Святослав I Игоревич, Великий князь Киевский и всей Руси

(Историко-характеристический очерк)

Легко ходя аки пардус, войны многи творяще.

Нестор¹.

О, Святослав, бич древних лет, Се твой полет орлиной!

«Погибнем! мертвым срама нет!»

Гремит перед дружиной.

Жуковский².

В истории каждого народа встречаются личности, которые, живя в воспоминаниях потомства, пользуются сочувствием, как бы по преданию. В этом случае, никому не приходит в голову отделить фантазию от истории, поэзию от практики, и взглянуть на дело – глазами дела. Напротив, пылкому воображению предоставляется тут полный разгул, а здравый рассудок остается ни при чем.

К немногочисленному разряду таких исключительно счастливых личностей, по крайней мере, в русской истории, принадлежит и Святослав, сын Игоря I Рюриковича, второго, по порядку, великого князя киевского и всей Руси, от брака его с св. Ольгою, – этот, по выражению нашего красноречивого историографа, «великан сумрака»³.

Год рождения Святослава до сих пор еще не определен с достоверностью и, должно полагать, надолго, если не навсегда, останется вопросом⁴. Но, соображая все разноречия по этому поводу и приводя их к общему знаменателю – логике, мы готовы отнести событие рождения Святослава к времени около 933 г., с чем, по-видимому, соглашается и наш историограф⁵.

Что касается самого имени Святослав, по забавному ошибочному чтению некоторых иностранцев, не умевших разбирать русской грамоты под титлами, Стостав, а в некоторых списках летописей, по вольности переписчиков, Цветослав, – имя это, по толкованию Шлецера, «есть чистое славянское: святый и слава». «И это замечательно!» – восклицает тут же знаменитый готтингенский профессор: трое первых великих князей (Рюрик, Олег, Игорь), имеют норманнские имена, а четвертый (Святослав) уже более нет. Германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и проч., всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение. Здесь же это прекращается очень рано; и из этого можно вывести новое доказательство, что победители и побежденные скоро смешались друг с другом, и Славяне в особенности, по неизвестным нам причинам, рано сделались Главным народом⁶. Однако Байер, другой – и не меньше Шлецера усердный – иноземный исследователь русских летописей, в имени Святослава, испорченном Византийцами – Ζφενδος θλα βος, также οδθενδος θλα βος и Франками – Suendiboed, – отыскивал скандинавское свен – Suen Otto⁷.

Как бы то ни было, Святослав, пожалуй, славянин по матери, св. Ольге, уроженке Плескова (Пскова), удался гораздо больше в своих отца и деда, Игоря и Рюрика, людей происхождения загадочного, не то норманнской, не то варяжской, не то скандинавской крови, но принадлежавших к той толпе безродных авантюристов, почти пиратов, которая, именно в IX веке, сновала по Европе, всюду отыскивая только добычи и оказывая, по этому случаю, чудеса отваги, записанные в пресловутых сагах (сказаниях), исландских и других.

И если принять, как принимаем мы, что Святослав родился около 933 г.⁸, то первым впечатлением его детства, вверенного попечениям и наблюдению боярина Асмуда⁹, едва ли славянина, был набег Игоря на греков, предпринятый, среди глубокого мира с Греками, в 941 г., но окончившийся неудачно для Игоря: ладьи его были наполовину сожжены греческим огнем в Босфоре, а воины, разбитые греческими полководцами в Вифинии и на водах фракийских, возвратились в Киев с большим уроном пленными, которых мстительные греки тогда же казнили в Константинополе¹⁰.

Другое впечатление, но, вероятно, менее сильное, произвел на княжича Святослава другой поход его отца, в 943 г., когда Игорь, уже старец, движимый единственно корыстными целями, а также не уснувшею еще в нем отвагою IX века, собрал свои полки, призвал из-за моря варягов, нанял Печенегов и всех их двинул сухим путем и морем на Византию. На этот раз, однако, дело обошлось без крови, потому что Роман Лакапин, император греческий, благоразумно упредил наступление русских предложением Игорю дани, даров и мира, который, и был заключен в следующем 944 г., в Константинополе. Тут впервые является на поприще истории документальной княжич Святослав, от имени которого, в числе пятидесяти с лишком послов Игоря и других лиц семьи великокняжеской, отправлен в Константинополь, по обычаю того времени, особый «сол», именем Вуефаст¹¹, – конечно, не славянин.

Наконец, третье впечатление, несомненно, самое живое, суждено было испытать княжичу Святославу, уже 12-ти летнему отроку, в 945 г., когда его отец, великий князь Игорь, возбужденный своими дружинниками, людьми, как видно алчными к добыче, пошел к древлянам за данью и, вместо одной, взял с них две дани, за что Древляне, люди полудикие, которые, как свидетельствует Нестор, «живяху звериньским образом, живуще скотски: убиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девица»¹², обошлись с великим князем по-свойски, а именно: привязав Игоря к верхам двух приклоненных и, потом, отпущенных дерев, разорвали его, живого, надвое¹³.

Таким образом, княжич Святослав остался единым наследником державы русской, владения которой уже тогда простирались от Эстонии, славянских ключей и Волхова до Сулы, Днестра и, быть может, самых гор Карпатских, если тут, а не в другом месте, жили Хорваты – племя, покоренное еще предместником и опекуном Игоря, загадочным Олегом, которого народ киевский прозвал Вещим, а история почитает одним из самых дельных государей русских.

Предполагаемый нами 12-ти-летний возраст Святослава в 945 г., – отнюдь не противореча указанию летописца, что наследник Игоря «бе детеск»¹⁴, т. е. очень молод, конечно, должен был требовать руки более твердой: и за кормило правления взялась вдова Игоря, великая княгиня Ольга, вспомоществуемая Свенельдом, главным лицом дружины Игоревой¹⁵, и Асмудом, пестуном Святославовым.

Оплакав отца, Святослав в следующем же 946 г. взятый матерью в поход против древлян, убийц Игоря, выступил впервые на сцену исторического действия, – впервые потому, что об участии его не только в родительских походах на греков, но и в поездах Игоря на полодье, т. е. к покоренным племенам для сбора дани, ни одна летопись не говорит ни слова. Тогда как под 946 г. летописец прямо свидетельствует, что "Ольга, с сыном своим Святославом, собра вои многи и храбры, и иде на Деревьску землю»¹⁶.

Под Коростеном¹⁷, Древляне встретили Ольгу, разумеется, не смиренными подданными, а вооруженными врагами, и тут произошел первый опыт боевых подвигов 13-летнего Святослава, повествуемый тем же летописцем так: «снемшемся обема полкома (русским и древлянским) на скуп, суну копьем Святослав Деревляны, и копье лете сквозе уши коневи, удари в ноги коневи, бе бо детеск». Непосредственно затем, летописец, однако, продолжает: «И рече Свенельд и Асмолд.· «князь уже почал; потягнете, дружина, по князе». И победиша Деревляны, Деревляне же побегоша»¹⁸. Тот же рассказ повторяют Карамзин¹⁹ и Арцыбашев²⁰, а Елагин даже украшает и преувеличивает его так: «Святослав начальствовал войском в провожании матери его.... брань жестокая начинается брошенным из сильныя храброго Святослава десницы копием, пробившим коня под начальником Древлянским²¹. Но Шлецер, упомянув, что Степенная Книга²² и кн. Хилков²³ проходят вышеприведенный рассказ совершенным молчанием, а кн. Щербатов²⁴, Миллер²⁵ и Стритер²⁶ ограничиваются похвалою «великим опытам храбрости» Святослава под Коростеном, замечает Елагину: «можно ли поверить, чтобы наследника престола, хотя бы он был уже и не ребенком, поставили впереди, в первой линии»? О самом же месте летописного сказания говорит, конечно, не без скептицизма: «Места этого не могу я иначе разуметь, как следующим образом. Какой-нибудь монах нашел действительно в времяннике, что наследного князя взяли в этот поход, частию за тем, чтоб ранее приучить его к войне, и частию для ободрения войск. Из ребяческой и, следственно, смешно кончившейся княжеской храбрости, вздумалось монаху выдумать историйку, которая, по его мнению, позабавит читателей: «Молодого князя, – сказывает он в своей сказке, – посадили на лошадь и дали ему в руки копье; когда неприятели приближались (может быть, были они еще за версту), ребенок пустил свое копье, которое полетело, однако же, недалеко, и прошед чрез уши лошади его, упало к ногам оныя; но воеводы, пользуясь этою шуткою, сделали настоящее нападение и т. д.»²⁷. Впрочем, об участии Святослава в битве Коростенской мы распространились только для того, чтоб показать разнообразие взглядов на возраст сына и наследника Игорева в 946 г., – возраст, который сам Шлецер разумеет шестилетним, потому что, по его мнению, Святослав родился около 940 г. и «точнее сего, – прибавляет он, – нельзя определить год его рождения²⁸.

По взятии Коростена и усмирении Древлян, Ольга, сопровождаемая сыном и дружиной великокняжеской, объехала всю землю Древлянскую, «уставляющи уставы и уроки», а затем возвратилась в Киев, откуда, в следующем 947 г., уже одна, без сына, отправилась на север Руси, в землю новгородскую, учреждать дани и погосты, или волости, по рекам Луге и Мсте.

Оставленный матерью в Киеве, Святослав, под руководством Асмуда, привыкал к делам правления, уделяя, по обычаю того времени, добрую часть своего досуга охотничьим развлечениям, тем более удобным, что в тогдашнем Киеве, обстроенном только по Старо-Киевский горе, мимо нынешнего Софийского собора, с окружающими зданиями, тянулось загородное поле²⁹, а дальше «бяше около града лес и бор велик и бяху ловяща зверь»³⁰.

