Первонасельники Русской земли и происхождение Русского государства

(Историко-критический очерк)

Се начнем повесть сию

Русская летопись

Нынешняя Русская земля с незапамятных времен была заселена племенами, происхождение, взаимодействие и даже названия которых до сих пор еще утверждаются, отвергаются, переоспариваются и, по-видимому, не подлежат, как вопросы, окончательному решению. По крайней мере, слишком столетние исследования этих вопросов, показав более или менее выгодно ученость одних и остроумие других исследователей, только породили разнообразные мнения, состоявшие и до сих пор состоящие в прямом противоречии между собою. Последнее могло бы казаться тем удивительнее, что для каждого из бывших, настоящих и будущих сторонников того или другого мнения, была, есть и останется главным источником одна и та же «Повесть временных лет», справедливо или несправедливо приписываемая киево-печерскому монаху Нестору, жившему в половине XI и в начале XII века. Но кто понимает, к каким увлекательным результатам может приводить этимологическое истязание слов, этот любимый конек всей плеяды гг. исследователей подобных вопросов, того нисколько не удивит, что одна и та же «Повесть временных лет» дает повод выводить русский народ, а за ним государство, напр., Бейеру и Шлецеру – от каких-то неведомых норманнов, г. Погодину – от скандинавов, Эверсу – от турков, а г. Костомарову – от литовцев. В вероятности этих выводов, пожалуй, можно было бы усомниться на том простом основании, что Байер и Шлецер, эти первые критики русских летописей, не знали по-русски, так же как Эверс – по-турецки, и так же как г. Погодин не знает по-скандинавски, а г. Костомаров – по-литовски. Но мнения названных здесь исследователей все-таки любопытны, во-первых, как научный догмат тех школ, к которым принадлежали или принадлежат сами исследователи, а во-вторых, как противовесие толкования: и старым, Венелина, о славянах, и новым, г. Гедеонова, о варягах, и новейшим, г. Кунина, о руссах; и наконец, всеотвергающему скептицизму отжившей школы покойного Каченовского. Выбор между таким обилием ученых мнений едва ли не принадлежит критике гораздо позднейшей, которая, когда бы не настала она для вопроса о происхождении русского народа и в чем бы не состоял приговор ее, конечно, уже за одно то не сочтет праздными и излишними высказанных учеными доводов, что все они посильно служили к разъяснению, если не разрешению, одного и того же вопроса. А так как вопрос этот до сих пор еще разъясняется, то для настоящего очерка будет достаточно представить русскую «Повесть временных лет» в возможной связи с соответствующими сказаниями иноземцев – и из такого сопоставления приблизительно определить: «откуду есть», выражаясь языком «Повести», «пошла русская земля и откуду Русская земля стала есть».

Выше замечено, что автором «Повести временных лет» справедливо или несправедливо признается киево-печерский монах Нестор. Такая двойственность заключения об авторстве Нестора оправдывается, прежде всего, тем обстоятельством, что из 53 списков «Повести», собранных по Высочайшему повелению в Археографическую комиссию 1837г., только в одном (Хлебниковском) сочинение это приписывается «Нестору Черноризцу». «Рассматривая Временник Нестора в первоначальном его составе, – говорит Археографическая комиссия, – нельзя с достоверностью утвердить, чтобы древний текст его, сохранившийся в Лаврентьевской летописи, дошел до нас в том виде, в каком первоначально был составлен. С этим мнением согласны Шлецер, Карамзин и другие опытные знатоки отечественной истории. Ибо означенный Временник не уцелел ни в одной рукописи отдельно, нет достоверных сведений, чтобы он когда-либо существовал в этом виде, да и имени Нестора не упомянуто в заглавии Лаврентьевского и большей части других списков»¹. Сомнения в первоначальности текста дошедшей до нас «Повести временных лет» тем справедливее, чем «Повесть» эта носит явные следы предшествовавших ей кратких и, судя по доказательным объяснениям г. Срезневского², чисто летописных отметок, не похожих на монастырские записки в тесном смысле этого слова, какие мог бы вести – и, быть может, действительно вел – Нестор Черноризец. На сомнение же в принадлежности «Повести временных лет» перу Нестора Черноризца наводит сама «Повесть», которая, при всей кажущейся простоте и сжатости, можно сказать, художественной, не лишена известной системы и очевидно позднейших политических воззрений, обличающих гораздо более труд лица общественного, даже административного, нежели русского отшельника XI века.

Эти-то и некоторые другие доводы побуждали русских изыскателей русской старины или подозревать в составлении «Повести временных лет» скрытое участие киевского правительства, лично заинтересованного отношения Киева к Новгороду и обратно³, или прямо указывать в «Повести» места, будто бы измененные новгородскою подделкою, разумеется, в пользу Новгорода⁴.

Со всем тем Археографическая комиссия 1837г., приступая к изданию Полного Собрания Русских Летописей, признала древнейший из списков «Повести временных лет» Лаврентьевский, сделанный в 1337г., для в. кн. Константина Суздальского, основным, а из прочих списков согласилась подводить к первому только варианты, – и в таком виде Лаврентьевский список начал собою первый том Полного Собрания Русских Летописей, напечатанный в 1846г.

Следовательно, ответов на вопросы «откуду есть пошла русская земля» и «откуду Русская земля стала есть» – надлежит искать, прежде всего, в «Повести временных лет», автор которой, кто бы ни был он, уже потому заслуживает особое доверие, что в его творении, вообще свободных от всяких произвольных заключений, почти не встречается разглагольствий о чудесах и сверхъестественностях всякого рода, столь любимых современными ему хронистами христианской Европы. Не соблазняясь в этом отношении даже примером византийских хроник, преисполненных баснями и хорошо известных на Руси XI в., автор «Повести временных лет», как видно, постигал ту непреложную истину, что моменты зарождения народов естественно неуловимы, а потому остерегся возводить одноземцев своих к мифам доисторическим и начал «Повесть временных лет» сказанием, по крайней мере, библейским – о событиях «по потопе» и разделении всей земли между тремя сынами Ноевыми, взаимно обязавшимися «ни приступати никому же в жребий братен».

