Поучение воспитанникам семинарии при начале нового учебного 1884–85 г. (23 августа 1884 г.)

Начавши молитвою наш новый учебный год, и призвавши Господа в помощь на предстоящие нам труды, надо нам с вами и назад несколько оглянуться и о предстоящем подумать, чтобы стать твердою ногою на почве нашего учебного долга и делать верные и прямые шаги по стезе своего умственного и нравственного развития в школе. Так всегда при начале какой-либо периодически повторяющейся деятельности ищут уроков и разъясняющих указаний в прошедшем, чтобы эта снова начинающаяся деятельность при этих указаниях обновилась к лучшему и исправилась, если замечалась в ней какая-либо кривизна и уклонения от надлежащего и царственного пути правды и добра.

Если обратимся к прошедшему учебному вашему году, то для нас много было в нем отрадного. Мы видели усиленные умственные труды и безукоризненное добронравие многих из вас и утешались ими, много видели даже борцов и, если можно так выразиться, рыцарей добра, благородства и чести в самом чистом христианском смысле этих слов, заявлявших свое достолюбезное для нас и строго нравственное направление – даже в то время, когда ближайшая и соседственная среда сотоварищей давала увлекающие поводы свихнуться на их сторону. Дай Бог, чтобы плодилось и множилось среди вас число этих прекрасных юношей, этой соли вашего ученического общества, дающей ему жизнь, крепость и здоровье. Но тем прискорбнее вспомнить, что рядом с такими отрадными явлениями были и другие совершенно обратного свойства. И об них-то всего больше настоит неприятная надобность говорить для вашего вразумления и предостережения именно теперь, когда учебный год только что начинается. Ибо что говорить много о том, что уже само по себе хорошо? Но следует рассудить теперь с вами же о том, что у вас было худо, чтобы его больше не случалось.

Всего заметнее, и потому всего прискорбнее высказались для нас два главные уклонения в вашей среде, т. е. в худшей половине ее, от прямого и уставного пути вашего ученического развития, – именно: стремление учиться и развиваться секретным и непозволенным способом, посредством чтения книг не из нашего книгохранилища и без нашего одобрения; а во-вторых стремление по своему устроить образ своей ученической жизни по возможности без нашей педагогической опеки и надзора, а на свободе – ничем невозмущаемой и небеспокоимой, особенно со стороны лиц, нарочито для сего поставленных и обязанных глядеть за вами непрерывно. Можно бы указать еще на то досадное обстоятельство, что некоторые из вас считали себя в праве увольнять себя от всяких занятий наукой, не любили никакого чтения ни позволенного и рекомендуемого, ни запретного, а целый год по возможности прохлаждались и развлекались разными шалостями и похождениями. Но явление лени и рассеянности есть обычное явление в школах, над которым подсмеиваются, а следовательно и не одобряют сами же школьники, и следовательно это явление, так сказать, не заслуживает того, чтобы об нем распространяться для вас. Но трудно сказать, что чего хуже и нежелательнее в указанном мною выше направлении, которое рассудилось взять некоторым заблудшим из вашей братии. Говорить об нем нашел я нужным потому, что оно так наглядно дало об себе знать, и так не мало нашло себе сторонников, увлекшихся к совокупному и стадному действованию для своих неразумных целей, даже с проявлением грубости и невежественной дерзновенности по отношению к начальственным лицам, что мы вынуждены были долгом и совестию прибегнуть к решительным и последним мерам изгнания из вашей среды той жалкой кучки или толпы, которую нашли наиболее вредною и соблазнительною для вашего общества, а к другим приложены были нами хотя и строгие, но все же временные меры наказания, так как провинившиеся успели показаться нам все-таки более увлекшимися примером других к незаконным и нетерпимым выходкам своеволия и назойливости, чем людьми с самостоятельной и застарелой порчей нравственной. Как бы то ни было, из всего этого вышло одно только дурное и недоброе нам и вашим родителям огорчения, а вам самим наичувствительные неприятности, для некоторых даже непоправимые теперь. Этот урок из прошедшего, мне кажется, лучше всяких теоретических бесед и нравоучительных разъяснений должен предостеречь вас на будущее время и внушить, что не должны повторяться между вами опрометчивые попытки к непослушанию и своеволию, особенно попытки стадные и совокупные, чтобы еще в большей степени не повторились над вами суровые, хотя и вовсе нежелательные для нас меры возмездия и исправления.

