XX. Курсовые экзамены в семинарии

С окончанием классов наступило для семинаристов тяжелое время приготовление к экзаменам и сдачи самых экзаменов. И пошли бедные семинаристы трудиться – корпеть и издыхать за книгою, как они сами о том выражаются! Ни на большой Мутноводской улице, ни близ кладбища, ни в других местах, посещаемых семинаристами в свободные минуты, теперь нельзя уже было встретить семинаристов, исключая разве Митрофана Хрущевского и подобных ему артистов, которые считали излишним готовиться к экзамену, надеясь на батюшкину подмогу... Теперь уже не до гулянья было каждому из учеников, когда у них во время приготовления к экзаменам и ночь должна была превратиться в день. Бедные ученики теперь сидели и читали по своим тетрадкам или книгам свои уроки за целые два года, ночи просиживали напролет, спали иногда по часу или по два в сутки, а иногда и вовсе суток по двое не спали и все это было им ни почем. Никто ничуть не жалел себя. И сколько же при этом было испорчено молодой ученической крови, сколько потрачено сил совершенно непроизводительно! Страшно и вспомнить об этом времени чрезвычайных трудов и усилий, убийственного корпения и насилования природы.

Без всякого преувеличение можно сказать, что ученики чумели, сидя за книгою и превращались в каких-то автоматов. Просиживая напролет ночи и не выпуская из рук книги во все время свободное от экзаменов, иные ученики забывали даже дни, если им приходилось засыпать днем. Так, например, в квартире Владиславлева философ Краснопевцев, не спавший двое с половиною суток, совершенно ошалел, упал после обеда на первую же, попавшуюся ему на глаза, койку, заснул чисто богатырским сном и когда потом проснулся часов в семь вечера, вообразил себе, что он встал в семь часов утра, умылся, убрался как следует и преспокойно отправился в семинарию в том убеждении, что у него сейчас экзамен по логике. Напрасно соквартиранты его говорили ему при этих сборах, что он проснулся в семь часов вечера, а не утра, он и слышать этого не хотел и лишь тогда уверился в этом, когда дошел до семинарии и увидел на западной стороне небосклона выглянувшее из-за облаков солнце.

Товарищ же Краснопевцева Ильинский, вместе с ним столько же времени не спавший, превратился в какого-то автомата, сидел, держал в руках тетрадки, твердил одну и туже страничку, наизусть читая ее и между тем не шевелился ни одним членом, звали его по имени, он не отзывался, били щелчком по носу и он хоть бы поморщился, наконец, положили его на койку и он заснул так крепко, что, когда нужно было его разбудить, пять человек над его ухом изо всей мочи раз десять прокричали «гусар!», и то не добудились. На другой уже день утром, проспавши ровно семнадцать часов, он проснулся и ничего не помнил, что с ним было и в какой день он проснулся. Более половины патрологии он совсем не прочитал. И пошел он на экзамен со страхом и трепетом точно на страшный суд, ожидая себе или заключение в карцер за плохой ответ или совершенного исключения из семинарии, если бы по несчастью ему пришлось плохо ответить! Тут всех святых призвал он на помощь и целый десяток обетов дал, лишь бы только провести благополучно этот экзамен.

И таких-то несчастных не мало было между учениками... Вообще из многих учеников в эту пору можно было сделать что угодно, какую угодно комедию можно было с ними сыграть. Подчас некоторые даже пользовались этим для развлечения себя. Ритор Сахаров, например, в квартире Владиславлева, ложась спать, приказывал маленьким разбудить его непременно в шесть часов утра, чтобы можно было ему до начала экзамена еще кое-что просмотреть из пиитики и истории литературы. Досидевшие между тем до рассвета, человек пять больших до того утомились, что дальнейшее чтение было невозможно без отдыха или развлечение чем бы то ни было. Чтобы развлечься, они и вздумали подшутить над Сахаровым, покойному сну которого они не раз позавидовали в течение этой ночи.

– Братцы! – сказал ритор Глаголев, которого за удальство товарищи прозвали Чичиковым, – давайте-ка разбудим Сахарова, а то он очень сладко и крепко спит.

– А для чего нужно его будить? – возразил Краснопевцев.

– Мы скажем ему, будто уж давно пробило шесть часов, а темно еще так потому, что случилось затмение солнца, он непременно вскочит и побежит в семинарию... Вот мы после посмеемся-то над ним! И сон наш пропадет...

– Bravo! bravo! – сказали все.

Глаголев приступил к делу.

– Сахаров! Сахаров! Вставай, – говорил он, толкая Сахарова, – уж скоро семь часов... Видишь, как разоспался... и про экзамен забыл... будил тебя едва добудился.

