Архиепископ Михаил (Мудьюгин) (1912–2000): музыкант, полиглот, инженер и богослов

В ХХ веке в русской Православной церкви было немного столь ярких и неординарно мыслящих людей, как архиепископ Михаил (Мудьюгин). Искренность в отношениях с богом и людьми, разностороннее образование – характерные черты его личности. Владыка Михаил является одним из наиболее известных и выдающихся выпускников Ленинградской духовной академии. Став профессором академии, он отдал родной духовной школе почти сорок лет жизни.

Архиепископ Михаил был широко известен как в нашей стране, так и за ее пределами. многим из знавших его людей на этих страницах будет предоставлена возможность высказаться, рассказать о его жизни. Уникальной особенностью данной биографической книги является использование неопубликованных личных воспоминаний владыки, в которых он неподражаемым колоритным языком рассказал о своей жизни до конца 1940-х годов.

Владыку Михаила вспоминают достаточно часто. О нем написано несколько десятков статей, зачастую носящих либо общий, либо личный характер. Он и сам вспоминал многое из пережитого в статьях и интервью в последний период своей жизни. Подробная биография замечательного архипастыря в книжном формате выходит первые. Считаю приятным долгом поблагодарить тех, кто советами, уточнениями и исправлениями помог этой книге стать лучше – Юрия Алексеевича Соколова, Михаила Витальевича Шкаровского, протоиерея Александра Ранне, Татьяну Михайловну Бражникову, Дмитрия Владимировича Волужкова, мою маму Валентину Алексеевну. Хочется надеяться, что эта инициатива получит богатое продолжение.

Будущий архиепископ Михаил, Михаил Николаевич Мудьюгин родился в Санкт-Петербурге 30 апреля (12 мая по новому стилю) 1912 года.

Семья, в которой он родился, по всем признакам может быть отнесена к разряду благополучных. Отец, Николай Алексеевич Мудьюгин, выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, служил делопроизводителем управления по делам Земского Хозяйства (по другим сведениям – в Экспедиции по заготовлению государственных бумаг). Он уже имел чин статского советника, соответствующего полковничьему, перед революцией был представлен к чину действительного статского советника, что обеспечило бы семье потомственное дворянство. После 1917 года такая биографическая деталь становилась опасной, поэтому то, что он не был произведен в следующий чин, было добрым предзнаменованием. Мать, Вера Николаевна (урожденная Шкарина), была хорошо образована, имела возможность не работать и заниматься домом. Очень религиозная, она отличалась довольно жестким характером, хотя Михаил Мудьюгин очень любил ее и относился к ней с почтением. Вера Николаевна скончалась в 1974 году, немного не дожив до своего столетия.

Михаил был третьим сыном в семье. Двое других – Владимир и Юрий – были значительно старше его, на девять и семь лет. На Михаиле сказалось влияние от общения с обоими, хотя запоминающимися отношения с братьями стали, только когда Михаилу исполнилось тринадцать, то есть примерно с 1925 года. Владимир уже тогда занимался музыкой и учился на инженера, а Юра был связан с актерским мастерством. Семейство Мудьюгиных до революции могло считаться зажиточным – мальчиков воспитывали няни, а семья проживала на 14-й линии Васильевского острова.

Революция сломала жизнь многих семей, в том числе и благополучие семейства Мудьюгиных. Однако никто из ближайших родственников не погиб на полях Первой мировой и гражданской войн, не сгинул в годы репрессий.

В памяти архиепископа Михаила сохранились отдельные впечатления от революционных лет. Лето 1917 года семья провела на даче в Тихвине и потому о происходившем знала только из газет, но октябрьский переворот владыка Михаил краем глаза видел. Он вспоминал, «как уже пятилетний стоял на балконе и с интересом следил глазами за двигавшимися внизу грузовиками, увешанными красными полотнищами. Люди на них что-то кричали, а справа со стороны Малого проспекта слышно было тарахтение пулемета. Чьи-то руки сзади меня обхватывают и водворяют в комнату, и я уже осознаю, что происходит что-то необыкновенное, связанное с часто повторяемым словом “революция”». Впоследствии, рассуждая об этом времени, владыка говорил: «Если бы Царское Правительство располагало бы такими средствами массового привлечения интереса и времяпрепровождения, как футбол и хоккей, да плюс еще телевидение, то революция, вероятно, не состоялась бы».

Революционные потрясения изменили в семье Мудьюгиных решительно все. Отец был уволен, семья голодала, как и большинство семей. «Помню, – вспоминал владыка, – как мать делила приходившиеся на всю семью полтора фунта хлеба (четверть фунта – сто граммов на человека). Питались, кроме того, лепешками из жмыхов (так называемая дуранда), из кофейной гущи, к которой подмешивалось немного муки. Высшим лакомством была “болтушка”, то есть ложка муки, замешанная в кипятке; она стала для моего отца столь привычной, что и в последствии, в лучшие времена, он часто употреблял в пищу это незатейливое блюдо. Несмотря на постоянно ощущаемый голод, старшие члены семьи неуклонно посещали ближайшую церковь. Помню, как были с бабусей у пасхальной заутрени. Какая-то знакомая и изможденная от голода женщина плачущим голосом говорила бабусе: “Какой же это праздник, когда на стол поставить нечего?” Вспоминаю ответ бабуси: “Даже если мы умрем от голодухи, все же Христос Воскрес!”».

Ближайшей церковью стала церковь Скоропослушницы на Песках (Николо-Барградский храм), так как осенью 1917 года семья потеряла служебную квартиру и вынуждена была переселиться к бабушке – маминой маме – в дом на углу 2-й Рождественской (впоследствии – Советской) и Дегтярной улиц (2-я Рождественская, д. 27, кв. 45). С этого времени началось становление в вере будущего архиепископа, поскольку едва ли не главную роль стала играть бабушка.

Владыка вспоминал ее так: «Жизнь определялась в основном благотворным воздействием моей бабуси. Вера Александровна была женщиной твердых в религиозной сфере православных взглядов, а в политической – монархических, но над всем в ее мыслях, словах и делах царила любовь, готовность сделать все, чтобы окружающие чувствовали себя свободно, спокойно, а прежде всего, чтобы у них была радость в душе». Именно ей принадлежала честь настоящего воцерковления любимого младшего внука Михаила.

«На первых порах нашей совместной жизни именно она чаще всех водила меня в церковь. именно она руководила моим чтением, которое началось с пяти лет и было очень разнообразным и, как правило, по своей сложности превосходило все, что держат перед глазами дитя моего возраста. Уже в шесть лет из бабусиной обширной библиотеки в мой маленький шкаф перекочевали сугубо военные сочинения известного во всех военных школах Михайловского-Данилевского, творения св. Иоанна Златоустого, жития святых в изложении св. Димитрия Ростовского; их я читал на славянском языке, пользуясь громадными тяжелыми фолиантами, каждый из которых включал жития наиболее известных святых за целый квартал церковного календаря. Уже тогда, хотя мне было еще пять лет, я начал совершать “богослужения”, причем отнюдь не считал это детской игрой, то есть относился к ним вполне серьезно, в отличие от взрослых, которые смотрели на это увлечение или с сочувственной улыбкой, как мама и бабуся, или со снисходительной усмешкой, как папа и братья. Посередине детского столика раскладывался шерстяной платок, связанный под руководством бабуси, в моем представлении это был антиминс. Ставилось небольшое картонное распятие, и начиналась служба. Перед этим распятием я прочитывал и пел богослужебные последования утрени, вечерни, разнообразные акафисты и молебствия; все это конечно имело элемент детской игры, но поскольку сопровождалось искренней верой и совершалось всерьез, я не могу вспоминать об этом иначе, чем как о беседе детской души с Богом».

Голодный 1919 год семья провела в разъездах, в надежде пережить эти трудные годы, то в Рязани, то в Спасске. Здесь продолжилось церковное становление Михаила Мудьюгина. С этого времени на развитие религиозного чувства и мировоззрения значительное влияние стала оказывать мама. По мнению владыки Михаила, «она всю свою жизнь так прилеплялась к Церкви (не могу подыскать другого, более подходящего слова кроме этого “прилепляться”, позаимствовав оное из псалма), что, в частности в спасском окружении, почти все мои воспоминания о ней так или иначе связаны с храмом. Помню, как мама брала меня, тогда семилетнего, в находившийся в центре городка собор. Уже тогда у меня начал вырабатываться навык выстаивания без особой усталости многочасовых церковных служб».

Известно, что основа будущего мировоззрения закладывается в детстве. Несмотря на то, что путь к получению сана у Михаила Мудьюгина оказался долгим и тернистым, фундамент – желание стать священником и монахом – появились у будущего архиепископа в раннем детстве. Вот его воспоминания об этом: «Если в Петрограде мои богослужения совершались в столовой комнате, где, кстати, ночевала со мной бабуся, то здесь, в Волчатке, она была вынесена на свежий воздух. Забрав привезенные из Петрограда богослужебные книжки, я отправлялся в глубь прилегавшей к нашему дому лиственной роще. Там, выбрав подходящий пенек, я превращал его в аналой (если точнее, то аналогий) и, положив нужную книгу, часослов или псалтырь, с упоением “правил службу”, вечерню или утреню, а то и целиком “всенощное бдение”, не говоря уже о немногих имевшихся в моем распоряжении акафистах. Оглашая лесок песнопениями, я, естественно, воображал себя монахом-отшельником, учеником великих подвижников, известных мне еще с Петроградских времен по бабусиным Житиям Святых.