Ведь уж как вы ни толкуйте, как ни хлопочите, а нам нельзя позволить того, что для вашего незрелого рассуждения желательно, – этой самоизмышленной и самоизобретенной библиотеки и этих попыток жить по личным вкусам и похотениям каждого из вас чуть ли не с посягательством наблюдения за делами самих начальников и приставников ваших. Следовательно настойчивость в этом отношении кого бы то ни было из вашей среды, дурно ли хорошо ли учащегося, после того, что случилось в прошедшем учебном году, прямо и без особенных разговоров поведет к удалению их из нашего заведения. Ибо прошла теперь пора послаблений, разных словесных объяснений и вообще баловства, а наступило время деятельных, строго последовательных и раз навсегда верных себе мероприятий. Кто не хочет принадлежать к составу нашей родной духовной школы, пусть идет с Богом туда, где ему кажется лучше; если же он хочет жить и учиться именно у нас, то пусть подчиняется всему, что здесь предписывается, и пусть не рассчитывает, что ему пройдут даром, как может быть до сих пор проходили, какие-нибудь выходки, несвойственные складу и характеру духовной школы и ее воспитанникам. Прошу извинить меня за этот жесткий тон, который слышится в моей теперешней речи и которому в храме Божием может быть следовало бы гораздо быть мягче. Мне и самому все это неприятно, – но что же делать? Что еще я буду говорить вам в назидание, которое хотелось бы всегда сказать от души, чтобы остановить вас от дурного и приучить к хорошему? Ведь это мой долг, – и я уж не знаю, как мне исполнять его. Разве не разъяснял я вам тысячекратно, что худо дли вас и что хорошо, что вам пристало и что вовсе к вам нейдет и вам не дозволяется, – зачем же вы так мало слушаетесь моих вразумлений? Вот-хоть бы о вашем рвении читать книги по секрету от нас и без нашего дозволения, и об этом старании вашем даже организовать свою библиотеку и устроить запретное чтение на правильных, так сказать, основаниях, – ну скажите пожалуйста, можно ли это вам позволить делать? Ведь досадно и прискорбно не то главным образом, что обращающиеся между вами книги прямо вредны что ли, или развратительны, – и вы напрасно думаете, будто мы так смотрим на всякую книгу, попадающую от вас к нам в руки, и может быть даже с негодующей иронией там у себя в своих кружках кричите о нашей отсталости и узкости взгляда на умственное развитие. Это все пустое! Не хорошо и незаконно то, что вы избираете произвольный и притом крайне шаткий и сложный путь для своего развития, а от уставных, серьезных и наиполезнейших трудов научных вы отклоняетесь, и потому вредите себе невероятно, и самым легкомысленным образом меняете на преждевременные, неудобоваримые и неудобоусвояемые, а часто и весьма вредные плоды светской науки, – меняете, говорю, на них самые нужные, самые полезные и благовременные для вас знания. Разве не бывает, что какой-нибудь рьяный читальщик из вашей среды оказывается необыкновенно слабым во всех науках, которые преподаются у нас в семинарии? А ведь этот читальщик, вероятно, мнит себя необыкновенно развитым и серьезное дело делающим, – ведь вот это-то и неосновательно! Разве не случалось, что мнившие себя и простодушно считавшиеся у своих товарищей вождями и передовыми двигателями должны были краснеть и сгорать от стыда, когда в классе пред их же товарищами выяснялась им полная несостоятельность и слабость поданных ими сочинений? Разве не бывали еще случаи, что в самое глухое и ночное время ваши читальщики задорно рассуждавшие о разных более или менее известных произведениях светской литературы и науки и застигнутые в врасплох на месте своих безвременных словоизлияний, затруднялись назвать по имени наши духовные журналы и откровенно сознавались, что не брали их даже и в руки? Ведь вот это-то и горько! Впрочем, сколько уже раз вам говорилось это мною? Пришлось вот и еще повторить вам во всеуслышание: «выучись, выучись любезный сначала тому, что положено для тебя в школе, а потом уж и читай что угодно! А до тех пор с тебя строго будет взыскиваться за непослушание»!