Самый выбор такого общепринятого наукою исторического события, как потоп, за исходную точку, – уже достаточно рекомендует критический такт автора «Повести временных лет», тут же потрудившегося не только указать пределы владений каждого из сынов Ноевых, но и поименно перечислить страны и народы племени Иафетова. «Афету же – говорит он – яшась полунощныя страны и западныя: Мидия, Алъванья. Армения малая и великая, Кападокия, Фефлагони, Галат, Колхис, Воспория, Меоти, Дереви, Сармати, Тавриани, Скуфия, Фраци, Македонья, Далматия, Молоси, Фесалья, Локрия, Пеления яже и Полопонис наречеся, Аркадия. Ипирония, Илюрик, Словене, Лухития, Аньдриакия, Оньдреятиньская пучина; имать же и островы: Вританию, Сикилию, Евию, Родока, Хиона, Лезвона, Кофирана, Закуньфа, Кефалинья. Ифакину, Керькуру, часть Асийския страны, нарицаемую Онию, реку Тигру, текущую межю Миды и Вавилоном; до Понетьского моря на полнощныя страны, Дунай, Днестр, и Кавкаисиньски горы, рекше Угорьски, и оттуде доже и до Днепра, и прочия реки: Десна, Припет, Двина, Волхов, Волъга, яже идет на восток в часть Симову. В Афетове же части седят: Русь,Чудь и вся язы́цы, Меря, Мурома, Весь, Моръдва, Заволочьская Чудь, Пермь, Печера, Ям, Угра, Литва, Зимегола, Корсь, Сетъгола, Любь; Ляхове же и Пруси, Чюдь приседят к море Варяжъскому; по сему же морю седят Варязи семо ко востоку до предела Симова, по тому же морю седят к западу до земле Агиянски и Волошьски. Афетово бо и то колено: Варязи, Свеи, Урмане, Готе, Русь, Агняне. Галичане, Волхъва, Римляне, Немци, Корлязи, Веньдици. Фрягове и прочии; доже приседят от запада к полуденью и съседятся с племянем Хамовым»⁵.

Итак, в начальных строках «Повести временных лет» уже выводятся на сцену исторического действия и словен, и русь, и варязи, – три племени жребия Иафетова, доныне то соединяемые, то разделяемые изысканиями русских ученых, в иноземных же источниках являющиеся под своими летописными именами весьма разновременно, а именно: славяне, в гофтских, с VI в., русь, в арабских, с IXв., варяги, в греческих, с Xв. Не вдаваясь в разбирательство и оценку нескончаемых ученых споров о славянах, руси и варягах, заметим, что судьбы славян 48-ю писателями , сосчитанными Венелиным, толкуются на 48 различных ладов⁶; колыбель руссов доныне передвигается чуть ли не по всей Европе и части Азии; а самое имя варягов, полагая то племенным, то географическим, то, наконец, промысловым названием, остается все-таки необъясненным.

За объяснение всего подобного весьма благоразумно не брался и сам автор «Повести временных лет», – просто ли умалчивая о том, чего он не знал, или считая ненужными подробности, тогда всем известные, но – едва ли «из должного благоговения к преданиям священным», как выразился некий русский критик начальных годов текущего столетия⁷. Автор «Повести временных лет» был поставлен в прямую необходимость последовательно развивать события от времен библейских до времен исторических, счел нужным просто заметить, что при сыновьях Ноевых всюду «бысть язык един» и, затем, привести рассказ о столпотворении вавилонском, в наказание за которое, «съмеси Бог языкы и раздели на 70 и 2 языка, и рассея по всей земле… от сих же 70 и 2 языку – заключает автор «Повести – бысть язык словеньск от племени Афетова, Норци (варианты: нарци, нарицаеми) еже суть Словене»⁸.

Куда именно девался «язык Словенеск» тотчас по столпотворении вавилонском, автор «Повести» не указывает, и пробел этот пополняется позднейшими фантазиями о пребывании славян и руси (сильваноруссов) в Восточной Индии, где, с разными идеологическими натяжками, находят область Дунайскую⁹, провинции Богорскую (Bogor=Бугор, Богорская=Бугристая) и Нооградскую (Noograchte, произносится как Noograd), города: Рамгор (Ramgar=Рамо и Венец гор), Нагор (Nagor=Нагорный), Напор (Napor), Черногор (Charnigor), реку Нерыб-Уда (Neribuda), и проч., и проч., и проч¹⁰. Не выдумывая ничего подобного, автор «Повести временных лет» непосредственно за рассказом о смешении и разделении языков, продолжает: «По мнозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, где есть ныне Угорьска (Венгерская) земля и Болгарьска. От тех Словен разидошася на земле и прозвашася имени своими, где седше на котором месте: яко пришедши седоша на реце имянем Морава и прозвашася Морава, а друзии Чеси нарекошася; а се ти же Словене Хорвате Белии, и Серебь, и Хорутане»¹¹. Тут самое выражение по мнозех временех, исключая всякую возможность приурочивать к той или другой эпохе – как движение славян откуда-то на Дунай, так и дальнейшее расселение их с Дуная, пожалуй, не лишает известного веса довод школы Каченовского, что «восточная часть немецкой земли, от истока Эльбы и от моря Балтийского до Адриатического, искони была населена славянами»¹². Впрочем, расселение «Словен» с Дуная, как видно из самой «Повести временных лет», совершалось не вдруг и не без причин. Рассказав о первоначальном выделении из славянской семьи ветвей: моравской, чешской, хорватской, сербской и хорутанской, «Повесть» снова обращается к славянам дунайским и говорит: «Волхом бы нашедшем на Словене на Дунайские, седшем в них и насилящем им, Словене же они пришедше седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне, Ляхове друзии Лутичи , ини Поморяне .Такоже и ти Словене пришедше и седоша межю Припетью и Двиною, и нарекошася Дреговичи; инии седоша на Двине и нарекошася Полочане, речьки ради, яже втечет в Двину, имянем Полота, от сея прозвашася Полочане. Словене же седоша около озера Илмеря (вариант Ильменя), прозвашася своим имянем, и сделаша град и нарекоша и Новъгород; а друзии седоша на Десне, и по Семи, по Суле, и нарекошася Север. Тако разидеся Словеньский язык; темже и грамота прозвася Словеньская»¹³.

