Владиславлев: повесть из быта семинаристов и духовенства. Том 3

Второй том настоящей нашей повести еще более благосклонно, чем первый, был принят многочисленными нашими читателями, и мы получили много писем из разных концов России, даже и из стран сибирских, с выражением нам, с одной стороны, благодарности за правдивое изображение быта и нравов семинаристов и духовенства в дореформенное время, а с другой – удивление тому, что даже и в отдаленных частях нашей матушки России быт этот и нравы были таковы же, как и в той епархии, которую мы имели в виду. Всем, как видно из писем, видится и слышится здесь свое собственное, родное, пережитое, передуманное и перечувствованное в свое время, а не вымышленное досужею фантазиею такого писателя, который и не бывал никогда в семинарии, а берется что-либо писать о семинаристах и духовенстве. Один старец священник, узнавши о том, что «Владиславлев» написан нами, нарочно прибыл к нам и, почти ни слова не говоря предварительно со слезами на глазах поклонился нам в ноги, и потом уже объяснил, что этим поклоном он выразил нам свою глубочайшую благодарность за доставление ему величайшего удовольствия своими повестями «Монашеские деньги впрок не пошли», «Большие перемены» и «Владиславлев», в которых написана правда о семинаристах и духовенстве прежнего времени. «От роду, сказал он, ничего подобного, столь правдивого я не читал: читаю и дивлюсь, как будто прямо с нас все это взято». Все это обязывало нас поспешить выпуском в свет третьего тома «Владиславлева»; но недостаток средств на это новое издание удерживал нас от самой даже мысли об этом. Так прошло почти 8 лет со времени выхода в свет третьего тома. Но и теперь мы решились приступить к столь трудному для нас делу лишь благодаря некоторой помощи, оказанной нам одним высокопросвещенным и высокопоставленным лицом. Принося ему за это благодарность, мы в то же время от душа благодарим и того, неизвестного нам по имели и общественному положению, автора, который в № 4-м «Церковно-Общественного Вестника» за 1885 год дал свой весьма правдивый отзыв о первых двух томах настоящей нашей повести. Приносим, наконец, свою благодарность и всем читателям наших повестей за их благосклонное внимание к ним.

Автор

12 апреля

1892 года

Было 18-е июля 1860 года. День склонялся к вечеру. Бедные труженики полей, поселяне начали уже мало-помалу заканчивать свои дневные работы на нивах, носили и клали в копны снопы ржи. Тронулся и пастух со своим стадом из лесочка. Заспешила и пчелка на пасеку со своею драгоценною ношею. Угомонились и оводы, весь день не дававшие покоя лошадям. И в воздухе уже веет тихою, приятною прохладою наступающего вечера. Вот и солнышко, как будто утомившись палить своими лучами и людей, и всякую растительность, шлет теперь на землю лучи тихого света и мало-помалу начинает тускнеть.

По горной проселочной дороге быстро мчится пара плохеньких лошаденок по направлению к селу Спасскому, черноземского уезда; почуяв близость своего жилья, лошаденки эти прибавили шагу и несутся вперед точно самые добрые лошади. Сидевшие в тележке, два молодых человека приободрились и начали поправлять свой незатейливый туалет. Еще минута, и они уже увидели издали свое родимое село Спасское. Дрогнуло у каждого из них сердечко. Вот и церковь показалась с сияющим на солнце крестом. Мгновенно сняли они с себя фуражки, и несколько раз с благоговением осенили себя крестным знамением. То были только что окончившие курс студенты семинарии Владиславлев и Вознесенский, после десяти лет своего учения в духовном училище и семинарии, возвращавшиеся под свой родной кров, – не в качестве учеников, а как люди уже достигшие известной цели, прошедшие то трудное поприще, которое надлежало им пройти, и приготовившие себя к тому, чтобы вступать на новый путь жизни и деятельности.

– Вот и Спасское! невольно воскликнул Владиславлев. Слава Богу, успели благополучно доехать до своего родного гнезда, и при том еще рано, так что мы будем иметь возможность сегодня же отслужить в церкви благодарственный Господу Богу молебен за счастливое окончание своего курса и за все Его бесчисленные благодеяния к нам в течение стольких лет нашей труженической и бедственной жизни.

– Да, друг мой, успеем это сделать, как будто невольно ответил Вознесенский. И так, все теперь кончено: теперь связь наша с семинариею порвана навсегда. Мы уже возвратились в свою родную семью, от которой были оторваны на много лет. Но что нас с тобою ожидает здесь, если не сегодня же, то завтра или после завтра? Как наши милые и дорогие сердцу взглянут на наши с тобою планы о будущем?.. Невольно мне приходит это на мысль именно теперь... Я и сам не знаю, что со мной вдруг случилось в эти минуты.

– Что же такое случилось?

– Нечто совершенно неожиданное и неестественное. Прежде, бывало, при виде Спасского сердце у меня радостно, точно голубь, бьется; а теперь вдруг на меня напала ужасная тоска.

Вознесенский тяжело-тяжело вздохнул и тотчас же, снявши фуражку, несколько раз осенил себя крестным знамением.

– Успокойся, друг мой! утешал его Владиславлев. Зачем впадать в уныние? Что тебе теперь тяжело, я этому верю. Но, мне кажется, что это так естественно: с тобою случилось именно то, чего ты и должен был непременно ожидать. Прежде ты приближался к родине с мыслию о предстоявшем радостном свидании с матерью и родными в течение целой вакации, а теперь ты едешь сюда лишь за тем, чтобы надолго, а, может быть, и навсегда проститься с близкими твоему сердцу родными и с самою родиною.

– Все это так. Но не здесь главная причина моей грусти. Я предчувствую, что те 4,000 рублей, которые высулили моей матушке за невестою Альбового, вскружили голову моей матушке, и она теперь непременно будет настаивать на сватовстве за Альбову, и мне в первый раз в жизни придется теперь ей противоречить, а, может быть, даже прямо идти против ее воли. А это, друг мой, для меня, как почтительного сына, слишком будет тяжело.

– Что мать твоя будет настаивать на этом сватовстве, это верно, этого ты должен ожидать; но еще вернее то, что она в своем намерении женить тебя на Альбовой не успеет, и тебе вовсе не придется оказать своей матери некоторое непослушание. «От Господа сочетавается мужу жена»; следовательно, если Богом определено, чтобы сиротка Серафима была твоею женою, она и будет ею. Из всех обстоятельств дела ты можешь ясно видеть, что Серафима предназначена быть твоею женою...

– В таком случае к чему же это искушение меня и моей матери в виде этих 4,000 рублей, посуленных за Альбовою?

– Искушение это, друг мой, явилось лишь для того, чтобы и свобода твоя при выборе себе подруги жизни была полною, совершенною, и пути промысла Божия в твоей жизни были очевиднее не только для тебя и Серафимы, но и для других, и ваша взаимная друг к другу любовь была крепкою навсегда, до конца вашей жизни. Поверь, что искушение это скоро исчезнет, как дым...

– Дай-то, Господи!.. Я вполне надеюсь на помощь Божию и милость Божию ко мне; однако же и тебя прошу не оставить меня своею помощию и повлиять на решение моей судьбы матерью.

– Будь уверен, что я все свои силы употреблю на то, чтобы убедить твою мать не гнаться за тысячами приданого.

Владиславлев утешал своего товарища, а между тем и у него самого лежал на сердце тяжелый камень: мысль о том, что его родители будут против его намерения через год идти в академию, ужасно смущала его и наполняла его сердце грустию. Невольно и он тяжело вздохнул в эти минуты.

– Вот и ты, друг мой, вздыхаешь, сказал ему Вознесенский. Знаю, что тебе также не легко будет бороться с намерениями и планами твоих родителей относительно устроения твоей судьбы. Но мужайся, иди смело к предположенной тобою цели дотоле, пока будет возможно бороться со всеми препятствиями к достижению этой цели... Ты немножко рискнул своим счастьем, но это еще не беда... Если ты и здесь, в епархии, по обстоятельствам останешься, я уверен, немногое ты потеряешь...

– Как же немногое? Даже очень много потеряю.

– Это тебе так может казаться. Но я думаю иначе... Место ты здесь получишь отличное; невесту можешь выбрать но своему сердцу; образование свое пополнишь сам чтением ученых сочинений; духовенству можешь принести пользу своими литературными трудами... Поверь, что при своей энергии к выполнению своих обязанностей и любви к труду ты скоро выдвинешься на вид и займешь высокое положение в местном обществе...

– Нет, друг мой!.. я рассуждаю об этом иначе и не могу не жалеть о том, что сделал такой риск.

Подъехали к околице села. Из окон о. Петра ясно было видно их приближение к селу. Никто в доме не сомневался в том, что это были Владиславлев и Вознесенский. Сейчас же братья Владиславлева, по приказанию отца, побежали собирать по домам причта всех семинаристов и их родителей, чтобы отслужить в церкви благодарственный молебен за благодеяния Божии к семинаристам. Сам о. Петр взял ключи от церкви и пошел в церковь. Вскоре и семинаристы и их родители и все братья, и сестры, и родные, от малого до великого, от едва начавшего ходить дитяти и до дряхлой старушки, собрались к церкви. Вот и путники подъехали, прямо к церкви же. Сейчас же они соскочили с тележки, помолились пред церковными дверьми, поклонились всем и поспешили ко входу в церковь, где о. Петр в облачении уже встречал их с животворящим крестом и святою водою. Владиславлев и Вознесенский благоговейно преклонились пред святым крестом, прося себе милости у Спасителя мира.

– Да будет вход ваш в новую жизнь благословен от Господа Бога, Подателя всех благ и Устроителя вашей судьбы! сказал им о. Петр, благословляя их св. крестом. Со святым крестом в руках и святою водою, дети, мы встречаем вас: да будет же крест Христов, орудие нашего спасения, тем знамением для вас, которым вы можете побеждать все искушения в жизни и все препятствия на пути ко спасению, и благодать Святого Духа, присущая святой богоявленской воде, да исцелит вас от всякого недуга душевного и телесного!..

Владиславлев и Вознесенский приложились ко кресту. Диакон окропил их св. водою, и они вошли в церковь вслед за о. Петром. Сейчас же там начался благодарственный молебен. Все с особенным усердием помолились Богу и потом уже, по окончании молебна, поздравили Владиславлева и Вознесенского с окончанием курса. Серафима была тут же. И она вместе с другими поздравила их с тем же; но в тоне ее голоса слышалось отчаяние, на лице лежала печать уныния и безнадежности, и в глазах искрились слезинки.

– Поздравляю вас с исполнением ваших желаний, нарочно сказал ей Владиславлев, улучивши удобную к тому минуту при выходе из церкви: жених ваш уже получил билет.

– Ах, не мой! со вздохом сказала Серафима. Тут нашлась другая невеста, знатная и богатая, и все уже слажено.

– Верю этому. Но все зависит не от воли нашей, а от распоряжения Промысла Божия нашею судьбою. Поэтому я вам скажу одно: молитесь, верьте и надейтесь...

– Благодарю вас. Вы меня совершенно оживили.

Девушка быстро поклонилась Владиславлеву и повернула от него в сторону. Минуты чрез три она уже была дома и, ставши на колени пред иконою Богоматери в своей комнате, усердно стала молиться о ниспослании ей утешения в настоящей скорби и принятии ее Богоматериею под свое всесильное покровительство. Молитва совершенно укрепила ее в надежде на милость Божию к ней и на благополучный исход дела, так что она в тот же самый вечер в первый раз, после многих дней тоски и уныния, вздохнула свободно, и личико ее снова расцвело.

Владиславлев и Вознесенский вместе с своими родителями и всеми родными сходили в церковную ограду на могилки своих предков и уже оттуда отправились домой. Самыми дорогими гостями вошли они теперь под свой родной кров. Сколько любви и ласки нашли они здесь! На время было позабыто и ими самими, и их домашними все, что могло свидетельствовать о той или другой скорбной стороне их жизни. Даже и мать Вознесенского забыла, что сын ее хочет от нее улететь куда-то далеко-далеко к заоблачным горам кавказским. Она безмерно была рада свиданию с сыном, не учеником, а студентом семинарии, опорою ее в старости, кормильцем и попечителем ее в недалеком будущем. Сознание того, что теперь не она одна будет думать крепкую думушку о своем житье-бытье, а вместе с нею или один за нее будет о том заботиться ее сын, утешало, радовало ее и наполняло сердце ее такими чувствами спокойствия и довольства своим состоянием, каких она уже давно-давно, чуть не от первых дней своего замужества не испытывала. Под влиянием этих-то чувств она теперь и не заикнулась перед своим сыном-студентом о том, что она готова была его опечалить своею вестию о предложении ему посмотреть знатную и богатую невесту. Теперь не время было об этом думать и говорить с сыном. С своей стороны и сын не хотел разрушать своего и ее счастия в эти часы радостного свидания с матерью и счел неуместным говорить с нею о своем деле теперь же, в эти часы радостного свидания. Только лишь поздно ночью, отправившись с братьями спать в шалаше на огороде, он не утерпел и спросил у них о том, что им известно о намерениях матери на счет его сватовства за Серафиму.

– Дело твое плохо, сказал ему в ответ второй брат его Петр: матушка решительно не хочет того, чтобы ты женился на бесприданнице. Ее тут, можно сказать, обошли со всех сторон, обласкали и обольстили обещаниями такими, что чуть не золотые горы она будет иметь в своих руках.

– Что же, однако, обещали ей дать?

– Тысячу рублей деньгами именно ей на ее нужды, по пяти четвертей ржи, по три четверти круп, по два пуда меду, по два пуда сахару, по десяти фунтов чаю и по два платья в год, так чтобы она была совершенно всем обеспечена в жизни со стороны свата, а вы жили лишь для себя и своих детей.

– Вздор! Все это лишь на словах хорошо, а на деле выйдет не то: первая же размолвка, и всему конец!.. Но этому никогда не бывать!.. Я ни за что не решусь изменить своим чувствам по отношению к Серафиме и своему сыновнему долгу по отношению к матушке... Жаль только, что волей-неволей теперь приходится иметь с матушкою неприятное для нее объяснение по этому поводу... Но что же делать?.. Видно, этому так и быть должно по премудрому плану Промысла Божия.

Вознесенский не падал духом, однако же вся ночь у него прошла в думах о том, как быть и что делать, как начать с матерью разговор о столь щекотливом деле и как его повести. Многое он передумал, составлял разные планы на счет своих объяснений с матерью, и все как-то, по собственному же его сознанию, выходило или грубо, или неубедительно. «Предоставляю все воле Божией», решил он, наконец, когда уже стала заниматься заря следующего дня. И это было самое лучшее. Господь Бог, пекущийся о человеке и устрояющий его судьбу, на следующий же день все устроил так, как этого и ожидать нельзя было.

На следующий день в доме о. Петра утром было богомолье, а в полдень обед для гостей званых и незваных по случаю счастливого окончания курса старшего его сына и перехода в высшие классы прочих его детей. В числе званых гостей были и все члены причта с их семействами и вся, так сказать, аристократия села Спасского, начиная от того самого мелкопоместного помещика, который в прошлом году не хотел матушке дать 10 рублей взаймы на воспитание детей, и кончая мельником. Была тут же и Серафима, которая долго не соглашалась идти на этот обед, чтобы как-нибудь не оказаться здесь в самом неловком положении при встрече с Вознесенским и его матерью. Была тут же и подруга детства Владиславлева Вера Ивановна, нарочно приехавшая в это утро со своим отцом, чтобы принять участие в общей семейной радости о. Петра и поздравить Владиславлева с окончанием курса. Она-то именно и уговорила Серафиму непременно быть в доме о. Петра на обеде и сама ходила за нею в дом о. диакона вместе с Владиславлевым. Она же узнала от Владиславлева о неожиданно постигшем Серафиму и Вознесенского испытании, принимала в их судьбе живейшее участие и хотела с своей стороны содействовать благополучному окончанию их дела. Заранее о том условившись с Владиславлевым, она перед обедом все время разговаривала с Вознесенским, а Владиславлев с Серафимою; когда же стали садиться за стол, то оказалось, что Серафиме «нужно было сесть рядом с Вознесенским и его матерью напротив Владиславлева и Веры Ивановны. Этого-то именно и желала Вера Ивановна, чтобы волею-неволею молодые люди оказались сидящими рядом, как бы жених и невеста.

Цветом алым загорелось личико милой девушки и сердце ее дрогнуло, когда она увидела себя сидящею рядом с одной стороны с Вознесенским, а с другой с его матерью. Нельзя было теперь ни одному из них ни от разговоров друг с другом уклониться, ни взаимной услужливости не оказать друг другу при том или другом случае, ни чувств особенных не испытывать, зная хорошо, что у каждого из них таится на душе: Серафима первая же заговорила с матерью Вознесенского, а потом и услужливость ей оказала. Волей-неволей и та стала с нею разговаривать и высказывала ей свою любезность. К концу обеда обе соседки вполне были довольны друг другом, и старушка, очарованная добротою и любезностию Серафимы, совсем даже забыла думать о том, что сыну ее сватают богатую невесту.

– Господа! сказала в эту пору Вера Ивановна: за здоровье виновника настоящего семейного праздника и его родителей вы выпили... Теперь позвольте вам предложить выпить за здоровье жениха и невесты.

– Отлично! – вскричал мелкопоместный помещик. Выпьемте, господа, за здоровье Василия Петровича и прелестной Веры Ивановны, как жениха и невесты.

– Нет! – возразила Вера Ивановна. Мы были брат и сестра друг другу, и будем ими.

– В таком случае за кого же пить? За здоровье ваше и г. Вознесенского?.. И это хорошо... Выпьем... Значит, недаром вы с ним беседовали все время?..

– Нет!.. За здоровье Николая Петровича и прелестной его соседки Серафимы Александровны... Вы этого не ожидали?.. А это верно, как дважды два четыре...

– Неужели это правда? – обратился помещик к Вознесенскому.

– Да, ответил тот: – скоро я должен буду жениться, потому что я отправляюсь в кавказскую епархию... Дело мое уже окончено производством... и билет на вступление в брак я уже получил... Теперь дело нужно довести до конца...

– Вот как! воскликнул о. Петр. Но как же все это случилось? Неужели вас послали туда, как казеннокоштного ученика?

– Все это, батюшка, случилось не иначе, как по воле Божией. Серафима Александровна мне давно уже нравилась, но жениться на ней не представлялось возможности... Я был бы первый кандидат на священнические места в странах заволжских или сибирских в случае требований туда... Не хотелось мне туда идти; но не хотелось и с Серафимою Александровною расстаться... И вот на самый светлый день, когда мы все гуляли в господском саду, мне внезапно пришла мысль отправиться в кавказскую епархию... Серафима Александровна, сама того не зная, к чему я веду свою речь, одобрила мою мысль и высказала, что, если бы ей Господь указал там же место ее жительства, она с радостию подчинилась бы воле Божией... Тогда я просил у своей матушки позволения и благословения подать прошение об определении меня во священники в кавказскую епархию, и она благословила меня. После этого мне оставалось заручиться согласием Серафимы Александровны быть спутницею моей жизни, и подать прошение... И я все это сделал... Я уже получил отличное место...

– Очевидно, во всем этом нужно видеть действие Промысла Божия... Богу так было угодно, и вам остается только лишь возблагодарить Его за великую милость к вам...

– Конечно, так... Теперь вот все дело за моею матушкою...

– За мною дело не станет... Нужно только подумать хорошенько о том, чтобы обеспечить твое и мое существование...

– Я знаю, матушка, о чем вы говорите: я уже слышал обо всем от брата Петра. Но, если сам Господь Бог благословляет наш путь жизни, неужели вы осмелитесь противиться Его воле? Если вы раз дали мне свое согласие на то, чтобы я женился на сиротке бесприданнице, неужели вы измените своему слову и заставите меня во время брака священнику сказать, что я обещался другой невесте быть ее мужем?

– Я против Серафимы Александровны ничего не имею; но об обеспечении своей участи в будущем я имею право заботиться и должна теперь же позаботиться: вот и все...

– Я знаю, матушка, что вас смутили недобрые люди, желающие купить меня у вас за тысячу рублей... Слишком низко они ценят меня: я стою несравненно дороже... Вам нужны средства к жизни, и вы все свои надежды возлагали на меня... Я это понимаю и нахожу это естественным.

– Разумеется, это так естественно: я уже столько с вами видела горя в жизни, что пора бы и отраду увидеть...

– И вы увидите ее без той погибельной тысячи, которую вам посулили за меня. Я вас сейчас же сделаю богачкою. Я получил прогоны, суточные и подъемные и пособие на первоначальное обзаведение, и сейчас же с вами поделюсь ими, чтобы вы не печалились.

Вознесенский достал из кармана сверток ассигнаций и, отсчитавши 200 рублей новенькими 10 рублевыми билетами, подал их матери. От роду старушка не видывала такого количества денег. От радости у нее и руки задрожали и слезы на глазах навернулись. И судьба сына была сейчас же решена бесповоротно.

– Благодарю тебя, Коля! сказала она. Я тебя ничуть не стесняю в выборе невесты... Если ты хочешь жениться на Серафиме Александровне, я очень этому рада, потому что знаю ее, как прекрасную девушку, и завтра же благословлю вас обоих св. иконою...

– Ура! –вскричал помещик. – Пьем, господа!.. Пьем за здоровье жениха и невесты!..

– Не спешите, – сказала ему Вера Ивановна: – в чужом доме не пьют за жениха и невесту, а г. Вознесенский и Серафима Александровна еще и не благословлены... Нам всем нужно прежде помолиться за их счастье, а потом уже и выпить... Вот это мы завтра и сделаем...

– Так... А не вы ли первая предложили выпить за их здоровье?.. Что же это значит?

– А это значит то, что нужно было начать и кончить самое дело, а г. Вознесенский затруднялся... Я все знала и решилась дать ему возможность кончить начатое, хотя, по правде вам сказать, сам он этого ничего и не подозревал. Все это было задумано мною и моим соседом...

– Ну, в таком случае мы завтра прежде помолимся, а потом и выпьем... О. диакон! Я завтра буду у вас.

О. диакон ничего и не знал, не ведал доселе о том, что Серафима задумала от него улететь. От неожиданности и радости он теперь сидел молча, не зная, что ему делать, и лишь отирал слезы, катившиеся из его глаз.

– Вот сон-то мой и сбылся! сказал он, наконец, обращаясь к Серафиме. Помнишь, на светлый день я говорил тебе, что ты скоро улетишь от меня и будешь женою священника?.. Дивны дела Твои, Господи!.. Теперь я умру спокойно, с мыслию, что внучка моя счастлива...

– Значит, завтра мы у вас пируем? – спросил помещик...

– Да, всех зову, молю и прошу оказать мне такую честь, побывать у меня в гостях, в моей убогой хижине.

– Ну, дорогие гости, сказал о. Петр, уж теперь нельзя нам не выпить за здоровье Веры Ивановны, которая оказалась такою умницею, что сумела уладить столь мудреное дело.

– Нельзя, нельзя! – подтвердил помещик. – Я первый пью за здоровье такой красавицы и умницы, как ваша племянница...

– Благодарю вас, – сказала Вера Ивановна. – Но за все честь и слава Господу Богу: я лишь была орудием Его промысла в этом деле, и первая же от всего сердца благодарю Господа Бога за то, что он помог мне довести до конца то, что я задумала сделать.

– А больше всех, – сказал Вознесенский, – я благодарю Господа Бога и вас, Вера Ивановна, как орудие Его воли в настоящем случае... Я и не знал, как мне быть и что делать, чтобы раз начатое дело довести до конца без необходимости войти в размолвку с своею матушкою, и вот теперь все это само собою уладилось так неожиданно, благодаря вашему участию в решении нашей участи...

Вознесенский с усердием несколько раз осенил себя крестным знамением. Тоже сделала и Серафима.

От души благодарю вас, сказала Серафима Вере Ивановне, после обеда подходя к ней и целуя ее: я никогда не забуду того, что вы сделали для нас обоих и в особенности для меня.

– Очень рада, милая Серафима, что судьба ваша устроилась. Желаю вам быть счастливою в истинном смысле этого слова.

По сельскому обычаю гости не разошлись по домам тотчас же после обеда, а остались все у о. Петра. Теперь настала пора задушевной беседы друг с другом. Гости разделились на группы. У каждой группы были свои интересы жизненные или служебные; поэтому и разговоры в каждой группе были свои. Молодые люди – семинаристы и девушки недолго посидели в доме. Здесь им было, так сказать, не по себе. Молодые натуры их требовали простора и раздолья, свободы и оживления, а в доме нельзя было позволить себе ни шумных разговоров, ни смеха и веселья, ни горячих споров о чем-либо, ни шуток. И вот вскоре вся молодежь собралась и ушла в господский «лес», или, лучше сказать, в когда-то бывший отличный парк, десятками лет совершенно заброшенный управляющими имением, но все еще в доселе прекрасный. Уж там совсем иное дело. Там наша молодежь вдоволь и нагулялась, и нашумелась, и побеседовала друг с другом, и песенки семинарские попела в полное свое удовольствие, и цветов, и ягод, и грибов набрала множество. Это была одна из самых приятных для них прогулок. Время пролетело незаметно, чуть не до самого вечера. В доме о. Петра давно уже и чай кончился, а молодых людей все еще не было видно. Матушка-хозяйка настолько была любезна и внимательна к своим молодым гостям, что решилась послать в «лес» самовар со всеми принадлежностями чаепития. А это еще больше доставило удовольствия молодым людям. На свободе, среди роскошной природы, они с таким удовольствием напились теперь чаю, с каким даже и в герасимовской роще во время рекреаций семинаристы не пивали его, тем более, что тут же у них были и варенье, и всякого рода лакомства.

Невольно при этом припомнилось Владиславлеву чаепитие его в лесу села Дикополья с товарищем его Тихомировым при подобной же обольстительной обстановке. И, вот, мысленный взор его перенесся теперь в Дикополье. Графская дочь Людмила, эта прелестная институтка, как живая, предстала пред его воображением. Припомнились ему и первая его встреча с нею, и ее участливое внимание к нему в минуту его критического положения в доме графа, и все последующие его живые беседы с нею, и наконец последнее недавнее ее прощение с ним. «Прелестная Людмила! невольно проговорил он про себя: – как я счастлив тем, что познакомился с тобою! И я на тебя произвел доброе влияние. Но несравненно большее влияние ты произвела на меня. Ах, как я тебе благодарен за многое-многое!.. и за то внимание, какое ты мне оказывала, и за то нравственное влияние, какое ты произвела на меня своим характером и своим стремлением к обогащению себя познаниями»...

– Что вы так задумались? – спросила его Вера Ивановна.

– Вспомнил подобное же чаепитие в Дикополье, и вот, точно по мановению волшебного жезла, пред моим мысленным взором сейчас же пронеслись многие сцены из времени моего пребывания в Дикополье.

– И на первом плане, как бы на пьедестале, конечно пред вашим мысленным взором предстала Людмила?

– Еще бы нет! Не будь там ее, и Дикополье для меня теперь не имело бы никакой прелести. И разве можно забыть эту прелестную институтку? Она такое произвела на меня большое влияние, которого никто не производил на меня, и такое оставила по себе впечатление в моей душе, какого даже и вы, моя прекрасная ученица и подруга детства, не оставили...

– Это само собою понятно: Она особа высокообразованная и знатная, а я что в сравнении с нею?

– Дело не в образованности и знатности, а в свойствах ее души, ее характере и стремлении к самовоспитанию...

– А виделись ли вы с нею в прошлую треть?

– Да, и не один, а несколько раз… Третьего дня я простился с нею... И еще увижусь ли когда-нибудь?..

– Не велика беда, если вы и не уводитесь с нею: одно воспоминание о ней всякий раз будет вас отрезвлять, возвышать нравственно и побуждать к труду... Но я почему-то уверена, что вы и еще, и даже не один раз, встретитесь с нею..! Судьба ненапрасно так сблизила вас с нею.

– Судьбы Божии, конечно, неисповедимы; но то, на что вы мне намекаете, совершенно невозможно. Мне даже кажется, что и самое намерение мое отправиться чрез год в академию, теперь, можно сказать, равнодушно встреченное моими родителями, в скором времени затормозится... Разумеется, я буду всеми силами бороться с препятствиями на пути к достижению намеченной цели; но все-таки уже и теперь не могу не сознаться в том, что я очень рискнул своею судьбою... Людмила права: лучше бы было мне теперь же отправиться в академию на казенный счет... И если можно быть с вами теперь же совершенно откровенным, то я заранее вам скажу, что первым препятствием на пути к достижению своей цели я считаю свои отношения к вам... Поверьте, что вы первая стоите поперек моего пути...

– Каким же это образом?

– А вот уводите... Если не сегодня же, то завтра наши родители уже заведут между собою речь о моем сватовстве за вас. Что вы тогда прикажете делать?

– Этого не может быть: мы с вами такие близкие родные, что даже по одной этой причине должны быть против их намерений... Я вовсе не желаю того, чтобы вы из-за меня оставались здесь и для меня жертвовали своим высшим образованием; и это должно быть принято нашими родителями во внимание и уважено ими.

– В таком случае пожалуйста вы, с своей стороны, поддержите меня... Давайте общими силами бороться с этим препятствием.

Владиславлев не ошибся. Действительно в тот же самый день вечером уже пришлось ему услышать от матери о том, что она ничего бы так не желала теперь, как его скорого поступления во священники на место о. Ивана и женитьбы на Вере Ивановне.

– Мамаша! сказал он ей в ответ: – если вы желаете мне истинного счастия, то, прошу вас и умоляю, пожалуйста оставьте всякую мысль об этом... Я даже и права теперь не имею остаться здесь: я дал обязательство чрез год явиться в академию...

– В год воды утечет много... И родители имеют право тебя не отпустить в академию: ты не был казенным учеником!.. Правление семинарии не в праве требовать от тебя исполнения данного тобою обязательства без нашего на то согласия.

Из последних слов матери Владиславлев заключил, что по этому предмету у нее уже был разговор с о. Петром и таково об этом мнение его отца. А раз уже о. Петр высказал ей такое мнение, то лучше в разговоре с ним и не указывать на это обязательство, а выставлять ему на вид другие причины.

Вечер все гости провели в оживленных беседах. Ужин был такой же, как и обед, для всех званых и незваных гостей. В эту пору уже и сам о. Петр завел речь о скорейшем поступлении Владиславлева на место о. Ивана.

– Приятная у нас сегодня беседа, сказал он: – а еще бы было приятнее, если бы Вася, в виду слабости своего здоровья, а всего более моего, теперь уже решился остаться здесь... Осенью мы и свадебку сыграли бы... Благо и место есть, и невеста такая прекрасная, как Вера Ивановна, которую мы любим, как свою дочь, и которая вместе с Васею выросла и воспиталась в одних и тех же мыслях и в одном и том же духе...

– Об этом еще рано и думать, ответил Владиславлев.

– Чем раньше, тем лучше... Плохой тот кандидат священства, который по окончании курса года два или три болтается...

– Я думаю, дяденька, что прежде всего следует спросить меня о том, захочу ли я идти за Василия Петровича?

– Вас нечего спрашивать... это дело вашего отца...

– Вот как!.. В таком случае для чего же спрашивается у невесты при самом венчании о том, желает ли она идти за того жениха, которого видит пред собою?..

– Да вы без сомнения не откажетесь...

– Нет, я откажусь... Василию Петровичу место не здесь, а в академии... Пусть он пока поучится в академии, а я между тем успею выйти замуж за того, кого мне Сам Господь укажет... Мне своя дорога в жизни, а Василию Петровичу своя... Господь не даром дал ему пять, а может быть, и десять талантов... Этим он призывает его к высшему служению Церкви и отечеству...

Слова Веры Ивановны, разумеется, нисколько не убедили о. Петра; тем не менее разговор о сватовстве на этом и прекратился и более в тот же вечер не возобновлялся.

На следующий день в домах о. диакона и матери Вознесенского было богомолие, а потом обычным порядком сделано было и образование Вознесенского с Серафимою. Мелкопоместный помещик так был любезен, что с вечера еще прислал в дом о. диакона своего повара и всякой провизии, и благодаря этому для всех вчерашних гостей о. Петра, а нынешних о. диакона, был приготовлен роскошный обед. В следовавшее за тем воскресение и свадебку сыграли, можно сказать, на славу: все расходы по устройству свадебного пира принял на себя управляющий села Спасского, и даже самый пир был в господском доме. Молодые сияли счастьем и благодарили Господа за устроение их судьбы. О. диакон плакал от радости при виде своей любимой внучки, а мать Вознесенского помолодела и, так сказать, вдруг выросла на несколько вершков при виде того почтения, каким она теперь была окружена, и при сознании, что Серафима есть самая лучшая невеста для ее сына, воспитанная в бедности и способная ценить бедность других, а потому никогда немогущая забыть ее, бедную свою свекровь, своим вниманием и посильною помощью. Гости все были веселы и довольны необыкновенною приветливостию как самих молодых, так и хозяев.

Неделю спустя молодые отправились в свой далекий путь с одним из своих же поселян, во время крымской кампании не раз побывавшим на Кавказе в качестве маркитанта, знавшим и ту станицу, в которой Вознесенскому назначено было место его служения, и добровольно вызвавшимся свезти его туда почти задаром. Все население села Спасского напутствовало их своими благословениями, молитвами и благожеланиями, а многие даже и со слезами проводили их, как бы самых близких своих родных. И осталась бедная вдова снова одинокою, без опоры себе в старости! Один птенчик вырос в ее гнездышке, и тот от нее улетел в далекие страны, быть может, навсегда оставивши свое родное гнездышко и на веки расставшись с матерью.

– Вот наша участь! невольно проговорила она. Расти-расти сыночика, дни и ночи не усыпай, себе во всем отказывай, отдавая ему последнюю копейку, а вырастет и улетит на край белого света... И глаз твоих не закроет, и на могилке твоей не побывает, и сам ляжет костями на чужой далекой сторонушке.

Тяжело стало ей. Но делать было нечего. Такова уж в самом деле была участь многих вдов, что им навсегда приходилось расставаться с своими детьми, если они воспитывались на казенный счет и хорошо оканчивали курс: при первом же требовании, их детей посылали и в край заволжский, и в страны сибирские, и отказаться от такого назначения невозможно было казеннокоштному воспитаннику, хотя бы он был и единственным сыном бедной вдовы.

Напрасно многие питомцы семинарии так задолго до окончания курса, чуть не за целый год, начали ласкать себя мыслию найти по окончании курса своего рода обетованную землю в жизни студенческой; задумывали быть свободными в своих мыслях и действиях и самостоятельными! Скоро, по выходе из семинарии, им пришлось разочароваться в том, что они так рано задумали найти себе счастье в этой поре своей жизни. Жизнь не слишком-то приветливо встретила их появление в свете. Прошло два, много три месяца, и уже многие из них стали тяготиться своего новою жизнию, и все прежние их товарищеские мечты разлетелись в прах. А жизнь между тем своею мощною рукою успела даже и в такое короткое время наложить на них свою печать преждевременного увядания и изгладить в них следы семинаризма. В лице многих из окончивших курс даже и узнать было невозможно прежних семинаристов, живых и деятельных: в них уже не было ни бодрости духа, ни энергии, ни стремления к одной определенной цели, ни даже сознания собственного своего достоинства и своих новых обязанностей.

Пора семинарского студенчества в действительности есть самое скучное время жизни, самое тяжелое в нравственном отношении и самое вредное в умственном. Положение «кончалых», как обыкновенно все величали студентов и воспитанников семинарий, было в ту пору слишком незавидно, и самая жизнь их в деревенской глуши среди крестьян и своих родственников, иногда не только по образу своей жизни, но и по своим взглядам на вещи, малым чем отличавшихся от крестьян, – для многих из них было тяжелым бременем. После двух-трех дней самого приятного отдыха их дома по возвращении из Мутноводска и пяти недель тяжелых занятий полевыми и домашними работами, в ту самую пору, как семинаристы собирались и отправлялись в Мутноводск, для «кончалых» наставала пора тоски, бездействия и праздного томления, и чем далее, тем все мучительнее и тяжелее становилась для них новая жизнь, доколе наконец они не привыкали к ней, махнувши на все рукою и совершенно отдавши себя на произвол своих родных и столь неблагодарной к ним судьбы.

Разочаровавшись в возможности в скором времени осуществить все свои прежние юношеские, так сказать, заветные мечты и осмотревшись вокруг себя, бывшие питомцы семинарии невольно увидели себя совершенно одинокими и во всем и отовсюду стесненными волею своих родителей и родственников более, чем некогда были они стеснены разными правилами семинарской инструкции и требованиями инспектора семинарии. Вместо инспектора за ними смотрели теперь целые десятки людей, подмечали каждый шаг их действий и по своей «мерке» судили о них. Целые десятки дядюшек, тетушек и бабушек постоянно увивались около них и предлагали им свои советы и услуги, – и все-таки у них часто не было ни одного человека, с которым бы они от чистого сердца могли поделиться своими мыслями и чувствами, не было друга, которому бы можно было открыть свою душу. Все эти услужливые бабушки и тетушки о том только и думали, как бы им поскорее высватать своему внучку или племянничку невесту красавицу, да погулять у него на свадьбе, и потому часто очень надоедали студентам своими толками о местах и невестах. Хорошо еще, что у многих студентов были взрослые сестры и родственницы девицы, с которыми они всегда могли поговорить откровенно о своем новом житье-бытье и поделиться своими мыслями и чувствами, а то многим из них пришлось бы находиться в мучительном состоянии тоски и одиночества. Были и такие среди них горемыки, которые теперь сами себе не могли дать отчета в том, что с ними происходит, чувствовали, что они глупеют, падают духом и увядают; иным даже казалось, что они как будто лишние не только в своей родной семье, но и вообще на белом свете, и не чаялось им, когда-то они наконец будут людьми самостоятельными и деятельными.

И здравый смысл, и долг родительский обязывали отцов теперь-то именно и принять своих детей студентов под непосредственное свое руководство в деле умственного и нравственного усовершенствования их и практического приготовления к жизни и деятельности пастырской; но увы! – одни из них и день, и ночь были заняты разными служебными и хозяйственными делами и не имели свободного времени на беседы с своими детьми о предметах теперь близко касающихся их новой жизни и будущей их пастырской деятельности, а другие, каковы были все почти причетники, и не в состоянии были сделаться теперь руководителями своих детей, не могли дать им никаких советов и наставлений относительно того, как они должны теперь приготовить себя к принятию на себя великого и важного служения церкви, как вступить на свое новое служебное поприще и как вести себя достойно своего звания. И, вот, в столь важное для них время практического приготовления себя к будущей жизни и деятельности студенты были оставлены всеми на произвол судьбы. А тут еще разные сельские обычаи тянули их на опасный для них путь выпивки на крестинах и поминках, не пойти на которые считалось оскорблением для звавшего на них, а не пить на них считалось оскорблением не только хозяина, но и всей его семьи и родни. Волей-неволей многим студентам семинарии приходилось ходить вместе с причтом на званые обеды и там выпивать и даже напиваться, привыкать к беспорядочности в жизни и равнодушно относиться к разным нехорошим сельским нравам и обычаям. И – Боже! – как для многих тяжело было это хождение по разным крестинкам и поминкам! Но делать было нечего, нужно было ходить ради того, чтобы нн обидеть звавшего на них и не сделать его врагом своих родителей.

Все тяжелые жизненные обстоятельства естественно располагали студентов семинарии к тому, чтобы поскорее выйти из такого скверного, неопределенного и тяжелого положения. Волей-неволей и сам студент вскоре начинал подумывать о том, как бы поехать куда-нибудь поискать себе место и невесту. Вот, слышит иной, там-то умер священник, а в другом месте старец хочет место сдать зятю. Нужно туда поехать, посмотреть невесту и узнать условия поступления на место. Едет он туда с своими родителями и родственниками, но не успеет еще там хорошенько осмотреться, познакомиться с невестою и сообразить все обстоятельства будущего своего житья-бытья на открывающемся для него месте, как родители и родственники его уже покончат за него все дело с своими нареченными сватами и дадут подчас такие тяжелые обязательства по отношению жениха к осиротевшей семье, или к будущему своему тестю, что потом, когда туман-то у них выйдет из головы, и сами будут дивиться тому, как они дали свое согласие на такие тяжелые обязательства. И пойдет потом молодой человек охать, да вздыхать, мыкать в своей жизни горе и сохнуть под бременем непосильных обязательств. Не давать обязательств было невозможно. Таковы уж вообще были тогда условия жизни бедного духовенства, сложившиеся целыми веками, что при поступлении на места студентам необходимо приходилось давать тяжелые обязательства, если они поступали не на совершенно праздные места, т.е. не на такие, где не было ни заштатных, ни сиротствующих. Мест совершенно праздных бывало немного, и они большею частию доставались тем, кто брал за себя приютянок или же взносил в пользу духовного приюта известную сумму, или же таким из священников, которые были близки к консистории и умели обделывать свои дела так, что сами переходили на праздные места, а на свои места принимали зятьев с передачею им и всех своих собственных обязательств по отношению к заштатным и сиротствующим. Но хуже всего было именно то, что не студент сам, а большею частию его родные решали его участь. Протеста против этого не допускалось. И не одна сотня молодых людей преждевременно гибла в ту пору от такого порядка вещей. А выбрать себе самому подругу жизни, жениться по любви значило непременно расстаться с своим духовным званием и идти на гражданскую службу, если студент не хотел целые годы искать праздного места, сорить деньги на консисторскую братию, или же ехать на Кавказ, или в сибирские и заволжские страны подобно Вознесенскому.

Нисколько не был счастливее своих товарищей и наш герой Владиславлев, когда по окончании курса семинарии ему пришлось жить на родине. И ему также, как и другим, пришлось много пережить тяжелых, грустных, безотрадных минут, отбиваться и руками, и ногами, если можно так выразиться, от своих докучливых бабушек и тетушек, сватавших ему множество невест, входить в размолвку с своими родителями из-за решения своей участи и со дня на день, с часу на час, в течение целых месяцев ждать исполнения своих заветных желаний – идти в академию и докончить там свое образование. Чего только он не перенес за это время и чего не вытерпел! Все и все здесь были против его намерения идти в академию. Никто и слышать об этом не хотел, кроме Веры Ивановны и еще двух-трех его родственников, и потому все в его жизни его родителями и родственниками направлялось к цели удержать его дома и не допускать до академии.

Неприятности новой жизни для Владиславлева начались с того, что он, вопреки своему всегдашнему убеждению, вынужден был вместе с причтом в первое же воскресенье по отъезде Вознесенского и Серафимы на Кавказ, идти на богатые крестины к зажиточному крестьянину Ивану Потапову. Владиславлев всегда стоял против этого унизительного и вредного для студентов семинарии хождения их по крестинам и поминкам вместе с своими отцами, и постоянно в семинарии убеждал своих товарищей не унижать себя и своего звания этим хождением. И вдруг он же сам, быть может, даже прежде других своих товарищей, вынужден был это сделать. Боже! как это было для него тяжело, больно и горько! Но что делать? Это случилось так неожиданно и при таких условиях, что ему ничего невозможно было сделать против этого. В этот, надолго оставшийся памятным для него, день он только что пришел от обедни и вместе с матерью и братьями сел пить чаи, как вдруг в комнату вошел Иван Потапов, который вообще в их доме бывал только, как званый гость, а так себе, попросту никогда не заходил к ним.

– А, Иван Потапович! – сказал Владиславлев. – Здравствуй... добро пожаловать с нами чай кушать... Какими это судьбами вздумал зайти к нам сегодня так неожиданно?

– А я, кормилец мой, к тебе пришел с своею докукою, – ответил Потапов. –Сделай ты такую милость, кормилец, не откажись исполнить мою просьбу...

– Очень рад для тебя сделать все, что угодно...

– А вот что, кормилец ты мой, я тебе скажу... Мне Бог дал внука... у Павлушки-то моего сын родился... ноне его в крещеную веру ввели... я и кумом-то был...

– Приятно слышать... поздравляю тебя со внуком и крестником. Дай Бог, чтобы он был здоров.

– Благодарствуй, родимый!.. Так вот на радости-то, как это водится, я обед сготовил такой, какого у меня давно уж не было... батюшку своего кормилица, и о. дьякона, и дьячков и караульщика я позвал, матушку-кормилицу я не смею звать потому, что она отродясь ни к кому не ходила и ко мне не пойдет, а тебя, касатик ты мой дорогой, я пришел звать... не обездоль, сударик!.. не побрезгуй моим хлебом-солью...

– Благодарю тебя, Потапыч, за приглашение, но быть у тебя я не могу... Мне нельзя быть у тебя.

– Как же так, родимый?.. Ведь ты уж курсыю свою окончил, в попы выходишь... Как же тебе теперь не ходить по нас?.. Нет, родимый, не откажись.

– Нельзя, Потапыч!.. Хождение по крестинам унизительно для студента семинарии, да я же еще и не окончил своего учения... Мне еще нужно учиться в академии целых четыре года...

– Это, кормилец, что Бог даст... вперед загадывать не след... а теперь ты окончил курсыю свою, и слава Богу... вышел в люди, и отцу с матерью подмога и нам любезный человек... Как хочешь, а я, кормилец, без того из дома вашего не выйду, чтобы не дозвался тебя... Пожалуй, кормилец!.. Сделай такую милость...

Потапыч стал пред Владиславлевым на колени и начал пуще прежнего упрашивать его.

– Потапыч!.. голубчик!.. Что ты это делаешь? – сказал Владиславлев, силясь поднять его с коленей. – Ради Бога не унижайся предо мною... встань... Если бы мне можно было идти, я и без того пошел бы... а теперь я сам тебе в ноги поклонюсь, только ты больше не упрашивай меня...

– Нет, кормилец!.. Это не дело, чтобы ты мне в ноги кланялся... Я тебе кланяюсь... потому, ты стоишь этого... И баба моя сама придет к тѳбе кланяться... Не обижай нас... пожалуй...

– Не могу, Потапыч!.. не могу... встань пожалуйста и покушай с нами чайку...

– Нет, косатик!.. Ты обижаешь меня... Не стану я пить вашего чаю, когда ты обиду такую творишь мне, и с пола не подымусь... Я буду ждать самого батюшку-кормилица... Он прикажет тебе пойти ко мне... Я знаю это...

– Ну, хорошо, дождись, только встань с коленей, сядь с нами и напейся чаю... Папаша теперь скоро придет... Пусть он рассудит нас с тобою...

– Встань, Потапыч, встань! – сказала матушка, только что вошедшая в комнату.

– Нет, кормилица наша, золотая наша матушка, не встану... твой Василий Петрович обиду мне большую чинит, на обед ко мне нейдет... я всей душей его зову, а он ни к себе...

– Поверь, Потапыч, что он не хочет тебя обидеть... Как можно обижать тебя чем-либо? В этот год ты был первым нашим благодетелем: хлеба ли не достанет, корму ли нет скотине или денег взять взаймы, – к кому идти? Все к тебе и к тебе... Разве он этого не знает или не ценит?

– Вот то-то, матушка моя родимая, и больно-то мне до слез, и обидно-то, что я, значит, к вам с батюшкою всею душею расположен, а он не хочет уважить меня в таких пустяках...

– Потапыч! – сказал снова Владиславлев, – встань – пожалуйста... Я к тебе сейчас только, на обед не могу идти, а уже перед вечером непременно приду, посижу у тебя часок, а если хочешь, то и два, побеседую о разных разностях.

– Нет, кормилец мой, это не то, чего я хочу. Пословица наша говорит: «дорого красное яичко к светлому дню», а после-то оно и не нужно... Так и мне дорого, чтобы ты был у меня на обеде, как и я опомнясь был у вас на обеде, как ты из Мутноводска приехал, а после-то милости просим ко мне хоть каждое воскресенье, да все это будет совсем не то... Дорога мне честь... вот что... Не хочешь ты меня уважить, я батюшку попрошу...

Как сам Владиславлев и мать его ни упрашивали Потапыча выпить хоть чашку чаю, он не согласился на это, и даже сесть не захотел, а стоя дожидался прихода о. Петра домой.

– Кормилец мой! сказал он, падая о. Петру в ноги, когда тот пришел домой: – я к тебе с просьбой... Сыночек твой уж больно обижает меня, нейдет ко мне на обед... Прикажи ему, родимый батюшка, пойти ко мне...

– Иди! – сказал о. Петр, обратившись к сыну.

– Папаша! это невозможно, – сказал Владиславлев: – я не могу идти к Потапычу.

– Когда я тебе приказываю, то ты должен идти... К кому-нибудь другому я не позволю тебе идти, а к Потапычу не только позволяю, но и приказываю тебе идти... Это первый мой благодетель в приходе... без него я нынешнюю зиму совсем сделался бы нищим... ни корму не было, ни топки, ни хлеба, ни доходов... Он выручил меня из беды, и это нужно ценить... Не мне одному, но всем вам он оказал этим благодеяние... Ты думаешь, что я сегодня и к каждому пошел бы на обед? Нет! Я сегодня встал в два часа, съездил до утрени в две деревни причастить и особоровать опасно больных, отслужил утреню и пять молебнов в домах, окрестил трех младенцев и, наконец, совершил литургию, которая окончилась только в 12 ½ часов, да еще после обедни в церкви отслужил два молебна, и, вот только что явился домой... Для меня теперь часок отдыха от труда дороже сотни обедов богатых, а я, видишь, иду к Потапычу, и иду именно потому, что он мой благодетель...

– Что делать? – сказал Владиславлев. – Пойду я к тебе, Потапыч, но не как к богатому человеку, а как к общему нашему благодетелю.

– Вот спасибо тебе, родимый! – сказал Потапыч и поклонился Владиславлеву до земли.

– Я иду, Потапыч, – снова сказал Владиславлев, – но с тем условием, чтобы ни ты сам, ни жена твоя, ни сын не просили меня выпить что-либо.

– Вот это дело иное! – сказал о. Петр. – Пить я не только не позволяю тебе, но и воспрещаю.

– И на том, кормилец, спасибо, что идешь ко мне, – ответил Потапыч: – хоть я и приготовил для тебя косушечку французской водочки красной, но пусть ее кто-нибудь выпьет еще... А теперь на радости я и чайку чашечку могу у вас выпить, пока соберетесь-то ко мне...

Спустя после того несколько минут Владиславлев вместе с отцом и прочими членами причта шел уже на большую слободу к Потапычу на обед, сгорая от стыда и земли под собою не видя. Ему показалось в это время, что все на него смотрят и все смеются над ним, особенно же его односельцы семинаристы, которым хорошо был известен его взгляд на хождение студентов семинарии по этим обедам. Невольно при этом пришло ему на мысль и то, не таким ли же точно образом и все другие студенты сначала против своей же воли начинают ходить на обеды к благодетелям их родителей, а потом мало-помалу привыкают ходить и ко всем. И грустно стало ему от того, что воля его таким образом насилуется самыми печальными обстоятельствами жизни его родителей, и действия его расходятся с его убеждениями, благодаря тем же самым обстоятельствам.

Обед прошел тихо и чинно, потому что о. Петр никогда и никому не позволял на подобных обедах говорить о каких-либо пустяках; за то и Потапыч, и жена его постоянно угощали всех водкою или наливкою, кроме одного только Владиславлева, и все напились так, что едва в состоянии были сидеть за столом. О. Петр водки не пил, а лишь выпил ту самую косушку розовой французской водки, которую Потапыч приготовил было для Владиславлева, и все-таки так ослабел, что после обеда Потапыч нарочно запряг для него лошадь. И, вот, Владиславлеву теперь пришлось еще ехать по слободе вместе с отцем, столь ослабевшим. Как ему опять было теперь стыдно, больно и обидно ехать с этого обеда подобно какому-нибудь дьячку или пономарю! А тут еще дома новая неприятность. Едва о. Петр, возвратившись домой, прилег отдохнуть, из одной деревни приехал мужичек с просьбою причастить его больного отца. Что было делать тут? И будить о. Петра нельзя было, сотому что он был очень слаб и не мог ехать, и ждать, когда он немного проспится, было опасно. Помилуй Бог, больной умрет без покаяния: какой тогда о. Петр даст за это ответ и пред Богом и пред начальством! С минуты на минуту Владиславлев ждал, когда-то о. Петр повернется с боку на бок или кашлянет, чтобы можно было разбудить его. Так прошел целый час. О. Петр встал и немедленно отправился в деревню, но Владиславлев был в страхе за участь больного дотоле, пока отец не возвратился оттуда домой. Оказалось, что все обошлось благополучно, и герой наш вздохнул свободно, и от радости перекрестился.

В тот же самый день вечером у Владиславлева произошло неприятное для него объяснение с матерью по поводу его просьбы отпустить его на уроки к генералу Израилеву, к которому он имел письмо от графини Динопольской.

– Мамаша! сказал он матери, когда о. Петр пошел за чем-то на барский двор: – сегодня я вопреки своей воле и своим убеждениям должен был идти на обед к Потапычу, немудрено, что завтра и еще я таким же образом вынужден буду идти либо на похороны, либо на свадьбу... Воля ваша я никак не могу с этим примириться .. Здоровье мое теперь поправилось, и мне заблаговременно следует позаботиться о себе, пока еще не пришла осень с ее свадьбами и похоронами чуть не каждый день...

– Что же тебе нужно? возразила мать. Отец уже сказал тебе, что он ни к генералу Израилеву тебя не отпустит, ни в академию не пустит. Если не хочешь с нами жить долго, поступай скорее на место: Вера Ивановна давным-давно готова быть твоею невестою... ты это в сам знаешь.

– Знаю, мамаша, что и вы, и папаша от всей души этого желаете; но это невозможно, и лучше будет для нас вперед этого предмета и не касаться совсем в разговорах о моей судьбе... я уже говорил вам и теперь опять тоже самое повторяю, что я вовсе не намерен здесь, т. е. вообще в епархии оставаться и поступить на место куда бы то ни было, а непременно пойду в академию.

– Воля твоя... Я тебя не стесняю... Но чего же хочешь от меня теперь, чтобы я это сделала?

– Мне нужно заняться своим приготовлением к поступлению в будущем году в академию, а для этого мне необходимо теперь же оставить Спасское и поступить на уроки к генералу Израилеву... там я и сам приготовлюсь к поступлению в академию и средства себе добуду для этого... Поэтому я желал бы, чтобы вы оказали мне великую услугу, которой я никогда потом не забуду... Попросите вы папашу отпустить меня к генералу... Он послушается вас...

– Ах, Вася!.. ты требуешь от меня слишком многого и трудного... Ты знаешь, что я не разделяю с тобою твоей затеи жить на уроках у генерала, знаешь и наше желание, и меня же заставляешь просить отца отпустить тебя к генералу?.. И почему это именно мы должны сделать то, что хочется тебе, а не ты сам делаешь угодное нам с отцом?..

– Мамаша! Я уже не раз вам объяснял то, почему именно мне необходимо идти в академию? Неужели вы доселе еще не убедились в истинности моих слов и намерений?

– Мне твоя академия не нужна... Мне нужен ты сам на случай смерти отца, здоровье которого становится все слабее и слабее с каждым месяцем... И счасиие твое вовсе не в науках и академии, а в хорошем выборе себе подруги жизни... сознаешь ли ты это?.. А в этом случае Вера Ивановна и для тебя, и для нас сокровище драгоценное, которого ты и по выходе из своей академии поищешь долго, да едва ли где найдешь... С ней ты и здесь будешь так счастлив, как редко кто может быть счастлив... К тому же, и место само по себе завидное: село очень богато, дом у о. Ивана полная чаша... не стать мне рассказывать тебе, что есть у о. Ивана и что он отдаст Вере Ивановной... тебе это известно...

– Все это, мамаша, я хорошо знаю, но мое желание неизменно останется одно и то же, хотя бы кто дал мне здесь целую сотню тысяч в приданое за Верою Ивановною... Я жажду высшего образования и всеми силами своей души теперь стремлюсь к нему и буду стремиться.

– Хорошо... пусть будет по-твоему... я переговорю об этом с отцом, но за успех не ручаюсь, сказала мать и заплакала.

Видеть слезы матери и сознавать, что мать плачет именно по его в том вине, для Владиславлева было весьма тяжело. Но что же было делать, когда исполнить желание матери он не находил возможным? Он стал утешать ее надеждою на лучшее свое будущее и обещанием никогда не оставить ее в нужде, но все было напрасно: мать безутешно плакала дотоле, пока ей плакалось. Владиславлев отошел от нее с большею печалию и целую ночь потом никак не мог заснуть под влиянием этой печали. На следующее утро он со страхом и трепетом ожидал того, что-то скажет ему отец; но прошел и этот день и следующий, а отец ничего ему не говорил.

– Мамаша! говорили ли вы папаше, о чем я вас просил поговорить ему? – спросил Владиславлев у матери на третий день утром.

– Говорила в тот же вечер, – ответила мать.

– Что же он сказал вам в ответ?

– Ничего не сказал... Видишь, он молчит и морщится, значит, сердится и на тебя, и на меня, и раздумывает, что сказать... Но я знаю, что быть у нас беде: вот скоро будет свадьба у Абрамова, отец напьется, и тогда, только держись, достанется от него не только тебе, но и мне.

– Сохрани, Боже!.. А чтобы этого не случилось, я лучше сам сегодня же спрошу его об ответе...

– Как хочешь... только пожалуйста не раздражай его ни своим противоречием, ни настойчивостию.

За вечерним чаем, Владиславлев действительно решился сам поговорить с отцом.

– Папаша! – обратился он к отцу: – я просил мамашу передать вам мою просьбу о дозволении мне поступить на урок к генералу Израилеву.

– Говорила она мне об этом, – сухо ответил о. Петр: – но что я раз сказал, то и будет. Я ни к генералу на уроки тебя не отпущу, ни в академию идти тебя не благословляю... Ты должен остаться здесь и поступить на место о. Ивана... Это я уже давно решил, и тебе это уже давно известно... Так это и должно быть...

– Но это невозможно исполнить... Я обязан идти в академию через год, потому что я дал правлению семинарии письменное в том обязательство... Это вам, папаша, уже известно.

– Правление семинарии не имело никакого права брать с тебя подобного рода обязательство, во-первых, потому, что ты еще в ту пору, как дал это обязательство, не достиг полного гражданского совершеннолетия, и следовательно не имел права давать такое обязательство без моего на то согласия; а во-вторых, я потому, что ты не был ни казеннокоштным учеником, ни стипендиатом, и следовательно, не от правления семинарии, а от меня вполне зависим в деле решения твоей участи. Я целых десять лет тебя содержал в училище и семинарии и на казну принять тебя не просил правление семинарии потому именно, что ты необходимо нужен мне и моей семье... Понимаешь ли ты это?.. Я ныне жив, а завтра буду ли жив, того не знаю: силы мои слабеют...

– Бог даст, вы пять-то лет еще прослужите, а тогда и я окончу курс академии, и братья все окончат курс семинарии.

– Нет... Это вещь мудреная: служба священническая не то, что чиновническая... Она в десятки, а иногда и в сотни раз тяжелее всякой гражданской службы... Если на гражданской службе невозможно чиновнику, расстроившему свое здоровье, надеяться прослужить еще пять лет; то тем более мне... Но суть дела в том, что я хочу именно того, чтобы ты остался здесь теперь же, и ты обязан повиноваться мне, как отцу своему... обязан послушаться меня и исполнить мою волю...

– Папаша! вам известно, что доселе ни в чем вашей воле я не противился, и теперь повинуюсь вам относительно вашего нежелания позволить мне поступить на урок к генералу Израилеву; но что касается до окончательного решения моей участи, или распоряжения моею судьбою, то теперь едва ли вы в праве распоряжаться моею судьбою: я уже сам студент семинарии, и могу располагать своею судьбою так или иначе...

– И ты еще смеешь мне это сказать? вскрикнул о. Петр. Студент семинарии!.. великий человек. А я кто? А я тебе отец: я тебя родил, я тебя и воспитал, я и участь твою должен решить... Пошел вон отсюда и до завтра не смей показываться ко мне на глаза...

– Простите, папаша, если я вас огорчил: я это сказал от великой скорби своего сердца.

– Пошел вон и более не смей говорить мне ничего подобного этому!.. Ты не пасынок мне, а сын, и я не могу позволить тебе без меня решать свою упасть.

– Не горячись, – сказала мать о. Петру: – утро вечера мудренее... подумаешь ночью, и может быть найдешь возможным, если не к генералу Израилеву отпустить его, то хоть в Мутноводск, куда он также просится у тебя...

– В Мутноводск может ехать, но не ранее октября... После своего праздника я отпущу его туда... Но это еще далеко впереди.

Владиславлев вышел вон из дома и с самыми скорбными чувствами пошел прямо в господский лес, чтобы там хоть немного рассеять свою тоску; а о. Петр долгое время ходил по залу в большом волнении и все вздыхал. Мир в семье был нарушен, и это очень тяготило его. Хотелось бы ему поставить на своем, но он понимал, что и сын, с своей точки зрения на дело, прав, и потому принудить его остаться здесь, когда ему открывалась дорога вперед, было нерезонно. После продолжительного раздумья он решил, наконец, пока не спешить решением участи своего сына, обдумать все хорошенько и исподволь расположить его к тому, чтобы он сам решился остаться теперь же в епархии и поступить во священники на место о. Ивана. В свою очередь и Владиславлев решился выжидать, что будет дальше, и действовать осторожно.

На следующий день перед утренним чаем герой наш попросил у отца извинения в том, что накануне позволил себе огорчить его своим объяснением с ним. Отец благословил его, но не сказал ему ни слова, и это было весьма тяжело для Владиславлева. А тут как будто нарочно именно в это же самое время с барского двора принесли ему письмо от Людмилы, в котором она извещала его о том, что место у генерала Израилева уже занято с неделю тому назад, выражала свое сожаление о том, что он упустил такое прекрасное место, и, вместе с тем, убеждала его не рисковать еще своею судьбою, быть твердым в своем намерении идти в академию и неуклонно стремиться к достижению своей цели. Как громом ударило его, когда он прочел письмо Людмилы: в глазах у него потемнело, лицо сделалось бледно, как у мертвеца, и слезы как бы застыли на его ресницах; грудь стеснило так, что он боялся, как бы с ним не случилось какой-нибудь беды; сердце у него билось, как голубь, попавшийся в силок. С великим усилием выпивши одну только чашку чаю, он поспешил скрыться с глаз отца и матери, чтобы снова не сказать им чего-нибудь резкого, неприятного для них, и тем не причинить еще больше вреда себе же самому.

– Ну, проговорил он с великою, безнадежною грустию: теперь, кажется, все пропало... Как будто нарочно все обстоятельства моей теперешней жизни слагаются против моих желаний.

Весь этот день Владиславлев был сам не свой; мысли у него путались; из рук все валилось. Перед обедом он нарочно ушел в поле к братьям, чтобы избежать объяснений с отцом; но перед вечером волей-неволей должен был явиться к чаю, и тут-то он никак не мог сдержать себя.

– Что ты сидишь, как сыч, насупившись? сказал ему отец в конце чаепития. Это очень глупо...

– Благодарю вас, папаша! со слезами на глазах ответил отцу Владиславлев таким тоном, в котором ясно слышалась укоризна. Благодаря вам, я просидел дома целых три недели, а другой вместо меня успел уже занять место у генерала Израилева, да какое еще место-то? С полным содержанием и 25 р. жалованья в месяц. Это великая была бы для меня находка... Впрочем, я вам скажу откровенно, напрасно вы силитесь меня удержать здесь... Если у меня и ни копейки не будет денег и на казенный счет меня не пошлют почему-либо, я все-таки доберусь до академии... с котомкою за плечами в виде странника явлюсь туда, а непременно буду там, если буду жив и здоров.

– Потерял место, не беда... верно так Богу угодно...

– Конечно, так Богу угодно... более этого ничего сказать нельзя... для христианина, верующего в Промысел Божий, здесь все сокрыто. Однако же, если я буду с вами жить дома без всякого дела, тогда все в моей жизни будет совершаться подобным же образом, и на все будет один и тот же ответ... Нет сомнения в том, что в жизни нашей все совершается по воле Божией, и я благоговейно преклоняюсь пред распоряжениями Промысла Божия моею судьбою. Но ведь воля Божия не стесняет нашей свободы действий. Надеясь на Бога, мы и сами должны что-нибудь делать для устроения своей судьбы, чтобы на самом деле видно было, что то или другое в нашей жизни совершается так или иначе именно по воле Божией... И пословица наша говорит: «под лежачий камень вода не пойдет», и опыт ежедневный убеждает нас в том, что бездействие гибельно влияет на наши силы умственные и нравственные и разрушает наше благосостояние...

Высказавши так смело свой протест против желания отца, во что бы то ни стало, задержать его дома и задержку эту объяснять действием воли Божией, Владиславлев и сам испугался того, что он теперь наделал.. Так как хорошо ему было известно, что отец Петр терпеть не может никаких противоречий его воле и тем более наставлений и упреков; то и ожидал он теперь большой грозы себе и сцен со стороны отца не только сейчас же, но и потом в течение многих дней. Однако же сверх всякого ожидания все обошлось благополучно в этом отношении. Потому ли, что сын был вполне прав в своих словах, или из желания самому не раздражаться и других не раздражать, о. Петр не вспылил тотчас же, а, взявши свою шляпу и палку, молча вышел из дома и отправился в гости к управляющему.

– Что ты делаешь? с упреком сказала мать Владиславлеву. Ты еще пыли не видал? Не только тебе, но и мне-то в течение нескольких дней не будет ни минуты покоя в доме, если отец рассердится... Охота тебе его раздражать...

– Что делать, мамаша? Виноват... Не я, а крайнее мое горе говорило за меня... Меня томит и мучит тоска...

Владиславлеву ужасно грустно сделалось после этого печального для него объяснения с отцем. Кровь от сильного волнения прихлынула к его сердцу так, что даже дыхание сперлось в груди. Сам себя не помня хорошо, добрел он до сарая, где обыкновенно он вместе с братьями спал на сене, в изнеможении бросился на свою жесткую постель и точно малютка зарыдал. Долго лежал он и плакал; давно уже и вечер прошел, и полночь пришла, а он все еще никак не мог придти в себя и успокоиться. Только лишь перед утром он крепко-крепко заснул и проспал до самого чая. За то как благодетелен был для него этот сон и как полезны были для него самые слезы, пролитые им накануне. Никакой доктор не помог бы ему укрепить свои нервы так, как укрепили их эти слезы и этот крепкий после них сон. Как в природе видимой после сильной грозы часто наступает большая тишина, благорастворение воздуха и оживление всякой растительности, так точно и в мыслях и чувствах Владиславлева вдруг произошла большая перемена. На сердце у него теперь стало так легко: точно какой-нибудь тяжелый камень вдруг свалился с него. Мысли сделались яснее и чувства спокойнее. Явилась даже некоторая уверенность в том, что все, что ни делается теперь в его жизни, делается непременно к лучшему, к его же собственной пользе и к славе Божией, если не теперь же, то в будущем. Явилась и совершенная покорность распоряжениям Промысла Божия его судьбою. Явилось у него и желание жить здесь или в Мутноводске втихомолку и готовиться к своему отправлению в академию в следующий год. «Верно, думал он теперь, и в самом деле так Богу было угодно, чтобы я не попал на место к генералу Израилеву. Почему знать, что бы там случилось со мною? Быть может, окруженный там роскошью и пышностью, я совершенно переменился бы во всем к худшему. Быть может, там я скорее расстался бы и с самою своею заветною мыслию поступить в академию. А теперь совсем иное дело. Пусть будет со мною, что Богу угодно... Буду здесь или в Мутноводске усердно готовиться к поступлению в академию; а летом непременно махну в Киев, хотя бы даже пришлось идти туда в образе странника».

Прошло с неделю после того, как Владиславлев получил письмо от Людмилы, и у него вышла размолвка с родителями. Герой наш казался совершенно спокойным, помогал матери во всех ее домашних занятиях, принимал участие и в различных полевых работах, писал отцу метрические книги, и виду никому не подавал, что на душе у него лежит тяжелый камень. Мать уже начала радоваться тому, что сын ее, как ей казалось, покинул мысль об академии и решил подчиниться воле родителей. Но вскоре ей пришлось в этом разочароваться.

– Вася! сказала она Владиславлеву: – мы с отцом очень рады тому, что ты выкинул из головы всякую мысль о своей академии. Как бы было хорошо, если бы ты поскорее выразил нам свое согласие поступить на место отца Ивана!.. Чего медлить?.. Чем скорее, тем лучше и для нас, и для тебя... Поедем-ка с тобою в Воздвиженское завтра или послезавтра, и там сразу покончим все, чтобы к Рождеству Богородицы и свадебку можно было сыграть... Отец думает покончить с этим делом как можно скорее, чтобы ты снова не раздумал оставаться здесь...

– Как покончить с этим делом? невольно воскликнул Владиславлев. И без моего на то согласия?

– Ты без нашего согласия не можешь решить свою судьбу, а отец может по-своему усмотрению устроить твою судьбу так или иначе и без твоего на то согласия... Как почтительный сын, ты должен покориться его воле... За это и Бог тебя наградит и мы будем напутствовать тебя своими благословениями и ты будешь счастлив.

