IV. Молебен пред началом учения
Первые два дня сентября почти всегда проходили у семинаристов без всякого дела. Это, так сказать, были дни отдыха для них пред началом самой большой трети. Не начиная учения с первого же числа, начальство семинарии как будто этим самым говорило им: «погуляйте, дети, денек-другой, отдохните от своего путешествия, порастрясите свои деньженки, а потом выкиньте из головы своей всякую блажь и примитесь хорошенько за дело». И точно, семинаристы пользовались этим временем, как временем отдыха и от своих домашних трудов по хозяйству и от путешествия из домов родительских в Мутноводск. Время это было самое для них отрадное. Заботы никакой. Всяких сельских гостинцев множество у каждого. Свидание с друзьями-товарищами и знакомыми, рассказы друг другу о том, кто как провел вакацию, свободное хождение по городу, отсутствие всякого начальнического за ними надзора – все это давало семинаристами полную возможность провести теперь время в свое удовольствие, точно праздник в своей родной самый. Радость и веселие в это время царили в квартирах семинаристов. Но следующий третий день еще большее имел значение для семинаристов. Это, так сказать, был день общего радостного свидания всей семинарии – учеников и учителей, подчиненных и начальников, друзей и недругов. В этот день обыкновенно бывал в семинарии молебен пред началом учения.
Вот утро третьего сентября. По прилегающим к семинарии улицам вереницею тянутся целые десятки и сотни семинаристов, живых, веселых и одетых по-праздничному. Коридоры семинарского корпуса вверху и внизу, ботанический садик, цветник и лужок пред корпусом быстро наполняются учениками. Шум, говор, смех, целование друг с другом постоянно слышатся повсюду, пока не соберутся в семинарии все ученики. И все так развязны, так свободны в обращении друг с другом, как будто они все товарищи друг другу. Подчинения младших старшим не существует: все тут равны, и все возрасты и классы перемешались; ритор свободно подходит к богослову и с ним целуется, богослов радостно приветствует философа или ритора и, оставив на время своих товарищей, начинает с тем или другим из них ходить по коридору и разговаривать. Злобы и вражды друг к другу нет и тени. Всему этому будет место после, но не теперь. Теперь все прежнее дурное, неприятное, низкое, даже просто подлое – все, все это забыто совершенно. Да. Все было теперь забыто ненормальное в отношениях их друг к другу. Как и всегда, были и в эту пору в семинарии личности нехорошие, низкие, просто гаденькие, которых другое время вся семинария наказывала презрением за их ненормальные отношения к другим. Таковы были в ту пору, так называвшиеся, семинарские «перелетные птички» или ябедники и наушники инспектора и комиссара и фавориты их. Как Владиславлев и его друзья ни старались перевести этих гадов в семинарии, однако, же зло это, весьма сильно развившееся в семинарии при новом инспекторе в два предшествовавшие курса, все еще держалось в семинарии. Три богослова, пять философов и два ритора, но наследству от своих предшественников заимствовавшие это зло, были всем известны как большие ябедники, которые не только на низших учеников, но и на своих товарищей ябедничали инспектору или комиссару. Этих десять человек вся семинария терпеть не могла. Но теперь в эту именно пору и эти десять человек были для всех свои люди, и все с ними были столь же любезны, как и с прочими. Никто их теперь, не опасался и не сторонился, как людей опасных: при них многие сговаривались сейчас после молебна отправиться пить чай в трактир к «Киреичу», и их же некоторые с собою приглашали туда же. И эти господа соглашались идти к «Киреичу» в трактир вовсе не за тем, чтобы там что-нибудь высмотреть. Для этой последней цели еще не настало время. Теперь они просто соглашались туда идти за тем, чтобы там получше провести время в беседе с товарищами и напиться чаю в полное свое удовольствие. Хождение туда в этот именно радостный день у семинаристов не считалось преступлением, и потому все туда ходили открыто и безбоязненно.