Оставляя в стороне положения школы Каченовского, что «общества, возникшие на берегах Днепра и Волхова, не могли иметь одного начала» и из них «новгородское, являющееся в истории республикой совершенно демократической и промышленной, могло быть основано только колонией народа, уже достигшего некоторой степени гражданственности»¹⁴ , заметим, что темные предания о чем-то дунайском сохранились даже в русских – и, следовательно, новгородских – песнях, из которых одна, древнейшая, доныне поется на игрищах так:

Ах! звали молодца,

Подзывали удальца

На игрище поиграть.

Дунай, мой Дунай!

Селиванович¹⁵ Дунай.

Шел молодчик удалой,

По дорожке столбовой,

В кафтане голубом!

Дунай, мой Дунай!

Селиванович Дунай.

В кафтане голубом,

В красной шапке на бекрень,

Машет шелковым платком!

Дунай, мой Дунай!

Селиванович Дунай.

Встрели девки молодца,

Взяли девки удальца

Под могучия плеча

Дунай, мой Дунай и проч.

Попросили молодца,

Посадили удальца

За дубовые столы!

Дунай, мой Дунай и проч.

Угощали молодца,

Угощали удальца

Сладким медом и вином.

Дунай, мой Дунай и проч.

Не напьюся я вина,

Сладка меда не хочу.

Добрый молодец сказал,

Дунай, мой Дунай и проч.

Красну девицу хочу!

Даст мне девка поцелуй,

Поцелуем буду сыт.

Дунай, мой Дунай и проч.¹⁶

Наконец, в пользу мнения о первоначальном пребывании всех вообще славянских племен именно на Дунае служит еще то обстоятельство, что автор «Повести временных лет», начав уже собственно русскую историю рассказом о построении Киева и перечислением славянских и других племен на площади нынешней России, о чем и мы скажем ниже, все-таки не теряет из вида дунайских соплеменников, к которым, в третий раз, обращается следующим образом: «Словеньску же языку, якоже рекох, живущю на Дунаи, придоша от Скуф, рекше от Козар, рекомии Болгаре, седоша по Дунаеви, насельници Словеном быша»¹⁷.

Когда именно случилось упоминаемое здесь нашествие «от Скуф» – решить нельзя. И также нельзя не видеть в этих скуфах тех самых скифов, которые были известны грекам еще за 6 веков до Р.Х. В то время греки, владея уже ионийскими колониями, называли Понт (Черное море) не Аксинос (негостеприимный), как во времена баснословного похода арагонтов, а Эвксинос (гостеприимный) – и Аристей, историк и поэт проконийский, лично переплыл Понт, на северном прибрежье которого он сам видел известных еще Орфею киммериан, за ними скифов, далее исседонов. Записав виденное, Аристей, уже по слухам добавил, что еще сквернее исседонов живут одноглазые аримаспы, по другим агриппеи, за которыми стерегут золото грифы, а далее, по самую окраину Севера, блаженствуют гипербореи, живущие каждый по нескольку веков и прекращающие дни свои добровольным утоплением. К этим полуфантастическим сказаниям Аристея прибавились, лет 50 спустя, новые сказания соратников персидского царя Дария Истаспа, который, преследуя скифов, опустошивших Мидию, поднимался, по Геродоту, от Днестра до самого Дона, а по новейшим и более достоверным мнениям, только до Пинских болот в нынешней Минской губернии¹⁸, и на этом пути встретил, в нынешней Волыни, будинов, перемешанных с гелонами; за ними, к северу, меланхленов (черноплащников); а еще севернее – андрофагов. В это ли именно, в какое ли другое время часть скифов очутилась на занятом славянами Дунае, и в самом ли деле можно полагать, как думают некоторые, будинов – вендославянским племенем, гелонов – греческими выходцами, меланхленов – финнами, а андрофагов – самоедским народцем, но, еще через полвека после похода Дариева, северное прибрежье Черного моря посетил сам Геродот (484–406гг. до Р.Х.), и сведения о странах припонтийских начали выясняться. Подтвердив сказание Аристеево о месторасположении киммериан в степях нынешней Екатеринославской и Херсонской губерний, а скифов между Дунаем и Доном (Истром и Танаисом), отец истории повествует, что скифы, когда-то и кем-то вытесненные к Понту с южного Аракса, а потому считающие себя младшими из всех припонтийских насельников, белокожи, краснолицы, голубоглазы, искрасна-желтоволосы, толсты, мясисты, неплодущи, страстны, вспыльчивы, ленивы, живут кочевниками, питаются молоком, мясом, кониною, подразделяются на скифов царских (паралантов) и земледельческих. Соседями скифов Геродот указывает: к югу (в нынешнем Крыму) – тавров, племя свирепое, приносившее пленных греков в жертву своей богине-девице, в храме ее, на мысу Севастопольском; к западу (в нынешней Трансильвании) – изнеженных агофирсов, пользовавшихся своими женщинами сообща; к северу (в нынешней Польше) – невров, оборачивавшихся на несколько месяцев в году, волками, т.е. кутавшихся на зиму в волчьи шкуры. Еще лет 50 спустя, Геродотовы скифы показываются в неудачной для них войне с царем македонским Филиппом (383–336 гг. до Р.Х.) и вскоре затираются сарматами, кочевым народом, индийского – как доказано теперь – происхождения, с виду белокурым, длинноволосом и длиннобородым, имеющим обыкновение расписывать тело узорами, носить широкую одежду, сражаться на конях, поклоняться мечу или огню, закалать в жертву лошадей и чествовать своих женщин, которые превосходили мужчин силою, мужественностью и воинственностью. Сильнейшими из сарматских племен явились на западе, в нынешних Бессарабии и Валахии, языги, а на востоке, между Доном и Днепром, роксоланы. Но скифы еще существовали и, разгромленные, вместе с сарматами, понтийским царем Митридатом VII Евпатором Великим (135–64 гг. до Р.Х.), они одновременно с появлением в нынешней Европейской России прикавказских выходцев аланов, содействовали возобновлению разоренной гетами Ольвии (Борисфен, Мелитополис), одной из греческих колоний на черноморском берегу, при устье Буга (Гипанис). Судя по такому участию скифов в судьбе Ольвии, можно заключать с вероятностью, что они дорожили этой колонией, как древним и, быть может, главным рынком торговли своей с греками, вывозные статьи которой состояли в хлебе, рыбе, воске, меде, сырых кожах, мехах, шерсти, лошадях и рабах, а привозные – в выделанных кожах, одежде, масле, вине и разных произведениях искусств¹⁹. Еще вероятнее, что важнейшим подспорьем этой торговли был пресловутый путь «из Варяг в Греки», путь, обстоятельно описанный на самых первых страницах «Повести временных лет», с таким пояснением автора: «А Днепр втечет в Понетьское (Понтийское, т.е. Черное) море жерелом (устьем), еже море словет Руское, по нему же учил святый Оньдрей брат Петров»²⁰.

