Слово в день рождения Благочестивейшего Государя Императора Александра Николаевича. (17 апреля 1872 г.)

Пасха радостию друг друга обымем... Рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением! (стих. Пасхи).

Какое высокое чувство слышится в этом возгласе св. церкви! Вся объятая священным восторгом о славе воскресшего искупителя нашего, она хотела бы заставить нас забыть на время все земное, страстное и горькое. Она желала бы дать нам, хотя на краткий срок, почувствовать тот мир блаженный, то вечное и ничем, невозмутимое торжество, которое празднуем ради воскресшего церковь первородных на небесех написанных (Евр. 12:23). Но, смотря на счастливые и торжествующие лица в храме Божием, встречая повсюду мир, довольство и радость в домах, прислушиваясь к веселым праздничным речам, к дружественным поздравлениям, к теплым и сочувственным благожеланиям, – что иное, кажется, и предположить должно, как не прекрасное совпадение нашего свободного торжества духовного с священным веселием церкви. Так ли это на самом деле? Тот ли именно тон, тот ли святый характер в нашем веселии, то ли чистое беспримесное и глубокое счастие в наших сердцах, которым желала бы наделить нас церковь в сии дни? Одному, конечно, Господу открыта книга сердец человеческих; но не случайно, и не по предзанятой лишь цели проповеднической – судить и обличать людей во что бы то ни стало, предлагаем мы, вам свои вопросы; а пришла нам мысль о том обычном благовидном приличии, о той изящной внешности, о тех мягких и гуманных формах, которыми украшается, наша общественная образованная жизнь не только в праздничные, но и в обыкновенные будничные дни. «Радостию друг друга обымем» – приглашает церковь ради великого светлого дня, как бы не рассчитывая, чтобы столь высокое и братское чувство могло быть обычным и всегдашним для грешных и обыкновенных людей, какими переполнена земля. Но вот это невозможное по-видимому осуществляется в некоторых общественных наших кружках, где тонкость и предупредительность обращения, любезность и вежливость речей, благородство мыслей, красота и грация приемов, и некоторый неуловимый аромат всего, что подпадает простому и непосредственному наблюдению, так отрадно может поражать всякого человека, не желающего сомневаться в том, что видят его глаза. Но, повторяем, так ли все это на самом деле, как кажется? И все это той-ли именно ценности, за какую выдается? А придается всему этому ценность столь великая, что часто все нравственное достоинство человека измеряют степенью, в какой он привык и способен вращаться в описанной сфере и не хотят знать и не желают никаких лучших средств к облагорожению человечества, как заставить его дышать по возможности этой цивилизованной атмосферой, льющейся из высших слоев нашей общественной жизни. Есть, значит, для нас серьезное побуждение вглядеться поближе несколько в так называемую внешнюю образованность нашу, которая подкрашивает и золотит весьма неблаговидные в сущности явления нашей общественной жизни. Друг друга обымем! рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением, – делая такое воззвание к своим чадам, св. церковь рассчитывает на полную их искренность, желает, чтобы дружественность и приязненность наших отношений была утверждена на чистой любви нашей к ближнему, ради Господа Иисуса Христа, нашего общего Спасителя и Отца, как это бывает в добрых и любящих семействах. К сожалению – гуманность людских отношений в свете если понаблюсти ее несколько подольше оказывается без этого крепкого начала любви и искренности, которое, собственно, и могло бы давать им цену. Правда, что здесь постоянно встречаются веселые и улыбающиеся друг другу физиономий, делаются дружеские рукопожатия, слышатся непрестанные извинения, говорится любезности и делаются тысячи взаимных мелких услуг, – и все это, конечно, придает необыкновенно мягкую и приятную окраску всему видимому строю общественной жизни. Но большею частию все это делается не искренно, на показ и только в глаза. С утра до вечера, и притом все – от мала до велика – разыгрывают друг перед другом разные более или менее трудные и сложные роли приязни, дружбы и расположения. Непрерывное и притом долгое, с юных ногтей начинаемое, упражнение в этом лицедействе до такой степени входит в привычку, и делается столь легким и простым делом, что сливается как бы с самою личностию людей. Лишь только стоит им встретиться, – и уста их невольно складываются в улыбку, а речь сама собой настраивается на игривые и сладкие фразы. Но вслушайтесь, около чего большею частию вращаются эти изящные речи. Сошлись двое, – и непременно речь идет о третьем, с более или менее тонкими и шутливыми намеками насчет его слабостей, странностей, недостатков, и слегка даже на счет его чести и достоинства. Является этот третий, – тогда общая и речь начинается о четвертом – с теми же оттенками шутливости и остроумия насчет разных, более или менее крупных слабостей ближнего.