Слово «экзамен» произвело на Сахарова магическое действие. Он тотчас же открыл глаза и посмотрел на часы. На часах было сорок минут седьмого, но в комнате был еще не ясный утренний свет.

– Что же так темно-то? – спросил Сахаров в недоумении.

– Вот, stultus,⁷³ толкует еще о том, от чего темно? – возразил Глаголев, – Тебе говорят, вставай скорее, на экзамен пора идти. От того и темно, что сегодня затмение солнца случилось. Смотри, вон уже все встали и собираются на экзамен.

В комнате в самом деле все было похоже на то, будто действительно все собираются идти на экзамен, кто читал тетрадки или завязывал свои книги, и едва удерживался от смеха, кто нарочно подвязывал галстук или манишку, как будто он уже одевается для экзамена, кто утирался полотенцем, как будто он сейчас только умылся, кто отпирал свой сундук и доставал из него книги, а Глаголев стоял перед Сахаровым с книгами под мышкою и картузом в руке, как будто он совсем уже собрался идти в семинарию. Взглянувши на все это, бедный ритор Сахаров поверил Глаголеву, будто и в самом деле случилось затмение солнца. Вскочив поспешно с койки, он в минуту убрался, как пришлось, схватил свои книги и фуражку, и марш скорее на улицу. Глаголев же вызвался с ним вместе идти до семинарии.

– Сахаров, умойся! Сахаров, умойся! – кричали все в след Сахарову, – Куда ты неумойкою-то бежишь? Умойся! Умойся!

– Завтра, господа, а теперь некогда, – отвечал за него Глаголев, – Сейчас экзамен начнется, а они толкуют об умыванье...

Вышедши за калитку, Сахаров чуть не опрометью бросился бежать в семинарию. Минут чрез десять он был уже близ семинарии. Увидев, что ворота семинарского двора были еще заперты, а Глаголев хохочет над ним, Сахаров смутился. Когда же Глаголев бросился бежать назад, и Сахаров ударился за ним.

– Сахаров! Что же ты вернулся назад? – спросили его все, когда он возвратился в квартиру.

– Да там еще ворота заперты, – совершенно равнодушно отвечал Сахаров, верно, их ныне поздно отопрут.

Вravо! Bravo! Bravissimo! – прокричали наконец все и захлопали в ладоши, – Вот так ловко мы тебя, простофилю, надули! Ведь всего еще только светать начинает, а ты уже и в семинарии побывал... Вravо! Bravo! Bravissimo!

Но Сахаров и верить не хотел тому, что его обманули так искусно, и лишь тогда уверился в обмане, когда увидел восходящее солнце. С досады он залился слезами и снова лег спать, а ученики, насмеявшись вдоволь, разогнали свою дремоту и просидели еще часа четыре, дочитывая то, что еще не было ими дочитано к предстоящему им в тот день экзамену, потом отправились к «Киреичу» пить чай, а от него поплелись прямо в семинарию на экзамены. Но здесь, чуть не тотчас же по приходе к ним экзаменатора, от сиденья на одном месте столбом, они начинали снова шалеть и даже дремать, на экзамене же ответили, кому как пришлось, но во всяком случае несравненно хуже, чем как ответили бы они, если бы хоть часочек пред экзаменом соснули и явились на экзамен с свежими, а не с отуманенными головами. Зато Сахаров, выспавшийся досыта, если можно так выразиться, и явившийся на экзамен с подкрепленными сном силами и свежею головою, на этом экзамене ответил лучше всех из целого класса. Не всякий, конечно, мог в эту пору спать подобно Сахарову, который обладал громадною памятью. Словесность, пиитика, история русской литературу требовали, по крайней мере, трех дней на то, чтобы хоть однажды все прочесть к экзамену, а не читать было нельзя, потому что повторение тянулись целых три месяца и очень естественно было многое перезабыть из повторенного за месяц или за два, за три перед экзаменом, да и то кое-как, лишь для того, чтобы благополучно провести тот или другой класс, в особенности у З. который класс придет, а два или три с ряду пропустит, за то уже, когда придет, задаст всем трезвону, дела на грош не сделает, а учеников пощелкает, либо плюхами накормит, либо табакеркой по лбу угостит так, что этого угощенья долго не забудет каждый...

