Слово к духовным воспитанникам. (20-го мая 1879 г.)

Поблажающий сыну будет перевязывать раны его, и при всяком крике его будет тревожиться сердце его. Необъезженный конь бывает упрям, а сын оставленный на свою волю делается дерзким. Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтоб не горевать с ним и после не скрежетать зубами своими. Не давай ему воли в юности, и не потворствуй неразумию ею. Нагибай волю его в юности, и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе. Учи сына твоего, и трудись над ним, чтобы не иметь тебе огорчения от непристойных поступков его. (Сир. 30:7–13).

Мои любезные воспитанники! Слышите-ли, какую сторону воспитания желает поставить нам, воспитателям вашим, на самый первый и главный вид священный библейский мудрец? Рьяный и свободолюбивый возраст ваш, почуяв в этих словах ветхозаветного наставника и воспитателя нечто для себя суровое и жесткое, пожалуй, будет противопоставлять им другие, более мягкие и гуманные, более современные и по вашим предположениям – более высокие идеалы воспитания. А я скажу вами, что для воспитателей и руководителей юношества, какого бы времени и развития они ни были, наставления библейского мудреца никогда не потеряют своей силы, потому что содержат в себе чрезвычайно веское и правдивое порицание одностороннего благодушия и беспечности при воспитании, и на опыте основанное предупреждение насчет печальных последствий слабой и балующей системы воспитания. А пришло мне на мысль взять слово священного мудреца для беседы с вами вот почему. Доводилось мне слышать, то в виде неясных и глухих отголосков со стороны, то в виде случайных, довольно впрочем наивных и простодушных проговорок, а то и прямых сетований прямо из вашей среды, – проговорок хоть и не и мне адресованных, но все равно ко мне же дошедших, – что , будто бы уж слишком тесное и неудобное житье вам под нашей опекой, что назираем-де мы каждый шаг ваш, что гоняемся за мелочами, что ловим всякий проступок ваш и норовим карать за него, как за преступление какое, и многое другое все в таком же жалобном роде. А я так напротив все опасался, не слишком ли много дается места благодушию и снисходительности к вам с нашей стороны, не слишком ли много и часто пропускаем мы разных так называемых мелких проступков ваших, смотря на них, как говорится, сквозь пальцы, как бы не желая видеть и знать их, хоть мы и видим их и знаем, и не соблазняетесь ли вы всем этим? Т. е. понимаете ли, и принимаете ли вы все это именно как благоразумную снисходительность с нашей стороны, или может быть она отдается на вас как воспитательная слабость, дающая вам повод злоупотреблять нашей добротой? Такая опасливость наша тем естественнее, чем живее чувствуем мы лежащую на нас великую ответственность за вас пред Богом, обществом и собственною нашею совестию. Все эти недоразумения и опасения и расположили меня поговорить с вами о столь любимой вами свободе в поведении и просторе действий и о значении этого простора и этой свободы в воспитании, а равно и о тех строгих и твердых границах, которые велит ставить священный мудрец свободе воспитанников и развивающихся детей. Прошу выслушать меня с спокойным рассуждением и без всяких предзанятых мыслей и готовых предубеждений, что дескать начальнику о чем же и говорить прилично, как не о стеснении свободы, когда дойдет о ней речь и пред воспитанниками. Приличием, конечно, мы дорожим, как следует, – но будьте уверены, что еще более дорожим мы истиною и вашим благом. Из этого именно источника и пойдет моя речь.