Упомянув, в этом случае, о черноморской проповеди св. Андрея Первозванного, будто бы посетившего потом Киевские горы и новгородские народные бани²¹, «Повесть временных лет» вступает уже во времена христианства, с возникновением которого многие указания «Повести» на пункты расселения славян, двинувшихся с Дуная, начинают подтверждаться и разъясняться известиями чужеземцев. Так, Тацит и Плиний, римские писатели I века до Р.Х., знали уже при-вислянских венедов, а восточнее их – сербов; и Тацит, описывая венедов, свидетельствует, что хотя они походят на воинственностью на сарматов, племя не европейское, однако имеют нравы европейские, потому что строят домы, носят щиты и сражаются пешком. Те же венеды и сербы не перестают упоминаться и греческими географами: во II в. – Птолемеем, а в IV в. – Маркиапом, современник которого, римский историк Аммиан Марцеллин, считает венедов и сербов однородцами гуннов, известных тогда по р. Днестру. Веком позже, византийский ритор Приск, находясь греческим послом при дворе гуннского царя Аттилы, видел по ту сторону Днестра родственные гуннам по языку и обычаям племена готфов – те самые, которые в VI в. готфский историк Иорнанд делил на славян, живших от Вислы до Днепра, и антов, занимавших при-понтийские страны от Днепра по Днестр. Всех ли вообще славян разумел в этом случае Иорнанд – или только, как думает Венелин, славонов нынешних австрийских владений, – но сказание Иорнандово о славянах и антах подтверждает современник его, грек Прокопий Кесарийский, добавляющий, что в древности славяне и анты были известны под именем споров, – в которых новейшие исследователи, и с ними г. Соловьев, готовы видеть сербов. Последние, т.е. сербы, или, правильнее, сорбы (в «Повести» Серебь), впервые находимые историею в верхне-саксонском Мейссине (Миснии), были одним из славянских племен, обселивших все балтийское поморье и принадлежавших, как объясняет Шлёцер, к северным венедам или вендам, племена которых в разных местностях носили разные названия, напр.: близ р. Одера, в Мекленбургии, ободритов; у р. Эльбы (Лабы) – полабов; в Голштинии – вагров; в Люненбургской области – линонов; в Померании – вильцов; в Бранденбургии – укров; в Верхней и Нижней Лузациях – лузатов²². Политическое обособление каждого из этих славянских племен – похожих, более чем все не славянские, на загадочных варягов – начинает выясняться уже в VII в., отдельною войною сорбов против франкского короля Дагоберта I; и на этом же VII в. прекращаются обращения к дунайским воспоминаниям, до сих пор встречавшиеся в «Повести временных лет». Автор последней очевидно не считал нужным для истории Русской земли следить дальнейшую судьбу ободритов, вильцов, укров и других огерманизировавшихся соплеменников. А потому, непосредственно за изложением преданий об Андрее Первозванном и построении Киева мифическими братьями Кием, Щеком и Хоривом с сестрой Лыбедью, он сообщил поместную роспись насельников собственно Русской земли, причем упомянул, но вскользь, что первоначальное становище славян на Дунае, после козар, рекомых болгар, наследовали какие-то Угри Белии: «Се бо угри, добавляет он, почаша быти при Ираклии цари (610–641г. по Р.Х.), иже находиша на Ходзроя , царя Перьскаго»²³

Покончив, таким образом, с Дунаем, автор «Повести временных лет» ограничивает весь свой дальнейший рассказ событиями в нынешней Русской земле, которые, как бы в видах хронологических, он продолжает следующим известием: «В си же времяна быша и Обри, ходиша на Ираклия царя и мало его не яша; си же Обре воеваху на Словенех и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье твориша женам Дулебским: аще поехати будяше Обрину, не дадяше въпрячи коня, ни вола, но воляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повезти Обърена; тако мучаху Дулебы»²⁴.

Стало быть, р. Буг, место жительства Дулебов, была в VII одной из украин страны, где писалась «Повесть временных лет», – страны, тогдашнее положение которой и взаимные отношения населявших ее племен изображаются «Повестью» так: «И по сих братьи (Кие, Щеке и Хориве) держати почаша род их княженье в Полях; в Деревлях свое, а Дреговичи свое, а Словени свое в Новгороде, а другое на Полоте, иже Полочане. От них же Кривичи, иже седят наверх Волги, и наверх Двины, и наверх Днепра, их же град есть Смоленьск; туда бо седятКривичи, таже Север от них. На Белеозере седят Весь, а на Ростовьском озере Меря, а на Клещине озере Меря же; по Оце реце, где потече в Волгу, Мурома язык свой, и Черемиси свой язык, Моръдва свой язык. Се бо токмо Словенеск язык в Руси: Поляне, Деревляне, Ноугородьци, Полочане, Дреговичи, Север, Бужане, зане седоша по Бугу, послеже Велыняне. А се суть инии языци, иже дань дают Руси: Чюдь, Меря, Весь, Мурома, Черемис, Моръдва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола, Корсь, Норова, Лябь; сии суть свой язык имуще, от колена Афетова, иже живут в странах полунощных»²⁵.