В три, четыре дня производства экзаменов в семинарии, ученики совершенно переменились. Многих и узнать невозможно было с первого раза, до того они сделались бледны и безжизненны. Сиденье совершенно изнурило их, так что некоторые ходили подобно теням с исхудалыми бледными лицами, сонными глазами и совершенно отупевшими головами. В таком неестественном состоянии являясь на экзамене, они, разумеется, не в состоянии были отвечать вполне удовлетворительно, хотя бы и хорошо учились в течение всего учебного курса. А между тем нередко тут же господа начальники семинарии, смотря на неестественную бледность иного ученика, делали весьма странные, положительно ошибочные и даже невероятные заключение о поведении этого ученика и тем самым новую каплю яда вливали в испиваемую им чашу неудачного ответа на экзамене...

Много экзамены доставляли тревог ученикам, много и крови ученической портили они, приготовление к ним стоило ученикам многих трудов и притом трудов убийственных. Что же такое были эти экзамены в существе дела? Были ли они действительным, беспристрастным и несомненно верным способом оценки познаний учеников? Достигали ли они той вполне разумной цели, с которою желательно всегда производство в учебных заведениях строгих курсовых экзаменов? Судя по чрезмерному сиденью учеников во время приготовлений к экзаменам, казалось бы, что экзамены в семинарии и Бог весть какое важное дело, что на них вполне верно и беспристрастно оценивают учеников и поверяют оценку их учителями, а на деле выходило совсем не то. На деле и эти экзамены также, как и приемные в семинарии, были формою, напрасною тратою времени и способом заставить учеников все вызубрить из доски в доску, они были не делом, но потехою для экзаменаторов, называвших их своими праздничками и мукою для учеников, в них положительно не выражалось даже и тени желание экзаменаторов действительно узнать и по достоинству оценить учеников, не видно было и обладание их педагогическим тактом.

Экзамены эти ничего собою не приносили, кроме огромнейшего вреда, доставляемого ими ученикам убийственным просиживанием ночей на пролет. Между учениками, конечно, всегда бывают и такие, которые из той или другой науки все знают хорошо, и такие, которые не успели приготовить к экзамену иногда лишь одного только билета,⁷⁴ потому что у них не достало ни времени, ни терпения приготовить и его наравне с прочими билетами, а есть и такие господа, которые в течение всего курса «живут на расчетах» и к экзамену на удачу приготовят два, три билета, в той уверенности, что всего им теперь уже не приготовить, а приготовить возможно большее число билетов излишне, потому что и из этих двух билетов им на их счастье может достаться один. Но это все равно! И ничего не знающий, кроме этих двух, трех билетов, если один из них, по счастью, достанется ему, может на экзамене сойти за хорошего ученика, все отчетливо знающего, и все хорошо знающий, кроме одного билета, если, по несчастью, этот-то билет ему достанется, может быть признан за ничего не знающего. На этих экзаменах все ограничивалось лишь тем, чтобы ученик прочел наизусть и, пожалуй, еще безостановочно несколько страниц из того именно билета, какой достался ему, а все счастье или несчастье ученика состояло в том, какой доставался ему билет, читанный или не читанный, другого билета не давали и своими словами передавать сущность того или другого отдела науки не позволялось. Прочел несколько страниц слово в слово и ладно – хороший ученик, а не прочел, прощай все, и труды, и способности, готовься такой ученик или остаться на повторительный курс в том же классе, или быть исключенным из семинарии. Тут-то, при такой неразумной тактике семинарского начальства, державшегося перешедшего к ним от дедов-прадедов убеждение в святости буквализма и его непреложности, тут-то и страдали некоторые ученики совершенно невинно, тут же, напротив, и лентяи, и совершеннейшие глупцы выигрывали весьма много, в особенности по тому случаю, что, при толстоте карманов своих отцов, они всегда пользовались особыми привилегиями. При нелепом производстве экзаменов не даром корпели даже и лучшие ученики семинарии. Не даром и боялись все этих экзаменов, кроме одних Митрофанушек. Было для чего корпеть, было чего и страшиться, когда одна минута в иную пору решала участь ученика, и при том решала не по правде. Вот как именно происходили некоторые из этих пресловутых и страшных экзаменов.