Надо нам с вами, во-первых, установить правильный и зрелый взгляд на свободу. Великий это дар Божий человеку, превозносящий его бесконечно над всеми низшими его тварями, равняющий с ангелами и уподобляющий самому Богу. Высокий характер нравственного существа и великое значение личности – разумно-духовной придает человеку не что иное, как эта именно способность его самоопределять себя к деятельности независимо и непринужденно ни от кого и ни от чего, а по собственному усмотрению и рассуждению. Значит мы не погрешим, если назовем эту способность свободного произволения в человеке тем лучезарным фокусом, в котором сосредоточены и откуда искрятся и брызжут все лучи его богоподобия. От того-то, конечно, так сладка и дорога людям свобода, и столь болезненно для них ее лишение и всякого рода насилия и притеснения. Но это не значит, что все глубоко понимают значение своей свободы и верный имеют взгляд на этот высокий дар свой. Мальчику, изучающему с тугой сердечной обязательный урок свой по книжке, когда за окном перед ним привлекательный простор, игра и радость жизни, – этому мальчику, тоскующему о свободе и жалующемуся на ее стеснение, при всем нашем сочувствии к нему, нельзя однако же не сказать, что жалоба его неосновательна, и что он ошибается, считая себя притесненным. Точно также если бы и более зрелый и взрослый юноша, но не вышедший однако же из учебного заведения, стал бы протестовать и жаловаться, зачем напр. звонок его будет в шесть часов утра, когда хочется ему поспать до семи, зачем предлагают ему пищу, не справляясь со временем его аппетита, а только в уставное часы, зачем велят ему, становиться на молитву, когда он может быть не расположен к этому, зачем велят изучать то, а не это, и притом обязательно в известное время, когда хотелось бы заняться совсем другим, или отдохнуть и развлечься, зачем велят держать себя так, а не эдак и проч…; – если бы, говорим, этот юноша пресерьезно стал вздыхать о счастии людей, ко всему этому не обязанных, то неужели бы он не был смешным? А если бы он самовольно стал проделывать разные секретные лазейки из дисциплинарной ограды на простор и свободу, – то неужели бы он не заслуживал соответственного наказания? А если бы за такие наказания он стал бы устроить даже какие-нибудь неприятности своим воспитателям и приставникам, и в виде протеста стал бы нарочно повторять уклонения от заведенного порядка, то неужели бы не следовало такому упрямцу показать дорогу совсем вон из заведения...? Если бы даже прямой арестант и узник, – вот из тех, что сажают в острог стал бы кричать и роптать, зачем лишили его свободы то неужели кто из умных и благонамеренных людей назвал бы этот ропот и эти крики основательными и законными?! Так вот – видите: свобода наша сама по себе, а что-то другое, царящее над ней, само по себе! Это-то другое и опускают весьма часто из виду при рассуждениях о свободе и при жалобах на ее стеснение а между тем оно, это нечто, до такой степени важно, что составляет можно сказать самую сущность свободы, входит в ее понятие главным образом, и без чего пропадает все ее значение. Если определять свободу только как способность и возможность делать то, что мне хочется и нравится, и к чему располагают меня мои инстинкты, т. е. мои природные наклонности и естественные потребности; то не высокого достоинства будет такая свобода, и недалеко человек уйдет от животных с такой своей свободой. В самом деле, почему же не назвать в таком случае свободным и горького пьяницу, сознательно губящего свое здоровье и заведомо несущего свой последний грош в кабак? Ведь он делает то, что ему хочется и нравится? Но кому же, разумеется, не видно, что это скорее животное, а не человек, которого страсть пьянственная влечет как на веревке туда, где надеется найти себе удовлетворение. И рад бы не пошел, да надо идти! Почему также не назвать свободным богатого лентяя и неуча, которому судьба дает возможность ничего не делать, и который только и умеет делать, что прохлаждаться в непрерывных чувственных удовольствиях? Хотя кому же не видно, что это другой экземпляр животного в человеческом образе, который и рад бы захотел сделать что-нибудь полезное и благородное, но ленью и изнеженностию он как камнем пригнетен к своей грязи и пошлости, и неволен уже и несилен выдти сам собой из этой тины! А любодей, влекомый постыдною страстию к местам и лицам гнусным, а скупец и корыстолюбец, с волнением любующийся своим накопленным бездушным сокровищем и ненасытно алчущий наживы, а злостный завистник и бешеный мститель, вонзающий оружие в своего противника, – что это, как вы полагаете, свободные все люди, или рабы, которых страсть то внезапно толкает, то медленно, но сильно и неотвратимо, как броздами и уздою, тянет к предметам своего удовлетворения? Из этих примеров я думаю, вы сами можете усмотреть, как неправильно и поверхностно