Путешествие Ольги на север русских владений продолжалось до 948 г., в котором она, все «изрядивши, возратися к сыну своему Киеву и пребываше с ним в любви³¹.

«Пребывание» это, не отмечаемое у летописца никакими фактами до самого 955 г,, о котором будем говорить ниже, дает, однакоже, Карамзину повод утверждать, что «здесь (в Киеве) оканчиваются дела ее (Ольги) государственного правления»³². Стало быть, в промежуток времени от 948 до 955, но в котором именно году – неизвестно, Святослав начал лично державствовать над всею Русью, – событие, важное само по себе и особенно любопытное для нас, потому что оно, подтверждая домысл наш о рождении Святослава около 933, а не другого года, не противоречит и тем известиям, которые указывают, что старшие сыновья Святослава родились: Ярополк – около 952, Олег – около 954 г.³³ Вопросы же: кто была мать этих сыновей Святославовых, именуемая в некоторых сказаниях Преславою, и к которому году должно отнести брак ее с Святославом – вероятно, останутся вопросами. Не следует, однако, забывать, что Святослав был и оставался язычником; а «тогда, вне закона, всякая жена, по единому токмо общему соизволению и действительному между ими сообязательству, супруга сущая была»³⁴.

И так, не видя в промежутке времени от 948 до 955 г. никаких летописно-исторических фактов жизни Святослава, мы должны принять, что жизнь эта сосредоточивалась почти исключительно в Киеве, из которого молодой государь, по тогдашнему обычаю, выезжал, с отборной дружиной, только осенью, на полюдье, вероятно, не обходившееся без попутной охоты. Впрочем, киевская жизнь того времени долженствовала вполне удовлетворять вкусам Святослава, которые никаким образом не могли быть развиты по-нынешнему. Начать с того, что самый Киев уже тогда выглядел местом, сравнительно с другими подобными, достойным резиденции великокняжеской. Основываясь на отрывочных указаниях наших летописей и других известиях, Киев описываемого времени позволительно вообразить себе так:

На высоком берегу Днепра, вверху нынешней Старо-киевской горы, стоял деревянный кремник или городок норманнского склада: четыре деревянные стены, срубленные из толстых бревен, с небольшими башнями по углам и двумя крепкими воротами, оберегаемыми постоянною стражею, которая виднелась и на стенах. Палисад из толстых заостренных кольев, составляя внешнее укрепление городка, простирался извилинами дальше стен, из-за которых торчала вышка княжеского жилья, переходы и сени, покрытые гонтом или дранью. Кроме жилья княжеского, в кремнике старо-киевском находились: особые помещения «князей светлых» Акуна и Улеба, «сестринычей» (племянников) Игоря и двоюродных братьев Святослава; жилища отборных дружинников, вельмож и бояр; казнохранилища, оружейные, конюшни великокняжеские и дружинников. От Кремника, окруженного у самых стен, незаселенным пустырем, до Боричева взвоза, нынешнего полузаглохшего Михайловского оврага, разграничивающего Андреевское отделение Киева с Михайловским, тянулись беспорядочно узкие, неровные улицы и переулки, обставленные мазанками, срубами, даже землянками, с маленькими окошками, гонтовыми, соломенными и дерновыми кровлями, строения, иногда огороженные плетнем, но чаще – только с закутою. Между ними высились кое-где двухэтажные терема богатых «гостей» и «вящих людей», состоявшие из многих небольших срубов, соединенных переходами; внизу этих срубов помещались обыкновению кладовые, а двор их обносился заплотом, с сараями вокруг. Над самым Боричевым взвозом, на месте, где, по преданию Киевлян, было когда-то жилье полу-баснословного Кия, находился, во времена Игоря и Святослава, чудный двор вел. княг. Ольги, предмет удивления Киевлян, собственно потому, что терем этот, окруженный палисадником и имевший башню с площадкою наверху, был каменный в четыре толстые стены, складенные из кирпича, обмазанные по штукатурке красною краскою и снабженные узкими, маленькими окнами. От этого «чудного» двора Ольгина, по склону Старо-киевской горы или, что тоже, по берегу Боричева взвоза, служившего тогда главною дорогою с нагорья к днепровскому притоку Ручаю, известному потом под именем Почайны, ютились живописно киевские предместья, Пасынчья Беседа и Козары, оканчивавшиеся у нынешней Рождественской церкви, пристанью, с разбросанными вокруг нее кузницами, банями, балаганами, за которыми, однако, весь Подол настоящего времени оставался еще незаселенным. Людность Киева была весьма разнообразна, так что тут, даже в глухое зимнее время, между добродушными Полянами, ходившими в суконных свитах, валяных шапках и лаптях, можно было встретить и Варяга великокняжеской дружины, блиставшего бронею, и Печенега, одетого звериною шкурою. Но весною, со вскрытием Днепра, в Киеве начиналась настоящая ярмарка, продолжавшаяся и все лето. Все окрестные племена Славян высылали сюда своих представителей, с данью или с товарами: мехами, кожами, воском, медом. Тысячи народа толкались тогда по берегу Днепра, покрытого ладьями, лодками, челноками, плотами. Тут были Новгородцы, с заморскими товарами северных стран; купцы Гречины, с произведениями, купленными на торжищах Царьграда и Херсона; Печенеги и разные степные народцы, с конскими табунами и множеством невольников и невольниц, из которых русские тут же отдавались на выкуп, а иноплеменные продавались Киевлянам: наконец, купцы хозарские, приплывавшие в Киев с драгоценными произведениями Востока, жемчугом и пряностями, которые шли к ним из Индии, Персии, Бухары³⁵.

Совместное пребывание в Киеве семьи великокняжеской не изменялось до того времени, когда вел. княг. Ольга задумала отправиться в Константинополь и там принять христианскую веру греческого исповедания, – событие, которое относится летописцем к 955 г., так как под ним сказано: «Иде Ольга в Греки и приде Царюгороду»³⁶. И хотя нелегко объяснять причины событий, удаленных в глубину веков, но Историограф наш не останавливается над этим и, со свойственным ему красноречием, говорит: «Ольга достигла уже тех лет, когда смертный, удовлетворив главным побуждениям земной деятельности, видит близкий конец ее пред собою и чувствует суетность земного величия. Тогда истинная Вера, более, нежели когда-нибудь, служит ему опорою или утешением в печальных размышлениях о тленности человека. Ольга была язычница, но имя Бога вседержителя уже славилось в Киеве³⁷. Она могла видеть торжественность обрядов христианства; могла из любопытства беседовать с церковными пастырями, и, будучи одарена умом необыкновенным, увериться в святости их учения. Плененная лучом сего нового света, Ольга захотела быть христианкою, и сама, отправилась в столицу империи и веры греческой, чтобы почерпнуть его в самом источнике»³⁸.

Сын Ольги, Святослав, как известно, не разделял этих воззрений своей матери, быть может, и оттого, что он, но толкованию другого объяснителя глубокой старины, «отведал уж жизни и ее сладостей, душа и тело его алкали тревог и деятельности, он мечтал только о кровавых сечах или пирах за столом Одиповым, в чертогах Валгаллы, где ожидают храбрых прекрасные девы»³⁹. Независимо от такого толкования, Святослав, в самом деле, должен был относиться к поездке матери своей в Царьград скорее неприязненно, – если предположить, что в числе спутниц вел. книг. Ольги находилась и неразлучная с нею свойственница и ключница ее, Малуша, дочь Либчанина Малка, состоявшая в сердечной связи с Святославом. А что с Ольгою были в Константинополе спутницы, о том прямо свидетельствует греческий император Константин Багрянородный, который, описывая первый прием Ольге, им самим сделанный, говорит: «Сперва вошла Великая Княгиня, потом следовали другие княжеские особы, ее родственницы, а после знатнейшие придверные госпожи, одна за другою, по очереди»⁴⁰. Связь же Святослава с Малушею, именно в это время, подтверждается еще и тем, что Ольга, возвратившись из Константинополя уже христианкою греческого исповедания, не замедлила удалить от себя Малушу, которая и была сослана на родину ее, в Ольгино село Будятино. Причины этой ссылки один из стародавних любителей русской древности изъясняет так: «будучи в язычестве, Ольга не могла принять за противное, что свойственница ее Малуша вступила в обязательство с ее сыном, не могла почесть ее преступницею… Но просвещенная святым крещением, могла счесть сие преступлением закона, тем более, ежели и Малуша (которая, по званию ключницы и по свойству, была при ней безотлучно и, вероятно, находилась с нею и в Цареграде) приняла закон христианский»⁴¹. Добавим, что, по некоторым известиям, Малуша, именно в селе Будятине, около 956 г., родила сына Владимира, который, впоследствии, крестил всю Русь, за что, по смерти своей, сопричтен православной церковью к лику святых, с проименованием: Равноапостольный.

Во всяком случае, отдельное принятие Ольгою крещения в Константинополе нарушило внутренний мир семьи великокняжеской в Киеве. Между матерью-христианкой и сыном-язычником легла целая пропасть, влияние которой, и без происшествия с Малушей, выражалось иногда весьма резко. Картину этих отношений рисует мастерски древнейший наш летописец, рассказ которого мы не можем не привести дословно.