– Так это вы только думаете, или же таково на этот счет мнение папаши?

– И я так думаю, и отец так решил.

– О, горе мое великое... Вы сами поставляете меня в такое положение, что я по неволе должен противиться такому решению... Я не могу здесь остаться: это я уже давно говорил, и еще раз говорю...

– Как?.. А мы думали, что ты помирился с своею скромною долею сельского священника и хочешь успокоить нашу старость... Ну, быть у нас беде: отец с огорчения запьет, и тогда не только тебе, но и мне от него достанется... Но это не беда еще... беда в том, что он через это еще более расстроит свое здоровье, да как бы и не умер...

Мать залилась слезами. Владиславлев стал утешать ее, но все было напрасно.

– Вы, мамаша, своими напрасными слезами и себя, и меня мучаете... это невыносимо... Прошу вас предоставить все воле Божией, – сказал, наконец, Владиславлев и вышел из дома.

Невыразимая тоска мгновенно овладела нашим героем, когда он, оставивши мать свою в слезах, ушел совсем из дома, чтобы на время скрыться от нее. Машинально направился он прямо к церкви, вошел на паперть и там повергся ниц пред иконою Богоматери, со слезами умоляя Заступницу и Утешительницу всех скорбящих явить ему свою милость и помощь в скорбных обстоятельствах его жизни. Молитва эта вскоре подкрепила его и успокоила, так что он уже не чувствовал той великой скорби, которая перед тем томила его. Желая поскорее успокоить матерь, он поспешил потом домой и к радости своей застал ее молящеюся в своей спальне пред иконой Богоматери же. Чтобы не помешать ей молиться, он поспешил выйти в палисадник; но мать уже окончила свою молитву в ту же самую пору, и сама пошла к нему, туда же с целию успокоить его.

– Вася! сказала она: – ты очень огорчился моими словами, но нужно быть и великодушным, и вместе с тем благодушным... не следует так горячо принимать к сердцу каждое слово: ты руководствуешься своими соображениями и желаниями, а моими устами говорит мое материнское сердце... Нужно тебе это понять и щадить чувства матери.

– Мамаша! я это хорошо понимаю, но не настало еще время исполнить ваше заветное желание так или иначе, и потому лучше нам до времени совсем не касаться столь щекотливого предмета наших личных желаний... Что Господу Богу угодно, то непременно и совершится в тоже самое время, какое самим Господом Богом для этого предопределено. Если и один волос с нашей головы, по слову Спасителя, нѳ упадет без воли Отца Нашего Небесного, то неужели же столь важное в моей жизни событие, как решение моей теперешней участи, может совершиться без воли Божией на то, по одному только моему или вашему желанию?.. Итак, предоставим все воле Божией и времени... Прошу вас, мамаша, забыть наш недавний разговор и папаше о нем ничего не говорить, чтобы не тревожить его понапрасну...

– Но он сам непременно заговорит о твоей судьбе...

– Очень возможно и весьма естественно; но в этом случае на вас лежит долг попросить папашу оставить свои мечты и предоставить все воле Божией и времени... По крайней мере, я, с своей стороны, усердно прошу вас об этом и надеюсь, что вы это сделаете...

– Ты слишком трудного и многого просишь у меня; однако же, я постараюсь это сделать, если это окажется возможным... только ты не раздражай отца.

– Постараюсь всеми возможными способами успокаивать его ради общего нашего блага... я уверен, что впоследствии времени папаша и сам поймет, что все следует предоставить воле Божией и времени.

Как раз в эту самую минуту из-за церкви показалась пара отличных лошадей и быстро подкатила к дому о. Петра.

– Кто это такой? – спросила мать у Владиславлева, увидев молодого человека, сидевшего еще на тележке.

– Голиков, – ответил Владиславлев: – вот радость-то мне Бог послал совершенно неожиданно!

Владиславлев бросился к Голикову на встречу.

– Какими это судьбами, друг мой, ты вздумал проведать меня? – воскликнул он, обнимая своего товарища.

– Соскучился, брат, и приехал проведать тебя, чтобы немного развлечься и разогнать свою скуку, – ответил Голиков, целуясь с Владиславлевым.

– Как!... И ты соскучился дома?.. что так?.. От тебя ли я это слышу?.. не ты ли мечтал о радостях своей новой жизни дома?

– Мечтал и ошибся.

Когда Голиков слез с своей тележки, мать Владиславлева встретила его на крыльце с радостию, как ближайшего друга и товарища многих лет своего сына, и сейчас же поспешила в кухню, чтобы приказать няньке поскорее поставить самовар, Владиславлев и Голиков выбрали из тележки весь дорожный багаж в пошли в дом.

– Как я рад, что ты так неожиданно посетил меня! – сказал Владиславлев своему другу, всходя с ним на крыльцо и на минуту здесь остановившись. Такая неожиданность для меня очень приятна, и я очень-очень благодарен тебе за то, что ты вздумал посетить меня в настоящую пору.

– Не менее тебя и радуясь тому, что застал тебя дома и вижусь с тобою... Я боялся, что ты уже отправился куда-нибудь на урок... Было бы для меня весьма неприятно не видеться с тобою здесь и притом теперь же.

– А для меня это тем горестнее было бы, если бы ты не застал меня дома... Я очень рад тебя видеть теперь и от души побеседовать с тобою о своем здесь житье-бытье горемычном... Все мечты мои здесь разлетелись впрах, все планы мои рушатся... Я в тоске и тревоге за свое будущее... А в такую пору участие друга много значит...

– Да, оно много значит... это верно... Вот мы теперь с тобою и потолкуем от души о своем новом житье-бытье, когда будет удобно этим заняться. А теперь, дружище, веди-ка меня пока в кухню: мне нужно там и пыль с себя стряхнуть, и умыться после дороги-то, да недурно бы было там же и переодеться, чтобы, понимаешь? – явиться к вам, как следует, франтом, настоящим женихом...

– Полно!... без всяких затей и франтовства иди к нам прямо, как бы ты приехал домой...

– Покорно благодарю!... Я знаю, что мне нужно делать... Пойдем-ка в кухню... Я там умоюсь.

Взявши с собою все вещи, оба товарища вошли в кухню. Владиславлев сейчас же взял щетку и очистил ею всю пыль на пальто Голикова, а нянька принесла гостю воды, мыла и полотенце. Мать Владиславлева была еще здесь и отдавала няньке кое-какие приказания, пока Годиков умывался.

– Матушка! – сказал ей Голиков, умывшись и утершись полотенцем: – я в настоящие минуты считаю себя вдвойне счастливым тем, что и друга своего вижу и вам могу лично выразить свою самую искреннюю благодарность...

– За что же? – спросила матушка.

– За то, что вы родили и воспитали в правилах добродетели такого сына, который в риторике спас меня от погибели. Если бы не он, меня непременно исключили бы из риторики.

– Я слышала это, и очень рада как тому, что Вася сделал доброе дело, так и тому, что вижу вас у себя...

– И так, позвольте же вас от души поблагодарить за то, что вы воспитали своего сына в правилах добродетели и чрез него спасли меня от погибели.

Голиков низко поклонился матушке и поцеловал у нее обе руки, за что и матушка поцеловала его, как бы сына своего, и со слезами на глазах сейчас же вышла из кухни.

– Ну, дружище, – сказал Голиков, обращаясь к Владиславлеву: – одно дело сделано, теперь нужно сделать и другое... веди-ка меня куда-нибудь в комнату, чтобы я там переоделся и принарядился по праздничному.

– Да ведь я уже сказал тебе, что это не нужно... У нас франтовство не в почете... Чем проще, тем лучше... Чем скромнее, тем покойнее для всех... Я даже считаю нужным предупредить тебя, что мой папаша человек весьма строгий и враг всякого франтовства и краснобайства... Смотри, не вздумай при нем пустословить или завести речь о своих планах на счет будущего, полных фантазии... Тогда за это достанется от него и мне, и тебе... Осторожность в словах и поступках и везде для нас необходима и полезна, а у нас в доме без нее и места себе не найдешь...

– Однако же гостю неприлично не принарядиться...

– Слушай, что я тебе говорю... Не думай, что здесь Знаменское и что здесь в моде франтовство... Здесь, напротив, царит простота наших предков и франтовство преследуется...

– Ну, пусть будет по-твоему... Слушая тебя, я воображаю; что за нравы в вашей стороне... Видно, у вас не по пословице поступают, не но платью встречают, а по уму... Sic!.. Идем в горницу. Вошли они оба в комнаты. Владиславлев покамест прибрал к месту чемодан Голикова, а Голиков успел в передней сбросить с себя верхнее платье и еще раз причесаться, и потом вслед за Владиславлевым вошел в залу, где его встретили мать и братья Владиславлева и даже сам о. Петр, только что за минуту пред тем пришедший с гумна. Помолясь Богу, Голиков подошел под благословение к о. Петру и по сельскому обычаю поцеловался со всеми прочими.

– Александр Михалыч Голиков, священников сын села Знаменского, друг и товарищ Василия Петровича с самых низших классов, отрекомендовался Голиков довольно вежливо и скромно, но вместе с тем и непринужденно, так что его непринужденность, соединенная с скромностью, понравилась даже о. Петру.

– Очень рад вас видеть, ответил ему о. Петр. Прошу быть нашим гостем и хорошим знакомым.

В доме появился гость. А так как в деревне гость человек весьма важный, кто бы он ни был, и как бы он ни попал в дом, то хозяева не допустят того, чтобы он скучал, или дремал, или был голоден и мог остаться недоволен приемом хозяев. В радушии недостатка не было, за то и чванству также не было места. Все попросту, по-родственному. На столе вскоре появились разные принадлежности чаепития и лакомства, какие только возможно было в селе иметь всегда для дорогого гостя или родственника. Всякие заботы о домашнем хозяйстве были на время оставлены, и потому вся семья собралась к этому чаепитию, точь-в-точь как в большой праздничный день. В кухне появились уже на сцену куры и гусь, которым были отрублены головы в честь приезда гостя, и топилась снова печь, чтобы сготовить получше ужин. На разговоры тоже никто не скупился, не исключая и о. Петра. Начавшись расспросом о. Петра у Голикова о том, когда отец его вышел из семинарии, разговор за чаем кончился тем, что, благодаря вступлению в брак духовных воспитанников только лишь с девицами духовного же звания и притом своей же епархии и вследствие этого чуть не всеобщему родству всего духовенства между собою, о. Петр и Голиков сосчитались между собою родными по двум родственным линиям, по одной в восьмой степени, а по другой в тринадцатой. Последовал общий взрыв смеха, когда досчитались до такого отдаленного родства.

– А ведь мы с тобою никогда, брат, до такой премудрости не доходили, сказал Голиков Владиславлеву. Были с тобою задушевными друзьями и товарищами целых десять лет, и доселе не знали, что мы можем с тобою считаться какою-нибудь роднею... Это очень забавно... Родные в тринадцатой степени...

– И хорошо сделали, что не думали с тобою считаться родством... Родные всегда живут между собою хуже, чем чужие... и мы, пожалуй, сосчитавшись родством, не прожили бы так хорошо, как жили доселе.

– Пожалуй, что и так... В семинарии и это бывало...

Чай кончился. О. Петр встал и пошел на гумно посмотреть на молотьбу. Все стали вести себя свободнее.

– Ну, брат, Basilius, как твое здоровье?.. Я от радости, что увидел тебя, и забыл тебя о том спросить... процветает? сказал Голиков, когда о. Петр вышел из дома.

– Как видишь. Пока здоров, но, кажется, что скоро снова заболею и, Бог знает, поправлюсь ли тогда...

– Что так?.. Как можно теперь болеть?..

– Очень просто. Ты знаешь, что силы мои требуют постоянной и непременно ровной умственной деятельности, и что я тогда только бываю совершенно здоров, когда у меня не бывает резких перерывов в умственном труде или временного застоя и ослабления моей деятельности. Но здесь, в этакой трущобе, умственная деятельность, кажется, и немыслима для большинства и преследуется всеми, как положительно вредная для здоровья. Здесь невозможно ничем хорошенько заняться... Здесь одни только места да невесты на уме и языке у всех, но отнюдь не наши науки и литература: ты хочешь чем-нибудь заняться от души, а тебе в эту пору напевают на ухо про места и невест, выводят тем из терпения и заставляют болеть...

– Так что же? И махнул бы, брат, куда-нибудь!.. Брось, брат, академию-то! Что в ней толку? Из-за чего еще целых четыре года тянуть школьную лямку? Женись, да и поживай себе припеваючи. Вот я так махнул на все рукою, и хочу почить на лаврах от своих двенадцатилетних трудов.

– Ну, это, брат, твое дело, если только ты вдруг настолько поглупел в деревне за один месяц, что стал рассуждать таким образом. Что же касается до меня, то я надеюсь, что я скорее умру, чем сойду с ума, и буду рассуждать по-твоему,

– Ах, Вася! что это ты говоришь пустяки такие! с каким-то страхом и изумлением заметила мать Владиславлеву, качая головой.

– Ничего, мамаша!.. Конечно, для вас мои слова кажутся довольно странными, но это потому, что вы не понимаете меня хорошо. Если бы вы были на моем месте, и вы сказали бы то же самое... Впрочем все это действительно пустяки, сущий вздор. Не стоит о том и говорить много... Пойдемте-ка, Саша, лучше пройдемся по селу, прогуляемся немного, добавил Владиславлев, обратясь к Голикову.

Мать с каким-то смущением взглянула на сына, но не сказала более ни одного слова ему. Владиславлев понял, конечно, чувства матери и потому поспешил поскорее убраться с Голиковым гулять, чтобы еще не сказать неосторожно чего-нибудь при матери, разговаривая с Голиковым по-товарищески от чистого сердца. Кажется, и мать в таком смысле поняла желание Владиславлева поскорее уйти гулять.

– Теперь мы с тобою свободны, сказал Владиславлев Голикову, вышедши из дома: можем говорить откровенно сколько угодно.

– Да, а то право как-то дурно было. Отец твой зорко следит за каждым словом, и требуется много осторожности, чтобы как-нибудь не попасть впросак. Мать больше слушает, чем говорит, но за то все близко принимает к сердцу. Невольно как-то дурно чувствуешь себя, когда знаешь, что твои слова взвешиваются.

– Ну, первее всего, скажи мне, брат, как тебе живется: хорошо ли? Точь-ли-в-точь так, как ты мечтал жить пред нашим выпуском из семинарии?.. Помнишь эти мечты?..

– Куда там хорошо!.. To есть, оно, пожалуй, и хорошо мне по тому случаю, что я ни в чем не имею ни малейшей нужды и живу паном без труда и заботы на всем готовом... ну, и в веселье то же недостатка нет; а в итоге-то все-таки выход и скверно. Главное, брат, скучно, невыносимо иной раз бывает скучно: и веселье в иную пору не в веселье... И сам не понимаю, от чего так скучно бывает в иную пору... Ведь прежде все равно жили же мы дома во время каникул, и однако же я положительно никогда не скучал... А теперь, право, точно отца с матерью потерял... смертельная скука.

– Все это, брат, так; действительно теперь скука наш спутник в жизни... И это от того, скажу я тебе, что у нас нет друга теперь; мы одиноки, несмотря на то, что окружены родными и знакомыми... Нам не с кем поделиться от души своими мыслями и чувствами... Вот в чем вся наша беда!..

– Вот это справедливо! Поговорить откровенно решительно теперь не с кем... Да и кому теперь какое дело до нас, и кто может нас хорошо понимать? Родные? – но они и не поймут нас и не выслушают нас, и не примут участия никакого в нас: их дело только лишь докучать теперь нам заявлением различных глупых претензий на нашу личность. Знакомым тоже нет до нас дела; да они же и не помогут нам ничем, потому что сами никогда не находились в подобных обстоятельствах... Теперь чувствую я, что нам именно недостает друга... Он мог бы облегчить нашу участь, потому что он понял бы нас и принял бы в нашем горе участие, вместе с нами погоревал бы и порадовался, ободрил и утешил бы нас... Впрочем, мне иной раз моя подруга юности Маша может заменить хорошего друга: – она и выслушает меня, и посмеется со мною, и тоску мою разгонит.

– Ну, – довольно о ней! Я представляю себе, как она может заменить тебе друга!.. Ты, конечно, болтаешь с нею и она, говоришь, слушает тебя. Но заглянул ли ты хоть раз ей в лицо во время разговора? Тебе этого, конечно, и в голову не приходило. Ты только лишь говорил с нею, – но не думал о том, с какими чувствами она слушает тебя; а между тем это-то и важнее всего для нас...

– Конечно, она меня слушает с удовольствием.

– Ты так говоришь потому, что увлекся ею. А я скажу тебе другое, и не ошибусь... Она тебя слушает с удовольствием, но когда? Не тогда ли, как ты рассказываешь ей какие-нибудь анекдоты, или пустяки, в роде тех, как на масленице рассказывал? А лишь заговори с нею о серьезном и о своем положении, поймет ли она тебя? Уверяю тебя в противном: она тебя не может понять, потому что она воспитана совсем в других правилах и понятиях, чем мы, и судит обо всем иначе, чем мы с тобою. Ты скажешь ей, что тебе скучно. Она этому поверит, но не поймет твоей скуки. Она примет это за намек на то, что ты скучаешь по ней. Она отнесется к твоим словам по-своему, с своей точки зрения, свойственной ее летам и положению, взглянет на них, если ты когда-нибудь заговоришь с нею о своем одиночестве и о своем печальном положении.

– А ведь, пожалуй, ты и прав... Но все-таки лучше иметь хоть такого друга, чем вовсе быть одиноким, лучше ей все высказать, что есть на сердце, чем никому...

– Конечно, сказал Владиславлев; и слегка призадумался. Наступило минутное молчание.

– Так-то! сказал снова Голиков. Живется теперь вообще не совсем хорошо... Скучно теперь – это первое; а затем вообще как-то неловко чувствуешь себя, – свободы нет не только в поступках, но и в словах: за всем следят, да все за тобою подмечают, всякий шаг и каждое слово подвергаются суду других... со всех сторон следят за тобою... В семинарии в этом отношении в тысячу раз было лучше: там я был полным хозяином своих действий и слов, а здесь совсем не то; там по крайней мере один инспектор следил за нами, а теперь сотни глаз на тебя смотрят и стесняют тебя во всех отношениях... Поневоле после этого станешь и задумываться, и назад оглядываться.

– Совершенно верно. И нам много теперь нужно осторожности, чтобы не навлечь на себя гнева родителей и не подпасть за что-нибудь под нарекания людей всякого рода и своих, и чужих, которые следят за нами.

– Ну, я с тобою в этом не согласен. Только лишь неловко, скверно чувствуешь себя, когда видишь, что самостоятельность наша рушилась и настало время высматривать из-за чужих рук, а нареканий на меня я нисколько не боюсь. Да и что мне за дело до этих нареканий? Моя песенка уже спета. Я уже порешил на том, что женюсь на Маше и поступлю куда-нибудь в приказные в нынешнюю же осень...

– Что ты шутишь, говоря это, или с ума сходишь?

– Нет. Я не шутя говорю. Я с своей стороны желаю от души жениться на ней, и однажды уже высказал это ей самой и своим родителям. Она не прочь от того, даже и не возразила мне на это и не рассердилась на меня. Зато, брат, родители окончательно против моего намерения: они не иначе хотят видеть меня своим сыном, как только в сане священника.

– И хорошо они делают, что не дают тебе воли!... Ты проклинать бы себя стал, если бы сделал такую глупость, что женился бы на Маше и из-за нее поступил в приказные.

– Это почему? Она так мила, прелестна, любит меня.

– Потому, что Маша не по характеру тебе и во всех отношениях не пара тебе. Она, но моему мнению, не может составить твоего счастия: она слишком большою воображает себя красавицею и слишком кокетлива для того, чтобы ей любить тебя всею душею, не позволять никому ухаживать за собою, не поселять в тебе чувства ревности и не мучить тебя ею. Да и что за находка для тебя поступать из-за нее в светское звание и занимать должность какого-нибудь писца десятки лет?

– А что за находка в духовном-то звании? Одна бедность.

– Правда, что духовное наше звание очень бедно; но не та же ли самая, если еще не большая, бедность и в светском-то звании? Духовное звание во всяком случае лучше...

– Но для меня это все равно: я не задумался бы, да родители ни к себе, и слышать о том не хотят. Я уже и то хочу посмотреть кое-где места священнические и невест... Вот ты, например, говорил мне про Веру Ивановну Воздвиженскую... нельзя ли, брат, проехаться с тобою взглянуть на нее?

– Да, говорил. Но знаешь ли, что теперь оказывается после того, как мы сосчитались с тобою родственниками? Ведь она и тебе такая же родственница, как и мне. Если отпустят меня, мы завтра с тобою поедем в Воздвиженское и ночуем там...

– Ну, вот еще какой вздор! Для тебя есть ли что-нибудь условное?...

– Как ты странно рассуждаешь!... Неужели ты думаешь, что я все еще точно такой же Владиславлев, что был прежде, для которого препятствий ни в чем не существовало, и который ни перед чем не останавливался? Если ты таким же меня представляешь, сам себе противоречишь после того, что за минуту пред этим ты говорил.

– Ну, пусть будет по-твоему... положим, что ты здесь зависишь от воли родительской... А мы все-таки едем... Тебя отпустят.

– Тогда едем... Но скажи откровенно, Саша: – неужели ты в самом деле решился остаться здесь и поступить на место? Я не думаю, чтобы это было твоим искренним желанием и плодом зрелой мысли твоей и долгих размышлений о том, как лучше тебе устроить твою судьбу. Ты, верно, вовсе не дал себе труда подумать о таком важном предмете и попросить своих родителей дать тебе позволение и средства идти в высшее учебное заведение.

– Конечно, я уж совсем решился остаться здесь... Да почему и не остаться? Ведь все равно, живут же люди и здесь хорошо, наслаждаются и довольством, и спокойствием.

– Ну, да! Конечно, живут: но что это за жизнь? Подумай и скажи! В самом деле, жизнь ли это или только прозябание? Если жизнь, то в чем же выражаются лучшие ее стремления? Ведь здесь, друг мой, мне и тебе нужно умереть преждевременно, но умереть духовно, умереть от того, что тут не найдем мы пищи для нашего ума и сердца, должны будем зарыть свои таланты в землю не по ленности и лукавству, а потому, что здесь невозможно возвышаться до идеи истинного, прекрасного и доброго. Тут злобою каждого дня будут одни только житейские мелочи и дрязги.

– Ну, положим, что и так; большая часть людей здесь не возвышаются до идеи истинного, прекрасного и доброго, а более живут так себе – рождаются, возрастают и умирают, следуя необходимым законам природы: что же из этого выходит для нас с тобою? Такая жизнь для нас не может быть мыслима.

– Для нас отсюда вытекает одно: нужно быть как можно более осторожными и осмотрительными при выборе себе дороги для жизни... Много и хорошенько следует нам теперь подумать об этом. Ошибку в выборе сделать недолго; но зато нелегко

и не скоро можно будет поправить эту, однажды сделанную, ошибку.

– Да, с этим я согласен.

– Не согласиться с этим невозможно: это само собою очевидно. Но и вообще в искренности и справедливости моих слов ты, конечно, не можешь сомневаться, потому что не имеешь никаких данных сомневаться в них: все, что доселе ни говорил я тебе, говорил от чистого сердца, как сам чувствовал...

– В этом я вполне уверен... иначе это и быть не может.

– Так слушай же!.. Если ты, друг мой, еще не обдумал хорошенько, какой путь избрать себе в жизни, прошу тебя, обдумай хорошенько: быть может, ты еще придешь к той мысли, что тебе еще следует заняться своим воспитанием. Мой же совет тебе один и тот же, что и прежде был, идти в университет. Ты поэт с душою и талантом. Грешно будет тебе здесь гибнуть в деревенской грязи... Если же ты совершенно решил уже остаться здесь и поступить на священническое место, осмотрись хорошенько, не ошибись, чтобы после не пенять на себя да не роптать на свою судьбу. Деревня, брат, на самом деле не так хороша и совсем не такой благословенный край, каким мы представляли ее в семинарии, расхаживая по ботаническому садику и мечтая о будущем своем положении. Хорошо еще, если поступишь в хорошее село: все-таки как-нибудь проживешь век. Помилуй же Бог, если поступишь в плохое село! Что тогда станется с тобою? Таскание по приходу, дом, брань с работниками и работницами и заботы по хозяйству – вот предметы, на которых тогда сосредоточится все твое внимание! В житейских заботах погрязнешь: будешь трудиться и день, и ночь, а все из-за чего? из-за мамоны, чтобы с голоду не умереть. О поэзии же и литературе и подумать тебе некогда будет... А если еще по всему обыкновенному к бедной сельской жизни да семейные неприятности присоединятся; тут что делать? А такого рода неприятности очень возможны при тех обязательствах, какие у нас обыкновенно даются при поступлении на места.

– Э! Авось Бог!.. Лишь бы только жена, Бог дал, была хороша; проживу как-нибудь и все перенесу великодушно...

– Не ври пожалуйста! Переносить великодушно ты не можешь даже самых пустых неприятностей: это доказывает твое прошлое, семинарское. Если ты и в семинарии при малейшей неудаче, например, при недостатке денег в обществе, или при каком-нибудь скандале, бывало, лежишь по нескольку часов, уткнувшись носом в подушку, и плачешь; то что же ты будешь делать теперь, если встретишь большие семейные неприятности? Неужели так же малодушно будешь лежать и плакать? Но тогда тебя и на год не хватит, потому что семейные дрязги, стоит только им завестись, не скоро кончаются...

– Вот тут-то и может много сделать хорошая жена! Она может меня вразумить и ободрить... Ведь ты же, например, в подобных случаях выручал меня всегда из беды...

– Вот в том-то и секрет теперь, что нужна хорошая жена! Она точно все из тебя может сделать и поддержит тебя во всех трудных обстоятельствах твоей жизни. Но что, если собственно жена-то будет доставлять тебе всевозможные неприятности и отравлять твою жизнь? Тогда ты пропал на веки...

– Это правда. Но я постараюсь себе сыскать хорошую жену...

– То есть, как это ты постараешься-то? Влюбиться в какую-нибудь смазливую девушку и ладно? А это, я уверен, с тобою случится как раз... Нет брат: если при выборе себе дороги для жизни нужно быть осмотрительным каждому и осторожным, то при выборе подруги жизни нужно поступать в тысячу раз осмотрительнее и осторожнее. Ведь это, как весьма метко выражается русский человек, не лапоть; с ноги не скинешь.

– Невест у меня много... Выберу ту, которая мне по характеру. Из многих можно выбрать одну по-своему характеру...

– Невесты – создания весьма опасные для нас: они всегда обыкновенно кажутся нам ангелами кротости, невинности и простосердечия; а на деле потом оказываются совсем другими, особливо те из них, которые живут с мамушками и тетушками, и ничем более не занимаются, как только сидят под окошечком, вышивают в пялицах да поджидают себе женихов. Такие белоручки кажутся каждому такими добрыми и хорошими... ну, просто, земные ангелы да и полно! А как выйдут замуж да поживут годик-другой, тогда и окажется, что они не ангелы земные, а аггелы они и злы, и капризны... словом, хуже пожалуй, самого сатаны... Разузнать же о подобных невестах ровно ничего нельзя: у ихних матушек все струнки обыкновенно так ладно пристроены, что кроме одного лоска никто ничего в их дочках не увидит. Да и вообще разузнавать о невестах весьма трудно. В тысячу раз скорее всякой невесте можно узнать о нас все, чем нам о невестах: нас знает всякий ученик семинарии, и везде и каждому расскажет о нас, что ему известно; о невесте же знает одно только ее родное село и то одну ее внешность.

– Да, и это все очень верно с натурою. Вся надежда в этом случае на Бога. И я уверен, что Бог не оставит меня своею милостию, укажет мне достойную меня жену, – и я проживу век спокойно и хорошо.

– Не думаю, чтобы последнее было вполне верно. Если ты и место найдешь хорошее, и невесту прекрасную, все будет в твоей жизни хорошо только лишь на первое время, «в новинку», что называется, – год, два, много три года проживешь ты спокойно и весело, а потом уже мало-помалу и начнешь скучать, особенно если пойдут дети свои, да при этом еще на шее у тебя будет чужая семья... Тогда ты вспомнишь и то, что тебе можно было бы избежать такой беды поступлением в высшее учебное заведение; но вернуть прошлое невозможно, и ты по неволе погрязнешь, подобно другим, в заботах о своей жизни, предашься умственной лени и апатии ко всему...

– Может быть, и это так; но что же делать мне, если родители желают, чтобы я покинул всякую мысль об университете?

– Не стоит кабалить свою жизнь с таких ранних лет. Не спеши поступить на место. Поживи еще дома годок, тем более, что у тебя же там и урок есть прекрасный; а там что Бог даст. Быть может и родители твои еще одумаются и отпустят тебя...

– Но ведь так жить скучно... Урок дело неважное...

– Согласен с тем, что в твоем положении урок не дело, а, что-то так себе, в роде развлечения от скуки; – согласен и с тем, что скучно жить одиноким, когда не с кем поделиться от души ни мыслями, ни чувствами; но что же делать! Лучше теперь поскучать да быть потом спокойным в жизни, чем не осмотревшись хорошенько, поступить на первое же попавшееся место, или броситься на шею девушке, которая не может составить счастия твоей семьи: два-три лишних месяца, проведенных скучно до поступления на место, ничего не значит в сравнении с печальными семейными сценами в продолжении всей жизни.

– Положим, что это так; а в Воздвиженское-то мы все-таки едем.

– Это не помешает тебе быть осмотрительным и благоразумным; а напротив разубедит тебя и разуверит в красоте твоей Маши, которая ни чуть не выше обыкновенного... едем завтра перед вечером... По крайней мере я постараюсь выпроситься туда. Вот тогда-то ты и убедишься в том, что и у нас, в духовном звании есть красавицы отнюдь не хуже твоей Маши... есть такие умницы, в сравнении с которыми твоя Маша никуда не годится... Твоя мать без сомнения женщина весьма умная и недаром во всем вашем уезде слывет за весьма образованную и умную женщину: она достойна такой славы. Но ты не думай, чтобы она была единственною в своем роде умною женщиною в духовном звании, потому только, что она получила отличное воспитание в доме вашего князя Краснопольского. Это напротив умаляет ее достоинство: при таком воспитании, какое она получила, ей естественно быть такою умною и благовоспитанною. Но у нас есть еще умницы, так сказать, самородки, которые сами себя воспитали прекрасно и развили свои таланты, находясь под влиянием своих братьев или родственников семинаристов. Такова между прочим и Вера Ивановна.

Наступило непродолжительное молчание, за которым снова последовал разговор самый задушевный, продолжавшийся дотоле, пока братья Владиславлевы не отыскали собеседников в лесу и не присоединились к ним, чтобы идти вместе домой.

– Ну, что, наговорились ли вы? – спросила мать Владиславлева, когда он с Голиковым вошел в комнаты.

– Да, матушка! Обо многом мы с удовольствием поговорили, ответил Голиков за Владиславлева. И что за прелесть свидание с товарищем после долгой разлуки!... Говоришь-не наговоришься, не видишь, как время летит целыми часами, точно минута за минутой; на сердце становится легко, ум начинает работать и чувства освежаться. Вот мы говорили-говорили, да и договорились до того, что завтра собираемся проехать в село Воздвиженское...

– Да, мамаша, сказал Владиславлев: – мы задумали туда проехать... Попросите папашу отпустить нас туда.

Мать внимательно и как будто удивленно взглянула на сына.

– Уже не одумался ли он? Не хочет ли он остаться здесь? Быть может, товарищ-то разговорил его... Когда бы Бог дал, так было!.. подумала мать, взглянув еще раз на сына, как бы желая скорее узнать, точно ли в нем произошла перемена, или он только лишь хочет опять прикрыть свои мысли и чувства поездкою в Воздвиженское.

– Что же, мамаша, попросите? спросил снова Владиславлев.

– Хорошо... Поезжай, поезжай... авось, Бог даст, и выйдет что-нибудь хорошенькое из этой поездки? ответила мать, улыбаясь.

– Да, заметил двусмысленно Владиславлев: – Бог знает, быть может, и выйдет что-нибудь особенное... Но во всяком случае она не пройдет без благих последствий как для меня, так так и для Саши; в этом я вполне уверен.

– Ах, когда бы Бог дал, вышло из этой поездки что-нибудь хорошенькое? Как бы я была этому рада...

– Иного, матушка, ничего и не может выйти, как только одно хорошее, заметил Голиков: – мы затем туда и едем, чтобы посмотреть вашу прелестную и умную племянницу, побеседовать с нею, а там если Бог даст, и посвататься за нее...

За ужином же мать сказала отцу Петру, что Владиславлеву желательно с Голиковым прокатиться в Воздвиженское и просила его отпустить их туда. Отказа на это не последовало, и поездка была решена.

– Итак, мы с тобою завтра ночуем в Воздвиженском? говорил Голиков после ужина Владиславлеву с восторгом.

– Да, непременно, если не изменятся обстоятельства.

– О, какое счастье! Я заранее блаженствую, потому что не сомневаюсь в твоем вкусе и надеюсь, что Вера Ивановна идеал добра и красоты, ничем не хуже твоей Людмилы: иначе ты, конечно, не стал бы хвалить ее... Я знаю это...

– Ты нисколько не лучше ребенка, заметил Владиславлев... Ну, к чему этот преждевременный восторг?.. Посуди-ка хорошенько об этом, и увидишь, что в твоем восторге и смысла-то нет... Ты просто, что у нас, в семинарии, называлось, беснуешься... Уже если ты теперь таким жалким существом представляешь себя и сходишь с ума, не видев еще той, видеть которую ты почему-то считаешь счастьем для себя; то чего же от тебя дельного можно ожидать, когда ты будешь с нею лицом к лицу? Что с тобою тогда будет? Тогда ты должен будешь совсем растеряться, и как раз все расстроишь и опозоришь и себя, и меня.

– Ну, полно, брат! По-твоему вечно все не так, да не так...

– Не по-моему; а по понятиям нашего края... Ты не мечтай о том, чтобы у нас был такой же край поклонничества моде, роскоши и светскости, как у вас. Здесь не Знаменское и все обычное в Знаменском здесь не в моде. Здесь нужны скромность, ум и развязность умеренная настолько, насколько нужно нашему брату быть развязным, чтобы не быть упрямым, капризным и застенчивым...

– Г-м!.. Sic!.. Примем снова к сведению, пробормотал Голиков как-то бессознательно и тотчас же затянул песню:

Душистые кудри и черные очи!

Вы долго, вы долго ласкали меня...

– Но время тебе и забыть про них, заметил Владиславлев.

– Да, видно, что придется забыть... Но все это пока еще впереди, Нельзя ли брат, попросить твоих братьев пропеть что-нибудь.

– Здесь этого никак нельзя себе позволить .. папаша песен терпеть не может... Если хочешь, мы снова пойдем в лес и там еще погуляем... Там и попеть можно...

– Тем лучше! Мы снова пойдем в лес, и там развернемся на просторе... Я это непременно сейчас же устрою, сказал с живостью Голиков, и тотчас же разыскал братьев Владиславлева, вместе с другими семинаристами гулявших на берегу реки.

– Ребята! крикнул он: – давайте-ка мы с вами вспомним старину... предпримем ночную экспедицию в лес и попоем там...

– Отлично! сказали братья Владиславлева, и сейчас же вся компания отправилась в лес.

Ночная экспедиция эта доставила всем великое удовольствие, даже и Владиславлев от души был рад ей и благодарил Голикова за то, что так кстати вздумал вспомнить старину, т. е. свои семинарские ночные прогулки.

– Ну, брат, – говорил он Голикову, – спасибо тебе за то, что ты вздумал вспомнить старину. Это дало мне возможность забыть все, что доселе так томило меня и тяжелым камнем лежало у меня на сердце. Все, брат, хорошо: и пели порядочно, и шума не наделали... никого ни чем не обеспокоили, и сами развлеклись.

– Главное, брат, от того все так приятно для нас в этой экспедиции, что мы вспомнили свое былое, семинарское... Помнишь, как мы, бывало, иногда целые ночи прохаживали с тобою либо близ Всесвятского кладбища, либо в саду твоей квартиры, и незаметно проводили время в разговорах?.. Ночи не спали, а были совершенно здоровы: значит, такие прогулки были полезны для нашего брата...

– Да, именно полезны: они заставляли нас на время забывать все наши тревоги душевные и дрязги семинарской жизни; успокаивали нас и укрепляли наши силы...

Наведенные на мысль о своем былом – семинарском, Голиков и Владиславлев до самого рассвета потом гуляли по берегу реки, в своем разговоре переходя незаметно от одного предмета к другому, и считали себя в ту пору совершенно здоровыми, покойными и счастливыми.

– Так, так, – говорил Голиков, ложась спать на рассвете, – все хорошо пока... что-то будет завтра?.. Желаю тебе, Владиславлев, во сне увидеть Веру Ивановну... А я всю ночь промечтаю о ней...

– Да где она ночь-то?.. Ведь она уже прошла: смотри, начинает светать, занимается заря, пробуждается деревенский люд.

– Положим так!.. Но для нас все равно... мы только еще ложимся спать, значит для нас только еще настает ночь. А встают-то у вас здесь как рано? Небось не по нашему, не в одиннадцать часов?..

– Можешь спать, сколько угодно... Для гостя бывает у нас исключение в этом случае...

– Гм!.. Хоть немного я у вас побыл, а мог-таки заметить, что тебе здесь жить, должно быть, не слишком-то сладко...

– К чему, брат, ты вспоминаешь мне про эту жизнь? Я рад тому, что забыл ее на время, а ты снова про нее напомнил мне... Здешняя жизнь, брат, в один даже месяц до того успела мне надоесть, что, право, и думать бы о ней не хотелось. Поверишь ли, в иную пору сам наш инспектор с его всегдашними капризами, выговорами, карцерами и голодными столами, и даже самые скандальезные семинарские дрязги были бы во сто раз приятнее, чем жизнь в деревне. Время в иную пору здесь идет ужасно медленно: иной раз чего-чего не делаешь, а смотришь, всего полдня прошло, и ждешь потом, когда-то, Бог даст, придет вечер... И если теперь я иной раз ужасно скучаю и не знаю, как бы поскорее провести день, то что же будет здесь со мною осенью и зимою, если, помилуй Бог, я останусь тут на всю осень и зиму? Право, я не знаю, как мне тогда жить здесь без серьезного дела?

– Да брось ты все свои дела, и конец... Ну, было время, назначили тебя в академию, не пошел ты туда по болезни, и помирись с этим. Значит, так это Богу было угодно, и ты должен теперь остаться здесь навсегда... Это ясно!..

– Нет; ты не так смотришь на это дело: я не вошел по болезни в одну академию, но непременно должен идти в другую. Мне и пред Богом будет грешно и пред людьми стыдно не докончить своего научного образования, зарыть свои таланты в землю вместо того, чтобы развить их и употребить на принесение пользы церкви и обществу...

– Да я же шучу... Не сердись... Тебе, конечно, ни в каком случае не следует здесь оставаться... И ты не останешься здесь... поверь мне... У меня есть какое-то предчувствие того, что ты сотворишь глупость, сосватаешься, а потом раздумаешь, да и убежишь в академию... а я поступлю на то самое место, какое ты найдешь для себя, и женюсь на твоей невесте, по всей вероятности, на Вере Ивановне... Ведь взойдет же, брат, такая чушь в голову, а между тем сердце меня уверяет в том, что это так и сбудется. И что если это будет?.. Тогда я, наверное, буду счастлив в жизни, потому что буду жить твоим счастьем... И тогда, даю тебе честное слово, я сделаюсь совсем иным человеком и не посрамлю тебя...

– Мало ли что тебе взбредет в голову... Но мудреного в этом ничего нет. Очень может быть, что я буду вынужден обстоятельствами приискать себе место, а потом вдруг обстоятельства изменятся, и я пойду в академию... Тогда кого же я порекомендую на свое место, как не тебя, прежде всех других своих товарищей?.. Ты можешь быть уверен в моем выборе хорошей, по своим душевным качествам, невесты, а я могу быт уверен в том, что ты составишь счастье той, которую я выберу...

– Так... Заключаем с тобою договор: я пока погожу искать себе место и невесту, а ты, если действительно приищешь себе невесту и место, да должен будешь идти в академию, уступишь их мне...

– Хорошо, – ответил Владиславлев шутя, думая этим удержать Голикова от сумасбродной его мысли жениться на Маше и поступить в приказные.

Друзья-товарищи улеглись спать на пчельнике в шалаше. Владиславлев сейчас же заснул богатырским сном, а Голиков начал мечтать, занесся своим воображением в заоблачные страны, вертелся с боку на бок и никак не мог заснуть очень долгое время.

– Экое, подумаешь, счастье во всем Владиславлеву, – вслух проговорил Голиков, провозившись часа два на своей жесткой постели, сделанной из соломы: – и спать-то ляжет, и то пользуется счастьем, как избранник его... со мною вместе лег и как убитый, сразу заснул богатырским сном... хоть бы раз перевернулся с боку на бок... а я никак не могу заснуть...

В эту самую минуту Владиславлев проснулся, потому что это был тот самый час, в который ему и нужно было вставать, чтобы отравиться в поле на работы, производившиеся там в этот день.

– Ты уже проснулся? – спросил он у Голикова.

– Проснулся!.. Я еще и не засыпал...

– Дурно... А я отлично выспался... Мне нужно вставать... Сегодня у нас в поле спешная работа.

– Да неужели тебя сегодня от нее не освободят?

– Нельзя... Папаше некогда... у него сегодня богомолье в деревне и похороны... Я должен быть в поле...

Владиславлев поспешно собрался и ушел, а Голиков еще с час вертелся с боку на бок и, наконец, заснул и проспал до той поры, пока Владиславлев не вернулся с поля в двенадцатом часу и не разбудил его, чтобы вместе с ним напиться чаю.

Едва друзья-товарищи успели сесть за чай, как вернулся из прихода и сам о. Петр в веселом расположении духа и сел с ними же пить чай.

– Что-то вы поздно пьете чай, – сказал он, – неужели вы, любезный гость, только что сейчас встали и в первый еще раз пьете чай, или он приготовлен для Васи, возвратившегося с поля.

– И для него, и для меня: я только что встал. Представьте себе, батюшка, я позавидовал вашему сыну: он лег и как убитый, сию же минуту уснул, а я целых три часа никак не мог заснуть...

– От чего же?.. Не привыкли спать на соломе?

– Нет... Семинарист к чему не привыкает?.. По правде вам сказать, я все мечтал о своей судьбе.

Владиславлев толкнул Голикова тихонько ногою, давая ему знак, чтобы он был осторожен.

– Справедливее сказать, поправился Голиков, я задумался над своею судьбою... Ваш сын меня просто сбил с толку, в прах разбил мои прежние мечты: я думал идти в приказные, а он советует мне идти в университет...

– И то, и другое глупо, предосудительно и даже преступно с известной точки зрения. Духовный воспитанник обязательно должен быть всею своею душою предан делу служения той самой церкви, которая воспитала его, как своего избранника, и предназначила к прохождению столь великого и важного служения, каково священническое или диаконское. Сын сельского священника, студент духовной семинарии прежде всего должен позаботиться о том, чтобы принести истинную пользу и св. церкви и всему обществу, быть красою своего сословия и утехою своих родителей... он должен послужить всеми силами своей души тому сословию, из которого он вышел в избранники церкви, и той среде, в которой он воспитался, чтобы таким образом отплатить им за свое воспитание, а не спиною своею поворачиваться к ним, – возвысить и облагородить их, а не унижать их своим бегством в другие сословия. В светское звание тот только должен идти, кто по каноническим правилам или не может, в силу физических причин, или недостоин, в силу нравственной причины, принять на себя священный сан... А вы из таковых?

– По милости Божией, батюшка, я к числу таковых не принадлежу и надеюсь не принадлежать...

– В таком случае что же вас заставляет бежать из своего духовного звания? Прелести светской жизни, слава, почести богатства? Но погоня за этими мнимыми благами недостойна имени студента семинарии: он от пеленок воспитывался в смирении, скудости, уничижении от внешних, и в богословском классе должен был научиться тому, как правильно смотреть и на эти мнимые лишения, невзгоды жизни и на те мнимые блага жизни.

– По милости Божией, батюшка, я не гонюсь за этими мнимыми благами и знаю им надлежащую цену.

– Значит, причиною всему ваше самомнение? Когда вы еще учились в семинарии, вам мил был дом отчий, мило было и духовное сословие, милы были и те серые мужички, которые из двора привозили вам и письма от родителей и гостинцы; а как только вы выскочили из семинарии со званием студента семинарии, так стали велики, вдруг выросли на целую голову выше всех... По возвращении своем на родину вы вдруг почувствовали себя и одиноким, и стесненным в своей свободе и обездоленным, как бы поселенным на земле изгнания?.. Все окружающие вас лица вдруг стали вам немилы, грубы, неприятны, невежественны, заботящимися только о куске насущного хлеба и погрязли в тине житейских дрязг?.. Не так ли это, современный мудрец?

– Не скажу, чтобы все это было именно так, но отчасти это справедливо, потому что мы получили образование более высокое, чем наши отцы и деды; а отсюда естественно вытекает сознание того, что вокруг нас все как будто находится не в порядке...

– О, юность, юность! Ты всегда одинакова... Мне некогда казалось, что я только один был глуп, вообразивши себе по окончании курса, будто я современный мудрец, а все, окружающие меня, глупцы... Оказывается однако, что и другие юноши так же глупы... Мне некогда казалось, что я целою головою стал выше всех своих собратов, из коих одни окончили курс по второму или третьему разряду еще в прежние времена, другие не дошли и до богословия, а иные и риторику едва-едва прошли благополучно... А как перевалило мне за тридцать лет, познакомился я хорошо с жизнию и со всеми собратами; так и увидел, что не я в ту пору был выше их целою головою, а напротив они были выше меня и достойнее меня во всех отношениях... Беда-то заключается здесь в том, что юноши вообще не ценят тех людей, которые не изучали одинаковых с ними наук, хотя бы они и в деды им годились, именно потому, что не знают еще жизни, не хотят понять того, что кроме теории есть практика, кроме школьной науки есть еще мудрость житейская, более для каждого полезная и необходимая, чем школьные науки; не хотят признать в окружающих их людях достоинств их практического ума, многолетней опытности, расположений сердечных и тех трудов на поприще своего служения, которые могут быть названы подвигами их жизни.

– Совершенно верно, батюшка, и я против этого ничего не смею сказать... Но не здесь причина моего желания идти в светское звание.

– Где же? Скажите, и я вам выскажу свое о ней мнение, которое, может быть, будет для вас полезно.

– Мае очень нравится подруга моей юности, дочь директора сахарного эавода, очень милая и образованная девушка, но я не иначе могу на ней жениться, как по поступлении своем на гражданскую службу.

– Это значит то, что вы свое право первенства, подобно Исаву, продаете за чечевичную похлебку... чтобы жениться на светской девушке, хотите для этого пожертвовать своим званием и призванием... Это нелепо... Это недостойно звания студента духовной семинарии...

– Мне и родители мои то же самое говорят и все убеждают меня идти в священники... А вот Василий Петрович советует мне идти в университет...

– Это почему ты советуешь? обратился о. Петр к сыну.

– Потому, ответил Владиславлев, что Саша поэт, а ему не следует зарывать в землю своего таланта:

– Поэт?.. А знаешь ли ты то, кто такой ныне поэт?

– Я не понимаю хорошо вашего вопроса.

– Не понимаешь, так я тебе объясню... Современный поэт – это ни более, ни менее, как публичный соблазнитель, проповедник соблазна, чтобы не сказать, развратитель современного поколения, что более было бы правильно... Что ныне твои поэты воспевают в своих стихах? Не страсти ли и пороки они олицетворяют? А разве это есть истинная поэзия?... Это есть злоупотребление даром Божиим.

– Но Саша тогда покажет собою пример истинного поэта... поэта христианина.

– Чтобы быть поэтом христианином, для этого вовсе не нужно проходить университетский курс... Давид никакого курса наук не проходил, и однако же, скажи мне, был ли когда-либо, есть ли теперь, и будет ли когда-либо поэт равный ему?... Не было, нет и не будет... Его поэзия есть верх совершенства, есть высочайший образец, тот идеал поэзии, к которому современные поэты должны бы были стремиться, чтобы быть истинными поэтами. И богословского курса совершенно достаточно для того, чтобы уметь правильно выразить свои вдохновенные мысли и чувства и облечь их в изящную стихотворную форму, а дар священства, как дар духовного помазания, будет этому способствовать. И так, пусть твой товарищ остается в том звании, в котором родился и к которому призван самым воспитанием своим, и пусть воспевает в своих стихах славу Божию и дела рук Божиих... А ты вперед необдуманных советов никому не давай.

Был вечер тихий в теплый. Луна ярко светила на чистом небе. По довольно ровной проселочной дороге, пролегавшей но лугу близ небольшой, но быстрой, с крутыми берегами, речки Краснохолмки, тихою и ровною рысью бежала пара небольших ростом и довольно неказистых лошаденок. От речки несло небольшою сыростию, которая заставила сидевших на тележке двух молодых людей, для сбережения своего здоровья, застегнуть свои сюртуки на все пуговицы. Вдали – верстах в двух виднелось довольно большое селение, и освещенная месяцем сельская церковь резко выделялась из среды всех окружавших ее зданий деревенских жилищ. Немного левее от этой церкви вдали виднелось другое селение и в нем каменная довольно высокая церковь, стоявшая на высоком берегу близ леса почти над самою рекою.

– Видишь ли ты вон ту каменную церковь вдали, что немного левее того села, которое перед нами? сказал один из сидевших в тележке своему товарищу.

– Вижу, что же далее?.. Это Воздвиженское?

– Да, это и есть то самое Воздвиженское, в которое мы едем.

– Но оно у нас остается в стороне...

– Да. Нам нужно будет ехать туда чрез это село, более удобною дорогою, чем какая идет по берегу реки... От того Воздвиженское и остается пока в стороне от нас.

– Так! А село то, должно быть, это недурное. Местоположение его очень, кажется, красиво. Церковь на горе над самою рекою, лес на противоположной стороне над рекою же, внизу река и на ней, вероятно, есть мельница... это хорошо... в особенности весною здесь непременно должно быть хорошо, когда еще щелкают соловьи и поют всякие птички, и потому можно с удовольствием каждому прогуляться по берегу реки вечером или в передвечернее время.

– Да. Там прекрасное местоположение.

– А велико это село?

– Дворов в пятьдесят.

– А весь приход как велик?

– Дворов, пожалуй, сто два будет.

– И порядочный там приход?

– Приход вообще очень хороший, годового доходу денежного священнику здесь придет рублей около трехсот пятьдесят а сколько хлеба, кур и яиц еще собирается здесь! Если все сосчитать, то, пожалуй, еще насчитаешь триста.

– Г-м! Это очень хорошо. Можно здесь жить не только безбедно, но и довольно открыто для села.

– Так-то так, но одним этот приход нехорош...

– Чем же это? Какие есть в нем неудобства?

– Слишком разбросан и неудобен: есть деревни, принадлежащие к нему, верст за пятнадцать от села и за двенадцать... Такая отдаленность очень невыгодна для священника... Посуди в самом деле, каково мучение проехать туда в зимнее или осеннее время к больному в непогоду, да еще ночью?..

– Да, эго скверно. Ну, а живет-то о. Иван хорошо?

– А вот приедешь и увидишь, как он живет.

– Однако?.. Хорошо?..

– Хорошо, имеет пары три отличных лошадей, коров до десятка, пчел колодок до полутораста... Ну, и всего у него в достаточном количестве... дом, как говорят, полная чаша.

– Это прекрасно. А семейство у него как велико?

– Сам, да дочь Вера Ивановна.

– Больше никого и не было?

– Есть еще сын и дочь... сын священником, а дочь замужем...

– Значит, все, что ни есть в доме и при доме, будет достоянием одной дочери и ее мужа?

– Да; тем более, что старшая дочь достаточно всем награждена и обеспечена и живет хорошо... сыну также о. Иван уделил немалую часть своего достояния и обеспечил его во всем...

– Это хорошо. Хорошенькая невеста, да еще довольно богатая – это для нашего брата большая находка...

– Удивительный ты человек и достойный сожаления, ты на все смотришь довольно близоруко и поверхностно, не вникаешь нисколько в самую суть дела...

– Что же я, однако, сказала тебе такое, что вызвало на твоем лице улыбку не то сожаления, не то удивления?

– Меня удивляют твои слова «хорошенькая невеста да еще довольно богатая для нашего брата большая находка»... Не то, друг мой, здесь хорошо, что невеста и хороша, и богата, а всего более должно быть то дорого для нас, что жениху здесь не придется давать тяжелое обязательство содержать целую семью своего тестя... Вот на что должно бы было тебе прежде всего обратить свое внимание: это для нас всего дороже. Посуди-ка, где ты можешь еще найти такое место, где бы и дом, и все было для тебя готово, да не обязали бы тебя в течение многих лет, а может быть, и всей твоей жизни содержать родителей, братьев и сестер своей жены, да и часть доходов еще выдавать им?

– Конечно, это редкость... большая даже редкость...

– Да еще какая редкость!.. Одно село есть во всем нашем обширном уезде, а другого-то и не найдешь...

– А ведь скверное, брат, положение наше, когда при поступлении на место навязывают целую семью на шею...

– Конечно, скверно... Не успеет человек вступит на новый путь жизни, как ему уже придется все свои средства убивать на содержание осиротевшей семьи своей жены... Это, брат, такая тягота, которую не многие могут понести на себе безропотно... Под бременем ее многие падают и гибнут...

– Да, это ужасно... Это, брат, плохая нам награда за наши великие и многолетние труды учения. В других сословиях не то бывает плодом великих трудов. Ни в одном сословии, кроме нашего духовного, нет того, чтобы на зятя налагали обязанность кормить родственное его жене семейство, кормить не по чувству родства, а по принуждению. Точно также нигде более ученические труды и заботы о своем воспитании не вознаграждаются так дурно, как у нас. Посмотришь теперь, иной гимназист чистый пустозвон: умеет он лишь танцевать да болтать по-французски всякую чепуху, не может мыслить логично, не в состоянии обдумать то, что говорит, не умеет порядочно пяти слов связать на бумаге. И однако же, окончив курс гимназии как-нибудь, по протекции, поступает он на место, т.е. на службу, хотел сказать... другие там за него все делают, а он только лишь подписывает свою фамилию, да и то еще так, что и сам шут его подписи не разберет... вся служба его этим ограничивается... А он получает и жалованье хорошее, и чины, и вход ему всюду открыт и живет он себе чисто и благородно... задумает он жениться, возьмет за женою богатое приданое, и живет себе потом один с женою, как ему угодно, или как ему средства позволяют жить... А наш-то брат!.. О! лучше уже не возвращаться к этому предмету... Право, как-то очень грустно вдруг становится, когда подумаешь об этом... и больно и обидно видеть это ненормальное явление...

– Действительно это ненормально... А ведь можно было бы устроить все совершенно иначе.

– Каким же это образом? Сделать священно-церковно-служительские места совершенно праздными?..

– Да. Следует непременно начальству узаконить раз и навсегда, чтобы в пользу сиротствующего или заштатного семейства всегда поступала четвертая или пятая часть из всех вообще братских доходов с того или другого места, а самое место оставалось праздным, и от воли определенного на место зависело бы брать или не брать какую-либо из сирот, и если взять, то жить или совершенно отдельно от остального семейства или же на условиях, но совершенно не обязательных, основанных на взаимном добром соглашении зятя с родственниками по жене. Это избавляло бы молодых священников от всех семейных неприятностей, которые нередко отравляют самую жизнь их. Тогда, до крайней мере, все между двумя семействами зависело бы от чувства родственного и доброго согласия... Спора нет, что осиротевшее семейство должно быть чем-либо обеспечено в своем существовании; но зачем же непременно всю семью навязывать зятю на шею? Зачем ту и другую сторону поставлять в такое положение, что они невольно входят между собою в пререкания, столкновения, неприятности из-за обязательных, часто весьма неопределенных отношений друг к другу? Почему бы не позаботиться об обеспечении заштатного и сиротствующего духовенства пенсиями и пособиями, и для этого не образовать особого в каждой епархии фонда, хотя бы то чрез выделение на этот предмет самой малой части из братских доходов?

– Легко это сказать, но не легко сделать...

– Не легко нам с тобою, а для начальства все возможно... Стоит только узаконить образование такого фонта и выделение на составление его известной части доходов и тогда все сделается само собою... В этот фонд посыплются тысячи доходов и участь бедняков будет решена: они будут обеспечены. И каждый пастырь церкви тогда умрет с отрадною мыслию, что семья его не будет бременем для других и не умрет с голоду.

– Смотри-ка, сказал вдруг Голиков: – что такое впереди нас? Идет, что ли, кто?

– Да, верно, кто-нибудь гуляет здесь, сказал Владиславлев, всматриваясь вдаль: всего вероятнее это или Воздвиженские о. Иван с своими родственниками, живущими в том же селе, возвращается из того села, что мы проехали сейчас, или же духовные двух причтов того же села, что позади нас, были в Рождественском и возвращаются оттуда домой. Это здесь бывает нередко: причты обоих этих сел живут между собою в самых хороших отношениях и в летнюю пору постоянно по вечерам прогуливаются на чай либо Воздвиженские сюда, в Богданово, либо Богдановские в Воздвиженское, тем более, что здесь так недалеко одно село от другого, и прогулка эта может доставить не только простое развлечение, но и немалое удовольствие в такую хорошую ночь, как сегодняшняя.

– Не догнать ли нам эту компанию?

– К чему же? Что нам за дело до нее?

– На пути лучше бы было мне познакомиться хоть немного с о. Иваном и его дочерью, если они здесь...

– Пожалуй, если хочешь. Но мы во всяком случае сделаем это незаметно, как будто вовсе ненамеренно нагнали идущих по дороге... догоним их и проедем мимо, а там видно будет, что делать.

Владиславлев махнул слегка кнутом по паре своих неказистых лошаденок, те побежали скорою рысью, и не более, как через четверть часа, Владиславлев с Голиковым нагнали всю компанию, вошедшую уже в лес. Так как в лесу было не так светло, как в чистом поле, то и трудно было Владиславлеву рассмотреть, кто были идущие. Обогнав их, он пустил лошадей ровным шагом, а сам нарочно слез, как будто потому, что ехать нужно было на небольшой взволок. Прислушавшись слегка к разговору, он узнал, что и о. Иван и Вера Ивановна идут в этой компании, и тотчас же приостановился на минутку, чтобы присоединиться к идущим.

– Здравствуйте, милый дяденька! сказал Владиславлев, подходя к о. Ивану. А мы было проехали и не узнали вас... здесь довольно темно, и я лишь случайно, по разговору, узнал вас... Благословите меня!..

– А, Василий Петрович! Какими это судьбами вздумали вы к нам и так поздненько? Уж не по пути ли откуда? сказал о. Иван, благословив Владиславлева.

– Нарочно ехал именно к вам, чтобы и вас проведать, и самому немного отдохнуть душею в приятной беседе с вами и Верою Ивановною... По обычаю я давно уже собирался к вам, да все не удавалось выбраться из дома.

– А, вот как вы любите-то нас, – сказала Вера Ивановна, подходя к Владиславлеву: – только лишь теперь вздумали проведать нас... И как же вам не грешно забыть про нас? Совсем... совсем забыли нас... это нехорошо... Здравствуете, братец! Здоровы ли вы сами и все ваши домашние? продолжала она потом, совершенно изменив тон и по родственному обычаю целуясь с Владиславлевым и отходя с ним немного в сторону.

– Все, слава Богу, здоровы и кланяются вам.

– И вы?.. Ах, как я этому рада!..

– Да, и я теперь пока здоров: сверх всякого ожидания и несмотря на самые неблагоприятные условия жизни, здоровье мое скоро-скоро поправилось, так что если бы мне пришлось в нынешнем же году отправляться в академию, я поехал бы туда совершенно здоровым... А вы-то что ж про нас забыли?.. Я все вас ждал... вот-вот, думал, вы приедите...

– И приехала бы, даже и не раз, да, вы сами знаете, по некоторым причинам нужно было посидеть дома после того, что вы мне сказали о планах и намерениях ваших родителей.

– Вы с кем-нибудь из братьев, конечно, едете? – спросил о. Иван.

– Нет, с одним из товарищей. Он самый близкий мой друг, самый дорогой мой товарищ и веселый собеседник. Он нарочно приехал за семьдесят верст навестить меня... Работы полевые у нас уже приходят к концу, выпало свободное времячко, мы и проехались к вам... Кстати еще, сверх всякого ожидания, после многих лет дружбы и товарищества, вздумали с ним считаться родством и оказались родными в восьмой степени чрез одну из своих тетушек... Он и вам оказывается таким же родственником, как и я, чрез известный вам род Харитонычей, близких и нам, и вам...

– Очень возможно. Род этот очень велик. У отца этих Харитонычей было семь сыновей священников, а внуков и правнуков и не перечтешь, так что, по пословице, родства его – прямых его потомков и свойственников и «до Москвы не перевешаешь»... Это был чистый патриарх. Когда он умер 130 лет от роду, на похороны его собралось более ста человек ближайших родственников... И замечательно, что все его дети и внуки отличались долголетием и трезвостию: ни один не пил ни вина, ни даже браги... и все были знаменитые пчеловоды...

– По наследству от них, вероятно, и вам досталось это счастье?

– Да; не из роду, а в род... И я, по милости Божией, ничего не пью, от роду не был серьезно болен, и так же счастлив на пчел, так что, если бы я не продавал их зараз по многу, и у меня теперь было бы ульев до семисот... Хорошо, что вы отыскали мне нового родственника... Я как-то раз выдумал было составить родословное дерево всех этих Харитонычей; но вместо дерева у меня вышел целый лес... так велик этот род... Очень будет приятно видеть нового родственника. Только пожалуйста вы предупредите его, чтобы он вел себя без застенчивости, попросту, по-родственному... Чем проще, тем лучше, нужно быть, как дома, совершенно свободным и развязным настолько, насколько того требует приличие, не забывая при этом, однако, того, что скромность есть лучшее украшение юношей...

– Надеюсь и без того, что мой товарищ не уронит себя...

– Однако, что же вы одного-то его оставили? сказала Вера Ивановна, обращаясь к Владиславлеву. Не лучше ли вам с ним отправиться вперед пока, а мы скоро будем дома...

– Ступайте-ка в самом деле, подтвердил отец Иван, – Прикажите там пока самовар сготовить... ночь-то теперь велика ведь... Так сидеть скучно будет... Мы подолже посидим и побеседуем, пока есть время.

– Пожалуй, сказал Владиславлев и тотчас же догнал Голикова.

– Ну, что, они, что ли, это? спросил Голиков.

– Да, они... тут и сам о. Иван, тут и Вера Ивановна.

– Отчего же ты меня не представил им?

– Не следовало. Они не одни здесь... неловко бы было...

– Ты по крайней мере что-нибудь сказал им обо мне?

– Все, что нужно было, сказано. Теперь ты нисколько ни в чем не стесняйся... будь, как у себя дома, развязен и свободен, но вместе и скромен... Все пойдет как следует... А теперь пока поедем вперед... До прихода их мы пока успеем немного поосмотреться в доме и на себе кое-что поправить.

– Так нужно же поспешить... эй, вы! пошел! прикрикнул слегка Голиков, стегая лошадей.

Лошаденки снова затрусили ровною рысью, и чрез несколько минут остановились у крыльца довольно большого дома близ церкви, состоявшего из двух связей, как обыкновенно строятся почти все деревенские дома, в том числе и дома священников. Из сеней тотчас же выбежала на крыльцо какая-то женщина со свечою.

– Ах, сказала она, увидев Владиславлева: – это вы!.. А я думала, что наши городские приехали... Пожалуйте!.. наши гулять пошли и скоро должно быть вернутся домой.

– Да, они сейчас вернутся, ответил Владиславлев: – мы встретились с ними... они приказали тебе сказать, чтобы ты поставила самовар.

Получив приказание, женщина оставила свечу на крыльце и поспешила уйти; а чрез минуту, когда Владиславлев и Голиков входили в комнаты, она уже хлопотала в сенях вокруг самовара.

Комнаты, в которые вошли Владиславлев и Голиков, были довольно просторны, чисты и светлы. Всех комнат было пять. Все они были оклеены приличными и даже роскошными для села обоями; на стенах всюду портреты разных исторических личностей, полководцев, писателей, митрополитов, архиереев и священников; у окон гардины и шторы, на окнах красивые горшечики с цветными растениями, а на полу у дивана, в углах и у печи большие горшки с геранями, выросшими до самого потолка. Вид из окон в полном смысле слова хороший: церковь, река, лес на горе за рекою, все село, господский дом за церковью и сады – все было видно, точно на ладанке.

– Ничего таки, все очень хорошо, сказал Голиков, обойдя все комнаты. Я воображаю, что хозяйка дома действительно прелестная девушка, отличная хозяйка и любительница цветов, чистоты и опрятности... Таких гераней больших я еще и не видывал... А вид на окрестность – что за чудо!.. прелесть!.. Ну, смотри пожалуйста в окно, что за прелестный вид!.. Это редкость... Вот поэзия-то!..

– Да, получше будет, чем у вас в Знаменском...

– И ты, дружище, не пожертвуешь своими мечтами об академии для такого места!.. Я все бросил бы из-за одного только того, что виды здесь такие великолепные и хорошо можно здесь заниматься поэзиею... Теперь, брат, я тебе вполне верю, что, уж если ты что-нибудь похвалишь, похвалишь не напрасно... Уверясь в этом, я не сомневаюсь, что и Вера Ивановна красавица...

– Вот скоро увидишь, и тогда поверишь мой вкус с действительностию и убедишься в том, что он не похож на твой...

– Последнее во всяком случае и без того верно... Куда мне до тебя?.. Я всегда пред тобою преклонялся с благоговением...

Вошел о. Иван. Голиков стал готовиться к встрече с ним, доколе о. Иван был еще в передней и снимал с себя рясу, которая в селах вообще надевается только в редких случаях.

– Здравствуйте, молодой человек, господин студент! – сказал о. Иван, вошедши в залу и обращаясь к Голикову.

Голиков получил благословение от о. Ивана и раскланялся с ним очень вежливо и непринужденно.

– Извините, батюшка, меня в том, что, будучи нисколько не знаком с вами, я заехал к вам какими-то судьбами, – сказал потом Голиков, снова слегка раскланиваясь с хозяином.

– Ничего, ничего! Не стесняйтесь... Я очень рад каждому доброму гостю, а тем более родственнику. Позвольте узнать ваше имя и отечество.

– Александр Михалыч Голиков, священников сын из села Знаменского на Красном поле, товарищ и друг Владиславлева.

А! вы, вероятно, сын Михаила Петровича Голикова, бывшего регентом семинарского хора?

– Так точно. Мой папаша был регентом в семинарии.

– Очень рад вас видеть. Мы с вашим батюшкою были очень близки друг к другу по семинарии: я был старшим, а он жил в моем обществе, и вообще мы с ним всегда были друзьями и даже считались какою-то роднею друг с другом. Но, к сожалению, по окончании курса, сначала мы переписывались друг с другом изредка, а потом лет, должно быть, двадцать я ничего и не слышал о вашем батюшке, даже не знал, куда он поступил во священники. Здоров ли он?.. Как живет?..

– Благодарю вас... Здоров... Живет хорошо и счастливо.

Начатый таким образом разговор на минуту был прерван приходом самой молодой хозяйки дома.

– Еще здравствуйте, братец! – сказала Вера Ивановна, входя в залу и, снимая с себя шляпку, подала руку Владиславлеву.

– Здравствуйте, – сказал Владиславлев. А вот вам и товарищ мой... Александр Михалыч Голиков... новый ваш родственник.

– Голиков ловко раскланялся с молодою хозяйкою и покраснел. Пред ним теперь лицом к лицу стояла семнадцатилетняя девушка среднего роста, что-то среднее между блондинкою и брюнеткою, живая, веселая и по справедливости могущая величаться «хорошенькою». Она была несравненно лучше той Маши, о которой Голиков и день, и ночь мечтал и именем которой и красотою он бредил и во сне, и наяву. При первом же взгляде на эту девушку у Голикова зарябило в глазах, и он, не смотря на всю свою светскоть, отдал перед нею необходимую дань смущения, выразившегося невольною краскою в лице и каким-то дрожанием во всем теле, точно от действия электрической искры.

– Весьма рада вас видеть, – сказала девушка, подавая руку Голикову. – Я так много слышала о вас хорошего от Василия Петровича, что давно желала вас видеть, а теперь еще оказывается, что вы и родственник нам... Тем это приятнее...