было бы понимать свободу только в смысле ничем не стесняемого избрания того, что нам хочется и к чему мы наклоняемся своими низшими потребностями и инстинктами. Напротив, и она и состоит в уменьи и навыке господствовать над этими инстинктами и потребностями; и следовательно она есть способность избирать и делать именно не то, что нам нравится, а единственно то, к чему обязывает нас долг и правда. Долги бывают всякие и самые разнообразные, и нет такого уголка , на земле, куда человек мог бы укрыться от всякого долга, равно как и ни единого нет честного и полезного человека в мире, на котором не лежало бы каких-нибудь специальных обязанностей, – и если вам кажется, что рай и свобода настают сейчас же за пределами школы, то вы наивно ошибаетесь. Когда вы поживете побольше на свете, то вы конечно поймете свою ошибку, и вспомянете мои слова. Правда только в том, что есть обязанности более простые и лёгкие, и есть более сложные и тяжелые, и эти обязанности раздаются в жизни провидением комуждо противу силы его, т. е. сообразно природным талантам и способностям каждого. У крестьянина свои обязанности и труды, у купца свои, у воина, у священника, ученого, адвоката, правителя, доктора – тоже свои соответственные труды и обязанности. О, если бы сразу можно было перенести вас подальше в будущее, и оттуда показать вам совокупность ваших ученических обязанностей и тот, кажущийся для вас неудобоносимым – долг, который заставляют вас нести в вашем школьническом положении! Вы с удивлением усмотрели бы как, в сущности, все это просто, несложно и сравнительно легко. Но это сокрыто покуда от очей ваших. Счастливцами вам кажутся все, кроме вас. Поверьте, покуда хоть на слово нам, что ни о чем быть может с такою приятностию вы не станете вспоминать впоследствии, как о времени своего школьного обучения, – так этот период будет вам дорог! И не потому только, что в нем протекла ваша молодость с ее выспренними надеждами и изящными мечтами, но и просто потому, что вы не знали в этом периоде, во сколько раз сложнее и изнурительнее обязанностей ученических разные обязанности служебные и тяжести житейские. Что говорить! найдутся люди в обществе, которые свободны невидимому от всяких обязанностей, вольны как птицы, и могут целую жизнь ничего не делать, – вот в роде тех избалованных и изнеженных неучей, о которых и упомянул выше. Но не даром эти бесполезные люди клеймятся в обществе позорным и презрительным именем коптителей неба. Это вредные наросты в обществе, унижающие достоинство человеческое, и обольщаться ихней свободой не только не прилично ни одному честному и порядочному человеку, но и грешно пред Богом потому что помнить надобно, что кроме обязанностей житейских и трудов гражданских, на всех нас возлагается со дня нашего рождения священное иго закона Божия и благое бремя нравственных обязанностей, которые должны не только проникать собою и завершать, но и подчинять себе все остальные наши обязанности. Так что если бы кто по общественному своему и положению и обильным материальным средствам и мог быть свободен от трудов житейских и обязанностей служебно-общественных то обязанности нравственно-религиозные по отношению к Богу, ближним и самому себе продолжали бы тяготеть над этим человеком во всей своей силе. А сущность этих обязанностей состоит в непрестанной и напряженной борьбе с грешными инстинктами глубоко испорченной и самолюбивой природы нашей; а борьба эта до такой степени всеобща людям и неизбежна стала для всякого сына Адамова, что если бы кто с недальновидною простотою или фарисейским самодовольством сказал про себя, что слава Богу живется ему без всякой борьбы и трудностей душевных, и не знает-де он никаких упреков совести, – то это было бы верным знаком, что человек сей стоит на фальшивой дороге, и нравственное благосостояние его подлежит сильнейшему сомнению. Все это к тому говорится вам, чтобы довести вас до надлежащего и зрелого понятия о свободе. Оказывается, что она не есть ничем не обставленный простор; не есть она и покой, ничем не возмущаемый, и не состоит в беспрепятственном удовлетворении одних только личных желаний и прихотей. Напротив истинно свободная жизнь человека есть прежде всего жизнь в границах, которые начертывает ему долг и разнообразные обязанности его; надлежащий характер ее есть характер борьбы со всем, что мешает человеку соответствовать своему богоподобному достоинству; сущность же свободы нашей есть, собственно говоря, исполнение святой и совершеннейшей воли Божией. Прошу вас усвоить всем сердцем и душой это высокое понятие о свободе, предлагаемое нам словом Божиим и вытекающее, как вы видите, из самой сущности дела, крепко держаться его во всех тех случаях, когда вам придется выслушивать, или самим иметь рассуждения по разным вопросам о свободе человека и ее отношении к долгу и разным установленным правилам.