И чем вообще вскрашивается и усыпается эта медоточивая светская болтовня, как не взаимными пересудами; чем наполняется ее пустота, как не разными юмористическими анекдотами о людях отсутствующих; и на что тратится ум приятных гостинных собеседников, как не на остроты по случаю разных чужих приключений семейных и общественных? Но нигде так резко и наглядно, не проявляется этот характер, то просто болтливой и игривой, три злой и ядовитой сплетни как в печатном слове. Под предлогом гласности и раскрытия разных общественных язв, пишется необозримое множество статей и статеек, сокровенный повод которых – просто удовлетворить своей наклонности, к злословию, пощеголять своим острым языком, и втихомолку посмеяться с своими приятелями над опозоренным и огорченным противником. К унижению нашей литературы и посрамлению печатного слова, современные газеты и журналы переполнены статьями подобного дурного тона, – несомненное доказательство, как сильно развилась в нынешних людях страсть к клевете, к так называемым курьезам, сплетням и скандалам. Вот сколько серьезной и благородной людскости и теплой искренности там, где все кажутся друзьями – приятелями, – в так называемом большом и образованном свете!...

Но сколько неискренна и фальшива светская гуманность по своему характеру, столько же и узка она по своему объему. Объяснимся. Когда церковь возглашает – «друг друга обымем – ради Воскресшего Спасителя», то приглашает нас раскрыть свое сердце для всех без исключения наших ближних, как братьев о Христе Иисусе. Для любви христианской нет пределов, нет замкнутых кружков, нет сословных и житейских различий. По заповеди Христовой все люди братья, все друг другу удове (Еф. 4:25), подобно членам одного тела, глава которого Христос. Имеет ли такую широту – мирская гуманность? О, далеко нет! Правда, в совокупности светских правил существует и между прочим и такое, что надо быть вежливым со всеми. А между тем что творится на деле? На деле бывает так, что степень поклона, сила рукопожатия, приветливость взгляда – строго соразмеряется со степенью положения, какое занимает человек, которому все это отпускается. Эта обособленность и разъединенность между людьми разных положений и состояний в свете проявляется иногда с такою горделивой силой и брезгливостию, что, по справедливости, может быть сравнена с недружелюбным фарисейством и нетерпимостию наших раскольников, которые, дробясь на враждебные толки и секты, желают иметь все отдельное и свое. Но за смешною стороною скрывается здесь более серьезная и горькая, – это отсутствие того, чем так любит хвалиться современный образованный свет, отсутствие теплой любви к человечеству и недостаток истинной христианской человечности. Сколько изысканной обходительности расточается в своих замкнутых кружках, сколько ласкательства употребляется передо высшими себя, столько же сухости, холодности, а подчас и нескрываемой надменности чувствуется в отношениях к людям низших разрядов, и не из своего стада. Приходит невзрачный и бессильный бедняк с своим горем или неотложным делом, – ему приказывают ждать до неопределенного срока. Нищета одолела его, – заподозрят и в лени и праздности. Коснеет он в невежестве, – скажут это неизбежное общественное явление. Несет он грубый и неблагодарный труд, принижающий его до степени животных, – хладнокровно раззудят, что чернорабочими силами созидается богатство общественное, и т. п.