Вот он: «Живяше же Ольга с сыном своим Святославом, и учашеть и мати креститися, и не брежаше того ни во уши приимати; но аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому. Неверным бо вера хрестьянска уродство есть; не смыслиша бо, ни разумения во тьме ходящии, и неведят славы Господня; одобелеша бо сердца их, ушима тяжко слышати, очима видети.... Якоже бо Ольга часто глаголашеть: «аз, сыну мой, Бога познах и радуюся; аще ты познаеши, и радоватися почнешь». Он же не внимаше того, глаголя: «како аз хочю ин закон прияти един? и дружина сему смеятися начнут». Она же рече ему: «аще ты крестишися, вси имут то же сотворити». Он же не послуша матере, творяше норовы поганьския, не ведый, аще кто матере не послушает, в беду впадает; якоже рече: «аще кто отца, ли матере не послушает, но смерть прииметь». Се же к тому гневашеся на матерь... Но обаче любяше Ольга сына своего Святослава, рекущи: «воля Божья да будет; аще Бог хощет помиловати рода моего и земли Русские, да возложит им на сердце обратитися к Богу, якоже и мне Бог дарова». И се рекши, моляшеся за сына и за люди по вся нощи и дни»⁴².

Понятно, что религиозные недоразумения и пререкания между матерью и сыном, повторяясь часто, не могли услаждать жизни Святослава в Киеве и, помимо норманнских замашек внука Рюрикова, должны были, за одно с духом того времени, побуждать молодого государя русского к приисканию поприща менее стесненного, и, следственно, более приличного его, если можно так выразиться, беззаветной энергии. Это-то и было, как думаем мы, главною причиною того стремления из Киева, которое обнаруживал Святослав преимущественно со времени возвращения Ольги из Константинополя в Киев, что, по-видимому, подтверждает и летописец, говоря, правда, уже под 964г.: «Князю Святославу взрастешу и взмужавшу, нача вои совокупляли многи и храбры, и легко ходя аки пардус, войны многи творяше»⁴³. Но самый смысл этого места летописи заставляет предполагать, что события, тут приведенные («взрастешу», «взмужавшу», «войны многи творяше»), не могли произойти в один и тот же год. Да и непосредственно затем, летописец говорит, как о фактах совершившихся и всем известных, следующее: «Ходя (Святослав) воз по собе не возяше, ни котла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли, или говядину, на углях испек ядяше, ни шатра имяше, но подклад постлав и седло в головах; такоже и прочии вои его вси бяху. Посылаше к странам глаголя: «хочу на вы ити»⁴⁴. Не ясно ли, что обстоятельным рассказ этот, приведенный летописцем, хотя под 964 г., должен был извлечься из событий, случившихся раньше? Но история не сохранила нам никаких сведений об этих событиях – и мы, волей-неволей, должны повествовать о боевых подвигах Святослава, начиная только с 964 г.

В этом году, Святослав, по рассказу Нестора, «иде на Оку реку и на Волгу, налезе Вятичи, и рече Вятичем: «кому дань даете?», они же реша: «Козаром по щелягу от рала даем»⁴⁵. Не говоря, под тем же 964 г., ни слова о последствиях беседы Святослава с Вятичами, Нестор как бы дает повод Историографу писать: «И так Святослав приходил к Вятичам единственно за тем, чтоб предложить им вопрос. Сомнительно также, чтоб они в сие время платили дань Кагану⁴⁶... Но быть может, что Вятичи все еще назывались подданными могущественного Кагана, в надежде на его защиту»⁴⁷. Последнее, действительно, быть могло. Достоверно же известно только то, что суровое племя Вятичей занимало местность нынешних губерний: Калужской, Тульской и Орловской, обседая, главным образом, реку Оку. И если сделать предположение, весьма вероятное, что целью выступления Святослава из Киева, в 964 г., была экспедиция в хазарские владения, облегавшие нижний Дон у берега Азовского моря, то, разумеется, ему следовало начать с начала, а именно: попасть к верховьям Дона, находившимся в земле Вятичей, и спуститься этой рекой вниз, прямо к Кагану. Путь Святославов от Киева до земли Вятичей у Нестора не обозначен. Но он мог быть, как и бывал после Святослава, только такой: Днепром до волока в Вазузу, этой рекой в Волгу, из Волги в Оку и вверх по Оке. Объясняя этот путь, один из ученых, любителей русской старины, говорит весьма основательно: «Святослав в 964 г. мог найти (у Нестора: налезе) Вятичей, плативших дань Козарам, только перешедши из Волги в Оку, и следуя по оной вверх к устью реки Торусы и далее. Исады, с правой стороны Оки, ниже старой Рязани, напоминают судоходство по той реке… Святослав, разведав, что Упа, посредством Шатии и Шивороны, близка к Дону великому, текущему чрез Козарское владение в Понт, перетащил флот чрез сие небольшое пространство, сразился с Каганом, взял крепость Беловежу или Саркел, на левой стороне той реки»⁴⁸. Согласно с этим объяснением, и Нестор, непосредственно за рассказом о мирной беседе Святослава с Вятичами, повествует, но уже под 965 г., так: «Иде Святослав на Козары. Слышавше же Козари, изидоша противу с князем своим Каганом, и с ступишася бити; и бывши брани, одоле Святослав Козаром и град их Белувежю взя»⁴⁹. Под тем же 965 г. Нестор добавляет лаконически, что Святослав «Ясы победи и Касогы»; а к 966 г. относит только одно событие: «Вятичи победи Святослав, и дань на них взложи»⁵⁰.

Этот лаконизм летописи, признаваемой основною, несколько оправдывает запутанность позднейших известий о былых подвигах Святослава на берегах и водах Оки, Дона, Волги, Азовского и Черного морей, с 964 по 967 г.. И если, в подобных случаях, позволительно принимать к сведению указания народной истории устной, то мы знаем, например, что в преданиях и песнях Атыхейцев, племени кавказского⁵¹, сохранилась память о походе атыхейских князей Безруко и Алегико в Саркел, походе неудачном, который, окончившись пленом Алегико, повлек за собою, как повествуют Атыхейцы, следующее: «После похода на Саркел, какой-то Татарский хан вступил в западную часть Кавказа с многочисленным войском, и объявил войну Касогам и Чапсогам. Атыхейцы поспешили навстречу врагу, и встретились с ним на реке Пшина, где произошло много кровавых побоищ. Между тем, Атыхейцы, дав знать Осским народам о нашествии неприятеля, просили их помощи, которая вскоре явилась. Это понудило Татарского хана заключить мир на следующем условии: чтобы Чапсоги, Оссы и прочие Атыхейцы⁵² содействовали ему в покорении Аскала или Саркала, которая, по нашим преданиям, находилась за Доном, при Азовском море (Аскала по-атыхейски значит: Азовская крепость). Атыхейцы согласились на это предложение, двинулись под предводительством князя Безруко, вместе с ханом, разбили Казарское войско и взяли Аскалу или Саркалу, где освободили князя Алегико, завладели Тмутораканью и всеми землями Казаров на берегу Азовского моря. Атыхейцам досталась богатая добыча, а хан благодарил Безруко и все воинство за их храбрость, и, богато одарив, отпустил в отечество». «Происшествие это, – гласит заключение приведенной статьи, – относится к тому самому времени, в которое, как сказано у Карамзина, 964–966 г., князь Святослав, победив Ясов и Касогов, взял Казарскую Белую вежу, Саркел, город на берегу Дона. Дело только в том, что Атыхейцы, вовсе не зная славян, приняли их за татар»⁵³. Но заключение приведенной статьи истолковывает текст Карамзина неверно: Историограф говорит о взятии Саркела прежде, а о покорении Ясов и Касогов после, как и в летописи, причем, заметим кстати, Историограф поясняет географию Ясов и Касогов не совсем определительно: «Первые (Ясы), – говорит он, – вероятно, нынешние Оссы или Осетинцы, – будучи Аланского племени, обитали среди гор Кавказских, в Дагестане, и близь устья Волги; вторые суть черкесы, коих страна в X веке именовалась Касахиею: Оссетинцы и теперь называют их Касахами». Непосредственно за этим пояснением, Историограф дает место своему собственному домыслу о завоевании Святославом, одновременно с походом его на Хазаров, Ясов и Касогов, нынешнего полуострова Тамани: «Тогда же, как надобно думать, говорит он, завоевали россияне город Таматарху или Фанагорию»⁵⁴, к чему другой толкователь прибавляет, от себя же, и такие соображения: «Здесь, в виду любезного Руси Черного моря, на крепком острове (разумей: полуострове), по любимому обычаю Норманнов, мог он (Святослав) отдохнуть после долгих утомительных походов, и сохранить без опасности добычу, коею был обременен; после он, кажется, и оставил здесь несколько воев, чтоб удержать за собою это важное место, при двух морях, ключ к странам кавказским, с которыми теперь он только что познакомился, – основание княжества Тмутораканского, на развалинах Таматархи или Фанагории, принадлежавшей древнему Воспорскому царству»⁵⁵.

Натешившись всласть бранными подвигами, Святослав отплыл из Тмуторакани, вверх по Дону, к Вятичам, обложил их формально данью и, в том же 966 г., после 3-х летнего отсутствия, Окою, Волгою, Вазузою и Днепром возвратился в Киев.