Однако вскоре мои уходы в пустынножительство оборвались самым неожиданным образом. Однажды, совершая очередное богослужебное последование, я оглянулся и застыл в изумлении: за моей спиной, под березами и кленами расположились многочисленные тетушки и девицы с ведрами и бидонами, не только взиравшие на молящегося мальчишку, но, по-видимому, слушавшие молитвенное пение. Соблюдалась тишина столь глубокая, что я, приободрившись, снова принялся за свое “молитвенное делание”.

Завершив его, я сложил книжки и вернулся домой. Там изумлению моему, казалось, не будет предела. Оказалось, подоив коров и возвращаясь с пастбища, хозяйки зашли в ближайший дом (а это была именно усадьба измайловых) и оставили для “богомольного парнишки” изрядное количество молока, заполнив всю наличную посуду. Мне было трудно понять, почему мама тогда запретила мне пустынножительствовать. Позднее я узнал, что... некий Александр Константинович стал в разговорах глумиться над мамой, выставляя проявление детской религиозности как якобы... способ изыскания дополнительного источника продовольствия. С тех пор приходилось ограничиваться четырьмя стенами».

После возвращения в Петроград семейство Мудьюгиных начало устраивать свою жизнь в соответствии с новыми, советскими реалиями. Взаимоотношения между родителями стали натянутыми. Отец работал в Смольном бухгалтером, с 1922 года – управляющим делами губернской комиссии помощи голодающим, и пытался быть советским человеком, убежденным коммунистом и врагом веры. Перемена в нем произошла за два года до смерти, в 1936 году, когда его неожиданно арестовали и пытались в течение кратковременного следствия заставить стать осведомителем ОГПУ. Николай Алексеевич отказался, однако его здоровье было сломлено, а мировоззрение подверглось резкому изменению – его суровость с домашними уступила место ласке и вниманию, он вернулся к вере, начал исповедоваться и причащаться, что восстановило в семье полный мир.

Мать, Вера Николаевна, напротив, все эти годы занимала активную церковную позицию. Недавно стало известно, что она входила в новосозданное Александро-Невское братство, целью которого было не допустить закрытия Лавры. Поводом к его созданию стал декрет об отделении Церкви от государства. Вера Николаевна, вступившая в братство в 1919 году, особенно деятельно проявила себя в дни ареста Петроградского митрополита Вениамина и других обвиняемых по делу об изъятии церковных ценностей. Она не только носила передачи в тюрьму, но и следила за исполнением властями закона, постоянно узнавая у прокурора и следователей о ходе следствия. 15 июля 1922 года она вместе с некоторыми другими активными братчиками была арестована ГПУ, однако 21 августа уже была освобождена, а 14 сентября дело в отношении ее было прекращено. Видимо, участие Веры Николаевны в делах Александро-Невского братства позволило в 1921 году отдать Михаила в воскресную школу при Александро-Невской Лавре, куда он ходил около двух лет. Знакомство мамы с руководителем этой школы архимандритом Николаем (Ярушевичем) позднее поможет Михаилу Николаевичу Мудьюгину с рукоположением в священный сан. Отца Николая в те годы он видел и сам.

Наиболее близкими стали отношения Михаила с братом Владимиром или, как его звали дома, Влади. Бабушка и Владимир занимались с ним уроками, так как до пятого класса Михаил проходил школьную программу дома. Впоследствии владыка вспоминал, как после этих уроков его, еще маленького мальчика, отправляли на рынок за продуктами: это «послушание» было «достаточно сложным, особенно в период становления НЭПа, а когда курс рубля в переводе на советские “дензнаки” каждый день возрастал, на руках были именно исчисляемые в миллионах дензнаки, цены же проставлялись в твердой валюте и указ показывал действительный только на сегодня аншлаг: “Сегодня один рубль стоит (примерно) 520 000 рублей – дензнаками”. и вот, покупателям приходилось производить сложные вычисления, переведя суммарную стоимость затребуемых товаров из “золотого” исчисления в дензнаки. Позже я осознал пользу таких ежедневных упражнений в “устном счете”, но тогда приходилось тяжело, особенно под постоянной угрозой маминого гнева за малейшую неточность, тем более (упаси Боже!) недостачу».

Сильное переживание присутствия Божия, которое он однажды испытал, стало лейтмотивом всей дальнейшей жизни. «Однажды, в отсутствии мамы, я убирал ее комнату. Хотя, я склонен думать, читатель получил устойчивое представление обо мне как о ребенке, чьи любимые занятия были достаточно серьезны, однако мне хочется его заверить, что все же я оставался не более чем ребенком, и, надеюсь, его не удивит, что я отвлекся от скучного занятия, чтобы поиграть висящим на двери замком, который я открывал торчащим из замочной скважины ключом, затем защелкивал и открывал простым нажатием на головку ключа. Мое увлекательное занятие кончилось тем, что после очередного защелкивания замок перестал поддаваться воздействию ключа. Я вертел ключ и в одну, и в другую сторону, стучал замком по двери, даже плевал в скважину, полагая, что “ключ заедает”. Все усилия оказывались тщетными: замок не открывался. Перед моим мысленным взором со всей отчетливостью возникло мамино лицо, чьи тонкие, обострившиеся постом и бдениями черты складывались в гневную гримасу, обрамлявшую сверкающие гневом глаза. Это “видение” побуждало меня опять и опять возобновлять попытки, но все было напрасно: замок не открывался. Наконец я оставил замок в покое и побежал к моему “молитвенному углу”, где стал на колени и с плачем стал просить Бога мне помочь. Не помню, долго ли я молился, но когда я снова взял в руки злополучный замок, простого нажатия на ключ оказалось достаточным, чтобы душка замка отскочила... замок был открыт! Это было чудо, во всяком случае, именно так его пережил и так с полной уверенностью вспоминаю его теперь, спустя семьдесят пять лет. Мне трудно передать охвативший меня восторг. Поистине ощутил Бога. До того я о Нем читал, слышал, более или менее осмысленно произносил молитвы, но все это было еще не то, а вот теперь... Он дал о Себе знать, он здесь и рядом: я позвал, я попросил, Он услышал и помог».

Михаил регулярно посещал храм Николая Чудотворца, который также называли Барградским подворьем или храмом Скоропослушницы в честь почитаемой иконы, имевшейся в храме. Он начал в нем пономарить, а затем читать примерно с восьми-девяти летнего возраста. «Очень скоро меня стали отпускать в нее без сопровождения взрослых. Помню, как эта возможность была предметом серьезного обсуждения между мамой и бабусей, закончившегося указанием мне, чтобы, прежде чем ступить с тротуара на мостовую, я попросил бы кого-либо из прохожих взять меня за руку и перевести через проезжую часть площади до входа в церковь. Я попытался раз добросовестно выполнить это указание, но женщина, к которой я обратился, даже не смогла понять, чего я от нее хочу. “Да вот же церковь-то, здесь два шага. Перейди улицу, да входи, кто тебе мешает?” Переход самостоятельно совершался мною впервые в жизни, и, благополучно завершив его, я с удовольствием убедился, что опасения моих домашних были явно преувеличены» – вспоминал архиепископ. В литературе часто встречается упоминание о том, что здесь в 1920 году Михаил Мудьюгин был посвящен в стихарь митрополитом Вениамином (Казанским), будущим священномучеником. В пользу правдивости этой легенды служит личное близкое знакомство Веры Николаевны Мудьюгиной с митрополитом Вениамином. В воспоминаниях владыки об этом не сказано ни слова. Поскольку твердых доказательств этому факту нет, можно считать сведения об этой встрече с замечательным петроградским архипастырем благочестивым преданием, пока не будет получено документального его подтверждения или опровержения. Такие благочестивые предания, как это часто бывает, встречаются в жизнеописаниях архиепископа Михаила, написанных ранее.

В этом же храме у Михаила Мудьюгина появился первый духовник – отец Гавриил, «молодой сирийский араб», впоследствии нашедший возможность уехать из России на родину и ставший митрополитом Лаодикийским. С ним связан один из эпизодов, часто вспоминавшийся владыкой Михаилом в разговорах с близкими людьми и также записанный им в воспоминаниях: «Отец Гавриил совершал будничную литургию... Я стоял на коленях и рассеянно играл с позументом своего стихаря. Вдруг отец Гавриил на мгновение замолчал, а затем я услышал: “Сейчас здесь Ангелы! А ты чем занимаешься?”». Впоследствии их едва снова не свела судьба – владыка Михаил в 1967 году ездил в Сирию, но митрополит Гавриил скончался за несколько недель до приезда ректора Ленинградской духовной академии, которым в то время был епископ Михаил.