Вдоволь уже ученики находились по коридорам или цветнику и ботаническому садику, вдоволь побеседовали друг с другом вдоволь и порадовались свидание друг с другом; довольно уже и утра прошло. Было около 11 часов, а ученики и не думали скучать о том, что так долго не благовестят к молебну. Они не видят, как летит время, да и сбегать-то им некуда, стало быть, чем позднее начнется молебен, тем лучше для них. Такого свободного и веселого времени нужно ждать еще целую треть, нужно им пользоваться, благо позволяют. Но вот и благовест к молению. Первый удар колокола, и все переменилось. Мгновенно многие сняли свои фуражки и перекрестились; толпы учеников двинулись из ботанического садика и цветника в корпус; в коридорах ужасная теснота; по лестнице тянется вверх сплошная масса. Нет ни дежурного, ни помощника инспектора, ни самого инспектора, а порядок в семинарии соблюдается отличный. Каждый проникнут сознанием важности молебна пред началом учения и идет в церковь помолиться от чистого сердца о ниспослании ему благодатной помощи свыше в деле его воспитана. Сознание это, как бы невольно являлось у каждого в эту пору, даже и записные забияки-лентяи, рассеянные и ко всему апатичные ученики, и те как-то поддавались общему настроению к усердной молитве. Нельзя поэтому не воздать тогдашнему семинарскому начальству великой благодарности за то, что оно имело обыкновение каждую треть начинать молебном пред началом учения и совершало этот молебен торжественно. Торжественность эта имела большое на всех нас влияние, она еще более располагала нас к усердной молитве и еще более увеличивала в глазах наших самое значение этого молебна и для учеников, и для самих учителей. Она свидетельствовала нам о том, что начальники наши действительно заботятся о нас, как отцы о детях, и что этот молебен есть для всей семинарии торжественная молитва праздничная и как бы семейная вместе.
Церковь наполнилась учениками. Тишина невозмутимая: все ученики благоговейно стоять на своих местах и ожидают начала молебна. Входят профессоры, помощники инспектора, сам инспектор и, наконец, ректор. Еще две-три минуты всеобщей тишины и ожидания, царские двери отверзаются и на средину церкви выходят в праздничных облачениях ректор, инспектор и все профессоры-священники, а за ними идут священник семинарской церкви и соборный протодиакон. Как отрадно взглянуть каждому на этот сонм священнослужителей! Но вот весь седой, как лунь, старец-протодиакон возглашает обычное начало молебна «Благослови, Владыко», и руки всех мгновенно поднимаются вверх для совершения крестного знамения. Прекраснейшее, отчетливое, умилительное и, так сказать, влагаемое прямо в сердце чтение ектеньи протодиаконом и молитвы ректором, отличное пение семинарского хора производят на всех то действие, которого и должно всегда ожидать, и желать, все молятся усердно и со вниманием слушают, что читается и поется. Кончается молебен, протодиакон возглашает многолетие, ректор осеняет всех крестом и потом подпускает ко кресту, а инспектор кропит всех святою водою.
– Поздравляю вас, господа, с началом нового года семинарского нашего учения, – сказал ректор, еще раз осенивши всех крестом, когда все ученики подошли ко кресту.
Все ученики ответили ректору низким поклоном на это поздравление.
– Желаю вам новых успехов в ваших занятиях, – продолжал ректор, – Погуляли, господа, отдохнули, повеселились, а теперь пора и опять за труд приняться. Прошу вас серьезно отнестись к своим обязанностям, прилежно учиться и вести себя так именно, как и следует духовным воспитанникам. И всегда, конечно, нужно нам серьезно относиться к своим обязанностям; но в настоящую пору я особенно и господ профессоров, и всех учеников прошу поусерднее заняться своим делом... В скором времени к нам в город прибудет один из высоких посетителей, который имеет намерение посетить все учебные заведения нашего города... Вероятно, он будет и у нас в семинарии... Нужно его встретить так, чтобы не ударить себя лицом в грязь пред светскими учебными заведениями...