Недолго, однакоже, Святослав оставался на месте. Молва о непоседливости и военном счастье русского князя прошла далеко, и уже в 967 г. явился к Святославу, в Киев, патриций Калокир, сын деспота (владетеля) херсонского, присланный от Никифора Фоки, императора греческого, предложить русскому князю вторжение в Болгарию и 15 кентинариев золота за этот труд⁵⁶. Дело в том, что у Греков с Болгарами были свои счеты. Летописцы греческие Зонара и Кедрин поясняют их неудовольствием императора Фоки на отказ болгарского царя Петра воспрепятствовать переправе Угров или Мадьяров через Дунай, для грабежа империи; а Лев, диакон калойский, очевидец многих событий самой войны, свидетельствует, что император оскорбился требованием дани, за которою прислал к нему царь болгарский. Могло быть то и другое, особенно последнее, потому что давно уже Византия сделалась легкою добычею для всех варварских народов, желавших денег, дани и сокровищ. Эти сен-симонисты средних веков, не признававшие ни права собственности, ни давности владения, стремились, поочередно, на Рим и Царьград всякий раз, когда имели надобность в деньгах или невольниках для своих домашних работ. Разбить Греков было так легко, что весьма часто, при одном опасении варварского нашествия, отправлялись громадные суммы к полудиким ордам, стоявшим на Дунае или других границах Восточной империи. Именно же болгары получали греческое золото еще со времен импер. Анастасия (491–518 гг.) и, по некоторым исключительным уважениям, имели на это особые права. Однако импер. Фока, составляющий, вместе с своим убийцей и преемником Цимисхием, счастливую случайность в длинном ряду развратных неспособностей, занимавших престол византийский, решился прекратить постыдное данничество болгарам, но предпочитал достигнуть этого чужими силами, – и вот причина появления патриция Калокира в Киеве. Но кроме официального поручения, дипломат греческого императора привез с собою в Киев и свои личные виды, которые, по-видимому, он успел пустить в ход при дворе киевском, о чем Лев, диакон калойский (называющий Русских – Тавроскифами, Болгар – Мисянами или Мизянами, а Святослава – Сфендославом), рассказывает так: «Патриций Калокир, посланный императором к Тавроскифам, прибыл в Скифию, подружился с царем Тавров, прельстил его подарками и очаровал приятными обещаниями (ибо Скифы очень корыстолюбивы, и любят не только подарки, но и самые обещания). Наконец, царь собрал большое ополчение, согласился начать войну против Мисян, с тем, чтобы, покоря их страну, оставить ее за собою, и помогать Калокиру достигнуть императорского престола. За это содействие Калокир обещал царю великие и несметные сокровища, которые хотел ему выдать из государственной казны. Сфендослав, услыша эти обещания, обнаружил все стремление своей души. Обнадеженный получить великую добычу, мечтая о покорении всей Мисии, он, быв нрава пылкого, смелого, предприимчивого и сильного, возбудил Таврское юношество предпринять это завоевание. Собрав шестьдесят тысяч⁵⁷ сильных воинов, кроме находившихся при охранении тяжестей ополчения, он повел свое войско против Мисян, вместе с Патрицием Калокиром, которого любил, как друга и брата»⁵⁸. Этот многословный рассказ греческого летописца заменяется у русского лаконическим известием, под 967 г. «Иде Святослав на Дунай на Болгары»⁵⁹. О причинах этого похода летописец наш не намекает ни словом, вследствие чего некоторые толкователи русских древностей готовы принять, что «нападение на Болгарию было первоначально нечто другое, как обыкновенный набег варяжский, для получения добычи и, сверх того, тем менее обдуманный и приготовленный, что великий князь действовал тут не от своего лица, а как наемник, получивший уже вперед плату за грабеж, который, кроме того, Руссы имели еще в виду»⁶⁰. Полагают также, что цифра войска Святославова, 60,000, выставленная Львом диаконом, значительно преувеличена, – с чем вполне соглашаемся и мы.

Во всяком случае, Святослав, отправляясь в Болгарию, разумеется, водою, должен был следовать по дороге, проторенной еще Аскольдом и Диром, потом Олегом и Игорем, известной и до них под названием пути «из Варяг в греки», т. е. он должен был спуститься Днепром, миновать все семь порогов, выплыть лиманом в Черное море, которым и войти уже в устья Дуная. На такое плавание, особенно при неблагоприятном ветре и необходимости защищаться от Печенегов, нападавших обыкновенно у четвертого днепровского порога (тогда неясыть, теперь ненасытецкий), потом у Крарийского перевоза (за мысом Кичкасом), надо было полагать не меньше 3 месяцев⁶¹.

Узнав об экспедиции руссов, когда Святослав плыл уже Дунаем, Болгары, в числе 30 тыс. чел., собрались на своем берегу, чтоб воспрепятствовать высадке неприятеля, где бы она ни обозначилась. «Но Тавры, – повествует Лев диакон, – стремительно вышли из своих судов, закрылись щитами и, обнажив мечи, напали с ожесточением на Мисян, которые, не выдержав натиска, побежали с поля битвы и заперлись в Доростоле (укрепленном городе Мисян)⁶², доказав тем свое малодушие»⁶³. Деяния Святослава в Болгарии, следовавшие непосредственно за его блистательной высадкой на болгарский берег, не приводятся вовсе греческими летописцами, внимание которых обращается тотчас же на рассмотрение мер, принятых императором против русских и Калокира, уже открытого изменника своему отечеству. Но русский летописец, оставаясь верным прежнему лаконизму, продолжает указывать на события 967 г. так: «бившемся обоим, одоле Святослав Болгаром, и взя город 80 по Дунаеви; седе княжа ту в Переяславци⁶⁴, емля дань на Грецех»⁶⁵.

Упоенный покорением осьмидесяти городов, Святослав, по выражению Историографа, «жил весело в Болгарском Переяславце»⁶⁶. Но конец этому «веселью» наступил скоро: в 968 г. Печенеги, кочевавшие в степях между Днепром и Доном, облегли Киев, где заперлась Ольга с своими тремя внуками, сыновьями Святослава, и едва не взяли город, спасенный только известной хитростью одного отрока, пробравшегося сквозь печенежский стан, к Претичу, воеводе великокняжескому, который и поспешил на выручку своих⁶⁷. Успев отдалить Печенегов грозою, будто бы приближения самого Святослава, Киевляне немедленно послали гонца в Переяславец Болгарский, сказать своему государю: «Ты, княже, чужея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив: малы бо нас не взяша Печенези, матерь твою и дети твои; аще не пойдешь, ни обраниши нас, да паки ны возмут, аще ти не жаль отчины своея, ни матере стары сущи, и детий своих». «То слышав Святослав, досказывает летописец, вборзе вседе на коне с дружиною своею, и приде Киеву, целова матерь свою и дети своя, и сжалися о бывшем от Печенег: и собра вои, и прогна Печенеги в поле, и бысть мир»⁶⁸.

В Киеве, однако, Святославу жилось вовсе не так «весело», как в Переяславце Болгарском. Обольщенный успехами своего оружия и увлекаемый потомственной страстью к военному бродяжничеству в чужих землях, Святослав, находившийся к тому же, очевидно, под влиянием каких-то фантастических целей, рвался на боевой простор и не только не умел, или не хотел, побороть в себе такого близорукого стремления, но, напротив, ждал нетерпеливо первой возможности пожертвовать ему и любовью сына к старухе матери, имевшей в Святославе единственное чадо, и нежностью отца к детям, еще не вышедшим из отрочества, и, наконец, благоразумием государя, держава которого, уже обширная, не имела еще далеко прочных основ надлежащего благоустройства. Такое состояние души Святослава видно, как нельзя лучше, из следующей сцены, происшедшей в Киеве, летом 969 г., и передаваемой нам Нестором: «Рече Святослав к матери своей и к боляром своим: «не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа в земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, паволоки (парчи), вина, овощеве разноличныя; из Чех же, из Угор сребро и комони (лошади); из Руси же скора (меха) и воск, мед и челядь». Рече ему Волга (Ольга): «видиши мя болное сущю, камо хощеши от мене ити? Бе бо разболелася уже»; рече же ему: «погреб (схоронив) мя, иди же яможе хочеши»⁶⁹. Неизвестно, дошли ли слова матери к сердцу сына и каковы были бы последствия их при других обстоятельствах, но, через три дня после описанной сцены, Ольга, действительно, умерла⁷⁰ «и плакася по ней сын ея», – говорит летописец⁷¹.

Смерть матери развязывала руки Святославу. Свободный, благодаря этой смерти, от всех нравственно-обязательных стеснений, бывших такими, по крайней мере, в его понятиях, внук Рюриков мог теперь предаться вполне внушениям прирожденных ему инстинктов Норманна, говоривших в нем всегда сильнее всяких других; мог преследовать на практике самые фантастические из своих иллюзий; мог, наконец, удовлетворить вдоволь своему славолюбию, – если признавать таковое, как вообще полагают, господствующей чертой его характера, – и спешил из Киева. При этом, однако, как бы в вящее доказательство полного отсутствия идей государственных, или, что еще хуже, присутствия вотчинных взглядов на государство, Святослав, на прощанье, оказавшееся скоро же прощаньем навсегда, оставил распоряжение, долженствовавшее стать язвой русской земли надолго. Таким распоряжением было, бедственное по своим последствиям, дробление единой Руси на уделы, первый пример которого показал в 970 г. Святослав, посадив сыновей своих на княжение: Ярополка – в Киеве, Олега – у Древлян, Владимира – в Новгороде. Назначение Владимира, заметим, кстати, сопровождалось обстоятельствами исключительными. Новгородцы явились к Святославу сами, по выражению одного исследователя русских древностей, «уже как независимые»⁷², и, прося себе особого князя в лице которого-нибудь из сыновей Святославовых, говорили: «аще не пойдете к нам, то налезем князя собе», на что Святослав отвечал им, почти презрительно: «абы пошел кто к вам». И когда ни Ярополк, ни Олег не изъявили желания отправиться в севернейший угол тогдашней Руси, Новгородцы, по совету богатыря Добрыни, родного дяди Владимирова со стороны матери⁷³, сказали Святославу: «вдай ны Володимера»; и Святослав соизволил на это словами: «вото вы есть». «И иде Володимир с Добрынею уем (дядей) своим Ноугороду, а Святослав Переяславцю⁷⁴, – заключает летописец рассказ свой о событиях 970 г., по крайней мере, на Руси.