Но если так бедна по своему содержанию и узка по своему объему светская гуманность, то можно безошибочно определить и степень ее надежности и прочности даже в той среде, где она процветает, и где составляет она как бы естественную атмосферу, которой все дышут. Все здесь до первого разу; вся эта кажущаяся теплота и людскость в отношениях до первого, более или менее серьезного столкновения. Оказывается, что под видом уважения чужой личности и чужих прав, о котором проповедуют с таким достоинством и с таким жаром современные люди, всего более благоговеют пред своими собственными достоинствами, и покланяются своим личностям. Не сделаем ошибки, если скажем, что нет себялюбивее и опаснее нынешних людей, несмотря на гладкость и приличие их приемов, и несмотря на всю их образованность и наружную мягкость. Приходит на мысль несколько резкое может быть, но верное уподобление. Нынешний приятно-обходительный человек весьма похож на фосфорную спичку, готовую при первом жестком прикосновении вспыхнуть, обжечь и надымить. Чувство чести утончили до такой мелкой щекотливости, а человеческому достоинству приписали такую одностороннюю неприкосновенность, что благодушно перенесть наприм. обиду, смиренно сознаться в своей ошибке, когда ее указывают со стороны, для сохранения мира поступиться несколько собственными нравами, – считается признаком слабости душевной, умственной тупости, или даже низости и неблагородства. Это ли высокая гуманность, которую заповедует евангелие? Затронутые и взволнованные страсти нынешних себялюбивых людей не знают себе пределов и границ. Оне жгут, как огонь; умерщвляют, как яд. И чем образованнее и утонченнее эти люди, тем более яда и вредоносности в их оружии, которым разят они друг друга в случае размолвки, ссоры и взаимных обид. Грубая мода на кровавые поединки, когда люди влекомые животными инстинктами мести, хладнокровно убивали друг друга – эта дикая мода прошла, или почти прошла; но это не значит, чтобы ослабели и исчезли постыдные инстинкты мести и злобы, – они приняли только другую, более утонченную, более просвещенную, так сказать, форму. Устная клевета, печатный позор, расчитанное презрение, зложелательная надменность в обращении, и если можно – насилие власти, под видом законности, и есть тысячи подобных достойных мер, которыми не побрезгует воспользоваться нынешний просвещенный человек для поражения своего врага. Он возмутит ваше семейное благополучие, он очернить ваше доброе имя, он испортит вашу службу, он потрясет все ваше нравственное существо, он сгубит вас медленным, но убийственным способом. И сколько драм подобного плачевного характера заносится ежегодно в летописи нынешнего цивилизованного света! Грозное и сильное слово Спасителя о фарисеях, которых он назвал гробами раскрашенными, как нельзя лучше, идет к нынешним людям, блистающим и гордящимся своим светским лоском. С виду точно они хороши и красивы, но зато внутри исполнены всякого зловония и нечистоты.

Итак если, в заключение нашей речи, рядом с нынешними светскими правилами о приличии и деликатности в человеческих отношениях, поставить это кроткое воззвание св. церкви: пасха радостию друг друга обымем! Рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением, и тако возопиим: Христос воскресе...; то сколько теплоты, задушевности и жизненности послышится в этом небесном голосе, и напротив – каким холодом, бессодержательности и фарисейскою бездушностию будут отзываться все эти тонкие правила светской деликатности и гуманности! Так – и то, что есть лучшего в мире, чем он думает гордиться, оказывается весьма немногоценным, если над всем этим не веет дух Христов, если все это не проникнуто животворными началами евангелия. Не лучше ли же отдаться водительству св. церкви Христовой, живущей духом Христа Спасителя и Его учением? Не лучше ли поставить главною целию жизни усвоение евангельских правил, столь высоких, столь чистых и истинно человечных в сравнении с светскими и житейскими правилами внешнего благоприличия? Не следует, конечно, пренебрегать и этими правилами, и все, что мы говорили против них, говорили не за тем, чтобы только втоптать их в грязь, а напротив – выяснить именно то, как много они теряют от своей разобщенности с духом Христовым, и как они, – эти вежливые и деликатные правила нынешнего общества, были бы истинно прекрасны и вожделенны, если бы созревали на почве евангельской. И фальшивые бриллианты играют переливами цветов, – но все-же они фальшивые; и поддельные цветы ласкают зрение, – но они не благоухают; и многое многое блестит, но не все то золото, как говорится. Вот мы и хотели только сказать, что не следовало бы фальшивый и поддельный блеск светской жизни считать за чистое золото, и не стоило бы пробавляться из мутных и скудных источников житейской нравственности человеческой, когда у нас под руками чистые и обильные струи самой высокой нравственности, самых святых и истинно человеческих приличий в евангелии. в учении Иисуса Христа. Внесем же это учение в свою жизнь, – мы этим ее вскрасим, упорядочим и облагородим в высшей степени, и не только свою личную жизнь, но и общественную. Да, если бы мы общими силами решились потрудиться над проведением евангельских начал в свою домашнюю и общественную жизнь, то много и в целой жизни народной исцелело бы гнойных язв, без сомнения болезненно отзывающихся в сердце возлюбленного нашего монарха. Дадим же в светлый день его рождения, дадим себе благородный обет потрудиться над приобретением не условного только и узкого благородства светского, но глубокого, всецелого – евангельского. Аминь.

***