Теперь следует нам подойти ближе к главному предмету нашего рассуждения. Если свобода в сущности есть самообладание и господство над низшими потребностями, а истинный характер ее есть характер борьбы; то для успеха в этой борьбе потребны конечно уменье и привычка, а они приобретаются практикой и предварительными опытами самоотвержения и подчинении своих личных желаний долгу и предписаниям. О наиважнейшем значении привычки в сфере нашей ограниченной свободы требуется сказать здесь нарочитое примечание. Привычка это есть постоянный внутренний двигатель нашей воли, поддерживающий ее энергию и спасающий ее от нравственного застоя и разных случайных уклонений в сторону от надлежащего направления. В том и состоит ограниченность нашей свободы, что мы не в каждый момент самоопределяем себя к деятельности единственно по сознательному и ни от чего не за висящему акту своей воли. Такова только неограниченная свобода Господа Бога. Для нашей же воли потребны так сказать непрерывные облегчающие толчки, или некоторое вспомогательное тяготение, дающее ровное и неотклоняемое направление нашей воле. Это все равно, как при движении под гору собственная тяжесть идущего облегчает ему движение. Не замечали ли в своей среде и над собою, что, например трудолюбивого ученика, так сказать, тянет уже к труду, ничего неделанье и праздность приносит ему тяжелую скуку. Человеку, приобыкшему к скромности, как будто кто совне налагает печать на уста и бережет от необдуманных и опрометчивых слов; вежливый – незаметно для себя делает приличное движение и принимает почтительную позу в потребных случаях; правдивый – с краскою стыда остановится при вызывающем случае и поводе ко лжи; искренний и честный, в случае даже какого-нибудь проступка с своей стороны, как бы инстинктивно изберет один выход из своего затруднения, именно признание и раскаяние, – и т. д. Также слагаются и такой же силы бывают и обратные дурные привычки. Допустил себе человек раз несколько уклониться от дела и поблажил себе, – и лень готова уже затянуть его в свои объятия. Несколько безнаказанно допущенных случаев дерзновения, горячности и лжи – так и пойдут увлекать юношу к разным протестам, к дерзости, к запирательству, к озорничеству и проч... И здесь привычка и обычай могут сильно влиять на направление воли, и портить его. Это и не с юношами только так, но и с людьми зрелыми и пожившими. И чем крепче успели образоваться у людей добрые привычки, тем вернее обеспечена их добродетель. А если бы по каждому отдельному случаю доброй деятельности приходилось нам, так сказать, сначала приводить себя в движение, делать над собой как бы отдельные и независимые от предшествующих опыты самоопределения; то и каждое простое и доброе дело было бы для нас самостоятельным и единичным подвигом, и для такого непрерывного подвижничества, можно сказать, не хватило бы ни одного из нас. Итак, судьба нашей свободы и доброе направление воли зависит от предварительной практики в добре и приготовительных опытов самоотвержения и подчинения своих личных желаний долгу и предписаниям.

Теперь спрошу вас, когда же бы настала для вас эта практика и эти предварительные опыты, если бы в период вашей юности и обучения мы оставили бы вас вашим собственным произволениям, и разные правила вашего поведения и инструкции имели бы только для формы и приличия, слегка об них напоминая вам в потребных случаях? И какие бы результаты принесло вам такое воспитание, и такое баловство с нашей стороны? Известное дело, что юность есть самая благовременная пора для приобретения всяческих добрых навыков; потому что сердце юноши еще не засоренное житейскими нечистотами, чутко бывает ко всякому доброму и благородному впечатлению, а воля его еще не искривленная развращающими влияниями суеты мирской и еще не проложившая для себя какого-нибудь решительного направления, легко может взять именно доброе направление и в нем окрепнуть. Но, с другой стороны, юность есть и самая горячая, и так сказать рискованная пора для юношей. Живость чувства и фантазии и перевес этих способностей над судительною силою, вследствие недостатка опытности и непривычки глубоко анализировать окружающие вещи и явления, легко могут увлекать юношей ко всякого рода крайностям, излишествам и ненормальностям, и в этом неблагоустроенном тоне и беспорядочном направления закреплять их деятельность на все последующее время. На этом то основании премудрый сын Сирахов рьяную юность сравнивает с необъезженным конем и говорит, что как этот конь бывает упрям, так и сын, оставленный на свою волю, делается дерзким. Значит в пору то юности и оказывается настоятельная нужда ставить твердые границы и начертывать разумные педагогические планы для жизни и деятельности молодых людей. Пусть об эти границы, как бурные волны о гранитные стены, толкается юношеское самоволие и мечтательность, пусть даже испытывает от этих толчков нечто болезненное и стеснительное юношеская страстность и порывистость, – это ничего, пройдет! Но зато впоследствии жизнь юношей, возросших под заботливой и мудрой опекой, примет спокойное, серьезное и правильное течение по житейскому руслу, и благополучно донесет их под конец свой к тихому пристанищу в обителях отца небесного. Вот, господа, где последняя цель всех наших строгостей к вам, и где таится подлинный смысл всех так называемых вами притеснений наших! Собственно говоря, все эти вопли о притеснениях совершенно в порядке вещей – после того, что я сейчас сказал о юношеской страстности и жажде безграничного простора. Когда же и где не жаловалась молодость на суровую опеку своих приставников? Но и скажу вам: а где же это видано, чтобы молодость оставлять без призора и опеки? Там, где это водится, – выходит очень плохо во всех отношениях, и притом не для одних только молодых людей, а и для их воспитателей, и для целого общества. И оправдывается слово древнего священного мудреца: лелей, т. е. балуй дитя, и оно устрашит тебя, т. е. наделает тебе хлопот необузданностию своего характера играй с ним, т. е. потакай ему, и оно опечалит тебя. И потому следует нагибать выи воспитанников в юности, по метафорическому изречению древнего мудреца, и сокрушать ребра их, т. е. воспитывать с надлежащею строгостию, и держать до времени в некоторой тесноте, дабы не иметь огорчения от непристойных поступков их впоследствии, и дабы сумели они во благо себе воспользоваться своей свободой, когда она придет к ним в возрасте зрелом.