Что же касается событий того времени в Болгарии, особенно после возвращения туда Святослава из Киева, они, должно заметить, приводятся летописцами, греческими и русским, в самом противоречивом виде: один рассказывает то, о чем не говорит вовсе другой, и все они, как нарочно, описывают русско-византийскую войну 970–971 гг. в крайней непоследовательности. Лев диакон, например, даже не знает, что Святослав, после первого взятия Переяславца, уезжал в Киев⁷⁵. Стало быть, и историки, держась летописцев, представляют о войне 970–971 гг. сведения самые разнословные. Из этой путаницы годов, имен и фактов, оказывается, по крайней мере, вероятнейшим, следующий порядок русско-византийской войны 970–971 г.

Прибыв вторично в Болгарию, Святослав не узнал этой, по его убеждению, своей земли, – где, как полагают, оставалась даже часть дружин Святославовых⁷⁶. Волгаре заперлись в Переяславце и не хотели впускать туда русских, Святослав стал под городом. «И излезоша Болгаре на сечю противу Святославу, – повествует наш летописец, – и бысть сеча велика, и одоляху Болгаре; и рече Святослав воем своим: «уже нам сде пасти; потягнем мужьски, братья и дружино!» И к вечеру одоле Святослав, и взя город копьем (приступом)»⁷⁷. Убеждение Святослава в принадлежности ему всей Болгарии вообще и Переяславца в особенности видно и из другого летописца, который говорит, что Святослав, взяв Переяславец, произнес: «се град мой – и казни изменников»⁷⁸, т. е. тех Болгар, которые в 967 г. покорились Святославу, а в 970 г. оказались его врагами. Вторичное покорение всей Болгарии совершилось быстро. Затем, Святослав, разделив неблагоразумно силы свои, оставил один отряд под начальством Сфенкелла в Переяславце; с другим отправился сам во Фракию, третий послал в Македонию⁷⁹.

Между тем, Иоанн Цимисхий, новый император византийский, убийца и преемник императора Никифора Фоки, желая не столько освобождения Болгарии от ига русских, сколько присоединения этой прекрасной страны к империи, снарядил и отправил к Святославу, одно за другим, два посольства, из которых первое приглашало князя руссов, получив сумму, условленную с прежним императором, возвратиться в свое отечество; а второе, напомнив Святославу горькую участь его отца, Игоря, угрожало ему вступлением в Болгарию самого Цимисхия. Ответив надменно первому посольству, «что никак не оставит Болгарии, если император не заплатит ему огромной суммы и не выкупит завоеванных им городов и пленных; если же Римляне (разумей: Греки⁸⁰) не хотят заплатить столько денег, то пусть переселятся в Азию из Европы, в которой они ничего имеют», Святослав, взбешенный вторым посольством, велел сказать императору: «Я не вижу необходимости, побуждающей Иоанна (Цимисхия) идти к нам, а потому и не советую ему предпринимать этого путешествия в Болгарию. Мы сами немедленно разобьем наш стан перед Византийскими вратами, окружим город крепким валом, и когда император выступит из своей столицы, против нас, то его храбро встретим и докажем на самом деле, что мы не поденьщики, питающиеся трудами рук, но воины, готовые пролить кровь своих врагов и победить их острием оружия. Он, по неведению своему, почитает русских слабыми женщинами, и хочет испугать их угрозами, подобно тому, как стращают детей привидениями»⁸¹. Повествование это принадлежит перу Льва диакона, достовернейшего описателя войны 970–971 гг., который, однако, не обозначая ни времени прибытия, ни места аудиенции обоих греческих посольств, не мешает и нашему летописцу, по неведению подробностей или для сближения обстоятельств, рассказывать следующее: «Взяв Переяславец, Святослав посла к грекам, глаголя: «хочю на вы ити, взяти град ваш, яко и сей». И реша Греци: «мы недужи противу вам стати, но возми дань на нас, и на дружину свою, и повежьте ны колько вас, да вдамы по числу на главы». Се же реша Греци, льстяче под Русью; суть бо Греци льстиви и до сего дни. И рече им Святослав: «есть нас 20 тысящ», и прирече 10 тысящ, бе бо Руси 10 тысящ только»⁸². До сих пор оба известия, греческое и русское, в сущности, не противоречат одно другому. Но затем наш летописец продолжает: «И пристроиша Грецы 100 тысящ на Святослава, и не даша дани: и поиде Святослав на Греки, и изидоша противу Руси. Видевше же Русь убояшася зело множества вой, и рече Святослав: «уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу: да не посрамим земле руские, но ляжем костьми, мертвым бо срама не имам; аще ли побегнем, срам имам, ни имам убежати; но станем крепко; аз же пред вами пойду: аще моя глава ляжет, то промыслите собою»; и реша вои: «Иде же глава твоя, ту и свои главы сложим». И исполчишася Русь, и бысть сеча велика, и одоле Святослав, и бежаша Грецы»⁸³. Где именно происходила эта, славная для русских, битва, – лаконический летописец наш не указывает. Ничего не говорят о ней и византийские хронисты, не охотники описывать свои поражения. Но историограф наш, очевидно, впадает в ошибку, приурочивая это прекрасное место Нестора к бою под Адрианополем, – где русские, во-первых, потерпели поражение, вынудившее их, по словам самого же историографа, «отступить»⁸⁴, а во-вторых, участвовали только передовым отрядом и в отсутствие Святослава, так как о князе Руссов ни словом не упоминает Лев диакон, описавший Адрианопольскую победу греков весьма подробно⁸⁵. Не будет ли вернее предположить, что победа, описанная Нестором, увенчала князя Руссов где-нибудь во Фракии же, но до Адрианополя, напр., у Филиппополя, по взятии которого, Святослав, сердитый на Греков, приказал, как свидетельствует тот же Лев диакон, посадить на кол до двадцати тысяч пленных?⁸⁶ Отсюда ничто не мешало Святославу продолжать победоносное наступление, о котором и летописец наш, после слов «бежаша Греци», повествует так: «и поидоша Святослав ко граду (разумей: Царьграду), воюя и грады разбивая»⁸⁷; а передовой отряд Святославов, действительно, мог перейти Балканы и, под Адрианополем, испытать неудачу. С этим предположением, легко связать и летописный рассказ Нестора о дани, присланной греками Святославу, – рассказ, на который нападает так горячо знаменитейший из иноземных исследователей свода русских летописей⁸⁸. Но этому иноземцу, в защиту Нестора, один из русских любителей отечественных древностей замечает справедливо следующее: «Если мы рассмотрим критическое положение, в котором находился тогда Иоанн (Цимисхий), то присылка даров или дани Святославу, в это время, будет весьма вероятна. Трехлетний голод совершенно изнурил всю империю; в Сирии воинственные Сарацыны грозили отнятием восточных областей и приступили к самой Антиохии; в Европе вся Болгария, Фракия и часть Македонии были завоеваны русскими и Святослав решительно объявил, что он скоро явится под стенами Царьграда, а Грекам советовал переселиться навсегда в малую Азию. Прибавим к этому: беззаконность восшествия на престол Цимисхия; кровь убитого им Никифора, вопиявшую о мести; приверженность войск к погибшему императору; бунты куропалатов: Варда – в Каппадокии, и Льва, его отца, – в Македонии. Сверх того, Иоанн не имел ни готовых войск, ему преданных, ни полководцев, на которых мог бы положиться: крайняя необходимость заставила его отозвать из Фракии Варда Склира (единственного, на коего мог он положиться, по родственным связям⁸⁹) и послать в Азию против куропалатов, грозивших низвергнуть Цимисхия с престола. В этих тесных обстоятельствах, имея столько врагов, что было делать храброму Цимисхию»⁹⁰. Соображая к тому же, что успех Варды Склира и Патриция Петра под Адрианополем, византийскими писателями преувеличенный, вовсе не был из тех, которые решают судьбу кампании, факт предложения Святославу дани греками становится еще больше вероятным, хотя момент этого предложения определить с точностью трудно. Что касается самого рассказа о дани, приводимого нашим летописцем, он интересен, как представление характеристики Святослава в понятиях людей, близких к нему по времени. Повторим и мы этот рассказ, как материал, для нас весьма любопытный: «Созва царь (греческий) боляре своя в полату, и рече им», что створим, яко не можем противу ему (Святослава) стати? «И реша ему боляре»: посли к нему дары, искусим и: любезнив ли есть злату, ли паволокам»? И посла к нему злато, и паволоки, и мужа мудра, реша ему: «глядай взора, и лица его, и смысла его». Он же, взем дары, приде к Святославу. Поведаша Святославу, яко придоша Греци с поклоном; и рече: «введете я семо». Придоша и поклонишася ему, положиша пред им злато и паволоки. И рече Святослав, кроме зря (не глядя), отроком своим: «схороните». Они же придоша ко царю, и созва царь боляры, реша же послании: «яко приидохом к нему и вдахом дары, и не зре на ня, и повеле схоронити». И рече един: «искуси и еще, посли ему оружье». Они же послушаша его, и послаша ему меч и иное оружье, и принесоша к нему; он же приим, нача хвалити и любити, и целова царя. Придоша опять ко царю, и поведоша ему вся бывшая, и реша боляре: «лют се муж хоче быти, яко именья не брежет, а оружье емлет; имися по дань». И посла царь, глаголя сице: «не ходи к граду, возми дань, еже хощеши» –за малом бо бе не дошел Царя-града. И вдаша ему дань; имашеть же (Святослав) и за убьеныя, глаголя: «яко род его возмет». Взя же и дары «многы, и взратися в Переявлавец с похвалою великою»⁹¹. Добавим в заключение, что место этого рассказа, нами подчеркнутое, едва ли не определяет и самое время его события, чему не противоречит и Лев диакон, который, рассказав о поражении Руссов под Адрианополем, не оставляет упомянуть об их немедленном, сильном нападении на Македонию, и замечает, что именно в это время «предприимчивость их достигла до высочайшей степени; императору предстояла от них столь великая опасность, что он решился собрать все свои силы для отражения победоносных Руссов»⁹². С этой целью, Цимисхий приказал перевести азиятские войска, чрез Геллеспонт, в Европу, на зимовку во Фракии и Македонии, где и обучать их ежедневно военным эволюциям, чтоб приобвыкли к действиям и подвигам, необходимым в предстоявшей кампании, отложенной до весны 971 г. «Когда, после зимнего ненастья, – говорил император, – весеннее солнце возвратит нам опять теплые и ясные дни, тогда я сам явлюсь с остальными войсками и поведу всех против Скифов⁹³.