Ректор поклонился ученикам. Ученики ответили ему низким поклоном. Еще две-три минуты, ректор, инспектор и профессоры вышли из церкви, а за ними и ученики дружно, сплошною массою двинулись из церкви. Церковь вскоре опустела. В коридорах смех, говор и шум. Многие из учеников идут прямо домой в свои квартиры, а многие прямо из семинарии же отправились в трактир к «Киреичу». Вокруг Тринитатина собралась целая толпа его товарищей, приглашенных им на чай и выпивку, и рассуждала в коридоре о том, куда им идти удобнее, в «Европу» ли или в «Ярославское заведение».
– Идем, братцы, к Павлу Иванову в «Европу», – сказал, наконец, Тринитатин, – у него пирожки хорошие... я вас ими угощу...
– А достанет ли у тебя денег-то? – сказал кто-то.
– Вот еще толкует о чем! Идем, господа!
Тотчас же вся толпа двинулась за Тринитатиным. В числе других были тут и соквартиранты Владиславлева Майорский, Минорский и Краснопевцев. Соблазн был так велик, что они не в силах были отказаться от приглашения Тринитатина, и пошли с ним в «Европу». Они надеялись, что Владиславлев не обидится на них, если они напьются чаю и закусят там, а водки пить не будут, и скоро вернутся в свою квартиру. Но если трудно им было удержаться от теперешнего путешествия их в «Европу» с Тринитатиным, то еще было труднее отказаться там от водки, пива и меда, и они еле живые возвратились в квартиру.
Больно было Владиславлеву увидеть трех своих соквартирантов в весьма нетрезвом виде. Но что же прикажете делать, если все его увещания и просьбы в этом случай оставались бессильными против соблазна и если главная причина зла коренилась не в них самих, а в их товариществе с Тринитатиным? Этот батюшкин сынок и на квартиру не к нему пришел бы к товарищам с водкой. Не выгнать же его из квартиры или не жаловаться же на него отцу... Покачал Владиславлев головою, увидавши пьяных своих философов, и тяжело, тяжело вздохнул, точно горе великое с ним случилось.
– Что вы так вздохнули? – сказал ему ритор Сахаров, – Или про отца с матерью вспомнили? Или невесту где-нибудь хорошенькую высмотрели, да надежды мало на успех? А у меня есть в виду одна невеста прехорошенькая-хорошенькая... Не хотите-ли, посватаю...
– Пожалуйста, оставьте говорить глупости... Пора бы, кажется, каждому из вас понять, что для меня не может быть больше горя здесь, как видеть кого-нибудь в таком пьяном виде...
– Да ведь это случилось раз, при начале трети... Можно на это и внимания не обращать...
– Пить, нельзя... В такой ранней молодости и так напиваться, это верх безобразия; ученикам напиваться почти до бесчувственности, это великое преступление против самих себя, своих родителей и начальников. Если они теперь это позволяют себе, то что же будет с ними впоследствии?
– Ну, нагоняй им за это хороший дайте, а лучше всего приготовьте им гривенничек на похмелье, они выпьют еще по одной, да тогда и зубки свои положат на полку... Разве они одни так пьют? Ныне ведь все пьют...
– Вот то-то и скверно, что пьянство ныне повсюду стало сильно развиваться среди молодежи... Цвет человеческого рода должен быть красою человечества, предметом похвалы, удивления их уму, твердости воли и нежности сердца... Юноши – это прекрасные цветы человеческого рода... Если бы цвет розы вместо благоухания испускал зловоние, вместо благолепия отличался безобразием, неужели он тогда мог бы иметь цену в глазах наших? Пойми же, друг мой, что пьянство и для всей вообще молодежи позор, а для духовных воспитанников оно тем более позорно... Мы готовимся быть служителями алтаря Господня, светом миру, солью земли, руководителями других...
– Да. Но ведь мы люди же, а не ангелы...
– Не ангелы, конечно, но готовимся принять на себя служение ангелов и потому заранее должны сделать себя достойными этого великого, славного, священного и весьма трудного служения...
– Это вы только так рассуждаете, а другие думают не так...
– Не правда, друг мой; так рассуждают все благомыслящие люди, и я не знаю ни одного из моих товарищей, который бы рассуждал иначе и позволял себя напиваться до безобразия...