За всем тем должны быть, конечно, границы и для самой строгости воспитательной. Благожелательная любовь попечительная заботливость должны идти рядом с этой строгостию, дабы она не перешла в холодную суровость, умеющую только стеснять, нажимать и карать. Но будьте же уверены, что мы это хорошо понимаем и помним. Сами мы были в вашем возрасте и в вашем положении, и поверьте, что ничто ученическое, ничто, чем волнуется теперь ваше молодое сердце, и к чему стремятся ваши юношеские умы, нам не чуждо и не безразлично. И кто же не знает в самом деле, что человек не машина, а живая личность, и что в каждой личности есть свои особенности, зависящие от темперамента, природных наклонностей и способностей, и что стирать и обесцвечивать до безразличия эти особенности на тотальной системой воспитания, – дело непедагогичное, и все водить только детей на помочах и целый век держать их в потемках, – не значит воспитывать? И если бы в недобрый час вы в самом деле вообразили, что мы только того и добиваемся, чтобы выделать из вас робких и забитых автоматов, как две капли воды похожих один на другого; то это была бы не только грубая ошибка с вашей стороны, но и тяжкое нам оскорбление. Помилуйте, кому могут нравиться, и на что могут годиться такие нравственные калеки и убогие духом личности? Всего менее они годились бы для пастырского служения церкви, где требуются (особенно по нынешнему времени) сильные духом борцы с довольным внутренним запасом энергии и с крепкими убеждениями и непоколебимо-добрыми правилами жизни. Вот именно эту силу и хотим мы создать в вас всеми зависящими от нас мерами, и с этою целию стараемся оградить вас от разных посторонних растлевающих влиянии, дабы видеть вас при выпуске из нашего заведения не только по телу здоровыми и цветущими, но и по уму развитыми и благонамеренными, и особенно по сердцу чистыми и нравственными. Как вы сами теперь видите, что для всего этого неизбежно склонять вашу выю – по выражению мудреца; но это склонение направлено лишь под иго закона Христова, – и как же сему иначе быть? Что это склонение выи идет, однако же без всякого насилии, в этом, признаюсь вам, я совершенно убежден. Т. е. что мы умеем отличить от важных проступков случайные отступления ваши от установленных правил, ненамеренные ваши ошибки, разные нечаянные ученические проступки, и даже резкие довольно, но все-таки естественные в вашем возрасте, шалости умеем оценивать по их действительному характеру и достоинству, и покрывать их снисхождением и всепрощением, то в этом я не боюсь сослаться на вас же самих. Да помилуйте, чем же мы ежедневно занимаемся, как не этим делом? Я выше высказал даже опасение, не слишком ли уже широко мы прилагаем к вам систему снисхождения, – и поверьте, это не фраза, а искреннее мое слово. Охотно допускаю я даже и ту возможность, что были и еще, пожалуй, будут ошибки с нашей стороны в приложении к отдельным случаям из вашей ученической жизни разных дисциплинарных, исправительных и наказательных мер. Но что же делать? Непогрешимости никто не дерзнет себе усвоить; а вас огромная и притом разнообразнейшая семья у нас, – поневоле иной раз приходится действовать, руководствуясь только общими некоторыми правилами педагогии и дисциплины. При этом, если бы сами вы дела свои всегда вели на чистоту, т. е. были бы всякой раз искренни, сознательны и простодушны, то этим устранили бы, можно сказать, всякую возможность ошибок с нашей стороны. Если бы мы заметили, что в вашем обществе создан некоторый благородный товарищеский дух и строгое общественное мнение, – как это бывает между благовоспитанными юношами, в силу которого вы сами не потерпели бы в среде своей дурных и испорченных личностей, – то нам только бы оставалось утешаться и радоваться, на вас глядя. Столь любимый вами идеал доверчивых и непринужденных семейных отношений тогда совершенно был бы возможен, и установился бы между вами и нами сам собою. Поймите же, что установить его – не столько в наших, сколько в ваших руках. Придвиньтесь-ка поближе к нам вы сами, заслужите наше доверие своею искренностию, порядочностию и благоповедением, – и то, чего вы желаете от нас, придет тотчас же, и всякое средостение, воздвигаемое нашими самовольным и самодельными планами и прозами жизни, рушится и падет само собою.