Повторять приходится в сотый раз и относительно вашего упрямого и непослушливого искания разгульной свободы и независимости в образе вашей внеклассной и квартирной жизни. Это, вообще дурно говорящее о вас, искание, т. е. собственно способы искания, то и дело увлекают вас, при первых выдающихся случаях и поводах, к назойливости, грубоватому обхождению и к невежественным выходкам, даже в присутствии лиц, пред которыми вы обязаны держать себя почтительно, вежливо и послушно. Следует ли сему быть, – посудите сами! Вот вы все ноете и жалуетесь, что наше смотрение за вами – инспекция строга к вам, надоедлива с своим надзором, неустанна в своих изысканиях ваших проступков, сурова и не жальлива в карательных мерах и вообще отношения ее к вам иногда доходят якобы до неделикатности. Если-б даже и было это справедливо, то скорее говорило бы плохо о вас же самих, и ни о ком больше. Ибо с деликатными, скромными, послушными и вежливыми можно ли иначе обращаться, как сообразно с этими их кроткими качествами? А исправные и трудолюбивые ученики хоть какую бдительную и строгую инспекцию непременно смягчили бы, успокоили и ослабили; ибо чем было бы ей волноваться и огорчаться при вашей общей или по крайней мере преобладающей добропорядочности? Но видно дело то стоит не так. А если не так, то, за что же и кого награждать сладкими речами, кроткими улыбками, интимно-дружественным или отеческим обхождением? Легко только со стороны и человеку не знающему сказать, что так бы во всяком случае и следовало с вами обходиться, и что этими сердобольными и мягкими средствами всего бы-де лучше было можно выдернуть из вашего общества все дурное, жесткое и грубое. Но это была бы ошибка, ошибка! Горьким опытом в этом я убедился и буду громко повторять это. Ведь среди вас, оказывается, чрезвычайно есть много людей склонных только злоупотреблять мягкостию и снисходительностию, а не назидаться и смягчаться ими, людей, по характеру и темпераменту и по всей своей природе, грубых, упрямых и, извините за выражение, неотесанных и невежливых. И кто к кому, посудите сами, удобнее может прилаживаться и приноровляться, – мы ли к вашей массе, в которой находится столько разнообразия в характерах, склонностях и привычках, – иди вы к своим начальственным единицам? Вот и теперь, чувствую сам, срывается у меня неспокойные слова; но можно ли говорить спокойно, воспоминая прошлое? Что есть немало среди вас людей с дурными наклонностями к упрямству, непослушанию, лености, сквернословию и даже нетрезвости и прочим нечистым и срамным вещам, вызывающим, очевидно, отнюдь не мягкие и не ласковые меры, – против этого, думается мне, и сами вы спорить много не будете, ибо прошлогодние факты и у нас и у вас еще в свежей памяти, и сами вы еще виднее друг другу, чем нам, со всеми своими нравственными подробностями; и вот кстати здесь будет сказать, что лучшие и добронравные из вас в частных беседах со мною с некоторою покаянною откровенностию заявляли иногда, конечно без указания на частности и личности, что многим и многим нашим духовным воспитанникам нельзя вообще похвалиться высоким уровнем своей нравственности. В чем здесь дело, я даже неясно понимаю и смутно представляю; одно только видно, что хорошего приходится желать гораздо больше, чем утешаться им на самом деле. А разве не в свежей еще у всех нас памяти случаи из прошлогодней летописи вашего поведения, доказывающие, как вы не прочь бываете и огулом брать иногда под свою защиту непозволительные и грубые выходки своих товарищей вместо того, чтобы сторониться от них? Впрочем, что много говорить об этом и будить прискорбные воспоминания, чтобы только тревожиться и огорчаться ими? Сказать остается одно. Если вы постараетесь быть скромнее и благонравнее; то сейчас же придет к вам и та начальственная гуманность, которою вам хотелось бы все только пользоваться, но которой до сих пор не хочется заслужить. В противном случае вам непременно придется испытывать на себе все новые и новые, а может