С момента активизации обновленческого движения в Церкви – Великим Постом 1922 года в церковной жизни семьи Мудьюгиных стали происходить перемены, также сказавшиеся на формирование взглядов будущего архипастыря. Однажды Вера Николаевна, по сведениям которой клир храма Скоропослушницы вошел в контакт с лидерами обновленчества, запретила Михаилу посещать этот храм. Теперь они ходили на подворье русского Свято-Андреевского монастыря на Афоне, что до сих пор, хотя и в изуродованном виде, стоит на углу Дегтярной и 5-й Советской (тогда еще Рождественской) улицы. В храме поминали вселенского Патриарха Мелетия (Метаксакиса); монахи, приехавшие с Афона, жили замкнутой монашеской жизнью, что произвело на Михаила большое впечатление. Мальчик почти каждый день пономарил и читал на клиросе, и бывал счастлив, когда ему доверяли чтение апостола. «Все это было радостно и светло, – вспоминал владыка. – И в мечтах я уже видел себя облаченным в рясу монахом, радостно совершающим подвиги аскетической жизни».

Осенью 1924 года на семейном совете было принято решение отдать Михаила в советскую школу. Были взяты два репетитора, чтобы подготовить мальчика в школу. Первоначальной идеей Веры Николаевны было отдать его в сильную Анненшуле, где обучение проходило на немецком языке, однако в последний момент под нажимом отца передумали и Михаила отдали в ближайшую к дому 106 «Советскую единую трудовую школу», бывшую гимназию № 7, в шестой класс.

Отношения в классе были непростыми. Если часть преподавателей работала в школе с дореволюционных времен, то школьники были в основном пролетарского происхождения. И если раньше столкновения с мальчишками во дворе иногда заканчивались немотивированным, даже молчаливым битьем, которое Михаил скрывал от родителей, то теперь оно вылилось в простое, но не безобидное хулиганство, которое впоследствии владыка вспоминал, как, может, не самую приятную, но любопытную деталь своей биографии. Так, одним из «товарищеских развлечений, не доставлявших мне ни малейшего удовольствия, – с юмором вспоминал архиепископ, – было перемещение моего тела в горизонтальном положении. Ребята хватали меня, одни за плечи, другие за ноги, подносили к дверям и после некоторого раскачивания пытались ударом открыть классную дверь. Ударным орудием при этом служила моя голова, каким-то чудом не подвергавшаяся при этом ни образованию трещин, ни даже сотрясению своего содержимого».

К концу первого года обучения отношения в школе наладились, а Михаил стал даже помогать одноклассникам учить уроки. Более того, его авторитет вырос настолько, что в начале 1927 года он был избран в «исполбюро класса», а осенью стал председателем ШУСа – Школьного ученического совета. Это давало право принимать участие в заседаниях педсовета с правом решающего голоса, чем Михаил активно пользовался, «призывая к принятию самых строгих мер по отношению к хулиганствующим ученикам всех классов второй ступени школы». Уже и здесь будущему архиепископу удалось выступать в защиту веры, вероятно, впервые в жизни. «Мало того, “парламентская деятельность” не ограничивалась стенами школы: один раз в год проходила в одной из школ районная конференция, в которой принимали участие все ШУСы района в полном составе... Хорошо помню, как на одной из таких конференций я выступал, призывая к отказу от навязывания школьникам антирелигиозной доктрины и призывая к веротерпимости». За церковной политикой будущий архиепископ тогда не следил. как он рассказал в последний день своей земной жизни историку С.Л. Фирсову: «Я больше увлекался музыкой. В церковь я, разумеется, ходил, но внутрицерковными событиями интересовался недостаточно».

Поступив в школу, Михаил Мудьюгин не имел возможности столь часто посещать храм, как это было ранее, но зато расширилась география этих посещений. Теперь он бывал, помимо афонского подворья, также в Троицком соборе Лавры и в снесенных позднее Знаменской церкви напротив Московского вокзала и в греческой церкви св. Димитрия Солунского, на месте которой теперь стоит БКЗ «Октябрьский». Кроме того, по собственному почину, иногда поддерживаемый бабушкой, Михаил начал заниматься игрой на фортепиано. Брат Влади, который помогал Михаилу осваивать программу начальной школы и на семейном совете настаивал на необходимости отдать брата в школу, выступил также с предложением дать ему и музыкальное образование, начав готовить его к поступлению в музыкальный техникум. Вскоре Михаил поступил во 2-й музыкальный техникум и учился в нем до его закрытия весной 1925 года. Летом на даче преподавателей техникума Михаил познакомился с известным дирижером и педагогом, профессором Ленинградской консерватории и директором Филармонии Николаем Андреевичем Малько, в 1929 году эмигрировавшим из Советского Союза. Благодаря этому знакомству Михаил смог два с половиной года учиться дирижированию на консерваторских занятиях у Малько вместе с Евгением Мравинским, Николаем Рабиновичем, Александром Мелик-Пашаевым и некоторыми другими впоследствии известными дирижерами.

Религиозный интерес однажды привел к событию, сыгравшему важнейшую роль в жизни Михаила Мудьюгина. Вот как вспоминал об этом сам архиепископ Михаил. «В день Святой Троицы весной 1928 года по какому-то маминому поручению я посетил Дом Ленинградской Торговли на улице Желябова... Выйдя из магазина, я обратил внимание на храм, расположенный как раз напротив здания, из которого я вышел. Подойдя вплотную к входным дверям, я прочел оказавшееся за дверным стеклом объявление примерно следующего содержания: “Здесь по воскресеньям и средам в 19 часов совершается евангелическое лютеранское богослужение на русском языке”. Я вошел в храм и сел на одну из задних скамеек. Пастор в черной рясе (потом я узнал, что она называется таляр) стоял лицом к народу и произносил хорошо знакомый мне Символ веры на русском языке. Это был блондин лет тридцати, высокий, с очень неправильными

чертами лица, но с глазами воодушевленными и добрыми». Это был пастор Курт Александрович Мусс, организовавший при Петеркирхе, немецкой лютеранской церкви, молодежный кружок для изучения Евангелия. Главная цель этих занятий заключалась в подготовке к конфирмации – первому причастию юношей и девушек лютеранского вероисповедания. Михаил попросился посещать эти занятия, объяснив пастору, что конфирмироваться не собирается. Как владыка Михаил написал в своих воспоминаниях, «я попросил разрешения посещать занятия с чисто познавательными целями, не беря на себя никаких обязательств». Через какое-то время Михаил уже возглавлял на этих встречах группу конфирмантов из шести человек. Помимо занятий пастор Мусс устраивал также молодежные встречи в пригородах Ленинграда и иногда у себя дома. На одной из таких встреч Михаил познакомился со своей будущей супругой – Дагмарой Александровной Шрайбер, которая на некоторых собраниях преподавала арифметику и языки. Группы встречались также и в помещениях кирхи Св. Михаила на Васильевском острове.

Летом 1929 года Михаил, только что закончивший школу, и его брат Владимир решили поступать в вузы: брат повторно в Технологический институт, а Михаил на химический факультет Ленинградского университета. Как дети служащих, они должны были сдавать экзамены повышенной сложности. На экзамене по математике попалось задание по комплексным («мнимым») числам, которое Михаил решить не смог, так как это было задание уже по вузовской программе, и потому зачислен не был. Впрочем, эта попытка ознаменовалась важным продолжением. Вот фрагмент воспоминаний владыки Михаила: «Когда вскоре я встречал приехавшего из свадебного путешествия пастора К. Мусса и сообщил ему о своей неудачной попытке поступить в университет, он сказал мне слова, оказавшиеся пророческими, которые я помнил всю жизнь: “Миша, не огорчайся. Твой путь совершенно иной – тебе надо стать священником. Для этого нужно много учиться и, прежде всего, хорошо знать немецкий язык, на котором написана обширная богословская литература Нового времени”. Я не думал, конечно, что этот наш разговор будет последним».

Новый учебный год Михаил начал с кратковременного обучения в I Музыкальном техникуме в классе Марии Николаевны Бариновой. 18 декабря стало известно, что пастор Курт Мусс и другие члены лютеранской общины арестованы. Правда, это поначалу не повлияло на молодежную группу – желание читать Священное Писание и вести беседы было сильным. Владыка писал, что «молодежь... чувствовала себя напряженно, но наша наивная уверенность в справедливости правосудия доходила до того, что мы собирали подписи под требование освобождения всех невинно заключенных…». Разумеется, это не помогло – тройка ОГПУ приговорила пастора к десяти годам лагерей. Переведенный из Соловецкого лагеря под Мурманск, он был расстрелян в августе 1937 года.

29 января 1930 года была арестована новая партия лютеран, и вместе с ними Михаил Мудьюгин. Воспоминания архиепископа Михаила об аресте (когда он диктовал свои воспоминания, дату ареста он привел почти точно – 25 января) и содержании в тюрьме чрезвычайно добродушны и не отражают в полной мере того страха, который он, несомненно, испытал. Вот как он описал свои чувства в момент ареста: «Не могу сказать, чтобы обыск и арест я воспринимал сколько-нибудь трагически. Жизнь была впереди, страдал я за святое дело, да и о жизни в заключении имел тоже очень смутное представление. Во всяком случае, будущее казалось новинкой, обещало нечто совсем необычное, а для семнадцатилетнего юноши совсем необыкновенное, что было, пожалуй, самое главное. Однако во время обыска я усердно молился и был совершенно уверен в близости божией». Одновременно с ним была арестована и Дагмара Шрайбер.