В приведенном месте «Повести» замечательны особенно два выражения: 1) «се бо токмо Словенеск язык в Руси», т.е. в стране, называемой Русью и 2) «а се суть инии языци, иже дань дают Руси», т.е. племенам, называемым Русью. А так как из этого явствует, что одно и то же название Руси «Повестью временных лет» прилагается безразлично и к стране, и к племенам, населявшим страну, то едва ли не лишнее отыскивать там и сям каких-то руссов, будто бы таившихся где-то до самого появления своего вместе с Рюриком, в Новгороде. Что же касается перечислению «Повестью» племен. «иже дань дают Руси», племен, очевидно, финских, – обстоятельство это, служа немаловажным доводом в пользу хода и развития силы и государственных начал Русской земли с Юга на Север, а не обратно, дозволяет, пожалуй, отвергать и призвание Рюрика с братьями из стран, лежащих севернее Новгорода, который, в свою очередь, упоминается Иорнандом еще в VIв.²⁶ и признается многими за колонию одного из поморских, славянских племен. Если же в доказательство особого от славян существования русского племени приводит подобающие выдержки из греческих и арабских хронистов, то добытых таким путем руссов ни топографически, ни даже этнографически нельзя будет выделить из той именно славянской группы, историей которой ограничивается автор «Повести временных лет», расставшись с Дунаем и поморскими славянами на событиях VIIв. С другой стороны, – нет и не может быть ничего невероятного в предположении, что греки, римляне и арабы, знали ли они доисторических дунайских выселенцев «Повести временных лет» скифами, славянами или руссами, могли давать эти три названия одному и тому же племени, ничего о том не знавшему, подобно как и мы, русские, называем же группу германских племен немцами, хотя эта группа ни сама себя не знает немцами, ни от кого, кроме русских, так не именуется. Наконец, автор «Повести временных лет» уже потому не безосновательно обозвал и страну, и народ именно Русью, что, когда, вслед за расставанием с событиями на Дунае и у поморских славян, ему пришлось продолжать историю собственно русских славян, он, для надлежащей ясности этой истории, не замедляет вставить в «Повесть» рассказ о появлении между русскими и славянами новых племен – радимичей и вятичей, от ляхов: «Бяста бо, говорит он, 2 брата в Лясех, Радим, а другой Вятко; и придедша, седоста: Радим на Съжу (на р. Соже), прозвашася радимичи; а Вятко седе с родом своим на Оце (р. Оке), от него же прозвашася Вятичи»²⁷. Явились ли радимичи и вятичи в Русь тогда же, т.е. в VII в., или несколько позже, но, с пришествием их, общая характеристика Русской земли того времени, действительно, могла быть выражаема так: «И живяху в мире Поляне, и Деревляне, Север и Радимичь, и Вятичи, и Хрвате. Дулебы живяху по Бугу, где ныне (в XIв.?) Велыняне, а Уличи, Тиверци седяху по Днестру, приседяху Дунаеви»²⁸.

Нарисовав эту картину расселения славян в нынешней Русской земле, автор «Повести временных лет», как бы для колорита картины, добавляет: «Имяху бо обычаи свои, и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав. Поляне бо своих отец обычай имут кроток и тих, и стыденье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем, и к деверем велико стыденье имяху; брачныи обычаи имяху: не хожаше зять по невесту, но приводяху вечер, а завътра приношаху по ней, что вдадуче. А Древляне живяху звериньским образом, живуще скотьски: убиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху уводы (вариант: у воды) девиця. И Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесе, якоже всякий зверь, ядуще все нечисто, срамословье в них пред отъци и пред снохами; браци не бываху в них, но игрища межю селы. Схожахуся на игрища, на плясанье, и на вся бесовская игрища, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съвещашася; имяху же по две или три жены. Аще кто умряше, творяху трызну над ним, и посем творяху кладу велику, и възложахуть и на кладу мертвеца, сожьжаху, а посем собрвше кости , вложаху в судину малуи поставяху на столпе на путех, еже творят Вятичи и ныне (XIв.?). Си же творяху обычаи Кривичи, прочии погании, не ведуще закона Божья, но творяще сами собе закон»²⁹.

После такого изображения исключительно черных сторон языческого быта первонасельников Русской земли, изображения, очевидно подсказанного ревностным чувством православия, автор «Повести временных лет» распространяется о подобных же черных сторонах у других, известных ему народов и, непосредственно за тем, сосредотачивается на истории полян – потому ли, что сама «Повесть» писалась в Киеве, древнейшем гнезде полян, или потому, что из всех славянских племен поляне были главнейшим.

Но между сторонами языческого быта первонасельников Русской земли были другие, тогда же замеченные чужеземцами-современниками, которые знали славян племенем высокорослым, статным, смугловато-краснолицым, темно-русым, длинноволосым, здоровым, крепким, легко переносившим холод, жар, голод и самую наготу. Кроме того, византийский император Маврикий (582–602гг. по Р.Х.) свидетельствует, что славяне селятся, как разбойники, исключительно в местах недоступных, напр., в лесах, при реках, болотах, озерах; живут в хижинах, снабженных на случай опасности, многими выходами; хранят все необходимое в подземельях; любят сражаться на местах узких, непроходимых, нападать внезапно, хитростью; могут скрываться в воде весьма долго, дыша посредством выставленных наружу тростников; вооружены каждый двумя короткими копьями, а некоторые – твердыми, тяжелыми щитами, деревянными луками и маленькими, намазанными ядом, стрелами. К этому, грек Прокопий Кесарийский, современник Маврикия, добавляет, что славяне вечно, подобно массагетам, покрытые грязью и всякой нечистотою, не знавали никаких металлических доспехов и даже в сражениях не всегда употребляли плащи и рубахи, зачастую имея на себе только порты. Вместе с тем чужеземцы общим хором удивляются привязанности славянских жен к мужьям, которые – по мнению, не вполне доказанному – будто бы могли переходить в будущую жизнь не иначе, как сопровождаемые женами, из чего восточные писатели вывели нелепое заключение, что если славянин умирал холостым, его спешили женить после смерти и, вместе с трупом мужа – сжигали живыми новобрачных жен³⁰. Наконец, чужеземцы же, напр., грек Феофилакт, подтверждают намеки «Повести временных лет» на тризны, т.е. пиршества при погребении, сопровождавшиеся пьянством, песнями, борьбою в честь умершего и резаньем или царапаньем лиц в знак печали.