Вера Ивановна ушла в соседнюю с залою комнату заботиться о чае, а Голиков снова начал свой разговор с о. Иваном о житье-бытье своего отца. Сейчас же стали и родством считаться и сочлись. Голиков держал себя развязно и говорил свободно, как будто со своим товарищем в семинарском ботаническом садике или где-нибудь в коридоре перед всенощною.

– Слушай, Саша! – шепнул Владиславлев Голикову, когда о. Иван вышел из комнаты куда-то: – будь пожалуйста поосторожнее.

– Но я, кажется, и так хорошо себя держу.

– В том-то и секрет, что хорошо да не совсем.

– То есть? Отчего не совсем?

– Припомни твою встречу с Верою Ивановною: от чего ты так сконфузился и покраснел до ушей?

– И сам, брат не знаю... Она просто поразила меня собою.

– Эх ты! А еще герой нашего времени!.. Хвастаешься своею светскостью и умением обращаться с девушками... и день, и ночь бредить своею возлюбленною красавицею Машею!..

– Что делать, брат! Подобной глупости со мною еще не случалось. Ни перед одной девушкою не бросал пас, а здесь пришлось спасовать...

– Смотри же, еще более не наглупи... Самое лучшее теперь для тебя заниматься разговорами с одним только Иваном Григоричем, и никакого внимания не обращать на его дочь, как будто тебе до последней и дела нет никакого, и ты ни более, ни менее здесь, как только лишь действительный родственник, не имеющий в голове никакой задней мысли.

– Но это покажется скучным и надоест скоро.

– Ничего! Это может быть лишь только сегодня... Завтра же Ивана Григорича, по обыкновению, целое утро не будет дома... Тогда тебе можно будет и с хозяйкою короче ознакомиться и поговорить с нею и всмотреться в нее.

– Sic!.. Нужно принять к сведению...

После такого разговора Голиков приободрился немного и сумел в продолжение всего вечера держать себя хорошо, скромно и непринужденно в присутствии молодой девушки. По-видимому, не обращая на Веру Ивановну никакого внимания, он свободно расхаживался с ее отцом по комнате, толковал с ним не мало о литературе и политике, а подчас и рассказывал ему, по-своему обыкновению, кое-какие занимательные историйки с увлечением. Вообще он сумел себя в это время так поставить пред хозяином, что тот счел его человеком сколько умным, столько же начитанным, разговорчивым и умеренно развязным, таким человеком, который видел светскую жизнь и сумел из того извлечь для себя все, что только ему нужно было извлечь из знакомства с этою жизнию. Успел также Голиков раза три-четырѳ и с Верою Ивановною перекинуться несколькими словами и тоже при этом сдержал себя и нисколько не сконфузился...

– Ну, брат, Владиславлев, говорил Голиков, ложась спать в саду под навесом: – я теперь, кажется, в самом деле либо вовсе не засну, либо буду бредить во сне Верою Ивановною... Вот, подумаешь, какой ты счастливый человек на свете... Такую хорошенькую невесту имеешь, любящую тебя настолько, что стоит тебе сказать одно слово, и она будет твоею женою. Удивляюсь тому, что за счастье тебе со всех сторон валится. А ты, точно пень какой, отказываешься от счастия быть мужем такой девушки. Я на твоем месте все оставил бы, и академию, и все науки, и женился на ней, или же, если бы последнее не удалось, сошел с ума.

– А ты и теперь-то, смотри, не рехнись... Ложись-ка лучше, спи, нечего понапрасну воздух бить своими словами. Что было, то уже видели; а что завтра будет, то увидим...

Голиков замолк, но не уснул еще надолго. Расстроенное воображение рисовало ему всевозможные картины счастия с подобною женою, как Вера Ивановна, и в таком притом же селе с прекрасными ландшафтами, как Воздвиженское. Целые сотни мыслей мгновенно промелькнули в его голове единственно только по одной ассоциации идей и остановили, наконец, все его внимание на одной личности Веры Ивановны, которая представлялась ему чуть-чуть не богинею красоты, ума и скромности. И если бы кто в эту пору спросил его: «согласен ли ты поступить в Воздвиженское, если бы тебе ровно ничего не дали в приданое да и доходов половину приказали бы выдавать отцу Ивану?», он ни на минуту не задумался бы сказать: «согласен», несмотря на то, что подобные условия были бы для него очень тяжелы...

– Саша!.. Саша!.. не пора ли вставать? будил Владиславлев Голикова, когда последний только было заснул.

– Не ужели пора вставать? пробормотал Голиков.

– Разумеется, пора... времени уже много...

– Эх, брат, зачем только ты будил меня?.. Я только лишь стал было о чем-то разговаривать во сне с Верою Ивановной...

– Да, ты не только разговаривал с нею во сне, но и бредил все утро ею... хорошо, что мы здесь спим, а не в комнатах, а то, право, это было бы очень глупо... Вставай-ка!.. Чем во сне-то разговаривать, пойдем лучше, на самом деле поговорим; она наверное теперь одна дома... о. Иван небось, по обычаю, в приходе...

Ни ласки, ни обещания, ни угрозы, ни другое что-нибудь было бы не в силах поднять когда-нибудь Голикова с постели ранее десяти часов, когда он бывал дома или в гостях, а не в своей квартире в учебные дни; а теперь он как раз вскочил...

– Что вы так рано встали? сказала Вера Ивановна, встречая их обоих в кухне, где она уже хлопотала вокруг пирогов да жарких у стола, когда они пришли туда умываться: ведь здесь не семинария...

– А как однако же рано? возразил Голиков.

– Всего половина восьмого теперь.

– Так разве это рано?.. В селе обыкновенно встают вместе с рассветом.

– Конечно, рано; я знаю, что все семинаристы, а равно и студенты, в каникулярное время любят долго спать, по крайней мере, часов до одиннадцати, когда нет работы в поле или дома...

– Дома другое дело... там и мы не встали бы рано; а в гостях неловко так долго спать... всему должно быть свое время...

– Это все равно... Мы вас считаем не за гостей, а за своих домашних... Вам и нужно быть у нас, как у себя дома...

Владиславлев и Голиков умылись и ушли в другую половину дома, известную обыкновенно в деревнях под именем горницы, где давно уже шипел на столе самовар и приготовлены были для чая сухари сдобные домашнего печения и варенье, а Вера Ивановна осталась в кухне. Голиков воспользовался этим временем н успел совершенно преобразиться: на нем появились и сорочка с расшитою манишкою и нарукавничками, и жилет с брюками и сюртук новые. Переодеваясь, он, по крайней мере, раз двадцать подходил к зеркалу, примеривал и осматривал все, и ерошил свои коротенькие волосы, которые, благодаря приказанию инспектора семинарии остричься короче к приезду ревизора, и доселе еще нисколько не подросли.

– Ты точно куда-нибудь на бал собираешься, говорил ему Владиславлев в эту пору. – К чему все это?.. Это глупо...

– Эх, ты, голова! Как же можно обойтись без этого? Это много шику придает... Как-то свободнее держишь себя, когда чувствуешь, что на тебе все ловко сидит...

Вошла Вера Ивановна. Владиславлев поздравил ее с добрым утром по обыкновению и поцеловался с нею. Голиков думал – было сделать то же самое по праву одинакового с Верою Ивановною родства, но не посмел, и потому только лишь ловко раскланялся с нею по-светски и подал ей руку, благодаря ее за хороший ночлег. Та, взглянув на него, приветливо поклонилась ему с улыбочкою и пригласила обоих садиться пить чай прямо к столу, по-просту. Голиков был в восторге от того, что он теперь сидит за одним столом с девушкою, заинтересовавшею его собою, и может свободно поговорить с нею при отсутствии посторонних глаз.

– Вы, Вера Ивановна, должно быть, прекрасная хозяйка дома, сказал он за чаем.

– Почему же вы так думаете?

– Потому, что вы везде все сами делаете, и все у вас в таком прекрасном порядке, что я удивляюсь тому, как это вы умеете все сделать с таким вкусом и так хорошо.

– Но иначе и быть не может... Что сделаешь сама и зачем присмотришь, то и выходит хорошо; а чуть поленишься присмотреть, и пошло все иначе... На работников и работниц надежда плоха... за ними непременно нужно хорошенько смотреть... Из всего этого, однако же, вовсе не следует то, будто я хорошая хозяйка... я хозяйка дома такая же, как и все...

– Однако! Очень много есть таких девушек, которые, дожив до совершеннолетнего возраста, не умеют не только кушанья приготовить, но даже и чая порядочно разлить...

– Пожалуй, я с вами в этом согласна: такие девушки у нас в духовенстве есть. Но видите ли в чем дело: таких девушек очень не много и можно встретить их лишь между теми, которые живут за чужою головою и не имеют ни нужды, ни побуждений заниматься хозяйством. Моя же жизнь сложилась совсем иначе. Я осталась от мамаши всего только четырех лет от роду, а старшей сестре было всего восемь лет. Надеяться нам было не на кого, и потому папаша с малолетства приучал нас ко всему по части хозяйственной и заставлял нас за всем смотреть и строго за все взыскивал. При таких обстоятельствах, конечно, нам с сестрою ничего более не оставалось, как всматриваться во все хорошенько, при всяком удобном случае расспрашивать у других, как можно сделать что-нибудь такое, чего мы не умели сделать, и, наконец, самим постоянно все в доме делать. Мы так и поступали; а я в особенности так сумела воспользоваться своим положением и всмотреться во все хорошо, что сам даже папаша со мною во всем стал советоваться; и я не раз выводила его из затруднений...

– Это делает вам честь и возвышает вас над всеми вашими сверстницами, которые часто на все смотрят в домашнем хозяйстве сквозь пальцы и не умеют ничего сделать хорошо. Ваши заботы и труды по хозяйству служат хорошим ручательством за ваше будущее: они ручаются за то, что вы можете быть хорошею хозяйкою дома, нежною матерью и верною женою...

– Но, согласитесь, все это ведь необходимые качества каждой женщины, и я, следовательно, должна была непременно приучить себя к хозяйству теперь же, чтобы потом не раскаиваться в своей небрежности и неумении вести хозяйство. Если кому-либо то нашим духовным девушкам это особенно необходимо, потому что сами хозяева дома и отцы семейства постоянно бывают в отлучке в приход.

– Правда, ничего в том особенного не было бы, если бы все заботились об этом; пока же об этом только одни избранные заботятся, это выходит из пределов обыкновенного и составляет главное достоинство женщины, ею самою приобретенное. Быть верною женою, хорошею хозяйкою и нежною матерью – это такие качества, более которых нечего от женщины и требовать...

– Неправда! Прибавьте к этим качествам еще два – быть хорошею семьянинкою и доброю христианкою: это тоже необходимые качества. Хорошая семьянинка охраняет спокойствие семейное, а добрая христианка воспитывает хороших детей, истинных сынов церкви, отечества и семейства. Не так ли?..

– Да, и это необходимые качества женщины, потому что можно быть хорошею, верною и любящею женою, но плохою семьянинкою и расстраивать общее семейное счастье; можно так же быть и нежною матерью, но не истинною христианкою, и дать детям одностороннее или вовсе превратное направление при первоначальном воспитании их, заботливость о котором лежит прежде всего на матери. Мать истинная воспитательница детей, и от нее зависит весьма многое. Она должна заботиться о том, чтобы дети были впоследствии хорошими...

– Вот то-то и есть!.. Мать истинная христианка много значит. И каждая женщина прежде всего должна быть такою христианкою. Не вам, конечно, я могла бы указать на тех святых жен, которые воспитали великих святильников церкви – святителей, мучеников и подвижников: имена их вам, конечно, известны.

– Да, да. Все это справедливо. И как хорошо поступил ваш папаша, что сумел вам внушить необходимые понятия об этом и провести их в ваше сознание.

– Нет, извините! Я об этом иначе думаю. Я полагаю, что я своим воспитанием обязана более своей мамаше, чем папаше.

– Как же так? Мамаша умерла, когда вам, как вы сказали, было всего только четыре года.

– Это правда. Но все-таки честь первоначального воспитания моего принадлежит ей, а не другому кому. Она еще с малолетства сумела внушить нам с сестрою и братом страх Божий: приучила всегда молиться утром и вечером и пред началом и окончанием всякого дела, каково бы оно ни было, внушала нам всегда с благоговением произносить имя Божие, быть покорными родителям и послушными старшим, благоговеть пред распоряжениями Промысла Божия нашею судьбою, быть скромными и благонравными и строго наказывала нас за всякую шалость, за всякое неисполнение ее приказаний. В последующей же жизни эти добрые начала нравственности только лишь развились в нас и окрепли; от того и вышло добро.

– Судя по этому, я полагаю, что ваша мамаша была очень добрая женщина, с прекрасным характером и душою.

– Да, хоть я и не могу хорошо запомнить ее деятельности, но знаю верно, что это была редкая женщина по душе и своей жизни... Вот ее портрет... прямо против нас висит на стене... Я всегда с благоговением смотрю на него... Не правда ли, что выражение лица моей мамаши очень доброе и приятное?

– Да, – сказал Голиков довольно решительным тоном, всмотревшись хорошо в портрет. – А вы ведь очень похожи на свою мамашу, – добавил он, обращаясь к девушке и внимательно взглянув на нее. – Значит, и вы будете такою же доброю, как и ваша мамаша...

– Может быть, – сказала девушка и задумчиво опустила голову, благоговея пред именем своей матушки, память о которой была для ней священна.

Владиславлев в эту минуту взглянул вопросительно на Голикова. Тот видимо торжествовал и находился под влиянием счастливого очарования: радость так и сияла на его лице, а глаза сверкали каким-то особенным блеском.

– Вы, братец, что же все молчите и молчите?.. Хоть бы слово какое-нибудь сказали во все это время, – обратилась Вера Ивановна к Владиславлеву после минутного молчания.

– Я слушал с удовольствием ваши разговоры, и еще с большим удовольствием пил чай, – сказал в ответ Владиславлев.

– Нет, я думаю, вы не от того молчали... Вы верно все еще скучаете?

– О чем же мне скучать? Здесь нет места скуке...

– Полно!.. Как можно вам не скучать?.. Я этому ни за что не поверю.

– Но о чем же скучать ему? – вмешался Голиков.

– Я, право, не знаю, почему вы могли мне сделать такой вопрос. Естественно было бы мне его сделать, если бы вы или они сказали мне, что они скучают...

– Однако? Любопытно знать, как вы понимаете слово скучать и как вы решите такой вопрос..

– Не знаю, как еще иначе можно понимать слово скучать на вашем месте... Здесь одно только и есть значение этого слова, которое применимо к вашему положению. Для вас эта скука должна быть хорошо понятна... Я не думаю, чтобы и вы не скучали подобно им... Впрочем, теперь-то вы, может быть, нисколько не скучаете, потому что свиделись со своим товарищем и могли поделиться с ним своими мыслями и чувствами; но когда вы были дома, будто вы не скучали, подобно им?.. будто вы не можете чувствовать того, что вы теперь одиноки?.. Нет у вас друга и товарища, который бы одинаково с вами мыслил о новом вашем положении, понимал ваше положение и принимал в нем самое искреннее, горячее и бескорыстное участие?..

– Вот тебе и раз! Сразу озадачила так, что сказать нечего, подумал Голиков и взглянул вопросительно на Владиславлева.

– А вы почему же знаете, что он именно таким образом скучает, как вы полагаете, т.е. скучает невольно, от того, что чувствует себя как бы бесприютным и одиноким и незанимающим в обществе никакого места? спросил потом Голиков.

– Конечно, я не могла бы этого знать, если бы у меня не было брата и он, живя дома, подобно каждому из окончивших курс, не скучал... Я хорошо помню, как он скучал, живя дома, по окончании курса, и как он всегда радовался свиданию с товарищами. Я хорошо понимаю, в каком он неопределенном положении тогда находился... По этому я сужу и о вашей скуке... Но всего более я могу судить об этой скуке потому, что я сама испытала подобного рода скуку, когда брат определился к месту, а сестра вышла замуж...

– Признаюсь, одних вас только я и встречаю таких, что вы можете представить себе наше положение и понимаете нашу скуку...

– Итак, неправда ли, братец, вы скучаете? снова спросила девушка у Владиславлева.

– Случается подчас. Нельзя же не скучать... Переход от прежней жизни к теперешней весьма резок...

– Ничего. Все, Бог даст, уладится. Поживете еще месяц другой, привыкнете к нашей деревенской жизни и перестанете скучать...

– Не думаю, чтобы это было так... Я никак не могу помириться с своим новым положением.

– Поверьте, так будет... не вы первый, не вы и последний...

– Может быть, это и было бы так. Но я еду непременно вместе с братьями в Мутноводск... здесь мне нечего делать...

– Э, Бог с вами!.. Вместе с братьями уедете в Мутноводск!.. Не спешите... Еще успеете быть там... Поживите-ка здесь еще месяц-другой, отдохните хорошенько... Поверьте, что скучать и жалеть об этом не будете... Придут осенние праздники сельские у нас и у вас; на праздниках попируйте... Ведь вы небось еще и не знаете хорошо, что это за праздники: так хоть посмотрите на них теперь... Они вам непременно понравятся, и вы нескучно проведете время на них... Ну, и к нам тоже приезжайте как-нибудь погостить хоть на недельку, или на две... Приедете?..

– Верного слова не даю; но, если дома почему-либо останусь еще на месяц, или более, приеду...

– Непременно приезжайте... Поверьте, что здесь в сто раз лучше и веселее вы можете провести время, чем дома... и не заметите, как оно пролетит до праздников... Мы вместе с вами будем читать, писать и гулять в свободные от ваших занятий часы... Право, так это будет хорошо и приятно для всех нас, особенно же и для папаши... Я так и скажу ему, что вы приедете к нам... Слышите?.. У Голикова так и дрогнуло сердце при слове «слышите?» Так и побледнел он. Вот уже и «слышите?» вырвалось у нее!.. Расчет у него, значит, верный здесь., что же я-то здесь такое?.. о чем хлопочу?.. Владиславлев хоть и друг мне, такой друг, который в семинарии готов был всегда всем пожертвовать и жертвовал для меня; но разве он здесь откажется от своих прав на руку этой девушки в пользу мою и разве я вправе требовать от него такой жертвы для меня? Нет! это невозможно... Нечего и мечтать об этом... Вот ведь, подумаешь, счастье-то человеку!.. Эхма! если бы мне такое-то счастье Бог подал: я был бы счастливейшим из всех... Но, верно, не наша доля пользоваться таким счастьем... раздумывал Голиков завидуя Владиславлеву. И ненапрасно он завидовал, потому что слишком много оказывалось предпочтения Владиславлеву и Верою Ивановною и ее отцом, которые не знали, кажется, как угодить ему и где посадить, слишком много и внимания на него во все время обращалось самою Верою Ивановною, чтобы Голикову можно было предполагать здесь одни родственные отношения между ними и не видеть чего-то особенного. Это хорошо чувствовал и сам Владиславлев, и потому постарался после чая снова устранить себя от разговора с Верою Ивановною, занявшись чтением какой-то, по его словам, весьма интересной статьи, которую он будто бы давно уже искал в семинарской библиотеке в желал прочесть. Это он нарочно сделал с тою целью, чтобы дать Голикову возможность снова вступить в разговор с Верою Ивановною. Голикову то и нужно было. Ни мало немедля, он пустился в рассуждения с девушкою о музыке, поэзии, литературе, хозяйстве, словом, почти обо всем он начинал говорить с нею, и к удивлению своему, слышал от нее такие здравые обо всем суждения, каких никогда не мог он услышать от своей подруги юности, светской девушки Маши. Голиков приходил даже в свой обыкновенный пафос в разговоре, и не видел, как прошло время до пяти часов пополудни. Время уже было ему с Владиславлевым отправляться обратно в Спасское. Забилось сердце его как голубь, когда он, на прощанье, еще раз взял руку девушки, очаровавшей его, и чуть было не поцеловал эту руку, совершенно забывшись...

Тяжело стало на сердце Голикова, когда он сел в повозку свою, и пора лошаденок двинулась вперед. Он раскланялся в последний раз и, точно в воду опущенный, сидел потом, понурив голову, доколе Владиславлев не вызвал его на разговор

– Что, брат, задумался и приуныл, сидишь повесив голову? сказал Владиславлев, взяв Голикова за руку. Скажи-ка, какова Вера Ивановна-то? Не правду ли я тебе говорил после святой в «Барском селе», что, если ты увидишь ее, не только университет, но и Машу свою забудешь? Теперь веришь тому, что и у нас есть девушки умницы и красавицы?

– Да, брат! Теперь верю тебе, что и у нас в духовенстве есть девушки во сто раз получше Маши, и признаюсь откровенно, что Вера Ивановна поразила меня... Какой ты, подумаешь, счастливец... а!.. Какую невесту имеешь!.. Прелесть...

– Да, мог бы иметь, но не хочу изменять ради ее своим убеждениям... Академию не променяю на нее...

– Неужто?.. Это, брат, ни с чем несообразно. Она тебя так любит... Неужели ты не осчастливишь ее?..

– Одно и то же повторять сто раз не люблю...

– Если так, уступи, брат, пожалуйста, мне такую невесту... На такую с твоей стороны жертву я и надеяться не смел бы, если бы ты оставался здесь; но, если ты идешь в академию, тебе все равно, кому ни уступить свои права... Порекомендуй меня и ей, и отцу Ивану... Будь друг и благодетель...

– Хорошо. Я с своей стороны постараюсь исполнить твое желание; только ты, смотри, пока нигде не говори ничего об этом... Иначе все дело расстроишь: отец Иван сколько добр, столько же и обидчив и своенравен... Он любит, чтобы все делалось прямо и ненавидит скрытность..

– Пожалуйста, брат, да поскорее; а то я с ума сойду...

– Странный ты человек! еще раз скажу я тебе... Ну, чего ты беснуешься?.. У тебя решительно нет ни твердости воли, ни постоянства чувства: вчера восхищался одною, сегодня другою, а завтра будешь восхищаться третьей... это не только дурно, но и опасно для тебя: увлекшись какою-нибудь смазливою девушкою, ты можешь погубить себя, если тебе не дадут опомниться при сватовстве.

Три дня прогостил Голиков в Спасском, проводя время в полное свое удовольствие в беседе с Владиславлевым и его братьями, и потом уехал домой, прося Владиславлева посватать его Вере Ивановне.

– Ну, что вам Бог дал хорошенького в вашу поездку? Хорошо ли в Воздвиженском погуляли? расспрашивала мать Владиславлева, когда уже Голиков отправился домой.

– Ничего особенного, сухо ответил Владиславлев.

– Ничего? А я ожидала, что вот-вот да пошлет тебе там Бог что-нибудь хорошенькое... Ведь Вера Ивановна-то не другим чета, красавица в полном смысле слова, прелестная девушка и завидная невеста... Неужели это ничего не значит для тебя в настоящую пору?

– Лично для моей судьбы все это ничего не значит...

– Ну, каменное же у тебя сердце... Тебя верно ничем нельзя прельстить... Что задумал однажды, конец!.. скорее камень подастся и лопнет от жара, чем ты... Чем только все это кончится?.. Смотри, чтобы не было впоследствии плохо...

– Обо всем этом, мамаша, мы с вами столько уже раз говорили, что право, мне совестно повторять вам одно и то же... Я хорошо понимаю все ваши мысли и намерения, ваше расположение ко мне и желание мне добра и счастия, но подчиниться вашей воле в деле решения так или иначе моей судьбы, я не могу всецело... Это я вам уже заявлял не раз...

⎯ Ну, Бог с тобою! Делай все, как знаешь сам... Наше дело здесь сторона... Если сделаешь ошибку, на нас не плачься: вина в том будет твоя, а не наша...

⎯ Все предоставляю воле Божией... Что Богу угодно, то пусть и будет...

⎯ Ну, это всего лучше и надежнее, заключила мать.

Еще раз таким образом матери Владиславлева пришлось убедиться в том, что отклонить Владиславлева от однажды принятого им намерения невозможно никакими доводами и прельщениями. Казалось бы, что этого уже и достаточно будет для нее, чтобы предоставить будущее своего сына воле Божией, и ни себя, ни сына более не беспокоить новыми попытками на счет места в Воздвиженском. Но для материнского нежного сердца это было почти немыслимо. Мать Владиславлева и после этого все-таки еще надеялась на то, что авось либо, авось либо сын ее и одумается, не ныне, так завтра решится поступить в Воздвиженское. Ей все еще казалось, что это объяснение Владиславлева с нею, как бы оно ни казалось решительным, не есть еще самое последнее его слово, тем более, что времени до отправления его в академию много еще было впереди, чуть не целый год, а в год воды много утечет в реке, много может с каждым из людей случиться перемен как в самых мыслях, планах и намерениях, так равно и в жизни. «Авось, думала она постоянно; авось, Бог даст, наконец, Вася и опомнится... Год целый еще ведь впереди... Ему и самому наконец наскучит жить почти без всякого дела так долго... Нужно только удерживать его дома и не отпускать в Мутноводск: проживет здесь осень и зиму, привыкнет и к нашей жизни, будет приятнее смотреть на деревенскую жизнь, и она наконец понравится ему». Рассчитывая, на это русское авось и на продолжительность времени, мать снова стала ухаживать около Владиславлева. Она стала, упрашивать его, чтобы он не ездил вместе с братьями в Мутноводск, а пожил бы дома еще хоть один месяц и отпраздновал сельские йраздники, на которых он уже десять слишком лет не бывал, и обещала ему непременно доставить случай тотчас же после своего сельского праздника отправиться в Мутноводск.

Владиславлев хорошо понимал всю шаткость и крайность своего положения в случае, если ему по каким-либо обстоятельствам пришлось бы целую осень прожить в деревне и не иметь у себя ничего под руками, чем бы ему можно было заняться, и потому ни под каким видом не соглашался остаться дома. Мать однако же не переставала упрашивать его, и наконец достигла таки своей цели уже тогда, как Владиславлев совсем было собрался ехать в Мутноводск вместе с братьями первого сентября.

– Вася! сказала она вечером под первое сентября: – неужели ты непременно едешь завтра в Мутноводск и не хочешь уважить моей просьбы остаться здесь еще недели на три?

– Да, мамаша; еду непременно.

– А я все было еще надеялась, авось-либо, авось-либо хоть в этом-то ты уважишь меня... Чего стоить для тебя один месяц-то?

– Но если, мамаша, я никак не могу этого сделать?.. Если я останусь здесь на один месяц, мне грозит опасность остаться здесь и на целую осень, в случае ненастной погоды, – между тем как мне крайне нужно быть в Мутноводске...

– Уверяю тебя, что я доставлю тебе случай – отправиться тогда в Мутноводск, только лишь останься пожалуйста... Пощади меня... Ты видишь, что отец сам с братьями едет в Мутноводск по настоятельной нужде, а я здесь остаюсь решительно одна-одинешенька с маленькими ребятенками... даже и работник, и тот едет... Посуди, что же мне-то теперь делать? Умоляю тебя, останься пожалуйста теперь, а после я тебя не буду удерживать... ступай себе тогда с Богом... Ну, остаешься! Скажи пожалуйста скорее!.. Обрадуй меня...

– Право же, мамаша, нельзя; весьма опасно...

– Ну, Бог с тобою! Более я не буду тебя просить... ты непослушный сын, сказала мать с горестью, и заплакала.

Жаль стало Владиславлеву оставить мать одну свою дома на целую неделю, во время поездки о. Петра в Мутноводск; подумал, подумал он, и наконец решился остаться еще на одинь месяц в Спасском.

– Верно, мамаша, так уже и быть, я останусь здесь на один месяц, с тем однако, чтобы после вы ни под каками предлогами не оставляли меня еще дома, сказал Владиславлев матери в то самое время, как уже нужно было запрягать лошадей.

– Вот, милый мой, спасибо тебе!.. сказала мать, поцеловала Владиславлева, и две-три слезинки тогда же выпали из ее глаз от радости.

Решившись остаться, он прибрал к месту весь свой багаж, привезенный им с собою из Мутноводска, и снова было приготовленный для отправления туда же, стал вместе с матерью хлопотать вокруг братьев, собирая им все нужное и укладывая в повозку, не чувствовал еще никакой особенной скуки и не сожалел о том, что добровольно осудил себя на мучительную в деревне жизнь осенью. Но, вот, братья собрались совсем и уехали, и Владиславлев наш поник головою. Весьма скучно вдруг сделалось ему, когда он, проводив своих братьев за село, вернулся назад, и сел с матерью за чай. Прежде этого времени он все-таки еще считал себя хоть сколько-нибудь похожим на семинариста и представлял по временам для утешения себя, что он только лишь вместе с другими семинаристами отпущен из семинарии домой на каникулы, – и, как только последние пройдут, он снова отправится в Мутноводск и будет жить там подобно семинаристам; теперь же всему этому был положен конец. Теперь он хорошо почувствовал, что он, точно, окончивший курс, не нужен более для семинарии, и, что всего несноснее, он совершенно одинок и, как не занимающий никакого определенного места в обществе, не может примкнуть ни к одному сословию или кружку, как непременный член его...

Дело решительно никакое ему не шло теперь на ум. «Тоска, тоска и тоска – здесь все теперь сокрыто для меня», проговорил он с болью в сердце, после глубокого раздумья, схватил свою фуражку и пошел себе бродить по полям и лугам где попало. Целых три часа пробродил он решительно без всякой цели и без всякой определенной мысли в голове. Многое он передумал и перечувствовал в это время, но определенного, ясного и просознанного в его мыслях и чувствах ровно ничего не было; ему просто невыносимо тяжело и скучно было, вот и все тут! От тоски он и бродил без всякой дели по улице, по полям и лугам, от тоски же ему и в голову лезла всякая всячина. Такое несносное положение его, конечно, могло бы иметь самое вредное влияние на его здоровье, если бы оно продолжалось еще суток на двое; но к счастию его оно продолжалось недолго. К обеду же на следующий день к ним приехала Вера Ивановна и, вот, теперь дела приняли совсем другой оборот, и развлекли Владиславлева.

– А! вы здесь остались? сказала Вера Ивановна Владиславлеву, когда он встретил ее неожиданно в передней. – А я полагала, что вы отправились с братьями в Мутноводск, а мамаша ваша одна дома; поэтому и приехала сюда...

– Да, я остался здесь на время, ответил Владиславлев с болью в сердце, и слезы навернулись на его глазах.

– И хорошо, конечно, сделали, потому что мамаше вашей одной весьма бы скучно было теперь дома... Ей было бы и весьма обидно, если бы вы не остались здесь в такую нужную для нее пору и оставили ее одну почти на целую неделю...

Такими словами обменялась девушка с Владиславлевым при самой встрече вместо обыкновенного приветстия. И эти простые и немногие слова, сказанные ею от чистого сердца по одному только ее расположению к своей тетке – матери Владиславлева, имели на Владиславлева весьма важное влияние: они в силах были перевернуть в голове его весь строй его мыслей на другой лад. Сказаны они были в ту самую решительную минуту, когда Владиславлев, под тяжестию различных грустных впечатлений и мучительной тоски, готов был решиться даже пожертвовать своим будущим, лишь бы только успокоиться. И кто знает, быть может, он и пожертвовал бы в эту минуту своею будущностию, если бы Вера Ивановна сказала ему повелительным, но полным любви к нему, тоном: «останься здесь совсем; я выйду за тебя замуж, и ты будешь со мною счастлив», и потом, не дав ему одуматься, потребовала бы от него ответа на свои слова. Он непременно в эту минуту дал бы ей слово остаться и жениться на ней, и потом уже не вернул бы своего слова, потому что он слишком много уважал эту девушку, а она с своей стороны слишком сильно его любила для того, чтобы, дав ей однажды слово, Владиславлев решился нарушить его... Но Вера Ивановна не сделала этого, потому что хорошо понимала все его мысли и намерения относительно будущего его счастия, желала ему полного успеха в его дальнейшем воспитании себя и готова была всеми силами содействовать ему в надуманном им деле. «Мужайтесь, сказала она, и все сделается по вашему: Господь поможет вам в благом деле». И вот, самая трудная и решительная для Владиславлева минута прошла без всяких дурных последствий для него. Зато самое пребывание Веры Ивановны в Спасском в настоящую пору было чистым даром неба для Владиславлева. Разговаривая с нею и гуляя вечером с нею же по селу, он совершенно забыл все прежнее, перед этим незадолго бывшее, и вышел из того мучительного положения, в котором находился в минуту встречи с нею. На сердце у него стало вдруг так легко, как будто в самом деле невидимый ангел сошел с неба и снял своею мощною рукою с его сердца все, что только успело на нем наболеть за все время тревоги и томлений. Ни боли никакой, ни скуки и тоски, ни даже какого-нибудь самого малейшего огорчения или уныния – ничего, точно как и не бывало их совсем, – он не чувствовал, и от всей души за такое облегчение его положения был он благодарен молодой девушке.

– Благодарю вас, говорил Владиславлев Вере Ивановне при прощанье с нею: – вы своим посещением и мамашу утешили, и меня вывели из затруднительного положения... пред приездом вашим и чувствовал себя весьма дурно; тоска так и давила меня; ужасно было скучно; теперь же все это прошло, и притом же прошло без всяких дурных последствий для моего здоровья, за которое я имел причину опасаться...

– Ну, вот, видите ли, мой приезд был еще очень кстати!.. А вы-то приедете к нам погостить?

– Приеду, непременно приеду, как только будет возможно.

– Да вы и не можете не приехать... Припомните, вы дали мне слово приехать к нам гостить, и должны исполнить это... Но прежде того я прошу вас еще к нам на праздник...

– Благодарю вас... на празднике непременно буду у вас.

– Не благодарите; а приезжайте непременно. Я вас буду ждать...

– Непременно приеду... будьте спокойны и здоровы...

– Ну, так до свидания же пока, сказала девушка; поцеловалась с Владиславлевым и со всеми другими, и уехала.

– Вот как много значит хороший человек в нужное время и в особенности в трудные критическияе минуты в жизни! – сказал Владиславлев, проводив Веру Ивановну, и тотчас же принялся за дело. Готовясь к будущему академическому экзамену, он прежде всего начал читать всеобщую историю и физику, но вовсе не так читать, как все это обыкновенно читалось в семинарии во время приготовлений к экзамену: там чтение было более машинальное и принужденное, чем разумное и обдуманное хорошо, здесь же все обдумывалось хорошо и разъяснялось. При этом чтении Владиславлев тотчас же составлял подробный конспект, или обзор науки, и так отчетливо, что впоследствии ему стоило лишь прочесть этот конспект, и в памяти его снова наука явилась бы во всем своем объеме; более же всего он обращал теперь внимания на самые причины исторических событий, и следил за причинною связию, так, что история в его сознании являлась уже не сухою наукою или перечнем исторических событий со всеми подробностями, но живою наукою, стройною и связною, где причины и следствия событий состояли в ясной и последовательной связи... Среди таких занятий, которым никто не мог препятствовать, Владиславлев, как говорится, не успел оглянуться, как уже прошли две недели сентября и пришел сельский праздник Воздвиженского – 14-го сентября. Владиславлеву теперь нужно было ехать на праздник в Воздвиженское, и он должен был на время прекратить свои занятия, прекратил и с радостно поскакал в Воздвиженское...

Владиславлеву за десять слишком лет в первый еще раз пришлось теперь быть на сельском празднике; поэтому он от души желал на этом празднике видеть и торжество, и всю светлую сторону деревенской жизни, чтобы иметь более ясное понятие об этой жизни, чем какое он имел о ней доселе, и не ошибся в том. Праздник в Воздвиженском был хоть куда, можно сказать, выдающийся: гостей собралось на него человек более тридцати, недостатка в угощении не было, и потому все гуляли себе на славу. Никто не мог остаться недовольным чем-либо: радушные хозяева всех принимали очень приветливо и много заботились о том, чтобы все гости были ими вполне довольны. Но что достойно особенного замечания, так это именно необыкновенная трезвость гостей, которую редко можно встретить на праздниках. Сам о. Иван не пил совершенно ничего, а где хозяин на празднике трезв, там и гости ведут себя осторожнее. – Но не здесь главная причина такой трезвости. Она больше всего заключалась в том, что о. Ивана все весьма много уважали, как почтенного и заслуженного старца и как лучшего между всеми в околотке священниками.

На этом празднике между гостями было шесть девушек невест, которых тотчас же по окончании курса сватали Владиславлеву, но которых он не только не смотрел и не знал прежде, но и решительно не хотел видеть. Все они теперь имели случай представиться Владиславлеву, быть может, с тайною надеждою понравиться ему и быть им замеченными; но он ни малейшего, по-видимому, внимания не обратил на них, как будто до него и не касалось дело сватания их. Говоря правду, они все были недурны собою, а две из них были даже очень хороши; но всех лучше и всех прелестнее, как после того Владиславлев писал Голикову, была сама распорядительница праздника и молодая хозяйка дома, Вера Ивановна, на которую в продолжении двух дней праздника не один Владиславлев, а и все смотрели с удовольствием, как на замечательную красавицу и самую приветливою хозяйку. На Владиславлева тоже все неравнодушно посматривали: иные с завистью, иные с удивлением, иные с уважением, а иные и с недоумением. Иначе этого и быть не могло. Было от чего каждому неравнодушно смотреть на Владиславлева. Ему слишком много со стороны отца Ивана и его дочери оказывалось внимания и почтения, и нельзя было многим не обратить своего внимания на такие отношения хозяев к нему, и не смотреть на него самого с завистию, или с удивлением, или с недоумением: за столом ему оказывалось предпочтение пред другими во внимании к нему хозяина, в случае недоразумений или споров его решение или мнение признавалось окончательным, его суждения о чем-нибудь и вообще все разговоры выслушивались с особым вниманием, и разговаривали во всякое время хозяева более с ним, чем с другими. Наконец даже самому Владиславлеву стало совестно от того, что ему слишком уже много дается преимуществ и предпочтения пред другими. Смотря на такие отношения хозяев к Владиславлеву, многие заключили, что Владиславлев и Вера Ивановна суть ни более, ни менее, как жених и невеста, которые если еще не помолвлены, то имеют быть скоро помолвлены, и что между ними дело уже все решено, и от души и радовалась этому и желали счастия мнимым будущим супругам: иные же, зная намерение Владиславлева отправиться в академию, думали, что отец Иван и его дочь только лишь ухаживают за ним и употребляют все силы на то, чтобы поймать его на свою удочку.

В сущности же здесь решительно не было в виду у хозяев ни того, ни другого: все отношения их к Владиславлеву сложились так сами собою вследствие того, что о. Иван и Вера Ивановна хорошо понимали его, ценили его способности, знали его тягостное положение, и наконец очень много любили его, не имея в виду никаких рассчетов. Как бы то ни было, а Владиславлев очень весело провел праздники целых три дня, так что мысленно называл в этом случае деревню благословенным краем, в котором простота нравов, радушие и гостеприимство составляют главные качества и отличительные свойства обитателей; он и уехал домой после всех. Зато после того ему снова стало очень грустно и скучно, и снова настала такая минута, в которую он мог бы решиться оставить мысль об академии, если бы он подобно Голикову или Тихомирову, был увлекателен или недовольно рассудителен, мог принятое однажды за необходимое изменить или же решиться на что-нибудь, не обсудивши того хорошо со всех сторон. Подумав в эту пору немного о деревенской жизни, после того, как он видел торжество ее на празднике в Воздвиженском, он пришел к той мысли, что сельские праздники суть не что иное, как только один проблеск разумной сознательной жизни, такая пора, когда как будто нарочно выставляется наружу все, что только есть хорошего у каждого, и все это расточается щедрою рукою, а вообще, в другое время, деревенская жизнь скорее есть один только призрак жизни, скорее прозябание, чем жизнь разумно-сознательная. И снова мысль об академии всецело завладела его вниманием. Снова теперь, но еще с большею охотою, чем прежде, принялся он за приготовление себя к академическому экзамену. Кстати и самые обстоятельства тому очень благоприятствовали. О. Петр находился в хорошем расположении духа, занимался своими домашними делами и приготовлением очередной проповеди для произношения ее в городском соборе, не обращал на него никакого внимания и оставил его в покое. И не увидел Владиславлев, как среди его усердных занятий прошло еще почти две недели и приблизился их сельский праздник – день Покрова Пресвятой Богородицы. В доме уже начались приготовления к этому празднику. Теперь необходимо было на время прекратить свои занятия и помочь матери в ее домашних делах и заботах о приготовления к празднику всего, что требовалось, и он прекратил свои занятия и из труженика науки на время сделался домохозяином. Хлопот было немало, но Владиславлеву уже знакомы были такого рода хлопоты и он не скучал ими. Вот и самый праздник. Литургия отслужена соборно пятью священниками. Владиславлев сказал прекрасное поучение, которое произвело большое впечатление и на людей образованных, и на крестьян, так что все за него воздали ему честь и хвалу. Ему так приятно, так отрадно было видеть воочию и сознавать, что его слово оказалось живым и действенным. С восторгом спешит он домой; но тут – увы! – ему нет чести: едва показался он домой, как уже должен забыть о своем студенчестве, и снова взяться за хлопоты, сделаться слугой и помогать во всем матери. Гостей съехалось множество. Между ними было тетушек пять-шесть таких, которые могли бы помочь матери Владиславлева хоть в чем-нибудь; но все же это были гостьи, и потому и эти тетушки только лишь сидели да чванились. Ни одна из них не вздумала за что-нибудь взяться, хотя они чуть не каждую неделю бывали в Спасском. Владиславлев ужасно досадовал на таких тетушек; но досада его была бессильна: тетушки все себе сидели, поджавши ручки, угощали одна другую, беседовали о разных разностях, а переменить его и таким образом помочь хозяйке нисколько и не думали. При таких обстоятельствах Владиславлев был на празднике, что называется, сам слуга и хозяин: он всюду бегал и во всем помогал матери – и на стол накрывал, и подавал, и чаем распоряжался, и на кухне вместе с матерью хлопотал вокруг приготовленных кушаний, и с гостями занимался, словом везде был необходимым человеком, так что своею оборотливостию и умением сделать все, что ни подошло под руку по хозяйству, пристыдил перед всеми своих тетушек. За то и тетушки с своей стороны не остались у него в долгу. Как будто сговорились между собою, они постоянно докучали ему то своими замечаниями, то такими странными наставлениями, которые были докучнее всякой «Демьяновой ухи», то своими толками о местах и невестах. Как только в свободную минуту, особенно вечером, появится близ них Владиславлев, они тотчас же заводили свою речь о хороших будто бы священнических местах там и сям и начинали ему сватать красавиц невест. Владиславлев сначала не обращал на их толки о местах и невестах никакого внимания и в виду всех наказывал их презрением: когда они заводили свою докучную речь, он, нисколько не слушая их, рассматривал на стенах картины, либо тут же сам с кем-нибудь заводил разговор о том, что он такой счастливец на невест, каких немного, если ему в продолжение двух месяцев, со времени окончания курса, их сватали чуть не целых два десятка, но что он решительно против всякой мысли о местах и невестах, не смотрел ни одной из них и никогда не намерен их смотреть, и что наконец он удивляется тому, как у людей и совести, и терпения достает докучать ему такими пошлостями, когда всякому известно его намерение идти в академию. Этим самым Владиславлев давал уже заметить своим тетушкам, что напрасно они бьют попусту воздух своими словами о местах и невестах, и лишь тем докучают ему, но тетушки этого не понимали или не хотели понять и все продолжали докучать ему. Владиславлев, наконец, не выдержал, когда тетушки уже очень надоели ему своими докуками, и решился разом покончить с ними, так чтобы они больше и не докучали ему.

– Послушайте, тетушки! обратился он к двум из них. Если вы еще раз вздумаете мне докучать своими местами и невестами, прошу тогда не сердиться на меня. При всем моем уважении к вам, которое я доселе питал, я буду тогда вас презирать. Вам известны мои планы о будущем, следовательно, вам нечего меня и беспокоить... да и вообще-то, нужно сказать, вам нет дела вмешиваться в мою судьбу: я сам знаю, что мне нужно делать...

– Вот как! возразила одна из теток. Не наше здесь дело!!.. То-то и есть, что ты еще, что называется, молодо да зелено, материно молоко еще на губах не обсохло у тебя... Тебя, верно, учили, учили, да не доучили, и еще нужно поучить...

Владиславлеву это очень не понравилось.

– Ну, уж извините! – сказал он. – Уж я учен, учен да и переучен; и если еще нужно меня учить, то во всяком случае не вам и не подобным вам.

– А почему же бы не нам? Мы тебе тетки.

– По той очень простой и важной причине, что вы – сами смыслите очень мало, ничему и никогда не учились, и не имеете ни об одном предмете надлежащих понятий. Этого, кажется, уже и достаточно для вас, чтобы вам понять, что не вам нужно меня учить, в чем бы то ни было...

– Но мы тебя не учили еще, а говорили о деле с тобою, и говорили потому, что ты еще не знаком с жизнию...

– И опять вам здесь нет дела до меня... Вообще, нужно вам сказать, я не могу не удивляться тому, из чего только вы хлопочете около меня и своими местами, и невестами? Неужели вы думаете, что я вас буду приглашать на свадьбу к себе, в случае, если бы я в самом деле решился поступить на место? Уверяю вас, ни за что не позову: кроме папаши и мамаши, да еще, может быть, родственников двух трех у меня никого не будет, потому что я уверен, что тетушки да бабушки только лишь на свадьбах сцены производят, вмешиваются не в свое дело, начинают пересматривать различные тряпки, да капризничают; а я не хочу ничего такого... Кому угодно быть у меня, может после приехать веселиться сколько угодно...

– Вот как ты думаешь о тетушках-то!..

– Да. Но это еще не все... Если я вздумаю в самом деле поступить на место, то будьте уверены, закачусь отсюда нарочно верст за сто, и это потому опять сделаю, что я имею на то основательную причину. Я несомненно убежден в той важной истине, что мужа с женою не другой кто-нибудь всегда расстраивает, как родные, и в особенности бабушки н тетушки, которым вечно в молодой женщине либо то, либо другое не нравится, тогда как им вовсе тут никакого дела нет ни до чего: нравится, приезжай и будь как гость; не нравится, ну, и не езди в гости, если хочешь, а приедешь, так в чужие дела не вмешивайся.

– А, вои какое зелье матушка себе родила!.. Непочетник какой!.. Ни во что не ставит теток и бабок и всю родню... А мы все считали его смиренником... Ну, зелье же!.. Но ничего!.. Авось навернется на какую-нибудь сударушку, у которой ни платья, ни денег нет, да еще, может быть, и недобрая какая... Тогда и нас вспомнит... Умен слишком...

– И опять не ваше тут будет дело, а мое... Понравится мне, и безо всего возьму, не понравится, и тысяч не надо... А вас опять-таки прошу меня более не беспокоить своими докуками на счет мест и невест...

Тетушки разразились ругательствами на Владиславлева и стали выдумывать всевозможные оскорбления, которыми будто бы он непременно подарит отца с матерью, и высказывать одна другой сожаления о их участи на старости, а Владиславлев преспокойно пошел себе к чайному столу, где в ту пору распоряжалась чаем Вера Ивановна, одна из всех родных помогавшая матери Владиславлева.

– Вы, кажется, с кем-то там посчитались немного? – сказала девушка Владиславлеву, глядя ему прямо в лицо с улыбкою.

– Да, посчитался немного со своими любезными тетушками... ужасно они мне надоели... Совести никакой не имеют...

– Ах, они и мне уже ужасно надоели: все докучают со своими женихами. Да вы хоть родной им, а я вовсе чужая, и все-таки пристают ко мне...

– Жаль, что я этого не знал; а то заодно бы уж разделываться с ними стал... Это единственное средство отделаться от них... Что прикажете делать?.. Не рад да будь готов считаться с ними... из терпения выводят... Право, для меня это очень неприятно: от роду я никому не говорил колкостей.

Прошло после этого часа полтора. Чай только что кончился; Вера Ивановна пошла пройтись по комнатам, а Владиславлев сидел у стола и хлопотал вокруг чайных приборов, спеша поскорее убрать их к месту. В столовую к нему в эту пору вошел о. Иван, нарочно искавший удобной минуты переговорить с ним наедине, и сейчас же сел рядом с ним.

– Приучаетесь хозяйничать, – начал он, – или вы уже давно привыкли ко всему?.. Нужда выучила вас всему...

– Что же делать! Нужно же помочь мамаше, – ответил Владиславлев, и, завязавшийся таким образом разговор у него с о. Иваном пошел и пошел все далее и далее. Слово за слово и речь, наконец, склонилась к летам о. Ивана.

– Да, – сказал вдруг о. Иван, – видите ли, в чем дело, мне нужно с вами переговорить серьезно по одному делу.

Владиславлев вздрогнул всем телом при этих словах.

– Я еще в ту пору, как вы были у меня с товарищем, хотел было поговорить с вами, да вечером-то не пришлось, а на утро вы и уехали, не дождавшись моего возвращения из прихода... На празднике у нас вовсе не до того было... теперь же, кажется, можно поговорить свободно... Лета мои уже довольно преклонные, силы начинают мне изменять; поэтому мне хотелось бы при жизни и здоровье устроить судьбу своей Верочки.

– Ну, подумал Владиславлев: – добрались и с этой стороны до меня!.. Просто не знаешь, что делать и как быть.

Легкая лихорадочная дрожь пробежала снова по всем членам Владиславлева, а лицо покрылось бледностию.

– Мне, продолжал отец Иван после минутного молчания, – по этому случаю делали уже предложения.

– Кто же? Это очень интересно.

– Да уже человека три присылали ко мне письма, в которых рекомендуют мне студентов.

– Кого же?.. Скажите пожалуйста.

– Петр Петрович, например, – помните, что у нас на празднике был сельский учитель села Дубровского? – рекомендовал мне вашего товарища Федора Голубева. Голубев мне дальний родственник: я хорошо знаю и батюшку, и матушку его и весь род; но его видел всего только однажды. Скажите мне пожалуйста, как родственнику... скажите откровенно ради моей Верочки и меня: каков он?

– О характере я положительно ничего не могу вам сказать определенного. Бог его знает, каков он.

– Но ведь он ваш товарищ; вы вместе учились, и могли видеть его.

– Это справедливо; а я все-таки ровно ничего не могу сказать определенного о его характере. Чтобы иметь верное понятие о характере какого-нибудь из товарищей, нужно непременно хорошо знать его квартирную жизнь и все обстоятельства его семинарской жизни; а этого-то я и не знаю вовсе. Голубев жил не с нами, т. е. не в корпусе и не в квартире, а отдельно ото всех, в нахлебниках... Как он там жил и в каких к кому отношениях находился, – это для нас, квартирных учеников, вовсе было неведомо, все было в его жизни сокрыто от нас; а в этой-то домашней жизни ученика и проявляется обыкновенно весь его характер.

– Каков он по крайней мере был в классе между товарищами?

– Между товарищами он вовсе незамеченным прошел, точно как у нас и не было его, ничем не высказался в пользу своего характера. По успехам своим он в последний год решительно ослабел: иногда даже ректору отказывался отвечать лекцию. Что было причиною резкой перемены в его ученической деятельности, неизвестно; но, несомненно, была же тому какая-нибудь очень важная причина. Прежде этого – в философии, да и в богословии первые две трети, он известен был всей семинарии, как единственный зубрило, который все лекции готовил из доски в доску, по ученическому выражению, и готовил неразумно, а именно, как свойственно зубриле готовить, без всякого толку и сознания, так что товарищи нередко употребляли над ним известную методу сбивать его при чтении – толкали его в бок пинком, и он бросал раз, останавливался на полмысли и даже на полслове... Это, нужно вам заметить, не шутка, но истинная правда... он всегда чрезвычайно рассеянно отвечал лекции и именно заучивал одни только буквы без всякой мысли.

– Удивительно!.. ведь это похоже на сказку.

– Да, точно удивительно. Но из этого еще ничего нельзя заключать о его характере. Всякий человек, так сказать, носит на себе маску и постоянно меняется: при одних обстоятельствах он таков, при других другой – при одних он горд или низок, а при других прост и великодушен. То же самое бывает и с каждым из семинаристов высших классов. Из нас каждый в классе вел себя так, а в квартире совсем иначе; на высшем между товарищами месте держал себя так, а низшем совсем иначе. Очень поэтому может быть, что тот же самый Голубев, который прошел у нас, никем почти незамеченный, занимая в классе высшее место, был бы каким-нибудь гордецом или низким человеком в товариществе... Но он у нас занимал не совсем видное место в классе, и потому мог вовсе не обнаруживать перед нами своего характера. Примеры такого рода у нас в семинарии нередки. Я укажу вам на один из них: был у нас в товариществе некто Евгениев, человек вообще с гонором. Занимая в философии место третьего ученика, он был единственный в классе гордец и большой негодяй, а как слетел потом в богословском классе во второй разряд, совсем стал другим человеком, сделался прост, откровенен и готов всякому услужить, чем только мог... Судите же после этого, как много значит видное место, и как вообще места изменяют проявление характера в человеке...

– Да, это вполне справедливо. Но все-таки можно ведь видеть человека, каков он, и в самых обыкновенных мелочах. Вы учились с Голубевым, следовательно, вы могли знать его образ мыслей и чувств хоть сколько-нибудь...

– Нельзя этого сказать, и вот именно почему: у нас в товариществе существовали кружки. Каждый из кружков, можно сказать, жил своею отдельною от других жизнию, имел свой образ мыслей, свой взгляд на вещи, свои принципы, в силу которых так или иначе действовал: между членами одного и того же кружка все было общее и ничего не было тайного, но из одного кружка в другой ничто не переносилось; поэтому каждый хорошо известен был лишь своему кружку, к которому он принадлежал... Я могу вам сказать только одно: оставьте его в покое...

– Пожалуй, а так. Мне и самому он как-то не по душе... не знаю сам, почему, только я не питаю к нему симпатии... Ну, а каков еще Магницкий? Его мне благочинный все рекомендует. Его, конечно, вы уже хорошо знаете...

– Да, хорошо знаю. Он точь-в-точь таков же, как и его батюшка; а батюшку его вы, конечно, хорошо знаете сами... У них у обоих и батюшки и у сына, кажется, в природе уязвлять каждого исподтишка, казаться чистым ангелом и в то же время в душе против вас иметь злость, ненависть и презрение к вам...

– Г-м! Я и сам так полагал: каково дерево, таковы, верно, и плоды... Ну-те-с, а вот этот господин Голиков, наш новый родственник и ваш друг каков?

– Скажу вам откровенно, что этот для вас будет лучше всех. Он точь-в-точь таков же, как я; а я вам хорошо уже известен. Различие между нами самое малое: он весел и развязен, а я более угрюм; я вспыльчив, а он более мягок и все переносит на себе – вот и все тут! Во всем остальном – в убеждениях, в жизни и поведении они совершенно сходны, так что на нас вся семинария смотрела с удивлением и называла нас нераздельною и неразлучною «двоицею».

– Мне и самому он нравится, и Верочке тоже он очень нравится. Одно лишь мне не показалось в нем: скажите откровенно, ведь он затем и ехал ко мне, что имел в виду посмотреть невесту? Почему же он сделал это так неловко: предо мною выставил себя человеком совершенно случайно заехавшим ко мне с вами, а на стороне, в Богородицком, открыто говорил, что он ехал ко мне, как жених? Признаюсь, мне это очень не понравилось... Такая скрытность недобросовестна и подействовала на меня довольно сильно...

– Пожалуйста не верьте этому... На пути ко мне он ни в Богородицком, ни где-либо еще вовсе и не был, следовательно и говорить этого не мог там никому... И в качестве жениха он вовсе не мог ехать к вам. Он ехал именно ко мне, желая навестить меня и провести со мною день или два в сердечной дружеской беседе. Я уверен в том, что и после поездки своей к вам, он нигде, ни в нашем доме, ни в Богородицком, если он туда заезжал, решительно ничего о том не говорил. По всей вероятности слышанное вами – сплетни. Мудреного в подобных сплетнях ничего нет: стоит только студенту показаться туда, где есть молодая девушка, тотчас его уже провозглашают женихом... и про меня вот тоже у вас на празднике сочинили и распустили молву, будто я уже совсем помолвлен с Верою Ивановною... Если говорить вам всю правду, Голикова именно я к вам нарочно привез... Он, видите ли, увлекся дочерью директора сахарного завода в своем селе настолько, что из-за нее задумал идти в приказные, воображая, что лучше его Маши и невест нет... Мне нужно было разубедить его в этом и доказать ему, что у нас в духовном звании есть девицы получше его Маши во всех отношениях... И я этого достиг своею поездкою к вам, так что он теперь призадумался над тем, как ему быть...

– Может быть, впрочем, и это, сказал решительно отец Иван. Во всяком случае на вашу откровенность я надеюсь, и вам более верю, чем тому, кто мне это передавал, хотя я и уверен в его добросовестности... Ему самому это мог кто-нибудь другой передать, и тоже, может быть, слышанное от других...

Призадумался слегка отец Иван, посидел еще с минуту молча и потом отошел от Владиславлева. Казалось, что он собирался с духом еще что-то сказать Владиславлеву и, может быть, предложить свое место ему; но или счел такое предложение за неуместное и несвоевременное и оставил его до другого времени, или нашел более приличным поговорить об этом с о. Петром прежде, чем с Владиславлевым.

– О чем это разговаривал с тобою Иван Григорич? спросила Владиславлева мать, войдя в столовую.

– Кое-о-каких товарищах расспрашивал...

– А ты небось о них нехорошее что-нибудь говорил по своей откровенности? Смотри, милый, берегись говорить дурно о товарищах: это нехорошо... Ты будешь о них говорить дурное, а они о тебе будут дурно отзываться...

– Конечно, мамаша, кому-нибудь постороннему я ни одного дурного слова не скажу о своих товарищах. Но с Иваном Григоричем я должен был говорить более, чем откровенно: он ко мне, как к родственнику, обращался с вопросом о моих товарищах, и дело касается здесь судьбы Веры Ивановны; а она для меня так же дорога, как сестра родная...

– Кого же ты ему рекомендовал?

– Никого с своей стороны не рекомендовал, лишь перед другими, ему известными студентами отдал преимущество Голикову...

– Я так это и знала!.. А нет того у тебя, чтобы указать на себя...

– Вот это мило! Меня спрашивали о товарищах, а я буду на себя указывать!.. С чем же это сообразно?..

Такой разговор Владиславлева с матерью и отцом Иваном происходил вечером на другой день праздника; а на утро третьего дня один из родственников, более всех сочувствовавших Владиславлеву, передавал уже нашему герою весьма неприятное известие о том, что весьма рано утром, часа за три еще до света между о. Петром и о. Иваном шли переговоры о решении его судьбы, недозволении ему отправляться в академию и определении его во священники на место отца Ивана, и не далее, как в тот же мясоед; но разговор этот начат был не отцом Иваном, а отцом Петром.

– Беда! проговорил про себя Владиславлев. Как тут быть? Против моей воли решают мою участь. Ничего более не остается мне делать, как порешить все это разом, подобно тому, как порешил вчера с тетушками...

Призадумался не на шутку после этого Владиславлев, и стал перебирать все способы, как бы все покончить без всяких неприятностей и столкновений, если не с своими родителями, то с отцом Иваном, которого он очень любил. Придумывал, придумывал он, ничего лучше не мог придумать, как отправиться поскорее до объяснения с своими родителями в Воздвиженское гостить дня на три или четыре, и там переговорить по этому делу с отцом Иваном и его дочерью. На его счастье случилось еще так, что Воздвиженские, отправляясь в тот день перед вечером домой, стали звать его к себе гостить, предлагая ему ехать с ними же; и Владиславлев не преминул воспользоваться этим.

– Поедемте... поедемте теперь же, сказала ему Вера Ивановна.

– И отлично! ответил Владиславлев. Если ехать, то теперь; а то, быть может, и не соберешься совсем... Заодно уж погуляю еще недельку, а там и за дело примусь. Все равно после праздника не сейчас же примешься за дело, и серьезно займешься им... Еду...

Целых три дня прожил Владиславлев в Воздвиженском, все собирался с духом объясниться с о. Иваном или его дочерью, и никак не мог собраться. Предмет объяснений так был щекотлив для той и другой стороны, что слишком много нужно было иметь и духу, чтобы объясниться, и умения объясниться так, чтобы не затронуть кого-нибудь за живое и не оскорбить тем самым. К тому же нужно было и удобной минуты выждать для этого; а такие минуты, случается, выпадают не днями, а иногда неделями на долю людей, имеющих в них нужду и со дня на день ожидающих их. Наконец-то, Бог дал, Владиславлев собрался с духом объясниться с Верою Ивановною, да и минута для этого тоже на его счастье выпала самая удобная.

– Что вы так задумчивы стали с самого утра того дня, в который должны были выехать из Спасского? спросила раз Вера Ивановна, сидя перед вечером с Владиславлевым у окна. – Бог вас знает, что с вами такое вдруг случилось... ни веселы вы, ни скучны... совсем не такие стали, как прежде вы бывали у нас...

Владиславлев слегка вздрогнул, покраснел и на минуту задумался.

– Скажите же мне, что с вами? продолжала между тем девушка, смотря ему прямо в лицо. – Горе, что ли, какое с вами случилось? Давайте, разделим его пополам... вам будет легче.

– Пожалуй... я и давно уже искал случая поговорить с вами о довольно важном предмете для обоих нас.

– Для нас обоих?! И вы искали случая?! Полноте! Как вам не совестно? Вы могли со мною во всякое время говорить о чем вам угодно... Мы с вами не чужие ведь...

– Да, не чужие... Но тем-то и затруднительнее распутать нам узел, что мы не чужие совершенно...

– Ах, говорите же пожалуйста скорее! Что такое случилось?..

– Извольте слушать... Мы, правда, родные друг другу, но родные в третьем уже колене, между нами шесть степеней, так что между нами возможен брак с разрешения архиерея.

– Это верно. Так что же тут особенного? Верно, опять я могу по чьей-нибудь милости стать вам поперек дороги на пути в академию? Так ведь мы уже об этом с вами говорили и решили этот вопрос... Я сторонюсь перед вами и даю вам дорогу... Идите... вам своя дорога, а мне своя, несмотря на то, что мы доселе шли по одной и той же дороге... Я буду с вами откровенна... Мы, конечно, всею душою привязаны друг к другу, но ведь эта привязанность есть следствие любви нашей друг к другу чистой, безкорыстной, возвышенной, можно сказать, святой... Такая любовь вечна, она не требует жертв и не нуждается в них...

– Совершенно верно. И тем поэтому неприятнее то обстоятельство, что нас хотят заставить эту чистую, святую, вечную любовь принести в жертву своим собственным расчетам и соображениям.

– Кто же это в силах сделать, когда это всецело зависит от нас, а мы хотим остаться братом и сестрою друг другу навсегда, до гроба и быть друзьями?

– По-видимому, это уже дело решенное для наших родителей... Между ними уже состоялось соглашение на счет устроения нашей участи помимо нашей на то воли.

– Этому не бывать! Я первая против этого. Я уже дала вам слово поддерживать вас в этом случае, и поддержу, выполню свое обещание... Будьте только вы сами тверды в своем намерении и действуйте решительнее...

– Я намерен действовать очень решительно, но нуждаюсь и в вашем решительном содействии мне... На этот счет у меня уже составлен план... Не знаю, как он вам понравится.

– Какой же это план?.. Говорите скорее... Я слушаю вас...

– Прежде всего скажите мне: нравится ли вам мой друг Голиков?

– Да. Он мне очень нравился. Но ведь он мне такой же родственник, как и вы; а я после многих наблюдений над жизнию и после размышления об этом пришла к тому заключению, что браки в близких степенях родства всегда бывают несчастны... Если вы хотите в этом убедиться, то вы можете обратить свое внимание на то замечательное явление, что еще во времена ветхозаветные браки в близких степенях родства наказывались бездетством, что у евреев считалось самым великим несчастьем, и, если у таковых людей рождались дети, то не иначе, как по обетованиям Божиим после долгих о том молитв родителей-праведников. В наше же время такие браки несчастны во многих отношениях. Не знаю, почему, но всякий раз, как только ваша мамаша как будто шутя делала мне намек на то, что она считает меня вашею невестою, мне сейчас же приходило на мысль, что я вам родственница, и на меня нападал страх, как бы не быть несчастною в жизни чрез это родство. То же самое я испытала и сейчас при вашем указании на Голикова... Поэтому, я полагаю, мысль о нем нужно выкинуть из головы.

– Совершенно резонно. С этим и я теперь согласен. В таком случае я порекомендую вам одного из своих товарищей, человека весьма хорошего, такого именно, с которым вы можете быть совершенно счастливы.

– Кто же этот ваш товарищ?

– Студент Алексей Владимирович Богословский. Я уверен, что он вам очень понравится. Итак, теперь мы можем успокоиться. Мы расстаемся друзьями, и будем всегда питать друг к другу такие же чувства, какие доселе питали.

– Само собою понятно, да ведь мы же и не ссорились.

Наступило минутное молчание.

– Итак, участь наша, нами самими уже решена сказал снова Владиславлев. Остается еще один важный вопрос: что следует сделать для того, чтобы мне не иметь столкновения с родителями по этому делу? Как все это уладить без всяких сцен?

– Пока не вижу ничего, что для этого можно бы было сделать. Не имеете ли вы чего-нибудь в виду?

– По моему мнению вы должны сказать родителям моим и своему, что вы меня не любите...

– Что же выйдет из того?

– Следствие понятно...

– Только не так, как вы понимаете...

– А как же?

– Мне не поверят никогда. Придумайте еще что-нибудь.

– Остается только объяснить самую суть дела.

– Это всего лучше... лучше действовать прямо...

– Долг объяснить это лежит на вас, потому что я с своей стороны заявлял свои мысли, но мне не верят... Вам же во всяком случае поверят.

– Каким же образом я могу это сделать?

– Всего лучше письменно.

– Если вы того хотите, я исполню ваше желание.

– Прошу вас об этом убедительно. Это необходимо.

– Скажите только, как нужно объяснить все это?...

– Надеюсь, что вы и без моего совета найдете, что написать.

– Пожалуй, как сумею, так и напишу. Но кому писать нужно?...

– Конечно мамаше: это всего лучше.

– Действительно так. Не угодно ли вам меня одну пока оставить здесь?... Я сейчас же и напишу. Медлить нечего... довольно опасно будет для вас.

Владиславлев накинул на себя теплую верхнюю одежду и вышел на улицу, как будто затем, чтобы прогуляться немного. Не светло было у него в эту пору на душе. И благодарность к Вере Ивановне, и жалость, и радость и страх – все эти чувства сливались в одно то неясное, неопределенное и совершенно безотчетное чувство, которое повергает человека в меланхолическую бессознательную задумчивость. В мыслях был совершенный у него хаос, лучше сказать, ему вовсе ни о чем не мыслилось.

Вера же Ивановна между тем прошлась раза три-четыре по комнате, подумала и потом начала писать. «Милая тетенька! писала она. Перед самым отъездом от вас домой, я случайно узнала от одного близкого вам родного, будто вы и дяденька хотите во что бы то ни стало достигнуть того, чтобы Василий Петрович поступил в наше село на место папаши и женился на мне, и уж будто между вами и моим папашею все решено. Поразмыслив об этом хорошенько, я пришла к тому заключению, что в этом деле хорошего мало, и что нужно предупредить дальнейшее ведение его. Это последнее я в настоящую пору и исполняю. – Так как дело здесь касается собственно меня и вашего сына, то нам и следует решить его. Да будет же вам известно, что, уважая много Василия Петровича и любя его, как лучшего из своих родственников и умного человека, и зная при этом его единственное намерение отправиться в академию, я желаю чтобы ни вы, ни я, ни кто-нибудь другой не вырывали у него счастия из рук. Он должен идти далее путем, Самим Провидением указанным ему: пусть же он и идет! Если же вы вздумаете уговаривать его оставить свое намерение идти в академию, то говорю вам заранее, что я не выйду за него по следующим причинам: он мне близкий родственник, браки между родственниками несчастны, а я не хочу быть несчастною; затем я не люблю его иначе, как брата и друга. Имейте это в виду и не стесняйте Василия Петровича. Письма этого никому, кроме дяденьки, не показывайте: пусть все это останется только между нами; пусть даже и Василий Петрович не знает о нем ровно ничего, если вы не хотите, чтобы я вас разлюбила и перестала видеться с вами».

– Я не выйду за него... я не люблю его!... И это должна была сказать я, и сказать против своей совести! Как это тяжело! Я не люблю его. Но самым этим письмом не доказываю ли я того, что я люблю его? Одно только желание ему истинного счастия и одна только самая чистая любовь заставили меня сделать это, думала Вера Ивановна, прочитывая свое письмо.

– Вот и письмо мое, обратилась она потом к Владиславлеву, уже возвратившемуся в комнаты.

– Позвольте прочесть его.

– Лучше не читайте. Что вам до него? Лишь бы все кончилось этим, а то вам и читать его не стоит. Оно написано дурно.

– Когда же нам отправить его?

– После того, как вы от нас уедете. Это будет лучше... нечаянно... как будто мы с вами ничего об этом не говорили, и я помимо вашего на то согласия решилась написать им.

– Благодарю вас. Вы дальновиднее и предусмотрительнее меня: привезти мне это письмо было бы очень неловко; тотчас же догадались бы, что это сделано по моему желанию.