Михаил был помещен в камеру предварительного заключения Следственной тюрьмы Ленинградского отдела ОГПУ, которая находилась на Шпалерной улице между Литейным проспектом и проспектом Чернышевского. В переполненной камере будущий архиепископ познакомился с прелатом Станиславом Пржирембелем, Секретарем Апостольского администратора, отсидевшим в начале 1930-х два года на Соловках и затем вывезенным в Польшу. Именно с ним связан тот жизненный урок, о котором владыка любил вспоминать в разговорах с людьми. «Как-то раз я и он оказались в числе немногих, воздержавшихся от прогулки по тюремному двору. Я улегся на своей койке и стал читать потрепанный Новый Завет, ходивший из рук в руки. Вдруг отец Станислав встает со своей койки, прихрамывая, подходит и вполголоса говорит по-немецки: “Эту книгу надо читать на коленях, а не развалившись на койке”. Конечно, я вскочил и поблагодарил прелата за этот блестящий урок благоговения, с каким подобает христианину обращаться к Слову божию».

Общаясь с заключенными, некоторые из которых были верующими людьми, Михаил не чувствовал себя одиноким. В тюрьме была отличная библиотека, которой будущий архиепископ активно пользовался. Из прочитанных в заключении книг особенно ему запомнились «Труженики моря» Виктора Гюго. В этой же тюрьме состоялся первый, он же и последний, допрос. Молодой следователь провел допрос совершенно корректно, без грубости, а Михаил «вдохновенно распространялся о деталях, которые считал безразличными для моего собеседника, и был скуп в ответах, которые, как опасался, могли бы кому-нибудь повредить», тем более что следствие тогда еще многого не знало. Заболев в конце февраля и попав в тюремный лазарет, Михаил увидел в окно гулявшую по тюремному двору Дагмару, узнав, таким образом, что и она находится в той же тюрьме. Именно этим моментом впоследствии владыка датировал свою влюбленность, приведшую в конечном итоге к браку. Дагмара, дочь природных немцев, живших в России уже несколько поколений, Александра Августовича и Елизаветы Эмильевны Шрайбер, родилась в 1911 в году Сестрорецке. Семья переселилась в Петроград еще до революции.

В конце весны Михаил Мудьюгин был переведен другую следственную тюрьму, на Нижегородской улице, которая потом была переименована в честь академика Лебедева. Протоиерей Александр Ранне вспоминал свой разговор с владыкой, касавшийся его заключения: участие Михаила в деятельности молодежной общины «послужило поводом к его аресту, и он оказался в “Крестах“. Почему-то владыка был абсолютно уверен, что именно в это время там находилась и Анна Ахматова, хотя никаких свидетельств этому возможному факту до сих пор так и не найдено». Это правда: действительно неизвестно, чтобы Ахматову арестовывали, но тюрьма эта «Крестами» не называлась, хотя ее корпуса и были построены крестообразно, причем эта схема была применена в России впервые.

Условия содержания здесь были заметно строже, чем в тюрьме на Шпалерной, но зато здесь оказалось возможным переписываться с заключенными из других камер. Так, Михаил заочно познакомился с католическим священником отцом Болеславом Юревичем, настоятелем костела Посещения Святой Девы Марии. За несколько дней до освобождения Михаила Мудьюгина из-под стражи отца Болеслава осудили на десять лет лагерей, а в конце срока – в 1937 году – он был расстрелян. Здесь же Михаил в последний раз в жизни увидел и пастора Курта Мусса. 21 октября, в день рождества Пресвятой Богородицы, Михаил Мудьюгин был освобожден. Перед тем как выпустить его из тюрьмы, ему огласили приговор, вынесенный 17 сентября Тройкой Полномочного Представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе. Из текста приговора «я узнал, что мне предстояло трехлетнее заключение в концлагере за совершенное мной преступление, предусмотренное статьей № 58–11, а также статьей № 59 уголовного кодекса», – вспоминал владыка. Из-за того, что Михаил был арестован до исполнения ему восемнадцати лет (совершеннолетие он встретил в камере), приговор был условным. То же самое произошло и с Дагмарой, которая была выпущена из тюрьмы одновременно с ним.

В 1990-е годы имя архиепископа Михаила как исповедника веры было включено в православный мартиролог Санкт-Петербургской епархии.

После освобождения из заключения Михаил продолжил посещения молодежных религиозных кружков. Одновременно развивались и отношения с Дагмарой, которая фактически стала его невестой. Свадьба была сыграна в августе 1932 года, почти два года спустя после выхода из тюрьмы.

Необходимо было начать работать. В начале октября 1930 года на бирже труда Михаил Николаевич был распределен на завод «Красный путиловец» (Кировский завод) чернорабочим. Благодаря проявленным математическим склонностям едва не став бригадиром, 26 ноября он был переведен работать на станки шлифовщиком, где отработал почти год. Работать было довольно тяжело, поскольку Михаил Николаевич, работавший то в утреннюю, то в вечернюю, то в ночную смену, одновременно поступил на третий курс вечернего отделения института иностранных языков сразу по двум кафедрам – педагогической и переводческой, а также продолжал встречаться с будущей женой. Школьный друг помог поменять работу на более удобную – лаборантом химической лаборатории Ленинградского научно-исследовательского дизельного института. Здесь Михаил Николаевич проработал полтора года – с ноября 1931 по март 1933 года. 23 июня 1932 умерла любимая бабушка, а уже в августе состоялось бракосочетание Михаила Николаевича и Дагмары Александровны Мудьюгиных. 15 февраля 1933 году Михаил Мудьюгин окончил обучение в институте иностранных языков с дипломом преподавателя немецкого языка и переводчика технической литературы и сразу поступил на теплотехнический факультет Заочного института металлопромышленности.

Вполне счастливо налаживавшаяся жизнь была сломана довольно неожиданно, «благодаря» действиям управдома, который захотел сократить семейству Мудьюгиных жилье. Были подправлены бумаги, в которых появление Михаила Николаевича в квартире после тюремного заключения было подано как незаконное, и при всеобщей паспортизации Михаилу и Дагмаре в выдаче паспорта было отказано. Молодая семья была обязана в десятидневный срок покинуть Ленинград. Единственное место, которое удалось найти в такой короткий срок, оказалось далеко на Урале, в шахтерском поселке Верхняя Губаха Кизеловского угольного бассейна, куда Дагмара смогла получить рекомендательное письмо. По приезде выяснилось, что рекомендательное письмо помочь в получении жилья и работы не сможет, и Михаилу Николаевичу пришлось искать самому возможность кормить семью. В районном отделе народного образования были рады, что нашелся человек, способный преподавать немецкий язык, поскольку в той самой Верхней Губахе имелась соответствующая вакансия.

Поначалу дела пошли более или менее нормально. Удалось найти жилье и получить паспорт с местной пропиской, а преподавание в школе обещало хотя и бедное, но стабильное существование, ибо Михаил Николаевич взялся преподавать помимо немецкого языка, также химию и биологию в школе и на рабфаке, а заодно и инспектировать соседние школы по части преподавания там немецкого языка. Однако скудное питание и тяжелый климат начали сказываться на здоровье Дагмары, которая начала болеть. Работу на Урале она так и не нашла. Положение четы Мудьюгиных заметно ухудшилось со сменой руководства школы – пришел новый директор, который начал оказывать на педагогический коллектив сильное психологическое и идеологическое давление. Владыка вспоминал, как «однажды Николай Иванович, рассказывая о своем революционном прошлом, засучив рукав и потрясая воображаемым пистолетом, воскликнул: “Вот этой самой рукой я убрал не меньше десятка контрреволюционной сволочи!”».

Кончилось все тем, что весной 1934 года, в конце учебного года, директор предъявил коллективу новый школьный устав. «Там был пункт о том, что каждый преподаватель обязан включать в свой предмет элементы антирелигиозной пропаганды. У меня ноги похолодели, и я почувствовал, что дальше оставаться в школе не могу», – рассказывал владыка. Начало 1930-х годов ознаменовалось новым усилением антирелигиозной борьбы, руководство которой сосредоточилось в руках Емельяна Ярославского. Уволиться добром не удалось: в ответ на заявление Михаила Мудьюгина о том, что его «религиозные убеждения делают невозможным успешную деятельность по избранной профессии – советского педагога», директор и чиновники районного отделения народного образования заявили, что не хотят терять хорошего преподавателя, а чтобы Михаил Николаевич не начал вести религиозную пропаганду на уроках, ему придется преподавать под присмотром. «Перспектива “работать под наблюдением” не могла привести ни к чему, кроме как к привлечению к судебной ответственности в результате какой-либо придирки или ложного доноса, поэтому мы с Дагмарой решили бежать немедля». Пожив пару недель в Ленинграде, скрываясь от возможного ареста, чета Мудьюгиных поселилась временно в селе Пудость под Ленинградом, а осенью от одного из родственников им досталась комната в Стрельне. Вероятно, вспоминая материальные и духовные условия жизни в Губахе, владыка задумался над парадоксом, ставшим призывом к пастырской деятельности: «Много говорят о предоставлении людям достойных условий существования. А не следует ли в первую очередь позаботиться о том, чтобы сами люди были достойны существования?»