Цимисхий исполнил в точности свое намерение: на страстной неделе 971 г. он уже привел сухопутные войска в Адрианополь, между тем, как судовая рать его входила в Истр (Дунай), чтоб пресечь Руссам отступление к Воспору Киммерийскому (Босфорскому заливу Черного моря). Руссы вовсе не ожидали нападения. Одна часть их, под предводительством Сфенкелла, охраняла и наблюдала Переяславец; другая, с самим Святославом, находилась в Доростоле. Князь Руссов, усыпленный дарами и данью «льстивых» Греков, изменил обычной бдительности своей до того, что даже не позаботился занять сторожевыми отрядами, так называвшиеся, клизуры – тропинки в ущельях Балканов, те самые, которыми в 1829 г. пришла к Андрианополю русская армия графа Дибича-Забалканского. Найдя с удивлением важный пункт этот свободным, Цимисхий беспрепятственно пришел к Переяславцу, бился, под ним два дня и 14 апреля, в великую пятницу, овладел городом, из которого ушли к Святославу в Доростол только Калокир, изменник греческий, да Сфенкелл, военачальник Руссов, с немногими воинами; прочие же Руссы, сражавшиеся отчаянно, все погибли в битве или, по выражению их князя, «легли костьми». После праздника Пасхи, посвященного отдыху в Переяславце, Цимисхий, «выбрав несколько из взятых в плен Скифов, – говорит Лев диакон, – отправил их к Святославу, дабы они сами рассказали ему о взятии города, разбитии Руссов, и также объявили ему, что должно избрать одно из двух: изъявить покорность победителям, просить помилования и немедленно выступить из Болгарии; или, если Святослав этого не хочет исполнить, то должен приготовиться всеми силами отразить римские войска»⁹⁴. Затем, император приказал поправить разрушенные стены Переяславца, наименованного тогда же, в честь Цимисхия, Иоаннополем, провел еще несколько времени в этом городе и начал медленное наступление к Доростолу, по пути к которому он взял многие города, укрепленные места и селения, отдал их на расхищение своим воинам; и определил новых градоначальников.

Что же, между тем, делал князь Руссов в Доростоле? На это пусть отвечает нам Лев диакон, в хронике которого собраны самые достоверные и любопытные, но малоизвестные (даже историкам) сведения о последних бранных подвигах отважного внука Рюрикова. Вот важнейшие выдержки из этой хроники, в их необходимой последовательности: «Известие о потере Переславы, – пишет Лев диакон, – много огорчило Святослава, и он почитал это дурным предзнаменованием начинавшейся войны; но, по скифскому своему безумию, возгордясь одержанными победами над Болгарами, мечтал, что может разбить и римское войско. Узнав, что много Болгар отложилось от союза Руссов и перешло к императору, Святослав ясно видел, что дела его примут дурной оборот, если жители Мисии все прибегнут под покровительство римлян. Он приказал созвать до 300 Болгар, знаменитых родом и богатством, и предал их бесчеловечно смерти: всем им отрубили головы. Множество других заключили в оковы и посадили в темницы. Потом, собрав все свои войска, числом до 60,000 чел.⁹⁵, Святослав повел их против Римлян. Между тем, как император медленно подвигался вперед, храбрейшие из Руссов расположились в скрытом месте, и, сделав нападение на передовой римский отряд, разбили его⁹⁶. Когда император прибыл на это место и увидел распростертых на земле наших убитых воинов, то остановил коня, сожалел о погибели своих ратников и приказал отмстить за убиенных. Посланный пехотный отряд скоро обошел и осмотрел тут находившиеся леса и овраги, захватил Руссов, в них скрывавшихся, и привел их к императору. Он немедленно приказал предать их смерти, а приведшие их наши воины тут же изрубили этих пленных своими мечами. Римские войска пришли на поле, лежавшее перед Доростолом (или Дристрою), и увидели Тавроскифов, построившихся к бою, в виде твердой стены, составленной из их щитов и копий⁹⁷. Император выстроил против них Римлян в следующем порядке: на правом крыле и на левом были поставлены всадники в латах, а сзади них стояли пращники и пехота, которой было приказано беспрестанно стрелять из луков.... Войска сошлись, началась жесточайшая битва и долго оставалась в совершенном равновесии. Руссы сражались храбро и отчаянно: они давно приобрели славу победителей над всеми соседственными народами и почитали величайшим несчастием быть побежденными императором и лишиться этой славы. Римляне также страшились быть побежденными, и в особенности таким народом, который не умел ездить верхом.... Оба войска, находясь в таком расположении, продолжали сражаться с необыкновенною храбростию. Когда Руссы, возбужденные природным зверством и бешенством, испуская яростные крики, храбро бросились на Римлян, наши встретили их с обычным своим искусством и опытностию. Уже пало весьма много храбрых с обеих сторон, а победа все еще оставалась сомнительною до вечера. При самом захождении солнца, император собрал всю свою конницу, возбудил в ней своею речью необыкновенную храбрость и приказал сделать решительное нападение на Руссов. Тогда всадники наши бросились на врагов с неизъяснимою быстротою, раздался трубный звук, и Римляне со всех сторон закричали. Этого натиска Скифы не могли выдержать, оставили поле сражения и затворились в стенах города, потеряв множество убитыми... С рассветом следующего дня, император приказал обнести свой стан крепким валом. Перед Доростолом находилась возвышенность, и на ней был разбит римский стан. Вокруг этой возвышенности, по приказанию Иоанна, вырыт был глубокий ров; землю, извлеченную из рва, насыпали на край его, в виде вала, на вершине которого водрузили копья и на них повесили щиты.... Оградив свой стан от внезапного нападения Руссов, император повел войска на другой день к стенам города. Скифы бросали на Римлян из башен стрелы, камни и все, чем могли им вредить. Наши защищались только стрелами, пращами, и то – снизу. Этою перестрелкою окончилось сражение: римляне отступили в свой стан, для подкрепления себя пищею. Вечером, в этот же день, Скифы вышли на конях, из городских ворот, и тогда наши их увидели в первый раз, сидевших на лошадях. Они прежде всегда сражались пешие и никогда не употребляли конницы в боях. Римляне проворно схватились за оружие, сели на лошадей, и, держа длинные копья в руках, прямо поскакали на неприятелей. Скифы, не умея действовать на конях и сильно поражаемые нашими, обратили тыл и заперлися в городе. В это время показались, на Истре (Дунае), римские огнеизвергающие триремы и суда, на которых нагружены были съестные припасы для всех войск. Это зрелище поселило большую радость в наших воинах и, в тоже время распространило ужас в рядах Руссов, которые очень боялись греческого огня... Они поспешно причалили все свои ладьи к городским стенам, которые Истр омывает с другой стороны. Но наши огненосные корабли имели приказание наблюдать, чтобы Руссы не могли, тайно, на своих ладьях, уйти Истром в Скифию. На другой день неприятель выступил из города и выстроился на равнине. Руссы были вооружены длинными, до самых ног, щитами и покрыты кольчугами и бронями. Римляне, также в латах, вышли к ним навстречу. Началась жаркая битва и долго оставалась сомнительною. Каждое воинство, поочередно, брало верх одно над другим, до тех пор, как один из римских воинов убил Сфенкела, храброго и высокого роста вождя русского, занимавшего третье место, после Святослава, в ополчении неприятельском. Тогда скифы, пораженные этим зрелищем, начали отступать с поля сражения к городским стенам... Руссы, построясь в боевой порядок, выступили на поле впереди города и сильно стремились сжечь наши камнеметательные орудия, ибо едва могли сносить их убийственное действие, и каждый день много теряли воинов, побиваемых камнями. Стража, охранявшая осадные орудия, находилась тогда под начальством магистра Иоанна Куркуаса, родственника императорского. Сей военачальник, едва пробужденный от сна и отягченный вином (вылазка Руссов происходила после обеда), увидя быстрое нападение неприятеля, тотчас сел на коня и с отрядом своим храбро его встретил. Конь упал в рытвину и сбросил ездока. Скифы, приняв его за императора, ибо он имел блестящее вооружение и превосходные, вызолоченные конские доспехи, окружили и изрубили Куркуаса на части, вместе с его бронею. Потом, отрубленную голову воткнули на конец копья и водрузили на башне, издеваясь над нашими, и думая, что им удалось убить императора... Руссы, воодушевленные одержанною победою, вышли, на другой день, опять из города и приготовились к бою. Римляне, со своей стороны, построясь в клинообразный порядок, пошли им навстречу. У Руссов был главным начальником, после Святослава, Икмор, муж необычайного роста и отличной храбрости. Анемас, один из телохранителей императорских, сын сатрапа критского, увидя этого Икмора, с отрядом Скифов, сильно теснившего наших и убившего уже множество Римлян, извлек свой меч и руководимый храбростию, поскакал прямо на Русса. Подъехав к нему, поразил его столь сильно, что голова Икмора, вместе с правою рукою, упала на землю. Скифы ужасно закричали, увидев поражение своего полководца, а Римляне в это время стремительно на них бросились. Руссы не выдержали натиска и, сильно пораженные смертию своего начальника, положа щиты на спину, возвратились в город. Римляне преследовали врагов и убивали, сколько могли. Ночью, при появлении полной луны, неприятели вышли из города на поле сражения, собрали тела своих убитых воинов и сожгли их на многих кострах, разложенных у стены. В это же время, они предали смерти, по своему обычаю, множество пленных мужчин и женщин. Совершая свою кровавую тризну, Руссы утопили в водах Истра грудных младенцев и петухов…