– Но, прошу вас, теперь более и не касаться этого предмета. Между нами будто ничего и не было... Предоставим все воле Божией и времени: это будет лучше и надежнее...

– А вы со своим папашею поговорите об этом.

– Извольте: завтра же переговорю с ним, – заключила молодая девушка, стараясь казаться пред Владиславлевым совершенно спокойною и скрыть волнение душевное. Думы, однако же, одна за другою целою вереницею лезли ей в голову и смущали ее, так что всю ночь после того она провела почти без сна. На нее как будто напала какая-то отчаянность. Больна, ни больна она была на утро, а какая-то мертвенная бледность покрывала ее лицо, и хорошо дала отцу Ивану заметить, что с его дочерью что-то случилось не совсем обыкновенное.

– Вера! что с тобою? Или ты больна? – спросил ее отец.

– Ах, папаша! я целую ночь не спала... напала бессонница... голова теперь очень болит... я сама не своя.

– Отчего же это случилось с тобою?.. Верно простудилась?

– Пожалуй. Я вечером вчера выходила прогуляться вокруг церкви, да была одета довольно легко, а от реки несло сыростию. Этого, конечно, со мною не случилось; но я и сама не замечала, что легко одета и немного прозябла... Я в эту пору думала о довольно важном предмете, о котором мне хотелось бы и с вами поговорить...

– Говори... Что это за важный такой предмет?.. Интересно знать.

– Дело касается здесь судьбы моей и Василия Петровича. Перед самым отъездом из Спасского, я услышала нечаянно, что вы утром в тот день разговаривали с дяденькою о нас и порешили дело тем, что вы сдаете место Василию Петровичу.

– Да, это правда. Что же тут особенного? Это так естественно.

– Но вы, папаша, при этом забыли самое главное – согласен ли будет на ваши планы Василий Петрович?

– По всей вероятности, он согласен; иначе о. Петр не стал бы и говорить со мною о нем.

– Вот в том-то и дело, что нет! Я сама с вечера под то утро слышала, как он разговаривал с одним из родственников о том, что единственное его желание – идти через год в академию, сама была свидетельницею того, как он страшно рассердился на своих тетушек, когда они стали ему говорить о местах священнических и невестах, и попросил их даже и не думать никогда о том, что он может остаться здесь. Из всего этого можно заключить, что дяденька разговаривал с вами о месте без всякого согласия на то самого Василия Петровича. Поэтому я прошу вас оставить этот разговор без внимания.

– Странно... Как же это могло случиться так?

– Очень просто. Из слов тетеньки я заметила, что дяденька и она все силы употребляют к тому, чтобы выманить у Василия Петровича согласие не отправляться в академию. По всей вероятности, дяденька хочет силою оставить его здесь. Но я не хочу этого. Из-за меня он не должен пропадать. Судьба ему готовит совсем другое в далеком будущем. Само Провидение указывает ему тот путь, по которому он должен идти. Итак, милый папаша, прошу вас все оставить, как будто ничего у вас с дяденькою и не было... Я так еще молода, что могу еще посидеть в девушках, – заключила девушка, целуя у отца руку.

– Хорошо. Я против твоего желания, во всяком случае, никогда не решусь устроить твою судьбу.

– Благодарю вас, милый папаша, за столь великую вашу любовь ко мне... Вы совершенно успокоили меня.

Вера Ивановна оживилась, успокоилась, поцеловала отца и принялась за свое дело, как будто ничего не случилось. Неприятность за неприятностью между тем выпали на долю нашего героя по получении его отцом письма от веры Ивановны.

Прошли для Владиславлева красные денечики; и праздники сельские кончились, и свидание его с Верою Ивановною должно было прекратиться на долгое время после письма к его матери. Вместе с возвращением его из Воздвиженского для него настало время самое мучительное и тревожное. Поездка в Мутноводск окончательно не удалась ему и даже совершенно была невозможна. Осень в тот год была одна из тех самых несносных осеней, которые бывают лишь в десять лет однажды. Пошли с первой четверти октября сильнейшие дожди, грязь и слякоть, так что не было никакой возможности за десять верст отъехать от дома без опасения где-нибудь попасть в пропасть, промокнуть до костей, продрогнуть и схватить горячку. Волей-неволей Владиславлев должен был снова остаться в Спасском и с тем вместе обречь себя на неминуемую скуку деревенской жизни в осеннее время. Все бы это еще не было слишком несносно для Владиславлева, если бы домашняя жизнь его за это время была спокойна: он снова, хотя и не без труда, мог бы приняться за приготовление к экзамену также ревностно, как и перед праздниками принялся за это, и не увидел бы, как пролетело время. Но в том-то и беда вся, что обстоятельства домашней его жизни за это время сложились так, что нельзя было ни за приготовление к экзамену приняться, как следует, ни спокойствия душевного иметь, ни даже куска хлеба съесть в сладость, без попрека им и укоризны, ни шагу ступить без придирок к нему о. Петра, а иногда и без весьма неприятных сцен. Главною причиною всему было письмо Веры Ивановны, которое как на беду прямо попало в руки о. Петра и произвело на него самое неприятное впечатление. Разумеется, о. Петр сейчас же увидел в этом письме не иное что, как дело рук своего сына. Достаточно было и этого одного, чтобы о. Петр, который вообще под старость сделался слаб, начал пить с горя. А тут к большой еще беде у него вышла крупная неприятность с управляющим имением из-за двух свадеб, на повечание которых не было дано дозволения вотчинной конторы. О. Петр под влиянием этих двух обстоятельств запил так, как еще никогда не пивал: три недели в том и прошли, что он изо дня в день пил и в приходе, и дома дотоле, пока наконец не случилось с ним особого обстоятельства, которое отрезвило его. Само собою понятно, что от пьяного человека нечего было ожидать доброго; но отец Петр пьяный был но преимуществу не хорош. Стоило лишь ему выпить рюмок пять шесть, – и пошло в доме все в верх дном! Вина лишь только подавай; на глаза хоть никто и не показывайся, а уйти из дома и не думай, иначе такой штурм поднимется в доме, что никто не останется в покое, начиная с матери и кончая самым малым ребенком: все сейчас же явись к нему на лицо и ко всем он начнет придираться. В особенности много он всегда и прежде того и в это время придирался к Владиславлеву. Что в прежнее время было причиною тому, Владиславлев сам даже не мог того разгадать; но кажется, что от того о. Петр и придирался к нему больше всех, что он был старший из детей и смирнее всех: так как он всегда по необходимости должен был первый же являться к отцу на глаза, при его крике «где ребята?» то на первого же на него о. Петр и нападал, как на мокрую курицу, и придирался к нему дотоле, пока кто-нибудь другой чем-нибудь не обращал на себя его внимания. Теперь же главная причина придирок к нему отца была очевидна, да и сам о. Петр отнюдь не скрывал ее ни перед ним, ни даже перед посторонними людьми, как бы желая ему показать, что своим желанием идти наперекор его воле он раздражает его, и делается врагом семейного счастия своих родителей.

– Почему ты не хочешь поступить в Воздвиженское, когда я этого желаю! ежедневно кричал о Петр.

– Папаша! вам это уже давно известно.

– А!.. Ты хочешь идти наперекор мне?.. Ты задумал идти в академию?.. От чего же ты не сообразил, что тебе следовало бы прежде посоветоваться об этом с родителями, испросить у них на то согласия и благословения?

– Я, папаша, просил их у вас, прошу и не перестану просить дотоле, пока не получу их.

– А я не давал, не даю и не дам их тебе...

– Но ведь меня начальство назначило в академию. Я должен повиноваться его воле... И вы в конце концов должны будете подчиниться воле начальства... Поэтому лучше вам не тревожиться понапрасну, помириться с мыслию о необходимости отпустить меня в академию... И долг родителя и обязанности подчиненного требуют этого от вас, если мое назначение в академию утверждено нашим архипастырем.

– А!.. Ты еще смеешь учить?.. Ты умен стал?.. Умнее меня хочешь быть?.. Пошел вон отсюда!.. Ты враг моего семейного спокойствия.

Подобного рода сцены происходили почти ежедневно. Только лишь утром и мог быть Владиславлев хоть сколько-нибудь спокоен духом и заняться на несколько часов хоть каким-нибудь делом, пока еще о. Петр не успевал напиться. В остальное же время дня он решительно ничем не мог заняться: лишь только он возьмется за дело, как отец уже зовет к себе и делает ему сцены, придирается к каждому слову, укоряет в непокорности его воле и даже попрекает ему куском насущного хлеба. Всеми мерами старается он вынудить у сына согласие поступить в Воздвижеяское и когда в этом не успевает, сердится и гонит с своих глаз долой, но всего лишь на несколько минут, чтобы потом опять приняться за то же самое. Владиславлев все эти сцены принимал к сердцу, скорбел, плакал и тужил о том, почему он в свое время не пошел в академию.

Мать также плакала и его же укоряла в том, что отец ни сам не видит покоя, ни всему семейству не дает его. Единственною отрадою для него в это печальное время было посещение по временам управляющего, который вообще сочувствовал ему и всегда радушно принимал его у себя. Нужно отдать честь и отцу Петру за то, что он, несмотря на свои личные неприятности с управляющим, отнюдь не воспрещал ни жене, ни детям ходить к управляющему в гости и поддерживать добрые семейные отношения. В этом случае он держался весьма правильного взгляда на дело.

– Вася! сказал он Владиславлеву в первый же воскресный день после того, как случилось столкновение с управляющим: сходи сегодня к управляющему.

– Хорошо. Я у него давно уже не был... Сегодня и думал было прямо от обедни пойти к нему на чай, да побоялся, что это вам не понравится... У вас вышло с ним столкновение, вы находитесь в ссоре друг с другом... Конечно неловко от этого и нам всем...

– Приказываю тебе, как отец твой, никогда не иметь подобного взгляда на такие размолвки и не держаться такого образа действий, которого в таких случаях держатся чуть не все и не повсюду... Мы ссоримся друг с другом, у нас есть свои счеты друг с другом, чисто служебные; а тебе что за дело до этого? Твое дело сторона. Ты был хорошим знакомым, и будь им, и виду никакого не показывай, что ты что-то такое знаешь о наших неприятностях. Мы друг с другом можем «на ножах резаться», судиться и прервать всякие сношения; а ты в наши дела не вмешивайся и нам самим не позволяй тебя вмешивать в них. Иди, как хаживал прежде; но будь осторожен и внимателен к себе. Чуть только кто-нибудь заведет речь о неприятностях между нами, сейчас же дай ему отпор, скажи, что это дело тебя отнюдь не касается, ты пришел в гости и хочешь быть гостем. Если этим не удовольствуются и начнут тебе жаловаться на меня или порицать меня, сейчас же поднимись и уйди... Вот тебе мое приказание!..

– Хорошо, папаша!.. Я это сделаю... Я сам был такого же мнения об этом, но хотел знать и ваше.

– Слава Богу, что мы одинаково смотрим на это.

Владиславлев ходил к управляющему, но не более, как один раз в неделю, прямо от обедни в воскресные к чаю. Иногда оставался обедать, но не иначе как с позволения на то отца. Хоть тут то он и отводил свою душу в приятной беседе с добрыми людьми. Вообще же положение его в эту пору было несносное: верным изображением его может служить известная басня Крылова «Василек». Лучше этого ничего нельзя и найти, чтобы можно было представить себе его положение в настоящем свете. В самом деле, Владиславлев в полном смысле слова был живым подобием этого «Василька». Развившийся и, подобно «Васильку», расцветший в тиши семинарской, в четырех стенах, полный сил и энергии и охоты к труду, он неумолимою судьбою заброшен был, так сказать, по ошибке, нечаянно в страшную деревенскую глушь. Томился там, отцветал преждевременно и видимо увядал, ожидая, чем-то кончится его настоящее положение. Но в тоже время он не переставал еще надеяться и верить в свое лучшее будущее, «Ах, думал он: если бы скорее, Бог дал прошел этот несносный год!.. Авось-либо, авось-либо я отправился в академию, и она приняла бы меня в свои объятия... О, как бы я счастлив был тогда! Там бы я снова ожил, принялся за дело с ревностью и начал бы себе трудиться на просторе». Не раз даже и высказывал он такие думы. «Уж как же ты глупенек и прост, между тем возражали ему родные – эти настоящие крыловские жуки. Тебе ли идти в академию? Ты с позором будешь из нее прогнан... Оставайся здесь и поступай скорее на место».

Целых три недели Владиславлев жестоко страдал под тяжестию домашней неурядицы и придирок к нему отца на каждом шагу. Усердно в это время молился он о том, чтобы Господь избавил его от этой беды, и наконец судьба сжалилась над ним; все неурядицы в доме прекратились, и он вздохнул свободно; мало того, о. Петр сам же сделал ему одно столь трудное поручение, которое дало ему полную возможность проводить время так, как ему хочется.

В начале ноября о. Петр однажды с самого раннего утра стал пить рюмку за рюмкою и к 10 часам утра был уже никуда не годен. Вдруг в комнату ввалился крестьянин Блинов, едва переводивший дух от того, что слишком скоро бежал к о. Петру.

– Кормилец наш! вскричал он, павши в ноги о. Петру, сидевшему на диване: не дай душе христианской погибнуть... Поспеши поскорее ко мне... Мать мою вдруг схватило так, что и дыхнет и нет... Не знаю сам, захватишь ли ее в живых... Поспеши, родимый, пока не померла.

О. Петр встрепенулся. Куда и хмель его девался! Он сейчас же вскочил и стал одеваться.

– Видишь, друг мой! сказала ему жена: – нам ли с тобою пить, да еще с самого раннего утра?.. Куда ты годен?.. А там женщина умирает...

– He раздражай меня... Я сам вижу, что это плохо, ответил о. Петр, и сейчас же ушел.

Прошел потом добрый час, а о. Петр еще не возвращался домой; прошло и два часа, а его все еще не было дома. «Видно, куда-нибудь он зашел», решила матушка и поспешила приготовить обед и рюмку водки на случай, как бы о. Петр не возвратился домой еще более хмельный и не сделал сцену из-за неприготовления обеда и водки. Но опасение это оказалось напрасным. Прошло еще с полчаса, и о. Петр возвратился домой совершенно трезвый и столь печальный, что на него и взглянуть было жалостно.

– Или Григорьевна умерла? спросила матушка.

– Нет, слава Богу, еще жива, ответил о. Петр.

– Что же с тобою случилось? От чего ты печален так?

– Ничего... после скажу... обедайте... я прилягу немного отдохнуть...

О. Петр лег и пролежал до самого ужина, но ни одной минуты не спал; часто он вздыхал, но ни слова не произносил, когда матушка, приготовивши в обычное время чай, раза три звала его. К ужину он встал, но ни ужинать не стал, ни на разные вопросы матушки ничего не отвечал: он все ходил по комнате скорым шагом, вздыхал и нередко произносил: «о, Боже мой!.. Боже мой!» Всю ночь потом он не спал. Не раз он принимался за чтение библии, не раз и на молитву становился, но никак не мог успокоиться. Что было причиною этому, никто этого в доме не знал; но все беспокоились и не знали, как им быть и что делать, чтобы вывести о. Петра из несносного его положения.

– Вася! поди сюда, – сказал о. Петр утром, когда Владиславлев только что умылся, помолился Богу и по обычаю своему хотел прочесть главу из свящ. Писания, чтобы освятить этим начало дня.

Владиславлев немедленно явился к отцу и, принявши от него благословение, приветствовал его с добрым утром и спросил о здоровье.

– Сядь, – сказал ему отец: – я хочу с тобою серьезно поговорить и сделать тебе одно очень трудное поручение.

– Сделайте милость, папаша, приказывайте и я все исполню, на сколько то будет зависеть от меня.

– Со мною случилась большая беда, которой я никогда не ожидал в течении всей своей службы.

– Что же такое с вами случилось?

– Суть дела заключается в следующем. С первых же лет своего служения я обратил свое внимание на то ненормальное и удивительное для меня явление, что как в моем приходе, так и в соседних приходах молодые женщины ранее семи лет от замужества не рождали детей, а если и случалось то, что какая-нибудь женщина рождала ранее этого времени, то над нею все смеялись и все ее этим упрекали в течение всей последующей ее жизни. Не раз я задумывался над этим явлением народной жизни и искал причины его. Сначала я приписывал это строгому воздержанию молодых, а потом узнал, что я в этом ошибаюсь. Советовался я с соседними священниками об этом, и мы сообща пришли к тому заключению, что причины этого явления заключаются с одной стороны в самой молодости жениха и невесты, а с другой в тяжести барщинских работ, на которые молодые люди поступают сейчас же по вступлении их в брак. А вчера я узнал такие вещи, что у меня волосы на голове встали дыбом и сердце чуть не разорвалось.

– Что же вы и каким образом узнали?

– Когда я вчера приобщил Григорьеву, она принесла мне жалобу на своего младшего сына, который до того избил ее, что она еле осталась жива.

– За что же избил?

– За то, что она не только знала о том, что его жена живет и с свекором своим, и с деверем, но сама же вместе с ее матерью и убедила ее в том, что до времени рождения первого ребенка она еще не дочь своему свекору и не сестра своему деверю, и потому обязательно должна с ним жить, чтобы сродниться чрез рождение первого ребенка. Сейчас же я потребовал всех их к себе на допрос, и – увы, и ах! – что оказалось? Оказалось, что не только все это справедливо было сказано мне, но что и все прочие молодые женщины живут таким же образом, и в народе существует убеждение, что не только будто бы не грех жить свекору со своею невесткою или деверю с женою брата своего, но и обязательно должно жить, чтобы породниться с нею. Естественно явился у меня вопрос: если так, где причина того явления, над которым я так долго задумывался? В этом кровосмешении? Отчасти может быть, но тогда как же возможны исключения? Уж не народные ли какие-нибудь тайные снадобья тут играют важную роль? – мелькнуло у меня в голове.

– Всего вероятнее.

– Да, так именно и оказалось. Я стал об этом допрашивать Григорьевну и ее невестку, и оказалось, что все девицы в селе, начиная с 14 лет, ежегодно ходят на тайное свидание к Ивану Парамонову – к этому святоше-то, который всегда раньше всех в церковь ходит и, по-видимому, усерднее всех молится; там они пьют «наговорную воду», чтобы им можно было до замужества своего знаться с паробками, и учатся у него тому, как нужно жить с мужьями, а в самый день свадьбы свахи на ночь поят молодых тою же «наговорною водою», чтобы им не рождать детей до семи лет.

– И все это, конечно, сопровождается обычными у этих людей нашептываниями и причитаньями?

– Да. При этом свахи «молитвы» свои читают, и под постелею молодых «ворожат», и самих их с разными причитаньями обводят вокруг стола, и разные другие штуки выкидывают, конечно, для отвода глаз тех людей, которые не понимают того, что здесь вся суть дела заключается именно в том таинственном снадобье, которое дается им для питья под именем «наговорной воды»...

– Без сомнения вся суть дела в этом...

– Конечно. Несколько капель этого таинственного снадобья производят известное действие, смотря по силе приема. Но народ этого не знает. Он все приписывает «наговорам» и нашептываньям. Само собою понятно и то, что если сваху чем-нибудь не ублаготворили как следует, она дает меньший прием, и тогда молодая родит прежде семи лет. А народ думает, что это, по их понятию, преждевременное рождение есть следствие ее развратной жизни, и потому преследует ее насмешками и позором. Чтобы избежать этого дозора, молодая женщина естественно, как только почувствует себя беременною, бежит опять к тому же Парамонычу пить «наговорную воду» и вся отдается во власть его, или же каким-нибудь образом сама изводит своего младенца. Словом, преступление тут следует за преступлением... Вот что творилось у меня в приходе целые десятки лет... Я этого не знал, не ведал, и потому этого не предотвращал... И души человеческие гибли во грехе своем... И я должен дать за это ответ пред Богом... О, Боже!.. Сколько же людей погибло, умирая в нераскаянности в таких грехах!..

– Но ведь вы, папаша, не знали этого, и народ так поступал тоже по невединию, по ложному убеждению в том, будто он творит такое дело, за которое не будет отвечать пред Богом... От того, конечно, и на исповеди никто вам этого не открывал.

– Конечно, так. Но я обязан был это узнать тем или иным способом... Раз, я встретил в своем приходе такое ненормальное явление, я должен был непременно узнать его истинную причину... А я этого-то и не сделал...

– Зато теперь, Бог даст, вы все это уничтожите и доведете всех до раскаяния в грехе.

– Да. Я желаю это сделать. Но как я здесь доберусь до самого корня зла? Разве Парамонов или свахи сознаются предо мною во всем? Разве решатся они наложить руки на себя, когда это доставляет им и почет, и довольство, а вместе и удовольствие? Поверь, что не только теперь, но и когда умирать станут, ничего не скажут.

– Но как же теперь быть? Что нужно сделать?

– Вот для этого-то я и хочу употребить тебя орудием своих действий против этого зла. Я для Парамонова и всех свах поп, а ты для них будущий жених. Мне они ничего не откроют, а тебе все, если ты сумеешь к ним подойти, задобрить их, заручиться их расположением и доверием к тебе и не вдруг, а исподоволь выведать от них, что это за таинственное снадобье, которым они всех угощают... Я прошу тебя прежде всего свести знакомство и дружбу с Парамоновым под видом желания поучиться у него пчеловодству, и когда он достаточно расположится к тебе, завести с ним речь о том, что будто бы ты хочешь воспользоваться его услугами по части его таинственного знахарства пред своею женитьбою.

– Это, папаша, великолепно вы придумали! Я сегодня же возьму свои семинарские тетрадки по пчеловодству и с ними вечером отправлюсь к Парамонову, как будто за тем, что я кое-что не понимаю по пчеловодству и желаю получить от него яснее понятие о том. Ему и в голову не придет, что я этим подставлю ему ловушку.

Сказано и сделано. Через час Владиславлев был уже у Парамоныча с своими семинарскими запасками по пчеловодству в руках.

– Здравствуй, любезнейший Иван Парамоныч! – сказал он хозяину, помолившись Богу.

Парамоныч был такого рода человек по своей наружности, каким простой русский человек и представлял себе знахаря или колдуна. Весь седой, как лунь, лысый, широкоплечий, высокого роста, с длинною широкою бородою старик. Одним только своим взглядом он внушал народу какой-то, необъяснимый для него, страх. Взор его был столь силен, что сразу как бы насквозь пронизывал всякого. Могучий голос его часто приводил в содрогание женщин. Владиславлев, столь неожиданно ворвавшийся к нему в хижину, вероятно помешал ему в чем-нибудь; поэтому он свирепо взглянул на нашего героя и едва кивнул ему головою. Владиславлев не смутился, однако же стоял пред ним молча, ожидая, пока заговорит сам хозяин.

– По какому делу, родимый, гуляешь к нам? спросил наконец Парамонов у нашего героя.

– Может быть, Парамоныч, я помешал тебе заняться каким-нибудь делом... Извини пожалуйста... Но у меня есть одна просьба до тебя.

– Хорошо. Садись... будешь гость... немного было мне недосужно... потому, есть делишки кое-какие... но для тебя я покину их.

– Я знаю, Парамоныч, что ты давнишний у нас в селе пчеловод, и притом, пчеловод знаменитый.

– Ну, какой же я пчеловод? Вон Потапыч так точно что внятный пчеловод.

– Нет, Парамоныч! Куда же ему до тебя?

– Ну, ладно. Пчел, что ли, хочешь водить и у меня поучиться этому задумал?

– Вот, именно, Парамоныч, по этому случаю я пришел к тебе. Я, видишь ли, еще в семинарии учился тому, как нужно водить пчел, но как учился? Вот по этим тетрадкам. В этом толку мало. Мне хочется поучиться у тебя, как знатока этого дела. Я хотел было почитать тебе эти тетрадки и, что ты в них найдешь верным, резонным, то принять к сведению, а что ты найдешь неверным, то совсем вычеркнуть отсюда. Может быть ты тут найдешь что-нибудь и для себя самого полезное и примешь к сведению. Будь так добр... давай я тебе почитаю эти тетради, и потом мы вместе посудим да порядим с тобою о пчеловодстве.

– Ну, хорошо... Почитай.

Владиславлев стал читать трактат за трактатом, и по прочтении каждого трактата закидывал Парамоныча вопросами. Парамоныч сначала неохотно отвечал на эти вопросы, а потом мало-помалу увлекся и сам стал останавливать Владиславлева и делать свои замечания. Вскоре Владиславлев нашел даже возможным коснуться знахарства Парамоныча, и последний объяснил ему, какие именно приметы нужно наблюдать в разное время при разведении пчел и какие суеверные обряды нужно соблюдать.

– Это, Парамоныч, ты преинтересные вещи сообщил мне, нарочно сказал ему Владиславлев. Недаром наша русская пословица говорит: «век живи, век учись»... Истинно так... И у кого же учиться, как не у таких людей, как ты?.. Ведь это что такое ты за человек?.. Ведь это ума палата: чего-чего ты не знаешь?.. Проживши на свете более ста лет и поскитавшись в молодости по белому свету, ты чему-чему ни научился?.. Ты настоящий мудрец древнего мира.

– Истинно, родимый, так... Я на своем веку, побывал и в Молдавии, и в Валахии, и в Венгрии, и в Турции, как был в, услужении у маркитантов во время войны... поскитался по белу свету, разные виды видал, и с разными людьми спознался.

– Вот, видишь, что это значит?.. От этого ты; и сделался таким знахарем, что все на свете знаешь... Ах, как бы я хотел у тебя поучиться кое-чему!.. Будь друг мне... Позволь мне приходить к тебе хоть на часок каждый день. Я буду читать тебе от божественного, потому что ведь ты самый у нас богомольный человек в селе... прежде тебя никто в церковь не придет, и после тебя никто и не выйдет... А ты мне будешь рассказывать про свои странствования по белому свету и поделишься со мною тем, что ты знаешь, особенно вот на счет знахарства своего... ведь ты у нас первый знахарь в селе...

– Ну, какой же я знахарь?.. Это так... только народ прославил меня каким-то колдуном...

– Полно, Парамоныч!.. Да кто же этого не знает, что ты первый знахарь не только у нас в селе, но и во всем уезде?.. Заговорить ли нужно что, приворожить ли кого, или отворожать – к кому пойти, как не к тебе? Кто это сумеет сделать лучше тебя? Ведь недаром же тебе такой почет от всех... Ты стоишь этого, потому что ты всем услуживаешь своею ворожбою. Только вот, я знаю, папаша мой этого не любит... Он тебе мешает... а то ты давно бы был на всю губернию, а пожалуй и дальше известен всем своим знахарством...

– Да, кормилец!... это правда... Он не любит этого: но он про меня и не знает...

– Ну, как не знать?... Он все знает... Разве ему на исповеди-то женщины не рассказывают, какие ты чудеса-то творишь... Ну, например, чтобы молодая женщина не рожала до семи лет после замужества, – разве это кто может сделать, кроме тебя?.. Ты дашь ей своей наговорной воды, вот и конец – она и не будет рожать... И разве этого папаша мой не знает?.. Он знает это, а никому этого не говорит потому, что ведь ему жаль бедных молодых женщин, если они будут ранее рожать, а мужья их будут за это бить...

– Нет, кормилец, я этим делом не занимаюсь. Это так только напраслину, поклеп на меня бабенки взводят... Они с свахами знаются, а я им никакой воды наговорной не даю...

– Это верно, Парамоныч, что воду им дают свахи, но они-то где ее берут? Ведь все ты им даешь; а то где бы им дурам взять ее?.. Нет, не шутя, Парамоныч, я тебе говорю: ты великий мудрец... И я сам хочу попросить у тебя помощи, потому что тоже хочу жениться...

Далее этого Владиславлев не пошел и в следующие дни того же самого предмета отнюдь не касался, а лишь действительно занялся с Парамонычем пчеловодством. Поступая именно так, он знал, что делал. Приступи он на следующий же день к старику с вопросами о его знахарстве, старик сразу понял бы, что занятие пчеловодством только лишь для отвода глаз придумано Владиславлевым. Теперь же Владиславлев показал старику, что он знает о его знахарстве, но оставляет его в покое, и желает именно поучиться пчеловодству. Это само собою производило такое действие на старика, что ему хотедось бы и самому похвастаться пред Владиславлевым своим знахарством: как говорится, он лишь подзадорил старика... Не заводя с ним еще речи о том же, Владиславлев томил этим старика, разжигал этим его желание похвастаться пред Владиславлевым своим знанием тайных сил природы, неразгаданных другими.

Узнав о том, что с началом осенних хороводов к Парамонову по вечерам каждый день стали ходить девочки-подростки и молодые женщины, Владиславлев на четвертый день своего знакомства с ним нарочно пошел к Парамонову перед вечером, чтобы как будто ненарочно позасидеться у него до того времени, когда кто-нибудь придет к нему, и, так сказать, застать Парамонова на месте преступления и обличить в лжи.

– Эх, касатик! запоздал ты ноне, сказал Парамонов: вечером-то мне было недосужно.

– Ничего, Парамоныч!.. Я немножко посижу у тебя и побеседую с тобою... почитаю тебе от божественного, а ты мне что-нибудь расскажешь про себя... Я знаю, что к тебе теперь девчата-подростки по вечерам-то бегают за «наговорною водою»... Что же? Пусть их бегают... Я тебе не помешаю... Если придет какая, ну, ты ее и отпусти, как следует, дай ей водицы... а может быть, и при мне все сделаешь, все свои наговоры... Я посмотрю и подивлюсь этому...

– Нет, вот за медком они частенько бегают ко мне... надоели, прах их побери!.. как начнутся эти хороводы осенние, все бегают ко мне за медком... от того и не продал его медовщикам... все разберут... а мне что ж?.. дороже не продать... какая полотенце принесет, какая холста аршин пять...

– Ну, вестимое дело... молодежь... хочется и повеселиться, и полакомиться... А что же лучше меда?.. Это самое первое их лакомство... Если какая придет, так ты не стесняйся, поди и дай ей медку и водицы своей... Я тебе не помешаю... даже если ты и с полчаса проходишь за медом в подвал или ворожить будешь, я посижу, подожду, пока ты все сделаешь... Мне очень интересно послушать тебя... а то скоро уеду...

Старик не сообразил, что Владиславлев ловит его на эту удочку и подстрекаемый своим желанием показать Владиславлеву, что он действительно человек не прочим чета, знает всю подноготную на свете и может творить такие вещи, что и ученые, сколько ни раскидывай своим умом, не могут их понять, – в самом деле вступил с Владиславлевым в самые откровенные объяснения и мало-помалу, наконец, дошел до сознания в том, что он действительно дает женщинам и девушкам «наговорную воду», в которую вливает по одной или по нескольку капель особой какой-то жидкости, за большие деньги добываемой им в Молдавии у знакомых ему цыган, занинающихся колдовством. Мало того, он даже показал Владиславлеву и самую склянку с этою жидкостию, светлою, как самая чистая вода, и густою, как винный спирт.

– Откуда же цыгане берут эту жидкость? спросил Владиславлев. Сами ее делают?..

– Нет, кормилец!.. сказывают, что они ее добывают далеко в заморских странах...

– Это очень интересно!.. Вот ты какой мудрец и какие вещи добываешь!.. Как бы мне теперь хотелось посмотреть, как ты будешь действовать, если к тебе придет какая нибудь девушка...

Как будто нарочно именно в эту самую пору в окошко кто-то постучался несмело.

– Ах, вот именно кто-то пришел!.. Сделай милость, Парамоныч, покажи мне все свои хитрости... прикажи сюда взойти и сделай все при мне...

Старик колебался.

– Да ну же, Парамоныч!.. благо к случаю пришлось, ведь как нарочно теперь кто-то пришел.

– Иди сюда! – крикнул в окошко Парамоныч.

Чрез минуту в избу вошла девушка лет 14, довольно высокая и мужественная.

– Ах, Дуняша! сказал Владиславлев. Еще знакомая... дочь няньки моего брата... Что? за наговорной водицей пришла?.. Ничего... не стыдись... говори прямо... ведь ты уж почти невеста.

– Да, знамо, уж невеста, – ответила девушка – а то как же!.. уж мне 14 лет... уж ребята стали просматриваться ко мне... ходила к свахе Василисе, а она послала меня к Парамонычу... потому, уж пора пришла...

– Ну и ладно... Парамоныч даст тебе водицы.

– Видно, нужно дать, сказал Парамоныч. Что делать?.. девка-то больно хороша... кровь с молоком, дай большая такая... пора погулять да и с молодцами полюбоваться...

Парамоныч сейчас же отодвинул стол, помолился, бормоча что-то такое, чего Владиславлев и понять хорошо не мог, обвел девушку вокруг стола трижды с разными причитаниями и нашептываниями, потом посадил ее в передний угол, накрывши как невесту, тем самым тонких полотенцем, которое она принесла, на стол поставил расписную чашку, влил в нее воды и 1 каплю «иерусалимской водицы святой» из той скляницы, что показывал Владиславлеву, и начал над нею шептать, плюя по временам во все стороны и дуя то в лицо, то в грудь девушки. Окончивши все операции своего «наговора» воды, старик сделал на земле большой круг мелом посреди избы, с разными причитаньями обвел вокруг него девушку, а потом поставил ее в средину круга. Снявши с головы Девушки полотенце, он опоясал им девушку и потом опять стал шептать над нею, дуть, плевать во все стороны и постукивать ее своею рукою в разных местах. Самый способ этого постукивания ясно показывал, что цель такого действия колдуна направлена к возбуждению в девушке страсти сладострастия. Взявши наконец блюдо с «наговорною» водою, Парамоныч заставил девушку три раза перекреститься и потом разом выпить все, что там было, надел ей на голову опустевшую чашку, вывел из круга и снова трижды обвел вокруг стола.

– Ну, теперь, Дуняша, милуйся и любуйся с добрыми молодцами год целый, сказал Парамоныч, и потом нагнувшись он сказал ей шепотом: – приди опять через часок.

Дуняша оказалась немного глуховатою, и потому не расслышала того, что шепнул ей Парамоныч, стояла пред ним и ждала дальнейших его действий. Парамоныч еще два раза шепнул ей тоже самое, но она опять не расслышала его слов и продолжала стоять пред ним.

– Дуняша! сказал Владиславлев: ты не дослышишь... Парамоныч велит тебе идти домой... все кончено...

– Как же все кончено? возразила Дуняша: нет, еще не все... Я знаю, что он еще будет делать...

– Ступай, Дуняша! сказал старик.

Дуняша стояла и не думала идти.

– Да чего же тебе еще нужно, Дуняша? сказал опять Владиславлев. Ты скажи прямо, не стыдись...

Дуняша действительно не постыдилась и прямо попросту, по-крестьянски сказала, чего она еще ждет.

– Что ты, дурочка, городишь, сказал поспешно Владиславлев. Тебе ли думать о таких глупостях?

– Да разве я махонькая?.. Мы друг от дружки учимся... еще с 10 лет это знаем, а не делаем этого потому, что Парамоныча боимся... он за это змиев огненных напустит на нас... вон на Груньку-то Миронову напустил... Мы сами все видели на Ильин день, как огненный змей, вечером, поднялся из болота, катился по небу, как клубок, и потом рассыпался искрами над пунькою Груньки...

– Это дурочка, не огненный змей, а метеор пролетел тогда по небу... Я сам видел его... Ты этого не понимаешь, и городишь чушь такую... Да и такие ли лета Парамоныча, чтобы делать такие глупости, каких ты от него ждешь?.. Ведь ему уже 100 лет.

– Как же!.. будто я и не знаю, что он это делает... А вчера Дашка Курочкина была у него, а позавчера Олька Мишина была, и он делал это... А я разве хуже их?.. Небось девка-то не им чета!..

– Ах, Дуняша! что ты за глупости городишь? Да знаешь ли то, что ведь это грех великий?..

Дуняша стала было возражать, но Владиславлев остановил ее и стал ей разъяснять, какой это великий грех и какой за это ответ всякий даст пред Богом. Дуняша мало понимала то, что говорил Владиславлев, но старик, застигнутый врасплох, пойманный на месте преступления, слушал Владиславлева с каким-то ужасом, особенно в ту пору, как Владиславлев говорил о близости его к смерти. Как громом пораженный, он стоял недвижимо, понуривши свою голову, и не смел прервать Владиславлева.

– Поклеп какой, Дуняша, ты взвела на меня, сказал наконец Парамоныч, когда Владиславлев перестал говорить. Ступай, дура, домой; а не то я помелом тебя отсюда...

Обманутая в своих ожиданиях, Дуняша пошла домой с плачем и рыданием, а Парамоныч все еще стоял на одном месте и не смел взглянуть на Владиславлева.

– Ах, Парамонычи., греховодник ты этакий! сказал ему Владиславлев после непродолжительного молчания. Так вот какой ты благочестивый-то человек у нас!.. Ты лицомер величайший... ты в церкви, на виду у всех, и плакал и молился по-видимому усердно, а здесь, у себя дома, вот какие мерзости творил... ты идолопоклонник великий и жрец древней Астарты... Тебе и в аде-то места мало... Сколько ты на своем веку погубил душ человеческих?.. припомни это и раскайся в том, душегубец!.. Не смей оправдываться в своих деяниях предо мною... Я и прежде знал, что ты творил здесь такие мерзости, и хотел обличить тебя, застать тебя за этими мерзостями на месте преступления, вразумить и наставить на истинный путь покаяния... Ах, ах, ах, Парамоныч!.. Как только земля тебя носила такого беззаконника?.. Как гром небесный не поразил тебя и мать-сыра земля видно не принимает к себе, от того ты и живешь так долго... Ты слуга самого дьявола и тебе на том свете место приготовлено сатаною рядом с самим Иудою предателем... Покайся, Парамоныч!.. Покайся, любезный, пока еще время не ушло. Мне жаль тебя, и я хочу тебя вразумить. Брось ты все эти мерзости, плачь, вздыхай и молись и день, и ночь, чтобы избежать будущих мук в аде...

– Виноват, родимый!.. виноват, касатик!.. Я давно уже думал бросить все... и как приду в церковь, каюсь во всем пред Богом и молюсь, но ничего с собою не могу поделать... грех-то солон... Придет вот такая-то красавица, ну, бес-то тут и был, сейчас и попутает...

– Брось ты все это... брось и думай только о своей смерти..– ведь ты думаешь, что она далеко еще, ан нет... она близка... вон, посмотрика, как уже у тебя за плечами стоит и точит свою косу...

Парамоныч вздрогнул и быстро обернулся назад, как будто и в самом деле хотел взглянуть на ту самую смерть, которая стоит у него за плечами и точит свою косу, чтобы сразить его. Под влиянием этого-то страха смерти Владиславлев и оставил своего нового знакомца, сказавши ему при прощаньи: «моли Бога, Парамоныч, чтобы смерть ныне же ночью не скосила тебя, как величайшего нечестинца... ведь ты же тут один одинешенек... прихватит, так и за священником некого будет послать... Прощай!.. Завтра я рано приду справиться, жив ли ты»... И Парамоныч целую ночь никак не мог успокоиться и заснуть. Его давил кошмар: лишь только он заведет свои глаза, как сейчас же ему кажется, что с одной стороны страшная смерть взмахивает на него своею острою косою, а с другой – сам безобразный сатана хватает его своими ужасными лапами; откроет глаза и опять страх и ужас, пред ним мелькают маленькие призраки – души изведенных им еще во чреве матерей младенцев, которые указывают на него, как на своего душегубца. Такой ужасной ночи он никогда еще не проводил. Это отрезвило его, и он действительно твердо решился во всем раскаяться пред Господом и бросить свое колдовство.

– Парамоныч! жив еще ты? – спросил Владиславлев, входя в его хижину на следующее утро.

– Жив, кормилец; но таких ужастей ночью натерпелся, что не чаял быть живым.

– Видишь, еще здесь ты начал мучиться... Что же будет с тобою там-то, на том-то свете... в самом аде преисподнем... в объятиях самого сатаны?

– Ох, кормилец!.. ох, родимый мой!.. страшно... Все брошу... Бог тебя послал ко мне, окаянному, чтобы привести меня к покаянию... во всем покаюсь...

– Но этого еще мало... Нужно искупить свою вину, хоть сколько-нибудь уничтожить то зло, какое ты сделал многим, находящимся еще в живых...

– Говори, кормилец! сделаю.

– Есть ли у тебя такие капли, которыми ты можешь разрешить неплодство всех молодых женщин, которые пили твою наговорную воду?

– Есть, кормилец! есть родимый!.. Эти капли ну ясно давать на вине... но их дать нельзя теперь, потому, от этого еще больше беды выйдет... Бабенки изведут своих младенцев сами, али через свах, а если родят, то мужья их будут бить и на барщине им прохода не дадут, как развратицам... И это все надет на мою же голову.

– Нужно сделать так, чтобы этого не случилось.

– Ох, родимый! этого сделать нельзя... Я знаю это. Не я первый, не Я, может быть, и последний занимался такими делами... испокон века это было у нас в селе... все думают, что если бабенка родит прежде семи лет от замужества, значит, она развратница... таким во всю жизнь житья нет ни от мужа, но от домашних, ни от чужих, просто, беги такая бабенка, да топись или давись...

Напрасно Владиславлев старался уговаривать Парамоныча дать молодым женщинам противоядия; никакая сила не помогала; старик упорно стоял дотоле, пока, наконец, случай не помог Владиславлеву расположить его к этому совершенно неожиданно. В ту самую пору, как Владиславлев, недовольный стариком, уже хотел-было опять приняться за смерть с косою за плечами, которая будто бы уже взмахнулась на него, в избу вбежала сестра Парамоныча, вся в слезах, и сейчас же заголосила.

– Что ты, дура, голосишь? сказал знахарь, притопнув на нее. Скажи, что с тобою стряслось?..

– Позор какой нам с тобой, заголосила баба: – ведь Анютка-то моя в Москве двойни родила... еще восьми месяцев нет, как замуж за холопа вышла там, а уж родила... в роду у нас этакого позора не было... ноне вся барщина на меня накинулась... проходу никто нигде не дает... все попрекают меня дочерью развратницей... хоть топись или давись, да и полно...

Баба принялась голосить, что было мочи, каталась по земляному полу и ломала себе рукй от воображаемого позора. Призадумался и Парамоныч. Мнимый позор этот, по его мнению, падал и на его седую голову. Понурил он голову и долго сидел молча, как попугай; и, наконец, заплакал.

– Правду говорит пословица, сказал он, наконец, как бы очнувшись от сна, – что беда одна не живет на свете, а как придет беда, так только отворяй для нее ворота... вчера случилась одна беда, а ныне другая, а завтра, видно, будет третья... уж всегда бывает три беды под ряд...

– Напрасно ты так плачешь и горюешь, сказал Владиславлев: – Бог счастье за счастьем тебе посылает, а ты этого понять не хочешь... Вчера Бог привел тебя к покаянию в ту самую пору, как ты готовился еще и еще грешить, а это есть великое счастье для грешника, а ныне Господь послал тебе случай уничтожить в самом корне то зло, какое ты сделал своею «наговорною» водою целым сотням молодых людей... ведь ищи ты нарочно, не найдешь еще такого более удобного случая сделать то, о чем мы с тобою сейчас говорили, как завтрашний день... Завтра управляющий именинник и будет всю барщину поить витом. Вот ты явись завтра на барщину и тут-то покажи всей барщине свою силу-мочь... ведь у тебя детей нет... Скажи всем, что, дескать, моя племянница потому и родила, что тебе хотелось поскорей иметь наследника, которому бы ты мог передать все свое доброе перед смертию и все свое знахарство; а что, дескать, я могу это сделать, так это я вам ныне же докажу: я, дескать, сделаю с вами то, что и ваши все молодые бабы к году поражают... тогда, дескать, я посмотрю, как вы будете смеяться над моею сестрою.

– Ах, кормилец!.. Бог тебя послал ко мне... ведь и взаправду это можно сделать так, и я сделаю это завтра же... только ты помоги мне... я буду говорить, а ты попроси приказчика сосчитать, сколько будет на барщине молодых баб и мужиков, да влей в вино по капле на человека и стакан вина... Нужно их поить вином особь от прочих...

– Будь покоен, Парамоныч!.. Я все это устрою...

– Ну, и ладно... Не плачь, сестра... завтра всему конец.

Владиславлев в тот же день перед вечером сходил к управляющему, объяснил ему всю суть дела, и управляющий отдал приказ бурмистру нарядить на следующий день всех молодых мужиков и баб, которым еще нет шести лет от венчания их, на молотьбу овса, а прочих на молотьбу ржи, и утром сосчитать и доложить ему, сколько человек явится молотить овес, чтобы по числу людей и вина в бочку влить по стакану на человека.

На следующий день, едва только собралась на работу вся барщина, явился туда и Парамоныч.

– Вы как же это, глупые бабенки, вздумали тут смеяться над моею кровною сестрою и тем мою седую голову срамить, попрекая ее дочерью, которая в Москве родила двойни через семь с половиной месяцев от венца?..крикнул он. – Вы забыли то, что она моя племянница, а я знахарь, к которому вы все ходили еще в девках за наговорною водою?.. Вы не знаете, что я могу сделать все, что захочу?..

– Ну, этого, Парамоныч, сделать нельзя тебе, чтобы твоя племянница родила, когда тебе захочется, возразила одна бабенка, – Ты нас не морочь этим... Знамо, твоя Анютка-то развратница, московка.

– А вот я же тебе, дура, докажу, что я могу это сделать, и с тобою и со всеми вами это сделаю теперь же... Знайте все, что по моей могучей силе Антонина родила... У меня нет детей, и мне хотелось скорее иметь наследника, которому бы я перед смертию передал все добро свое и знахарство свое¹, вот я и сделал то, что она родила мне двух наследников... не один будет жив, так другой... кому-нибудь из них и передам я свое знахарство... потому, мне уж немного осталось жить. А чтобы вся барщина знала, что я имею власть такую, чтобы молодцы, али красные девицы детей рожали, когда я захочу, это я сейчас же всем докажу... Я сейчас же на всех неродиц напущу такое навождение, что они в будущем году все породят... Ну, колись, крестись, мордва окаянная, чухна неумытая!.. Помогай Бог всем миловаться, любоваться, да по десятку и парней, и девок нарожать на свой век!.. Молись, крестись, ребята и молодицы!.. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, действием Засима и Савватия, повелением Юхвитера (Юпитера) и Вяниры (Венеры) заповедаю всем молодицам-неродицам брюшко сносить и ребят к году породить по добру, по здорову.

Парамоныч крикнул это на всю барщину каким-то особенным, могучим, громовым голосом. И нужно было видеть всю барщину, чтобы понять, какое магическое действие произвели на всех его слова! Народ просто оцепенел от панического таинственного страха пред своим знахарем. А Парамоныч не дремал. Обведя пред собою круг на току, он воткнул в землю свою железную палку, дунул, плюнул на все четыре стороны, что-то пошептал над кругом, выхватил свою палку, описал ею круг в воздухе над всею молодою барщиною, и потом, снова воткнувши палку на прежнее место, закричал:

«Как на море – Океане,

На великом на буяне

Есть там славный богатырь

Белый камень Алатырь

За двенадцатью стенами,

За железными вратами,

За тринадцатью цепями,

За пятнадцатью замками.

***

От замков ключи большие,

Все из золота литые,

Бережет девица злая,

Гирсанеюшка лютая

О семи главах змеиных,

О семи ногах орлинах,

О семи крылах драконьих,

О семи глазах кошачьих.

***

Векоуша та лютая,

Зависть к людям всем питая,

Этот камень заповедный,

Словно бисер ненаглядный,

Стережет давно уж зорко,

Особливо в Красну Горку,

Что посля святой приходит

И весну с собой приводит

***

Смотрит векоуша злая,

Гирсанеюшка лютая,

Чтобы в погоду тиху-ясну,

Как Еленушку Прекрасну

Либо бабы молодицы,

Али красные девицы

Камень тот не похитили

И детей не породили

***

И голубчиков двенадцать

И голубушек двенадцать

Мохноногих и нарядных,

Сизокрылых ненаглядных,

Там на бережке садятся,

Друг на дружочку глядятся,

Гнезда вьют себе, воркуют,

Про любовь свою толкуют.

***

Там давно они ведутся,

Раза три в году несутся,

Птенчиков себе выводят,

В поле зернышки находят,

Ими деточек питают,

А крылами согревают,

По Господню повеленью

И к людскому вразумленью.

***

Ты приди, наш царь премудрый,

Ненаглядный, белокудрый,

Ты, Лександра Македонский,

Победитель Тир-сидонский;

В тартар векоушу злую,

Гирсанеюшку лютую,

Ты запри да веки вечны

В муки адски, бесконечны.

***

А тот камень заповедный

Ты себе в венец победный

Вместе с чистым златом вделай,

Ненаглядный царь наш белый,

Чтоб не красные девицы,

А все бабы молодицы

Деточек понародили,

Да и Богу угодили.

***

Ты ж, Венера ненаглядна,

Как невестушка нарядна,

Тех голубчиков двенадцать

И голубушек двенадцать,

Что на море–Океане

На великом на буяне,

Ради счастия людского

С бережка спугни морского.

***

К нам они пусть прилетают

И у нас тут обитают,

Чтобы нашим молодицам,

И плясуньям и певицам,

Всем с мужьями миловалось,

Жить в согласьи любовалось,

Чтобы детушки рождались

И семейства размножались»

. . . . . . . . . . . . . . .

На минуту Нарамоныч остановился, окинул своим взглядом всю молодую барщину, сделал пред собою другой круг, дунул, плюнул на все четыре стороны, потом палкою своею в воздухе описал круг и сказал громко: «Пошли, Господи, нашим парням и молодицам жить в любви и согласьи, чтобы детки у них у всех народились, и мальченочки и девченочки, всему миру православному на славушку, а отцу, матери на радость, а царю белому на службу воинскую и с неметчиной и с туретчиной, и со всякою нехристью поганой, как с премудростью персидской и голью египетской, и с Полионом (Наполеоном) окаянным, что матушку нашу Москву сожег, и с татарвою проклятой, и со всяким бусурманином... И как на небе Сидеры (звезды) в ясну ноченьку ярко светят, так бы и детки их всегда были к отцу с матерью приветливы, словом не забижали и хлебушком не заделяли, во младости почитали и в старости не покидали, а по смерти поминали, чтобы их душеньки чрез звезды ясные на небушко взлетели... Помогай Бог всем неродицам первое брюшко сносить и ребятишек породить во здравии... Аминь.» Тут Парамоныч снова дунул, плюнул на все четыре стороны, припал к земле, что-то пошептал над сделанными им кругами, потом встал и развел руками над головами молодой барщины, как будто он в самом деле что-то такое напускает на всех.

– Ну, бабенки, теперь дело кончено, сказал он потом, кланяясь молодой барщине: – теперь я на вас на всех напустил такое наваждение, что вы все к году породите... Радуйся, батюшка-поп! Такие выпадут месяцы, что успевай только ребят в крещеную веру вводить: что ни день, то будет крестин пять, али шесть... А вы, бабенки, смотрите, не шалите: как увидите у себя брюшко, не ходите ни к бабкам, ни к колдунам, и сами не изводите своих детищ; а то я на вас за это напущу такое дьявольское наваждение, что змеи огненные будут к вам летать по ночам, спать с вами и щипать вас, и родить вы будете, не разродитесь, и подохните, как псы смердящие, без покаяния, придут к вам из ада Цербера (Цербер адский пес) и Кощей бессмертный, загрызут вас, и душеньки ваши диаволы оттащут прямо в тартарары на веки вечные, а Костра и Полуса (Кастор и Поллукс) утробушки ваши отдадут на съедение червям, и воскресения вам тогда, как душегубцам, не будет во веки вечные... И тот будет анафема-проклят, кто вздумает ворожить вам на детищах ваших, али к бабкам и к колдунам вас посылать... Сильнее меня ни одного знахаря нет: не токма что все колдуны у меня под рукою, а и вся нечистая сила служит мне... Куда хочу, туда и пошлю ее мучить людей...

Народ стоял безмолвно, в страхе и трепете, будучи уверен в том, что Парамоныч есть голова всем знахарям и колдунам и может все сделать, что захочет. Такой панический страх овладел всеми, что и после того, как Парамоныч перестал говорить, долго никто не осмелился хоть слово сказать друг другу. Даже когда бочки водки привезли на барщину, и тогда народ не тронулся с своих мест и не «загалдел», обрадовавшись выпивке за здоровье управляющего.

– Ну, пейте себе на здравие, а я пойду к самому приказчику, сказал Парамоныч, и ушел.

Водку всю роспили, и никто из молодых мужчин и женщин ни почему не мог узнать того, что им дана была водка не простая, а с снадобьем Парамонычевым. Но едва только прошло с полчаса, как действие этого снадобья стало уже обнаруживаться: то одна, то другая женщина вдруг почувствовала, что с нею внезапно случилось что-то неладное, явилось столь сильное, ничем не преодолимое пожелание и такое нетерпение скорее удовлетворить своей страсти, что она не знает, как ей с этим быть и что делать, лице у нее горит, сердце бьется, дыхание прерывисто. Во время переворачивания или развязки снопов она шепчется о чем-то с мужем. И вот едва восемь цепов пройдут свою грядку, и начнется сгребание и таскание к месту соломы то там, то здесь вдруг не окажется пары или двух.

– Василий!.. а Василий! сказала первая из женщин, желавшая на время убежать от молотьбы: у меня живот болит, все нутро сожгло... пойду я в ригу, покатаюсь там на колосниках меж снопов, на тепломь-то, авось пройдет.

Сейчас же она бежит в ригу, не одевшись.

– Экая дурь баба, говорит муж вслед ее: побежала; как коза, запрыгала, а шубы своей не взяла... С теплого-то пойдет по такой стуже, да и совсем захворает... Нужно понесть ей шубу.

Малый берет шубу жены и несет ее в ригу. А за ним и другие таким же образом, как будто нечаянно, уходят с тока и пропадают по получасу и более, кто в риге, кто в ометах.

– Эге! сказал десятник: раз, дна, три... целых десяти тягол нетути... Куда разбежались?..

– Не зымай их, – ответил один малый, – только что возвратившийся на молотьбу: – должно зельем каким опоили нас... у всех животы разболелись... пройдет боль, и сами придут.

Парамоныч хорошо знал, что действие его снадобья очень скоро обнаружится и, чтобы показать всем, что он не шутит с ними, часа через два он нарочно пришел на барщину. При виде его многие женщины смутились и покраснели:

– Ну, что плясуньи? – сказал он: – правду я вам говорил, али нет, что я на вас ноне же напущу навождение?.. Много ли вас тут таких, которые с тока-то бегали в разные места, кто в ригу, кто еще куда?.. Не правду, что-ль, говорю?

– А вот оно что! – сказала одна женщина. – А мы думаем, что это все бегают с тока? А это по твоей милости они бегали?

– A-то что-же? И всем вам тож будет: не ноне, так завтра, после завтра, чрез неделю, али чрез две, а уж беспременно и со всеми вами будет то же самое... это вы знайте...

– Чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – сказали вслед Парамонычу многие женщины, когда он пошел с барского гумна. – Колдунище окаянный!.. наваждение на нас наслал на всех... Уж насылал бы на тех, кто над сестрою твоею смеялся и тебя вместе с нею позорил.

Многие женщины все-таки еще не верили тому, чтобы и в самом деле они могли родить в следующем году. Но вот прошло после того всего только две недели, и случилось то, что предсказывал им Парамоныч: все они сознали, что с ними случилася какая-то большая перемена и их стало «перекидывать» с пищи на пищу, а это по словам их матерей верный признак того, что они сделались беременны. Взвыли бабы, и пошли и день, и ночь проклинать за это Парамоныча. Сначала они стыдились своего нового положения и боялись позора, а как потом узнали, что та же беда случилась и со всеми прочими, успокоились и лишь втихомолку, между собою только ругали Парамоныча. «Чтоб ему ни дна, ни покрышки! говорили они. В какую беду он ввел нас. Вся Ивановщина (т.е. все окрестные поселяне) теперь будет над нам смеяться, как узнают про нашу беду. Хоть бы он уж и там напустил свое наваждение на всех неродиц: тогда бы нам не больно было».

Между тем Владиславлев в течение этих двух недель не бездействовал. Одна цель была достигнута, но ему хотелось достигнуть еще и другой цели, – хотелось совершенно отвратить народ от всякого рода суеверий и знакомства с знахарями, колдунами и колдуньями. Но как это лучше всего сделать? Сказать поучение? Но как бы оно ни было красноречиво и убедительно, этого одного будет недостаточно. Он хорошо понимал, что как бы ни была хороша его проповедь, одно против нее слово какого-нибудь вожака народного, – и оно останется бездейственным, и что напротив того подтверждение его слов таким народным авторитетом, как Парамоныч, может принести огромную пользу. Поэтому в течение этих двух недель Владиславлев все внимание сосредоточил на приведении Парамоныча к полному раскаянию в своих грехах и расположении его к тому, чтобы он сам же пред всем народом открыто объявил, что и он сам и все прочие знахари, колдуны и колдуньи, свахи и бабки-повивалки только лишь морочили народ всеми своими «наговорами», нашептываниями, умываньями и п., и что истинная причина такого явления, как нерождение детей до семи лет от замужества, заключается в том яде, который свахи дают пить молодым в воде. Парамоныч действительно всем сердцем раскаялся пред Богом и о. Петром во всех своих преступных деяниях знахарства и обещал Владиславлеву оказать свое содействие в деле вразумления народа.

На день Знамения Пресвятой Богородицы Владиславлев сказал прекрасное поучение, в котором он разоблачал знахарство, колдовство и всякого рода суеверия, доказывал, как они преступны и к каким гибельным последствиям приводят тех, кто ими занимается или к ним обращается и убеждал всех обратиться всем сердцем к Богу. В конце поучении он сказал: «если вы мне не верите, что все сказанное мною есть совершенная истина, спросите о том своих знахарей и, если они не боятся Бога и думают о спасении своей души, они по совести скажут вам, что я говорю правду». Само собою понятно, что знахари не сказали бы этого в виду своих же выгод и по чувству самосохранения; но Владиславлев был уверен, что все обратятся именно к Парамонычу, который был тут же, стоял впереди всех, постоянно вздыхал и слезно плакал. Поучение его произвело на всех глубокое впечатление; но всех брало сомнение, действительно ли все это правда, что говорил Владиславлев.

– Вот, братцы мои, диковинную вещь про свах сказал нам Василий Петрович-то, сказал один мужик по выходе из церкви, подходя к толпе народа. Неуж-то и взаправду свахи не наговорною водою поят молодых, а каким-то зельем, которое изводит детищ в утробах матерей и от того бабы не рожают по семь лет и более? Этого отродясь не слыхивали. А ведь у нас это испокон века водилось так.

– Это точно, ответил другой, диковинную вещь сказывал он нам... мы отродясь этого не слыхивали. И неужто это правда, а не выдумка его?

– Нужно, братцы, Парамоныча спросить об этом. Он, сердечный, все вздыхал да плакал во время проповеди-то: видно, его она за живое взяла... Он скажет правду.

Вышел Нарамоныч из церкви, и вся толпа к нему с поклоном и вопросом: «правду ли говорил попович про свах, что они зельем поят молодых?»

– Правду он говорил, ответил Парамоныч: истинную правду, как по грамотке все росписал... Мне не аредовы веки жить... пора уж и умирать... и я кам говорю, что он сущую правду говорит... Если хотите, я завтра выйду к вам на барщину, и там при всех скажу вам всю правду-истину и о свахах и о себе самом.

– Пожалуйста приди и скажи, закричали все.

Идя домой, крестьяне только лишь качали головами и разводили руками от удивления, что «попович нашел в слове Божием и сказал им диковинную вещь про свах, знахарей, колдунов и колдуний». Дома у всех только и толку было, что про эту «диковинную вещь», и все с нетерпением ждали, что-то им на следующий день скажет Парамоныч.

На следующий день утром на барщину явились и старики все, чтобы послушать, как Парамоныч будет рассказывать всем про себя же самого и про других «диковинные вещи». Явились туда и Владиславлев, и управляющий имением. Пришел наконец и Парамоныч. Вся толпа и расступилась перед ним, как бы пред высшим начальником, и отвесила ему низкий поклон, но в то же время и безмолвствовала.

– Ну, что, молодицы, обратился он прямо к молодым женщинам: все вы теперь ходите с брюшком? Познали ли вы теперь мою силу-мочь?.. Я наслышан, что вы за это ругаете меня, промеж себя, на чем только свет стоит... Ах, дуры!.. Вы денно-нощно за это Бога должны молить, что я сделал с вами такую диковинную вещь... Я этим развязал и свою грешную душу и ваши: ведь вы все душегубицы были... у вас во утробах детища изводились от того зелья, которым вас поили свахи... вы думали, что они водою наговорною вас поили, а они ведь у меня же брали это самое зелье и поили им вас... Вы думаете, что не рождать детей по семь лет, али более, и по стольку же лет Причастия не брать самим Богом показано? Неправда! Вас этим только морочили ваши свахи да матери. Богом показано всякой вещи свое время. У Причастья нужно бывать каждый год, а детей рождать чрез год или два, как Бог велит. Спросите вот у Василия Петровича, и он вам от слова Божия скажет тоже самое, что и я говорю...

– Сущую правду ты говоришь, Парамоныч, – сказал Владиславлев. – Как слово Божие и Св. наша Церковь учат о св. причащении и деторождении, об этом я побеседую со всеми в воскресенье. А теперь я вам укажу на то, когда молодые женщины рождают детей, напр., в Никольском, Покровском, Никитском и во многих других селах, в Мутноводске, Москве, Петербурге и других городах? Все чрез год или два от замужества. Неужели же там, по вашему мнению, все живут одни развратницы?.. И царицы, и великие княгини, и ваши барыни и другие и жены священников – все рождают чрез год или два... И меня моя мамаша родила тоже чрез год, и осмелится ли кто-нибудь из вас хоть в мысли-то своей заподозрить ее в порочной жизни?

– Как это можно, кормилиц наш! – ответили все: – да есть ли еще у нас тут во всей округе хоть одна такая женщина благочестивая, как твоя матушка родимая?

– Вот видите, сказал Парамоныч: – сами же вы это сознаете. Стало быть, самим Богом узаконено, чтобы женщина рождала детей к году после замужества, а не через семь лет... Если бы было положено Богом через семь лет, то вам не нужно было бы пить то самое зелье, которое вам дают свахи... Верьте мне, что все это делало зелье, которое давали вам свахи. А у меня есть еще другое зелье, которое может разрешать неродиц... Вот я ономнясь здесь же, при вас выводил круги, нашептывал, причитал и разные артикулы выкидывал, и вы думаете, что от этих самых артикулов уничтожилось действие того зелья, которое давали вам свахи? Вовсе нет. Вас всех напоили вином, в которое было влито мое зелье, и оно-то произвело такое действие на вас; а все эти артикулы колдовские я проделывал здесь только для отвода глаз... Что это правда, это я вам докажу сейчас же. Эй, ты, Катюшка Чулкова! подь-ка сюда.

Из толпы выступила женщина средних лет. Она была ни жива, ни мертва, как выражается народ, и от страха вся тряслась, точно ее била лихорадка.

– Ты, дура-баба, – сказал ей Парамоныч, – три года подряд родила по-двойни, ребята твои были живы, и ты заскучала ими... Чтобы не иметь еще детей, ты, дура, ходила к бабке Степаниде, и она давала тебе зелья, которое ты пила сама, которым и мужа поила... Ты перестала рожать, а Бог в наказанье за это разом отнял у тебя всех шестерых детей... Ты убивалась по ним с горя и молила Бога, чтобы Он дал тебе детей... вот видно Бог услышал твою молитву и хочет послать тебе детей... Хочешь ли ты, я дам тебе с мужем выпить в вине по одной только капле вот этого зелья, и ты будешь рожать?..

– Ах, кормилец мой! – вскричала баба, – Я точно согрешила пред Богом... пила наговорную воду и Бог наказал меня за это... а теперь я умираю от тоски. Если и заправду ты можешь это сделать, то дай мне этого зелья... я по гроб не забуду тебя.

Управляющий сейчас же послал за водкою и, когда oна принесена была, Парамоныч при всех влил в каждый стакан по капле своего зелья и дал их выпить Катерине и ее мужу.

– Вот видите, братцы мои, – сказал он потом: – я при всех вас без всяких артикулов дал им в вине по одной капле своего зелья, и если Катюшка станет опять рожать детей, то поверьте тогда все, что артикулы колдовские сами по себе ничего не значат, а все зависит от этого зелья... Я вам сущую правду говорю... И больше никогда ни к каким знахарям и колдунам не ходите ни зачем... Это один только грех... пагуба своей душе... Я каюсь во всем перед Богом и перед вами... Простите меня великого грешника...

Парамоныч пал и поклонился всем до земли, со слезами на глазах прося у всех прощения.

– Диковинную вещь сказал ты нам, Парамоныч, – заметил молодой еще малый Пахом, когда Парамоныч встал: – а ведь нам все старухи наши твердили одно, что если баба родит до семи лет, то значит она развратница... Вот когда моя Апроська родила через четыре года, мать моя проходу мне не давала, все попрекала меня женою развратницею и научала меня вздуть ей за это бока хорошенько... Грешный человек... хоть я и никогда ничего такого не замечал за своею женою, а ноне мать мне зудит и завтра зудит на ухо одно и тоже... ну, известное дело, грех попутал меня... нослухался я матери, и начал каждый Божий день колотить свою Апроську, и она, сердечная, столько вынесла от меня этих колотушек!.. А но делу-то выходит, что я ее безвинно-напрасно колотил целых пять годов... виною всему, значит, была окаянная сваха: она, значит, мало дала нам своего зелья... Вот и поди тут!..

– Вестимо так... ты ее колотил безвинно-напрасленно... А что на счет разврата, так это совсем пустое... Твоя-то баба редкая баба, а прочие-то все почти развратницы... я это верно знаю... Какая с свекором своим жила, какая с деверем, какая с бурмистром, али еще с каким мироедом... Вот они все тут бабы-то... И все они начали беззаконничать еще с 14 лет от роду... все они еще в девках ходили ко мне же на беззаконные дела... ну, тогда они это делали по глупости, а после-то по своей воле... потому, все делали так, и не считали это за грех... Матери сами грешили, и дочерей своих греху учили... а там еще свахи подучали их разным нехорошим делам, заставляли жить с свекорами и деверьями, как и сами живали. Теперь одно только остается всем бабам-дурам идти поскорее к попу, да рассказать ему все по совести, по душе, чтобы, значит, он «питимье» на всех наложил.

Вся барщина была поражена словами Парамоныча: мужики узнали от него о деяниях своих жен, а бабы были им облачены в этих преступных деяниях.

– Отродясь, Парамоныч, мы ничего такого не слыхивали, – сказал один малый. – По делу выходит, что всему виною эти проклятые ведьмы... свахи, да наши старухи... За это следует с ними разделаться... тузить их нужно...

Малый поднял свой здоровенный кулачище и действительно уже готов был броситься на одну сваху, стоявшую тут же, и вся барщина пришла в волнение. Немудрено, что совершилось бы и убийство. Но Парамоныч успел предупредить это во время.

– Молчать! – крикнул он на малого. – Прошлого уже не вернешь: а чтобы вперед этого не было, не берите свах на свадьбу, – вот вам и все... да покайтесь все...

– Спасибо тебе, Парамоныч, что ты наставил нас на истинный путь; а то мы погибли бы во грехах...

– От чего же погибли бы? – возразил Владиславлев. – Разве у вас священника нет, или он вас не учит истине?..

– Как же! – возразила одна женщина. – Нам небось свахи-то да матери наши говорили, чтоб мы с тем и умирали, а попу на исповеди не сказывали про свои беззаконные дела, и что не рожать по семь лет, али с свекором жить не грех, а спасенье... на том свете, вишь, за это не заставят лизать языком кипучую смолу, да с самим сатаною жить, как с мужем... Это, вишь, так Варвара мученица сказывала бабушке Василиссе, когда она обмирала да с нею на том свете по мукам ходила.

– Вот вы и вышли бабы дуры, – сказал Парамоныч: – нашли кому поверить?.. Василисса-то твоя была первая в селе «гулящая» бабенка, и обмирать-то вздумала потому, что муж ее бил за эти «гуляшки», да к палатям на ночь привязывал... После обмиранья то ей своя воля была: муж все пил, а к ней вы ходили на поклоны, да холсты ей носили... Она, невесть что, и говорила вам про тот свет... гуляла пуще прежнего, да издохла без покаяния... Подумай-ка ты, хорошо ли это?

Парамоныч попал в самое больное место всего народа, разоблачивши деяния обмиралки Василиссы, которая слыла в народе за святую. И народ призадумался над тем, следует ли подобным людям верить?..

Успешное исполнение трудного поручения отца имело весьма благодетельные последствия и для самого Владиславлева и для его отца. О. Петр был утешен таким успехом сына в деле искоренения ужасного суеверия и столь благодарен ему за это, что совершенно помирился с нашим героем и решился предоставить ему свободу действий.