Жизнь снова стала налаживаться. По протекции знакомого Михаил Николаевич поступил на работу в секцию Промпроектирования Индустриального института (так в те годы назывался Политехнический институт) в качестве чертежника-конструктора, что в наилучшей степени сочеталось с возобновленным получением высшего технического образования. Даже прохождение медкомиссии по призыву в армию обнадеживало. После получения заключения об ограниченной годности в связи с близорукостью, дальтонизмом и плоскостопием Михаил Николаевич предстал перед военной комиссией, разговор с которой он впоследствии пересказывал своим собеседникам в разных интерпретациях. Вот как он оказался записан в «Воспоминаниях»: «...После нескольких формальных вопросов, удостоверяющих мою личность, полковник сказал: “Вот, товарищ мудьюгин, мы получили на вас самые хорошие характеристики: в бытность вашу на производстве вы проявили себя как ударник-стахановец; на преподавательской работе вы участвовали в общественной жизни и проявили себя как хороший советский педагог. Но вот одно вызывает у нас некоторое недоумение: из кизеловского военкомата, где вы проходили допризывную подготовку, нам сообщают, что вы религиозный фанатик”. На это я возразил, что я просто верующий человек, но никакого фанатизма во мне нет. Когда полковник попросил меня пояснить, что я понимаю под фанатизмом, я сказал, что фанатизм – нетерпимость к чужим мнениям, с которыми я не согласен. Что касается меня, то я с уважением отношусь к мнениям и убеждениям, хотя бы они совсем не совпадали с моими, и потому не считаю себя фанатиком. “Во что же вы верите?” – дальше спросил полковник. После этих слов я встал и отвечал словами “Символа веры”: “Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым”. Дойдя примерно до половины текста Символа, я спросил: “Продолжать ли дальше? Там еще большой текст”, на что полковник ответил: “Довольно, довольно. Вы свободны”. Я вышел и после длительного ожидания получил из рук посыльного военный билет, в котором значилось, что я подлежу призыву в случае объявления войны и при том в качестве рядового “необученного”». Правда, в 1939 году после медицинского переосвидетельствования Михаил Николаевич неожиданно для себя был произведен в старшего лейтенанта интендантской службы. Однако признаки того, что к концу 1934 года жизнь стала меняться к лучшему, оказались призрачными. В январе 1935 года Михаил и Дагмара Мудьюгины снова были арестованы, посажены в камеры предварительного заключения, допрошены и поставлены перед фактом: получение паспорта на Урале не дает право проживать в Ленинграде, который следует покинуть в трехдневный срок. Семье пришлось снова уехать. Возможности устроиться в Новгороде не представилось – пришлось скитаться по знакомым, а «поиски работы в Новгороде были безрезультатными за отсутствием теплотехнических объектов». Поначалу учеба снова прервалась, однако через некоторые время Михаила Николаевича один знакомый рекомендовал директору завода «Красный фарфорист» в городе Чудово, относившемся тогда к Ленинградской области. Здесь нашлось и жилье, и вполне сносное питание, и довольно приятная компания. Удалось и Дагмару устроить на работу художником по росписи фарфора. Кроме того, оказалось возможным продолжить обучение в заочном институте и бывать в связи с этим в Ленинграде.

С работой на этом заводе архиепископ Михаил связывал два важных в его жизни обстоятельства. Во-первых, налицо было облегчение семейных забот. Владыка любил вспоминать, как в комнате отдыха инженерно-технических работников они с супругой научились танцевать. Репертуар сложился весьма внушительный: вальс, вальс-бостон, полька, краковяк, быстрый и медленный фокстроты и танго. Владыка рассказывал, как во время этих занятий «все расступались и смотрели, а мы с радостью демонстрировали свое искусство».

Во-вторых, хотелось жить в Ленинграде, и эту мечту удалось осуществить. Архиепископ Михаил так писал об этой своей инициативе: «В конце 1935 или в начале 1936 года я направил почтой Председателю Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному заявление, где просил снять с меня ограничение, наложенное в 1933 году в связи с невыдачей мне ленпаспорта, что и повлекло за собой двукратный выезд из родного города. Я ссылался на то, что срок моей судимости истек, да и само преступление не имело ничего политического, а моя работа с 1930 года на производстве в научно-исследовательском институте, а с конца 1933 года – на учительском поприще может служить доказательством, что я обыкновенный советский человек, трудящийся на благо своей родины. Ответ пришел примерно через год. Это была открытка следующего содержания: “Главное управление милиции города Ленинграда в ответ на ваше заявление от такого-то числа на имя Председателя Верховного Совета товарища Подгорного сообщает, что вам и вашей супруге Мудьюгиной Д.А. постановлением Президиума Верховного Совета разрешено проживание в городе Ленинграде на общих основаниях”». Чета Мудьюгиных вернулась в Ленинград. Остатки «бабусиной» квартиры – две комнаты – были обменяны на квартиру в Пушкине, куда переехали родители Михаила Николаевича и Дагмара, которая в это время ожидала первенца. Сын Мудьюгиных умер в возрасте шести лет в конце войны. Переезд в конце лета 1937 года из Чудово в Пушкин оказался своевременным – вскоре на заводе прошли массовые аресты. Владыка по этому поводу заметил, что «по-видимому, Бог меня хранил, так как, хотя мое поведение в политическом плане было совершенно безупречным, однако известная всем религиозность, как моя, так и Дагмары, добрые отношения с пострадавшими заводскими производственниками и след, оставленный в нашей жизни после ареста 1930 года, несомненно, могли бы служить поводом для новых неприятностей». Правда, ленинградскую прописку Дагмаре удалось выхлопотать только в 1949 году. Часто встречаясь и расставаясь с супругой, Михаил Николаевич размышлял над природой любви: «У любви и дружбы бывают две судьбы: одна – жить, не расставаясь, другая – постоянных прощаний и встреч. Трудно сказать, какая из них счастливее... В первой нет острых страданий, но сама любовь тупеет, становясь привычкой, и не ценим, что имеем. Вторая – заставляет постоянно ощущать заново всю свою ценность (страшит утрата), но как много в такой любви боли и горечи».

Все эти почти двадцатилетние мытарства, показавшие, насколько верными были слова пастора Мусса о призвании Михаила Мудьюгина, дали возможность будущему архиепископу пережить и понять смысл страдания, который он много лет спустя сформулировал следующим образом: «Через страдания человек очищается и идет к счастью: не следует здесь проводить разграничения между внешними и внутренними страданиями, так как внешние важны лишь постольку, поскольку переживаются нами и, следовательно, являются возбудителями внутренних страданий».

Последующие события, вплоть до принятия сана, мало отразились в воспоминаниях, интервью и сохранившихся документах. С лета 1937 по декабрь 1942 года Михаил Николаевич работал в Центральном конструкторском бюро при станкостроительном заводе, вместе с которым в августе 1941 года был эвакуирован с семьей на Урал в Свердловск, а затем в Новосибирск, куда был переведен в строившийся тогда новосибирский завод «Тяжстанкогидпресс». Здесь он был назначен на должность старшего инженера-теплотехника. Поскольку Михаил Николаевич был военнообязанным, он сам добровольно дважды приходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Во второй раз ему ответили: «Когда будет нужно, вас призовут. А пока вы нужны там, где работаете».

В 1946 году Михаил Николаевич окончил энергетический факультет Заочного института металлопромышленности и, защитив в Москве дипломный проект, получил звание инженера-теплотехника по паросиловым установкам. в 1947 году семья вернулась в Ленинград, где Михаил Николаевич работал сначала на 7-й ЛГЭС в качестве старшего инженера отдела капстроительства, а с 25 июня 1948 по 5 ноября 1954 года – в Центральном котлотурбинном научно-исследовательском институте им. И.И. Ползунова в качестве младшего научного сотрудника и старшего инженера. В октябре 1953 года, окончив аспирантуру при Котлотурбинном институте, он защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. В эти годы у Михаила Николаевича родились две дочери – Татьяна и Ксения.

В конце 1940-х – начале 1950-х годов страна стала довольно быстро меняться. хотя в отношении Церкви перемены стали ощутимы уже в ходе Великой Отечественной войны, государственная политика стала заметно иной только к 1947–1948 году. Несмотря на некоторое облегчение, положение Церкви продолжало быть очень тяжелым, а открытие учебных заведений обещало облегчить кадровую проблему лишь через несколько лет – к началу 1950-х годов. Власти крайне неохотно соглашались и на открытие храмов. Однако после смерти Сталина, казалось, свободы в жизни Церкви стало чуть больше – стали чаще появляться сообщения об открытии храмов, а нападки на церковь в 1955–1957 годах временно поутихли.

По-видимому, эти изменения государственной политики обозначили и изменения в жизни Михаила Николаевича Мудьюгина. Ему показалось, что наступил желанный благоприятный момент для рукоположения в священный сан. Будучи прихожанином Спасо-Преображенского собора, он начал активнее заговаривать о своих намерениях с местным духовенством.