Но независимо от прямых указаний «Повести временных лет», более или менее подтверждаемых и объясняемых свидетельствами чужеземцев, существуют еще разные мнения и учения о языческом быте первонасельников Русской земли, приемлемые, разумеется, на веру, однако не лишенные места в науке. Сюда принадлежат мнения новейших исследователей о первоначальной религии и учение г. Соловьева о первоначальном же, будто бы родовом, быте первонасельников Русской земли, – предметах серьезных, которые, глубоко вкореняясь везде и всюду, пережили у славян язычество и, следовательно, изглаживались несравненно медленнее, нежели те черты, какими автор «Повести временных лет» обрисовал своих и наших предков. Познакомиться с мнениями новейших исследователей и учением г. Соловьева тем любопытнее, что современный русский народ безосновательно продолжает хранить следы, по крайней мере, – религиозных верований первонасельников Русской земли.

Полагают, что древняя религия русских славян, чрезвычайно сходная с первоначальной религией древнейших арийских племен, состояла в поклонении физическим божествам, явлениям природы и душам усопших. Верховным божеством славян, по свидетельству Прокопия Кесарийского, древнейшего писателя о славянах, был Перун, свергатель грома и молнии, – явления, наиболее способные поражать человека первобытного. Этот Перун, название которого выводят и от санскритского корня Par (отсюда действительная форма Перун и страдательная Парень, т.е. рожденный сын), и от литовского глагола perieti «рождать» , именовался также Сварогом, по отождествлению его с подобием греческого Вулкана – египетским Саварогом или Феостом, в царствование которого , по чтению Ипатьевского списка «Повести временных лет», «спадоша клеще с небеси, нача ковати оружье»³¹. Перун-Сварог имел двух сыновей Сварожичей, Солнце и Огонь, из которых первое называлось еще Даждьбогом, как значится в вышеприведенном месте Ипатьевского списка, где сказано: «И по сем (Савароге) царствова сын его, именем Солнце, его же наричуть Дажьбог». Божественное значение и происхождение огня видны из следующего места одной древней рукописи: «Огневи молятся, зовут его Сварожицем и чесновитк богом творят»³². Поклонение солнцу было особенно распространено между язычниками русскими, которые даже называли себя внуками Даждьбога, вследствие чего г. Соловьев полагает, что известный песенный припев: Ой дид (дед)! Ладо! – относится именно к Даждьбогу, тем более, что на Руси доныне известна народная песня:

Солнышко, солнышко,

Выгляни в окошечко

Твои детки плачут,

Есть, пить просят и т.д.³³

Поклоняясь Даждьбогу-Сварожичу-Солнцу, языческие предки русских поклонялись и месяцу со звездами, боготворили и воздух с водою. Известно, что, по крайней мере в Киеве при Владимире I, кроме идола Перунова, стояли еще идолы: Стрибога, распорядителя ветров; Симаргла (по чтению Прейса, Сема и Регла³⁴) ассирийского божества огня, и Мокоша, божества женского рода, сходного с сирскою Астартою. Наконец, в мифологии славян, еще далеко не разработанной, встречаются имена божеств Хорса, Тура и Волоса, относимые исследователями к одному и тому же Даждьбогу-Сварожичу-Солнцу, с замечанием г. Соловьева, что имя Волоса или Велеса, вследствие финского влияния, сделалось нарицанием божества стад, по летописцу – скотьего бога³⁵.

Само собой разумеется, что, благодаря преимущественно солнце, древние славяно-руссы должны были и все религиозные обряды свои основывать на порядке годового обращения солнца, а главные празднества приурочивать к периодическим изменениям времен года. Поэтому годовой цикл языческих праздников у славян открывался исходом декабря, когда солнце поворачивает на весну. Торжествуя это обстоятельство, язычники славяне, одновременно с христианскими святками, справляли Коляду, известную также под именем Авсеня, Таусеня и Ясеня, т.е. солнца и оставившую по себе память в следующей колядной песне:

Уродилась Коляда

Накануне Рождества.

За рекой, за быстрою.

В тех местах огни горят,

Огни горят великие,

Вокруг огней скамьи стоят,

Скамьи стоят дубовые,

На тех скамьях добры молодцы,

Добры молодцы, красны девицы,

Поют песни коледушки;

В средине их старик сидит,

Он точит свой булатный нож,

Возле котла козел стоит:

Хотят козла зарезати.³⁶

Второй, по годовому циклу, праздник языческих славян, совпадающей с нынешней Масляницею, состоял в проводах зимы – доныне воспоминаемых кое-где сожжением чучела Мары или Морены – и заключался встречею весны, перенесенную с христианством на Красную горку, а в древности сопровождавшуюся обрядом вьюниства, т.е. поздравления новобрачных, сочетавшихся преимущественно весною. Третий праздник языческих славян, приходившийся 23 июня и известный под названием Купалы, знаменовал собою то время года, когда солнце, находясь в высшем зените, преимущественно способствует всякой жизни на земле и, следовательно, вместе со всеми другими стихийными божествами, преимущественно заслуживает поклонения. Воспоминаниями последнего доныне остаются разные обряды, совершаемые во всех славянских землях, в чудодейственную ночь на Иванов день, как-то: таинственное искание папоротника, купание, зажигание костров, прыгание через огонь, наконец, заклание белого петуха – птицы, приветствующей рассвет, а потому угодный Солнцу.

За стихийными божествами, у древних славян чтились души умерших родителей и предков, обоготворяемых в форме домашних гениев-покровителей, под именами Рода и Чура (правильнее Щура, т.е. предка, отсюда пращур) и Рожаницы. Поклонение Роду и Рожанице связывалось с каждым из вышеозначенных праздников. Так, на Коляду мертвые, по понятиям первонасельников Русской земли, вставали из могил и пугали живых, которые при встрече весны, т.е. на Маслянице, закармливали души мертвецов блинами³⁷. Отсюда произошла нынешняя Радуница, сопровождаемая едой на могилах, зарыванием тут же красных яиц, а в Белоруссии и следующим прямым обращением к древним Роду и Рожанице: «Святые радзицели! Хадзице к нам хлеба-соли кушаць»³⁸. Кроме Рода и Рожаниц, т.е. душ родителей и предков, древние славяне представляли себе души покойников, принявшими форму русалок – прекрасных, но безжизненно-бледных девиц. С весны (страстного Четверга) до Троицына дня, русалки жили в водах, выходя на берег только поиграть, а с Троицына дня до Петрова поста – качались на деревьях и, в конце весны, спроваживались обратно в могилы. Эти верования сохранились и доныне – в народных празднованиях Семика, а за ним Троицына дня, бывающих обыкновенно в четверг и в воскресенье, так называемой, русальной недели.