В тот самый день, когда товарищи обманули Сахарова, будто бы случилось затмение солнца, ученики риторики собрались в семь часов утра в семинарскую церковь, где в ту пору, за неимением в семинарии зала, производились экзамены по «главным» предметам. Сидят они там с час и более в ожидании прихода к ним экзаменатора, беспокоятся, трясутся от страха, а иные начинают уже чуметь от сиденья столбом на одном месте, а экзаменатор преспокойно расхаживается по семинарскому цветнику вместе с наставниками. Проходит еще несколько времени, и двери в церковь мгновенно отворяются с шумом. Входят экзаменатор и наставники с свертками бумаг в руках. Ученики вздрагивают и встают. Сейчас же началось пение молитвы Св. Духу, за молитвою следовал низкий поклон учеников экзаменатору и наставникам. Экзаменатор в ответ на этот поклон кивнул ученикам головой и приказал садиться. Наставники всех трех отделений риторики сейчас же разложили на столе свои билеты, подали экзаменатору свои конспекты и стали в струнку по правую сторону экзаменаторского кресла. И вот когда интересно было взглянуть на этих пугал-учеников, поступающих в семинарию из училищ, на З. и Р.! Тогда как на приемных экзаменах в семинарию они являются пред учениками чистыми ястребами с распростертыми крыльями над своею добычею, а иногда вампирами, теперь они съежились так, что разыгрывали из себя жалкую роль боязливых воробьев, потому что видели пред собою такого ястреба, который в одну минуту мог превратиться в кондора и одним почерком пера мог решить сам судьбу их питомцев, а чрез этих последних и их собственную служебную карьеру З. и Р. вдруг даже побледнели, как полотно, когда увидели, что экзаменатор оставил на столе лишь билет одного только Музыканта, а их билеты отложил в сторону. Экзаменатор между тем взял табели⁷⁵ и подал наставникам знак садиться.

– Иван Петров, Петр Иванов и Василий Никитников! – произнес он.

Ученики эти вышли на средину, отвесили по низкому поклону и стали чинно против самого стола. Вместе с тем вышли и наставники.

– Берите билеты! – сказал экзаменатор и начал вносить в табель годичные отметки наставников по успехам учеников.

Ученики взяли билеты, наставники посмотрели эти билеты и нашли их в своих конспектах. Экзаменатор продолжал вписывать баллы в табель. Наставники ждали его приказание спросить учеников. А ученики теперь точно на угольях вертелись.

Случилось так, что они все трое не приготовились целиком к экзамену, Петров не знал только двух билетов, Иванов – трех, а Никитников – 66 билетов совсем никогда не читал и только лишь два хорошо знал. Петров взял, каким-то образом, подмеченный им билет, а Иванов и Никитников взяли на удачу. Со страхом и трепетом протягивали они свои руки за билетами. Судьба, однако, не соблюла тут справедливости, Иванов взял совсем не читанный билет, а Никитников тот, который он лучше всех знал. Никитников чуть не подпрыгнул от радости, когда увидел цифру на билете и стоял таким героем, что со стороны могло показаться, будто он один из лучших в классе учеников, и только лишь мысль о том, как бы экзаменатору не пришло в голову самому спросить у него что-нибудь помимо этого билета, пугала его. Иванов же напротив чуть не присел со страху, когда увидел, что ему достался вовсе нечитанный билет. Он побледнел, как полотно, затрясся и не знал, что ему теперь делать и как быть с этим билетом. Попросить позволение переменить билет не было никакой возможности, потому что эта перемена иногда только дозволялась Митрофанушкам в виде особой привилегии, но ни чуть не таким ученикам, как Иванов.

Оставалось избрать одно из двух, или, что называется у семинаристов, пуститься на феру т.е. решиться на удачу прочесть совсем не тот билет, какой достался, а совершенно иной, или же разыграть столбняка. Но разыграть столбняка было ему стыдно и обидно как для себя самого, так и для товарищей, и для наставника, который записал его по списку в начале второго разряда, обмануть же билетом было опасно. Думал, думал бедный Иванов и наконец решился пуститься на феру, чтобы избавиться от позора, тем более, что и сам наставник его З. перед экзаменом говорил в классе ученикам, «Только лишь братцы, не стойте пожалуйста столбом, а читайте хоть что-нибудь, я останавливать вас не буду... кто что лучше всего знает, то и читай». Иванов придумал, какой ему будет повыгоднее прочесть билет, тот и решился непременно прочесть. Пока он придумывал это, Петров успел уже ответить, экзаменатор сказал ему, «довольно с тебя!» и он пошел на свое место. Дошла очередь до Иванова.

– Какой, братец, у тебя билет? – спросил его З., вставая со своего стула и становясь в струнку пред столом экзаменатора, все еще продолжавшего вносить баллы в экзаменационную табель.

– Семнадцатый из словесности, – очень храбро и живо ответил Иванов, между тем как у него был 65-й, из «истории русской литературы», которую в ту пору учили в Мутноводской семинарии.

– Так братец! Ну скажи же ты нам о «хрии превращенной», сказал снова наставник.