Первым был протоиерей Александр Осипов, который в декабре 1959 года объявил о своем отречении от веры. Женившийся вторым браком в 1951 году, он под предлогом больных ног уже не служил в соборе, но продолжал преподавать в духовной академии. мыслей о разрыве с церковью у него, видимо, в тот момент еще не было, лекции по новому Завету он читал с прежней энергией и убежденностью, все более укрепляясь в том, что ему предстоит «интеллигентское» профессорское будущее. Служить в храме академии отцу Александру запретили только летом 1955 года, а в ноябре скончался оказывавший ему значительную моральную поддержку митрополит Ленинградский Григорий (Чуков). Видимо, разговор с будущим архиепископом Михаилом состоялся незадолго до этих печальных событий. Сам владыка Михаил описывал их встречу так: «Я был в церкви Ленинградской духовной академии, слушал его прекрасную проповедь, увлекся его внешним видом. Это служит большим предостережением, чтобы никто никогда не приходил к богу, увлекаясь какой-то отдельной личностью, будь то священник или епископ. Это совершенно ложный путь. Я пришел к о. Александру и очень искренне рассказал ему про свою жизнь, свои грехи, свои трудности. И он мне сказал: не надо вам даже думать о духовном сане. Вы светский человек, имеете совершенно определенное и законченное положение в обществе, работаете как научный деятель. Зачем вам это нужно? Своей деятельностью в Церкви вы только ее загрязните, потому что вы не сможете ей отдаваться с такой же интенсивностью, с какой отдаются те, кто в Церкви с молодых ногтей».

Однако этот разговор не удовлетворил Михаила Николаевича. Он обратился к клирику собора священнику Михаилу Гундяеву (†1974), отцу Святейшего Патриарха Кирилла. У них наладились дружеские отношения. Святейший Патриарх Кирилл так вспоминал эти годы: «Мое знакомство с Михаилом Николаевичем Мудьюгиным, доцентом одного из ленинградских вузов, состоялось в отроческие годы. Находясь в дружественных отношениях с моим отцом, покойным протоиереем Михаилом, он часто посещал наш дом и проводил с папой долгие часы в интересных беседах». Священник Михаил Гундяев и Михаил Николаевич Мудьюгин начали вместе готовиться к поступлению в семинарию, сдавая ради тренировки друг другу экзамены по семинарской программе. Святейший Патриарх Кирилл связал эту «подпольную просветительскую деятельность» с начавшимися в жизни его отца проблемами: «Отразилось это событие и на жизни нашей семьи. Очень скоро над отцом нависла угроза лишения так называемой регистрации, которая выдавалась уполномоченным по делам религии и являлась фактически разрешением власти на священническую деятельность. По милости Божией эта страшная для каждого священнослужителя того времени участь миновала родителя, и прещения ограничились его переводом из Ленинграда».

В это же время Михаил Мудьюгин сменил и место работы. 5 ноября 1954 года он поступил на должность преподавателя теплотехники Ленинградского горного института и вскоре был избран по конкурсу на должность доцента. Работа его в горном институте оказалась успешной, и 21 ноября 1956 ему было присвоено ученое звание доцента. Впоследствии владыка Михаил рассказывал, что, узнав о посещении им храма, начальство попыталось воздействовать на него «пряником» – он был представлен к званию профессора, а также его попросили преподавать историю КПСС. Он согласился, посчитав, что «врага нужно знать в лицо».

Действия руководства института не смогли пошатнуть веру доцента Мудьюгина в бога, однако вопрос с рукоположением не только затянулся, но и начал принимать нежелательный оборот. Еще в 1955 году Михаил Николаевич смог поговорить о своих мечтах с митрополитом Ленинградским и новгородским Григорием (Чуковым) и получил от него благословение стать священником, однако смерть владыки Григория помешала осуществлению этого плана. Новый митрополит Елевферий (Воронцов) (†1959) на рукоположение доцента Горного института, автора многих научных трудов, не решился, поскольку это грозило ему серьезными осложнениями в отношениях с Отделом по делам религии. Скорее всего, в отделе уже знали о планах Михаила Мудьюгина и не хотели дать им осуществиться.

Проблему разрешило давнее, еще детское знакомство Михаила Николаевича с митрополитом Крутицким и Коломенским Николаем (Ярушевичем) (†1961), который рекомендовал его епископу вологодскому Гавриилу (Огородникову) (†1971). Архиепископ Гавриил был человеком очень мягким, интеллигентным, прожившим половину жизни в эмиграции в Китае – с ним Михаилу Николаевичу было нетрудно найти общий язык. С митрополитом Николаем Михаилу Николаевичу удалось встретиться в 1957 году. Теперь было необходимо выждать удобный момент, уволиться под благовидным предлогом со светской работы и «исчезнуть» из Ленинграда.

7 июля 1958 года Михаил Николаевич Мудьюгин уволился из горного института с официальной формулировкой «по взаимному соглашению с администрацией (Ст. 44 п. «а» КЗОТ)». В связи с начинавшейся в стране новой волной антирелигиозной кампании и уже планировавшимися демонстративными отречениями некоторых священнослужителей от сана (самым громким стало отречение в начале 1959 года профессора Ленинградской духовной академии, бывшего проректора по воспитательской работе протоиерея Александра Осипова) поступок перспективного ученого был демонстративно вызывающим. В воскресный день 21 сентября 1958 года, на праздник рождества Пресвятой богородицы, Михаил Николаевич Мудьюгин был рукоположен епископом вологодским и Череповецким Гавриилом (Огородниковым) во диакона, а через неделю, 28 сентября – во священника. Новопосвященный иерей Михаил был оставлен клириком кафедрального Богородского собора Вологды, где впоследствии закончилась его святительская деятельность.

Ленинградские газеты, включая газету горного института «Горняцкая правда», не заметили этого события. Впрочем, религия тогда была настолько вытеснена на периферию общественной жизни, что о ней писали мало. в ленинградских газетах о религии вспоминали в это время крайне редко. в «Ленинградской правде» и «Смене» антирелигиозных статей в 1958 году не было вообще, а в «Вечернем Ленинграде» за весь год было напечатано только двенадцать атеистических статей, начавших выходить с июня 1958 года. Правда, все они были опубликованы летом, как будто в напутствие, когда будущий архиепископ увольнялся из горного института и перебирался в Вологду.

Зато в Вологде дело антирелигиозной пропаганды было поставлено на широкую ногу. в обеих вологодских центральных газетах – «Вологодском комсомольце» и «Красном севере» – были заведены даже специальные рубрики: «Уголок атеиста» и «Беседа атеиста». В комсомольской газете антирелигиозные статьи выходили нерегулярно, а в «Красном севере» статьи были довольно частыми и обстоятельными. Обе газеты не заметили появления в Вологде нового священника, но по-своему «ободрили» его в начале пастырского служения. Накануне священнического рукоположения Михаила Мудьюгина, 24 сентября, в «Красном севере» в статье «Отношение Коммунистической власти к религии» В. Елфимов сообщил, что «религия как форма общественного сознания всегда является антинаучной и реакционной, она во всех условиях вредна», а в самый день Рождества Богородицы, по случаю праздника, в «Вологодском комсомольце» начала выходить статья «о суевериях и предрассудках», где авторы напомнили о том, как наука давно опровергла «слепую веру в чудесное».

В Вологде отец Михаил прослужил недолго. Вскоре после переезда в Вологду у его супруги обострилась старая болезнь – туберкулез. Холодный влажный климат Вологды, а также обилие предприятий, сильно загрязнивших воздух, плохо сказались на ее здоровье. Пытаясь спасти ее, отец Михаил попросился у епископа Гавриила о переводе в другой город епархии и в 1960 году получил назначение в казанскую церковь в городе Устюжна. однако супругу это не спасло. В 1963 году она скончалась.

Еще будучи мирянином и преподавателем Горного института, будущий архиепископ несколько раз пытался поступить в семинарию. Помимо неудачного общения с протоиереем Александром Осиповым, он пытался также обращаться и в духовную семинарию напрямую. «На моих глазах, – вспоминал он, – Лев Николаевич Парийский, тогдашний инспектор Ленинградских духовных школ, позвонил кому-то в КГБ, поговорил, и, повесив трубку телефона, сказал мне: “К сожалению, мы принять вас не можем”». Так этот вопрос был в середине 50-х годов закрыт.

Только став священником, отец Михаил получил долгожданную возможность получить духовное образование. Ждать он не стал и уже 9 января 1959 года послал почтой прошение о зачислении на заочный сектор Ленинградской духовной семинарии. После предоставления полного пакета документов, 26 марта 1959 года священник Михаил Николаевич Мудьюгин был зачислен в третий класс заочного сектора Ленинградской духовной семинарии. Одновременно в семинарию поступил и его друг – протоиерей Михаил Гундяев. Пройдет несколько лет, и священник Михаил Мудьюгин будет принимать у него вступительные экзамены в академию.

Даже беглый просмотр документов, связанных с поступлением отца Михаила в семинарию, убеждает, прежде всего, в том, что, недавно рукоположенный в священники, он остро нуждался в зачислении в духовные школы.