Ни капищ, ни жрецов у древних славян не видно, – быть может потому, что поклонение стихийным божествам совершалось всенародно на открытом воздухе, а домашним гениям – семейно, в избах, пред очагами которых, исстари освященными значениями главного места в жилище, приносил жертвы, мольбы и умилостивлял гениев – сам глава каждой семьи. «Что первоначальные жертвоприношения принадлежали очагу, говорит г. Афанасьев, это убедительно доказывается тем фактом, что атрибуты кухни и очага – кочерга, помело, голик, ухват, лопата, сковорода и проч. – получили значение орудий жертвенных и удержали это значение даже до позднейшей эпохи языческого развития»³⁹. Верование простых людей в дедушку-домового (он же домовик, постень, лизун, в Сибири – суседко, в Архангельске – хозяинушка), существующее доныне, остается заметным следом того религиозного значения, какое имели некогда: изба –первый языческий храм (отсюда филологическое тождество храма, освященного места, с хоромами, домом, жилищем), и очаг, заветное седалище домашнего пената.

Таковы мнения о первоначальной религии первонасельников Русской земли, – мнения, кое в чем соответствующее учению г. Соловьева о родовом быте тех же первонасельников. Сущность родового быта, развивавшегося, по г. Соловьеву, у всех славянских племен – заключалось в тесном союзе кровно-родственных между собой лиц, подчиненных одному общему родоначальнику и не признававших никакой связи, вне родовой. Понятие род подавляло собою представление о племени, или отдельной линии рода, и не оставляло места идее семьи, знакомой древним славянам – и долго после того – только в смысле мужниной жены, семьицы. Глава рода, старший или летами, или восходящей степенью родства, или, наконец, сажавшийся «в отца место» избранием всех родичей, соединял в себе характеры отца, правителя, военачальника и первосвященника целого рода, ведал казну последнего, разделял родичам пищу и одежду, распоряжался средствами к защите и нападению. Каждый родич обязывался родоначальнику полным повиновением; но, в случае недовольства или разногласия, мог выделяться из рода и селиться, где пожелает. Сначала, на вольном просторе, окружавшем первонасельников Русской земли, выселение недовольных происходило без особенных хлопот и, конечно, устраняло усобицы, неизбежные при положении более стесненном, напр., в городах, тогда, к счастию, редких. Но с дальнейшим разветвлением родов, постепенно охлаждавшим и взаимные отношения родичей и расположение их подчиняться общему родоначальнику, случаи недовольства и разногласия долженствовали не только учащаться сами, но и учащать усобицы, потому что возможность выселяться из рода, прежде столь легкая, более и более ограничивалась недостатком первоначального простора. Эти усобицы, а также отсутствие всякой внешней связи между родами, конечно, не способствовало упрочнению системы родового быта, которая, если и существовала она, не могла ни существовать долговременно, ни быть системою в настоящем значении этого слова.

И то и другое подтверждается различием в начальных судьбах северных и южных русских племен, различием, едва ли возможным при одних и тех же формах систематизированного быта, но которое явствует из самого текста «Повести временных лет», покинутого нами на истории полян. Так, автор «Повести» рассказывает, что, по смерти мифических братьев Кия, Щека и Хорива, поляне много терпели от древлян и других соседей, а потом подпали владычеству козар, рекомых болгар, которые, явясь «в лесе на горах, над рекою Днепрьскою», сказали полянам: «платите нам дань» – и «съдумавше поляне, вдаша от дыма мечь»⁴⁰.

Стало быть, в то самое время, когда северные русские племена брали дань со своих чужеродных соседей («иже дань дают Руси»), южнорусские племена платили ее своим.

Долго ли находились дела в этом положении, – неизвестно, потому что, только вслед за рассказом о покорении полян козарами, в «Повесть временных лет» вводится – правильная или неправильная – хронология, приступ к которой сопровождается следующим любопытным известием: «В лето 6360 (852), индикта 15⁴¹ наченьшю Михаилу царствовати (в Греции), начаси прозывати Руска земля. О сем бо уведохом – продолжает автор «Повести», – яко при сем цари приходиша Русь на Царьгород, якоже пишется в летописаньи Гречьстем; темже отселе почнем и числа положим»⁴².

Это место «Повести» исстари толковалось различно, смотря по тому, кто как понимал выражение «начаси прозывати Руска земля». Одни разумели и разумеют это «начася» буквально и безусловно; другие же – по отношению к вопросам: кем и где («начася»)? И хотя первых можно было бы спросить: неужели же без «летописанья Гречьского» Русская земля не знала и не ведала, что она русская, – но едва ли не будет благоразумнее вспомнить по этому случаю следующее, почти забавное объяснение одной из позднейших (XVIIв.) летописей, именно Густинской: «Есть зде недоумение многим, откуду и в кая лета, и чего ради наш Словенский народ наречеся Русю: на се таково раздрешение имаши. Се вопервых да веси, яко сей народ Словенский или Русский, от своего начала даже доселе неединаго нарицашеся, но различными имены, по временех, иногда от мест и стран, на них же пришедше селяху ся, иногда от народов, к ним же прихождаху, иногда от храбрых вожей своих, и проч… Но откуду взяться сему славному народу сие наименование Русь, летописци различне поведают. Едины глаголют, яко от Росса, князя Полунощнаго, его же пророк Езекииль в главе 38 и 39 поминает; иныи от реки, глаголемая Рось, иныи от русых власов, понеже в сей стране с сицевыми власы мнози обретаются, иныи от града Русы, лежащаго недалече Великого Новогорода, иныя от Русса, сына Лехова, его же глаголют некогда зде княжити; конечнее же глаголют, яко от розсеяния Россия именуется. Сицеваго разумения Страбо и Птолемей географи»⁴³.