быть, – чего не дай Бог, и более суровые опыты начальственной строгости. Что это не слова только и не одна педагогическая угроза, кажется, могли бы вас и должны убедить в этом недавние и можно сказать еще не простывшие опыты прошлого года. Ибо как же иначе поступать нам, если вы наших вразумлений и предупреждений не станете слушаться? После наказаний идут у вас обыкновенно слезы, умаливающие вопли и поклоны; и чем наказание строже, тем этих слез и воплей больше. А не лучше ли бы вовсе не доводить себя до этого горького и иногда непоправимого положения? Прошу же вас и вразумляю при начале нового года в следующем: во-первых учитесь усерднее, но учитесь тому, чему учат вас в школе, а не изобретайте для себя других источников обучения, – прямее сказать: учите усерднее и исправнее задаваемые вам уроки и не тратьте дорогого учебного времени на самоизмышленные пустяки, в роде секретной библиотеки, набитой всяким или ненужным, или несоразмерным с вашими головами хламом. Во-вторых, старайтесь быть скромнее, послушнее и вообще добронравнее в своем поведении. Страха Божия не забывайте и теплого христианского чувства приобретайте себе побольше, – и все пойдет у вас по-хорошему. Вместо всяких других рассуждений о разных нравоучительных материях, которые могли бы иметь отношение к вашему быту и вашему положению в нашей школе, я рассудил нынче предложить вам для назидания самые прямые и откровенные речи о том, что всего ближе может вас коснуться. Захотите вы меня послушаться и взять во внимание мою теперешнюю речь, – хорошо, а не захотите, – худо одно может выдти, большое и может быть не ожидаемое и не предполагаемое вами худо.

Это все уроки из прошедшего. В будущем, и притом не в далеком будущем, предстоит нам новый семинарский устав. Подробности этого устава мы узнаем тогда, когда станем жить по его правилам; но сущность его вы должны узнать теперь же, ибо в ней заключается полновесное назидание для вас. Все в этом уставе сводится к тому, чтобы из воспитанников семинарии сделать людей наиболее подготовленных к будущему пастырскому их служению; а для этого расширяется преподавание богословских наук и начинается оно даже с общеобразовательных по нынешнему классов семинарии. О нравственном состоянии и настроении духовных воспитанников прилагается особое попечение, и даже выделяются для сего при каждой семинарии нарочитые авторитетные и опытные в духовно-нравственной жизни духовные отцы. Новый устав стремится к тому, чтобы исчез и отошел в область воспоминаний, хотя бы и горьких, тот нежелательный, самовольный и самомнительный, но бедный содержанием и не согласный с церковно-духовною идеей дух, которым стали отличаться за последнее время и действительно отличились многие духовные семинарии, а воспитанники духовные, вследствие отчуждения от своей родной и духовной идеи, стали глядеть вон и вдаль от своих заведений и от духовного служения. Будет дело поставлено так, что кто не наш по духу и направлению, тот должен быть и совсем не наш, т. е. не должен вовсе принадлежать к нашему заведению, а уходить из него туда, где ему кажется лучше. Имеющие из вас разумные уши слышать, пусть это выслушают и поймут. Урок и назидание здесь и для вас и для нас такие, что мы обязываемся с особенною тщательностию радеть и наблюдать не только за вашими учебными трудами, но и по преимуществу за вашим благоповедением, и на основании ваших поступков делать строгий разбор между достойными быть в числе наших питомцев и недостойными, и сих последних отлучать от нашего общества; а вы обязываетесь и призываетесь к тому, чтобы усилить свои занятия преимущественно богословскими науками, а в жизни своей приближаться как можно ближе к идее духовного воспитанника, т. е. быть скромными, терпеливыми в труде, благопокорливыми, вежливыми, целомудренными по душе и телу, – одним словом осуществлять по возможности в своем поведении только то, что истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, как внушает св. апостол Павел (Флп. 4:8).