В заключение моей беседы с вами, так как уже на то пошло, я сделаю примерное указание даже и прямо на некоторые наши воспитательные и дисциплинарные меры, могущие вам не нравиться. Ну вот напр. мы целую массу вас собираем в одну сдешнюю церковь, хотя многим из вас удобнее было бы ходить в другие храмы, более близкие к их квартирам. Это конечно своего рода стеснение, и вы можете возражать про себя, что дескать разве не все равно молиться Богу в том или другом храме. Так. Но будемте искренни. Неудобство хождения вашего на молитву издалека – вернее все-таки обеспечивает вашу исправность к молитве. Разве не может случиться, и не случается, что вдали от наблюдения и присмотра человек и вовсе заленится пойти в церковь, хотя она и близко? Между тем когда мы здесь видим вас, – мы покойны за вас. Пред этим вы должны преклониться. Некоторое неудобство вашего хождения сюда совершенно вознаграждается удобством нашего наблюдения за вами. А что во всяком храме одинаково можно молиться, – то именно это-то обстоятельство, мне кажется, и должно располагать вас к послушанию. Ну вот еще мы отбираем у вас разные книги, добываемые вами со стороны, и не велим читать их без нашего разрешения. Опять стеснение! Однако же мы не гасильники какие-нибудь, ни во что вменяющие ваше умственное развитие, и не понимающие истинного значения и ученых, и образовательных книг. Нет, мы только озабоченно бережем ваше время, которого не мало требуется для ваших ближайших учебных занятий, и, кроме того, яснее вашего видим, какое чтение может быть для вас преждевременно, бесполезно и даже опасно. Подожди любезный, – эта книга, влекущая тебя как запретное сокровище мудрости, не уйдет от тебя. Поучись побольше и посозрей, – тогда не только эта, но и всякие другие книги тебе в руки. Что же? Разве не обязывает вас к повиновению такая озабоченность наша насчет умственного и нравственного вашего благосостояния? Тесним мы в вашей среде и табакокурение. Но о вреде, неприличии и неудобстве этой привычки для духовного в особенности воспитанника я имел уже специальное рассуждение с вами в этом же храме. Преследуем мы и другие, более серьезные по обстоятельствам, и более непристалые и неидущие к вам поползновения, напр. уклонение от строгого исполнения уставов церкви, наказываем за разные проявления невоздержности, грубости или невежливости, упрямства, неряшества, лживости, лени и проч...; помышляем же о том, чтобы внедрить в вас, или по крайней мере поставить вас на дорогу к тому, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала (Флп. 4:8), как говорит апостол. Что же, неужели за все это мы заслуживаем названия гонителей и притеснителей? Помилуйте! не вам бы это говорить, а не нам бы это слушать!...

На основании всего вышесказанного приглашаю вас разумно и свободно принять начертанные нами правила в руководство вашей жизни, и благодушно подчиняться тем воспитательным и дисциплинарным мерам по отношению к вам, которые вызываются иной раз настоятельною нуждою и обстоятельствами времени. Заключу же апостольскими словами: Умоляю вас поступать достойно звания, в которое вы призваны, со всяким смиренномудрием и кротостию и долготерпением снисходя друг к другу любовию, стараясь сохранить единство духа в союзе мира (Еф. 4:1, 2). Аминь.

***