Это могло быть связано с давлением на вологодского архиерея со стороны уполномоченного, после того как стало известно, что рукоположенный – кандидат наук и доцент одного из ведущих советских вузов. Однако досрочное (зимне-весеннее) зачисление затянулось, так как процесс приема документов оказался в академии небыстрым. Видимо, они пересылались ленинградскому уполномоченному по делам религии, и только в начале марта было получено разрешение зачислить священника Михаила Мудьюгина в семинарию. Имеющиеся в студенческом деле документы не дают возможности точно проследить, как часто отец Михаил приезжал в Ленинград в 1959–1960 годах. На поездки сильно влияло состояние здоровья супруги. Учебные пособия отец Михаил получал по почте, таким же образом он отправлял на проверку конспекты и сочинения. Судя по ведомостям, отец Михаил приезжал в Ленинград три-четыре раза в год на несколько дней, в течение которых сдавал экзамены. Так, первая сессия прошла 3–6 июня 1959, о датах которой он запрашивал заранее. Во время этой сессии он сдал один предмет сразу за третий и четвертый класс – Ветхий Завет. Экзамен принимал профессор А.А. Осипов, к тому времени уже запрещенный в служении протоиерей, но еще преподававший в академии. Менее чем через полгода Осипов заявит о своем отречении от веры и церкви, после чего будет лишен сана и уволен из академии, а на его место придет священник Владимир Котляров, впоследствии митрополит Санкт-Петербургский Владимир. Думается, что это исключение (больше отец Михаил ни разу не сдавал предметы «не в ту сессию») может иметь объяснение: Осипов узнал Михаила Николаевича Мудьюгина, некогда разговаривавшего с ним о принятии сана. Последнее сочинение по Ветхому Завету Осипов проверил у отца Михаила 19 октября, менее чем за полтора месяца до отречения.

Второй сессией с 11 по 17 ноября 1959 года был закончен третий класс. После рождества 1960 года отец Михаил выслал еще несколько сочинений, а уже 22–27 января 1960 он сдавал несколько предметов за четвертый класс семинарии. Только 10 марта 1960 года формально решением Совета академии священник Михаил Мудьюгин был переведен в четвертый класс семинарии – делопроизводство явно отставало от темпов, взятых недавно рукоположенным священником. В сводной табели успеваемости результаты учебы были сглажены. Там почти не отразилось то, как строго отнесся к вологодскому студенту священник Василий Стойков, оценивая на «4» и «4 -» его проповеди и ответы на экзамене по гомилетике. В конце мая отец Михаил сдал основной блок предметов за четвертый класс, и фактически учеба в семинарии была завершена. 17 ноября 1960 года ученый совет академии констатировал, что священник Михаил Николаевич Мудьюгин «окончил полный курс семинарии по первому разряду».

Спешивший учиться, отец Михаил не мог в начале своего священнического пути и при поступлении в семинарию знать, что ждет его через пять с половиной лет, когда он закончит академию. Он хотел получить новые знания и делал это с достойным подражания рвением. Из двух лет учебы в семинарии почти год ушел на оформление поступления и окончания, а предметы за два остававшихся класса семинарии отец Михаил сдал ровно за один год – с 3 июня 1959 по 2 июня 1960 год.

Несмотря на то, что к осени 1960 года учеба в семинарии формально еще не была завершена – оставались непроверенными некоторые сочинения, священник Михаил Мудьюгин начал сбор документов для поступления в академию. Делопроизводство было запущено в начале декабря. Подача документов и организация необходимых выписок и справок были сделаны за один день, и ученый совет ходатайствовал перед учебным комитетом о внеочередном зачислении священника Михаила Николаевича Мудьюгина в академию перед учебным комитетом. Можно утверждать, что уже в конце 1960 года, видя рвение недавно рукоположенного советского ученого, церковные власти решили дать ему возможность проявить себя. По этой причине зачисление в академию экстерном оказалось вполне возможным.

Ленинградская духовная академия была в те годы заново укомплектована молодыми кадрами, только что закончившими академию. Главной причиной было то, что начали уходить профессора, стоявшие у истоков возрожденной духовной школы и имевшие «старое» образование – дореволюционной академии, Петроградского богословского института или высших богословских курсов. Многие из преподавателей, экзаменовавшие отца Михаила, пережили его и живы до сих пор. Так, почти с самого начала отца Михаила экзаменовал священник Василий Стойков, бывший на семнадцать лет моложе своего студента и на три года раньше рукоположенный в священный сан. Их жизненные пути совпадут более чем на сорок лет. Судя по оценкам и рецензиям, отец Василий поначалу отнесся к священнику из Вологды довольно строго, но потом, лучше узнав своего студента, изменил свое отношение к нему. Среди тех, кто экзаменовал отца Михаила в семинарии и пережил его, – протоиерей Иоанн Белевцев и митрополит Владимир (Котляров), а в академии – протоиерей Аркадий Иванов.

Учеба в академии, судя по всему, была более регулярной, чем в семинарии. Зачисленный в академию 28 февраля 1961 года, священник Михаил Мудьюгин начал готовиться к сдаче экзаменов за первый курс, которые были сданы за две сессии: в середине мая и середине сентября. В начале 1962 года отец Михаил досдал некоторые предметы за первый курс, параллельно сдавая экзамены за второй.

Однако обучение на втором курсе неожиданно затянулось. При отличных в целом результатах, оценки по нескольким предметам оказались ниже ожидаемых. Так, уверенные «четверки» были получены по латинскому и греческому языкам. Это тем более любопытно, что впоследствии владыка Михаил славился именно отменным знанием латинского языка, что неоднократно проявлялось публично. Странно выглядит также единственная, полученная за всю учебу в академии «тройка»: ее поставил профессор Николай Дмитриевич Успенский по литургике. Опять-таки, зная отношение владыки Михаила к богослужению, как до учебы в духовных школах, так и после, когда литургическая тема была основной в циркулярах, которые владыке пришлось писать как епархиальному архиерею, эта оценка выглядит совершенно неожиданно. Отношения будущего архиепископа с профессором Успенским после такого начала не обещали стать безоблачными. Отличавшийся сложным характером Николай Дмитриевич и прямодушный владыка Михаил уважали друг друга, но друзьями не стали. Успенский позднее стал и самым строгим критиком на магистерской защите владыки Михаила. Главной же причиной задержек стало все ухудшавшееся состояние здоровья жены, которая в связи с рукоположением мужа приняла православие с именем Мария.

На второй курс священник Михаил Мудьюгин был переведен через полтора года после окончания первого – 1 ноября 1962 года, а 17 мая 1963 года – уже на третий курс. На майской сессии 1963 года отец Михаил познакомился со своим будущим научным руководителем – доцентом Владимиром Афанасиевичем Некрасовым. Выпускник последнего предреволюционного академического курса, талантливый художник и страстный любитель церковной археологии, знаток церковного искусства и опытный педагог, он отдал духовной школе 22 года своей жизни, придя работать в нее практически с момента ее возрождения. Экзаменуя священника Михаила Мудьюгина по предмету «история западных исповеданий», он вместе с доцентом Михаилом Филаретовичем Русаковым, заведующим кафедрой иностранных языков, впервые поставил ему «5 †». Эта отметка по предмету, имеющему ключевое значение для работы в Отделе внешних церковных сношений, повторившаяся и на заключительном, четвертом курсе, во многом определила дальнейшую деятельность владыки Михаила.

Отдел внешних церковных сношений уже тогда возглавлял архиепископ Ярославский и Ростовский Никодим (Ротов). Студент, владевший иностранными языками и отлично знавший жизнь и особенности лютеранской и католической церквей, обладавший широкими знаниями и блестяще образованный, рукоположенный в священный сан и получивший академическое образование, был для него редкой и в высшей степени полезной находкой. Очевидно, уже тогда владыка Никодим обратил внимание на перспективного студента из Вологды, находившегося к тому же под пристальным наблюдением «органов», и решил его использовать в своей церковной деятельности. Какую роль отец Михаил должен будет сыграть в ближайшем будущем, надо думать, владыке Никодиму было еще не известно, он об этом не задумывался или первоначально строил относительно него иные планы, чем те, которые в итоге реализовались. Однако будущее священника Михаила Мудьюгина определилось именно теперь.

Они познакомились еще до перевода в октябре 1963 года владыки Никодима на ленинградскую кафедру. Отец Михаил только что, 11 июля (по другим сведениям – 9 августа) 1963 года, похоронил жену. Отношения с вологодским архиереем – епископом Мстиславом (Волонсевичем) – складывались не очень благополучно. К священнику Михаилу Мудьюгину враждебно был настроен и уполномоченный С.В. Матасов. Он нашел повод лишить отца Михаила регистрации, а епископ Мстислав уполномоченного поддержал. Митрополит Никодим обещал отцу Михаилу помощь, если тот согласится активно сотрудничать с отделом внешних церковных сношений и с академией. «Году в 63-м, – вспоминал владыка, – меня вызвал в Москву митрополит Никодим (Ротов) и заявил, что вопрос о моем преподавании решен: я назначен преподавателем латинского языка. Я спросил, нельзя ли кроме латинского языка читать какой-нибудь богословский курс. “Пока нет, – ответил владыка Никодим, – идите пока преподавать латынь, ею я вас заслоняю от невзгод, как рукавом этой рясы”». В прошении на утверждение темы курсового сочинения «Состояние римско-католической экклезиологии к началу II Ватиканского собора» отец Михаил приписал фразу следующего содержания: «На богословскую работу в избранной области мной получено архипастырское благословение Высокопреосвященнейшего Никодима, Митрополита Ленинградского и Ладожского, при уточнении темы я имел честь пользоваться любезной консультацией проф. прот. о. В. Борового, а также доцента В.А. Некрасова». Тема сочинения была специально подобрана близкой с деятельностью митрополита Никодима, а протоиерей Виталий Боровой активно сотрудничал с Отделом внешних церковных сношений. Известный священник, выпускник исторического и богословского факультетов Варшавского университета, чудом избежавший гибели в годы великой отечественной войны, он великолепно знал иностранные языки, в том числе древние, и был профессором по кафедре западных исповеданий. В подшивке зачетных ведомостей последней экзаменационной сессии отца Михаила Мудьюгина обращает на себя внимание огромная рецензия на сочинение по Истории западных исповеданий, которая написана доцентом-протоиереем Ливерием Вороновым, и выделенная красным карандашом отметка «5 †». Эта оценка была красноречивым свидетельством того, как определялось будущее священника Михаила Мудьюгина, тем более что поставивший ее преподаватель был активным сотрудником Отдела внешних церковных сношений.