Как бы то ни было, автор «Повести временных лет», впервые высчитав годы от потопа до воцарения Михаила (III, Пьяницы), проставил несколько годовых чисел без всякого обозначения событий, чем самым подтвердил существующее мнение о составлении первоначальной летописи из древнейших пасхальных таблиц, – и только под 858 годом внес заметку о войне болгар с греками и крещении первых, а под 859 г. сообщил такое извести: «Имяху дань Варязи из заморья на Чуди и на Словенех, на Мери и на всех Кривичех; а Козари имяху на Полянех, и на Северех, и на Вятичех, имаху по беле и веревице (вариант: белой веревице) от дыма»⁴⁴.

Откуда взялись тут «Варяз из заморья», кто были они и в чем состояли отношения их к чуди, славянам, мери и кривичам, до обложения данью этих разнородных, но взаимно соседних племен, – на такие вопросы нет положительных ответов, ни в «Повести временных лет», ни в ученом остроумии ее истолкователей. Не впутываясь в лабиринт этимологических мудрований, навязывающих загадочным варягам многие происхождения и Отчизны, поверим на этот раз только «Повести временных лет», автор которой, вслед за известием об имании варягами дани на северно-русских, а козарами на южнорусских племенах, проставляет еще два пустых рядовых числа, но зато под третьим говорит: «В лето 6370 (862). Изгнаша Варяги за море и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и воста род на род , быша в них усобице и воевати почаша сами на ся»⁴⁵.

Случились ли все эти события в одно и то же «лето 6370 (862)», или, что вероятнее, заняли собою и два предыдущих «лета», вышепроставленные одними цифрами, но продолжая верить только тексту «Повести временных лет», узнаем, что племена, изгнавшие варягов, т.е. одни северные, «реша сами в себе: “поищем себе князя, иже бы володел нами и судил по праву”». Куда же направились искатели «собе князя»? – «Идоша, ответствует «Повесть», за море к Варягом к Руси» – и поясняет, что «сице бо ся зваху тьи Варязи Русь, яко се друзии зовутся Свое, друзии же Урмане, Анъгляне, друзии Гъте; тако и си»⁴⁶.

Стало быть, кроме варягов просто, имелись еще варяги-русь – и это-то новое, доселе в «Повести» не встречавшееся племя, вот уже более ста лет играет в прятки с гг. исследователями, поиски которых за варягами русью расплодили огромную литературу мнений, соображений и догадок, еще более затемнивших дело. Последнее, конечно, не разъяснится до тех пор, пока гг. исследователи не покинут филологические приемы исследований, несправедливо приписываемые одному г. Вельтману (в книге его «Аттила и Русь IV и V века»), на самом же деле употребляемые вовсе не одним г. Вельтманом и, как заметил кто-то, состоящие в следующем: 1) «При переходе слов из одного языка в другой всякая гласная может превращаться во всякую гласную. 2) Всякая согласная может превращаться во всякую согласную. 3) Во всяком слове, согласно требованиям благозвучия, может быть выпущена или прибавлена всякая, как гласная, так и согласная буква, – а равно и целые слоги. НВ. Нередко даже гласные превращаются в согласные и наоборот»⁴⁷. А потому, не покушаясь ни открывать с г. Погодиным варягов-русь в каком-нибудь «углу севера или древней Скандинавии»⁴⁸, ни плавать с г. Куником в слишком натянутый Росслаген⁴⁹ , скажем словами «Повести», что, по отыскании желаемого, «реша Руси (по другим спискам: Русь – разноречие не неважное) чюдь, словени и кривичи: «вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да поидите княжить и володети нами»⁵⁰. Приглашение это, неведомо где и кому сделанное, не пропало в туне: «И избрашеся – досказывает «Повесть» – 3 братья с роды своими, пояша по собе всю Русь, и придоша; старейший Рюрик седе в Новеграде, а другий Синеус на Белоозере, а третий Изборьсте Трувор». Это все бы еще ничего. Но вот чем заключает «Повесть» сказание свое о призвании князей: «От тех (Рюрика, Синеуса и Трувора) прозвася Русская земля, Новугородьци от рода варяжска, преже бо беша словене⁵¹» – и такое смешение названий Руси, Варягов и Славян, действительно способно поставить в тупик какого угодно исследователя.

Откуда же, в самом деле, добыли чудь, славяне и кривичи Рюрика с братьями? Если буквально принимать летописное выражение «из за моря» и сообразить местоположение городов, занятых призванными князьями-братьями, то окажется, что пункты Изборска, Новгорода и Белоозера следуют один за другим по одной и той же прямой линии, продолжение которой к югу должно упереться именно в славянское Поморье и тут затеряться не иначе, как в пространстве между тогдашними Гданьском (Данцигом), Колобрэгом (Кольбергом) и Воллином⁵². Это – так сказать, геометрическое – предположение пути Рюрика с братьями к славянам, конечно, не имеет за себя других вероятий и может быть отброшено весьма легко, – так же легко, как, напр., устаревшие доказательства г. Погодина о варягах-руси в Скандинавии, доказательства, которым, несмотря на всю своеобразную диалектику г. Погодина⁵³, не поздоровилось даже от нападков такого критика, каким был покойный Савельев-Ростиславич⁵⁴. Впрочем, против Байэро-Шлэцеро-Погодинского мнения о происхождении русских от нерусских, еще в прошлом веке восставали: Ломоносов и даже Тредьяковский, из которых первый подвергся за это серьезному гонению в стенах самой Академии наук, а последний, с свойственной ему элоквенциею, печатно изъявлял: «Твердо по сему и есть непреоборимо: варяги-руссы, а от них прибывшие царствовать государи наши в Великую Россию были звания славенского, рода славенского и славенского языка. Крепко и непреодолимо есть: все Россы, а особливее Северные, не были ни Даняне, ни Свеи, ни Норвежане, ни Скандинавляне, ни Германцы; но Россияне собственно так нарицаемые ныне издревле⁵⁵».

Со всем тем, вопрос: откуда был призван Рюрик с братьями? – остается вопросом. Что же касается года, в котором случилось это знаменательное для России событие, он уже определен окончательно – не «Повестью временных лет» и не исследованиями ученых, а – торжеством тысячелетия России, совершенным 8 сентября 862г. в Новгороде.