Иванов начал читать, и ответил хорошо. «Довольно!» сказал ему экзаменатор, и он сел на свое место. Вместо него на средину теперь вызван был другой ученик, его товарищ, Сидоров. Он взял со стола билет и ему достался тот самый 17-й, что сейчас читал Иванов. Что тут было делать Сидорову. Сказать, что этот билет сейчас был читан? Бессовестно, нужно погубить Иванова чрез это. Обменить билет? Невозможно. Самому решиться на обман? Но это так скользко и опасно, как раз можно попасться в обмане и за это, быть может, еще исключат. Сидоров стоял в раздумье. Но вдруг пришло ему на мысль, что один из билетов, самый трудный вовсе был наставниками, по просьбе учеников, выключен из числа билетов, лежавших на столе. Он знал этот билет хорошо и решился его прочесть. Вскоре дошла до него очередь отвечать.

– Какой, братец, у тебя билет? – спросил его З.

– Сорок седьмой, – ответил он и покраснел, как печеный рак, потому что на него вдруг напал страх.

– Ну, хорошо, братец! Скажи же нам «о дифирамбе».

Оправившись от смущения, Сидоров начинает читать выброшенный билет, и читает его хорошо. Но как на беду экзаменатору вздумалось спросить, какой у него билет.

– Какой это у тебя билет? – спросил поспешно экзаменатор.

– Семнадцатый, сказал Сидоров, совершенно забывши, что читал 47-й.

Экзаменатор взглянул в конспект, Сидоров весь затрясся.

– Что это ты читаешь? – вдруг неистово вскричал экзаменатор, – Ты не то читаешь! Не тот билет... Надуть, верно, вздумал да не пришлось? Не тот билет ты читаешь!

– Ошибся... не рассмотрел... мне показалось, что у меня сорок седьмой... Извините! я сейчас вам и тот прочту...

– Как ошибся?! Если бы здесь одна цифра стояла, можно бы еще было поверить... Здесь написано, о чем у тебя билет...

– Но я не посмотрел на это...

– Исключайся! Исключался! – кричал экзаменатор, ударяя по столу кулаком, что было силы.

Ученики задрожали все точно осиновые листики, наставники были в недоумении, молчали, и тоже немного трусили. А экзаменатор на целую церковь поднимал пыль столбом, так что Сидоров должен был наконец выдать Иванова. Оба теперь попали в ответ. «Иванов! Пойди сюда!» крикнул весьма странным голосом экзаменатор. Тот вышел.

– Что ты сделал? – спросил экзаменатор его.

– Виноват. Потому и решился обмануть билетом, что я не знал только трех последних билетов, а все остальное хорошо знаю. Мне не хотелось простоять столбом, а другого билета вы не позволяете брать... Я по необходимости решился не свой билет читать... Простите ради Бога... Из всей науки могу отвечать за исключением трех последних билетов...

– А, ты только трех билетов не знаешь! Знать я этого не хочу... Это не резон... Ты все обязан знать... Целую ночь просидел бы да приготовил их...

– Я и то, сряду три ночи сидел, старался все приготовить... Но что же было делать, когда вчерашний день у меня до того сделалась дурна голова от сиденья, что я читал, да ничего не мог понимать... читал и ныне до тех пор, пока вы не спросили меня, да не успел прочесть всего... трех билетов не дочитал...

– Знать я этого не хочу! Пошел! Будешь исключен в пример другим... Пусть все знают, что значит обманывать на экзамене. А тебя Сидоров, пусть в карцер посадят на три дня и в третьем разряде будешь записан...

Извинений более никаких не принималось. И пошли бедные ученики, как преступники! Они залились оба слезами и проклинали и самих себя и наставника своего, давшего им повод к обману и экзаменатора и все эти глупые, чисто формальные экзамены. А З. один из главных виновников этой ученической катастрофы, в течение целого курса не занимавшийся со своими учениками, как следует, и давший право каждому читать, что хочет, сидел себе героем, как будто он тут ни в чем не повинен и таким образом из воды вылез сухохонек! Точно также и Никитников, по случаю благополучно отделавшийся, сидел себе теперь героем, вполне довольный своим состоянием и даже хвалился еще пред своими товарищами тем, что он и два только билета звал, да и то счастливо отделался, а другие сидели, день и ночь корпели, все выучили, да и то по «0» получили. Подобные же сцены в эту пору и еще не раз повторились на том же самом экзамене, многие из учеников и все хорошо знавших не в состоянии были прочитать доставшегося им билета, как потому, что от утомительного сидение и в прежние дни и теперь, у них головы были дурны, так и всего более потому, что во время этого же экзамена ученики по какому-то глупому, заведенному незадолго пред тем временем, порядку, должны были писать экзаменационное сочинение и, следовательно, о чем-нибудь любом должны были думать – или о экзамене, или о сочинении, а всего-то более и то и другое мешалось беспорядочно в их голове, одно другому мешало и совершенно сбивало учеников с толку, внимание их двоилось между экзаменом и сочинением...