Между тем, Святослав, рано утром, созвал всех первых сановников своих на совет, который на языке Руссов, называется комент⁹⁸. У собравшихся он потребовал мнения, как должно поступить в том положении, в котором находились тогда Скифы? Некоторые советовали тайно, ночью, сесть на суда и стараться спастись бегством, потому что считали невозможностию иметь успех в сражении с всадниками, покрытыми железными доспехами, и притом лишившись уже храбрейших военачальников, которые всегда воодушевляли и вели к победе своих подчиненных. Другие предлагали вступить в переговоры с неприятелем и, таким образом, получив выгодные условия, сохранить, по крайней мере, остальные войска; ибо выйти, тайно из города было очень трудно, по той причине, что огненосные греческие корабли стояли у обоих берегов Истра и деятельно стерегли ладьи Руссов, дабы, в случае отплытия, немедленно их сжечь. Выслушав это, Святослав тяжело вздохнул и сказал: «Если мы теперь постыдно уступим Римлянам, то лишимся славы, всегда сопровождавшей наше оружие, которое, до сих пор, легко побеждало всех соседственных народов и покоряло русской власти, без кровопролития, обширные страны. Вот почему нам, представителям обычной храбрости наших предков, должно еще раз отчаянно вступить в бой за нашу жизнь, с тою мыслию, что Руссы до сих пор всегда были непобедимы. Мы не привыкли спасаться бегством в отечество, но возвращаться, победителями, или умирать со славою, совершив подвиги, достойные храбрых мужей»⁹⁹. Таково было мнение Святослава... Таким образом, на другой день¹⁰⁰, в то время как солнце начинало уже склоняться к западу, неприятели вышли из города и решились сразиться с Римлянами; Руссы построились в густой боевой порядок и опустили копья. Император вывел также свои войска из стана и поставил против них. В начале сражения Скифы храбро бросились на Римлян, поражали их копьями, убивали стрелами коней и всадников. Святослав напал яростно и отчаянно на наших, возбуждая воинов своими словами к сильному натиску на Римлян. Анемас, тот самый, который столь храбро поразил за день перед тем Икмора, увидев это, выехал стремительно из рядов (так он всегда делал и таким образом побивал много Скифов) и, спустя поводья, прямо бросился на Святослава, ударил его мечом по шее и сшиб на землю, но убить не мог, потому что кольчуга и щит, которыми предводитель руссов был вооружен, предохранили его от смерти. Анемас был окружен отрядом скифов, конь его поражен ударами копий и сам всадник, убив многих неприятелей, пал мертвый. Он был воин, превосходивший подвигами всех своих товарищей в ратном деле. Руссы, вновь ободренные смертию Анемаса, громко закричали, по обычаю варваров, и столь сильно потеснили наших, что они подались назад. Тогда император, видя отступление своих воинов и страшась, чтобы стремительное нападение Руссов не расстроило совершенно римское войско, сам с копьем в руке бросился на них в голове отряда, который он воодушевил своею речью. Ударили в литавры, раздался звук труб, призывавших к бою. Римляне, повинуясь своему императору, обратили коней опять на неприятеля и храбро бросились в его ряды. В самое это время, поднялась буря с дождем и сильно мешала действию Руссов, ибо пыль совершенно их ослепляла. Рассказывают, что тогда явился впереди римских войск некий воин на белом коне, поощрял их к нападению на врагов и сам опустошал целые ряды неприятельские. Никто его не видал в стане римском, ни прежде, ни после битвы. Император тщетно приказывал отыскать его, дабы воздать ему должную награду и благодарность за оказанные подвиги, но никто не мог его найти. Вследствие этого все полагают, что то был св. Феодор... Римляне, следуя за божественным своим предводителем, вступили в жаркий бой с неприятелем. Сражение усилилось. Руссы не могли выдержать нападения нашей конницы, и, быв еще обойдены с тыла отрядом магистра Варда Склира (который окружил их своими войсками), принуждены были оставить поле сражения. Римляне их преследовали до самых стен города, и тут произошла жестокая сеча. Сам Святослав был ранен, и наступившая ночь спасла его от плена. Говорят, что Руссы лишились в сей битве 15-ти тысяч убитыми, 20-ти тысяч щитов и множество мечей. Римлян убито только 350, но много ранено. Таким образом, окончилось сражение в нашу пользу. Святослав, сильно пораженный неудачным окончанием битвы, провел всю ночь, в горести и гневе. Но он сказал, что побежденного врага нельзя принудить принять невыгодные для него условия, и что долг полководца состоит не в том, чтобы предаваться печали при сомнительных обстоятельствах, а стараться всеми мерами не погубить оставшихся воинов. Вследствие этого, Святослав, на другой день утром¹⁰¹, через посланных, предлагает мир Иоанну»¹⁰²...

Обо всем этом не говорит ни слова русский летописец, молчание которого, в настоящем случае, можно было бы принять, по известному присловью, знаком согласия, так как он, летописец, окончив повествование свое на присылке Греками даров Святославу, непосредственно за тем, – и, в сущности, согласно с Львом диаконом, – продолжает рассказывать следующее: «Видев же (Святослав) мало дружины своея, рече в себе: »еда како прельстивше избьют дружину мою и мене», беша бо многи погибли на полку; и рече: «пойду в Рус, приведу боле дружины». И посла слы к цареви в Деревестр, бе бо, ту царь¹⁰³, река сице: «хочю имети мир с тобою тверд и любовь». Се же слышав царь, рад бысть и посла к нему дары больша первых. Святослав же, прия дары¹⁰⁴ и поча думати с дружиною своею, река сице: «аще не створим мира с царем, а увесть царь, яко мало нас есть, пришедше вступят ны в граде; а руска земля далеча, а Печенези с нами ратни, а кто ны поможет? не створим мир со царем, се бо ны ся по дан яли, и то буди доволно нам, аще ли почнет не управляти дани, да изнови из Руси, совкупивше вои, умноживши, пойдем Царюграду». Люба бысть речь си дружине, и послаша лепшие мужи ко цареви; и придоша в Деревестр, и поведоша цареви. Царь же наутрия¹⁰⁵ призва я, и рече царь: «да глаголют сли Рустии». Они же реша: «тако глаголет князь наш: хочю имети любовь со царем греческим свершенную прочая вся лета». Царь же рад бысть, повеле писцю писати вся речи Святославле на харатью (хартию). Нача глаголати сол вся речи, и нача писец писати. Глагола сице: «Равно (противень) другого свещанья, бывшего при Святославе, велицем князи Рустем, и при Свенальде, писано при Фефеле (Феофиле) синкеле и к Ивану, нарицательном у Цемесхию, царю греческому, в Дерестре, месяца Июля, индикта в 14¹⁰⁶, в лето 6479 (от сотвор. Мира – 971 от P-X.) Аз Святослав, князь русский, якоже кляхься и утвержаю на свещанье сем роту (присягу) свою. Хочю имети мир и свершену любовь со всяком и великим царем греческим, с Васильем и Константином»¹⁰⁷, с богодохновенными цари, и со всеми людьми вашими, и иже суть подо мною Русь, боляре и прочий, до конца века. Яко николиже помышлю на страну вашю, ни сбираю вои, ни языка, ни иного приведу на страну вашю и елико есть под властью греческою, ни на власть корсуньскую и елико есть городов их, ни в страну болгарьску. Да аще ин кто помыслит на страну вашю, да и аз буду противен ему и борюся с ним. Яко же кляхься ко царем греческим, и со мною боляре и Русь вся, да схраним правая свещанья. Аще ли от тех самех прежереченых не схраним, аз же и со мною и подо мною, да имеем клятву от бога, в его же веруем, в Перуна и в Волоса скотья бога, и да будем золоти (желты¹⁰⁸) яко золото, и своим оружьем да исечени будем. Се же имейте, во истину, якоже створихом ныне к вам, написахом на харатьи сей и своими печатьми запечатахом»¹⁰⁹. Этим противнем старого договора летописец наш заканчивает совершенно рассказ свой о подвигах Святослава в Болгарии, быть может, желая показать, что ничего неблагополучного с Русскими там не случилось. Но если и были известны ему условия мира, собственно доростольские, то он скрывает их напрасно, потому что условия эти, предложенные Цимисхию самим Святославом, стало быть, не особенно унизительные для князя Руссов, состоят, по Льву диакону, в следующем: «Тавроскифы уступят Доростол Римлянам, отдадут пленных, выйдут из Мисии и возвратятся на Русь. Римляне, с своей стороны, не будут препятствовать их возвращению водою в отечество и нападать на русские ладьи своими огненосными судами. Сверх того, император должен вспомоществовать им хлебом, и считать друзьями тех Руссов, которые прибудут для торговли в Царьград, как было постановлено в древние времена»¹¹⁰. Чего же еще мог желать побежденный Святослав? Не уступки ли ему победителем Цимисхием всей Болгарии? Князь Руссов, если, действительно, не чувствовал себя довольным, то должен был казаться таким, по крайней мере, в день первого и последнего свидания своего с императором греческим – свидания, рассказ о котором, принадлежащий Льву диакону, сохранил нам, между прочим, описание наружности нашего героя. Вот этот рассказ: «Когда мир был заключен, то Святослав желал иметь свидание и говорить с императором. Иоанн на это согласился и, в вызолоченых доспехах, воссев на коня, прибыл к берегу Истра; за ним следовал многочисленный отряд вооруженных всадников, в блестящих, золотом покрытых, одеждах. Тогда увидели Святослава, плывшего по Истру в скифской ладье и действовавшего веслом наравне с другими гребцами¹¹¹. Он был среднего роста и его нельзя было назвать ни очень высоким, ни слишком малым. Он имел плоский нос, глаза голубые, с густыми бровями, мало волос на бороде и длинные косматые усы. Все волосы на его голове были выстрижены, кроме одного локона висевшего по обеим сторонам (?): это означало знатность его рода. Шея его была плотная, грудь широкая, и все прочие члены весьма стройные. Вся наружность представляла что-то мрачное и свирепое. В одном ухе висела золотая серьга, украшенная карбункулом (рубином) и, по обеим сторонам, двумя жемчужинами. Белая его одежда, ничем другим не отличалась от (одежды) прочих Скифов, кроме чистоты ее. Не вставая с лавки своей ладьи, Святослав говорил недолго с императором о мире и отправился назад¹¹². Такой конец имела война, начатая императором против руссов, – восклицает в заключение Лев диакон¹¹³.