К вам наконец обращаю мое слово, наши избранные и лучшие по трудолюбию и благонравию ученики! Вы надежда наша, вы честь и слава своей родной школы, вы сообщаете жизнь и здоровье целому заведению нашему. Но на вас же и лежит обязанность быть светочем и руководственным примером для своих легкомысленных и шатающихся товарищей; вы должны быть самыми ближайшими и самыми строгими по товариществу судьями их порочности и упрямого уклонения от ученического долга. Вы должны создать своею избранною толпою здравое общественное мнение в нашей школе, которого стыдились бы и боялись празднолюбцы, невежливые грубияны, рассеянные и небогобоязненные и вообще неряшливые в своем поведении ваши товарищи. Великая была бы вам честь и великая заслуга и пред Богом, и пред вашею собственною совестию, если бы вы постарались держаться и успели удержаться на этой высоте нравственного и спасительного влияния на своих товарищей. Я не делал бы этого воззвания, если бы не знал, что к великому нашему утешению в многолюдной нашей семинарской семье есть много дельных, благонравных и крепких добрыми убеждениями юношей. Преобладает, конечно, как и везде, бесцветная и серая масса людей, как говорится, ни-то ни-се, – удобопреклонных туда и сюда и не развитых еще молодых людей и не установившихся школьников, умеющих только стадным образом двигаться за своими вожаками. Тем серьезнее и ответственнее положение тех из вас, которые могут и по своему умственному развитию, и по доброму нравственному настроению быть добрыми попечителями и спасительными советниками для остальных учеников, как старшие братья в общей семинарской семье. Вы и должны быть непременно тем, чем можете. Я знаю, что ролью сторонников, а тем более пособников начальства, ученики даже и первенствующие обыкновенно стесняются, опасаясь заслужить от товарищей обидные подозрения и нарекания; но поймите, что вы свое доброе дело будете делать вовсе не для нас, а для своих же товарищей и для их пользы. И притом мы приглашаем вас не к какому-либо прямому сотрудничеству, которое вовсе необязательно для вас, или к какому-нибудь вмешательству в наши начальнические дела по надзору за вашими товарищами, а приглашаем вас к свободному, невидимому для нас, но живому и действенному влиянию нравственному на ваших товарищей. Это роль совершенно свободная и притом в высокой степени почтенная и благородная. Даже трудно и представить, чтобы умный и добропорядочный воспитанник, особенно с твердым духом и с характером более или менее крепким, мог безучастно и вяло смотреть на то, что около него делается в товарищеской среде, это было бы не по-братски, не по-товарищески и даже не по-христиански. О твердости духа и крепости характера упомянул я потому, что знаю также, как упрямы, недружелюбны и дерзко небрежны бывают к своим добронравным товарищам ученики, привыкшие ко всяческой распущенности и беспорядочности; можно ожидать от них даже каких-либо оскорблений и неприятностей. Но это может случиться при раздробленных единичных и нерешительных попытках действовать на дурную волю портящихся или уже значительно попорченных лиц; поэтому дурной и грубой толпе надо вам противопоставить из себя также дружно-сплоченную массу благонравных, серьезных и трудящихся воспитанников. Вот нам и желательно, чтобы эта добрая масса среди вас увеличивалась и заявляла бы себя силой, с которой приходилось бы считаться и которую нужно было бы уважать, живущим среди вас дурным элементам.

Помолимся все усердно Господу Богу, чтобы всесильною своею благодатию он устроил и среди нас и среди вас все к лучшему!... Аминь.