В философском классе между тем в тоже самое время происходило, Бог знает, что такое, экзамен не экзамен, шутка не шутка и даже название никакого невозможно придумать. Там ученики выходили на средину без толку, читали кому только что пришлось или вздумалось, потому что билеты состояли из одних только цифр без обозначения предмета, о котором нужно было говорить, а экзамен-то происходил по естественным наукам. Иной такую чепуху городил, что и понять было невозможно и эта чепуха между тем удачно сходила с рук. Один только наставник морщился постоянно и поправлял учеников, а чаще всего сам отвечал за них. Экзаменатор был другой совсем человек, чем тот, который был в риторике, он сидел рассеянно, все о чем-то или о ком-то мечтал, держал в руках букет свежих розовых цветов, нюхал их поминутно и зевал так сладко, что казалось, будто он, бедняга, с неделю уж не спал и теперь какой-нибудь зефир навеевал на него волшебный и приятный сон. Он слушал ответы учеников совершенно машинально, бессмысленно, даже и учеников-то вызывал как попало, наобум и под ответы ничего им не подписывал, а так себе ставил в списке баллы, какие ему вздумается кому поставить, или большею частью согласные с отметками наставника. Ученики, сидя на таком потешном экзамене, смеялись, перешептывались и тотчас же после ответа отправлялись домой с надеждою немного отдохнуть, да потом опять приняться за приготовление к новому по чем-либо экзамену, такому же, может быть, бессмысленному, как этот, или к такому же страшному, как тот, что происходил теперь в риторике...

Нисколько не лучше этих производился экзамен и в богословском классе. Ученики полагали, что, по крайней мере, хоть богословов-то будут экзаменовать как следует, не тут-то было! И их экзаменовали точно также, как и прочих, вероятно в том убеждении, что теперь уже не к чему на них обращать особенное внимание, потому что они скоро выйдут из семинарии и более уже не нужны будут для неё. Разница была только лишь в том, что их изнуряли сидением на одном месте еще долее, чем учеников прочих классов. Бедные ученики богословия и без того уже в продолжение трех или четырех дней приготовление к экзамену истощили свои силы и расстроили свои головы, а тут еще новые пытки придумали для них. В тот день, когда у них был назначен экзамен по богословиям догматическому, нравственному, пастырскому и обличительному и по гомилетике, едва только пробило семь часов утра, и едва ученики успели прийти в семинарию, как ректор семинарии со всеми профессорами уже пожаловал к ним на экзамен. При виде пред собою всего «семинарского воинства», затрепетали многие ученики и призвали на помощь всех святых. Как бы то ни были как бы ни производились пошло эти экзамены, а не ответить на экзамене по какому-нибудь из богословии при полном собрании начальников и наставников семинарии что-нибудь да значило для учеников, теперь оканчивавших курс и завершавших свое семинарское образование... Ученики, по обыкновению, встали, когда вошли в церковь ректор и все служащие про семинарии, пропели молитву Св. Духу и затем отвесили всем обычный очень низкий поклон, ректор кивнул головою как ученикам, так и профессорам и тем дал знак садиться. Все уселись и тотчас же началась комедия! Учеников за раз стали экзаменовать три группы, ректор с некоторыми из профессоров стал экзаменовать их по догматическому богословию, инспектор неподалеку от него за другим столом экзаменовал их по богословиям нравственному, обличительному и пастырскому, и по гомилетике, а тут еще, близ окна, почти рядом с учениками, вертелся на стуле эконом и экзаменовал по еврейскому языку тех из богословов, которые занимались этим языком. Ученики терялись, переходя он одного экзаменатора к другому, наставники, сидя безмолвно в своих креслах чуть не дремали, зевали и безучастно смотрели на все, происходившее вокруг них в эту пору, а экзаменаторы морщились и сердились при каждом неудачном ответе их же собственных учеников и по их же предметам преподавания, а подчас и покрикивали на этих учеников, как на мальчишек. Из всего «семинарского воинства», как ученики называли собрание начальников и наставников семинарии, один только профессор Бетуллин сочувствовал положению учеников, и жалел их. «Жаль мне вас, господа, – говорил он шепотом ученикам, пробравшись к ним между рядами профессорских кресел, – вас просто мучат без всякой жалости. Я даже и представить себе хорошо не могу того, к чему теперь вас ректор с инспектором экзаменуют, когда сейчас же приедет архиерей и снова будет вас экзаменовать по тем же самым предметам? Неужели они не могли вас хорошо узнать в течение целого богословского курса и хотят вас разгадать теперь при этих пятиминутных ответах. Или они хотят узнать, как вы приготовились к архиерейскому экзамену по их предметам преподавания? – так из этого ровно ничего не выйдет, они и не узнают этого и не помогут горю в случае неудовлетворительности вашего приготовление... Или они хотят нам, профессорам, показать, как вы занимались по их предметам, самым главным в богословском курсе? – но мы вовсе этого не требуем от них... Впрочем, из того, как глупо производятся эти экзамены, выходит, что они хотят только достигнуть того, чтобы непременно каждый из вас был экзаменован по каждому предмету, хотя ни по одному не проэкзаменуют дельно ни одного из вас»...