Следовательно, Святославу, вынужденному покинуть Болгарию, приходилось начинать – только с другого конца – плавание тем же историческим путем «из Варяг в Греки», но который обращался теперь, собственно для него, в путь «из Грек в Варяги». Отплыв из Болгарии под осень 971 г., Святослав достиг благополучно днепровских порогов, которые старый воевода его, Свенельд, советовал объехать берегом: «поиди, княже, – говорил он, – на конях около: стоят бо Печенези в порозех». Совет Свенельдов был вдвойне благоразумен: Печенеги, промышлявшие обыкновенно грабежом у порогов, на этот раз заручились еще особым извещением от Болгар переяславецких, гласившим: «се идет вы Святослав в Русь, взем именье много у Грек и полон бесчислен, с малыми дружины». Не поверил однако Святослав Свенельду, как признаемся, не верим и мы тому, чтоб князь Руссов, обязанный, по условиям доростольским, возвратить всех пленников, мог иметь при себе, в порогах, «полон бесчислен». Или он грабил где-нибудь по пути, до порогов? Тут что-нибудь не так. Во всяком случае, Святослав, от мыса Кичкаса, смело плыл дальше, к порогам, но оказалось, что старый Свенельд был прав: «Печенизи, – говорит летописец, – заступиша пороги, и не бе льзе пройти порог»¹¹⁴. Святослав, по тем или другим причинам, не рассудил идти напролом – и, повернув назад, остановился в так называвшемся Белобережье, архипелаге семи черноморских островов, на котором, по свидетельству арабского писателя XIV в. Шемс- Эддина-Димешки, взятому из древнейших космографий: «жили разбойники Руссы, производившие грабежи во все стороны»¹¹⁵. 3десь, в Белобережье, Святослава захватила зима, в течение которой ему и дружине его довелось испытывать такие лишения, что например, «не бе у них брашно уже, и бе глад велик, яко по полугривне глава коняча»¹¹⁶. Наголодавшись вдоволь, Святослав, с открытием весны 972 г., отплыл из Белобережья к порогам, вошел в них, наткнулся на Печенегов, давно стороживших князя, схватился с ними, бился отчаянно – и погиб. Летописец говорит об этом, по своему обыкновению, лаконически: «нападе на нь Куря князь Печенежский, и убиша Святослава»; однако прибавляет тут же: «Взяша главу его и во лбе (черепе) его сделаша чашю, оковавше лоб его и пьяху по нем. Свенельд же приде Киеву к Ярополку»¹¹⁷. Но писатели новейшие, охотники поэтизировать, сочиняют из этого простого и всем понятного сказания летописи целые рассказы, по их мнению, более звучные, в роде следующего: «Там, в порогах, где быстрый Днепр могучей волною, бьет в каменные гряды Карпатских гор, преграждающие ему путь, и потом низвергается с них в глубокое свое русло шумными водопадами, – там, среди степей необозримых, по обе стороны реки, сложил свою буйную голову, во цвете лет, удалой наш Святослав, самый бранный из всех бранных князей древности, не понимавший, что такое опасность, не знавший, что такое страх, приведший в трепет все окружные земли. Печенеги взяли его голову, оковали череп, и сделали чашу, из которой после пили, поминая храброго врага. Верные бояре и отроки, оставшиеся в живых после греческих поражений, пали все кругом любимого вождя. Один старый Свенельд пришел в Киев с немногими воинами – известить осиротелую Русь о несчастной смерти ее славного князя, погибели всего войска и потере завоеванной Болгарии»¹¹⁸. После такого рассказа, исполненного всяких красот, любителям поэзии, конечно, не может прийтись по вкусу другой рассказ о том же. Но иного склада, представляющий, так сказать, обратную сторону медали и сохранившийся в источнике, несомненно, древнем, который под названием Иоакимовской летописи, уже начинает вступать в свои права, отнятые у него довольно опрометчиво. «Святослав, – говорится в этой летописи... за Дунаем... все войско погуби. Тогда диавол возмяте сердца вельмож нечестивых: начаша клеветати на христианы, сущие в воинстве, яко бы сие падение вой приключилось от прогневания лжебогов их христианами. Он же (Святослав) толико рассвирепе, яко и единого брата своего Улеба (Глеба) не пощаде, но разными муками томя, убиваше. Они же с радостию на мучение идяху, а веры Христовы отрещися и идолом поклонитися не хотяху, с веселием венец мучения приимаху. Он же (Святослав), видя их непокорения, наипаче на пресвитеры яряся, яко бы тии чарованием неким людям отвращают и в вере их утверждают, посла в Киев, повеле храмы христиан разорити и сожещи, и сам вскоре пойде, хотя вся христианы изгубити... Он бо вся вои отпусти полем ко Киеву, а сам не со многими¹¹⁹ иде в ладиях, и на Днепре, близь Проточа (порогов), оступиша Печенези; со всеми бывшими при нем избиша. Тако прият казнь от Бога»¹²⁰. Да и могут ли любители поэзии поверить этой «казни от Бога», когда сам историограф наш – как известно, считающий летопись Иоакимовскую сказкою, – по поводу смерти Святослава, говорит с видимым сожалением: «Таким образом, скончал жизнь сей Александр нашей древней истории, который столь мужественно боролся и с врагами и с бедствиями; был иногда побеждаем, но в самом несчастии изумлял победителя своим великодушием; равнялся суровою воинскою жизнию с героями песнопевца Гомера, и, снося терпеливо свирепость непогод, труды изнурительные и все ужасное для неги, показал русским воинам, чем могут они во все времена одолевать неприятелей»; а несколько дальше, тот же историограф заключает с некоторой торжественностью: «он (Святослав), скончал дни свои в самых цветущих летах мужества¹²¹, и сильная рука его могла бы еще долго ужасать народы соседственные»¹²², как будто, добавим мы, рука государя, только ужасающая соседей, могла быть, в то же время, только благотворною своим подданным. Со всем тем, исключительно-поэтический взгляд на личность Святослава, с легкой руки красноречивого Карамзина, остается господствующим, благодаря чему любители поэзии могут даже найти, так сказать, апофеос внука Рюрикова, изображенный, напр., в одном из самых удачных стихотворений известного К. Ф. Рылеева, где поэт, нарисовав воина, мечтающего под мраком дунайской ночи, говорит:

В давно минувших временах

Крылатой думою летая,

О прошлых он мечтал боях,

Гремевших на брегах Дуная.

На сих степях, так воин пел,

С Цимискием в борьбе кровавой,

Не раз под тучей грозных стрел,

Наш Святослав увенчан славой.

По манию его руки,

Бесстрашный Росс, пылая местью,

На грозные врагов полки

Летал – и возвращался с честью.

Он на равнинах дальних сих,

Для славы на беды готовой,

Дивил и чуждых, и своих

Своею жизнию суровой.

Ему свод неба был шатром

И в летний зной, и в зимний холод,

Земля под войлоком одром,

А пищею конина в голод.

«Друзья, нас бегство не спасет!» –

Гремел герой на бранном поле, –

«Позор на мертвых не падет;

Нам биться волей иль неволей....

Сразимся ж, храбрые, смелей:

Не посрамим отчизны милой

И груды вражеских костей

Набросим над своей могилой!»

И горсть Славян на тьмы врагов

Текла, Вождя послышав голос.

И у врага хладела кровь

И дыбом становился волос!..

С утра до вечера кипел

На ближнем поле бой кровавой;

Двенадцать раз Герой хотел

Венчать победу звучной славой.

Валились грудами тела,

И Грек не раз бежал из боя;

Но рать врагов превозмогла

Над чудной доблестью Героя!

Закинув на спину щиты,

Славяне шли, как львы с ловитвы,

Грозя с нагорной высоты

Кровопролитьем новой битвы.

Столь дивной изумлен борьбой,

Владыка гордый Византии

Свидание и мир с собой

Здесь предложил главе России.

И, к славе северных племен

И цареградского престола,

Желанный мир был заключен

Невдалеке от Доростола.

О, князь, давно истлел твой прах.

Но жив еще твой дух геройский.

Питая к славе жар в сердцах,

Он окрыляет наши войски!

Он там, где пыл войны кипит,

Орлом ширяясь перед строем,

Чудесной силою творит

Вождя и ратника героем!¹²³

Все это, положим, так. Однако мы, вопреки красноречивому историографу нашему, вовсе не причисляем Святослава к «великанам сумрака» и отнюдь не считаем его за «образец великих полководцев», но зато вполне соглашаемся с Историографом, что Святослав «не есть пример государя великого: ибо он славу побед уважал более государственного блага, и характером своим пленяя воображение стихо творца, заслуживает укоризну историка»¹²⁴.

М.Д. Хмыров