– Вася! – сказал он на другой же день после того, как Парамоныч пред всею барщиною объяснил тайну своего знахарства и колдовства: – ты мне оказал великую услугу... Я за это так благодарен тебе, что предоставлю тебе полную свободу действий: хочешь, живи здесь с нами, не хочешь, поезжай в Мутноводск, и там хорошенько сообрази все обстоятельства будущей твоей жизни и деятельности.

– Благодарю вас, папаша!.. Мне крайне нужно побывать в Мутноводске... позвольте туда проехать теперь же... к святкам я возвращусь сюда с братьями...

– Если хочешь, то поезжай завтра... управляющий кстати посылает туда своего конторщика.

Владиславлев немедленно собрался, и на следующий день рано утром покатил в Мутноводск. Боже! с каким восторгом и с какими надеждами на устроение своей судьбы ехал туда наш герой! Никогда еще ему не было так приятно вспомнить о Мутноводске и своей родной семинарии, как теперь. Всю дорогу он мечтал о скором свидании со своими бывшими начальниками, наставниками, товарищами, соквартирантами и знакомыми и о получении более или менее достоверных сведений о том, будет ли он назначен опять в академию на казенный счет или нет. Но вот и Мутноводск вдруг весь показался ему с одной горы. Ах, как трепетно забилось его сердце! Вот и семинария стала ясно видна. Мгновенно снимает он свою фуражку и неоднократно осеняет себя крестным знамением, смотря на крест семинарской церкви. «Вот она дорогая моя семинария! – невольно восклицает он. – Вот она колыбель моего детства! О, как я рад снова быть в твоих стенах и видеть тебя, моя дорогая!» И мысли одна за другою теснятся в его голове. Сейчас же припоминаются ему многие и многие обстоятельства его ученической жизни, и сердце отрадно бьется.

Въехали в Мутноводск. До слуха нашего героя долетел звук знакомого ему семинарского колокола, в который только что заблаговестили ко всенощной. Нетерпение взяло его. Захотелось ему поскорее быть в семинарии, и вот он сейчас же соскакивает со своих саней и бежит прямо в семинарию точь-в-точь с такими же чувствами, с какими он бывало приближался к своему родительскому дому во время отпусков из семинарии на каникулы, когда мать выбегала к нему навстречу с распростертыми объятиями и со слезами радости на глазах говорила ему: «наконец-то я тебя дождалась, радость моя, надежда моя!» Вот он даже и в семинарии и в самой церкви. Все здесь точь-в-точь в таком же виде и порядке, как и всегда прежде бывало, – ничего нет здесь особенного; но для него все здесь так отрадно, так близко сердцу, что он с радостию смотрит на все, услаждается знакомым ему чтением псаломщика семинариста и пением семинарского хора певчих. Одно только невольно бросается ему в глаза в ту самую пору, как ученики стали подходить к евангелию: нет тут его близких друзей и товарищей. И мысль его невольно теперь обращается в другую сторону. «Ах, где-то теперь мои бывшие друзья и товарищи? невольно думает он. Что-то теперь с ними сталось?.. Разбрелись все по целой епархии, и Бог весть, как они теперь живут»... Мысли одна за другою потянулись в его голове, так что он и к евангелию забыл бы подойти, если бы до его слуха не долетели такие слова, которые заставили его прийти в себя.

– Смотри, Marie, – сказала тихо одна барышня, стоявшая немного в стороне от Владиславлева: – вот стоит Владиславлев... Помнишь, как он, бывало, всегда усердно молился здесь, а теперь стоит, как истукан, задумавшись, и лице у него такое печальное.

– Что за важности! – ответила другая барышня. – В кого-нибудь влюбился по уши... ну, и мечтает ...

– Ты все глупости говоришь... А я думаю, что с ним беда какая-нибудь случилась...

– Положим, что и беда случилась, а нам с тобою что до того?.. Он нам не поведает своей беды.

Владиславлев невольно встрепенулся и тяжело вздохнул, и тут только увидел, что ученики все уже успели подойти к евангелию и из посторонних посетителей едва осталось с десяток таких, которые еще теснились около аналогия с евангелием.

Как провинившийся школьник, с потупленным взором и краскою стыда на лице двинулся он вперед и подошел к евангелию самым последним: еще бы минуты две-три, и он не успел бы подойти к евангелию. И, Боже! – как ему стадо больно, что он невольно в церкви во время молитвы впал в такую рассеянность, и не слышал того, как певчие пели рождественские ирмосы. Бывало, при пении этих ирмосов у него сердце билось радостно, мысль парила в небеса и молитва самая усердная неслась к Богу, а теперь – увы! – он и не слышал ничего во время канона и не молился... Сознавая свою виновность пред Богом, Владиславлев тем усерднее стал теперь молиться до конца всенощной, и слезы не раз можно было заметить на его глазах во время пения великого славословия.

Отошла всенощная, и снова Владиславлев слышит и видит пред собою то же самое, что и прежде всегда бывало: певчие поют концерт «Приклони, Господи, ухо твое», выводя на всевозможные тоны «ухо, ухо твое», а помощник инспектора, не любивший этого концерта по причине, известной всем семинаристам, в это самое время проходит между рядами, «философов», или учеников среднего отделения семинарии, и перекликает их по списку тихохонько, вот и из церкви все выходят, и опять при этом происходят обычные сцены. А Владиславлеву все это кажется чем-то очень интересным, что-то родное ему чувствуется во всем этом. Вот он выходит из церкви прежде семинаристов и останавливается в коридоре перед церковию. Тут ждет выхода ректора из церкви Бетуллин, и Владиславлев здесь встречается с ним. Владимир Яковлевич Бетуллин все такой же живой и добрый, каким он и прежде был, и Владиславлеву отрадно было встретился с ним и засвидетельствовать ему свое глубокое уважение, как любимейшему наставнику.

– Здравствуйте, Владимир Яковлевич! сказал он, подходя к Бетуллнну. Как я рад, что снова вижу вас здоровым и веселым!

– Здравствуйте, милый человек! ответил ему Бетуллин, целуясь с ним. И вы наконец приехали нас навестить... Очень рад вас видеть.... Как вы теперь поживаете и чем занимаетесь?.. Я вас в эту треть раз сто вспоминал... Не стало вас в семинарии, и мне плохо пришлось провести эту треть: народ у меня теперь все ленивый да пьяный ... нет ни одного такого ученика, который бы, подобно вам, поддерживал наставника своим усердным отношением к делу и в своих товарищах возбуждал соревнование... вовсе никто теперь не занимается делом серьезно... Впрочем, мы об этом еще поговорим с вами... Приходите ко мне послезавтра... непременно приходите...

Вышел из церкви ректор и поздоровался с Бетуллниным. Владиславлев подошел к нему под благословение. Ректор благословил его и потом поцеловался с ним, как бы с сыном.

– Как ваше теперь здоровье? спросил он.

– Слава Богу... теперь я здоров.

– Очень рад этому. Поправляйтесь и еще, запасайтесь силами, чтобы потом весь академический курс пройти легко, безостановочно, с честию и славою.

– Благодарю вас... Надеюсь, что Господь подкрепит мои силы и поможет мне докончить свое образование.

Владиславлев поклонился ректору, простился с Бетуллиным и стал здесь же поджидать выхода инспектора, чтобы и с ним повидаться. Вот и инспектор. Он все таков же, каким и был, а между тем с Владиславлевым встретился теперь по-отечески и даже по-дружески, после благословения поцеловался с ним, взял его за руку и повел к себе на квартиру пить чай; из своенравного, а подчас и бесхарактерного начальника он теперь превратился в простого задушевного товарища, доброго и искреннего друга, расспрашивает его обо всех обстоятельствах его жизни и обещается непременно после Рождества доставить ему в Мутноводске же выгодный урок в одном, знакомом ему доме. Мало того, среди разговора он вдруг еще предлагает Владиславлеву папиросу.

– Благодарю вас, ответил ему на это предложение Владиславлев: – я как прежде не курил, так и теперь не курю и надеюсь никогда не курить.

– В самом деле?... Может быть, вы стесняетесь курить при мне?... Не стесняйтесь... Ведь я теперь более не инспектор ваш, и вы не ученик.

– Я не курю по убеждению во вреде курения табака, особенно для молодых людей, и, будучи старшим я сам же строго преследовал курение его семинаристами, бывшими под моим надзором. Я был бы лицомер, если бы, преследуя других, сам курил.

– Это хорошо. Но мало ныне таких-то, как вы: все курят и курят безобразно. Я преследую это зло в семинаристах, но сам вижу, что цели не достигаю: здесь не курят, а в квартирах и дома все почти курят... вот что дурно-то, что отцы дома позволяют детям курить.

– Без сомнения, это есть большое преступление со стороны родителей. И я очень благодарен теперь своим родителям за то, что они всегда, с первых же дней моего учения и до окончания курса, строго воспрещали мне курить.

– А братья ваши курят?

– Нет... Я за ними строго следил, и слава Богу ни один из них никогда не курил... да и не на что было нам табаку-то покупать ... наши родители очень бедны, и на все наши нужды ученические давали нам не более 25 к. в треть...

Инспектор распрощался с Владиславлевым самым дружеским образом и просил его непременно еще побывать у него до отъезда своего на родину, чтобы получить от него определенное сведение относительно урока в одном знакомом ему доме.

От инспектора Владиславлев пошел в квартиру своих братьев, которые теперь жили вместе с Майорским в доме фельдшера семинарской больницы. Радости свидания его с братьями и бывшими своими соквартирантами и конца бы не было, если бы эта радость не была омрачена теми ужасными беспорядками, которые он встретил в этой квартире. Новая квартира его братьев была отнюдь не больше той, которую прежде занимал Владиславлев со своим обществом, но некто Терновский, как фельдшер семинарской больницы, был для семинарского начальства свой человек, и потому инспектор позволил ему иметь в своей квартире столько семинаристов, сколько будет его душе угодно. И вот, в видах большей наживы Терновский набрал себе 43 человека, Неизбежные при таком многолюдсиве теснота, духота, неопрятность и грязь превосходили всякое вероятие. Одна только комната была довольна просторна и не заставлена кроватями, зато в остальных тесных комнатах кровати стояли сплошь одна возле другой, и все-таки многие ученики, за недостатком мест для постановки кроватей, спали на столах, скамьях, табуретках и прямо на полу, для некоторого удобства, под столами. В комнатах во всех углах непомерная сырость, на полу грязь на вершок, на подоконниках корки хлеба, окурки папирос, огуречные очистки, книги, тетради, перья, чернильницы; на кроватях тулупы, сюртуки и шапки валяются в беспорядке, на столах вместо подсвечников стоят ‘разбитые бутылки с воткнутыми в них сальными свечами; на стенах висели клетки с чижами, щеглами и снигирями, балалайки, флейты, скрипки, гитары, дудки и бубны. Трудно было и поверить тому, что это семинарская квартира: так было здесь гадко и безобразно. Невольно Владиславлеву взгрустнулось при виде всякого рода беспорядков в квартире его братьев.

– Владимирович! – сказал он, наконец, обращаясь к Майорскому: – что сие вижу я?.. Каким образом вы попали на эту квартиру и отчего все здесь в таком безобразном беспорядке, какого я никогда и нигде не встречал в семинарских квартирах?

– Что делать? Все случилось неожиданно для меня... нашему прежнему содержателю квартиры Онисиму Иванову хозяин неожиданно отказал в отдаче ему дома пред самым началом трети, новой квартиры он нигде не нашел, и мы волей-неволей, чтобы не разбрестись в разные стороны, попали сюда, и наше общество соединилось с обществом Михаила Петрова... И, вот, мы живем здесь в тесноте, духоте и грязи. Как только мы все живы и здоровы, право, я считаю это за особое чудо... А как нас всех не поключили в эту треть, это чудо из чудес в нашей семинарии... Я в этом каюсь пред вами... И я во всем немало виноват, но инспектор наш должен за нас ответить и перед начальством, и перед Богом.

– А часто же он бывает?

– Ни разу не был... Помощник его был раз.

– Не понимаю, как это возможно...

– Очень понятно: во-первых, это квартира своего же человека Терновского, во-вторых, ревизия прошла благополучно, а в-третьих, инспектор наш просто с ума сошел... сначала строгость свою во всем он довел до nec plus ultra, а потом вдруг ни на что не стал обращать внимания, и всю семинарию распустил... Пьянство у нас теперь развилось в семинарии такое, что и поверить трудно тому, как все пьянствуют... Да, вот скоро будут посвящать в стихарь Краснопевцева, и вы сами тогда увидите это...

– Очень грустно и очень жаль мне всех вас, а еще более для меня будет грусти, если я все это увижу.

– Долго вас ждать не заставим, сказал в это время бывший ритор Сахаров: – вот завтра же посвящают в стихарь наших приятелей Струкова, Казанского, Зорина и Архангельского... Посмотрите, что будет.

И в самом деле, на следующий день и перед вечером, и в особенности вечером Владиславлев был свидетелем таких безобразных сцен пьянства и буйства целого десятка перепившихся приятелей, что и представить себе не мог он ничего подобного. Дошло даже до того, что некто Никита Петров, отважный философ, чтобы унять буйство одного пьяного ритора Филиппа Культявого, как его все величали, преспокойно высек его розгами.

– И часто у вас бывает подобное пьянство и такие сцены безобразия? спросил Владиславлев у Сахарова.

– А то и нет?.. В неделю раза два-три, а иногда и подряд изо дня в день...

– Грустно, очень грустно...

– Ах, Василий Петрович! сказал Сахаров со слезами на глазах. – Если вам грустно видеть это или слышать про это, то нам-то каково все это переживать?.. Поверите ли, иной раз так бы вот и пошел к инспектору за тем, чтобы по чистой совести все ему рассказать, да заранее знаешь, что толку из этого не выйдет, ну, и терпишь все, молчишь и плачешь втихомолку... И как все мы о том жалеем, что вас нет с нами, и как часто мы вспоминаем про вас!

– Будто и вы вспоминаете?

– Я?.. Да чуть ли не чаще всех... Я знаю, что вы всегда считали меня лентяем и забиякою, но я таким лишь казался вам, а не был таким на самом деле... уроки я всегда готовил вперед на классе, а лежа на своей койке и насвистывая, я обдумывал задачу или вообще то, что намеревался написать... ведь я тоже кое-что украдкою от вас пописывал и все то, что вы часто говорили нам, всегда записывал.

– Это для меня новость весьма отрадная...

– Да, это было так... А теперь и рад бы что сделать, да нельзя... За одно только я благодарю Бога, что я доселе еще не пью ничего, и сам дивлюсь тому, как я не сделался пьяницей?..

– Ну, а Елеонский как живет?.. Не пьет?..

– Нет... И он идет по вашим стопам. Вы плохо о нем не думайте... Он пишет: ведет дневные записки, сочиняет драматические пиесы, басни, сказки, повести и рассказы.

– Это хорошо... Приятно слышать... Я очень рад тому, что семя посеянное мною, еще не заглохло в ваших душах... Но ведь оно рано или поздно может и заглохнуть, если все вы будете продолжать жить так же, как теперь живете... Есть ли надежда на лучшее в будущем?.. Сойдете ли вы отсюда в следующую треть, или тут же будете жить?

– Пока сказать трудно... Мы все, бывшие ваши соквартиранты, нашли себе новую хорошую квартиру, но она пока еще не отделана... Едва ли не останемся здесь еще на одну треть... Зато тогда непременно сойдем отсюда, и снова будем жить по-старому... Теперь вся беда в том, что с нами здесь общество Михаила Петрова... Тогда мы будем одни.

На следующий день, когда ученики все ушли в семинарию и Владиславлев остался в квартире один-одинешенек, невыразимая грусть вдруг овладела им при мысли о том, что ему теперь делать и как быть с своими обстоятельствами.

– Вот, рассуждал он сам с собою: – приехал я и в Мутноводск. Что же здесь?.. Что дальше?.. Что я буду тут делать и где буду жить?.. Здесь, в этой грязной квартире и при таких в ней беспорядках, очевидно, я не могу жить... Нужно где-нибудь найти урок теперь же и жить на счет этого урока... Но где его найдешь скоро?.. Пойду к Владимиру Яковлевичу Бетуллину, посоветуюсь с ним... Выть может, он и найдет мне урок... кстати у него сегодня и день-то свободный от занятий в семинарии, можно будет с ним побеседовать...

Собрался Владиславлев и пошел часов в 10 утра к Бетуллину. По счастию Владимир Яковлевич был дома и встретил Владиславлева с большою радостию.

– Как я рад, что вы пришли ко мне, и именно сейчас! сказал Бетуллин, целуя Владиславлева. У меня есть одно очень важное дело, и я только лишь сейчас раздумывал о том, как мне быть с этим делом. И вот теперь моя задача решена! Вы пришли как раз в самую нужную для меня пору... Я вам поручу это дело...

– С великим удовольствием готов исполнить всякое ваше поручение и служить вам, чем только могу, – ответил Владиславлев, садясь на указанное ему место.

– Суть дела заключается в следующем... У нас при семинарии учреждается историко-статистический епархиальный комитет для описания церквей и монастырей здешней епархии и предпринимается издание епархиальных ведомостей. О. ректор семинарии поручает мне составить описание соборной церкви г. Зеленоводска. По этому предмету я уже списывался с протоиереем тамошнего собора Беневоленским и получил от него много сведений.. Но этого недостаточно. Говорят, там есть много старинных икон, сосудов, надписей и рукописей... Нужно все это кому-нибудь повнимательнее осмотреть и снять копии с надписей. Дочь протоиерея, заинтересованная этим делом, уже прислала мне целую тетрадь с разными копиями и выписками; но ведь она еще неопытная девушка... дело это требует труда и знания... Нужно все это проверить...

– Это тем более для меня интересно, что дочь протоиерея, девушка принимает в этом деле столь близкое участие. Я с охотою готов и сам потрудиться и ее трудами руководить в этом деле.

– Вот именно вас я и хочу попросить съездить в Зеленоводск, и там все высмотреть и проверить.

– С удовольствием готов исполнить ваше поручение и надеюсь внимательно высмотреть все, что только может иметь историческое значение и будет пригодно для вашего труда.. Такой труд мне по душе... Только вы пожалуйста дайте мне некоторого рода инструкцию или указания, как именно что нужно сделать и на что именно более всего мне следует обратить свое внимание.

– Конечно, дам... Для этого прежде всего я познакомлю вас с тем историко-статистическим материалом, который мною собран здесь в архиве консистории и выслан из Зеленоводска, и с самым планом сочинения...

Бетуллин сейчас же достал целую кипу разного рода бумаг, касавшихся истории Зеленоводского собора, и постепенно стал знакомить Владиславлева как с памятниками местной старины, так и с самою историею собора. Все, что казалось неясным или сомнительным, замечалось Владиславлевым в особой тетрадке; на все обращалось им критическое внимание, что только казалось ему требующим обстоятельного исследования, или сближения исторических фактов, сопоставления их с известными историческими событиями, относящимися до г. Зеленоводска. Словом, Владиславлев при этом показал себя мастером того дела, за которое он намеревался теперь приняться.

– Вот именно в вас нашел я то, что мне было особенно нужно, сказал ему Бетуллин: – у вас, если можно так выразиться, есть историческое чутье... прежде, чем мы дойдем до того или другого события, вы уже предугадываете его по причинной связи событий... Это особенно важно. Надеюсь, что на месте, при личном вашем знакомстве со всем, что есть в соборе, ничто замечательное не ускользает от вашего внимания, и вы все там приведете в надлежащую ясность, оцените по достоинству и опишете. В этом отношении я совершенно теперь покоен. Только вот относительно самой вашей поездки в Зеленоводск я не знаю, когда ее устроить, теперь ли, или же после святок.

– Конечно, теперь же, пока у меня нет здесь никакого дела и времени до отпуска учеников достаточно, так что я могу исполнить ваше поручение и возвратиться сюда прежде, чем братья мои соберутся ехать домой к Рождеству.

– В таком случае помолимся Богу да и в путь-дорожку. Я сейчас же распоряжусь на счет найма лошадей для вас и напишу письмо к протоиерею Беневоленскому, а вы пока сходите в свою квартиру, возьмете там, что вам нужно взять с собою, и через часок пожалуете ко мне.

Владиславлев сходил в квартиру своих братьев, взял некоторые свои вещи, а часа чрез два уже скакал на лихой ямской тройке в г. Зеленоводск. Теперь его занимало не то, что он нашел себе дело, а то обстоятельство, что в этом деле заинтересована была девушка, дочь протоиерея, с которою ему предстояло объясняться и вместе трудиться над этим делом. Кто именно эта девушка, простая ли она, нигде не учившаяся в школе, и сама себя воспитавшая девица или же она где-нибудь училась, молода ли она, или стара, какова собою, какой имеет характер и прочее и прочее, – все, что только можно было придумать, невольно теперь лезло в голову Владиславлева.

– Пишет она прекрасно, думалось ему: – почерк такой хороший, чистый, красивый, смелый, слог прекрасный, выражение мыслей свободное. Ну, если она какая-нибудь забияка, бедовая девушка и кокетка: что я тогда буду делать?... Для меня это хуже всего. Она будет постоянно вмешиваться в мои занятия и лишь собьет меня с толку. А что, если она такая же интересная личность, как Людмила или Вера Ивановна, и такая же молоденькая и хорошенькая? вдруг мелькнуло у него в голове. Тогда что? Конечно, тогда занятия мои пойдут успешно; зато как бы из огня да не попасть в полымя, как бы мое пребывание в доме ее отца и занятие делом вместе с нею не повредили ее репутации... ведь всякого рода есть на свете люди... как раз кто-нибудь и сплетет какую-нибудь небылицу и пронесет по городу ее имя и очернит ее честь. Как это будет больно и горько и для меня, и для нее!...

На следующий день перед вечером Владиславлев был уже в Зеленоводске. Большой, очень красиво расположенный на высоком берегу реки Зеленой и двух небольших реченок, город весьма понравился ему, так что прежде, чем пойти из гостинницы к о. протоиерею, он пошел осматривать город и его церкви, и проходил по нем более часу. Был он и около городского собора, узнал, где дом о. протоиерея, но не зашел к нему теперь же, потому что узнал, что протоиерея в эту пору не было дома. Любопытство естественно побуждало его узнать что-нибудь о самом о. протоиерее и его семействе, особенно же о той его дочери, которая заочно интересовала его, но благоразумие заставило его воздержаться от всяких расспросов об этом в гостиннице, чтобы не возбудить в городе какой-либо молвы, не прослыть женихом в случае, если эта девушка окажется молоденькою и хорошенькою, и не очутиться в неловком положении, благодаря своей неосторожности. С нетерпением он еще с час провел в гостинице и потом отправился в дом о. протоиерея в надежде увидеть там если не его самого, то ту самую дочь его, которая так интересовала его.

– Дома ли о. протоиерей? спросил он, войдя в переднюю.

– Дома, пожалуйте, ответил ему сын протоиерея, мальчик лет 14, вышедший к нему навстречу.

Владиславлев вошел в довольно просторную и прилично обставленную залу. Вся семья о. протоиерея в эту пору сидела в соседней комнате у стола за чаем. Впереди всех сидел сам отец, против него жена его, а по сторонам четыре дочери, из коих двум было уже лет по 25. Они обе были очень хороши лицом, но не произвели на Владиславлева особенного впечатления. Зато две младшие девушки произвели на него глубокое впечатление, при первом же его взгляде на них. Вот сидит высокая, стройная, живая и чрезвычайно симпатичная блондинка, в полном смысле слова очаровательная красавица, лет 17 или 18: при одном взгляде на нее сердце Владиславлева дрогнуло. А вот с нею рядом сидит брюнетка лет 15 или 16 с таким быстрым взглядом и с такими милыми чертами лица, что сколько ни смотри на нее, не насмотришься: взор ее как бы прожег сердце Владиславлева, и оно снова дрогнуло.

– Студент семинарии Владиславлев, сказал наш герой, помолившись Богу и подходя под благословение к о. протоиерею: имею к вам письмо и некоторые поручения от профессора семинарии Владимира Яковлевича Бетуллина.

– Очень рад вас видеть, ответил о. протоиерей: – прошу покорно попросту садиться с нами за чайный стол, по-семейному... Вероятно, вы сын о. Петра из села Спасского?

– Точно так... Папаша мой доселе с удовольствием вспоминает о вас, как о лучшем своем квартирном старшем в первый год его училищной жизни... К сожалению я не могу передать вам от его лица ни поклона, ни приветствия, потому что я приехал сюда совершенно неожиданно не только для него, но и для себя самого...

Владиславлев вошел в столовую, раскланялся со всеми и сел прямо против блондинки. О. протоиерей стал читать поданное ему Владиславлевым письмо Бетуллина. За столом водворилась тишина. Владиславлев еще раз всю эту благословенную семью окинул своим взглядом. «Которая же из этих девушек автор? невольно задал он себе вопрос. Неужели эта премилая блондинка?.. Вероятно, она: у нее как будто написано на челе «ум, трудолюбие и благородство характера»... Ах, как это будет хорошо!»... Вот блондинка бросила свой взгляд на отца, как бы прося его сообщить ей поскорее, что нового пишет Бетуллин, и у Владиславлева более не осталось сомнения в том, что именно она и есть та девушка, с которою ему теперь придется вместе трудиться над собираем сведений, относящихся до истории собора. «Она... она», невольно заключил он при взгляде на красавицу. А вот и она сама, не дождавшись, пока отец кончил чтение письма, уже заговорила с Владиславлевым о том, что ее так интересовало в настоящие минуты.

– Без сомнения, сказала она, обращаясь к Владиславлеву: в письме Владимира Яковлевича речь идет о нашем соборе... Не собирается ли г. Бетуллин сюда сам, чтобы осмотреть собор и все памятники старины?.. Личный осмотр необходим...

– Владимир Яковлевич это сознает, но не имеет возможности сам быть здесь, и потому поручил мне произвести такой осмотр и собрать нужные сведения...

– Ах, это так будет приятно!.. Вы без сомнения, как человек сведущий, сделаете здесь многое для описания собора...

– Надеюсь на это, и тем более потому, что, если я не ошибаюсь, в вас я вижу автора заметок, присланных Владимиру Яковлевичу, и встречу помощницу себе в этом деле...

– Да, я писала заметки, но не могу принести вам больше пользы в этом деле... Я так еще неопытна, так малосведуща...

– Однако же, в ваших заметках проглядывает большая сообразительность и видно усердие к делу... видно, что вы этим делом интересуетесь... а все это весьма важно для меня...

– Благодарю вас за столь лестный отзыв о моем труде... Что только, с своей стороны, сумею и в силах буду сделать, я готова на это... Но все же ум хорошо, а два, говорят, лучше... вы можете так взглянуть на тот или другой предмет, а г. Батуллин, как знаток своего дела, может быть, иначе взглянет на него, с другой стороны осветит его... вот почему было бы желательно, чтобы он сам непосредственно осмотрел собор!..

– А вот я скажу ему, что вы этого желаете, и он непременно на святках приедет сюда сам, а раз это случится, я буду иметь удовольствие поздравить его с невестою, а вас с женихом... он с вами не расстанется...

– Ах, Бог с вами!.. Что это вы сказали!... Я так еще молода, бедна... Куда мне об этом думать?

– Зато вы так умны, так заинтересованы серьезным делом, что для него эти качества будут дороже денег...

Владиславлев все это сказал как бы невольно, просто, все это с языка у него сорвалось, а между тем вышла от того неловкость, вышло так, как будто он нарочно говорит девушке комплименты. И он сам, и собеседница его на этих словах вдруг как будто оборвались: обоим им стало совестно.

– Вот, молодой человек, и совестно вам стало, – сказала матушка Владиславлеву: – говорили вы с Машенькою о деле, а свели свою речь на комплимент... вперед будьте осторожны...

– Действительно, матушка, стало совестно... но поверьте мне, что я вовсе не думал говорить комплимента, а высказал без всякого умысла то, что у меня было на сердце, потому что я знаю убеждения Владимира Яковлевича и уверен, что это так бы и было, чему, конечно, я был бы бесконечно рад...

– Уверенность свою в чем-либо не всегда можно высказывать спросту... иногда следует и приостеречься .. осторожность в словах всегда лучше простоты...

– Совершенно с этим согласен... поэтому я вообще всегда осторожен в словах... но ведь иногда от избытка сердца уста говорят... вот тут-то и выходит беда...

– Действительно так... недаром и пословица наша говорит: «на всякий час не спасешься»... Но тут вот что замечательно: такие невольные выражения чувства всегда бывают, так сказать, пророческими... в этом я уже убедилась... Поэтому я полагаю, что и ваши слова в настоящем случае значат не иное что, как именно то, что вы найдете Машеньке жениха... Но, смотрите, помните русскую пословицу: «свату либо первая чарка, либо первая палка»... сватайте хорошего человека.

– Иначе и быть не может, как только хорошего человека...

– Оставим все это, – сказал о. протоиерей, прочитавши письмо: – судьба человека в руках Божиих... от Господа сочетовается мужу жена... Им же указывается и жених невесте... Что Богу угодно, то пусть и будет... Перейдем к тому делу, которым нам предстоит серьезно заняться... Владимир Яковлевич в письме своем предлагает на наше общее рассмотрение и уяснение множество вопросов... Давайте же о них потолкуем...

Начались долгие и интересные рассуждения о разных предметах, касавшихся до истории собора. Владиславлев во время этих рассуждений выказал свой большой критический ум, стремившийся к уяснению истории собора, отысканию причинной связи между событиями и сопоставлению одних событий с другими, оценке разных исторических записей и сказаний местных летописцев, в своих записках передававших предание старины и сказания старожилов об отдаленной истории собора в связи с историею самого города, и установлению точных исторических фактов. Машенька, слушая его, невольно увлеклась им и пленялась его умом, невольно и сама вступала с ним в спор то о том, то о другом и при этом обнаруживала пред ним качества своих умственных способностей. Среди этих занятий вечер пролетел так скоро, что, как говорится, не успели и оглянуться, а уж пробило 11 часов. Волею-неволею нужно было прекратить занятия и сесть за стол. Тут начались обычные разговоры о том, о сем. Мало-помалу дошло дело и до планов Владиславлева об устроении своей собственной судьбы в недалеком будущем.

– Вы такой талантливый человек, – сказал о. протоиерей: – неужели вы останетесь здесь, в епархии, и не попробуете счастия поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение?

– Непременно, – ответил Владиславлев. – Я к этому стремлюсь всеми силами своей души, к этому я готовлюсь. Но вот в чем моя беда: волей-неволей я должен искать себе какую-нибудь кондицию в Мутноводске, чтобы прожить беспечально до конца учебного года и окончательно приготовиться к поступлению в одну из наших духовных академий.

– И непременно в Мутноводске?.. А если где-нибудь еще?..

– Все равно, лишь бы было место подходящее...

– В таком случае я предложил бы вам заняться с моим Володей... Его нужно приготовить к поступлению прямо в риторику к будущему учебному курсу... Теперь с ним занимаемся мы сами: по-латыни, по-гречески, по катехизису и церковному уставу я, а по прочим предметам – Машенька... Но у меня так много разного рода служебных занятий и треб, что я не имею возможности регулярно, изо дня в день, заниматься с ним.

– Это странно. У вас здесь есть свое собственное духовное училище, а вы своего сына готовите дома к поступлению прямо в семинарию... Вероятно, есть к тому особенная причина?

– Как ни кажется это странным, но я нашел нужным именно так, а не иначе поступить. Причиной всему тут то обстоятельство, что господа начальствующие и учащие часто забывают свое высокое призвание и вносят, так сказать, человечину в свои отношения к ученикам, а раз она попадет в учебное заведение, – плохое дело. Немало есть на свете таких начальников и учителей, которые сами находятся в неприятностях с родителями учеников, а детям за это мстят... Ну, не безумие ли это своего рода?.. С отцом они ссорятся, а на сыне вымещают свою злобу!.. Со мной они хоть на ножах режься, а сын мой тут причем?.. Благоразумный человек и виду не покажет сыну, что он в ссоре с его отцом... А у нас здесь совсем не то... Из-за ревизии отчетов училища у меня здесь вышло крупное столкновение с смотрителем и его помощником, и вот все учителя так обозлились на меня, что и детям моим мстят... Это я видел хорошо на вашей же собеседнице и моей теперешней помощнице, Машеньке, во время ее воспитания.

– Это очень интересно. Что же случилось?..

– Она воспитывалась здесь же, в пансионе г-жи Щуровской. Я там был законоучителем, обе старшие дочери мои – учительницами. Историю русскую преподавал учитель здешнего духовного училища. И вот он-то и разыгрывал комедию, а иногда дело чуть не доходило до трагедии: как бы она ни ответила хорошо, все честь одна. "Кол (т. е. 1) тебе, больше ты не стоишь», – всякий раз твердил он, выслушавши ее ответ. Ни слезы ее, ни заступничество за нее самой г-жи Щуровской ничего не могли сделать. Даже и на выпускном экзамене он хотел поставить ей тот же самый «кол». Хорошо еще, что Машенька не пала духом, а храбро заявила, что она готова отвечать изо всей истории... Вышла из-за этого крупная сцена, которая окончилась тем, что Машенька в течение целых двух часов блестяще отвечала из всей истории... Учитель этот был потом уволен, а Машенька выдержала вскоре экзамен на звание домашней учительницы и заняла его место в пансионе.

– А, вот оно что!.. Вот почему вы и историей своего собора так заинтересованы!.. – сказал Владиславлев, обращаясь к дочери о. протоиерея. – История – ваша специальность... Я уверен, что ученицы ваши слушают вас с удовольствием...

– Благодарю вас... Я этим счастлива...

– Вот видите, что у нас делается! – сказал о. протоиерей. – Чего же от такого рода деятелей можно ожидать в отношении к моему Володе?.. Как он ни учись, в конце концов исход будет один и тот же: не ныне, завтра исключат... Но еще прежде, чем это случится, его нравственно изуродуют, искалечат, озлобят... Благоразумие требовало от меня, в виду таких обстоятельств, быть осторожным и не рисковать судьбою своего сына, очень даровитого и впечатлительного ко всему, – и я решился не показывать ему всей этой человечины, предохранить его от нравственной порчи, избавить от исключки из училища и приготовить к поступлению прямо в риторику.

– Совершенно резонно... Отлично вы поступили... И я с своей стороны совершенно согласен помочь вам в этом, если только получу на это согласие своих родителей...

– Я предложу вам за труд полное содержание у себя в доме и 15 р. в месяц деньгами... Более этого дать не могу...

– И не нужно... Я и этим буду чрезвычайно доволен, особенно в виду того, что у вас здесь есть в городе публичная библиотека, и мне представляется возможность пользоваться некоторыми из имеющихся в ней сочинений... Только теперь я отнюдь не могу дать вам решительного слова на этот счет. Вот поеду на святки домой, переговорю там с своими родителями, и тогда оттуда пришлю вам свой ответ.

– Отлично... Я буду ждать и надеяться... Я уверен, что ваш батюшка решится скорее ко мне отпустить вас, чем куда-либо еще, хотя бы там и более выгодные условия предлагались вам. У меня вам будет и покойно, и удобно: комната отдельная, помехи занятиям никакой, потому что мы ведем самый скромный образ жизни и все время проводим в трудах...

– Это тем приятнее будет для меня, что я привык к совершенно скромному образу жизни и провождению времени в трудах научных или литературных с раннего утра и до поздней ночи... Не везде-то можно проводить время именно таким образом... в светском доме это неудободостижимо...

– Я сам напишу вашему батюшке письмо и буду убедительно его просить о том, чтобы он отпустил вас ко мне...

– Сделайте одолжение... для него это будет приятно и мне легче будет испросить у него позволение жить у вас...

После ужина о. протоиерей сам проводил Владиславлева до гостиницы. Оставшись здесь один лицом к лицу с своими мыслями и чувствами, Владиславлев невольно стал анализировать все свои впечатления прошедшего вечера. И что же? Все его мысли теперь сосредоточились на прелестной красавице Машеньке, которая произвела на него глубокое впечатление.

– Какая прелестная и умная девушка эта Машенька! рассуждал он теперь сам с собою. Как бы я желал найти ей хорошего жениха, такого именно, который бы сделал ее счастливою!.. Я уверен, что, если бы Владимир Яковлевич раз увидел ее в побеседовал с нею, она так понравилась бы ему, что тот не захотел бы с нею расстаться... И тогда она была бы вполне счастлива с ним... Но как это устроить? Как можно расположить его к тому, чтобы он приехал сюда?.. Нельзя же прямо сказать ему, что здесь есть такая прекрасная для него невеста...

Владиславлев начал обдумывать, как бы в самом деле Расположить Бетуллина к поездке в Зеленоводск. Но, вот, среди этих дум мысли его неожиданно перевертываются в другую сторону, и он забывает совсем про Бетуллина.

– Ведь я по всей вероятности поступлю на урок к о. протоиерею, мелькнуло у него в уме: – тогда я буду жить с Машенькою под одною кровлю, близко познакомлюсь с нею и хорошо узнаю все ее нравственные качества... А ведь моя судьба еще не решена окончательно... Папаша все болеет, братья пьянствуют и едва ли окончат курс... Помилуй Бог, вдруг что случится с папашею... Что тогда делать мамаше с малолетними сиротами?.. Как она будет жить одна и как устроит их судьбу, если я уйду в академию?.. Ведь действительно положение ее будет крайне печальное в случае такой невзгоды... И, вот, в виду этого-то обстоятельства, невольно подумаешь о том, как мне быть и что делать... Бог знает, быть может, мне придется оставить всякую мысль об академии... А тогда... тогда, быть может, Машенька и моею невестою будет, если найдется где-либо учительское или праздное священническое место... А может быть еще и то: я пойду в академию и проучусь там четыре года, а она в это время, если, разумеется, полюбит меня, подождет, пока я окончу курс... ведь ей всего еще только лет 17 или 18... Ну, что для нее значат четыре-то года в такую пору молодости?.. И так, говорить ли мне о ней Бетуллину?.. Не следует ли прежде подождать окончательного решения своей участи так или иначе?.. Конечно, это будет лучше...

Владиславлев еще раз задумывается и решается не говорить ничего Бетуллину и Машеньке дотоле, пока его собственная участь не будет решена окончательно. Образ милой блондинки теперь предносится пред ним, и воображение его уже начинает ему рисовать разные картины счастия в жизни с такою милого подругой жизни. Но вот что это такое? Среди таких грез фантазии пред ним вдруг предстает прелестная институтка Людмила и как будто шепчет ему на ухо: «Все это хорошо, а меня-то ты и забыл! Ведь ты любишь меня и я тебя люблю: зачем же увлекаться другою»? И Владиславлев вдруг как будто пробуждается от сна и начинает думать о Людмиле.

– Несомненно, – думает он, – я люблю Людмилу и она меня любит. Но разве я смею думать о том, чтобы когда-нибудь жениться на ней? Нет, это несбыточно: самая мысль об этом была бы дерзостью и поруганием над тою любовью, которую мы оба питаем друг к другу. Эта любовь чистая, святая, далекая от эгоистических желаний... Она останется такою и тогда, когда я женюсь на Машеньке, которую я могу полюбить совершенно иначе, чем Людмилу, и на которой могу жениться.

Владиславлев успокаивается, но мыслию своею невольно переносится в Дикополье, припоминает свое пребывание там, встречу с Людмилой и постоянные беседы с нею о научных предметах, припоминает и последнее свое свидание с нею в Мутноводске, и прощание, быть может, навсегда, и ему так становится приятно это воспоминание, что и мысль о Машеньке не в силах парализовать это удовольствие. С мыслию о Людмиле он и засыпает. И во сне видит в эту ночь не Машеньку, а Людмилу, которая утешает его, ободряет и убеждает готовиться и идти в академию. Но наступившее утро вывело его из области фантазии и возвратило снова к действительности. С поспешностью оделся он и с радостью пошел к Беневоленским, чтобы поскорее увидеть Машеньку.

– Как ваше здоровье?.. Спокойно ли вы провели ночь?.. Не придумали ли вы чего-нибудь новенького? – спрашивала Машенька, едва Владиславлев успел войти в дом и помолиться Богу.

– Благодарю вас, – отвечал ей Владиславлев: – здоров, ночь провел спокойно, но ни вчера, ни ныне ничего нового не придумал.

– А я вас ждала с нетерпением, чтобы поскорее сообщить вам некоторые свои мысли, которые вчера никому из нас и в голову не пришли, а между тем они могут иметь очень важное значение в истории нашего собора.

– Очень этому рад. С нетерпением жду услышать от вас эти новые мысли и постараюсь оценить их по достоинству.

– Вот, например, одна такая новость. Вчера, встретивши из писцовых книгах выражение: «а в церкви и деисусы, и книги, и колокола, и всякое церковное строение попа Петра», мы полагали, что священник Петр все это пожертвовал, или вновь приобрел и устроил, и потому считали его возобновителем собора после литовского разорения или после пожара...

– Да, именно так полагали...

– А ведь это неверно... Пересматривая акты XVII века, я нашла одну поступную запись попа Ивана, в которой сказано: «А церковь, которую я в прошлом РМД (1636) году купил у попа Митрофана, и деисусы, и книги, и колокола на колокольне, и царскую ругу, и мельницу, и землю, и всякое церковное строение я отдал зятю моему Григорию, которому я поступился своим местом, и сестре моей Ксении в вечное владение, а буде им удержать их за собою будет нельзя, то чтоб они и церковь, и деисусы, и книги, и все прочее продали, как цена возьмет, а деньги поровну разделили»... Не в этом ли смысле нужно понимать и выражение писцовых книг?.. Не то ли это значит, что и церковь, и все находившееся в ней, составляли полную собственность попа Петра?.. Из поступной записи этой видно, что в ту пору церкви со всеми принадлежностями и доходными статьями и продавались и передавались от одних к другим по поступной записи.

– Вот это прелестно!.. Вы сделали удивительное открытие: даже и в церковной истории у нас нигде нет ни малейшего указания на существование подобных записей и обычая покупать и продавать или уступать родственникам церкви со всеми их принадлежностями и доходными статьями. Очевидно, ваша догадка есть ключ к разъяснению многих важных вопросов в истории не только вашего собора, но и всей вообще русской церкви в XVII столетии. Истинно вам благодарен за это... непременно сообщу об этом Владимиру Яковлевичу и попрошу его обратить на это свое внимание.

Весь этот день до самого позднего вечера и следующее утро Владиславлев вместе с о. протоиереем и Машенькою провели в занятиях, так что и не видели того, как прошло время; все, что нужно было осмотреть внимательно, осмотрели, вникая во все подробности; надписи на стенах, иконах, сосудах и книгах скопировали, акты все перечитали, извлекая из них нужные сведения, предания старины записали. Окончив все свои занятия и поблагодарив радушных хозяев, Владиславлев простился с Беневоленскими и отправился в обратный путь.

– Прелестная девушка, умная, милая, скромная, любознательная, трудолюбивая и собою красавица. Ну, как можно не увлечься такою девушкою? – рассуждал дорогого Владивлавлев. И мысли снова несли его в заоблачные страны. Фантазия делала свое дело, рисовала ему одну картину за другою и одну лучше другой, представляя ему жизнь с Машенькою верхом земного счастия и путем приготовления себя к будущей жизни.

С своей стороны, и Машенька не осталась равнодушною к Владиславлеву. С первых же слов своего разговора с ним она уже почувствовала, что сердце ее как будто не на месте, и потом все более и более увлекалась им, но, занятая всецело мыслию об истории собора, она в ту пору вовсе не анализировала своих чувств к Владиславлеву и не обращала внимания на то, что с ее сердцем случилось что-то необычное. Зато, как только она рассталась с Владиславлевым, ей вдруг стало грустно, скучно, как будто она что-нибудь самое дорогое потеряла, или кого-нибудь лишилась из близких своих родных, и она поняла, что все это есть ничто иное, как начало любви к Владиславлеву. Напрасно старалась она подавить в себе это чувство мыслию о том, что Владиславлев должен идти в академию; сердце не слушалось рассудка, и она начала ожидать того, когда-то Владиславлев снова приедет к ним и будет жить в их доме. О Бетуллине, на которого ей указывал Владиславлев, она вовсе в эту пору и не думала. Да и хорошо было, что она не мечтала о нем. Еще прежде, чем возвратился Владиславлев, Владимир Яковлевич уже получил приглашение поступить на священническое место в Москву со взятием за себя дочери одного протоиерея, хорошо ему знакомой, и приглашение это решило его участь. Поэтому и все то, что Владиславлеву пришлось собрать в Зеленоводске относительно истории собора, самим же Владиславлевым было передано о. ректору семинарии.

Решение Бетуллина перейти на службу в Москву было для Владиславлева неожиданною новостию. Такою же новостию для него было свидание его в тот же день вечером с другом и товарищем своим Тихомировым, который нашел себе хорошее место и богатую невесту, красавицу собою, умную и кроткую, и жил теперь в Мутноводске, хлопоча о производстве своем на это место. Тихомиров считал себя стоящим на верху счастия и блаженства в жизни, ликовал при мысли о том, что Владиславлев, некогда пророчивший ему скверную участь, так, повидимому, осрамился пред ним в своем предсказывании ему такой участи, пуще прежнего строил теперь воздушные замки и укорял Владиславлева в том, что этот близкий его товарищ всегда больше других смеялся над его юношескими мечтами. Владиславлев рад был видеть своего товарища, рад был беседовать с ним, рад был и слышать от него, что он нашел себе умную и богатую невесту, но не радовался тому, что деньги за этою невестою ему давались в приданое не иные какие, как монашеские, убеждал Тихомирова не уповать на этого золотого тельца и быть осторожным и благоразумным в распоряжении этими деньгами. Целая ночь у него прошла в беседе с Тихомировым как об этом, так и о других предметах.

В жизни каждого человека бывают своего рода замечательные случаи, или события, которые не могут не быть радостными для него и встречаются с каким-то восторгом и торжественностью, заставляющими его хотя на одну минуту выйти из своего обыкновенного, обыденного положения, забыть все свои невзгоды и тревоги, подышать свободою, пожить новою жизнию и поделиться со своими друзьями новыми чувствами. Есть такого рода события и в жизни семинариста, и в ряду их самое первое и видное место занимает посвящение его в стихарь в богословском классе. Весьма многие семинаристы, в былое время, с нетерпением ожидали того времени, когда по воле Божией, вследствие представления семинарского начальства, они будут назначены к посвящению в стихарь, и чрез эту первую степень священства на них изольется благодать Святого Духа, укрепляющая их духовные силы и дарующая им власть быть проповедниками слова Божия с церковной кафедры: это, так сказать, составляло эпоху в бедственной и обильной всякого рода лишениями и невзгодами жизни семинариста. Внимательные к себе не могли не заметить того, какое благодетельное действие производило на них это посвящение в стихарь: нередки случаи, когда семинарист после принятия этой благодати совершенно изменял к лучшему и свой образ жизни, и свои мысли, желания и намерения и становился совсем другим человеком во всех отношениях. Несомненно, что это посвящение в стихарь на всех и каждого из посвященных семинаристов производило бы весьма благодетельное действие, и отражалось на всей их последующей жизни и деятельности, если бы посвящаемые были поставлены в более выгодное положение, чем в каком они обыкновенно находились, т. е. если бы они пред принятием этой благодати имели время размыслить о ее благодатных действиях, в самое время посвящения могли сознательно принять дарующую им благодать чрез то, а после принятия ее могли свободно следить за всем тем, что совершается внутри их по принятии первой степени священства. К сожалению, семинарист так дурно поставлен в этом отношении, что ни до совершения, ни во время совершения, ни даже после совершения над ними такого священнодействия, он не имеет возможности быть внимательным и к себе и к совершаемому над ними священнодействию. С одной стороны этому мешает весьма неприятный и вредный, но тем не менее неизбежный, обычай семинаристов поздравлять с благодатию посвященных в стихарь: обычай этот, соединенный с порядочной попойкою и даже кутежом семинаристов-товарищей и знакомых на счет посвящаемого, не дает никакой возможности посвящаемому пред посвящением хорошо приготовиться к таинству и хоть час сознательно пожить под влиянием сверх-обыкновенных в эту пору чувств, а по посвящении – провести время спокойно и соответственно тому, как бы следовало провести его по принятии благодати св. Духа, сообщенной ему чрез это посвящение. С другой же стороны, то, весьма грубое, нецеремонное обхождение с посещаемыми, каким обыкновенно отличаются иподиаконы в минуту посвящения помыкающие посвящаемыми точно щепками какими, совершенно сбивает посвящаемых с толку и не дает им возможности ни в себя сосредоточиться в эти важные минуты, ни к таинству приступить с надлежащими чувствами. Такого рода обстоятельства хорошо известны и семинарскому начальству, и епархиальному преосвященному; поэтому, в видах большей пользы для нравственности учеников, казалось бы, начальству непременно следовало обратить на это свое особенное внимание: с одной стороны следовало бы внушить господам иподиаконам, чтобы они благоговейнее и даже просто вежливее обращались с посвящаемыми, давая им полную возможность сознательно и с надлежащим благоговением приступить к таинству; с другой же, самые посвящения необходимо было бы совершать во время вакационное для учеников, можно бы для этой цели нарочно оставлять назначенных к посвящению учеников на несколько дней после отпуска и посвящать их по возможности в первые же дни по отпуске. Между же тем начальство семинарское, совершенно игнорируя невежливое обращение иподиаконов с посвящаемыми, и самое посвящение богословов как будто нарочно приурочивает либо к началу, либо к концу трети, т. е. как раз к такому, во всяком случае, времени, когда всего лучше можно семинаристу кутнуть свободно. Так, по крайней мере, это было и в курсы до Владиславлева, и в курс последнего и в курс следовавший за ним. Приехав пред Рождеством в Мутноводск, Владиславлев как раз подоспел именно к тому времени, когда совершалось посвящение богословов в стихарь и поздравительный кутеж семинаристов был в самом разгаре. Ко времени же возвращения его из Зеленоводска, как будто нарочно для того, чтобы на время расстроить все его мысли и мечты о поступлении на уроки к о. протоиерею, – подошла очередь посвящения в стихарь знакомого уже нам Краснопевцева. Тут уже не до того было Владиславлеву, чтобы думать о чем-либо серьезно или мечтать. Теперь еще раз пришлось ему видеть кутеж семинаристов в самом большом размере, вздохнуть и пожалеть о том, как иногда своим невниманием к делу семинарское начальство само же подает повод к неурядицам в семинарских обществах и не поддерживает, а убивает в семинаристе искру благоговения и внимания к самому себе в замечательные для него минуты жизни, могущие оставить в его сердце неизгладимое впечатление. Да и самому посвященному-то слишком неприятно было чувствовать себя в том положении, в какое он был поставлен обстоятельствами посвящения в стихарь и угощения своих друзей и знакомых, не раз пришлось ему теперь вздохнуть и посетовать на свое начальство за то, что оно в эту именно пору назначило его к посвящению. Но делать было нечего; не рад да будь готов. Так это и случилось с Краснове вцевым.

Было около 9-ти часов утра. Ученики богословского класса в ожидании экзамена по церковной истории – это было дня за три до роспуска к Рождеству – давно уже все сидели в своем классе и ожидали только лишь прихода экзаменатора к ним, чтобы предстать на суд семинарского начальства. Дверь в класс поспешно отворилась; ученики дрогнули, но вскоре снова успокоились, видя, что в класс входит не экзаменатор, но их же товарищ, старший Архистратигов, за несколько минут пред тем отозванный к инспектору через одного из профессоров семинарии.

– А, Архистратигов! Что нового скажешь? – спросили ученики.

– Краснопевцѳв, Минервин, Павпертов и Промовендов! пожалуйте к отцу инспектору сейчас же, – проговорил скоро и как будто с досадою старший Архистратигов.

– О, чтобы его шут побрал! – в один голос сказали все, вызываемые инспектором, ученики.

– А! верно вашего брата завтра посвящать будут! попьем и позвоним во все, – заметил Ильинский, обращаясь к Краснопевцеву. – Ничего, брат, не робей! Славно завтра отзвоним, только лишь готовь больше сивухи блаженной, добавил он потом, как бы утешая своею товарища.

– Ну тебя и с сивухою-то! – с досадою заметил Краснопевцев и пошел к инспектору.

– Готовьтесь к посвящению в стихарь на завтрашний день, сказал инспектор Краснопевцеву и его товарищам.

Легкая лихорадочная дрожь при этом внезапно пробежала по всему телу каждого из назначенных к посвящению, а на лбу Краснопевцева выступил даже холодный пот.

– Леший бы тебя взял! подумал Краснопевцев: – нашел время, когда назначить нас к посвящению!..

– Слышите, что ли? говорил между тем инспектор. – К посвящению на завтрашний день готовьтесь.

– Слышим, ответили все в один голос.

– То-то; так готовьтесь же.

– А нельзя ли меня пока уволить от этого до следующей очереди? Я согласился бы здесь после роспуска остаться еще дня на три, – сказал Краснопевцев.

– Ну, что вы там еще толкуете пустяки?.. Идите в класс...

– Нельзя ли, в самом деле до следующей службы преосвященного отложить наше посвящение? сказал Минервин. Теперь у нас экзамены еще идут...

– Тем лучше, отвечал инспектор: – меньше пьянствовать будете; а то вы тогда обопьетесь на свободе-то, еще ответим за вас... Идите-ка в класс...

– Позвольте нам по крайней мере теперь домой идти...

– Хорошо: я попрошу экзаменатора поскорее вас спросить...

– Эх, ты недогадливая головушка, – подумал Краснопевцев: – о том-то мы и хлопочем, чтобы у нас на посвящении не было пьянства!.. А теперь, что я буду делать?.. Просто беда, да и только...

Ученики возвратились в класс.

– Что, господа, спросили их некоторые из товарищей: – верно мы поздравим вас завтра?..

– Я, господа, не буду своего посвящения теперь праздновать, говорил всем своим товарищам Краснопевцев: – после Рождества уж справлю как следует...

– Э, брат, не тем голосом запел! – закричал Тринитатин: – да я тебя совсем сожру тогда, если ты так сделаешь. Ведь соловей никогда не поет петухом, по чужим посвящениям любил ходить, распоясывайся и сам теперь!.. Завтра я первый же со всеми своими приятелями прикачу... Готовься!..

Вошел в класс экзаменатор, и все стихло. Прежде всех по просьбе инспектора были спрошены ученики, назначенные к посвящению. Стоя на средине класса пред экзаменатором, они задумывали теперь нарочно похуже ответить на экзамене, чтобы избавиться от посвящения в стихарь в следующий день, и, быть может, сделали бы так, особенно Краснопевцев, но опасение потерять за это занимаемое ими по спискам место удержало их от этого.

Ответив на все вопросы довольно обстоятельно, Краснопевцев с своими товарищами по назначению к посвящению в стихарь тотчас же отправился домой. У каждого из них была теперь одна и та же забота, и они шли домой, понурив головы и ни слова не говоря друг с другом. Мысли в голове каждого из них роились целыми тысячами, но – странное дело! – все они вертелись, кружились и мешались в уме одна с другой, и ни одной из них ни Краснопевцев, ни его товарищи не могли обсудить хорошо и обстоятельно; нельзя было им и остановиться на какой-либо одной мысли. Головы их были точно лабиринты, в которые кто-то навалил всякого хламу, и в которых все валялось в страшном беспорядке и хаосе. И радость, что наконец-то и они дождались дня посвящения, и самое посвящение предстоящее, и опасение попасться в беду при угощении товарищей, и невозможность добыть денег на посвящение, и упреки товарищей за скудное угощение и многое-многое подобное этому вертелось в голове каждого из них. Мысль, наконец, угостить получше товарищей и не ударить себя лицом в грязь, по возвращении учеников в квартиру, одержала верх над прочими мыслями. Краснопевцев ни на минуту не забывал ее, и все усилия прилагал к тому, как бы ему получше обделать свои дела. Но что возможно было сделать семинаристу при подобных обстоятельствах?! Нужда заставляла неотложно тем или другим способом достать денег на посвящение; но где достать и как именно? – занять? – Никто не дает и некому дать. Продать что-нибудь? – невозможно; наживешь большой беды. Заложить все свои книги, одежду и постель? – Дело очень возможное; но кому заложить? – вот вопрос! – жидам? – на них надежда плоха: просрочишь один день, и ничего не получишь; Гаврику? – сдерет неимоверные проценты, и к тому же вперед. Но уж во всяком случае, лучше избрать это последнее, чем решиться на что-либо другое и попасть в беду. Так именно думали теперь все ученики, назначенные к посвящению в стихарь, и так решились они поступить. И, вот, не более, как чрез полчаса после такого решения ученики собрали все свои пожитки, захватили кое-что и у товарищей своих, навязали все это на плеча своим младшим братьям, и разом, как будто сговорившись, все четверо явились к своему давнишнему знакомому Гаврику. Гаврик все принесенное ему принял в заклад с обыкновенными своими жидовскими церемониями, давая при этом чувствовать беднякам-семинаристам, что он-то именно и есть один во всем Мутноводске истинный друг, благодетель и даже покровитель семинаристов, и выдал каждому из своих клиентов по 10 р. истертыми ассигнациями. Семинаристы отвесили ему по поклону, и пошли каждый в свое место, рассчитывая дорогою, как бы уладить все таким образом, чтобы не делать новых долгов. Но обойтись без нового долга было невозможно: полученная от Гаврика сумма так была недостаточна, что ее едва доставало каждому на одну только водку ² и пироги, а там нужно было позаботиться о чае и еще кое о чем.

Волею или неволею, но каждому из этих новых клиентов Гаврика еще раз в этот день пришлось отвесить по поклону своему патрону, и взять у него еще по нескольку рублей под залог выпрошенных ими у товарищей вещей, принесенных к нему. И опять-таки каждому из них пришлось поломать голову на счет того, как бы все уладить получше. Краснопевцеву, кажется, больше всех пришлось подумать об этом.

– Всего только у меня 15 рублей, раздумывал он по возвращении от Гаврика в квартиру: куда их повернешь? Просто беда... нужно одной водки по крайней мере полтора ведра, вот уже и 12 р., а там остается всего только 8 р. и пироги, и чай и наливка все тут... как хочешь, так и вертись... Пустился бы хоть на какую-нибудь аферу, да право не знаю, что и придумать... настоять водку получше перцем – это еще не великий расчет... А нужно однако выкинуть какую-нибудь штуку...

Краснопевцев стал обдумывать разные планы, шагал по комнате, ломал себе руки, сердился, осыпал инспектора ругательствами, забыл даже и о своем приготовлении к посвящению, – ничто не помогало. Время шло, а у Краснопевцева ничего еще не было приготовлено, и сам он собственно для себя ничего не сделал. Краснопевцев, кажется, согласился бы лучше провалиться сквозь землю на это время, чем готовиться к посвящению. Не придумав ничего к облегчению своего положения, он наконец решился было идти в винную контору, купить там полведра спирту, разбавить его дома водою, и приготовленную таким образом водку настоять стручевым перцем, как можно крепче, если только отпустят ему спирту; как вдруг ему пришла в голову счастливая мысль добыть дешевой водки. Добыть такой водки можно было двумя путями: или в Басовском кабаке Мутноводского уезда за 6 р. ведро, или же в Сопрановском пограничном кабаке Желтоводского уезда за 4 р. ведро. Первый кабак отстоял от Мутноводска в 7 верстах, а последний в 20 верстах. Разница в расстоянии конечно ничего не значит для семинариста: в былое время семинаристы летом, особенно во время рекреаций или, классических праздников, нарочно ходили туда целыми партиями за тем, чтобы там кутнуть на славу. Затруднение заключалось в том, каким именно образом теперь, в зимнее время можно было в том или другом кабаке взятую водку протащить в город. По существовавшему в откупное время порядку вещей, тогда чуть не на каждом перекрестке при переходе чрез границу уезда и при въезде в город торчала «кордонная» стража. Однако же, как-нибудь да нужно было сделать, чтобы достать дешевой водки. Подумав немного, Краенопевцев решился пригласить в соучастники Промовендова и Павпертова, снарядить на ночь «экспедицию» в Сопрановский кабак и устроить дело так, чтобы ночная экспедиция как раз в самую полночь возвратилась с водкою в город и безопасно миновала «кордонную» стражу и на пограничном пункте уезда и при въезде в Мутноводск. С этою мыслию Краенопевцев тотчас же отправился к Промовендову и Павпертову, и на общем товарищическом совете положено было после вечерни отправить в Сопрановский кабак экспедицию в 12 человек с боченком на салазках и взять там водки 6 ведер, главою же экспедиции избрать или Никиту Петрова, как силача, могущего справиться с каждым кордонным, или же Михаила Петрова, как известного уже коновода, знающего все окольные пути.

Порешив таким образом дело на счет водки. Краснопевцев обратился теперь к приготовлению других предметов. Взяв с собою двух маленьких, он отправился в самый город, купил там муки пшеничной, чаю сахару, лимонов, стручевого перцу, сельдей, табаку турецкого и гильз, сколько было нужно; проводил маленьких в квартиру, а сам отправился в баню торговую. В суетах подобного рода он и не заметил, как прошло время до вечерни. Заблаговестили наконец и к вечерни; нужно было снаряжать экспедицию.

– Михаил Петров!.. или ты, Никита, кто-нибудь из вас... будьте благодетелями, начал Краенопевцев, обращаясь к своим приятелям.

– Что нужно? возразили те оба. – Рады стараться, твою водку пить... ну, говори! За чем дело стало?..

– Павпертов, Промовендов и я снаряжаем экспедицию ночную в Сопрановский кабак за водкою...

– Так что же?.. И снаряжайте, если хотите...

– Будьте друзья; отправьтесь вы туда...

– Эк ты выдумал! Лето, что ли, теперь?..

– Все равно. Туда вы можете доехать... Теперь ведь скоро роспуск у нас... вы наймете себе мужиков на постоялом дворе и отправитесь с ними до Сопранова, как будто домой едете...

– А боченок-то как же можно взять с собою?

– Очень просто. Боченок мы поставим в сундуки и запрем их там; сундуки на салазки поставьте и пошел себе...

– Дело! Можно отличиться на пожаре с помелом... только, брат, по уговору нам за это четвертуху на всех.

– Разумеется, не так же будете трудиться: там и выпьете ее на дорогу...

– Дело! кто же с нами еще отправится? сказал Никита.

– Кого хотите, берите с собою. Если вы оба с Михаилом Петровым отправитесь, то, я думаю, вам еще не много будет нужно народу.

– Для чего много набирать всякой дряни! возразил Михаил Петров: чем меньше, тем лучше... Я, Никита, Филипп, Культявый да с Павпертовой и Промовендовой квартир по одному человеку и довольно с нас.

Как решено, так и сделано. В пять часов вечера Михаил Петров с Никитою и другими тремя артистами нашли на одном постоялом дворе порожняк, ехавший на Сопраново, дали по 7 к. с человека и покатили себе до знакомого им постоялого двора в Сопранове...

Проводив своих артистов, Краснопевцев прямо с постоялого же двора отправился на архиерейский дом, чтобы отстоять там всенощную и исповедаться, как обыкновенно бывает. Товарищи его давно уже были там, и только лишь дожидались его, чтобы вместе с ним отправиться к иеромонаху-духовнику всех посвящаемых и исповедаться у него. И вот, едва только Краснопевцев вступил на порог архиерейского дома, товарищи его вызвали из келлии духовника и пошли за ним в крестовую церковь архиерейского дома. До всенощной в ту пору едва только оставалось несколько минут, поэтому иеромонах спешил исповедию, так что вся его минутная исповедь состояла из двух-трех вопросов и разрешительной молитвы. Само собою понятно, что такая исповедь не приводила кающихся к истинному сознанию во грехах, и ни один из них не остался ею доволен. Едва успели все исповедаться, заблаговестили ко всенощному, а Краснопевцев, не выходя после исповеди из церкви, рассказал своим товарищам о ходе дела по покупке дешевой водки. Началась и всенощная. Стройное и неспешное чтение и пение, самое точное соблюдение устава, присутствие преосвященного в соседней с церковью моленной его, близ которой стояли наши герои, необыкновенная тишина в церкви и усердие молящихся очень заметное – все располагало наших героев к усердной молитве. Казалось бы, что теперь-то пред приготовлением себя к столь великому таинству они забудут на время все, и помолятся с усердием. Но каждому из них вовсе было в ту пору не до того: Михаил Петров, Никита, Филипп Культявый, сундуки с боченками и Сопраново – вот что вертелось теперь на уме у каждого из них! И надежда на приобретение дешевой водки, и опасение попасть в беду, и все мелочи следующего дня при поздравлении товарищей – все тут было: в том и всенощная у них прошла, что они все думали о таких пустяках житейских, так что они и не заметили, как она отошла, хотя и не могли не чувствовать, что она шла слишком долго.

Не спросив, даже у своего духовника или у кого-либо еще, какое нужно им вычитать правило к следующему дню, и не узнавши, где на утро будет служить преосвященный, Краснопевцев и его товарищи поспешили домой. Там новая суматоха и новая для них суета: то нужно папирос сотен пять набить, то подумать о том, где бы и как утром добыть себе стихарь, то сахару наколоть, то посуду приготовить для соблазнительной сивухи, то выбежать раз десяток на улицу, постоять там и посмотреть, нейдут ли артисты с вином или не слышно ли где в дали крику и шуму, не поймали их караульные или полицейский дозор... Более всех пришлось о последнем подумать Краснопевцеву, как главному зачинщику этого деда. Было уже далеко за полночь; весь город давно уже спал непробудным сном, даже и ночные уличные сторожа, забившись куда-либо в тихое местечко, спали себе преспокойно; а Краснопевцев все еще сидел и ожидал своих артистов. Терпение его, наконец, превысило его физическия силы: сон стал смыкать ему глаза. Соскучившись напрасно ожидать прибытия своей экспедиции, он вздумал было читать вечернее правило, но не тут-то было: он едва прочел две-три молитвы бессознательно, прилег на койку и едва было не наделал пожара, смахнув со стола горевшую свечу... Заблаговестили к утрене: маленькие, т. е. ученики училища поспешно вскочили и закопошились: кто неумойкою, кто без галстука, а кто и без чулок в худых сапогах, побежали они в ближайшую церковь к утрене. Краснопевцев тоже поднялся в ожидании своих артистов, не раз выходил на улицу, присматривался в даль и прислушивался, не слышно ли где шума. Все было напрасно. Заблаговестили и в ранней, а ожидания его все еще длились. Наконец-то, уж на самом рассвете, Краснопевцев увидел шибко несущуюся пару лошадей и знакомого ему дьячка, – отца одного из мальчиков, живших в одной квартире с Павпертовым, и на этот раз взор его прямо пал на знакомый ему сундук; но самих артистов не было здесь. «Уж не переловили ли их?» невольно мелькнуло у него в голове, и он опрометью выбежал на улицу, чтобы узнать о случившемся.

– Что такое случилось с нашими? Как этот сундук попал к вам?.. Отчего вы едете не с той стороны, откуда вам следует ехать? – спрашивал Краснопевцев дьячка с поспешностию...

– Ничего, сударь! откройте-ка скорее ворота, пока еще не накрыли нас... все благополучно... немножко было того... нас маленько жулики потревожить хотели, да мы от них тягу задали.

Краснопевцев в минуту отпер ворота, и бросился к сундуку.

– Где же наши? Или их переловили! – допрашивал он дьячка.

– Ничего им не поделается... Потащимте скорей сундук-то к месту... ваши сейчас все придут.

– Эй, вы, хлопцы! – крикнул Краснопевцев маленьким: живо сундук на рамена да «на низы» отправить!

В минуту явились покорные слуги Краснопевцева человек шесть маленьких, и при помощи самого Краснопевцева и дьячка сундук с боченками как раз был прибран туда, где бы и полиции его не скоро пришлось отыскать, Дьячок после того тотчас же ударился со своими лошадьми на постоялый двор.

– Чтобы все это значит? – задумался теперь Краснопевцев, – Уж в самом деле не попались ли наши в беду? И самих еще доселе нет, и дьячок поспешил ускакать на постоялый двор... Ох, этот инспектор, инспектор!.. лиходей!.. нашел время, когда назначить к посвящению!.. То ли бы дело было после роспуска-то, когда бы все разъехались... Тогда дело обошлось бы без тревоги, – добавил Краснопевцев, взбираясь на верх своей квартиры.

Едва прошло несколько минут, как к воротим подскакал верховой с обыкновенною железною тростью в руке, какую всегда имели при себе «кордонные», как символ своей власти, дающей им право останавливать и обыскивать проезжающих чрез границу из одного уезда в другой. У Краснопевцева так и оборвалось сердце. «Ну, вот она, беда-то!» – прошептал он и выбежал на улицу.

– Здесь остановился дьячок – в дубленке на паре карих лошадей? – спросил кордонный, трясясь от злости, что упустил свою добычу из рук.

– Нет. Есть у нас здесь дьячок, но он приехал на одной лошади...

Кордонный заглянул на двор. Там точно стоит одна лошадка, но совсем не каряя, да и сани совсем не те.