Ученики все согласны были с этим последним мнением Бетуллина и считали настоящий поспешный экзамен по богословиям совершенно излишним. А экзаменаторы свое дело формального исполнение принятых порядков экзамена знали твердо! Они все себе спрашивали да спрашивали учеников, и в два с небольшим часа, каждый из них спросил всех сто с небольшим учеников... Теперь следовало им ожидать – превращения самих начальников семинарии из кондоров с распластанными над своего добычею крыльями в голубей с поджатыми крылышками, пред лицом самого начальника их архиерея, который как альпийский орел парил над ними в воздушной высоте и с этой высоты зорко смотрел на них. Наступило теперь томительное-томительное ожидание приезда архиерея на экзамен, ожидание, которое было еще большего пыткой для учеников, чем только что кончившийся экзамен. Начальники и наставники семинарии все вышли на парадное крыльце семинарии, а ученики остались в церкви. И в это-то свободное от экзамена время внимание учеников невольно обратилось на бессмысленность и бесполезность производства подобного рода экзаменов в семинарии, особенно же при выпуске воспитанников из семинарии и окончательной оценке их развития...

– Эге, господа, – сказал вдруг Василий Петров по выходе из церкви всех начальников и наставников семинарии, – задают жару нашему брату!

– Да, – заметил ему иронически в ответ Владиславлев, – задают! Нечего сказать, задают! Рано или поздно, а непременно наши господа экзаменаторы сойдут с ума и придумают еще что-нибудь получше сейчас бывшего экзамена... Что это за безумная игра нами, как шашками! Даже и понять нельзя, что и для чего они делают...

– В самом деле, брат, так, – подтвердили некоторые, – дед их знает, что это такое производилось ими! Потеха не потеха, экзамен не экзамен... В два с четвертью часа каждый экзаменатор спросил более ста человек. Все дело состоит лишь в нескольких строках... возьми билет, да и думай с ним думу, ученый он или нет – это дело твое, другого не дадут... прочел хорошо десять-пятнадцать строк и ладно, хороший ученик, не прочел, все пропало! Из чего же мы сидим-то, изнуряем себя и шалеем за книгою, готовясь к этим экзаменам! Право, не следовало бы нам вовсе ничего читать, если все ограничивается только несколькими строками... следовало бы получше разучить экзаменаторов...

– Да, господа! – снова сказал Владиславлев, – и грустно как-то, и за себя и за всех обидно становится, как подумаешь о таких экзаменах, существующих лишь для потехи экзаменаторов, которые называют их своими праздничками, потому что посредством этих экзаменов они имеют возможность изливать на нас свой гнев. Столько прилагается нами труда, столько истощается сил и портится нашей крови при приготовлении к экзаменам, и что же? – все кончается одним только криком на нас, да несколькими строками машинального чтение из доставшегося каждому билета... Нечего сказать, это великое вознаграждение нам за такие большие труды!! Одолжают они нас!! И таких-то не достигающих никакой цели экзаменов у нас бывает четыре в курс (в два года).⁷⁶ Понять невозможно, для чего нужны такие бесцельные экзамены... Что экзамены должны быть у нас, о том никто-никто спорить не станет... Но пусть бы они делали только один экзамен в курс, да такой, который можно было бы назвать экзаменом, пусть бы они тогда в час спросили не тридцать или сорок человек, а лишь одного ученика, да так бы каждого испытали в знании той или другой науки, чтобы и самому ученику, и учителю, и экзаменатору и товарищам ученика видно было, насколько в самом деле экзаменующийся успел в изучении той или другой науки и как он развился. При одном экзамене в курсе мы успели бы гораздо больше сделать, чем сколько теперь успеваем делать. Теперь большая часть двухгодичного курса у нас у потребляется на бесполезные повторение и экзамены, а тогда это время с пользою для вас могло бы быть потреблено на основательное изучение не только главных, но и второстепенных предметов семинарского курса, да и самый курс-то тогда можно бы было несколько сократить... Выбросивши из программы преподавание все те предметы, которые служат лишь повторением того же самого только на другой лад, можно было бы сделать курсы одногодичные... Так, например, Св. Историю можно было бы поосновательнее рассказывать по одному какому-нибудь руководству. а не по пяти, как теперь. Теперь изучение Св. Истории у нас растянуто чрез весь училищный курс и большую часть семинарского, по-видимому, мы восходим от краткого к обширному знакомству с библейскою историей, а на деле выходит не то, ознакомившись хорошо с историей в четвертом классе училища, мы потом не расширяем своего знание, а лишь по временам повторяем прежнее, именно в риторике при изучении Св. Писание, а в философии при изучении библейской истории, мы лишь повторяем прежнее знание истории по учебнику Богданова с теми добавлениями к нему, какие учитель четвертого класса училища делал нам в некоторых местах, требовавших более подробного рассказа, чем какой можно было сделать по учебнику. Тоже должно сказать и о русской истории и о катехизисе... Вообще выпустив все то, что у нас повторяется на разные лады и сократив число экзаменов, мы много времени выиграли бы... в особенности же, если бы вместо теперешней методы зубрения лекций по учебникам слово в слово, введена была у нас, другая, более целесообразная метода, чисто разговорная, такая именно, какой держался Владимир Яковлевич...