– С этим я согласен; но это дело случая: ваш курс особенно пред другими отличается трезвостью, и это случайность...
– Не случайность, друг мой, а благодать Божия, которой мы удостоились за наше стремление сделать себя достойными призвания Божия к этому великому и важному служению...
В квартиру в это время вошел товарищ Владиславлева Тихомиров с довольно печальным видом.
– Что случилось? – спросил его Владиславлев.
– Горе, брат, большое горе: Сергей Андреевич Поспелов при смерти... вчера его уже особоровали... чахотка сразила его...
Поспелов был товарищ многих лет Владиславлеву и Тихомирову. Судьба этого ученика была удивительная: весь училищный и семинарский курс до богословия он едва-едва брел, едва переходил из класса в класс в конце второго разряда, развивался весьма медленно, но был прилежен, необыкновенно скромен и во всем аккуратен, каждый наставник, как бы жалея его, записывал его не в третьем, а в конце второго разряда, за то по переходе в богословы класс он вдруг начал так быстро развиваться, что к году занял в классе место первого ученика, как будто для того только, чтобы умереть с честью победителя....
– Бог милостив, – сказал Владиславлев, – может быть, он и выздоровеет... Но, если он умрет, какой это будет удар для его бедного престарелого отца, какая и для семинары потеря! Жаль, очень жаль, что его примерное, в последний год, усердие надломило его силы, из него вышел бы прекрасный труженик науки...
– Вот и вы скоро дождетесь того же, – сказал Сахаров, – сколько вам ни сидеть за книгами и письмом, а чахотки не минуете... Лучше бы вы побольше гуляли, подобно мне...
– Ну, брат, извини! Я лучше желаю умереть с честью, со знаменем победы, чем лениться... И для моих родителей лучше будет видеть меня мертвым, чем таким лентяем, как ты...
Пришли товарищи Владиславлева, Голиков, Вознесенский, Воскресенский и Когносцендов. Все они были, так сказать, званые гости Владиславлева, собрались к нему затем, чтобы вместе у него же в квартире напиться чаю и потолковать о своих товарищеских нуждах и обязанностях по должности поведенных старших. На этот раз злобою дня для них были семинарские «птички», или ябедники. Владиславлев и его друзья опасались, как бы эти во всех отношениях нехорошие люди не побудили инспектора воздвигнуть на семинаристов «новое гонение» в виду приезда в город высокого посетителя. Им жаль было учеников, и они теперь заранее сговаривались на счет того, какие бы им принять меры к облегченно участи учеников. Опасались они и того, как бы «птички» и на них самих не наябедничали и не повредили их аттестации поведения. Все это в ту пору было возможно. Инспектор был труслив и в тоже время настойчив, иногда слабохарактерен и в тоже время жесток, мнителен и в тоже время доверчив к ябедникам. Он всякую малость записывал в своем списке учеников, всякое лыко ставил в строку по русской пословице, выводил очень странные заключения о благонадежности или неблагонадежности учеников, и все это оставалось тайною для самих учеников. Ученик иной не думает и не гадает о своем поведении, а там смотрит, его заключают за что-то в карцер или пишется ему при окончании курса такая тайная характеристика, что он только ахнет, и угодить в Дамаскиновскую пустынь за это. По неволе приходилось теперь друзьям-товарищам подумать о том, как бы не угодить в эту пустынь ни за что, ни про что, и они не мало об этом толковали.
Вечер этого дня повсюду – в квартирах и в самом корпусе семинарии был проведен учениками в полное их удовольствие в задушевных разговорах и пении гимнов и песен. А в некоторых квартирах в этот вечер успел побывать «инспектор горских студентов». – известный в Мутноводске лавочник Казачихин, и порядочно с семинаристами кутнул. Не отстал от него и семинарский кутила Тринитатин, который из трактира «Европа» забрался в квартиру одного из своих товарищей, и там кутнул на славу еще раз.
На следующий день в семинарии начались классы. Кончились светлые деньки семинаристов и настала пора трудов и лишений.