– У! – промычал он, – верно ошиблись расчетом... По крайней мере, не видали ли вы, куда тут проехал дьячок на паре карих лошадей, с ним пять кутейников, а на санях большой новый сундук? – допрашивал кордонный Краснопевцева.

– А, видел, видел, – отвечал Краснопевцев, смекая, как бы получше отделаться от этого врага своего.

– Куда же он поехал и давно ли?

– Да с полчаса будет... а поехал он вон прямо в тот кривой переулок, а там повернул на право в гору...

– Эх его не легкая носит, вертится из улицы в улицу. Измучил проклятый!.. А уж будет-таки мой, – пробормотал с досадою кордонный и поскакал в кривой переулок.

Краснопевцев рад был, что кордонный отвязался от него и поскакал совсем не в ту сторону, куда поехал дьячок; рад был и тому, что узнал теперь суть дела, что Никита и его товарищи по экспедиции не пойманы, но все-таки трясся при мысли о том, как бы они не попали в беду и его не ввели в напасть.

Явились, наконец, и сами герои ночной экспедиции, довольно уж веселые.

– Что там случилось? – спросил их Краснопевцев.

– Ничего, – ответил сухо Никита: – поколотили немножко двух кордонных и только.

– Как так?.. Как поколотили?..

– Да так себе... Служба службой, а дружба дружбой: долг платежом красен... Не трогай нас и мы не тронем, а тронул, так держись.

– Слушай, я тебе расскажу все по порядку, – сказал Михаил Петров, обращаясь в Краснопевдеву. – Наняв на постоялом дворе мужиков, мы выехали с ними из Мутноводска, сидя на подводах врассыпную; сундук был на пустой подводе. Только-что стали переезжать чрез городскую границу, Алешка Гугнивый³ тут и был, стоит вместе с кордонным на черте. «А, говорит он: вы, приятели, верно в Сопранов за водочкой... час добрый!.. Только возьмите и меня с собою, а не то попадетесь.» – Да, говорю я, за водочкой... ко дворам, к Рождеству... А после Рождества привезем и водки». Тем дело и кончилось. Мы приехали в Сопранов и остановились на постоялом дворе.

Филипп Культявый и Никита отправились за водкой, и привезли ее. Мы немного кутнули вечерком-то и рассчитывали соснуть часочика два-три, а там и махнуть в путь чрез Боброво, чтобы миновать уездную границу. Смотрим, в избу входит Транквиллитатина Василия отец. «А», говорит, «господа! вы уж домой едете?» Мы объяснили ему, в чем дело, и просили его свести наш сундук до квартиры.

– И он, разумеется, согласился?

– Не скоро; сначала упирался, как бык; а потом, как мы поднесли ему красовули две, наш галчиный патриарх и колокольный звонило растаял и говорит: «с вами я вижу не пропадешь; едем!» Нам-то и нужно было... Выкормил дьячек свою лошадь, и отправились мы прямо большою дорогою, на случай же обыска на границе мы запаслись полведерным штофом, наполненным водою с примесью стакана вина, чтобы в случае нужды расколоть этот штоф и отвести глаза кордонному... Хорошо. Едем мы. Чрез уездную границу проехали в три или четыре часа утра; никто нас там не остановил. Подъезжаем утром к городской границе; на мосту стоят двое.

– И зачем вам нужно было тут ехать?.. Ехали бы на рвы.

– Да ведь нас же не один человек? Мы въехали на мост. Кордонные нас остановили, сказавши нам, что они нас поджидали всю ночь. Схвативши штоф, Филипп Культявый в миг разбил его о перила. Один из кордонных подошел к перилам, где валялся разбитый штоф, понюхал и полизал оставшуюся в склянке воду. «Нет, говорит: это не то. Мне глаз не отведете». Он начал на нас наступать, чтобы сделать у нас обыск, и толкнул меня в шею. Тогда Никита подскочил к нему и так сильно ударил его, что тот сейчас повалился, как сноп. Тут мы подбежали к другому кордонному, схватили его да марш прямо под мост; потом вскочили на сани; дьячок ударил по лошадям и понеслись мы что было мочи по Никольской улице, потом мимо кремля к Барскому селу; тут мы слезли, а дьячку велели ехать по разным закоулкам... Вот тебе и все!..

– Как же мог прямо приехать верховой?

– Наверное по указанию Гугнявого, потому что, когда мы ударили по лошадям на мосту, один из кордонных кричал нам вслед: «я вас и в семинарне-то отыщу... Алешка ведь знает вас»...

– Ах, демоны! что вы наделали? Ну, если они пойдут к инспектору, беда тогда неизбежна: нас всех поключат... Отчего бы вам не протащить вино окольными путями?..

– Отчего?!. А зачем бы нам на своем горбу тащить воз целый, когда готовы лошади к услугам? Да возьми ты и то в расчет: Алешка небось уж рассказал, какими обыкновенно путями семинаристы таскают водку из Сопранова; так без сомнения и там всю ночь нас тоже караулили, и конечно не двое только...

– О чем там толковать-то много! сказал Никита: что было, то уже прошло; как бы то ни было, а мы протащили дешевую водку... Давай-ка мы ее поскорее разольем по посудинам, да разделим, кому сколько следует... Пора и нам охмелиться, и водку настаивать перцем...

– Дело! сказал Краснопевцев. Все это мы сейчас же сделаем. Только за тобою, брат, Михаил Петров, еще одна служба есть.

– Какая? Ай еще что затеваешь? Уж не думаешь ли еще какую штуку откинуть?.. Скажи, какую именно; а мы готовы сделать все, что по нашему вкусу будет...

– Ведь у меня стихаря нет. Не знаю, где добыть его; а ведь к обедне-то уж скоро заблаговестят... Нельзя где-нибудь добыть его?.. У тебя есть знакомые дьячки городские: наверное они тебе не откажут...

– Еще бы!.. Стоит только мне написать две строки к Гусю... Ты знаешь его?.. Петропавловский пономарь...

– Знаю... Еще бы не знать Гуся?..

– Ну и ладно. Сейчас же направим к нему Ивана Иванова. И смотри, что, за стихарь тебе принесет!..

– Вот и отлично!

– Эй, Иван Иванов! крикнул Михаил Петров. Живо к Гусю... Чтобы чрез полчаса быть здесь!.. Без стихаря и не ходи...

– Рад стараться, ваше благородие! сказал Иванов и тотчас же, как только Михаил Петров написал записку к Гусю, опрометью бросился бежать, желая услужить Краснопевцеву.

– Ну, теперь к делу! сказал Никита Петров, успевший уже притащить посуду для раздела водки и большое количество стручкового перцу для настойки им водки.

– К делу! – повторил Краснопевцев. Только пожалуйста, братцы, поосторожнее. Много не пейте теперь водки... лучше после.

– Что?.. Ай на попятный двор? возразил Михаил Петров. Верно жаль стало водки-то! Небось, много не выпьем и опиться не обопьемся, а так себе хватим маленько «для легкого удовольствия» за свои труды. Недаром же мы ночь-то не спали и в беду чуть не попали.

– Кто ж говорит, что даром? Мне не водки жаль, а вас и себя, а при нас и всю квартиру. Не забывайте, что вас еще могут преследовать. Не потребовали бы вас на суд к «Копровиму». Нужно этого опасаться.

– Так что же? возразил Никита Петров. Без боя ни за что не дадимся в руки. Шалишь!... скорее у него рыжая борода сделается красною, или поредеет, чем мы попадемся ему в лапы. Что нас к нему позовут, это как дважды-два четыре верно. А мы сейчас же выпьем по красовуле, наедимся круп⁴ да заляжем на часок спать и, как нигде не бывали, явимся к обедне. Тогда не только «Копрониму», но и самому дьяволу не узнать, что мы пили водку сегодня же и не спали целую ночь.

Как сказано, так и сделано: Михаил Петров, Никита и Культявый хватили по порядочной кружке водки, поели чуть не с гарнец круп, выпили стакана по два воды с свежим лимонным соком и залегли спать. Точно мертвым сном уснули они теперь, так что когда заблаговестили к обедне, их едва-едва могли разбудить. Кажется, ничто не могло бы поднять их теперь на ноги и заставить идти к обедне в семинарскую церковь, если бы не было у них желания своим появлением в семинарской церкви и в случае нужды личным объяснением с инспектором, прикрыть следы своих проделок во время ночной экспедиции, и таким образом выпутаться из беды, если только будет можно. Теперь же совсем было иное дело: едва ударили в колокол, герои наши тотчас же вскочили и как ни в чем неповинные явились в семинарию и нарочно стали в церкви в конце первого ряда, чтобы инспектор, проходя мимо них, увидел их. Но тревоги их были напрасны: следуя пословице «не пойманный не вор», кордонные не нашли возможным жаловаться начальству на ночных героев, а взамен того поклялись непременно как-нибудь подкараулить этих семинаристов на границе, заранее приготовив для них хорошую плеть, и тогда уже выместить на них всю свою злобу и те побои, коими семинаристы угостили их на мосту. А вследствие этого ни инспектору, ни кому-либо другому из начальников семинарии ровно ничего не было известно о ночных похождениях семинаристов в предшествовавшую ночь, и герои наши оставлены были в покое, хотя и потомились-таки они в этот день, опасаясь доноса на них со стороны кордонных или Гугнявого.

Краснопевцев между тем томился не менее прочих дотоле, пока наконец не услышал, что доноса не было. Но это узнал он уже тогда, как вернулся из собора в квартиру от архиерейской службы, уже во втором часу пополудни. И можно ли хорошо представить себе то мучительное состояние, в каком находился он во все это время неизвестности об участи своих квартирантов и исходе дела экспедиции! Мысль о грозящей и ему и экспедиторам близкой опасности ни на минуту не оставляла его, и точно удав-змея душила его; каждая минута ему казалась часом. И это случилось и с Краснопевцевым, и с его товарищами по освящению в ту пору, как им все свое внимание нужно бы было сосредоточить на тех великих в их семинарской жизни минутах, какие они переживали, приступая к принятию первой, низшей степени священства, и на величии тех таинств, к коим они ныне приступали. Однако же и этого для посвящаемых было еще как будто мало; верно, злой дух в это время нарочно всех, окружающих посвящаемых, разжигает, чтобы не дать посвящаемым и минуты покоя и сосредоточения в себе самих. В самые минуты посвящения им не мало пришлось перенести неприятностей. Одному только Краснопевцеву удалось добыть себе стихарь, да и то его принесли уже прямо в собор и при том не более, как за десять минут до прибытия туда архиерея; прочим же всем вовсе не удалось добыть себе стихаря. И вот здесь первая неприятность! Нужно было хлопотать вокруг соборных псаломщиков, чтобы добыть себе стихари: за полтинник они действительно выпросили себе у псаломщиков стихари и с радостию держали их в руках уже в то время, как колокольный звон известил всех о приближении к собору архиерея. Но какое же неожиданно встретило их огорчение, и при том еще со стороны того, кто должен бы быть служить для них образцом кротости и великодушия! Когда зазвонили во все колокола, все бывшие в алтаре священники засуетились, и вот один из них, муж благообразный по виду и почтенный по своему возрасту, проходя мимо Промовендова и его товарищей, вдруг обратил свой взор на бывшие у них в руках стихари и побледнел не то от злости, не то от скупости.

– Чьи у вас стихари? – спросил он Промовендова. – Где еще вы взяли их?

– Здесь, – отвечал тихо, но смело Промовендов.

– Как еще здесь? Кто еще смел их дать вам?

– Мы просили псаломщика.

– Сейчас положить их... Мы еще для вас не приготовили. Вас тут целые сотни посвящают, а мы еще... еще... будем всех вас еще... еще... наделять своими стихарями... Свои должны носить...

– Но где же нам взять их? Мы нигде не могли их добыть...

– А где хотите... Мы еще не обязаны наделять вас ими...

– Но ведь им ничего не сделается от того, что мы раз их наденем...

– Как еще ничего?.. Они рвутся от этого... А нам еще... еще... и шить новых не на что... Отдать их сейчас же!

– Но помилуйте! Что же нам теперь делать?..

– Отдайте и идите вон отсюда...

– Но мы назначены к посвящению...

– Назначены, и еще... еще... не будете посвящены... Хе-хе-хе! назначены!.. Нам-то что же из того?.. Идите вон...

Очень может быть, что старец еще бы продолжал свою «песню» и заставил бы бедных семинаристов или положить стихари, или же пасть и поклониться ему в ноги за то, чго без его разрешения осмелились выпросить себе стихарей, – но на их счастье пришло время старцу идти встречать архиерея, а там как раз иподиакон выхватил у них из рук стихари и понес их к архиерейской кафедре, и вопрос о стихарях тем докончился. Настало затем самое время посвящения: их повели к преосвященному. Какое опять несносное это время! Иподиаконы, не объяснив ничего заранее посвящаемым, вертят их теперь и так, и сяк. А они бедные не знают, что и делать: совсем растерялись; ничего не видят перед собою и себя не помнят. «Кланяйтесь в ноги его преосвященству», кричат иподиаконы, повертывая их, как солдат, налево кругом, и они машинально отвешивают поклон, падая на колена. А иподиаконы уже хватают их, не дав им путем поклониться, и тащат далее. Вот они и у ног архиерея, их постригают, облачают в маленькие феноли, надевают на них стихари, дают читать апостол потихоньку, – и все это делается живо, не успеешь глазами моргануть, как семинариста уж и в стихарь облекли, точно петлю, на него в миг накинули стихарь, и он уж стоит в нем. «Идите в алтарь»! кричит иподиакон, чуть не толкнув их в спину и мигом повертывая к алтарю лицом, – и бедные семинаристы поспешно бегут меж народа, ничего под собою не видя и совсем растерявшись. Не заметив хорошо боковых дверей в алтарь, они разлетелись было прямо в царские врата в придел, но врата оказались запертыми, и они еще не раз должны были в суетах сунуться то в ту, то в другую сторону, отыскивая дверь в алтарь, пока наконец кто-то не толкнул их прямо к иконе архидиакона Стефана, помещенной на боковой двери. Тут-то только они немного вздохнули свободно, да и то не на долго: возвратившийся в алтарь, старец улучил таки минутку подбежать к Промовендову и почти вслух сказал ему: «еще вы, мальчишки, не послушались меня!.. Снимайте сейчас стихари»... – Ну, полно, вам, заметил ему иподиакон: «уж теперь некогда вам толковать об этом». – «Да, повадь их на свою шею! Они и будут все таскаться сюда без стихарей, да трепать наши. А для них еще не приготовили мы».

Неприятно и весьма прискорбно было выслушивать подобные слова от человека почтенного; но делать было нечего: семинарист верно на то и создан, чтобы все его поносили – и чужие, и даже свои присные. «Терпи горе и пей мед, проговорил про себя Промовендов: верно наша доля такая». И раздумье невольно взяло его, так что он и литургию слушал без всякого внимания. Но вот и литургия кончилась. Архиерей разоблачился; семинаристов подвели к нему под благословение. «Ну, дай Бог вам получить высшую степень священства», сказал им архиерей, благословляя их. «Вот спасибо тебе, добрая душа! невольно проговорили мысленно посвященные: спасибо, хоть ты-то нас не изругал за что-нибудь». Они отошли от архиерея. –"С благодатию, с благодатию», мигом подвернулись к ним потом разные сторожа, псаломщики, певчие и иподиаконы, подставляя свои руки. Краснопевцев и его товарищи дали им всем два рубля на чай, и те отвязались от них вполне довольные «подачкой».

Точно как из острога какого-нибудь выскочили теперь посвященные из собора и чуть не опрометью бросились бежать в свои квартиры.

А мысль об экспедиции снова точно удав-змея давит их!..

– С благодатию, с благодатию! кричали все и маленькие, и большие, суетясь около Краснопевцева, пожимая его руку и целуясь с ним, когда он возвратился в квартиру.

– Ну, что экспедиция?.. Был донос или прошло так? вместо ответа благодарности спросил живо Краснопевцев.

– Ничего, сказал Никита: – и в голову никому не придет, что мы откинули такую штуку... А главное не пойманный не вор...

– Ну, и слава Богу! вскрикнул Краснопевцев. А уж я думал, что вы теперь в карцере сидите, и что вот-вот и меня потащут туда же. А теперь, значит, можно отдохнуть немного.

– Можно да не совсем, сказал Майорский. Как Бог свят, инспектор ныне будет у нас в квартире, а не он, то помощник его. Нужно быть поосторожнее... Он узнал о кутеже у Ивана Арсеньева...

– К черту инспектора! крикнули все. Зачем его дед понесет к нам? Разве с нами «хватить для легкого удовольствия»? Так мы ему скорее бороду вытащим, чем поднесем красовулю, или хоть одну каплю дадим...

Но шутки в сторону. Краснопевцеву в самом деле нужно было остерегаться, как бы не попасть в беду. А что можно было сделать для этого? Ровно ничего. Семинаристы, точно волки голодные на падаль, бросились теперь на водку, настоенную стручковым перцем. И пошла потеха! Шум, крик и топотня неимоверная; водку пили как воду, папиросы курили десятками, дым и духота в комнатах страшные. И чем дальше, тем все хуже. Было уже около пяти часов, а никто и не думал оставлять попойку; напротив еще и еще пьяные семинаристы толпами прибывали в квартиру вновь. Пришел наконец и сам Тринитатин с целою толпою своих приятелей, довольно уже пьяный.

– Водки!.. перцовки давай! крикнул он, едва успевши поздравить Краснопевцева и даже не поздоровавшись со всеми его гостями.

Началась снова попойка. Тринитатин дал своих пять рублей на водку. И пошла потеха! Теперь уж нечего было ждать добра. Видя это, и опасаясь того, что в случае посещения квартиры начальством гроза неминуема, Владиславлев решился отправиться к помощнику инспектора в квартиру с тою целию, чтобы задержать его дома своим приходом к нему. Но это не удалось ему: тот еще задолго до его прихода отправился к одному из товарищей-наставников и обещался оттуда пройтись по некоторым семинарским квартирам. А между тем, пока Владиславлев успел дойти до помощника инспектора, в квартире Майорского уже разыгралась сцена.

Ровно в шесть часов инспектор ввалился в квартиру еще прежде, чем успели собрать все аттрибуты семинарского кутежа и припрятать пьяных куда-нибудь в трущобу. Все было на лицо, вывернуться было невозможно.

– Что это у вас за пьянство здесь?.. Боже мои!.. Что это такое? вскрикнул инспектор, войдя в комнату. Старший! что вы тут смотрите? За чем вы позволили у себя такое пьянство?..

Майорский хотел-было что-то сказать, но и язык уже не слушался его, и инспектор его не слушал.

– В карцер всех вас, мерзавцев, всех до единого! . В карцер, в карцер сейчас! кричал инспектор.

– Как нас в карцер!.. В карцер нас?.. всех в карцер? вскрикнул вдруг Иван Федоров. За что?.. Ай борода-то у тебя еще цела?

– Тебя, мерзавца, завтра же исключат, а вы все отправляйтесь сейчас в карцер, сказал инспектор. Иван Федоров порывался было к инспектору, чтобы поблагодарить его за визит, но его удержали другие, а инспектор поспешил скорее уйти. «Вот тебе и раз, а другой бабушка даст!» сказал Краснопевцев «и дождались беды! Одна надежда теперь на Василия Петровича; нужно его попросить, чтобы он походатайствовал за нас; авось и успеет в том».

Владиславлев, когда узнал про все случившееся в его отсутствие с квартиры, действительно согласился ходатайствовать за своих бывших соквартирантов и отправился в тот же вечер к инспектору.

– Что вы ко мне пожаловали так поздно? спросил его инспектор, когда он вошел к нему.

– Пришел у вас просить помилования ученикам квартиры Майорского. Я потому это делаю, что ведь не столько они виновны теперь в пьянстве, сколько вы...

– Ну вот! Ученики шалят, а воспитатели виноваты! Я этого и ждал от вас...

– Но я виню вас за то, зачем вы теперь назначаете посвящения? Назначайте их после отпуска, и пьянству будет тогда положен конец. Поверьте, что это будет так... Последовало продолжительное объяснение Владиславлева с инспектором.

– Поверьте мне, сказал наконец Владиславлев: – что если вы будете назначать посвящения не в учебное время, пьянства не будет.

– Вы думаете?.. Ну, уж верно ради ваших бывших заслуг и в последний раз я прощу этих мерзавцев; а о посвящении после отпуска поговорю с о. ректором.

Не долго Владиславлев мечтал о прелестной красавице и умнице Машеньке. Жизнь среди семинаристов очень скоро отрезвила его. «А ведь это крайне глупо и опасно для меня, сказал он сам себе в тот же самый вечер, как избавил от беды Майорского и его соквартирантов: если я буду мечтать о Машеньке, то легко могу выбросить из головы мысль об академии. А что же за тем? Как я могу взять Машеньку за себя? Где тогда найду я праздное место, чтобы поступить на него со взятием Машеньки? Нет!... Этот вздор нужно выбросить из головы. Поступлю к о. протоиерею на уроки и буду у него жить затворником, заниматься с Володею и готовиться к поступлению в академию. Нужно прежде докончить свое воспитание, а там что Бог даст... что Богу угодно, то пусть и будет со мною»... Сказал, и кончено! Следующие немногие дни до отпуска учеников на святки прошли у него в самых усердных занятиях математикою. Кстати и случай к тому представился очень удобный: один из риторов, прекрасно учившийся по словесности, но плохо успевавший по алгебре, усердно просил его помочь ему в беде, приготовить его к экзамену по алгебре. Как было отказать ритору в такой просьбе? Владиславлев с удовольствием согласился помочь ему и действительно помог, а вместе с тем и сам снова повторил всю алгебру очень основательно.

На родину Владиславлев вернулся с решительным намерением проситься у родителей в г. Зеленоводск к о. протоиерею на уроки, с тем именно намерением, чтобы там окончательно приготовиться к поступлению в академию и скопить себе несколько десятков рублей на дорогу до Киева. Но там иначе взглянули на его намерение. О. Петр и слышать не хотел ни о каких уроках и не верил тому, чтобы бывший его старший не мог сам приготовить своего сына прямо в риторику и нуждался в посторонней для того помощи. А мать все лишь плакала и укоряла его в недостатке любви к родителям. Даже и письмо, полученное о. Петром от о. протоиерея, не в состоянии было изменить мыслей о. Петра.

– Этому не бывать! сказал он. Лучше я последнюю корову и лошадей продам, если нужно будет отправлять тебя в академию, а на кондицию тебя не пущу. Но ты должен непременно остаться здесь, в епархии. Так я этого хочу ради счастия твоих малолетних братьев и сестер. Так это и будет. Я не стесняю тебя в выборе места и невесты: где хочешь, ищи место, и на ком хочешь, женись; но непременно иди теперь же во священники. Я благословлю тебя на этот путь в жизни, и ты будешь счастлив.

– Папаша! Ведь это невозможно: я дал обязательство чрез год явиться в академию на экзамен.

– Ты не имел права давать такое обязательство без моего на то согласия, и обязательство твое не имеет никакой законной силы. Ты не был казеннокоштным учеником, и никто поэтому не имеет права требовать от тебя выполнения твоего обязательства. Академия твоя мне не нужна, а ты мне нужен... казна тебя не кормила своим хлебом, а я тебя родил и воспитал. Я себе во всем отказывал, все отдавал вам, да вас содержал и содержу. Я вправе требовать от тебя, чтобы ты теперь же сделался опорою моей старости и, в случае моей смерти, позаботился об обеспечении моей семьи должным образом.

Потянулись для Владиславлева тяжелые дни раздумья и тоски; даже и великий праздник Господень был ему не в праздник: о. Петр на первый же день вечером сделал ему большую сцену. Никогда еще не случалось ему в такой великий день плакать и горевать, а теперь волею-неволею пришлось ночью всплакнуть и пожалеть о том, что не пошел прямо по окончании курса в академию. И снова припомнилась ему Людмила с ее предостережением, сделанным ему от души. «О, прелестная Людмила! невольно подумал он: о, мой гений-вдохновитель. Как ты была тогда права, когда советовала мне непременно идти в академию сейчас же по окончании курса!» Мысль о прелестной институтке на время разогнала его грустные думы и он заснул спокойно. Сладок был его сон в эту ночь, но несладостно было пробуждение его на следующее утро: суровая действительность сейчас же напомнила ему о вчерашнем дне горя и сцен, сделанных ему отцом. Мать первая встретила его, когда он вошел в кухню умыться, но она была в слезах, так что один взгляд на нее тотчас же привел его в содрогание. Сейчас же понял он, что значили ее слезы, и с тяжелым чувством прошел он мимо нее молча, чтобы еще более ве огорчить ее каким-либо словом.

– Люди, сказала, наконец, мать, радуются в праздник, а я плачу: вот до чего дожила я с твоим упорством идти в академию? Отец чем свет из-за тебя сделал мне сцену и успел даже напиться. А вечером жди новых сцен. И чего только ты упорствуешь? На что тебе и нам нужна эта академия, когда и ныне и завтра жди того, что отец умрет, а я останусь и без опоры в старости и без куска хлеба? Чужой человек поступит на наше место н будет мне попрекать тем куском насущного хлеба, который, как милостыню, я буду получать от него из братских доходов. Брось ты свою затею, и оставайся здесь. Поверь, что будет счастливее, если послушаешься меня и останешься здесь.

Владиславлев вздохнул, но снова ничего не сказал матери, и начал умываться с такою поспешностию, как будто кто-нибудь гнал его из кухни. Слезы снова выступили у него из глаз, когда он вышел из кухни. Со слезами он стал потом на свою утреннюю молитву, со слезами потом и с матерью поздоровался. Кажется, это только последнее обстоятельство тронуло сердце матери и заставило мать обласкать его и утешить своим словом участия.

– Перестанем горевать, сказала она: – времени еще много впереди. Может быть, Бог положит на сердце совсем иное, чем что ты задумал.

– Конечно, времени еще много и перемена мыслей возможна; поэтому нечего и тревожиться.

Хотелось Владиславлеву проехать в Воздвиженское, чтобы там провести денек-другой с подругою своего детства в сладостных беседах, но и это ему не удалось.

– Ты не хочешь меня послушаться, сказал ему о. Петр: и я не хочу исполнять твои желания, Сиди дома.

Ждал он Веру Ивановну к себе, но и тут вышла неудача: она не ехала в виду близости именин о. Петра. Этих именин Владиславлев боялся более всего. Одна мысль о том, что отец в это именно время в хмельном виде может сделать ему неприятность при множестве гостей, ужасно тревожила его. Чем ближе было это время, тем более Владиславлев беспокоился. По счастию все обошлось благополучно. Сверх всякого ожидания о. Петр в день своих именин ничего не пил. И это случилось именно потому, что в этот день очень рано по утру, еще во время богомолия, по обычаю совершавшегося в доме о. Петра, к нему приехали такие гости, которым он был чрезвычайно рад и которые потом сумели так занять его своими интересными разговорами и спорами с ним, что ему вовсе и в голову не приходило мысли выпить хоть одну рюмочку чего-либо. То были молодые сельские священники, бывшие друзья и товарищи Владиславлева, Когносцендов и Златоустинский, приехавшие к о. Петру с своими молодыми матушками⁵. О. Петр очень любил давать молодым священникам советы и делать наставления относительно точного выполнения требований церковного устава и соблюдения разных благочестивых обычаев. Это была его страсть. Стоило ему встретить где-либо молодого священника, и он тотчас же предавался этой страсти. Естественно, что и теперь он не удержался от этого, тем более, что и сами молодые батюшки постоянно своими вопросами вызывали его на продолжительные беседы с ними. Взгляды их на некоторые предметы не сходились со взглядами на них о. Петра; как люди новые, они на многие обычаи смотрели иначе, чем о. Петр: вот тут-то и начинался у них спор такой, что в это время все и все у них забывалось.

Владиславлев был покоен и доволен приездом своих товарищей. В сладость он побеседовал со своими бывшими друзьями, когда представлялась к тому возможность, с откровенностию поведал им и про свое горе и про свои надежды на будущее; с участием и они выслушали его, ободрили и утешили. Но еще больше радости влили в его сердце их молодые, прелестные и умные матушки. Владиславлев много беседовал с ними о разных предметах, живо чувствовал, что они обе производят на него самое благотворное виияние, и приходил все более и более к тому убеждению, что женщина создана для того, чтобы нравственно влиять на мужчину, воспитывать его, облагораживать и делать все более н более совершенным. «Людмила, – думал он, – произвела на меня весьма благотворное влияние, Вера Ивановна также... вот и эти матушки также как благотворно повлияли на меня в самое короткое время!.. Право, чувствуешь невольно, что под влиянием их чарующих взоров и приятных бесед как будто перерождаемся... Не даром Господь Бог сказал: не добро быти человеку единому на земле... действительно, без доброго влияния на него женщины мужчина одичал бы очень скоро». Невольно от такой думы мысленный взор его переносился то к Людмиле, то к Машеньке, и вот герою нашему как-будто кажется, что они обе притягивают его к себе, манят, зовут, и он готов лететь к ним, чтобы насладиться своими беседами с ними. Да и как было ему оставаться теперь по-прежнему далеким от таких мыслей? Соблазн был слишком велик. Обе молодые матушки так были прелестны, умны, приятны в обращении, так нежно любили своих мужей и так достойно своего звания держали себя, что Владиславлев невольно пленялся прелестию жизни семейного человека, и мысль о том, не следует ли и ему, в самом деле, последовать совету своих родителей и жениться на Машеньке, невольно приходила в голову. А тут еще как раз мать со своими обычными желаниями у него постоянно перед глазами и наводит его на эти именно мысли. Она смотрит, не насмотрится на молодых матушек, говорит с ними, не наговорится; с них прямо взор свой переносит на него, и вот он видит, как в этом взоре всякий раз мгновенно блеснет у нее слеза и точно замрет на время, чувствует, что этот взор, как будто прожигает его сердце насквозь или умоляет его послушаться ее материнского совета и последовать ему. Вот она, наконец, не выдерживает порывов своего сердца и прямо говорит ему то, что чувствует.

– Вася! – говорит она: – вот твои товарищи уже поженились и поступили на места... они уже священники... А ты-то когда же доставишь мне счастье видеть тебя священником, поцеловать твою жену и видеть вас у себя дорогими гостями?.. Неужели счастье твоих товарищей не трогает тебя?.. Неужели такие прелестные молодые матушки не возбудили в тебе желания иметь такую же умную подругу жизни, как, например, Александра Григорьевна или Вера Ивановна?..

– Погодите мамаша! – невольно вырвалось у него из груди: – я знаю одну прелестную девушку, которая мне очень нравится. Быть может, и исполнится ваше желание, если мне удастся найти праздное место в городе...

– А, вот оно что!.. Дай то Бог... Кто же эта девушка?

– Дочь о. протоиерея в городе Зеленоводске... прелестная девушка, умница, красавица такая, каких не много...

– Понимаю... Поэтому-то тебе и хочется так поступить к о. протоиерею на уроки? В таком случае я тебе доставлю возможность поступить на кондицию к о. протоиерею... я уговорю отца отпустить тебя в город Зеленоводск.

– Только вы не говорите ему, что невеста дочь о. протоиерея, иначе папаша ни за что не согласится отпустить меня к о. протоиерею, потому что найдет неприличным мое жительство в одном доме с будущею невестою.

– Знаю я все его взгляды на вещи... только ты смотри, не обмани моих надежд вскоре видеть тебя священником.

– Все это зависит не от меня, а от воли Божией, и на меня вы напрасно гневаетесь... Если я доселе еще не священник, то значит такова на это воля Божия... так этому и быть должно... Ведь, вот, те же самые мои товарищи Златоустинский и Когносцендов вовсе не думали и не гадали быть священниками, один в Пятницком, а другой в Никольском, когда каждый из них случайно попали в место своего будущего служения... Господь судил им быть там священниками, и они стали ими... То же будет и со мною, когда настанет предопределенное для того время.

– Совершенно верно... Быть может, и тебя Господь ведет к тому же, чтобы ты неожиданно поступил куда-либо на место... Недаром ты случайно попал в Зеленоводск и там встретил такую девушку, которая очень нравится тебе.

Мать успокоилась, а с нею успокоился и Владиславлев. Дня чрез два и о. Петр согласился отпустить нашего героя в Зеленоводск. Это было великою радостию для Владиславлева и, по крайней мере, на несколько месяцев освобождало его от неприятных объяснений с отцом и матерью об одном и том же предмете. Сейчас же он написал и отправил к о. протоиерею письмо с известием о согласии о. Петра на его поступление на уроки, а через неделю он был уже в Зеленоводске.

С радостию он приехал в Зеленоводск, с радостию и встретила его там вся семья о. протоиерея, а в особенности Машенька, которая с нетерпением ожидала его приезда, чтобы поскорее поделиться с ним своими новыми сведениями, относившимися до истории собора. Трепетно забилось ее сердце, когда она увидела Владиславлева снова, зарделось прелестное ее личико, как маковый цветок, дрогнул и голосок ее, когда она заговорила с Владиславлевым. Это не укрылось от нашего героя, и он сразу понял, что все это значило. Благоразумие заставило его быть теперь особенно осторожным, щадить чувства молодой девушки, но вместе и не обольщать ее напрасными надеждами, все предоставив времени и обстоятельствам, воле Божией и своему усмотрению впоследствии; и он твердо решился быть осторожным не только во всех своих действиях, но даже и в словах. И пошли потом проходить одни дни за другими в постоянных его занятиях днем с Володею, а вечером собственным его приготовлением в академию. Только лишь за чаем, обедом и ужином он встречался со всею семьею и в это время беседовал то с Машенькою, то с ее отцом; в другое же время он обыкновенно сидел в своей комнате точно какой-нибудь затворник. И виду никому он не подавал, что Машенька очень нравится ему. А между тем он с каждым днем все более и более убеждался в том, что эта девушка может составить истинное счастье его жизни, не раз уже писал в Мутноводск к одному из своих знакомых и наводил чрез него справки в консисторию о том, нет ли где-нибудь в городе праздного священнического места или учительского в каком-либо из духовных училищ. Ответ всякий раз получался неблагоприятный, и надежды не подавалось никакой. Оставалось одно средство: ждать до самого июля месяца, и тогда решить свою участь окончательно, так или иначе, т. е, остаться в епархии, женившись на Машеньке, если найдется хорошее праздное место, или же идти в академию, попросивши Машеньку подождать его до окончания курса в академии. Так он и решил.

Пришла масленица. Везде началось веселье. Родные и знакомые стали посещать другь друга и по обычаю христианскому прощаться друг с другом. Собрались и в доме о. протоиерея все его ближайшие знакомые и родственники. Волей-неволей Владиславлев должен был теперь оставить свое затворничество и появиться к гостям. Тут не один раз представлялся ему самый удобный случай объясниться с Машенькою или, по крайней мере, от души побеседовать с нею о том или другом предмете; но благоразумие его и тут взяло верх над влечением его чувств. Чтобы не подать кому-либо повода к сплетням на его счет, он ни разу даже и слова не сказал с Машенькою в те минуты, когда случайно подходил с кем-либо из гостей к тому месту, где она находилась. Тем не менее молва людская не оставила и его в покое. В городе уже стали многие не иначе смотреть на него, как на жениха Машеньки. Многие радовались этому и считали их за прекрасную партию, а многие находили, что предосудительно иметь в своем доме учителя, когда у родителей есть взрослые девушки, и острили свой язык на счет Владиславлева и Машеньки. На прощеный день на счет этого вышла даже маленькая неловкость.

– Позвольте вам чуть не до земли поклониться от души, сказала Машенька спросту, обратившись к Владиславлеву по возвращении своем из церкви от поздней обедни.

– За что это? спросил Владиславлев.

– За вашу прекрасную проповедь, которую вы сказали сегодня в ранней обедне... Вот сейчас в поздней говорил проповедь какой-то сельский священник... Ну, что это такое?.. просто, слушать не хотелось... так он говорил невнятно, сухо и растянуто... А ваша проповедь, просто, прелесть... она произвела такое потрясающее впечатление на всех, что даже два заклятые врага Страхов и Ползиков сейчас же после обедни в церкви примирились друг с другом после десятилетней вражды...

– А, сударыня? сказала в это время одна молоденькая еще вдова подполковника, веселая кокетка, зашедшая в дом о. протоиерея напиться чаю после обедни и посоветоваться с ним о своих делах: не даром в городе вас прочат в невесты г. Владиславлеву... Вы увлеклись им до того, что даже при всех говорите ему такие любезности...

Машенька вся вспыхнула, а Владиславлев побледнел.

– Напрасно, Аделаида Васильевна, вы, как какая-нибудь злая оса, пустили мне жало своего языка в самое сердце... Я этого еще не заслужила, ответила Машенька дерзкой гостье.

– О, полноте! Кому вы это говорите?.. Ну, разве возможно предположить, чтобы вы, живя под одною кровлею с таким молодым человеком, не увлеклись им?.. Ха-ха-ха!..

– Очень даже возможно. Для этого нужно только каждому знать себя и входить в положение другого. Я знаю, что я человек свободный, могу и ныне, и завтра выйти замуж с согласия на то своих родителей, а г. Владиславлев человек несвободный располагать своею судьбою... Он еще не окончил своего образования... ему еще предстоит путь в академию... нужно еще там учиться четыре года... Следовательно, далека та песня, которую вы хотите спеть теперь же... Ему одна дорога в жизни, а мне другая... Чувство мне может говорить одно, а разум и совесть другое, Бог же определяет то или другое по своей всеблагой воле...

– Ну, полноте, не сердитесь!.. Ведь вы этим оскорбляете и самого избранника своего сердца... Он так же не может не очароваться вами... вы так молоды, умны, прелестны...

– О вкусах, сказал Владиславлев, не спорят... вам мой вкус неизвестен, а чувства мои тем более вам неизвестны... Как бы я желал, чтобы более об этом не было речи!.. Иначе вы хотите заставить меня уехать отсюда домой... Но я человек бедный... хочу грудью пробить себе дорогу вперед и для отправления в академию приобрести средства... За чем же вы хотите лишить меня этого счастия?.. Вы обижаете меня, совершенно незнакомого вам человека... Но Господь вам да простит это, как и я от души прощаю...

– Да вед я же шучу... шучу... у меня привычка такая...

– Шутить нужно с разбором, сказала Машенька: – есть вещи, которыми шутить нельзя; есть и люди, над которыми отнюдь не следует подшучивать; есть и чувства такие, которых никак не следует затрагивать... По христианскому чувству и я вам прощаю то огорчение, которое вы доставили мне; но, поверьте, что рана, причиненная моему сердцу жалом вашего острого языка, никогда не заживет... так она глубока...

– Ну, милочка, простите... Ведь это же невольно сорвалось с языка.

– Я незлопамятна и все прощаю; но боль останется болью...

По счастию в зале, где происходил этот разговор, никого посторонних не было, потому что матушка занята была хозяйством, а старшие дочери переодевались в своей комнате. Иначе положение Владиславлева в доме о. протоиерея сделалось бы по меньшей мере неловким.

Прошла еще неделя и с семьею о. протоиерея случилось большое несчастье. В пятницу на первой неделе поста у о. протоиерея было человек более двухсот исповедников, так что он простоял в церкви с трех часов утра и до одиннадцати вечера. Естественно такой великий труд требовал отдыха и спокойствия. А тут как нарочно в самую полночь его потребовали причастить и особоровать одного больного. Отказаться было нельзя, да он и не имел обыкновения кому-либо отказывать в немедленном отправлении той или другой требы. Погода в это время стояла ужасная. Сильный порывистый ветер валил с ног всякого, кто шел ему навстречу; снег лепил прямо в лицо и ослеплял глаза; по местам образовались большие сугробы. Отправившись в такую погоду пешком чуть не на другой конец города после предшествовавшего тяжелого труда стояния в церкви, он не в силах был дорогою справиться с сильными порывами ветра, не раз падал, не раз и в сугробы попадал по колена, и потому домой возвратился с мокрою по колена одеждою, с продрогшими членами и головною болью. Сейчас же он лег в постель. Но вот пробило три часа и ударили в колокол к заутрени. Нужно было вставать и снова идти в церковь на труд. Едва-едва он отстоял утреню и отслужил раннюю обедню. Немедленно приглашенный к нему доктор объявил, что у него сильное воспаление легких при полном упадке сил, так что надежды на выздоровление весьма мало. Немедленно о. протоиерей распорядился, чтобы к 12 часам приглашено было семь священников для совершения над ним таинства св. елеосвящения, написал духовное завещание, поручил духовнику исправление своей благочиннической должности и сделал все распоряжения на счет своих похорон. И все это им сделано было с необыкновенною твердостию духа, как будто он делал обычные распоряжения по своей должности.

– Ныне или завтра, друг мой, сказал он своей жене: – а умирать нужно... Хочу всем распорядиться, пока еще нахожусь в полном сознании...

– Господ милостив, отвечала матушка: – может быть, ты и выздоровеешь для счастия своих детей... Ведь они у нас еще не пристроены... положение их не обеспечено...

– Вместо меня Господь о них попечется; а я чувствую, что мне не много осталось жить...

Бодрость духа не ослабевала в больном ни на минуту, зато силы его телесные слабели с каждым днем и с каждым часом. Вся семья почти безотлучно находилась при нем и днем ночью, особенно Машенька, которая целые ночи просиживала с евангелием у его изголовья. В четверг утром он почувствовал себя очень плохо и пожелал благословить своих детей. Трогательно было это прощание отца семейства, истинного христианина и пастыря церкви с своим семейством. Каждому он делал свое наставление и давал свой завет ходить достойно своего звания и жить по заповедям Христовых. Попросивши потом всех на минутку выйти из его комнаты, он подозвал к себе Владиславлева.

– Друг мой! сказал он нашему герою: немного времени я знаю вас, но я убедился в том, что вы человек благоразумный и добрый. Как сына своего, прошу вас: не оставьте моей семьи, пока не устроится ее судьба, распорядитесь всем во время моих похорон, похлопочите и об определении зятя на мое место... найдите Машеньне жениха из своих товарищей, человека доброго, благочестивого и ревностного к исполнению своих обязанностей, а главное такого, который бы был способен поддерживать согласие в причте и в моей семье... Я знаю, что вам лежит путь в академию и потому не прошу вас поступить на мое место... Но, если бы вы почему-либо решились остаться здесь как бы я был рад, если бы вы заменили меня!..

– Постараюсь, батюшка, все сделать и, если окажется возможным, откажусь от академии и поступлю на ваше место. Это будет зависеть не столько от меня, сколько от воли и благословения моих родителей... Благословите меня...

Больной благословил Владиславлева. Собралось потом множество духовных его детей, желавших проститься с ним и получить от него предсмертное благословение, и он всех их благословил и у всех просил себе прощения грехов и молитвенной памяти о нем.

– Было время, говорил он своим духовным детям: – я молился о вас пред престолом Божиим, а теперь вас прошу молиться обо мне... когда будете молиться о своих родных, не забывайте и обо мне помолиться... запишите и мое имя в свои домашние синодики, для поминания вместе с своими сродниками... Особенно же прошу и молю вас: простите мне все мои согрешения против вас, да с миром отыдет душа моя в загробный мир...

Многие из духовных его детей и прихожан плакали, прощаясь с ним, и он же сам их утешал. Казалось многим, что он еще проживет несколько дней; но – увы! перед вечернею он попросил своего духовного отца прочесть над ним отходную и, когда тот, прочитавши положенные молитвы, осенил его крестом, он со слезами радости на глазах сказал: «Господи! приими дух мой с миром и даруй ми царствие Твое небесное», облобызал св. крест, трижды вздохнул и скончался тихо, точно заснул. Раздался печальный благовест в большой соборный колокол 12 раз и возвестил всем жителям города о том, что не стало на свете любимого всем городом пастыря церкви и духовного начальника. Немедленно собралось несколько священников с своими причтами. Отерли они тело почившего елеем, облачили во все священные одежды и положили честно во гроб, еще за день перед этим приготовленный по распоряжению самого покойного. Сейчас же и панихида первая была отслужена по нем при многочисленном стечении народа и в доме, и в соборе. И не умолкало потом надгробное пение и чтение св. евангелия до самого времени его погребения во второе воскресенье великого поста: по усердию своему чуть не каждый из жителей города приходил к его гробу отслужить по нем панихиду и проститься с ним, или поклониться его хладному телу.

Велика была скорбь осиротевшей семьи; велика была и скорбь осиротевшей паствы почившего: без слез никто не отходил от его гроба. Так все любили почившего! К погребению его стеклись тысячи народа и когда гроб его опустили в могилу в соборной ограде близ главного алтаря, могилу его закидали горстями земли, так что гробокопателям пришлось лишь сравнять землю над его могилою и положить на ней венок. «Вот был добрый пастырь-то, говорили многие: – дай Бог ему царствие небесное и вечное блаженство... И дочке его пошли Бог хорошего жениха, такого, чтобы он и ей был хорошим мужем и нам добрым пастырем и милостивым отцом».

Владиславлев на погребении читал стихиры и читал так хорошо, что многие обратили на него свое внимание, слушая его прекрасное, прочувственное и выразительное чтение. И вот со всех сторон он после того услышал усердные просьбы поступить в собор в священники на место покойного. Обстоятельства действительно как будто нарочно так именно сложились, чтобы он вспомнил данное матери слово жениться на Машеньке, если найдет в городе праздное место. Какого еще нужно было искать ему места, когда само собой открылось такое место, которое по праву должно было принадлежать тому, кто согласится взять за себя Машеньку? Стоило только согласиться поступить на это место, и Машенька будет его женою; стоит только сказать ей одно слово, и она с радостию согласится выйти за него. Но тут невольно пришла ему в голову мысль о том, как возможно ему отказаться от академии, когда он всеми силами своей души стремится к тому, чтобы докончить свое научное образование «Не лучше ли, думал он, мне сделать так: предложить Машеньке подождать, пока я окончу курс в академии, а Лизе теперь же приискать жениха?». Вопрос этот не иначе возможно было решить, как после объяснения на этот счет с самою Машенькою. И вот, после долгих колебаний он решился объясниться с нею.

– Папаша ваш, сказал он ей: – пред своею кончиною просил меня найти вам хорошего жениха из моих товарищей... Есть у меня один такой товарищ, которого я могу рекомендовать вам так же, как рекомендовал бы его своей родной сестре. Я уверен в том, что и вы ему очень понравитесь, и он вам понравится... Но тут есть один важный вопрос, который нужно решить прежде, чем я буду писать к своему товарищу на счет поступления на место вашего папаши...

– Что же это за вопрос? Если решение его зависит сколько-нибудь от меня, сделайте милость, скажите мне прямо.

– Суть дела вот в чем. Пред отправлением своим сюда я дал своей мамаше слово не ходить в академию, если для меня найдется место в городе. Папаша ваш высказал свою радость, если бы мне Бог положил на сердце поступить на его место. Теперь решение этого вопроса зависит от вас и моих родителей.

– О, если бы только это было возможно! Как бы я тогда была счастлива! Я с первой же встречи с вами так вас полюбила, что с этою любовию и во гроб сойду. Конечно, я должна исполнить волю папаши и выйти замуж за того, кто согласится поступить на его место, но все-таки любовь моя и в этом случае будет по отношению к вам неизменна. Она будет свята, чиста и вечна, как истинная идеальная любовь.

– Благодарю вас. Я это и заранее знал. А если мне придется непременно идти в академию, не согласитесь ли вы подождать меня, пока я окончу курс в академии?

– Я бы на это с удовольствием согласилась; но как же быть с местом? Ведь папаша сделал духовное завещание на меня.

– Тогда мы уладим и это дело.

– Чрез приискание жениха Лизе? Это возможно. Но я сама не могу решить этого вопроса: пусть будет, как Богу угодно.

– В таком случае я переговорю обо всем с вашею мамашею.

Переговорил Владиславлев с матерью Машеньки и в результате вышло то, что он решился немедленно отправиться на родину, посоветоваться с своими родителями и оттуда написать, к какому решению он придет в конце концов, а между тем, на всякий случай, теперь же написать к другу своему Голикову, чтобы он после пасхи непременно приехал в Мутноводск повидаться с ним. Оставалось только теперь же, прежде, чем приступить к делу, навести справку относительно того, не заставит ли его начальство выполнить данное им обязательство чрез год явиться в академию на экзамен. Вопрос этот был для него весьма важен. «Раз, думал он, меня заставят выполнить свое обязательство и я явлюсь на экзамен, поворот назад невозможен: уж я не ударю себя лицом в грязь на экзамене. Следовательно, если мне скажут теперь же, что меня заставят выполнить свое обязательство, я не должен начинать дела о поступлении на место». По пути на родину он заехал в Мутноводск, повидался с ректором семинарии и от него узнал, что если сам же он в прошении архиерею не упомянет о своем обязательстве, то ни архиерею самому, ни консистории не придет в голову наводить об этом справки; но если он сам же как-нибудь укажет на свое обязательство, тогда отказаться от выполнения его будет очень трудно. Стало быть, стоило только промолчать и обязательство его останется недействительным. Владиславлев принял это к сведению, и поехал домой с решительным намерением просить благословения своих родителей на начало дела о поступлении на место в г. Зеленоводск.

– Желание ваше, мамаша, будет исполнено, сказал он матери, едва успел повидаться с нею по приезде своем домой.

– Каким же образом? – спросила его мать.

– О. протоиерей умер и место его предлагают мне со взятием той именно его дочери, которая мне так нравится.

– Ну, слава тебе Господи! Как я этому рада!

– Вот и карточка моей невесты. Прошу вас, покажите ее папаше и попросите его благословить меня начать дело.

– Хорошо. Я переговорю с отцом.

Вечером действительно мать переговорила с о. Петром о намерении Владиславлева. После долгих колебаний о. Петр наконец согласился благословить нашего героя на начатие дела о поступлении на место,

– Не хотелось бы мне, чтобы ты так далеко жил от меня, сказал он Владиславлеву: однако же, если невеста тебе так нравится и нигде в городах нет праздных мест, я благословляю тебя поступить на место о. протоиерея. Будь ты благословен от Господа Бога и от меня, грешного, и живи счастливо.

Владиславлев поцеловал благословляющую руку отца и сейчас же написал в Зеленоводск известие, что после пасхи он приедет и покончит дело. И, вот, грусть и тоска наполнили его сердце! Жаль ему стало, что он расстался с академиею. «О, Людмила! еще раз воскликнул он. Как ты права! Я остаюсь. Прощай, академия»!

Вербное воскресение. В селе Спасском только что кончилась обедня. Во всех домах причта шипел на столе самовар и родители угощали чаем своих детей семинаристов, в это время только что пришедших домой из Мутноводска. И родители, и дети были рады тому, что снова увиделись друг с другом. Шли расспросы родителей у детей о том, как они учились и как жили в прошлую треть, когда вышли из Мутноводска и как совершили свое путешествие в весеннюю распутицу. Чем далее, тем одушевленнее становились эти разговоры, тем более родители выказывали ласк своим детям. Время шло незаметно. Вот уже и обед. Везде в этот день стол приготовлен рыбный, по большей части из карасей, которых под этот день крестьяне множество наловили в одном затоне и которыми они наделили всех членов причта в промен на пирожные сухари. Даже и в доме бедной вдовы Вознесенской сготовлена была сковородка жареных карасиков, и она угощала ими своих деток.

– Кушайте, детки!.. кушайте, говорила она: – кушайте, гостечики мои дорогие!.. Как я рада, что вы сегодня пришли!..

Старушка взглянула на икону Спасителя и осенила себя крестным знамением несколько раз.

– Слава Богу, что Мироныч вчера принес мне карасиков угостить вас сегодня, снова сказала она, и вдруг слезы у нее кап-кап из глаз и покатились градом одна за другою.

– Матушка! сказал ей старший сын: – о чем же вы плачете?.. Что с вами вдруг случилось?.. Были веселы, и вдруг так заплакали... Такой сегодня великий Господний праздник, а вы плачете... Ну, как же вам не грешно это делать?.. И нашу радость свидания с вами вы омрачаете этим плачем...

– Эх, Петя-Петя! видно не сладко мне живется, что я сегодня плачу, когда нужно бы радоваться... И кто знает? – Может быть, даже и на святой неделе буду плакать...

– Да о чем же?.. Скажите ради Бога... Что такое случилось?

– Что случилось?!.. Вот вы пришли, вас я вижу здоровыми, а где теперь брат ваш Николай, здоров ли и что поделывает?.. Вот уже три месяца и слуху от него нет... Ну, разве это не печаль для моего материнского сердца?.. Я чаю с сахаром сегодня заняла у свата, чтобы напоить вас с дороги; а буду ли пить чай в светлый день, это еще одному Богу известно... У меня полушки нет в доме: сегодня в первый раз в жизни в церковь ходили без копейки... люди и свечку празднику поставили и в кошелек по усердию своему хоть копеечку положили, а я со слезами мимо праздничной иконы прошла, я слезы отерла в ту минуту, как староста мимо меня с кошельком прошел и как будто нарочно против меня и в колокольчик позвонил... То же, может быт, будет и в самый светлый день, если никто не даст мне ни копейки взаймы... Ну, разве это не горе?.. Ну, разве я могу равнодушно вспомнить про это?..

– Вот оно что!.. А я думал и Бог весть что такое с вами случилось!.. Да разве такое горе в первый раз в жизни с вами случилось?.. Не всегдашний ли оно спутник вашей жизни?

– Прежде мне легко было переносить всякую нужду и всякое горе, а теперь нет... теперь со всем не то...

– Это странно... Почему же так?..

– Прежде мне не откуда было ожидать помощи, а теперь и есть откуда, да вот, поди, дождись ее... Брат-то твой обещался присылать мне денег, а вот и письма не шлет...

– Матушка! Как же вам не грешно роптать на него?.. Ведь он еще сам не обставился как следует.. Да ведь он же после Рождества прислал нам в Мутноводск 50 рублей для уплаты за квартиру и содержание и на новую одежду: чего же нам еще ждать от него на первых порах?..

– Многого от него я не думаю ждать... Но все же хоть бы рублей пять он к празднику прислал, и это было бы хорошо: он тогда отер бы мне слезы... И все это от того, что он захотел поставить на своем, жениться на Серафиме и скрыться с моих глаз... Совсем бы не то было, если бы он женился на дочери благочинного: тогда бы я была обеспечена...

– Неправда, матушка! Отец благочинный только лишь обещал вам дать и то и другое, а наверное ничего бы не дал... Брат же дал вам 200 р. из своих дорожных денег, прислал 50 р. и без сомнения после Пасхи пришлет столько же.

– Жди!.. пришлет!.. Небось сам сидит без куска хлеба... Недаром туда насильно посылают вашего брата... видно там хорошо, когда из своих же, из тамошних уроженцев, никто не хочет идти в священники... Да и жена небось не захочет ходить обырвышем... Нужно ей сшить к лету платьишка два-три: ведь у нее, несчастной, всего только и было три платьишка... небось давно уже их износила... До того ли тут ему, чтобы присылать вам по 50 руб. в треть?.. Раз-то прислал, и то хорошо.

– Конечно, и это хорошо... и за это мы должны благодарить и Господа Бога и брата с женою, и даже более, чем за тысячу рублей, если бы она прислана была им из богатого приданого... Тут именно видно его усердие, его любовь к вам, его желание поделиться с вами немногим, а может быть, и отдать вам последнее... Почему мы знаем? быть может, он жене своей отказал в просьбе сшить к Рождеству шубку или платье, да нам прислал денег на содержание, жену заставил всплакнуть, да вам не дал повода уронить обычную слезу при сборах наших в семинарию... Трудом нажитая копейка дороже тысячи рублей, полученных без труда.

– Это так; но для меня в настоящую пору рубль дороже, чем десять в осеннее время... Избенка-то вон совсем уже развалилась, нужно ее летом поправить, а летом какие у нас доходы?.. От святой и до самого Рождества Богородицы не придет пяти рублей... Ведь он это знает... Знает и то, что и теперь, великим постом, я за весь пост получу не больше рубля... Ну, и прислал бы мне к празднику хоть пять-то рублей... Да, правда, что я все его да его виню... Ведь всего скорее тут жена во всем виновата: небось давно уже забрала его в свои руки и отбирает у него все доходы... А ей какое дело до меня?.. Была бы сама сыта да одета... своя рубашка к телу ближе...

– Ах, матушка-матушка! – сказал сын, качая головою: – и как только у вас язык повервулся сказать это про свою невестку, когда вы вовсе не знаете того, какое она имеет мнение о помощи своего мужа вам во время нужды?.. Я хорошо знаю ее мнение об этом, сам прошлый год на первый день Пасхи слышал ее суждение об этом важном предмете, и совершенно уверен в том, что она себе откажет во всем, да посоветует мужу послать вам на нужды последнюю свою копейку... Напрасно вы ее обижаете заочно... Мне больно слышать это от вас...

Петру в самом деле так больно было слышать все это от матери, что слеза невольно выступила у него на реснице.

– Чтобы нам и Бога не прогневить и брата с сестрою не оскорблять, лучше, матушка, прекратим свой разговор, – сказал он.

– Разумеется... разговором и слезами беде не поможешь.

Прошло после того всего только две-три минуты, и в избеночку вдовы поспешно вошел конторщик с книгою в руках.

– Здравствуйте, бабушка!.. здравствуйте, господа! – сказал он, помолившись Богу и обращаясь к старушке и ее детям. – Поздравляю вас с праздником и с радостию...

На приветствие все ответили ему благодарностию и взаимным приветствием.

– Прошу покорно садиться, – сказала хозяйка, – какую новость принесли вы нам?.. Или есть письмо от Коли?..

– Письмо, бабушка, да еще какое... С целою горою денег... Потрудитесь в конторской книге расписаться в принятии от меня денежного пакета... Управляющий никому не доверил отнести его к вам... меня самого послал... Ведь здесь целых триста рублей... Слава Богу, теперь вы поправитесь... и избеночку летом перестроите и детей без нужды будете содержать, и сами будете летом с копейкою... Вот о. диакону я занес пакет с сорока рублями от него же... Вспомнили они, голубчики, своего деда и благодетеля, и его с большим праздником сделали... В-чуже радостно видеть это...

– Слава Тебе, Господи! сказала старушка, осеняя себя крестным знамением. Вот какую радость и благодать Господь послал мне... А я было думала, что Коля забыл меня, и для праздника согрешила ныне, окаянная, пороптала и на него, и на невесту.

Петр достал с полочки чернильницу с заплесневшими в ней чернилами и закорузлое, высохшее от долгого лежания там, гусиное перо, и с трудом расписался в конторской книге в получении денежного пакета, присланного на имя вотчинной конторы для передачи причетнической вдове Вознесенской: что ни буква, то остановка, перо не пишет, чернила нейдут с пера, а ножичка перочинного нет... хоть беги в люди занимать перо, да и только.

– Читай, Петя!.. Читай скорее, сказала мать сыну, когда конторщик вышел из ее избенки. Что наши пишут...

Петр прочел прелюбезное письмо брата к матери, в котором он подробно описывал свое житье-бытье на чужой сторонушке, свидетельствовал всем свое глубокое почтение и просил свою мать из трехсот рублей двести употребить на перестройку своей избеночки и приведение в порядок всего своего хозяйства; пятьдесят употребить на содержание братьев, а пятьдесят оставить себе на расходы в течение лета, так как до осени ему едва ли придется прислать ей что-нибудь. В конце письма сама Серафима сделала такую приписку: «Не посетуйте на нас, милая мамаша, что мы запоздали высылкою вам денег. Николай Петрович еще на маслянице хотел послать вам сто рублей, но мне хотелось перед праздником Пасхи зараз послать вам побольше, чтобы и радости вам было больше в праздник и нужды свои все зараз вы справили, и потому я посоветовала ему послать вам к Пасхе то, что теперь посылаем. Пожалуйста обстройте свою избеночку получше: мне так хочется, чтобы вы жили в тепле и не видели того горя, которое терпели прежде... ведь я у вас в долгу... Постараюсь, чтобы Николай Петрович выплатил вам мой долг за мой счет... сама от него ничего не потребую для себя дотоле, пока вы не поправитесь и не будете жить без нужды».

– Вот видите, мамаша, как можно ошибаться и согрешать пред Господом Богом и пред своими кровными родными... Вы и Бога ныне прогневали своим ропотом и брата с сестрою заочно оскорбили, а Господь-то и печется о нас, брат-то с сестрою и благодетельствует нам... Давно уже и не раз я говорил вам, чтобы вы удерживались от ропота... Ропотом беды не поправишь, а Бога непременно прогневаешь...

– Да, Петюшка, говорил... И вот теперь-то я вижу, что это именно так... Согрешила я, окаянная, согрешила и перед Богом и своими детьми... Ужо пойду служить молебен о здравии детей и просить у Господа Бога прощения своего греха... Теперь я вижу, что и Серафима истинная дочь моя...

Печаль внезапно сменилась радостию, и какою радостию! Самою великою. От роду старушка и не видывала таких денег, какие теперь были у нее в руках. Но что с ними делать, где их хранить до времени употребления по назначению? – вот вопрос большой важности! Невольно приходили ей на мысль, что весть о получении ею таких больших денег разнесется по селу, и вот вот не ныне, так завтра, а может быть даже и в самый великий день – день Светлого Христова Воскресения к ней пожалуют нежеланные гости «Карп Лепилин» или «Гришка Забулдыгин» – известные во всем околотке воры, и деньги украдут и ее с детьми убьют. Беда бедному человеку: и деньги-то получит и то с ними нагорюется вдоволь, опасаясь, как бы воры денег у них не украли и их самих не убили.

– Куда мне их теперь спрятать? – сказала старшка. Грех какой случится, и душу свою за них положить можно...

– Несите их к батюшке, сказал сын: попросите его положить их в церковный сундук... а то, конечно, опасно столько денег держать у себя дома – либо Карпушка, либо Гришка как раз пожают к нам с своими приятелями...

– Пойду в самом деле к батюшке.

Старушка сейчас же собралась и отправилась к священнику с письмом и деньгами в руках. Первый встретил ее здесь Владиславлев, вышедший проводить ее от собак.

– Радость Бог дал, сказала она Владиславлеву: Николай прислал мне целую кучу денег и на перестройку избы и на все наши нужды.!. целых три сотни...

– Вот видите, Марья Ивановна, как он вас награждает, быть может, даже из последнего! А вы хотели его женить на Альбовой... Поверьте, что эта модница и неженка и к нему-то относилась бы свысока, и ему-то попрекала бы своими тысячами, а о вас-то и думать бы не захотела... Я совершенно уверен в том, что Серафима Александровна себе отказала в каком-нибудь наряде, да посоветовала мужу послать вам все, что только они успели скопить в течение зимы..

– Истинно так... Вот она и сама тут пишет мне об этом.

Вошла старушка в комнаты, помолилась Богу, получила от о. Петра благословение и подала ему письмо и деньги.

– Батюшка наш добрейший! сказала она о. Петру: сделайте одолжение, примите от меня эти деньги на сбережение в церковном сундуке... прислал сын триста рублей и не знаю, где их спрятать... боюсь, что воры и их украдут и нас убьют... Вот и письмо его... Прочтите его... Здесь и вам оба – и сын и невестка свидетельствуют свое почтение...

О. Петр взял письмо и внимательно прочел его в слух всей своей семьи.

– Вот это хорошо! сказал он. Это великодушно и самоотверженно сделано: вот истинная любовь к родителям. А вы, Марья Ивановна, не хотели, чтобы ваш сын женился на бесприданнице... Что вам толку в богатой невесте? Нужно дерево по себе рубить, говорит пословица. Бедная-то невестка скорее поймет ваше положение и скорее поможет, а богатая и понять не может вашего положения и помочь не захочет. Эта скорее с презрением к вам отнесется, чем с любовию. Благодарите Бога, что Он послал вам такую добрую невестку и даровал такого хорошего сына. А относительно денег я советовал бы вам поступить так: сейчас же сходить к управляющему и купить у него новый липовый струб для избы, хвороста для плетней, досок для пола и потолка и соломы для кровли, и за все это уплатить ему, сколько причтется, остальные же сдать ему в контору на хранение.

– Конечно это хорошо, но мне не хотелось бы отдавать деньги в контору... Помилуй Бог, и там что случится...

– Иначе ничего нельзя сделать... в церковный сундук положить их нельзя по многим причинам... Если хотите, пожалуй, не все туда отдавайте... часть оставьте у себя, часть дайте мне в займы до раздела святовских доходов... мне нужно двадцать рублей работнику дать вперед по уговору, а денег и гроша нет и взять негде.

О. Петр уже дня три ходил по комнате молча очень скоро, думал о чем-то и вздыхал, но никому ничего не говорил о том, какое у него горе на душе и какие думы в голове. Владиславлев видел это, но не осмеливался спросить отца о причине его дум. Ему приходило на мысль, что отец, может быть, думает о его же поступлении на место в Зеленоводск, недоволен им, но сдерживает себя и не хочет теперь делать ему сцены из-за этого, а на святой непременно сделает. Боялся он этих сцен, потому что ему хотелось провести наступающий праздник спокойно в сочинении проповедей на каждый день и изучении церковного устава, а тогда все бы пошло у него не в порядке. И, вот, теперь вдруг для него совершенно стала понятна причина грусти о. Петра. Сейчас же он решился помочь горю своего отца.

– Папаша! сказал он: – если бы только я знал, что вы так нуждаетесь в деньгах, я давно бы вывел вас из этой нужды.

– А у тебя какие же деньги?

– У меня есть пятьдесят рублей, и я хотел было на светлый день вместо красного яичка дать вам двадцать рублей и мамаше десять от своих трудов, из первых же денег, которые я приобрел своим трудом...

– Откуда же у тебя столько денег?..

– Сорок рублей я получил за уроки у о. протоиерея и двадцать от о. ректора семинарии за доставление ему сведений относящихся до истории зеленоводского собора... Десять рублей я истратил на проезд, а пятьдесят у меня целы... Я бы и все эти деньги отдал вам; но ведь мне необходимо будет иметь несколько рублей на проезд в Зеленоводск и производство самого дела о поступлении на место.

– Вот это хорошо! И литература твоя стала тебе приносить пользу. Это отрадно слышать.

– Да. Я получил двадцать рублей, а невесте моей назначено пятьдесят рублей за те сведения, которые она доставила в епархиальный историко-статистический комитет.

– Как? И она занимается литературою? Вот так умница!

– Да, она большая умница, редкая девушка, хороший знаток истории, учительница истории в зеленоводском пансионе. Она получает жалованья триста рублей в год.

– Отлично. А может ли она остаться учительницею и после того, как выйдет замуж?

– Без сомнения может. Она будет преподавать историю, а я Закон Божий. Вот у нас будет шестьсот рублей ежегодного дохода. Бог даст, мы и сами будем жить в довольстве и вас никогда не будем забывать своею помощию. А теперь позвольте пока вам с мамашею дать тридцать рублей.

– Хорошо, хорошо... благодарю тебя за это... вижу, что ты имеешь добрую душу... Только ты вот как сделай: сегодня дай мне хоть рубль новенькою бумажкою... первый дар люди имеют обыкновение хранить на намять... ну, я и буду хранить эту бумажку... а завтра ты дашь мне двадцать рублей.

Владиславлев сейчас же достал совершенно новенькую трехрублевую ассигнацию и подал ее отцу, который сейчас прибрал ее в свой письменный стол, где у него хранились разные редкости и достопримечательности, собранные им в течение двадцатилетнего служения в селе Спасском.

– Всякий раз, сказал о. Петр: как только я открою этот ящик, ассигнация твоя будет мне бросаться в глаза, и я буду вспоминать про тебя и про твою к нам любовь.

– До тех пор, заметила мать, пока не случится у нас недостатка в деньгах... при первой же нужде в них, и эта ассигнация пойдет снова гулять по свету. Нам ли с тобою, друг мой, думать о том, чтобы беречь хоть гривенник в ящике? Хорошо будет, если до Светлого дня она побережется.

– Ну, уж нет! Этому не бывать, чтобы я когда-либо отдал ее кому бы то ни было, сказал о. Петр с такою самоуверенностию, как будто и в самом деле возможно было эту ассигнацию не считать за деньги и беречь многие годы при той нужде в деньгах, которая у о. Петра очень часто случалась.

– Хорошо, ответила матушка: поживем, посмотрим, привалит ли к нам такое счастье, чтобы и заповеданного не тронули.

– Ну, Марья Ивановна, и мне теперь не нужно ваших денег в займы. Советую вам поскорее нести их к управляющему и поступить именно так, как я говорил.

– Видно, батюшка, так и нужно сделать. Это всего вернее и удобнее. Пойду сейчас же и сделаю по вашему совету.

Старушка в самом деле пошла и сделала все именно так, как присоветовал ей сделать о. Петр. Управляющий настолько был любезен, что обещал на следующий же день и иструб и все прочие принадлежности постройки доставить на ее усадьбу, чтобы недобрым людям видно было, что она деньги истратила на задуманную постройку дома. Бедная вдова была вне себя от радости, что все так хорошо устроилось. Сейчас же она побежала к своему свату-диакону поделиться с ним своею великою радостию.