– Хорошо, – заметил кто-то, – все это так, да кто может все это сделать, когда у нас такая программа воспитания, которая имела место и свою силу пятьдесят лет тому назад и выдохлась для нашего времени?

– Эх ты, голова пустая! – заметили ему другие, – да, о чем же толкует Владиславлев-то, как не о том, что давно бы пора переменить теперешнюю программу семинарского воспитания, составленную еще Сперанским, на новую, сообразную с потребностями времени и умственным развитием современного общества?

Владиславлев долго еще толковал со своими ближайшими товарищами о необходимости реформы всего строя семинарского воспитания, и давно уже кончил свой разговор с ними, ученики давно уже соскучились томительным ожиданием приезда архиерея и начинали роптать на медленность архиерея, ректор и профессора семинарии соскучились ходить по парадному крыльцу и ушли все в инспекторскую квартиру, а архиерея все еще не было видно. Прошло еще много времени, пробило два часа по полудни, а архиерея опять-таки не было видно. Тут только ректор вздумал послать своего келейника на архиерейский двор узнать, будет ли в этот день архиерей на экзамене, и этот-то келейник наконец уже около четырех часов пополудни принес с собою в семинарию известие о том, что архиерей приедет в семинарию на следующий день и будет производить экзамен по одной только догматике. Оказалось, что архиерей еще с вечера приказал своему эконому известить ректора семинарии о перемене порядка экзамена, но эконом не только с вечера этого не сделал, а и на утро-то не вспомнил об этом дотоле, пока из семинарии не прислали о том спросить. Ученикам приказано было идти домой, а на следующий день снова собираться в семинарию к 10 часам.

– Ах, чтоб его прах побрал, – говорили многие ученики, возвращаясь домой, – С вечера сделали распоряжение, и доселе не дано было о нем знать... Сколько времени понапрасну нас продержали в такую ужасную жару... Да и наши господа хороши... Заранее не догадались узнать о приезде архиерея, когда он не приехал в назначенное время.

Ученики и роптали сильно, но делать было нечего, сказано и свято, прекословить данному приказанию никто не смел. Еще раз ученики принялись за догматику и просмотрели более трудные билеты, и еще раз собрались на экзамен по ней! Ожидание на этот раз было, впрочем, не продолжительно, в одиннадцать часов архиерей приехал в семинарию и экзамен тотчас же начался. Экзамен этот был уже совсем не то, что экзамен, происходивший накануне. Преосвященный каждого ученика спрашивал обстоятельно, держал по получасу и более, дотоле, пока ученик не прочитывал всего билета, взятого им, при ответах учеников преосвященный часто прерывал их чтение возражениями. Не смотря на то, что на этом экзамене ученики просидели до шести часов вечера, такого рода обстоятельный экзамен никому из учеников не показался тяжелым. Все заинтересованы были как ответами своих товарищей, так и решением множества возражений. Тем более, что для них хорошо было сидеть на таком экзамене, что архиерей необыкновенно внимательно, ласково и кротко обходился с каждым даже и в том случае, если он не совсем обстоятельно отвечал, видно было, что это отец беседует со своими детьми, испытывает их знание, хвалит, ободряет и вразумляет их.

– Вот это экзамен! – сказали ученики по окончании экзамена, – Приятно и отвечать, и сидеть на нем.

– Да, господа! – сказал Владиславлев, – если бы все экзамены были такие же, как этот, тогда и приготовление к ним не было бы для нас мучением.