– Очень рад, Марья Ивановна!... Очень рад, что голубчики наши так вспомнили тебя и сделали такую для тебя радость, сказал ей диакон. Но ведь они и меня с старухою не забыли: и мне прислали к празднику сорок рублей.

Старик диакон заплакал от радости.

– И не ожидал, Марья Ивановна... не ожидал я, голубушка, того, чтобы они хоть четвертку тертого табаку с духами прислали мне к празднику. А они вон какой куш денег прислали мне. Ведь я от роду не имел в руках более двадцати рублей зараз. Вот уж именно счастье Бог нам с тобою послал на старости лет. Моли за них Господа Бога и благодари своего Создателя день и ночь за дарование тебе такого сына и такой невестки...

– Как, сват, не молить за них Господа Бога?.. нам Бог такое счастье посылает... ведь из них дух выйдет, и от нас добрые дни отойдут... Ныне же после вечерни буду служит молебен.

Действительно после вечерни и Марья Ивановна с детьми, и о. диакон со всеми своими домочадцами усердно помолились Богу о здравии и долгоденствии своих молодых благодетелей. Весь вечер в обоих семьях прошел в разговорах все об одном и том же, все о таком щедром даре молодой четы и о доброте души как сына Марьи Ивановны, так и Серафимы. Приятно было всем вспомнить последние дни пребывания их в Спасском и отправление их в чужую сторонушку при общем пожелании им счастия как родными и знакомыми, так и всеми жителями села Спасского. Но Марье Ивановне и среди этих воспоминаний невольно лезла в голову мысль о том, как бы Лепилин и Забулдыгин в эту же первую ночь не забрались к ней, и она невольно вздыхала. Вот и эта страшная для нее ночь. Дети спят непробудным сном. Сверчки чиликают во всех углах избенки, особенно около печи, как бы желая перекричать друг друга. Кешка то там, то сям подстерегает мышей, и гоняется за ними по избе. Вот она схватила одного мышеночка в свои острые когти, так что мышоночек запищал изо всей мочи. Марья Ивановна вдруг вздрогнула, точно мороз по коже вдруг подрал ее при этом писке. Вот все стихло, и еще страшнее стало ей. Она встала и оделась, села на своей постели и крестится. Чу! Что это? Мимо окна мелькнула одна тень, за нею другая. Вот и собака на дворе забрехала. Несомненно, что это пожаловали нежданные до сего дня гости ночные. Старушка схватила рогач, разбудила всех своих детей и со страхом и трепетом стала ожидать того момента, как воры где-нибудь полезут к ней в избенку. Проходит пять минут, собака неистово мечется на цепи в сторону диаконова дома. Несомненно, воры около этого дома.

– Петя! – сказала мать: – посмотри-ка в «вышник», не к диакону ли лезут воры и с какой стороны.

Петр влез на печку, ототкнул маленькое круглое окошечко, чрез которое обыкновенно выходит из черной избы дым во время топки, и оттуда посмотрел в сторону диаконова дома.

– Лезут к диакону двое, – сказал Петр: – один выставляет окно, а другой держит его, чтобы он не упал с фундамента... Пойду, сейчас спущу с цепи Барбоса.

Петр не ошибся. Действительно то были воры. Они еще днем сговорились после полуночи обокрасть и диакона, и Марью Ивановну, но потом узнали, что старушка свои деньги отдала управляющему, и решились без своих приятелей одни обокрасть о. диакона. «Ну, счастлива старая ведьма, что успела отдать деньги, сказал при этом Гришка Забулдыгин: – а диакон отдаст нам денежки». Сказано и сделано. Оба вора пожаловали с ломами в руках и теперь старались влезть в дом диакона. Вот Лепилин уже выставил небольшое окно, подал его товарищу, просунул свою голову в выставленное окно и полез в него. Но, увы! в эту-то именно пору в первый еще раз его постигла полная неудача. Спущенный с цепи и пролезший под ворота Борбос молча подкрался к Забулдыгину, подсаживавшему своего товарища, сзади бросился на этого вора и облапил его так, что тот закричал неистово. В ту же самую пору, спавший под самым окном на лавке внук диакона, семинарист проснулся и, увидя пред собою вора, схватил стоявшую у него в изголовьи бутылку с чернилами и так ею хватил Лепилина по плечу, что бутылка разлетелась в дребезги, осколками ее изранило вору все лицо, шею, грудь и голову. Вор подался назад я полетел с фундамента. Вскочивши потом на ноги и не помня себя от страха и ужасной боли ран, он без оглядки пустился бежать домой, а товарищ его остался в лапах страшного мохнатого сторожа всей поповской слободы. В доме диакона и Марьи Ивановны поднялась тревога. Раздались крики: «караул!.. лови его!.. держи!.. держи!» Сбежался со слободы народ. Забулдыгин был пойман на месте преступления, связан и отправлен в вотчинную «кутузку», а Лепилин был взят из дома в ту пору, как он только что вздумал переменить свою одежду. Все село давно уже страдало от этих воров, «грызло на них зубы» и желало освободиться от них, но «непойманный не вор», говорит пословица, никак нельзя было уличить их в воровстве, и они безнаказанно доселе продолжал свои преступные действия. Теперь же они попались в руки и участь их была решена. Немедленно на следующее утро они отправлены были в стан, оттуда препровождены в острог, а там и «по владимирке» пошли в Сибирь на поселение. Так дар Вознесенского матери и деду сослужил большую службу и всему селу Спасскому. Жители Спасского теперь могли спать спокойно, не боясь за свое имущество. Не только от Лепилина и Забулдыгина она избавились, но и от всех их товарищей по постыдному ремеслу, осужденных на работы в арестанских полуротках на несколько лет.

Раз показавшиеся наружу трудовые денежки Владиславлева не могли удержаться у него в кармане.

– Вася! дай мне тридцать рублей, сказал ему отец на следующее утро: двадцать рублей нужно выдать работнику, а десять рублей необходимо на покупку к празднику чаю, сахару, пшеничной муки, водки и прочих припасов житейских... На святой я отдал тебе тринадцать-то рублей... Конечно, можно всего этого и в долг взять в Пятницком но ведь за это нужно платить лишнего по три копейки на месяц... не хочется должать...

– Зачем же брать в долг?.. Возьмите у меня хоть и остальные .. после праздника отдадите.

Отдал Владиславлев 30 рублей отцу, а 10 рублей матери, и осталось у него всего только 7 рублей.

– Поеду я сама в Пятницкое, сказала мать о. Петру: ведь у меня нет ни одного платьишка порядочного... в чем же я поеду на свадьбу к Васе?.. Стыдно сказать, грех потаить, ведь у меня всего только и есть три ситцевых платья, и то уже не новых... Нужно сшить шерстяное...

– Конечно... ступай... ступай... Мне-то, может быть, и не придется ехать на свадьбу, а тебе необходимо и возможно ехать... Купи себе получше материи... если можно, то возьми шелковой... За одно уже расплачиваться-то... авось Вася поможет нам расквитаться с долгами...

– Непременно, сказал Владиславлев: я сочту первым для себя долгом вывести вас из затруднения, уплатить все ваши долги, как бы свои собственные... Ведь в сущности, платя за вас долги, я только лишь возвращу вам часть того, что вы употребили на мое воспитание... Не даром пословица говорит: «родителей кормить долги платить, детей кормить взаймы давать»... Это истинно так и есть...

Мать отправилась в Пятницкое. Не успел еще о. Петр собраться в церковь, как к нему пришел давнишний его благодетель Иван Потапов.

– С нуждою, кормилец мой, пришел я к тебе, сказал он о. Петру, помолясь Богу и получавши от него благословение: выручи, родимый, из беды... Вот за тобою есть моих двадцать рублев...

– Знаю, Иван Потапыч, есть... Очень тебе благодарен за то, что ты ссудил их мне после Рождества и ждал столько времени... вот, Бог даст, после святой недели все отдам тебе...

– Знамо, тогда, кормилец, у тебя будут деньги, и ты все мне отдашь, да мне теперь деньги до зарезу нужны... Линия такая подошла!.. Васька Чикулкин продает свою пасеку, а ведь ты сам знаешь, какой я охотник до пчел... ну, вестимо, мне не хочется их упустить... и продает-то он с дуру дешево... я их приторговал... деньги ему после святой в руки, а теперь только задатка дать двадцать рублев.

– Иван Потапович! Пожалуйста как-нибудь обойдись своими...

– Не обойдусь, кормилец!.. никак не обойдусь... У меня всего только и есть мелочи десять рублев... а десять дай ты мне... Вестимо, у меня деньги есть, да все сотенные бумажки... а сотенную менять я ни за что не стану, потому, я уж заприметил это, как сейчас ее разменяешь, так, значит, она и разойдется вся, как сквозь пальцы провалится... Теперь дело подходит праздничное... боюсь, касатик... ну, грешным делом, да как-нибудь на святой с сватами начну крутить смертную чашу зелена вина... тогда ведь я всю сотенную с ними зараз порешу... Нет, кормилец, уж побереги меня, дай десять-то рублей...

– Потапыч! Вот у Васи есть семь рублей...

– Ну, дай хоть семь рублев, и то хорошо... После святой я продам узу и меда, тогда дам тебе два раза семь... Мне только теперь-то не хочется менять сотенную бумажку.

– Вася! отдай ему последние... буду тебе должен 20 рублей.

– Все равно, папаша! ответил Владиславлев и сейчас же отдал Потапову последние семь рублей.

– Премного доволен, касатик! сказал Потапов, отвешивая Владиславлеву низкий поклон. Приходи об святой в гости, медом накормлю самым лучшим... Да что там долго ждать... Я тебе, касатик, ноне же пришлю целую чашку, что ни-на-есть лучшего меду... Ильинского пришлю... только ты, касатик, на Светлый-то день скажи нам опять слово Божие почувствительнее, как в прошлый год... ну, к примеру скажи и о том, что в такой великий праздник вино пить грех непростительный... ведь это всяк знает, а все, как услышишь об этом в храме-то Божием, и мороз тебя по коже подерет и поостережешься выпить лишний стаканчик... Сейчас тебе, значит, и придет на ум: а слово-то Божие что говорит? Ну, знамо, и хотелось бы выпить, да потерпишь... потому, против слова Божия все как-то боязно поступать...

– Хорошо, Потапыч, скажу... каждый день буду говорить...

– Вот люблю, кормилец!.. Каждый день, значит, буду ходить в церковь нарочно за этим, чтобы слушать тебя... Авось, Бог даст, и вина совсем во всю неделю не буду пить... Пагуба только одна от него... и душе грех и карману вред...

– Конечно... Недаром же слово-то Божие запрещает его пить, да и пословица русская недаром говорит: «пить до дна не видать добра»... И здесь-то пьяница наказывается Богом; а что же будет там, в вечности?.. Вот о чем нужно подумать.

– Истинно так, касатик ты наш!.. Прощай, родимый батюшка!.. Прощай, Петрович!.. Будьте здоровы.

Только что вышел Потапов, пришел сапожник.

– Ну, батюшка, сказал он: нарочно уж постарался поскорее сделать вашим деткам сапоги, чтобы они в праздник обновили их... Барские сапоги еще не кончены, а вам принес.

– Благодарю, Платоныч!.. Очень рад, что ты сапоги сделал к празднику, но не рад тому, что тебе сейчас за них нужно платить деньги... Если бы ты часом раньше пришел совсем иное было бы дело...

– Подожду, батюшка!.. С удовольствием подожду... как-нибудь на святой приду к вам к обедни и получу... Мне бы вот только рубля четыре... разговеться нечем...

– Вот в том-то и беда, что я сегодня истратил все, что было у Васи, и не думал, что ты придешь...

– Пожалуйста, батюшка, не оставьте меня без праздника, хоть три рубля дайте мне...

Думал-думал о. Петр и решил отдать ту самую трехрублевую ассигнацию, которую он задумал было хранить в своем ящике, как зановеданный дар.

– Видно, сказал он Владиславлеву, мне не суждено иметь хоть рубль на память о твоем даре... Отдам твою ассигнацию... Все равно, как только открою этот ящик, буду вспоминать о тебе и твоей любви к нам...

– Что делать, папаша!.. ведь Платонычу нужны деньги.

– А я знаю, что можно сделать... Подожди, Платоныч, с четверть часа... Я сейчас пойду в церковь и там эту бумажку обменю на другую для того, чтобы потом снова обменить ее и хранить у себя, как заветный дар.

О. Петр так и сделал. И пошла потом эта ассигнация раза по два – по три в месяц, так сказать, закладываться или размениваться до выкупа ее назад.

Радостно Владиславлев встретил первый день пасхи, радостно и провел его в кругу своих домашних. Зато на второй день с раннего утра он почувствовал себя неловко. В этот день ему предстояло или самому с матерью перед вечером ехать в Воздвиженское, или здесь, дома, в то же утро увидеться с Верою Ивановною. Как подруга его детства примет известие о его намерении поступить в Зеленоводск и как отнесется к этому намерению? – вот вопросы, которые занимали его внимание и тревожили в это утро! Нелегко было ему встретиться теперь с Верою Ивановною и сообщить ей такую новость, которая может кольнуть ее в самое сердце. Ему хотелось бы того, чтобы подруга его детства не была им задета за живое, но напротив была обрадована, искренно, без малейшей боли в сердце, пожелала ему счастливой жизни с Машенькою и заочно полюбила избранницу его сердца, как свою будущую сестру. Но как это устроить? Он недоумевал и не надеялся на это. Чем дальше шло время, тем с каждым часом ему становилось тяжелее. Вот, вдали, с горы показалась пара лошадей. Быстро мчатся лошади, летит грязь от колес, небольшой ветерок развевает ленты на шляпке у дамы, сидящей на тележке. Кто это? Не Вера ли Ивановна? Владиславлев всматривается в окно. «Да, это она», говорит он себе: «это их лошади». Вот пара уже подъезжает к мельнице. Владиславлев еще более тревожится.

– Мамаша! говорит он: едет Вера Ивановна... пожалуйста пока ничего не говорите ей о моих намерениях .. когда будет удобно, я сам сообщу ей все так, чтобы она не опечалилась.

– Хорошо. Объяснись сам, как знаешь. Признаться, мне тяжело объяснять ей все твои планы на будущее.

– Я это хорошо понимаю, и потому и вас самих хочу избавить от тяжелой обязанности и ее хочу поставить в такое положение, чтобы она без боли в сердце выслушала меня.

Вот и пара борзых коней подлетела к дому и остановилась, как вкопанная, и Вера Ивановна, как бабочка, выпорхнула из тележки, помолилась на церковь и взошла на крылечко. Дрогнуло сердце Владиславлева и забилось, как голубь, зарумянилось и лицо его. Выбежала мать встретить дорогую гостью. Вышел и герой наш.

– Здравствуйте, милая тетенька! с живостию. – сказала Вера Ивановна. – Христос воскресе! С праздником вас поздравляю... с весною и с радостию.

– Здравствуйте, милый братец! – обратилась она потом к Владиславлеву. – Христос воскресе! И вас от души поздравляю с тем же. Как я рада, что вижу вас!

Сердце девушки невольно дрогнуло. Вот и голос сделал фальшивую ноту, и личико покрылось ярким румянцем. Она почувствовала, что сама себя выдает, и постаралась ободриться.

Сейчас же появился на столе самовар, уселись все вокруг стола и началась оживленная беседа о разных предметах. Но натянутость в этой беседе сама за себя говорила в некоторые минуты, и каждый чувствовал это.

– Пойдемте с вами на колокольню, – сказала Вера Ивановна, – обратившись к Владиславлеву тотчас же после чая. На вашей колокольне я ни разу не была. Молодые люди имеют обыкновение на пасхе хоть раз побывать на колокольне, чтобы голова у них целый год не болела и сердце ни о чем не скорбело. А мне хочется с вашей колокольни взглянуть в даль... в пространство места и времени. Не увижу ли я чего-нибудь особенного в этой дали.

– Вы стали говорить загадками. Пойдемте... пойдемте... Это так будет интересно. Поделитесь тогда со мною тем, что вы увидите в этой дали места и времени.

– Скажите тогда и мне, что вы такое увидите там, – сказала мать Владиславлева.

– Непременно, милая тетенька, скажу. Мне верится, что я увижу там нечто необычайное, неожиданное.

Молодые люди пошли. Владиславлев чувствовал, что настала та минута, когда ему нужно прямо объясниться с подругою своего детства. Не раз он дорогою хотел приступить к этому объяснению. Но Вера Ивановна всякий раз предупреждала его, как будто нарочно начинала что-нибудь рассказывать ему или о чем-нибудь спрашивать его. Вот и колокольня. Мальчишки звонят изо всей мочи, кто как умеет. Девушки то та, то другая становятся под большой колокол. Молодые женщины смотрят в даль и любуются видами окрестностей. Вера Ивановна стала у решетки на западной стороне и долго-долго стояла здесь безмолвно, смотря в даль и думая какую-то крепкую думушку.

– Пойдемте, – сказала она, наконец, обратившись к Владиславлеву.

– Ну, что же вы интересного увидали? – спросил ее Владиславлев, когда они сошли с колокольни и вышли из церковной ограды.

– Я видела там, на западе, далеко-далеко отсюда прелестный, большой и богатый город, прекрасный в нем собор, невдалеке от него хорошенький домик, а в нем прелестную девушку, глядящую в окно по направлению к востоку, поджидающую одного милого молодого человека для того, чтобы напечатлеть на его устах волшебный поцелуй невесты при христосовании с ним. Не правда ли, как это интересно для меня и для вас?

– Да, это интересно, но не совсем необычайно. Необычайнее и удивительнее здесь то, кто посвятил вас в такие тайны?

– Значит то, на что я намекаю, верно? Так. Но здесь не то интересно и удивительно, кто посвятил меня в эти тайны, а то, как это случилось, что милый молодой человек, которого поджидает молодая девушка, вместо того, чтобы стремиться на юг к невесте, обладающей большими сокровищами, бросает все и стремится на запад в объятия бедной девушки. Желательно было бы поднять завесу будущего, заглянуть вглубь трех или четырех десятков лет, видеть, счастлив ли будет этот молодой человек, пренебрегший сокровищами своего ума ради порывов своего сердца. Интересно было бы заглянуть вглубь сердца самой этой волшебницы, чтобы убедиться в том, насколько она способна осчастливить молодого человека.

– Можно быть несомненно уверенным, что она несет своему возлюбленному истинное счастье в семейной жизни, а это не уступит тем сокровищам, которыми могла бы обогатить меня академия и которые еще не совсем потеряны. В городе Зеленоводске есть прекрасная библиотека... стоит только внимательно прочесть много хороших ученых сочинений и самому потрудиться над разработкою каких-нибудь ученых вопросов: вот и сокровище будет найдено... приобретено много самим.

– Если это действительно есть для вас путь к счастию, от души радуюсь вашему счастию, но все-таки я до тех пор не могу быть покойна за вас, пока сама не увижу вашей невесты и собственными очами не уверюсь в ее душевных качествах. Я верю и вам; но вы можете быть введены в обман красотою своей невесты, не так хорошо заглянете вглубь ее сердца, как заглянет в него любая умная и добрая девушка. Я настолько вас люблю, как своего брата и друга, что желала бы сама выбрать вам подругу жизни и сказать вам: «вот она составит ваше счастье!... возьмите ее за руку и ведите к алтарю, чтобы Господь благословил вас обоих».

– В этом я совершенно уверен. Простите, что я с первой же встречи с вами сегодня не объяснил вам всего. Я не хотел затрагивать ваших чувств.

– Вы это, конечно, хорошо сделали, но чувства мои остаются по отношению к вам такими же неизменными, какими они и были прежде. Я лишь жалею о том, что вы не докончили своего образования. Понимаю, что вы не столько уступили влечению своего сердца, сколько подчинились желанию своих родителей. Вы приносите большую жертву своей любви к родителям. Я не смею и думать о том, чтобы вы еще принесли жертву и своей любви ко мне, как того от вас требовали ваши родители. Но я считаю себя вправе спросить: достойна ли вас и вашей к ней любви та девушка, которую вы избрали себе в подруги жизни, стоит ли она вас и сделает ли вас счастливым? Этот вопрос столько же касается меня, сколько и вас. Вы будете счастливы, и я буду счастлива; вы будете несчастны, и я буду страдать за вас во всю свою жизнь. Поэтому-то мне и желательно видеть вашу невесту.

– Сделать это очень возможно... Вероятно, мамаша с кем-нибудь из родных после праздника вместе со мною поедет в Зеленоводск посмотреть невесту и покончить дело. Если только это будет так, тогда приглашу вас...

– Ах, если только это будет возможно!.. А теперь вы пока хоть карточку своей невесты покажите мне.

Владиславлев показал Вере Ивановне карточку Машеньки, и та со вниманием посмотрела на нее.

– Ум и доброта написаны у нее на лице, – сказала Вера Ивановна: это тоже не подлежит сомнению... красавица она редкая: и это тоже не подлежит сомнению... но любит ли она вас или кого-нибудь другого, этого я отгадать не берусь, а кого-то любит, это верно... это виднеется в ее глазах... Под влиянием этой любви и самая карточка ею снята.

– Любит меня... это я верно знаю... это она и сама открыла мне... и карточка эта снята с нее только лишь на масленице, следовательно, если она свидетельствует о ее любви к кому-то, то этот кто-то именно я.

– Очень этому рада. Дай Бог вам с нею счастия. А мы, как были с вами большими друзьями, так и останемся ими.

– Благодарю вас. Вы утешили меня... вы истинный мой друг: вы уже не раз выручали меня из самых трудных обстоятельств. Надеюсь, что когда-нибудь и я отплачу вам тем же.

– Вы уже давно сделали для меня так много, что я всегда буду в долгу у вас... ведь я ваша ученица и обязана вам своим умственным развитием и нравственным совершенством, этого я никогда не забуду.

Молодые люди пожали друг другу руки, как бы скрепляя тем неразрывный союз своей дружбы, и вернулись домой.

– Ну, что же вы увидели с колокольни? – спросила матушка Веру Ивановну. – Не жениха ли какого-нибудь?

– О, чудную картину видела я! – сказала Вера Ивановна. – Там, на западе, видела я прелестный Зеленоводск и в нем одну необыкновенную красавицу, умную и добрую, которая любит моего бывшего жениха, манит его к себе и ждет у окошечка, чтобы напечатлеть на его устах первый поцелуй. Лицо ее я ясно видела, но на сердце ее лежит покрывало, и мне очень-очень хочется поднять это покрывало и заглянуть в глубь ее сердца, чтобы убедиться в ее способности сделать моего жениха счастливым на всю его жизнь.

– И вы это говорите так спокойно?.. И вы можете спокойно видеть свою соперницу, отнимающую у вас жениха?

– Я хочу сама ей отдать его, если увижу, что она достойнее меня и больше меня любит его... Я была любящею сестрою, подругою детства и истинным другом Василия Петровича; таковою и останусь навсегда. Чувства мои и обязанности мои по отношению к нему остаются такими же, какими и были всегда до сего времени.

– Все это так, сказал Владиславлев: интересно однако же знать, откуда вы получили сведения о моем намерении поступить в Зеленоводск, когда здесь кроме папаши и мамаши никто об этом ничего еще не знает... даже и братья мои не знают этого... Знает еще Марья Ивановна, что я куда-то хочу поступить, но куда именно, это ей неизвестно .. При том же, я просил ее до времени никому ничего не говорить об этом.

– Напрасны все ваши предорожности!.. Шила в мешке не утаишь, говорит русская пословица... О вашем намерении давно уже известно всем семинаристам. На Вербное к нам заходили семинаристы из Петровского, Знаменского и Троицкого; от них-то я и узнала все.

– Ну, уж это такого рода народец, что ему всегда и все бывает известно! А я про это и забыл. И раз они каким-то образом узнали об этом, теперь разнесут весть обо мне по всей епархии между знающими меня. И, вот, то, чего бы мне больше всего не хотелось, случится.

– Чего же именно?

– Того, чтобы об этом знали мои многочисленные бабушки и тетушки, которые осенью, особенно во время нашего праздника, так надоели мне своими предложениями мест и невест. Теперь того и гляди, что они на этих днях одна за другою начнут сюда съезжаться в надежде, не позову ли я их сначала смотреть невесту, а потом и на свадьбу.

– Нельзя же и без этого, возразила мать: раз существует такой обычай, волей-неволей подчиняйся ему теперь... назвался груздем, полезай в кузов, говорит наша русская пословица.

– Ну, уж этому не бывать! Ни одной тетушки у меня не будет на свадьбе. И теперь, если вы поедете смотреть невесту мою, по заведенному издавна обычаю, я возьму с собою лишь тех, кто мне нужен и в ком я уверен, что он ни скандала никакого не произведет, ни в чужое дело не будет вмешиваться, ни меня не осрамит, ни сватов не оскорбит, ни пьянства не позволит себе, ни празднословием не будет заниматься.

– Это интересно. Кто же твои избранники?

– Прежде всех Вера Ивановна.

– Злодей! Ведь это ты нож, помазанный медом, хочешь вонзить в ее сердце... благоразумно ли это?

– Очень благоразумно, ответила Вера Ивановна: я до тех пор не могу быть покойна, пока не увижу невесты Василия Петровича. Я очень желаю ехать с вами.

– Хорошо. Кто же еще поедет?

– Златоустенские о. Василий и Александра Григорьевна, ответил Владиславлев: – они нужны мне, как очень умные люди, которые ни себя, ни нас не ударят лицом в грязь, с кем бы им ни пришлось вести разговоры. И наконец, дядя Николай Александрович, который нужен будет для того, чтобы вы с ним благополучно возвратились домой.

– И все тут? Ведь это невозможно. Не только на тебя, но и на нас тогда рассердится вся наша родня.

– Да пусть ее сердится! Мне до этого дела нет. Я хочу, чтобы у меня на свадьбе все было мирно и чинно, и чтобы теперь никто никакой речи не заводил о приданом.

– Да ведь это же невозможно! Ну, как же без того обойтись, чтобы не заговорить о приданом?

– Приданое мне не нужно. Мне нужна невеста, и я ее нашел сам, а вас всех зову только лишь в гости к ней, чтобы познакомиться и с нею и ее родными прежде, чем она станет вашею родственницею. Что у нее есть, или что ей даст мать, то и будет ее достоянием. Я, с своей стороны, отказываюсь ото всего, что бы ни было ей дано.

– Удивительный ты человек! Товарищи твои, как, например, Тихомиров или Покровский, взяли тысячи в приданое, а ты ничего не хочешь брать. Разве ты хуже их? И нам-то за тебя будет стыдно.

– У каждого, мамаша, есть свои собственные убеждения относительно некоторых предметов и свой собственный взгляд на некоторые обычаи: один мыслит так, другой иначе. Моя невеста получает по 300 р. жалованья в год, а ведь это что-нибудь да значит. Это получше двух или трех тысяч приданого. Такого рода невесту нужно ценить очень-очень высоко, как умницу и труженицу. Другие невесты не в состоянии гроша добыть на хлеб насущный, ну, за ними и дают отцы тысячное приданое, которое они потом все проживут на нарядах; а эта вместе с мужем будет добывать средства к жизни своим собственным трудом. Мне кажется, что в данном случае заводить кому-либо речь о приданом значит не иное что, как только оскорблять такую невесту.

– Невеста невестой, а приданое приданым: одно другому не помеха... Существует обычай давать и брать приданое: почему же не заговорить о нем в свое гремя?.. Тут ничего нет ни оскорбительного для невесты, хотя бы она была красавица из красавиц и умница из умниц, ни унизительного для жениха.

– Пожалуйста, мамаша, оставим этот разговор до другого времени... Я не намерен входить с вами в препирательства, но, если вы хотите того, докажу вам, на сколько этот обычай унизителен для жениха, оскорбителен для невесты, позорен для современного человечества, вреден для семьи, разорителен для благосостояния родителей невесты и безнравственен сам в себе...

– Хорошо, поговорим об этом после...

– А теперь я вас буду просить о том, чтобы вы никого из тетушек не приглашали ехать с нами в Зеденоводск, если они будут напрашиваться на эту поездку... Сваливайте всю вину на меня и конец... пусть они на меня сердятся... Я их не боюсь.

– Как хотите, милая тетенька , –сказала Вера Ивановна: – но мне кажется, что Василий Петрович совершенно справедлив в своих взглядах на приданое и поездку в Зеленоводск... Приданое это пустяки житейские, порча нравов и остаток варварства, а так называемые «смотрины» в настоящем случае, когда невеста известна жениху, как бы своя родная сестра, вовсе неуместны, и мы все поедем в Зеленоводск не на «смотрины», а в гости...

– Для меня все равно ехать или не ехать, брать туда кого-нибудь или не брать... Но я боюсь, что в родстве нашем начнутся раздоры и неудовольствия из-за этой поездки... Нарушать заведенные обычаи не всегда удобно и не безопасно.

Опасения Владиславлева сбылись. Семинаристы действительно разнесли по епархии весть о его намерении поступить в Зеленоводск во священники. И, вот, со второго же дня Пасхи многочисленные бабушки, тетушки и сестрицы начали одна за другою появляться в доме о. Петра с надеждою, что их позовут и на «смотрины» и на свадьбу. Не успела еще Вера Ивановна уехать домой, как уже пожаловали две тетушки, более других осенью хлопотавшии о том, чтобы высватать за Владиславлева богатых невест, и более всех наскучившии ему этим сватовством.

– С радостию тебя позтравляю, – сказала одна из них Владиславлеву, едва успевши с ним похристосоваться. Ну-ка, покажи нам, какую ты красавицу и богачку нашел себе.

– Благодарю вас, тетушка, за поздравление, – ответил Владиславлев: – я действительно нашел себе красавицу, умницу и богачку... вот ее карточка... полюбуйтесь ею... это не вашей Альбовой чета...

– Должно быть, какая-нибудь модница, такая же не почетница теток, как и ты... А на «смотрины» возьмешь меня?

– На какие «смотрины?» Что за «смотрины», когда я давно уже сам высмотрел ее, живя под одной кровлею с нею около трех месяцев?.. Я уже все покончил...

– Вот как!.. Хорош племянник!.. И отца с матерью не почел... сам все покончил... Пожалуй ты и на свадьбу нас не позовешь?

– Разумеется, нет... К чему вам туда ехать?.. Когда посвящусь во священники, приеду сюда с молодою женою, тогда милости прошу сюда на пир и веселие.

– Чужим кануном хочешь своих родителей помянуть?..

– Вот именно я хочу поступить по пословице: «за чужим кануном своих родителей не поминай». Не хочу вас звать в Зеленоводск потому, что там я бедную вдову заставил бы всех вас принимать и угощать... Я хочу здесь сам всех вас принять и угостить, как следует...

– На счет отца... и выходит «чужой канун»...

– Нет, угощу вас на свой счет так, чтобы все вы были довольны и долго-долго помнили меня.

– А подарки-то кто же нам даст?

– И подарки я вам тогда всем привезу хорошие... ну, одним словом, сделаю так, что вы будете довольны и мною и своею молодою племянницею.

– Ну, уж видно, что так ты сделаешь!.. От такого непочетника нечего ждать добра... Да ты, должно быть, и сам-то ничего не получишь... голь какую-нибудь берешь за себя, да и хочешь нас провести... Должно быть, у ней только и есть то платьице, в котором она снимала с себя карточку.

– Сколько у ней платьев и разного другого тряпья, этого я не считал; зато сколько у ней ума в голове, любви в сердце, труда и терпения, это я знаю верно... Она состоит учительницею в пансионе и получает 300 рублей в год жалованья... кажется, ей есть на что одеться при таком жалованье.

– Учительница?.. Ну, уж это не хозяйка дома, не жена тебе, не мать своим детям и не племянница нам... к ней в гости и не думай ездить: ты к ней в гости, а она из дома вон, в училище на весь день... Нет, это не по нас... И нужно удивляться, как это сдуру отец и мать твои соглашаются женить тебя на такой бездомнице.

В таком же роде у Владиславлева последовали объяснения и с некоторыми другими бабушками, тетушками и родственницами своими: ни одной из них не удаюсь добиться того, чтобы он пригласил ее на «смотрины» или на свадьбу к себе. Владиславлев поставил на своем. В Зеленоводск с ним отправились именно те, кого он еще заранее задумал взять туда. Вот и Зеленоводск, уже хорошо ему знакомый. Радостно бьется сердце нашего героя при одной мысли о том, что снова теперь увидит прелестную Машеньку; с нетерпением ждет и Вера Ивановна скорее взглянуть на избранницу сердца своего брата и друга юности, сравнить ее с собою, сблизиться с нею и полюбить ее, как свою дорогую сестру; с колебанием в сердце между надеждою вскоре увидеть свою будущую невестку и страхом, как бы не вышла какая-нибудь неудача при определении ее сына на место, мать Владиславлева спешит скорее убраться, чтобы идти в дом невесты немедленно по получении известия о том, что их ждут в доме отца протоиерея и готовы принять. Вот и это известие. О, как бьются сердца о Владиславлева и его матери, и Веры Ивановны! Радость скорого свидания с невестою заставляет их забыть все прочее, о чем они прежде думали, заботились, радовались или печалились, когда еще были дома. Сейчас же они все поднимаются и идут к невесте.

Большая улица зеленоводская, широкая, длинная и кривая. Всюду лавки и магазины; по тротуарам множество проходящих, так чисто одетых и так куда-то поспешающих. Сердце радуется при виде чистоты на улице, оживления на торговой площади и величия храмов Божиих, то там, то сям высящихся над городскими постройками. Но взор нашего героя и его спутников устремлен туда, вперед, к величественному городскому собору, где находится дом покойного отца протоиерея: туда стремится сердце их, туда и сами они спешат. Вот, наконец, и этот величественный собор и дом покойного отца протоиерея. Владиславлев первый входит в этот дом, как бы в свой родной, а за ним и все прочие входят в него с радостным волнением сердца. Помолившись Богу, Владиславлев христосуется сначала с матушкою, потом с Машенькою, ее сестрами и братом, и затем уже представляет всех друг другу, все христосуются друг с другом по освященному веками христианскому обычаю, особенно хранящемуся и свято соблюдающемуся в духовном звании.

– Как я рада, что вы приехали! – сказала матушка-вдова Владиславлеву. Мне покоя здесь не дали то свахи, то женихи, то одни являлись, то другие желали, чтобы я их приняла, так-что я не знала, что и делать, мне... А тут еще бывшие сослуживцы покойного моего мужа все торопят меня, чтобы я как можно скорее ехала к архиерею просить его позволения и благословения принять на место зятя: они опасаются, как бы кто из благочинных или заслуженных священников не попросился сюда в протоиереи.

– Да ведь это же невозможно! – воскликнул Владиславлев. Здесь есть два священника своих, которые служат при соборе же и достойны звания протоиерея... здесь осталась осиротевшая семья, которая имеет право на пользование священническим местом по существующему обычаю.

– Ах! говорят, будто у нас в епархии при этом секретаре консистории все возможно... все в его руках.

– Позвольте, матушка, от души поцеловать ваши ручки и до земли поклониться вам, – сказала Машенька похристосовавшись со всеми и подходя к матери Владиславлева.

– За что же, милая барышня? спросила матушка.

– За то, что вы родили и воспитали такого сына, умного, честного, трудолюбивого, великодушного и доброго, каков Василий Петрович... Это свидетельствуем о том, что и вы сами достойны особенного уважения и особой чести.

Прежде, чем мать Владиславлева успела что-либо ответить, Машенька уже схватила ее руки и горячо-горячо поцеловала их. Уже и это одно так расположило к ней матушку, что она вне себя была от радости. А чем дальше, тем она более и более очаровывалась красотою невесты, добротою ее сердца, умом, приветливостию и любовию ее к Владиславлеву, привязывалась к ней своим сердцем и радовалась тому, что Господь посылает ее сыну такую прекрасную во всех отношениях невесту. Вот она смотрит, не насмотрится на эту прелестную девушку, говорит с нею, не наговорится. Даже и Вера Ивановна теперь кажется ей далеко не такою умницею и красавицею, какою она прежде ей казалась, а все другие, известные ей невесты, пред нею ничего. Так бы она сейчас и осталась с нею здесь или увезла бы ее с собою в Спасское, как свою любимейшую дочь, чтобы никогда с нею не расставаться. Так бы она сейчас же взяла и благословила ее и своего сына, как жениха н невесту, прежде, чем это окажется возможным по ходу дела о его определении на священническое место к собору. «Это не человек, а ангел во плоти», думает она: «вот какое счастие Господь посылает моему Васе!.. Что пред этим счастьем большое приданое, большие житейские связи, слава и почести и все прочие блага мира?.. Она будет истинною помощницею своего мужа и его ангелом хранителем в жизни, а это верх счастия для семейного человека, особенно для священника». Не менее ее и Вера Ивановна очарована Машенькою. В самое короткое время она уже успела с нею сдружиться так, как будто много лет жила с нею под одною кровлею в каком-либо учебном заведении и сидела с нею на одной и той же школьной скамье; полюбила ее всем сердцем и радовалась от души за нее тому, что Владиславлев вполне достоин быть ее женихом и может сделать ее счастливою в жизни.

– Ну, что, – довольны ли вы моим выбором? спросил Владиславлев, улучивши удобную для того минуту.

– Вполне, ответила она. – Это идеал ума, грации и красоты, доброты сердца и высокой нравственности... Она будет истинною вашею помощницею, доброю семьянинкой, нежною женою и доброю матерю... Теперь я вполне покойна за вас... лучшей вам невесты не найти и не следует искать...

– Такого же мнения об этом и я, говорит в свою очередь Владиславлеву его крестовая сестра Александра Григорьевна. Вам Бог дает драгоценное сокровище жизни, берите его с любовию, благодарностию к Богу и решимостию благоразумно владеть им, и владейте многие-многие годы...

Владиславлев чувствовал себя вполне счастливым; забыл и про академию, забыл и про прелестную институтку Людмилу. Да и как было не забыть? Машенька так была в эту пору прелестна в своем траурном платье, которого она еще не сняла, так много высказывала любви и нежности в обращении с ним, что Владиславлев невольно на ней только одной сосредоточивал все свое внимание и о ней одной думал.

– Ах как я рада снова видеть вас! сказала ему Машешка после своей беседы с его матерью. Я с нетерпением ждала вашего письма, с нетерпением ждала и вашего приезда... Я так привыкла ежедневно видеть вас, беседовать с вами, получать от вас утешение, советы и благожелания и читать ваши произведения, что разлука с вами была для меня великим лишением и новым горем... точно я потеряла великое сокровище... что-бы ни делала я, а мысль все стремится к вам, сердце все ноет по разлуке с вами, все надеется на новое свидание с вами и все рвется к вам... Я не знаю, что бы со мною было, если бы вы прислали письмо с отказом... Так я, незаметно для меня самой, полюбила вас в короткое время, как человека доброго и умного...

– Признаюсь вам откровенно, ответил ей Владиславлев: ведь и со мною случилось то же самое, что и с вами... Я бесконечно был рад и благодарен Богу, когда мои родители изъявили свое согласие на начатие дела о поступлении на место вашего папаши, и с нетерпением ждал свидания с вами...

Начавшийся таким образом разговор Владиславлева с Машенькою естестенно потом перешел на такие предметы, которые теперь всего ближе были к предстоявшей им будущности, стали они гадать и судить об обстоятельствах самого производства дела Владиславлева о поступлении на место, бракосочетания и посвящения во священники. И время среди разговоров полетело незаметно, час за часом, точно минута за минутою. Так же точно оно летело и у всех прочих гостей и хозяев, так что и не видели все, как прошли два дня в дружеской, задушевной беседе. Не было в эти два дня в доме невесты ни винопития, столь обычного при подобных случаях, ни танцев, ни карточной игры, ни прочих удовольствий, в которых обыкновенно и гости, и хозяева коротают вечера и ночи на «смотринах»; а между тем все с удовольствием проводили время в доме матушки-вдовы и были довольны тем радушным приемом, какой здесь оказан был гостям. Не заводились здесь и речи ни о приданом, ни о подарках, ни об обязательных условиях одних к другим, а между тем сватовство считалось совершившимся и образование предположено было совершить перед самою свадьбою в присутствии самого о. Петра, которому Машенька написала от себя прелюбезное письмо, прося его непременно приехать к ней на свадьбу.

Как в гостях ни хорошо, а дома лучше, говорит пословица; как ни приятно было проводить время у невесты, а домой нужно было ехать, и на третий день, после обеда, все отправились в обратный путь, кроме самого Владиславлева, который должен был лишь на следующий день ехать в Мутноводск вместе с своею нареченною тещею хлопотать о месте. При прощанье Машенька усердно всех просила непременно приехать к ней на свадьбу и быть в числе первых ее дорогих гостей.

– Милая матушка! говорила она своей нареченной свекрови: усердно прошу вас пожаловать к нам на свадьбу вместе с батюшкою и доставить мне великое удовольствие и возможность получить от вас родительское благословение.

– Постараюсь, милая барышня... постараюсь приехать... Мне так это будет приятно и памятно навсегда...

– А вы, батюшка и матушка, обратилась она к Златоустинским: неужели в сам деле не найдете возможным приехать к нам на свадьбу?.. Нет, ради Бога, приезжайте: нам это будет так отрадно... Ведь это же будет еще не скоро, не ранее Троицына дня... Авось, Бог даст, вы управитесь своими делами.

– Не обещаю заранее, ответил о. Василий: но, если будет возможно, постараюсь приехать и перевенчать вас...

– Вера Ивановна! Я уверена, что вы непременно приедете и будете у меня в числе подруг при моем венчании... Я так полюбила вас, как свою родную сестру...

– Непременно, ответила Вера Ивановна. Невозможно допустить того, чтобы я у друга своего детства и учителя своего, и у вас не была на свадьбе... Я с нетерпением буду ждать вашей свадьбы и готовиться к ней...

– Даже и в том случае, если вам самим Господь пошлет жениха в эту же весну?..

– Даже и в этом случае...

– Вот это любезно!.. благодарю вас...

Девушки целуются, жмут друг другу руку и расстаются с надеждою на скорое радостное свидание. Вот все гости садятся в повозки, раскланиваются со всеми, осеняют себя крестным знамением, и марш в путь-дорожку. Владиславлев и Машенька, провожавшие их за город, долго стоят на одном месте вместе с матушкою вдовою, смотрят в след гостям, а потом возвращаются домой.

– Сегодня они уехали, сказал Владиславлев невесте: а завтра мы уедем... И вы останетесь здесь снова одни...

– Да, тяжело мне расставаться, но что же делать?.. Может быть, дело ваше кончится скоро, и вы найдете возможным снова побывать у нас прежде свадьбы.

В тот же самый день, когда гости уехали домой, грусть вдруг овладела Машенькою. Ей теперь предстояла новая разлука с Владиславлевым, и это-то было причиною ее грусти. Случайно сказанные им слова: «сегодня они уехали, а завтра мы уедем, и вы останетесь здесь снова одни», – точно роковое пророчество весь тот вечер звучали у нее в ушах. Чтобы она ни делала и с кем бы ни разговаривала, а на уме у нее все вертелась мысль о предстоящей разлуке с женихом. Какое-то тайное предчувствие говорило ей, что дело Владиславлева о поступлении на место затянется производством, и она долго-долго не увидит его. Владиславлев в этот вечер ушел от них рано с тою целию, чтобы в гостинице написать условие, которое он должен заключить со вдовою по заведенному обычаю и согласно требованиям начальства, и самой нареченной теще дать возможность на свободе собраться к отправлению с ним в Мутноводск на следующий день. Это еще более расположило Машеньку к тоске, так что она не чаяла, когда кончится вечер. Вот и этот вечер кончился. Все полегли спать, и вскоре заснули. Но Машенька томится, грустит, никак не может заснуть. Не раз и на молитву она становилась; не раз и за чтение евангелия принималась. Ничто не помогает. Вот уже полночь. Часы на соборной колокольне бьют двенадцать. Машеньке становится жутко. Вокруг тишина непробудная: даже и петухи – эти всегдашние вестники полуночи, и те почему-то еще не поют. «Господи! что же это такое со мною делается?» – невольно восклицает Машенька про себя. Возводит она взор свой к иконе Богоматери, пред которою теплится лампадка, и кажется ей, будто кроткий лик Богоматери устремлен именно на нее. Становится она еще раз на молитву и со слезами на глазах молит Заступницу всех сирых и беспомощных поедать ей утешение в настоящей, непонятной для нее, скорби. Молитва на этот раз облегчает ее скорбь, и она спокойно ложится спать. Но вот едва она стала засыпать, как ей видится не то во сне, не то на яву нечто чудесное, необыкновенное. Вот, видится ей, какой-то прекрасный, дотоле невиданный ею сад, в котором она гуляет, поджидая своего жениха, чтобы услышать от него последнее слово об окончаний его дела. Вдали показался сам Владиславлев и идет к ней навстречу с радостным выражением лица. Ей так отрадно и приятно; от радости она бежит к нему по аллее. Вдруг откуда-то из боковой аллеи выходит навстречу Владиславлеву какая-то молоденькая и хорошенькая девушка, просто прелесть, живая и веселая. Кто это? Вера Ивановна? Нет, не она. Однако же, она хорошо знакома Владиславлеву, с восторгом бросается к нему, расспрашивает его о здоровье и занятиях. Вот вдруг на лице ее появляется ужасное выражение грусти и взор ее наполняется слезами. «Послушайте, говорит она, взявши Владиславлева за руку: ведь вы, друг мой, не на ту дорогу попали, вы сбились с пути и рискуете погибнуть... вернитесь назад и идите тою дорогою, которою вы прежде хотели идти; а по этой пусть идет ваш друг и товарищ... невесте же вашей скажите, чтобы она вас ждала, пока вы к ней придете другою дорогою: если же она не захочет вас ждать, то я вас подожду... слышите? Так этому и быть должно». И, вот, будто бы Владиславлев повертывает назад и уходит от Машеньки, даже и не повидавшись с нею. Она падает, падает, и – вдруг вскрикивает и просыпается. Ужас объемлет ее, дрожь пронимает от испуга, волосы на голове становятся дыбом, сердце бьется, как голубь, точно выскочить хочет. «Господи! Что это со мною случилось и что все это значит?» – невольно восклицает она про себя. – «Кто эта девушка? Неужели Вера Ивановна? Пожалуй, что она, злодейка. Она ведь сама призналась мне, что очень любит Василия Петровича. Немудрено, что вдруг она решилась вернуть его к себе. Но нет! – Это глупо я придумала. Что же тогда будет значить ее желание, чтобы я ждала Василия Петровича, пока он придет ко мне другою дорогою? Очевидно, здесь есть кто-нибудь иной. Неужели Господу Богу угодно, чтобы он шел в академию? Но к чему же тут эта прелестная девушка и кто она? Враг мой, или доброжелательная особа? Вот что очень желательно знать».

С нетерпением Машенька ожидает наступления утра и свидания с Владиславлевым. Тысячи дум пронеслись у нее в голове, одна сменяя другие. Чего-чего она не передумала за это время? Все, что только в настоящем ее положении могло прийти ей на мысль, приходило помимо ее сознания, но не утешало ее, а еще более тревожило, смущало и заставляло с нетерпением ожидать жениха, чтобы рассказать ему свой сон и, может быть, узнать истину или, по крайней мере, услышать от него более или менее правдоподобное объяснение этого сна. Вот, наконец, она и жениха дождалась. В начале восьмого часа Владиславлев пришел к ним, совсем уже готовый к отъезду.

– Ах, как я рада, что вы рано пришли к нам, и у нас с вами будет с час свободного времени до отъезда! – сказала она Владиславлеву. Я с самого раннего утра с нетерпением и с большею тревогою в сердце ожидала вас.

– Почему же с тревогою ожидали меня? – спросил Владиславлев. Вы что-то очень смущены. Или случилось с вами что-нибудь особенное? Или опять какая-нибудь людская сплетня встревожила вас?

– Сами сейчас увидите, в чем дело. Прежде всего скажите мне: не знакомы ли вы с какою-нибудь молоденькою девушкою, которая бы могла иметь влияние на решение вашей участи?

– На решение моей участи могла иметь влияние одна только Вера Ивановна; но вам уже известно, что она самый искренний мой и ваш друг и близкая родственница мне.

– Нет, это не она, а какая-то другая прелестная девушка.

– Не знаю, что вам теперь сказать. Но для чего это нужно?

– Я видела ужасный сон, и в нем главную роль играет знакомая вам девушка. Она отняла вас у меня.

– Этого не может быть. Вера Ивановна и помыслить не может о том, чтобы разлучить меня с вами; а кроме нее я не знаю ни одной такой девушки, которая бы могла стать нам поперек дороги. Я знаю еще только лишь одну девушку, которая произвела на меня самое благодетельное влияние. Это дочь графа Дикопольского, та прелестная институтка, о знакомстве с которою я уже рассказывал вам.

– Ах, Боже мой! Ведь я и забыла про нее. Вероятно это она и есть наш злой дух.

– Это невозможно. Кроме одних только самых искренних благопожеланий и помощи в нужде, от нее ничего иного нельзя ожидать. Это возвышенная душа.

– Очень возможно. Вот вы сами сейчас это увидите, когда я расскажу вам свой сон.

Машенька сейчас же рассказала Владиславлеву свой сон. По мере ее рассказа Владиславлев бледнел, приходил в смущение, недоумение и ужас.

– Несомненно, – сказал он потом: – эта девушка есть не кто, как именно Людмила... По-видимому, сон этот означает то, что меня заставят идти в академию. Это возможно допустить... я дал обязательство через год явиться в академию... могут заставить меня выполнить это обязательство. А раз, я отправлюсь в академию на экзамен, не захочу, конечно, посрамить себя, и буду в нее принят... В этом случае я не могу теперь же поступить во священники, и, конечно, должен буду на время разлучиться с вами. Это все понятно. Но вот что для меня здесь совершенно непонятно: причем тут Людмила?.. Какое она может иметь влияние на ход моего дела об определении на место и решении моей участи, когда она и живет-то в Петербурге и не намерена нынешним летом быть в имении?.. Это все очень странно... Я не могу сказать того, чтобы ваше сновидение было лишь одною игрою расстроенного воображения: как необыкновенная живость и отчетливость самого впечатления этого сновидения на вас, так и самая возможность сбываемости снов, допускаемая психологиею, убеждают меня в том, что ваше сновидение будет иметь для нас обоих важное значение... Тем не менее вмешательство Людмилы в мое дело для меня совершенно непостижимо и представляется невозможным.

– Говорят, что в сновидениях девушка вообще значит диво, нечто совершенно неожиданное, достойное удивления. Немудрено, что это вообще означает или получение нами какой-либо неожиданной, удивительной вести, или какое-нибудь неожиданное событие, нечаянный оборот дела. Но нет ничего мудреного и в том, что и Людмила в вашем деле будет играть видную роль и решит вашу участь.

– Мне кажется, это положительно немыслимо: она в Петербурге, а если бы и вернулась она оттуда, я буду избегать какой бы то ни было встречи с нею... переписки же с нею у меня никакой не существует... Стало быть, ее влияние на меня ни в каком случае невозможно. Не ей решать мою участь.

– Но она может с вами встретиться нечаянно и если она необыкновенно умная девушка и любит вас, то может разбить в прах все ваши мечты о месте и направить вас на другую дорогу в жизни... В ней может вдруг заговорить ревность, а это чувство, как вам известно, делает человека способным на многое, дажи и на самоотвержение.

– Возможно ли это допустить?.. Вы забываете, что ведь она дочь графа Дикопольского, а я кто таков? Простой студент семинарии... Мыслимое ли дело, чтобы она до того увлеклась мною, чтобы могла решиться из-за меня порвать все связи с большим светом и пренебречь сословными правами и обычаями предков, или чтобы я когда-либо помыслил увлечься ею и ее увлечь собою?.. Я люблю ее, как идеал красоты, грации, ума, великодушия и простоты, и только... люблю свято, честно, по-христиански... Уверен, что и она меня любит также свято и честно... А вы ее заподазриваете в ревности.

– О, то ли еще бывает в жизни?.. Любовь неразборчива и неудержима. Людмила доселе могла вас любить идеально; но лишь только она услышит о вашем намерении теперь же поступить на место, поверьте, сейчас же в ней заговорит сердце... сначала пробудится чувство сожаления к вам и желание вам большего счастия, а там явится и ревность, которая заставит ее уговаривать вас идти в академию с тем, чтобы потом вы могли свободно жениться на ней... И, поверьте, если она возьмется за это, успеет в своем намерении, уговорит вас идти в академию, и вы пойдете.

– Никогда этому не бывать!.. Не ей меня уговаривать или обольстить обещанием выйти за меня замуж...

– Не будьте самоуверенны... Говорят, слова девушки слаще меда, а взор ее сильнее взора льва, когда она объясняется с любимым ею человеком... Не забудьте того, что она первая оставила в вашем сердце глубокое, неизгладимое впечатление, которое было причиною проявления в вас идеальной любви к ней... От любви идеальной, до любви реальной, эгоистической всего только один шаг... Одно мгновение ока, один ее умильный взгляд на вас, одно ее слово, и в сердце вашем зародится любовь к ней совсем иного рода, чем доселе существовавшая. Что если в самом деле она вдруг скажет вам: «для вас я пренебрегаю всеми благами света и сословными убеждениями и правами, без вас я не могу жить... идите в академию... Я вас буду ждать... как только вы окончите курс, я буду ваша, если теперешняя ваша невеста не согласится вас ждать»... Против такого соблазна устоите ли вы?.. Можете ли вы отвергнуть такую с ее стороны великую жертву?..

– Сочту себя обязанным всеми силами своей души противиться ее неразумному решению, вразумить ее и наставить на истинный путь жизни. Тогда я прямо заявлю ей, что остаюсь здесь и немедленно поступлю на место.

– Но ведь это будет слишком жестоко и неосторожно, и вы этого никогда не сделаете по чувству человеколюбия. Разбить сердце, это не в вашем характере.

– Отвратить ее от чистого безумия, это мой долг и как искреннего ее друга и как христианина... это не значит разбить ее сердце, а напротив значит исцелить ее сердце... Напротив же того пренебречь вашею любовию ко мне, совершенно естественною и вполне осуществимою, значит разбить ваше сердце... Говоря о Людмиле, вы забыли про себя...

– Увы!.. Я дочь священника и не имею права на то, чтобы любить кого-нибудь с надеждою выйти за него замуж... По установившемуся обычаю и, конечно, по воле Божией на то, я должна выйти не за того, кого бы я полюбила, а за того, кого начальству угодно будет определить на место папаши... С этой стороны отказаться вам от меня не значит разбить мое сердце. Я заранее это знала и если полюбила вас, то полюбила свято, чисто, идеально. Но ведь вы же сами просили меня в случае вашего отправления в академию подождать вас, и я от этого отнюдь не прочь, если на то будет воля Божия и если то представится возможным... Следовательно, вы можете идти в академию свободно, без мысли о том, будто вы этим разбили мое сердце... Мне кажется, что это будет несравненно лучше, чем сразу разбить сердце такой девушки, которая столь искренно любит вас, и в последующих затем событиях вашей жизни яснее будет видно действие промысла Божия. Почему знать, может быть, Промысел Божий к тому именно и ведет вас, чтобы вы не думали своевольно располагать своею судьбою, а совершенно подчинили свою волю премудрой воле Господа Бога. Вы призывались к высшему служению церкви, а вместо того вздумали остаться здесь совершенно неожиданно и для вас самих и для меня... И вот вам вразумление свыше в моем сновидении посылается столь же неожиданно.

– Может быть, все это и так; но в таком случае для чего же судьба неожиданно свела меня и с Людмилою и с вами? Неужели для того, чтобы мы все произвели друг на друга доброе, благотворное влияние?

– Судьбы Божии неисповедимы, но уже и это одно достойно нашего внимания и благоговения пред Промыслом Божиим... Будущее покажет яснее, к чему все это случилось с нами, именно так, а не иначе...

– Итак, мы с вами теперь на всякий случай должны условиться, как нам быть и что делать... Я всеми силами буду противиться своему отправлению в академию, если бы захотели против моего желания послать меня туда... В случае же, если это окажется невозможным, я прошу вас подождать меня, пока я окончу курс в академии.

– Я на это вполне согласна, если это будет угодно Богу и окажется возможным.

В эту минуту в дом вошел старший соборный священник. Помолившись Богу и благословивши всех, он прямо обратился, к матушке-вдове.

– С недоброю, матушка, вестию пришел я к вам, сказал он. Дела принимают неблагоприятный оборот не столько для меня, сколько для вас.

– Что такое случалось? спросили его все в один голос.

– Сейчас я получил из Мутноводска от одного из своих родственников неприятное и для меня, и для вас письмо. Преосвященный хотел меня назначить на место протоиерея, как старшего соборного священника. Но тут явился к нему с своею просьбою благочинный Альбов, весьма богатый и случайный человек, который задумал зараз получить два тепленьких местечка и устроить свои делишки... задумал поступить к нам в протоиереи, а на свое место определить зятя.

– Да ведь это немыслимо, возразил Владиславлев: – здесь осталась сиротствующая семья... Как же возможно произвести сюда нового человека в протоиереи, когда это звание по праву принадлежит вам, а осиротевшей семье, по утвердившемуся обычаю, принадлежит право приискать зятя.

– Все возможно... Не забывайте того, что здесь сделалось вакантным не место рядового священника, а место протоиерея, и Альбов, как человек богатый и случайный, может попасть именно на это место... Конечно, матушке тогда предоставят право найти себе зятя для определения его во священники в какой-нибудь сельский приход.

– Вот вам и диво, сказала Машенька Владиславлеву: – видите, какую удивительную и неожиданную весть принес наш батюшка. Вот теперь и думайте думушку...

– Да... И мне кажется, что всему причиною здесь именно я, а не иной кто. Я однажды, так сказать, из рук вырвал жениха у его дочери, и вот теперь богатенький батюшка, услышавши о моем желании поступить сюда, хочет отомстить мне, вырвать у меня из рук невесту, а у вас место. Немудрено, что он устроит и то, что меня заставят пойти в академию... Однако не следует падать духом. Я буду бороться с тем злом, которое задумал сделать этот богач. Останусь ли я здесь, пойду ли в академию, а добьюсь того, что место это не будет занято никем помимо жениха вашего или вашей сестры... Я сам лично все объясню архиерею, напишу об этом и Владимиру Яковлевичу Батуллину, и графу Дикопольскому, чтобы они с своей стороны походатайствовали пред преосвященным обо мне и о вас...

– Вот вам и неожиданная встреча с Людмилою представится... Лишь только она узнает о вашем и моем горе, она явится к архиерею сама и увидится с вами. Тогда-то и сбудется мое сновидение...

– Пусть так... По крайней мере место это достанется не Альбову, а одному из моих товарищей, и зло не восторжествует над добром... И это будет хорошо...

Ошибался Владиславлев, думая, что о. Альбов из мести ему хотел попасть в протоиереи. О желании Владиславлева поступить в собор во священники он даже и не слыхал ничего. Тут совсем был иной рассчет: ему представлялся удобный случай и протоиереем сделаться, и зятя принять на свое место. Правда, он был третьеразрядный воспитанник семинарии, а поэтому не был достоин протоиерейского места; зато он известен был архиерею как опытный следователь по духовному ведомству, и это в глазах архиерея давало ему большое преимущество пред старшим священником зеленоводского собора. Если бы он знал, что в собор хочет поступить Владиславлев, тогда бы конец всему! – он сумел бы так повести свое дело, что немедленно был бы определен на место протоирея. Теперь же он ограничился лишь тем, что подал архиерею прошение о своем определении на место протоиерея и о дозволении ему приискать на свое место зятя и уехал домой в полной уверенности, что архиерей все сделает по его просьбе, а он успеет приискать себе зятя прежде, чем архиерей определит его на протоиерейское место, и потом не упустит своего места... И так, Владиславлев ошибался в своем мнении на счет истинного намерения о. Альбова. Тем не менее мнение это утвердило его в намерении непременно лично явиться к архиерею и объяснить ему, что Альбов задумал сделать недоброе дело, отбить место у сироты, а свою дочку пристроить к месту, вопреки существующему порядку и справедливости.

– Непременно, сказал он: – я объясню преосвященному все обстоятельства дела так, что он вполне убедится в незаконности притязаний Альбова на занятие сразу двух мест. Я совершенно уверен в том, что, несмотря на поддержку консистории, Альбов не успеет в своем намерении, когда архиерею будут известны все обстоятельства этого дела. Наш архиерей не таков, чтобы его можно было склонить на сознательное совершение несправедливости в администрации в угоду богачу и в обиду вдовы и сирот.

– А вместе с тем, сказал священник, – в обиду и мне. Ведь я пять лет был учителем духовного училища, двадцать лет священствую, с честию проходя свое служение и с ревностию исполняя все возлагаемые на меня поручения начальством нашим и гражданским... Неужели же я не заслужил того, чтобы мне отдано было преимущество пред Альбовым? Это будет крайне обидно. Я не честолюбив и не искателен, а все-таки не могу равнодушно видеть Альбова на месте протоиерея... Пришли человека действительно заслуженного, я уступлю ему место с охотою, как достойному того. Но теперь мне одно воспоминание о третьеразрядном протоиерее возмущает душу. Ведь он должен быть цензором проповедей и руководителем нашим... Ну, какой же это будет цензор, как он будет оценивать наши проповеди, когда сам в семинарии писал сочинения дурно и за то при окончании курса «хватил третьяка?..» Ведь таких при покойном архиерее у нас по окончании курса посылали в дьячки; даже и диаконского места им не давали по нескольку лет... А он выскочил в благочинные, да еще метит теперь в протоиереи.

– Действительно, такое предпочтение его пред вами будет ничем иным, как явною обидою и вам...

– Этого мало, сказала Машенька: – отнятие у нас места будет обидно всему нашему роду. Ведь, как это оказалось по хранящимся в соборе актам, род наш более двухсот лет служит при этом соборе... Начиная с 1630 года, следует непрерывный ряд протопопов и священников из одного и того же рода... отцу наследовал сын или зять, и каждый из них умирал в звании протоиерейском. Спрашивается теперь: за что же это теперь вдруг хотят нас лишить возможности принять к себе зятя, думают согнать долой с отцовского, дедовского и прадедовского корня?

– В самом деле, сказал Владиславлев: – ведь это будет кровною обидою всему вашему роду, столько лет с честию проходившему свое служение при этом соборе... Признаюсь, если это случится, я буду видеть в этом ничто иное, как самую вопиющую несправедливость.

– Наши же предки были главными строителями собора, они же приобрели покупкою землю в пустоши черняевой, им же даны и жалованные грамоты от великих князей и на луговую землю, и на мельницу, и нас же теперь хотят лишить того, что по праву принадлежит нам, как законным наследникам этих собственников... Довольно, кажется, и того, что и земля, и мельница сделались в настоящее время общим достоянием причта, когда прежде они составляли личную собственность наших предков.

– Действительно, достойно замечания то обстоятельство, что жалованные грамоты на землю и мельницу даны не причту, а протопопам, Петру и Василию с их детьми и внучатами, следовательно в их личную и потомственную собственность. Казалось бы после этого, как возможно лишить ваш род права пользоваться этою собственностию? Ан, вот, подите же, сначала личную родовую собственность сделали достоянием целого причта, а теперь покушаются совсем с прадедовского корня ссунуть вас.

Матушка-вдова была вне себя от горя, плакала и мысленно укоряла своего покойного мужа за то, почему он при жизни не позаботился сдать свое место зятю. Нелегко ей было даже и подумать о том, что на место ее мужа будет переведен совершенно неизвестный ей человек; тем более нелегко было представить себе все то, что неминуемо последует за переводом Альбова. А между тем ей невольно теперь рисуются картины того, как новый протоиерей предложит ей или продать ему свой дом, или очистить церковное место для его постройки, как он откажет ей в выдаче братских доходов, и она останется без средств к жизни.

– Не плачьте, мамаша! сказала ей Машенька: Господь милостив... Вы явитесь с Василием Петровичем к архиерею, объясните ему все обстоятельства дела, и владыка, как защитник и покровитель вдов и сирот, решит дело в нашу пользу, дозволит вам принять зятя...

Так Машенька утешала свою мать, а сама между тем не менее ее внутренне страдала. Всякий раз при взгляде на Владиславлева сердце ее болезненно сжималось. Ей казалось, что она в последний раз видит пред собою столь дорогого для нее человека. Тайное предчувствие говорило ей, что Владиславлев уйдет в академию, а что последует за тем, будет ли она его ждать, или же должна будет выйти замуж за одного из его товарищей, Бог весть. Чем ближе было время ее разлуки с ним, тем тяжелее ей становилось, так что для всех стала заметна ее внутренняя тревога, особенно для Владиславлева.

– Ясно вижу я, сказал ей Владиславлев, что вы очень печалитесь, хотя и не выражаете пред всеми своей печали, вполне понимаю ваше положение и вместе с вами весьма скорблю о том, что столь неожиданно получили мы не радостную для нас весть... Но мужайтесь: еще не все кончено... Бог даст, и уладится все... А в случае невзгоды пусть все будет так, как мы говорили...

– Я на это согласна... Но какое-то предчувствие говорит мне, что я вижу вас в последний раз, и вот это-то именно теперь терзает мое сердце...

– Бог милостив... Если ему будет угодно, то мы увидимся очень скоро... В случае же невзгоды, если вам невозможно будет ждать меня, идите за моего друга Голикова... Я вполне уверен в том, что и вы с ним будете счастливы, и он всегда будет с вами благословлять свою участь... это будет тогда служить для меня утешением в разлуке с вами и отрадою при воспоминании о вас... Голиков имеет прекрасную душу, нежное сердце и поэтический дар... Вы его будете воодушевлять, поощрять и подвигать на труд...

– Я вполне уверена в том, что ваш выбор есть наилучший, но тем не менее знаю, что Господь сделает выбор по своему усмотрению вполне совершенный... поэтому совершенно предаю себя в Его распоряжение... пусть все будет так, как это угодно Его святой воле...

– Конечно, это самое лучшее, что мы можем теперь сделать... совершенно предать себя в волю Божию будет и благоразумнее и благонадежнее для нас...

Подали лошадей, и еще судорожнее сжалось сердце Машеньки, и взор ее блеснул слезою, но она крепилась и вместе с сестрами и даже более их утешала свою мать надеждою на благополучный исход дела, и помогала ей собираться в далекий путь. Настала минута прощания с Владиславлевым, и тут она себя выдержала.

– Пожалуйста, сказала она Владиславлеву, уведомьте нас поскорее о том, как вас примет владыка и что скажет.

– Будьте покойны, отвечал ей Владиславлев: – немедленно уведомлю обо всем чрез письмо, а кратко телеграммою.

– Еще раз желаю вам полного успеха во всем, как бы вообще ни сложились для вас обстоятельства, тут ли вы останетесь, или в академию пойдете. Прощаюсь с вами до радостного и счастливого свидания в скором времени, если то Господу Богу будет угодно... Будьте здоровы и благополучны.

– Благодарю вас. С своей стороны и я вам желаю здоровья и благополучия, отрады в жизни и спасения души.

Молодые люди крепко пожали друг другу руку и расстались друг с другом со слезами на глазах. Владиславлев сел в повозку, перекрестился и в последний раз поклонился своей невесте, Машенька долго стояла у окна и смотрела вслед дорогих для нее путников. Вот наконец и повозка совсем скрылась с глаз; а она все еще стоит у окна и смотрит вдаль. Слезы душат ее, сердце как будто разрывается на части; хотелось бы ей сейчас же броситься в постель и там наплакаться вдоволь; но стыдно перед сестрами показать себя малодушною, не хочется сказать им, что она очень любит Владиславлева и видела такой сон, который предвещает ей разлуку с Владиславлевым навсегда или по крайней мере на долгое время. «К чему, думала она, я буду им все это объяснять? Они не так поймут меня, как следует, и в случае, если Василию Петровичу удастся уладить все дело, будут смеяться над моим мнимым малодушием. Лучше пока помолчу». И не сказав ни слова сестрам, она собралась и ушла в свое училище, затаив свое горе в сердце.

Ужасная грусть овладела и Владиславлевым, когда он выехал из Зеленоводска. Что будет: возвратится ли он сюда иль навсегда расстался с этим чудным городом, дождется ли его Машенька в случае его отправления в академию или же выйдет замуж, и если выйдет, то за кого, за Голикова ли, его друга и товарища, или же за кого-либо еще? О, как бы ему хотелось теперь же все это знать! Но будущее одному только Богу известно и в Его руках. А сердце ему вещает, что он навсегда покинул Зеленоводск и с Машенькою простился навсегда. И образ ее предносится пред ним, как идеал грации, красоты, ума и доброты. И жаль ему, очень больно расстаться навсегда с такою милою, умною и прелестною девушкою. Как бы хотелось вернуться назад и еще хоть денек побеседовать с нею! Но увы! – тройка мчится по дорожке столбовой, и версты летят одна за другою незаметно. Вот уже и первая остановка в пути, первый корм лошадей. Матушка вдова суетится около чайного прибора и угощает его чаем на постоялом дворе; а ему вовсе не до чая, ему все думается о Зеленоводске и о прелестной Машеньке, и чай вовсе в глотку нейдет. Время длится здесь премедленно-медленно, минута кажется часом, час чуть не целыми сутками. Не дождется он, когда они снова двинутся в путь. Матушка прилегла на диване и заснула, а он сидит у окна, смотрит бесцельно вдаль, грустит и по временам отирает слезы. Ничего подобного с ним никогда не бывало. «Что за глупость и что за малодушие плакать, не зная еще того, что будет!» – невольно мелькнуло у него в голове, и мысленный взор его перенесся в Дикополье. Припомнилось ему, как он возвращался из Дикополья тоже с грустию, а потом снова не раз виделся с Людмилою. И, вот, Людмила снова стала пред его воображением, как живая, все такая же веселая, такая же добрая и такая же прелестная, как и прежде. Как радостно забилось его сердце при одном только воспоминании его об этой милой институтке! Вот ему становится все легче и легче, все отраднее и отраднее и – увы! – Людмила совсем заслонила собою Машеньку: Владиславлев теперь живет и дышит мыслями о Людмиле.

По мере приближения к Мутноводску, Владиславлев начал все более и более своими мыслями обращаться к предстоявшему производству своего дела о поступлении на место. Невольно приходил он в иные минуты в содрогание при одной только мысли о своей духовной консистории, про которую в ту пору повсюду разносилась самая недобрая слава. С мыслию о консистории невольно связывалась мысль об одном из главных ее воротил, некоем Злобине, имя которого повсюду среди духовенства в ту пору произносилось не иначе, как с негодованием. Миновать эту личность Владиславлеву не представлялось возможности, но и дело с ним иметь ему ужасно не хотелось. Для свидания с Злобиным ему нужны были деньги, а он сам в них очень нуждался, и самая мысль о подачке Злобину взятки была ему противна, ненавистна и казалась преступною. «Дать этому Иуде пять или десять рублен при производстве во священники – ведь это гадость, это симония, преступление против законов церковных и гражданских. Неужели я вынужден буду это сделать?» Не раз задавал он себе такой вопрос и всякий раз в конце-концов он приходил к тому заключению, что если не придется так уладить дело, окажется необходимость побывать у Злобина и тогда волей-неволей он должен будет что-либо дать этому «Столпу Злобы», как духовенство величало Злобина. «Гадко, гадко... мерзко!» – повторял он сам себе. Невольно мысль его обращалась к тому, от чего это духовенство гнется пред «Столпом Злобы», не протестует против его взяточничества и само же идет к нему с этими взятками, так сказать, набивается ими. «Уж не попробовать ли мне счастия начать и довести свое дело до конца, не давая Злобину ничего?» – задал он себе вопрос. И мысль об этом засела в его голову, так что наконец он решился твердо стоять на своем, не давать Злобину ни одной копейки и избегать самой встречи с ним.

Можно было только лишь мечтать о возможности как-нибудь избежать встречи с Злобиным; но не легко было в самом деле достигнуть этого. Производство дел о поступлении на места всецело находилось в руках Злобина, и каждому делу он мог дать то или другое направление, то или другое движение по своему личному произволу, если при этом не встречалось каких-либо особенных, чрезвычайных обстоятельств, которые вынуждали его действовать иначе, чем как бы ему хотелось. Поэтому-то волей-неволей каждому, у кого было в производстве такое дело, неминуемо приходилось «повидаться» с Злобиным и «предложить ему благодарность» за содействие в таком деле. На первых же порах Владиславлев по приезде своем в Мутноводск увидел, что без свидания с Злобиным ему никак нельзя обойтись. Дело о поступлении его в Зеленоводск было на столько серьезно и так уже было в консистории направлено в пользу о. благочинного Альбова, что трудно было рассчитывать на поворот этого дела в его пользу без участия в том Злобина. Об этом он узнал от своего бывшего товарища Рафаила Воскресенского, который в эту пору приехал в Мутноводск хлопотать о своем собственном деле и случайно, только лишь под день приезда Владиславлева сюда же, ознакомился с делом о Альбова. Воскресенский остановился в той же самой гостинице, в которой и Владиславлев остановился с матушкою вдовою. Здесь же они и встретились друг с другом вскоре по приезде Владиславлева

– Василий Петрович! Какими это судьбами вы попали сюда? – вскричал Воскресенский, увидавши Владиславлева.

– Совершенно неожиданно, ответил Владиславлев: – вздумал остаться в епархии и поступить на место... Здравствуйте, дорогой Рафаил Михайлович!

Бывшие товарищи радостно приветствовали друг, друга и сейчас же началась между ними оживленная беседа о их житье-бытье до сего времени и планах на счет будущего.

– Куда вы думаете поступить на место? спросил Владиславлев у своего товарища.

– Хочу махнуть в Иркутск, ответил Воскресенский: – вчера уже и прошение об этом подал.

– Что так?.. Неужели вам здесь не будет места, и как это вы решаетесь покинуть своих родителей?..

– Увы, друг мой! Родители мои великим постом умерли, и это-то обстоятельство дает мне возможность отправиться в чужую дальнюю сторонушку...

– Догадываюсь, что вся суть дела тут состоит в вашем желании жениться на Сашеньке Ненарокомовой.

– Совершенно верно. Она прелестная девушка и очень мне нравится... Мест совершенно праздных здесь нет: вот, чтобы жениться на ней, я должен буду поступить на службу в Иркутск, благо есть требование туда.

– Конечно, иного исхода нет... С своей стороны, я жалею о том, что вы так далеко отправляетесь, но вместе и радуюсь тому, что вы женитесь на прелестной девушке и своею службою в отдаленном крае принесете пользу церкви...

– Ну, а вы как думаете о своей академии?..

– Увы!.. Я с нею расстаюсь ради того, чтобы жениться на такой девушке, которая может считаться идеалом красоты, ума, доброты и высокой нравственности.

– Как ни жаль мне того, что вы останавливаетесь на полпути своего воспитания; но, если вы действительно нашли себе такую невесту, от души радуюсь за вас... здоровье ваше так слабо, что академия могла бы свести вас в могилу... семейная же счастливая жизнь поддержит ваши силы и даст вам возможность на скромном поприще священника принести большие пользу церкви и обществу... Куда же вы поступаете?..

– Хочу поступать в Зеленоводск к соборной церкви...

– В Зеленоводск?!. Ну, пишите «пропало»... Туда уже определен благочинный Альбов...

– Как определен?!. Этого не может быть...

– Верно... Вчера Злобиным был приискан жених дочери Альбова, студент прошлого курса Иерихонский...

– Иерихонский?.. Первый бывший ябедник и фаворит инспектора?.. Ну, не бывать тому, чтобы он поступил во священники. Господь его не допустит до такого высокого служения за то, что он погубил в семинарии множество невинных людей своим ябедничеством...

– Не забывайте, однако, что Господь иногда попускает быть злу по своим высшим целям... Не забывайте и того, что сватом является сам Злобин... И, вот, вчера же, как только Иерихонский согласился поступить на место о. Альбова, в консистории состоялось постановление такого рода: «в отличие благочинного Альбова пред другими, за его примерную деятельность и столь долговременное служение в должности благочинного, перевести его в собор г. Зеленоводска на штатное место протоиерея, дозволив ему на свое место принять зятем студента Иерихонского; а вдове протоиерея Беневоленского предложить взамен того приискать зятя для поступления на праздное священническое место в каком-либо городе или хорошем селе, буде она того пожелает»... Журнал об этом сегодня же будет внесен по владыке на утверждение, и, вот, еще, может быть, два-три часа, и дело это будет решено бесповоротно...

– Вот тебе и раз!.. Но почему вы это знаете?..

– Ничего бы я о том не знал, если бы Иерихонский не был вместе со мною в консистории в ту самую пору, как из присутствия Злобиным вынесено было журнальное о том постановление и передано Иерихонскому для прочтения и сообщения о. Альбову.

– Возмутительно!.. Но неужели невозможно все это дело перевернуть вверх дном? Неужели архиерей на это согласится?

– Очень возможно... Злобин всесилен в консистории, что хочет то и делает в подобных случаях, а архиерей ничего про эти проделки не знает, не ведает, и, по обычаю, утвердит постановление консистории о переводе Альбова.

– Но если я ему объясню всю суть деда: – неужели он и тогда утвердит такое постановление?.. Это едва ли возможно.

– Напротив очень возможно, если Злобин будет о том ходатайствовать. Но ведь нужно знать Злобина, чтобы понять, что Злобин может и сквозь пальцы пропустить это дело. Недаром он всегда всем и каждому говорит, где видит возможность получить и с того и с другого за одно и то же дело: «больше Бога не будешь и выше закона не станешь... постараюсь сделать все возможное, а там, что Бог даст»... Такой делец не мог не сообразить, что он зa ваше дело может и с Альбова взять и с вас... С Альбова он взял и сделал, что обещал... Возьмет он и с вас, и может сделать все совершенно иначе, чем сделано до сего времени... Спешите повидаться с ним сегодня же, пока еще есть возможность при его помощи повернуть дело назад.

Призадумался Владиславлев, но делать было нечего; волею-неволею нужно было немедленно идти к Злобину, и Владиславлев пошел к нему вместе с матушкою вдовою. Дорогого он придумывал разные способы объяснения с Злобиным и расположения его в свою пользу. Но все было напрасно! У Злобина на все была своя тактика, и он ей не изменил. Когда ему доложили о приходе этих «посетителей», он приказал прежде позвать к себе «старуху», а «мальчишке» подождать в сенях, когда его позовут к хозяину. И вот матушка вошла к нему одна, а Владиславлев остался в сенях, подошел к самой двери и стал прислушиваться к тому, что будет говорить Злобин.

– Кто ты такая, старушенция? спросил Злобин матушку, едва она вошла в переднюю, окинул ее своим быстрым взглядом и сразу понял, что эта «посетительница» не из интересных для него особ.

– Я вдова протоиерея из г. Зеленоводска, приехала сюда хлопотать о принятии зятя на место.

– Приехала и опоздала... Твое дело теперь совсем наплевать... На место твоего мужа переведен благочинный Альбов; а тебе, если ты хочешь, предоставлено право приискать зятя на священническое место в с. Михайловское здешнего уезда... Поняла? Все потеряно...

– Как же так? Место моего мужа но праву принадлежит зятю, которого я приищу...

– Вовсе не принадлежит! У нас места не наследственные... кого хотим, того и определим... Напрасно ты рассчитывала на это. В протоиереи мы выбираем людей из всей епархии... Больше Бога не будешь и выше закона не станешь... Впрочем, если ты сумеешь повести дело, то, пожалуй, еще можно это дело приостановить окончанием и повернуть назад... В некотором роде тут и я могу тебе пособить... Только ведь ты сама знаешь пословицу: «сухая ложка рот дерет», необходимо кое-кого об этом попросить, кое-кому предложить за это «благодарность»... Если ты сама стесняешься это сделать, пожалуй, я сам готов за тебя похлопотать... Только ведь ты не забывай, что Альбов человек очень богатый, с ним тягаться трудно... нужно спешить, пока еще он не знает, что ты приехала сюда и хлопочешь... Если ты в состоянии на это уделить сто рублей, я готов все сделать, и надеюсь успеть, хотя, конечно, оговорюсь, что больше Бога не будешь и выше закона не станешь... иногда и тут может выйти неудача... Ну, тогда что делать? – это будет зависеть не от нас...

– Ста рублей я не могу дать; а пятьдесят готова дать... только не сейчас, а после...

– О, не беспокойся!.. это все равно... Ты и все сто рублей уплатишь мне после... Я пока затрачу свои деньги, а ты после все возвратишь мне....

– Нет, я этого не в состоянии дать...

– Дело твое... Не можешь дать, потеряешь место... ну и пеняй тогда на себя... Приискивай зятя в Михайловское...

– Это невозможно... Мне не с чем будет выдать дочь на сторону, да и ни одна дочь не пойдет в село...

– А не пойдет, тем лучше для нас... Мы найдем в Михайловское таких людей, которые туда пойдут... Но дело вот в чем... я тебе прямо это скажу в глаза: ты, старуха, вовсе глупехонька, не понимаешь своей же собственной пользы... Ну, сама ты посуди, что для тебя дороже, сто ли рублей или судьба дочери, и что лучше, сто ли рублей дать однажды и жить в довольстве, или сто рублей у себя удержать и потом сидеть без хлеба...

– Я это хорошо понимаю... Но ведь у меня нет ста рублей и не может быть...

– Займи, дойми, продай всю одежду покойного мужа или свой салоп, да выкупи свое родовое место, обеспечь свою участь, устрой судьбу своей дочери... Иначе ведь ты враг будешь себе самой и своим детям, не мать своей дочери, а пес... вот что я тебе скажу! Я тебе предлагаю свои услуги, пока еще можно все сделать, а ты плюешь и на меня, и на себя, и на детей, и на самое дело... Не хочешь, как знаешь... потеряешь все...

– Я не враг себе... я бы с удовольствием вам дала сто рублей, но не могу их добыть... На покойном муже остались еще долги... Мне нужно и о них подумать...

– Ну, это дело твое... Еще час или два, дело будет внесено к архиерею, и тогда все пропало... Тогда и я ничего уже не смогу сделать... Пеняй тогда на себя...

Матушка заплакала. Но это не тронуло Злобина.

– Не притворяйся, старуха! сказал он. Москва, говорят, слезам не верит... Последнее слово я тебе говорю: двадцать пять рублей ты дашь мне сейчас, а семьдесят пять вышлешь после... Не хочешь на это согласиться, иди вон!.

Вдова думала-думала и наконец решилась согласиться на предложение Злобина, и отдала ему 25 рублей...

– Ну, вот, сказал Злобин: давно бы так-то... чего было слова и время тратить понапрасну?..

– Господь с вами! сказала матушка. Верно вдов и сирот всякому можно обижать безнаказанно...

– Как ты смеешь это говорить?.. Я защитник всех вдов и сирот, которые прибегают под мое покровительство... Я все сделаю для тебя... Теперь ты будь покойна... Только, смотри, вышлешь ли ты мне остальные семьдесят пять рублей?

– Вышлю... Только вы дела не задерживайте...

– Не задержу... не задержу... но не прежде кончу его, как когда получу от тебя все сполна... Поди же сюда...

Вдова вошла вслед за Злобиным в соседнюю комнату,

– Клянись мне пред этою инокою Божией Матери, что ты меня не обманешь, а немедленно вышлешь деньги.

– Зачем же клясться? Я и без того сдержу свое слово...

– Нет, иначе нельзя... без клятвы я и отцу своему не поверю.. Все вы так говорите, пока нуждаетесь во мне, а потом, когда дело кончится, ищи вас... Клянись же скорее, чтобы мне времени не тратить напрасно...

Вдова волей-неволей в первый раз в жизни должна была перед иконою Богоматери поклясться:

– Вот так-то лучше! сказал Злобин. Теперь ты связана клятвою.. Теперь и я буду покоен.. Я сделаю все возможное для тебя; но все-таки знай, что больше Бога не будешь и выше закона не станешь.. Иногда вдруг да и случится то, чего и не ожидаешь... Ну, тогда на меня не пеняй.. Я с своей стороны сделаю все, и если что выйдет не по нашему, уж это будет зависеть не от меня.

– Я уверена, что вы все сделаете...

– О, конечно!.. Я все готов сделать... Вот из епархиального попечительства ты будешь просить, я тебе помогу...

– Не подумала бы просить, если бы не осталось на погонном долгов от времени выдачи старшей дочери.

– Ну, известно, как же не просить?.. На то и попечительство, чтобы давать пособие... Мы назначим тебе десять рублей в год...

– Нельзя ли назначить побольше?.. ведь покойник почти двадцать лет служил благочинным и был сотрудником попечительства. За столько лет, кажется, можно бы прибавить...

– А чего же он сам-то про черный день не скопил вам тысяч?..

– Помилуйте! Да разве он доход-то тысячами в год получал?.. Доходы-то шли копейками и больше четырех сот рублей в год не бывало...

– И прекрасно!.. Отлагал бы в год хоть по сту рублей... вот бы вам и оставил несколько тысяч... А то пожить получше хотелось...

– Ну, жили-то мы, одному только Богу известно, как... даже чай и то лишь по большим праздникам пивали... только вот в последние годы, когда дочери стали нам помогать своими трудами, мы стали жить как люди порядочные и не видели особой нужды... а то видели горе...

– Так куда же вы девали свои деньги?.. Может быть, пропивал их отец?.. или дочкам на наряды они шли?..

– Не до того нам было... Муж-то мой поступил на место, ровно ничего не взяв за мною, кроме одной избенки, которая чрез год же развалилась, да еще должен был содержать моих отца с матерью да двух сестер... Сначала домишко мы построили и задолжали, а потом дети пошли... стали подрастать и требовали воспитания, содержания и пристроения их к месту... Ведь у нас было пять дочерей, мы одну из них выдали замуж, а еще четыре осталось да три сына было...

– Эк сколько вы нарожали их!..

– Ах. Боже мой!.. Что вы грешите... Ведь мы не на дороге подняли их... их Бог нам послал... Другой и желал бы их иметь, да не имеет, потому что Бог ему не дает их.

– Конечно, Бог дает... Сами виноваты, а на Бога вину сваливаете...

– Нет, мы всегда за то благодарим Бога... Не будь у нас детей, мы не видели бы в жизни большой нужды, и Бога-то, может быть, со всем бы забыли... и умерли бы не как люди...

– Ну, и надейтесь на Бога!.. Он и птиц питает, а вас тем больше...

– Конечно, будем надеяться... Но все же мы имеем право на получение из попечительства пособия больше десяти рублей...

– Никакого не имеете!.. Вы не одни просите о нем... Есть сотни две семейств, которые пользуются от него по сейчас... Мужья-то ваши побольше бы заботились о сборе денег в пользу попечительства...

– Но покойник мой и так всегда собирал и представлял в него больше прочих... как бывало придет сентябрь месяц, пойдет с высланным из попечительства подписным листом обходить всех прихожан... кто подпишет рубль, кто гривенник, и наберет рублей пятьдесят и представит их в попечительство, придет потом декабрь месяц, нужно сдавать церковные книги, пойдет опять с заведенною при церквах кружкою в пользу бедных духовного звания обходить прихожан, глядишь и опять наберет и отошлет в попечительство рублей десять или пятнадцать... Ведь все это вам хорошо известно... Муж мой неоднократно за свое усердие к этому получал благодарность епархиального начальства. Все, бывало, думает, почему не постараться, не собрать в пользу попечительства лишнего рубля, когда может быть, его же детям придется пользоваться от попечительства хоть каким-нибудь пособием?..

– Вот и случилось так: будете пользоваться им...

– Но вы уже слишком мало назначаете нам... другие получают и по двадцати пяти рублей, а они меньше имеют сирот у себя...

– Получают. А много ли таких?.. Будь довольна и тем, что дают...

– Я благодарю и за это... Но вы войдите в мое положение.

– Пожалуй, старуха, я готов тебе помочь... вышли мне еще десять рублей лишних, и я выхлопочу тебе пособие двадцать руб. в год.

– Помилосердуйте!.. Я не в состоянии дать вам еще десяти рублей...

– Ну, будешь получать только десять рублей в год... Ведь ты вовсе глупехонька... Как же ты не понимаешь своей собственной пользы?.. Разочти, в пять лет, получая по десяти рублей, ты получишь только пятьдесят рублей, а то получишь тогда сто рублей... если десять-то отдать мне за покровительство тебе, и то у тебя останется девяносто рублей... Что же для тебя выгоднее: пятьдесят ли рублей получить или девяносто?.. Итак, обещаешь десять рублей?..

– Но нельзя ли вам уступить их?..

– Как! А за что же я буду за тебя хлопотать?.. Больше о том ни слова!.. Или десять рублей в год, или десять мне, и тогда по двадцати в год.

– Я согласна на это, вышлю...

– Смотри же, не обмани! А то будешь получать три только.

Да вот еще кстати, за твоим покойным мужем есть должок: он представил нам метрики Казанской церкви с оборванным шнуром и не оговорился о том в рапорте... За это мы его оштрафовали десятью рублями...

– Мертвого-то?..

– Для нас он еще жив, пока дело не кончено... Штраф мы возьмем с тебя...

Владиславлев, слушая за дверью эту сцену, поминутно приходил в негодование на Злобина за его пошлость, и даже на саму вдову за то, для чего она стала с Злобиным говорить о пособии теперь же, когда бы всего лучше в этом случае положиться ей на зятя; наконец он даже вслух проговорил: «Ах, Иуда!.. Окаянный!.. Анафема!.. Недаром тебя проклинает все наше духовенство... Ограбляя и день и ночь всех и каждого без разбора, не взирая ни на чьи слезы, не щадя ни вдов, ни сирот, и даже мертвых не оставляя в покое, но штрафуя их тотчас же после их смерти, составляя о том журналы задним числом, ты еще смеешь так нагло смеяться над бедностию нашего духовенства. Копаясь в тысячах, ты и не ведаешь, как влачит свою плачевную жизнь наше бедное и многосемейное духовенство... Мало того, ты еще смеешь так дерзко оскорблять самого Бога, награждающего духовенство многочадием... Ты смеешься дерзко над тем, что у священника, служившего тридцать лет, было восемь человек детей, и он не оставил им тысяч; а у самого чуть не вдвое больше было детей, да каких! – обратил бы на то свое внимание – один другого уродливее, один другого безнравственнее... Не явное ли это тебе наказание Божие?.. А что еще впереди?.. Быть может, за свои деяния ты и умрешь-то не как человек... издохнешь как собака... либо убьют тебя, либо удавишься подобно Иуде, которого ты чистая копия, либо вдруг «кандрашка» хватит тебя... И покаяться некогда будет»...

Владиславлев в испуге осмотрелся кругом, и снова стал прислушиваться...

– Ну-с, говорил Злобин: с тобою теперь я могу проститься... Пошли сюда ко мне того мальчугана, которого ты хочешь принять в зятья: я с ним потолкую... мне необходимо видеться с ним ..

– Помилосердуйте!.. Не стесняйте меня еще более... Ведь он производится на мой счет... так мы условились... он ничего не имеет...

– А кто ж тебе говорит, что он имеет что-нибудь?..

– Я полагаю, что вы по обыкновению ожидаете от него получить что-нибудь за свои хлопоты по его делу... Но у него нет ничего и не могло быть что-либо... он сын очень бедных и многосемейных родителей... он решился не идти в академию только по бедности...

– Хорошо, хорошо. Я тебя не буду стеснять, если он на твой счет производится... А с ним у меня будут свои счеты... Теперь у него нет ничего, так он после может мне уплатить, когда поступит на место... Теперь я с него только возьму расписку, что он должен мне, ну, положим, сто рублей, и обязуется их уплатить по поступлении на место... А после я с ним сведу свои счеты, как следует...

– Врешь ты, окаянный Иуда! проговорил в эту минуту Владиславлев. Тебе не свести со мною своих счетов... Со мною счеты будут очень коротки: хоть ты лопни со злости на меня, а я и гроша тебе не дам, и посмотрю тогда, как ты сдержишь свое слово, данное вдове, что не будешь задерживать моего с нею дела при производстве... Да я и не войду к тебе сейчас, потому что в настоящие минуты я озлоблен против тебя и могу наговорить тебе дерзостей и испортить все дело...

Злобин еще перекинулся со вдовою несколькими словами, а Владиславлев между тем на цыпочках, на цыпочках да марш скорее из сеней на двор, а оттуда за калитку да на улицу. Вдова вышла в сени, чтобы послать его к Злобину и не нашла уже его там. Делать нечего, она вернулась в комнату и сказала хозяину об этом.

– А! – сказал Злобин: – как же он смел уйти отсюда?.. Ему приказано было от меня подождать в сенях; когда его позовут... Он смеется надо мною... Он верно слишком горд, считает за низкое для себя постоять у меня в сенях... Уж не хочет ли он, чтобы я дожидался, когда его милость изволит ко мне пожаловать?!..

– Помилуйте! Ни о чем подобном он и не подумает никогда, отвечала вдова.

– Так зачем же он ушел отсюда?!

– У него верно опять кровь из носа потекла, как текла утром...

– От чего же? подрался, что ли, с кем-нибудь?..

– Помилуй Бог!.. Она так уже другой день течет у него...

– Верно же он пьяница большой руки ..

– Помилуй Бог от этого!.. Он и капли в рот не берет.

– Ну, полно! Притворяется небось. Так отчего же у него кровь течет?

– У него сильный геморрой ... он очень много занимался в семинарии...

– А ты и веришь этому?.. Пустяки!.. Верно он большой руки пьяница... да.. да... это даже не подлежит сомнению... а вот хорошо, что ты мне открыла это... я обращу на это свое внимание... Может быть, он еще и во священники-то не годится.

– Ради самого Господа, прошу вас, не обижайте меня...

– Не буду, не буду тебя обижать... это до тебя не касается... Пришли-ка его ко мне уже вечером... Я с ним немножко потолкую и сочтусь...

Вдова снова заплакала, опасаясь, как бы Злобин в самом деле не придрался к Владиславлеву, поклонилась низко хозяину и вышла. На улице близ перекрестка она увидала Владиславлева, дожидавшегося ее.

– Злобин, сказала она Владиславлеву: велел вас прислать к нему сегодня вечером... Он не доволен, что вы ушли...

– Молите Бога, что я ушел, а то все дело можно бы было испортить.

– Как же так?

– Очень просто. Я слышал весь его разговор с вами, я озлоблен против него, и если бы теперь же пошел к нему, мог бы наговорить ему много лишнего... Он напрасно думает свести со мною свои счеты... Я и гроша медного не дам ему.. Скажу ему, что произвожусь на ваш счет, а с вас он уже взял достаточно, и должен исполнить данное вам слово... Меня он ничем не стращает... Это ему будет не с вами считаться... Поверьте, что я это сделаю, и к досаде его поведу свое дело очень быстро... Я теперь узнал, в чем заключается весь секрет, и сумею подзадорить немножко этого Иуду... ему и в нос не кинется, что я его нарочно подзадориваю...

– Как хотите... только пожалуйста не восстановите его про тив себя.

– Не беспокойтесь... Я сумею с ним сделаться... Об этом теперь и толковать больше не стоит... Пойдемте-ка скорее на архиерейский двор... сегодня будет подача... мы войдем к преосвященному, объясним ему все права сиротствующего семейства на пользование местом, подадим ему прошение и попросим его обратить свое благосклонное внимание как на ваше положение, так и на мое поступление к вам в зятья... это будет лучше, чем объяснение с Иудою...

– Когда же идти туда?.. сейчас?..

– Пойдемте сейчас же... Теперь уже более десяти часов, а в одиннадцать часов начинается подача... стало быть теперь самое время...

Еще после того полчаса, и Владиславлев со вдовою были уже на архиерейском дворе. Проводив будущую свою тещу в комнату для просителей, Владиславлев вышел в коридор, чтобы там на досуге немножко поразвлечься, рассеять свои грустные думы, навеянные на него нахальством Злобина, и присмотреться к людям, толпившимся в коридоре и на лестницах. Ведь как хотите, а для человека с живою и наблюдательною натурою тяжело сидеть на одном месте в молчанку, ему непременно хочется походить, с кем-нибудь поговорить свободно и посмотреть, кто окружает его здесь и чем кто занят. И вот наш Владиславлев уже в коридоре; ходит там свободно и высматривает, нет ли здесь хоть кого-нибудь из его товарищей или знакомых. Ни знакомых, ни товарищей он, однако, не встретил здесь в эту пору: точно как никто из них и дела не имел до архиерея, тогда как ему уже известно было, что многие из его товарищей недавно приехали в Мутноводск и хлопочут о поступлении на места. Зато скоро обратила на себя его внимание одна дряхлая старушка. Она сидела сгорбившись на пороге чугунной лестницы и горько плакала. Видно было, что она жестоко страдает; но от чего? – До того, кажется, никому и дела не было: всякий был занят своим собственным делом. Да и редкость ли было встречать подобных плакальщиц в этом доме? Что ни день, то новые и новые несчастные личности, подобные этой старушке, появлялись здесь: всех не переспросишь, о чем кто плачет. Владиславлев однако же не был подобен другим: горе несчастного всегда было для него его собственным горем. Он тотчас же, как только заметил эту старушку, подошел к ней и вступил с нею в разговор.

– Милая бабушкаI – сказал он старушке: о чем вы так плачете.

– Ах, милый человек!.. Бог да наградит тебя за твое доброе сердце, что ты заметил меня... Как мне и не плакать?.. Мне уже восемьдесят пять лет от роду, а я должна была вот уже в третий раз пройтись сюда с одними сухарями за полтораста верст и ни у кого здесь не найду себе помощи и защиты... Куда не обратишься, везде одно только и слышишь: давай столько-то денег... вот пошла сегодня к Злобину попросить его о помощи... так куда тебе!.. как пошел, как пошел свое говорить... я понять его хорошо не могла... И свел он на то свою речь, что запросил с меня десять рублей... я отдала ему свои последние три рубля, которые получила за проданные дома два холстишка, божилась и крестилась, что больше у меня нет ни копейки ни здесь, ни дома, так нет, говорит: «вышли мне еще семь рублей, тогда можешь быть в надежде, что твое дело кончится в твою пользу!..» А где же я ему возьму, когда я сегодня и куска хлеба еще не видала, и вот прямо отсюда пойду где-нибудь попрошу себе на ради Христа кусочек хлебца .. Суди его Господь Бог за это...

– Ах, он окаянный Иуда! проговорил Владиславлев громко, положительно забывши то, что он находится в архиерейском доме, и что в коридоре все слышат его. – Как только Господь Бог не поразит его громом за его беззакония!.. Как только и духовенство наше гнется безмолвно пред этим человеком!.. Давно бы пора поголовно восстать против его беззаконий и стереть его с лица земли!.. Но не плачьте, бабушка!.. я помогу вам сколько возможно. Хотя я и сам человек весьма небогатый и теперь нуждаюсь в деньгах, однако дам вам два рубля... Не с голоду же вам, в самом деле, умирать...

Владиславлев тотчас же достал два рубля и отдал их старушке.

– Ах, добрый человек! Дай Бог тебе великого счастия в жизни, говорила старушка, принимая от него деньги...

– Не благодарите меня за это, бабушка!.. Мы все друг другу должны оказывать помощь в нужде, кто чем может. Сами мы пользуемся помощию Божиею во всем, должны это понимать и воздавать Божия Богови: «Милуяй нища взаим дает Богови», говорит нам слово Божие, а вы несчастнее всякого нищего. Деньги эти я имел для того, чтобы мне во время производства дела было с чем показаться в консисторию... Но я нашел им теперь лучшее употребление, чем подачка дельцу консистории, который и без того весьма богат. Господь мне поможет и без содействия человеческого получить желаемое, если Ему будет угодно облагодетельствовать меня. Но не могу ли я и еще быть чем-нибудь полезным вам?.. Расскажите мне, по какому делу вы сюда пришли... авось я вам помогу...

– Награди тебя Бог за это, добрый человек!.. Я, милый мой, священническая вдова из села Воскресенского железноводского уезда... но я давно уже там не живу... там у меня и роду теперь не осталось... Лет уже с тридцать я проживала у своего внука, пономаря, в селе Вознесенском того же уезда... третьего года умер, и никого у него не осталось, ни жены, ни детей... осталась во всем домишке одна только я горемычная... около того же времени умер у меня еще другой внук, бывший прежде священником в селе Воскресенском же, а потом за что-то подпавший под немилость консистории, низведенный на причетническую должность в одно село мутноводского уезда дворов в тридцать и, наконец, действительно с горя сбившийся с толку и вышедший из духовного звания... У этого-то несчастного внука после его смерти осталась сиротою дочь, девушка лет шестнадцати, родившаяся у него еще в ту пору, как он был священником... Так как за смертию внука пономаря место его осталось праздным, то я по совету своего приходского батюшки и вздумала попросить об определении на это место одного исключенного со взятием моей правнучки... И вот уже третий год доходит, а мне ни приказу, ни отказу нет... место праздно, доходы отбирают в попечительство, а мы две бедняжки сидим без хлеба... Спасибо еще батюшка у нас добрый такой... все нет-нет да и пришлет нам что-нибудь... либо мучицы мерку, либо ковригу хлеба, либо пирожок приходской... «лучше, говорит, бабушка, нищему ничего не подавать, да тебе подать с сиротою... вы наши же духовные»... Ах, подай Бог ему великую милость и с детками-то его!..

– А!.. это ужасно... это ужасно... Как еще вас Бог пробавляет... одна стара, а другая еще слишком молода... И таких-то вас горемык вздумал обобрать этот Иуда?.. Это просто возмутительно... так вот и хочется призвать на него гнев Божий... Но неужели, бабушка, вы не объясните всего этого преосвященному?..

– Затем, милый мой, я и пришла сюда: хочу пасть ему в ноги, рассказать ему про свою горькую долю и просить у него милости себе и защиты... Не знаю только, допустят ли меня до его отеческих очей?..

– Ничего, бабушка, ничего!.. допустят... И вы, нисколько не робея, расскажите ему все, как было... не забудьте и про десять рублей... Мне право очень жаль вас и вашу правнучку сироту... Но я вам тут ничего не могу помочь... Вот вам еще рублик... годится на дорогу...

– Ах, батюшка ты мой! Мне уже и совестно и брать-то у тебя: ты сам бедный человек и отдаешь мне, может быть, последнее...

– Ничего, ничего!.. возьмите... я желаю употребить мои деньги на доброе дело вместо того, чтобы употреблять их на незаконную подачку кому-либо в консистории...

– Спасибо, батюшка!.. спасибо... Но скажи же, как тебя зовут?..

– Василием Владиславлевым...

– А невесту твою как звать? Ведь небось уже сосватался?..

– Да, бабушка, сосватался... Невесту зовут Мариею.

– Василий и Мария... Василий и Мария... Награди вас Бог счастьем в жизни!.. А я по смерть свою буду молиться за вас...

В эту минуту к старушке подошла девушка лет 18 или 19, очень хорошенькая и чрезвычайно скромная, доселе сидевшая в углу коридора и наблюдавшая оттуда за тем, что происходило вокруг старушки. Она робко подошла к старушке и сказала ей тихо, почти на ухо: «вам следовало бы руку поцеловать у этого молодого человека, за его к вам расположение»... Владиславлев тотчас же обратил свое внимание на эту девушку.

– Это, бабушка, кто же вам доводится? спросил он старушку.

– А это, батюшка, моя правнучка... она тоже со мною сюда пришла, а одна-то я и не дошла бы... у меня ноги отекли, как бревна...

– От чего же вы доселе ничего не сказали мне о ней?..

– Совестно, милый мой!.. совестно... пожалуй бы еще кто додумал о ней что-нибудь недоброе... могут сказать, что она сама пришла себе выпрашивать места и искать жениха... А она, голубушка моя, вела меня сюда точно слепую... без нее я не только что полутораста, но и двадцати верст не прошла бы.

– Возможно ли! – сказал Владиславлов. – Священникова дочь, девушка-невеста и такай при том милая, – стала бы сегодня голодать, благодаря тому, что «покровитель вдов и сирот» силою вырвал у ее прабабки единственные три рубля... Это невыносимо... И когда только Бог избавит нас от этого врага?..

Сцена эта не могла не обратить на себя всеобщего внимания. Хотя и издали и притом безмолвно, но тем не менее с величайшим интересом все следили за ходом этой сцены. Героем этого часа был Владиславлев, с такою отважностию, с таким участием и с такою любовию к истине беседовавший со старушкою. Не прошла незамеченною всеми и молодая девушка. При виде ее молодости и страшной бледности, а равно и при виде ее слез благодарности к Владиславлеву за принятое им участие в положении ее прабабки, все невольно расположились в ее пользу. Пример Владиславлева, оказавшего посильную денежную помощь несчастной старушке и ее правнучке, нашел себе подражателей: старушку и девушку тотчас же окружило человек двадцать, и кто дал старушке рубль, кто два, а кто и полтинник и даже гривенничик только, и вот нежданно-негаданно в руках старушки очутилось рублей до тридцати. Старушка и девушка в это время плакали, но уже не от прежнего горя, а от избытка внезапной радости.

Между тем к Владиславлеву подошел иеромонах Димитрий, приближенный преосвященного, человек, что называется, добрейшая душа, готовый помогать всякому, и помогать безвозмездно, и не любивший Злобина.

– Позвольте, молодой человек, благодарить вас за ваше внимание и участие к положению несчастных, достойных искреннего сожаления о их участи, – сказал о. Димитрий. – Но, вместе с тем, позвольте вам сказать от души: ради Бога будьте осторожнее... вы еще не знаете, что за человек этот Злобин... он затопчет вас в грязи, если, помилуй Бог, как-нибудь до него дойдет ваш о нем отзыв.

– Сказать правду, я никогда не побоюсь никого... даже ему самому прямо в глаза и при всех выскажу, что чувствую против него..

– Смотрите!.. Мне очень будет жаль вас, если вы от него потерпите за это какое-нибудь притеснение... Но позвольте узнать ваше имя, отчество и фамилию и куда вы поступаете...

Едва Владиславлев успел ответить на вопрос о. Димитрия, как в двери показался сам Злобин с целою кипою бумаг в платке под мышкою. Войдя в корридор, он тотчас же окинул всех своим, чисто кошачьим, лукавым взглядом. Все расступились перед ним и поклонились ему ниже, чем в пояс. Владиславлев тоже поклонился ему, но не в пояс, а обыкновенным образом, как обыкновенно кланяются всем. Злобин тотчас же обратил свое внимание на такое «неуважение к его личности», остановился на минуту, прищурил свои глазенки, посмотрел на Владиславлева и потом пошел по лестнице.

– Кто этот дерзкий мальчишка, что оказал такое неуважение к моей личности? – спросил он о. Димитрия, указывая на Владиславлева.

– Студент Владиславлев, – сказал о. Димитрий.

– А, этот-то Владиславлев?.. Хорошо... Я его проучу гордеца... он еще смеет мне не кланяться, как все кланяются...

– Извините, – сказал Владиславлев, – я кланялся вам, как должно кланяться всякому, хотя я вовсе не имею чести знать вас.

– Как!.. Ты не знаешь, кто я?.. Меня вся епархия знает.

– Может быть, и знает; но я только в первый раз вижу вас... потому что не имел никогда надобности видеть вас... Поклонился же я вам так, как и всем бы следовало кланяться.

– А! ты я вижу еще рассуждать умеешь!.. Вот погоди ты.

– Да, по милости Божией, одарен хорошо и памятью и разумом, могу судить обо всем правильно...

– Вот погоди, мы послушаем твоих рассуждений... Мы тебе завяжем рот... Ты не знаешь, кто я?.. Я Карп Селиванович Злобин.. Понимаешь?

– А, понимаю, понимаю!!. И скажу вам чистую правду: недаром о вас везде идет не добрая слава. Вы заслуживаете ее: я не поклонился вам в пояс, потому что не знал вас и не питал к вам особенного уважения по очень понятной для всех причине, и вы это тотчас же заметили... а вот перед вашими же глазами обливаются слезами несчастные старушка восьмидесяти пяти лет и девушка молодая, так вы этого и не видите... А ведь они по милости вашей обливаются этими слезами... благодаря вашему им «покровительству» они сегодня должны бы были себе где-нибудь выпросить кусок хлеба за ради-христа, если бы я и другие добрые люди не помогли им... А вы не постыдились отнять у них последние три рубля, все их состояние и водите их почти уже три года. Это, признаюсь, ничуть недостойно имени человека честного.

– Как! Ты смеешь мне говорить такие дерзости?..

– Сказать чистую истину никогда не побоюсь...

– Вот я тебя мальчишку проучу...

– Меня уже много учили... и теперь не вам меня учить. Посмотрите лучше вот на этих несчастных, из-за вас обливающихся слезами, да выведите их из их нищеты... вот этим вы заставите меня молчать... А угрозами со мною не сладите...

– А! Я с тобою не слажу? Вот увидим. Я тебе жестоко отомщу.

– Это будет вполне достойно вас. Только вы мне ничего не сделаете. Я вольный еще казак, и вам не подчинен. Священническим местом я вовсе не нуждаюсь. Мне и в академию и в университет двери отворены... куда захочу, туда и пойду.

– Нет, не пойдешь! Клянусь тебе Богом, что я завтра же пошлю тебя под начал в монастырь. Тогда посмотрим, что будешь говорить.

– Не клянитесь напрасно. Я не подчинюсь вашему неправому и темному суду, потребую от вас доказательства моей виновности. Здесь более пятидесяти человек свидетелей, которые покажут, что я вас ничем не оскорбил. Вот, например, стоят крестьяне. Спросите их, и они скажут, что я вас не оскорбил.

– Знамое дело, батюшка барин, он тебя ничем не обидел, сказали в эту пору человек десять крестьян: мы под присягу пойдем, что он тебе поклонился, как должно быть, и ничего тебе обидного не глаголил. Он только указал тебе на слезы этих несчастных... наше дело, знамо, глупое... наш брат не ученый дурак, а и то мы, знаешь, понимаем, что он добро сделал, что помог им. Мы, на что уж бедные люди, да и то все сообща дали этим несчастным рубль на бедность. Как же это можно, чтобы попадья-старушка и попова дочь девушка пошли себе милостыню просить? Нам ведь самим попы-то тоже служат и день и ночь. Так нужно, значит, чувствовать это. Ведь мы не скоты какие-нибудь. А тебе, ваше благородие, грешно будет, если ты этого барина обидишь. Мы под присягу за него пойдем.

– Молчать, скоты этакие! заорал Злобин на крестьян. А тебя, дерзкий мальчишка, я проучу. Ты будешь меня знать.

– Не стращаете меня ничем. Я низко кланяюсь вам. Хоть у меня и нет ни гроша денег в кармане, но я отправлюсь пешком в Киев и поступлю там или в академию, или в университет... дойду туда на Христово имя, а там буду себе трудом, потом и кровию добывать насущный хлеб, доколе не воспользуюсь казенным пособием.

– Не бывать этому! Клянусь тебе, что ты поступишь во священники, и не пройдет месяца со времени твоего посвящения, как ты уже будешь под судом у нас. Вот тогда-то я жестоко отомщу тебе.

– Чтобы предать меня суду, для этого нужно найти за мною какую-нибудь вину, а вы за мною не найдете ее, потому что я буду вести себя аккуратно.

– Мы тогда найдем вину. За этим дело не станет.

– Грешно тебе, барин! Бога ты не боишься! закричали крестьяне в один голос. И это были единственные люди, которые осмелились сказать слово правды за Владиславлева! Все же прочие были безмолвными, но небезучастными зрителями этой сцены: одни трепетали за Владиславлева, другие удивлялись его смелости, а третьи благодарили его мысленно за то, что хорошо отделал Иуду. Злобин между тем был страшно взбешен этою сценою. «Я уничтожу этого дерзкого мальчишку, с лица земли сотру его!» бормотал он, всходя по лестнице, после возгласа крестьян за Владиславлева.

– Что только вам будет теперь? говорили все Владиславлеву. Он, верно, будет на вас жаловаться преосвященному.

– Я бы даже от души желал этого, сказал Владиславлев. Я все бы рассказал преосвященному и, быть может, тем помог бы этим несчастным. Но он по всей вероятности не станет жаловаться. Собака знает, чье мясо съела... и он знает, что жалоба эта будет не в его пользу.

Прошло после того минут с двадцать. Все с напряженным вниманием ожидали, что-то будет Владиславлеву. Но время шло, а его не звали к преосвященному. Наконец, Злобин снова появился на лестнице.

– Приди ко мне сегодня вечером: мы с тобою посчитаемся, сказал он Владиславлеву, проходя мимо него.

– Хорошо, приду, сказал Владиславлев.

Злобин вышел, наконец, в парадное крыльцо и пошел в консисторию.

– Студент Владиславлев! пожалуйте к его преосвященству, неожиданно раздался в верху голос келейника.

– Ну, сказали все, что-то вам будет.

– Да ничего! Это к моему благополучию, сказал Владиславлев.

– Ах, батюшки! сказала старушка: видно он и в самом деле на вас пожаловался. Он и нас-то пожалуй теперь еще больше будет теснить.

– Ничего, не боитесь. Бог, говорят, не выдаст, свинья не съест. Владыка не допустит того, чтобы вас кто-либо обидел, когда ему сделаются известны все печальные обстоятельства вашей жизни и все то, что с вами случилось здесь же, в епархиальном городе.

– Ах, когда бы Господь дал тебе оправдаться пред владыкою и не попасть в беду из-за нас!

– Надеюсь, бабушка, что Господь поможет мне оправдаться в том, в чем меня обвиняет недобрый человек.

Еще несколько минут, и Владиславлев был уже пред преосвященным.

– Что вы там такое сделали? Как вы оскорбили при всех Карпа Селивановича? сказал ему преосвященный после обычного благословения его.

– Я, ваше преосвященство, ничем не оскорблял его. Я лишь указал ему смело на двух несчастных, проливавших в это время свои слезы. Там было свидетелей более пятидесяти человек, и все это подтвердят.

– Хорошо. Расскажите мне все по совести, как было.

– Только уж для полноты позвольте мне чистосердечно рассказать вам, как я вздумал поступить во священники, с этою целию приехал сюда вместе со вдовою протоиерея Беневоленского и что именно заставило меня смотреть на Карпа Селивановича, как на немилосердного обирателя несчастных вдов и сирот, не смотряна их бедность и нищету.

– Хорошо. Расскажите все, как было.

Владиславлев начал свой рассказ с того, как он совершенно неожиданно вздумал расстаться с мыслию об академии и поступить на место о. протоиерея, как еще в Зеленоводске он услышал о желании о. благочинного Альбова быть протоиереем в Зеленоводске и как по прибытии в Мутноводск узнал о том, что дело Альбова уже близится своим производством к концу, и потому решился со вдовою о. протоиерея идти к Злобину, и в самых живых чертах описал преосвященному проделки Злобина с этою вдовою; потом он рассказал о своей встрече с старушкою и принятом им участии в ней, и наконец, описал сцену с Злобиным. Слушая его, преосвященный не раз покачивал головою, вздыхал и говорил; «о. Боже мой! какая жестокость, какое немилосердие!»

– Могут ли свидетели подтвердить, что точно такая сцена вышла у вас с Злобиным? – сказал преосвященный, выслушав Владиславлева.

– Все подтвердят. Там было более пятидесяти человек, а в числе их был и ваш приближенный иеромонах о. Димитрий.

Преосвященный позвонил и приказал позвать к нему о. Димитрия.

– Расскажите пожалуйста, как этот студент оскорбил при вас Злобина, – отнесся преосвященный к о. Димитрию, когда тот пришел.

– Кроме того, что этот студент очень смело обратил внимание Злобина на двух несчастных, когда Злобин привязался было к нему, он ничего не сделал, – ответил о. Димитрий. – И я думаю, что студент этот за свой поступок заслуживает общей благодарности.

– Вы расскажите мне все, как именно было.

О. Димитрий рассказал все в подробности.

– Если ото действительно так было, я не нахожу, чтобы Злобин был так жестоко обижен, как он мне представлял, сказал преосвященный. Хорошо, что вы говорите правду в глаза, не страшась за то мщения, и вступаетесь за несчастных. Но во всяком случае вам нужно быть осторожным. Вы еще не знаете, что за человек Карп Селиванович. Его и я подчас уважаю, а подчас и побаиваюсь. Он очень мстителен и имеет у себя сильную заручку в одном родственнике.

– Ничего, ваше преосвященство! сказал о. Димитрий: по временам его следует-таки пощипывать. А то для него и бедный тоже, что и богатый: никому спуску не дает.

– Так-то так, да что же сделать-то, когда мы связаны?.. покровительство сильных все может сделать. Я боюсь, как бы он не отомстил этому студенту. Он теперь затаит свою злобу, потому что я должен буду ему сказать, что более он сам во всем виновен, чем студент, и что, если он начнет дело против Владиславлева – себя осрамит.

Преосвященный позвонил снова и приказал ввести к нему несчастную старушку с ее правнучкою. Через несколько минут явилась и старушка, едва передвигавшая ноги и поддерживаемая своею правнучкою. Получив благословение, обе они пали на колена пред преосвященным и залились слезами.

– Встаньте и утешьтесь! – сказал им преосвященный.

– Ах, отец ты наш! Смею ли я стоять перед тобою? – сказала старушка.

– Я тебе приказываю... встань... тебе неприлично стоять на коленях предо мною, ты постарше меня, в бабушки мне годишься.

Старушка встала, а за нею встала и правнучка ее.

– Защитите нас, отец наш! – начала старушка – и не дайте в обиду этого молодого человека за то, что он имеет такую добрую душу.

– Хорошо, хорошо. Я тебя защищу и его не дам в обиду. Но прежде расскажи ты мне по совести все, что с тобою сегодня случилось и как этот студент вступился за вас.

– Ах, отец ты мой! Я вот уж третий раз за полтораста верст пришла сюда с одними сухарями, чтобы похлопотать о своем деде. К кому здесь ни обращалась, никто не принял во мне участия. Пошла сегодня к Карпу Селивановичу, думала, что хоть он мне поможет, а он – суди его Бог за то! – еще хуже всех поступил: несмотря на мои слезы, взял с меня последние три рубля, да еще неотступно требовал прислать ему еще семь рублей. Тогда я решилась идти пред твои светлые очи и пасть к твоим ногам, прося себе защиты. Правнучка моя Маша привела меня сюда. Так как было еще рано, я села на лестнице немножко отдохнуть. И горько-горько мне вдруг стало! Мне казалось, что во всем мире нет мне с сиротою помощника. Я боялась, что меня не допустят до тебя. И слезно я в эту пору заплакала! Слезы ручьем лились у меня, а я никак не могла перестать плакать. Вдруг подходит ко мне этот молодой человек, и вступает ласково в разговор.

Так начала старушка свой рассказ и по-своему, попросту, рассказала известные уже нам, вышеописанные сцены. Рассказ ее был самый простосередчный, а слезы так и текли у нее из глаз.

Преосвященный дал ей еще несколько вопросов на счет того, какими средствами она пропитывается с своею правнучкою, и как живет.

Старушка в простом рассказе представила ему самую печальную картину своей бедственной, в полном смысле слова, нищенской жизни. Слушая ее, преосвященный поминутно вздыхал; не раз и слеза катилась с его глаз, не раз и восклицал он: «О Боже мой! о Боже мой!»

– А, о. Димитрий! – сказал он, наконец, когда старушка кончила свой рассказ. Вот как живут-то несчастные! А мы здесь сидим и не ведаем того, что почти перед глазами у нас творится.

– Я вам, Владиславлев очень благодарен прежде всего за то, что вы так сострадательны к делу несчастных: мне это очень нравится... особенно же нравится то, что вы, имея сами нужду в деньгах на свое производство, с такою охотою отдали несчастным часть своих денег...

– Я, ваше преосвященство, такую натуру имею, что не могу равнодушно смотреть на несчастных... Я всегда отдаю им даже последнюю копейку... Эти же деньги, по правде сказать, предназначались людям, не имеющим в них большой нужды... так не лучше ли мне было дать им другое назначение?.. Лучше пусть я от того потерплю медленность в ведении дела, да несчастные не протянут своей руки выпросить копейку ради Христа...

– Но вы не потерпите ничего. Я прикажу ваше дело незамедлительно вести, и сам буду за ним наблюдать... Затем, я очень еще благодарен вам за то, что вы обратили и мое внимание на этих несчастных, или, по крайней мере, дали мне случай обратить на них свое внимание... Вот и видишь теперь, что нет худа без добра, и что все, что ни делается с нами, делается к лучшему... Не обратите вы своего внимания на этих несчастных и не столкнитесь с Карпом Селивановичем, – почем знать? – я, может быть, и не обратил бы на них должного внимания.. Очень могло бы быть, что они и не дошли бы до меня; быть может, я сегодня не стал бы принимать просителей... Могло быть и то, что они попали бы ко мне не в час, как говорится... Могло бы быть даже и то, что я просто не обратил бы на них должного внимания... Ведь много ходит ко мне вдов и сирот: и почем их узнаешь, кто из них истинно несчастен? Между действительно несчастными чаще обойдешь кого-нибудь вниманием, потому что он не очень искателен и боязлив; зато какие-нибудь пройдохи, притворщицы как раз могут быть приняты за несчастных... Все может быть... И вот эти несчастные, быть может, пошли бы опять домой свое горе мыкать, как доселе мыкали!.. А теперь я их не оставлю так...

– Отец ты наш! как я тебе буду благодарна, если ты благоволишь представить место за этою сиротою! сказала старушка и заплакала.

– Предоставлю, предоставлю; более о том и не беспокойся... Ступай себе с Богом домой, все будет сделано. Погоди только вот, я сейчас пошлю за Карпом Селивановичем, спрошу его как о вашем деле, так и о том, сколько в год денег получалось в попечительство с вашего места...

– По сороку рублей в год, отец мой! Я это знаю...

– Ну, и прекрасно! Я прикажу возвратить вам эти деньги...

Старушка и девушка поклонились преосвященному со слезами на глазах от радости.

– О. Димитрий! продолжал между тем преосвященный, обращаясь к своему иеромонаху: выдайте этим несчастным из полученного мною сегодня жалованья тридцать рублей, да прикажите сейчас же послать за Злобиным.

О. Димитрий отправился исполнить это поручение, а преосвященный обратился снова к Владиславлеву.

– Вам, Владиславлев, говорил он, я желаю добра и потому советую вам быть поосторожнее... А то ведь, знаете ли, иногда ни за что можно попасть в беду: просто, от одного пустого слова пропадешь... Суды у нас устроены очень скверно. Всякому мерзавцу открыт свободный доступ привлечь всякого к суду. Самая пустая, самая кляузная бумаженка непременно должна идти в ход... начинаются из-за нее суды да следствия, которые иногда тянутся целые годы, исписываются целые кипы бумаги и все-таки часто не доберешься до истины... переплетутся между собою обе стороны так, что и решить невозможно, кто действительно прав, кто виноват. Вон, посмотрите, какие кипы дел лежат на столе, и каждая из них не более, как одно только еще, может быть, на половину не оконченное судебное дело... И извольте тут возиться с ними... извольте читать их по субботам, да утешаться тем, как там объясняются люди в своей злобе друг против друга и ненависти друг к другу... Так-то...

– Постараюсь, ваше преосвященство, быть осторожным,

– Постарайтесь!.. А теперь я постараюсь все уладить так себе – миром. Если же Злобин подаст на вас жалобу, я постараюсь о том, чтобы он взял ее назад... Уж я это улажу. Только будьте осторожнее.

Вошли Злобин и о. Димитрий. Последний подал вдове 30 р., которые та приняла с величайшею благодарностию; а Злобин стал в струнку неподалеку от преосвященного, точно птичка.

– Скажите, Карп Селиванович, обратился к нему преосвященный: отчего дело этой несчастной старушки о предоставлении причетнического места в селе Вознесенском за этою девушкою сиротою три года у вас не кончено производством?

– От того, что эта сирота не имеет права на предоставлении за нею места,

– Как не имеет права?.. От чего не имеет?..

– Она дочь священника, лишившагося сана.

– Но она родилась еще в бытность его священником... Значит, она состоит в духовном ведомстве. Пишется она в клировых ведомостях?..

– Пишется, в селе Изъяславлеве, где отец ее был причетником...

– Т. е. состоял на причетнической вакансии?.. Так как же вы говорите, что она не имеет права? Она имеет полное право... она наша же сирота... Это не хорошо... Давно бы пора кончить это дело... Ну, я человек еще недавний здесь и не могу всех знать, а вы уже не первый год здесь служите: пора вам знать хорошо, кто наш, кто не наш... А присутствующие-то куда же смотрят?.. Ведь это диво!.. В три года пустяковского дела вы не кончили производством... Кончите его немедленно... Впрочем представьте его ко мне сегодня же, я сам его рассмотрю... Место предоставить за сиротою, а ту сумму, которая от него получалась в попечительство, возвратить этим несчастным сполна...

– Слушаю, проговорил Злобин, кусая свои губы.

– А вы, несчастная, обратился преосвященный к старушке и девушке: с Богом теперь ступайте домой... дело кончится в вашу пользу...

Старушка и девушка поклонились преосвященному и хотели было подойти к нему за благословением, чтобы потом выйти; но были остановлены, потому что, к досаде Злобина, Владиславлев снова обратился к преосвященному с ходатайством за них.

– Ваше Преосвященство! сказал он: позвольте мне еще одно слово сказать вам в пользу этих несчастных...

– Говорите... Я охотно выслушаю вас, я если будет возможно, исполню вашу за них просьбу лишь бы наградить их за терпение...

– Эта несчастная старушка вдова священника, а правнучка ее, еще более ее несчастная, дочь священника... Как вы слышали, обе они доселе вели жизнь самую бедственную, ничем не лучше нищенской... не видели они отрадных дней в своей жизни давно уже... одно только горе... и горе со слезами было неотступным их спутником... Думаю, что за такую горестную жизнь их можно наградить как должно... Девушка эта, как я полагаю, стоит большего, чем быть женою пономаря в бедном селе...

– Но что же еще я могу сделать для них?.. Скажите, если знаете...

– А вот в мутноводском же уезде, в селе Михайловском есть праздное священническое место... Предоставьте его за этою сиротою...

– Да, точно, там есть праздное место... Пожалуй я сделаю это...

– Но место это уже обещано благочинному Альбову для его дочери, вмешался Злобин. У нас и журнал уже о том составлен...

– Ах, да! сказал преосвященный: я точно обещал его Альбову, в случае если бы ему не пришлось поступить в протоиереи в Заленоводск.

– Ваше Преосвященство! Было бы с вашей стороны величайшею несправедливостию, если бы вы, устранив эту несчастную сироту, имеющую большие права на это место, чем дочь благочинного Альбова, предоставили место за этою последнею, сказал Владиславлев.

– Как ты смеешь так дерзко говорить его преосвященству! сказал Злобин.

– Постойте, Карп Селиванович! – прервал его преосвященный. – Может быть они говорят сущую правду... Почему вы, Владиславлев, так думаете?..

– Потому, что эта несчастная круглая сирота и ничего за собою не имеет ... небось и платья-то нет у нее порядочного; а та имеет родителей, жила всегда в довольстве, может быть свободно выдана на сторону за порядочного человека и жить опять в довольстве, потому что благочинный Альбов очень богат, даст за нею одними деньгами четыре тысячи рублей... А ведь из них и та, и другая священнические дочери... И кому же должно отдать преимущество?.. Неужели последней из них?..

– Ваша правда, я был бы очень несправедлив, если бы допустил это...

– Но ты лжешь, мальчишка! вспылил Злобин. Обратите, ваше преосвященство, свое внимание на наглость и ложь его. Альбов очень беден.

– Нет, я не лгу, сказал Владиславлев: я говорю сущую правду.

– Почему же вы знаете, что он богат? спросил преосвященный.

– Я бы и не знал об этом, если бы благочинный Альбов не предлагал сначала моему товарищу и односельцу Вознесенскому а потом и мне взять его дочь. Это было не далее, как в прошлые святки, когда я жил дома. От него с письмом явился ко мне причетник... в письме же мне предлагалось взять его дочь с поступлением на обещанное вами ему священническое место, где таковое найдется, и обещалось в приданое одними деньгами четыре тысячи рублей да платья и всякой всячины тысячи на две.

– Это ложь... этого не может быть, сказал Злобин.

– Нет, не ложь. У меня даже и письмо его цело. Оно у меня здесь, сказал Владиславлев, и тотчас же, достал письмо из бокового кармана, подал его преосвященному.

– Видите, Карп Селиванович! Он прав: это писал Альбов... рука его, сказал преосвященный, прочитав письмо и подавая его Злобину.

– Я бы не смел и подумать говорить об этом; если бы не имел у себя этого письма, сказал Владиславлев.

– Интересно однако же знать, от чего вы не согласились с Альбовым, когда обещано вам так много? Невеста, что ли, нехороша? – спросил архиерей.

– О невесте я ничего не знаю ни дурного, ни хорошого. Я просто отверг в ту пору это предложение потому, что думал об академии, а не о местах.

– Ну, а после, когда вы уже решились не ходить в академию?

– После? Я даже и не подумал об этом. Я не гонюсь за деньгами. Я враг обычая брать и давать приданое. При том же я подумал, что Бог и счастия мне не даст... быть может, обещанное ему место должно бы быть замещено сиротою, а Альбов вымолил его у вас.

– Ну, а теперь вы разве берете вовсе без денег?

– Положительно без денег. И искал не денег, а человека, и нашел такую себе невесту, какую всегда желал найти... высоконравственна, умна, начитанна, рассудительна, богомольна, добра... словом, она вместо приданого несет своему мужу жизнь вполне отрадную, хотя и среди всякого рода лишений и скорбей. Вот бы, ваше преосвященство, следовало обратить всем внимание на воспитание дочерей, а не на то, чтобы побольше приготовить для них денег! Я даже и представить вам не могу, какое несравненное превосходство имеет моя невеста пред великим множеством других девиц духовного звания.

– А ведь и правда, Карп Селиванович, на это следовало бы обратить внимание... А мы и не подумали никогда о том... Нужно подумать... Ну, еще Владиславлев, вопрос: откуда могут быть у Альбова такие деньги?

– Как же не быть им?.. Он тридцать лет благочинным.

– А разве благочинные берут взятки? Или духовенство платит им что?..

– И взятки бѳрут, и другие доходы есть. Проедут, например, два раза в год по округу, получат за каждый визит не менее трех рублей, станут причты книги сдавать, опять дают от пяти до шести рублей.

– Но ты верно лжешь, – вмешался снова Злобин. – Я многих расспрашивал, и они клялись мне, что никаких доходов им нет.

– Может быть, и клялись вам в этом какие-нибудь бесчестные люди, – отвечал ему Владиславлев. – Но что значит клятва для человека бесчестного, тем больше еще, если дело касается до их оправдания? Можно, например, взять с бедной вдовы двадцать пять рублей ни за что, ни про что, и заставить ее поклясться, что она и еще вышлет семьдесят пять рублей, и все-таки потом поклясться, что этого не было.

Злобин при этом стиснул зубы и сжал кулаки, а преосвященный слегка улыбнулся, взглянув искоса на смущенного Злобина.

– Итак, – сказал преосвященный: – Альбов богат и может выдать свою дочь прилично на сторону, а эта девушка круглая и беспомощная сирота... Я с вами, Владиславлев, согласен .. я хочу ей быть вместо отца и устроить ее судьбу, как только выйдете от меня, напишите старушке прошение о дозволении ей приискать жениха своей правнучке с определением его на священническое место в селе Михайловском, и я сейчас же дам на нем надлежащую резолюцию. А вы, Карп Селиванович, то дело закончите, Альбова тоже, а этого не задерживайте...

– Очень рад этому, ваше преосвященство, – сказал Владиславлев: – я постараюсь сегодня же я жениха им приискать... здесь есть несколько моих товарищей... думаю, что никто из них не откажется от такого хорошего места, если они уже не начали дел о поступлении на места.

– И прекрасно... благо невеста здесь... студенту не ехать смотреть ее...

– А я полагаю не следует так спешить, – сказал Злобин – Неразумно без разбора отдавать место первой же девченке...

– Что вы говорите? – сказал преосвященный очень недовольным тоном.

– Самую простую вещь... нам нужно еще прежде собрать самые точные сведения о поведении этой невесты: быть может она еще бесчестная девчонка.

– Ну, ваше преосвященство, – сказал Владиславлев: – если собирать точные сведения о каждом и при том собирать так, как они у нас обыкновенно собираются, да еще в таком положении, в каком находится эта девушка, т.е. в положении кандидатки на звание священнической жены и соперницы дочери Альбова, то всякую девушку можно очернить... Я думаю, что Альбов все силы свои употребит, чтобы очернить эту девушку, лишь бы устранить ее от места... Тут будет все пущено в ход, и клеветы, и подкуп бесчестных людей в свидетели против нее...

– Это правда, – сказал преосвященный: – да и какая нужда наводить справки, когда и без того можно быть уверенным в ее честности.

– А что, если она бесчестная девчонка? – снова сказал Злобин.

– А чем вы уверены в том, что дочь Альбова лучше ее? – спросил Владиславлев. – Я полагаю, что вы о ней справок не наводили.

– Да, – сказал преосвященный: – что вы скажите на это, Карп Селиванович?

– Да та жила под присмотром родителей, а за этою никто не присматривал... Стало быть, она могла повесничать сколько ей хотелось.

– Отец ты наш! – вскричала старушка, бросаясь в ноги преосвященному. – Скажи ему, чтобы он не говорил таких пустых речей по ненависти к нам. Нам ли было думать о чем-либо дурном, когда мы и день, и ночь не осушали своих глаз в своем несчастии?

– Это, правда, как можете вы, друг мой, говорить так не хорошо?.. Они трудом собственных рук пропитывали себя. Можно ли о чем-нибудь тут думать им о другом, кроме того, как бы не умереть с голода?.. Дочь же Альбова, я полагаю, вела себя всегда свободнее во всем, потому что живет в довольстве... Оставьте свои затеи.

– Да что она не хорошая девочка, видно даже из того, что она сама пришла сюда просить себе места и жениха.

– Нет. Она не за этим сюда пришла... За хлопотами о месте шла сюда ее прабабка... а она шла затем, чтобы быть при прабабке и охранять ее в пути, так как старушка чуть уже двигается.

– Отец ты наш! – обратилась снова старушка к преосвященному: – по всему видно, что Карпу Селивановичу не хочется, чтобы сделали нам великую милость и были вместо отца... я боюсь, что он еще теснить нас станет .. Оставьте лучше за нами прежнее место...

– Об этом ты и не думай, старушка!.. Я сказал и сделаю .. Идите с Богом... Вот этот студент будет за вас ходатаем... Подождите его, пока он выйдет от меня... Он скажет вам, что нужно делать.

– А что этот студент по какому праву взял на себя ходатайство за них? Родственник, что ли, он им или опекун их? – возразил Злобин с сердцем.

– Нет, ответил Владиславлев: – я им не родственник и не опекун их. Я не более, как хороший христианин. Я увидел их слезы сегодня и принял в них христианское участие по чувству любви к ближним и по заповеди Спасителя: блаженны милостивые... Не велика еще важность называть себя покровителями и защитниками несчастных и не оказывать им милости... но вот истинно доброе дело – быть действительно милостивым к несчастным, делиться с ними последнею копейкою и защищать их от притеснений сильных, быть им вместо отца...

– Да ты еще умеешь рассуждать и нравоучения читать!..

– Оставьте это, Карп Селиванович! сказал преосвященный. – Владиславлев ничего дурного не сделал, вступившись за несчастных, оказав им большое пособие из своих лепт и приняв на себя ходатайство за них. Я ему очень за это благодарен... можно надеяться, что он у нас будет примерным священником, отцом несчастных и обличителем пороков безбоязненным...

– Ну, что ж, пусть верх будет на стороне мальчишки.

– Не верх, а невинность, правда и милость... Но оставим свои счеты. После я с вами переговорю о вашей жалобе на Владиславлева, а теперь я еще порасспрошу, между прочим, кое-кого о том, как у вас вышло с ним столкновение... Нужно это дело решить беспристрастно, потому что столкновение ваше случилось при пятидесяти человек просителей и неприятно бы на всех подействовало то обстоятельство, что я по одной только вашей жалобе, не оправданной свидетельскими показаниями, решил наказать студента.

– Я полагаю, не стоит спрашивать свидетелей... они все будут за него.

– В таком случае оставьте лучше свои претензии на него.

– Я согласен... не ищу на нем оскорбления...

– Вот и прекрасно. Владиславлев! извинитесь перед Карпом Селивановичем.

– Я охотно это сделаю по чувству христианского смирения, сказал Владиславлев: – потому что уверен, что моя смелость была им неприятна.

Владиславлев извинился перед Злобиным. Злобин же с своей стороны ни слова не сказал ему и вышел от архиерея, затаив в душе злобу против Владиславлева и думая: «отомщу я ему, жестоко отомщу»..

Преосвященный позвонил и приказал ввести вдову – будущую тещу Владиславлева, Когда та вошла, преосвященный расспросил ее, как она ходила к Злобину, и только лишь вздыхал и покачивал головою, слушая ее чистосердечный рассказ о проделках с нею Злобина.

– Вы ему не высылайте этих денег... сохрани вас Бог, если вы это сделаете... Я осержусь на вас тогда, сказал преосвященный вдове, когда та рассказала ему о своем обещании выслать Злобину 75 рублей.

– Но ведь я клялась пред иконою, что вышлю, возразила вдова.

– Я разрешаю вас от вашей клятвы... она была вынужденная и вовсе неразумная... вы не должны ее исполнить. Я разрешаю вас от нее. О пособии из попечительства вам бы и толковать с ним не следовало. Подайте мне о том прошение сегодня же. Я сам назначу вам выдачу пособия по сорока рублей в год в уважение заслуг вашего покойного мужа, бывшего много лет сотрудником епархиального попечительства... С удовольствием я назначил бы и более сорока рублей; но попечительство наше скудно средствами... Наши отцы ч