Оканчивавший академию весной 1964 года отец Михаил Мудьюгин больше служить в Вологде и Устюжне не мог. Отношения с архиереем окончательно испортились, чтобы найти повод избавиться от неугодного клирика, епископ Мстислав назначил его благочинным западного округа Вологодской епархии, а уже в мае 1964 года уволил за штат епархии. Но, несмотря на постоянно возникавшие трудности, отец Михаил смог закончить академию также с опережением сроков – за три с половиной года, включая защиту кандидатской диссертации. Правда, благодаря поддержке митрополита Никодима окончание академии шло уже без проволочек. 10 июня 1964 года священник Михаил Мудьюгин был признан «окончившим курс академии действительным студентом по первому разряду» со степенью кандидата богословия за написанное и защищенное курсовое сочинение.

Не успел отец Михаил защитить кандидатскую диссертацию по итогам обучения в академии, как его уже назначили исполняющим обязанности преподавателя латинского языка в семинарии на время командировки преподавателя – протоиерея Ливерия Воронова. «По приезде в Ленинград, – вспоминал владыка Михаил, – Л.Н. Парийский заявил, что он очень доволен моим назначением, и решил аккуратно проверить мои знания латинского (а латынь – одна из страстей моей жизни). Как-то вызывает меня Парийский и говорит, что ему принесли книгу, а в ней эпиграф на латыни. Он, дескать, боится, что переведет неправильно. Я перевел, не знал только одно слово (эпиграф был из Св. отцов). Парийский был чрезвычайно доволен и очень хвалил за перевод... Затем вызвал меня уполномоченный Григорий Семенович Жаринов. Латынь он, разумеется, не знал и знания мои проверить не мог. Но всячески старался узнать, как и что я собираюсь преподавать, ибо преподавание мое не должно повредить престижу Советской страны».

Ставший на долгие годы другом архиепископа Михаила, отец Ливерий отчасти повторил его жизненный путь. Он был на два года моложе владыки Михаила. Несмотря на происхождение, которое в советские годы могло считаться едва ли более «удачным», чем у Михаила Мудьюгина, Ливерий Воронов смог сразу после окончания школы получить высшее техническое образование в Ленинградском химико-технологическом институте. Его начальные шаги в вере также оказались связаны с именем протоиерея Николая Чукова (впоследствии митрополита Ленинградского Григория) и архиепископа Николая (Ярушевича). Однако оказавшись на оккупированной немцами территории, он смог принять сан в Пскове в 1943 году, когда скитавшийся по эвакуированным на Урал заводам Михаил Николаевич Мудьюгин только мечтал об этом. После освобождения советскими войсками Эстонии молодой священник был арестован и отправлен на десять лет в норильские лагеря. Пребывание в местах заключения очень сильно сказалось на характере отца Ливерия. Его скрытность и боязливость отмечали все, знавшие его. но владыке Михаилу он доверял безраздельно – практически только с ним он был совершенно раскован и открыт. Два года – с 1955 по 1957 год отец Ливерий служил в Вологде, где через год после отъезда Ливерия Воронова в Ленинград стал священником и Михаил Мудьюгин. Решение о том, что потенциал священника Михаила Мудьюгина должен быть использован в академии, митрополит Никодим принял еще почти за год до окончания им академии, когда впервые встретился с отцом Михаилом. Зная об этом, тогдашний ректор академии протоиерей Михаил Сперанский телеграммой запрашивал митрополита Никодима, как следует использовать священника Михаила Николаевича Мудьюгина после того, как вернется из командировки отец Ливерий. Ответ главы отдела внешних церковных сношений был категоричным: «До моего прибытия в Ленинград священник Мудьюгин должен оставаться преподавателем латинского языка». Тогда же телеграммой митрополит был извещен и о том, что кандидатская защита отца Михаила прошла успешно. Было понятно, что отец Михаил должен сыграть важную роль в планах митрополита Никодима, однако заниматься этим вопросом владыка Никодим хотел лично сам.

Весной 1965 года отец Михаил был возведен в сан протоиерея. Как преподаватель академии и семинарии он был задействован в качестве рецензента сразу нескольких курсовых работ, которые были защищены как кандидатские диссертации в начале лета 1965 года. Летом митрополит Никодим настоял на том, чтобы протоиерей Михаил тогда же прочитал открытую лекцию на соискание ученого звания доцента. В начале октября такая лекция была прочитана, однако она не устроила членов ученого Совета, которые настояли на прочтении еще одной лекции. Если первая была посвящена педагогике и инославным вероисповеданиям, то во второй лекции отец Михаил остановился на темах, актуальных для православно-католического диалога. В декабре, после второй лекции, ученый совет ходатайствовал перед Святейшим Патриархом Алексием I о присуждении отцу Михаилу звания доцента.

Уже летом 1965 года отец Михаил, успевший зарекомендовать себя как перспективный преподаватель и знаток языков, в числе других преподавателей Ленинградской духовной академии, участвовавших в работе Отдела внешних церковных сношений, ездил в командировку в Москву. С сентября он начал преподавать древние языки и сравнительное богословие (которое ранее преподавал протоиерей Ливерий Воронов, теперь ставший профессором догматического богословия) уже как штатный преподаватель. 5 декабря того же 1965 года указом митрополита Никодима протоиерей Михаил Мудьюгин был назначен деканом факультета африканской молодежи, только что созданного при академии.

Это широко известный сюжет из истории Ленинградских духовных школ. Основной задачей этого факультета было защитить академию и семинарию от закрытия. Дружба советского государства со странами Африки, в которых задолго до ХХ века европейские миссионеры насадили христианство, было мастерски использовано митрополитом Никодимом на пользу Церкви. Побывав в столице Кении Найроби, митрополит Никодим договорился о том, чтобы молодые люди, желающие получить религиозное образование, ехали не в Европу, где и образование платное, и капиталисты развращают молодое поколение, а в Советский Союз, который готов помочь не только материально, и учиться приглашает даже не только в Московский университет или Институт дружбы народов, но и в духовную академию, и может в качестве социалистической взаимопомощи дать африканским братьям бесплатное качественное духовное образование. Естественно, факультет работал в тесной связи с Отделом внешних церковных сношений, который возглавлялся уже митрополитом Никодимом.

Зима 1965–1966 года ушла на то, чтобы наладить работу нового подразделения академии. Надо думать, что эта работа была очень непростой. Нужно было организовать прямую связь с церковными (и православными, и неправославными) организациями дружественных африканских стран, выбить через Министерство иностранных дел разрешение на их приезд в духовную академию, согласовать этот вопрос с уполномоченным по делам религии, решить вопрос о поселении приехавших и обучении их русскому языку, поставить их на учет через паспортный стол и многое-многое другое.

Весной 1966 года и без того очень загруженный работой отец Михаил получил еще одно послушание – согласно телеграмме от имени Патриарха Алексия I 31 марта он стал старшим помощником инспектора. Разумеется, это назначение было инициировано все тем же митрополитом Никодимом. Едва ли оно отвечало характеру будущего архиерея – он был человеком порой властным, порой мягким, порой строгим, а порой покладистым, но совершенно точно он не был любителем наводить где бы то ни было порядок и следить за выполнением предписаний. Это был шаг, который делал возможным занятие отцом Михаилом должности инспектора, а затем и ректора академии. Дальнейшие действия митрополит Никодим просчитывал на несколько шагов вперед, причем каждый раз митрополит создавал «многоходовку», которая давала не один результат, а несколько. Так, на время болезни инспектора академии Льва Нколаевича Парийского отец Михаил должен был исполнять его обязанности. Решением того же заседания ученого совета, на котором было принято это кадровое решение, протоиерей Михаил Мудьюгин был утвержден в звании доцента. И при этом отец Михаил, продолжавший преподавать в двух классах семинарии и двух курсах академии и руководить «африканским факультетом», еще должен был писать рецензии на кандидатские диссертации! В конце апреля 1966 года протоиерей Михаил уже официально стал временно исполняющим обязанности инспектора. Часть «многоходовки», таким образом, уже привела к некоторым дополнительным позитивным (в глазах митрополита Никодима) результатам – академия избавилась от успевшего сильно надоесть волевого, независимого инспектора, который к тому же был тесно связан с советскими «органами».

После возвращения отца Михаила из отпуска в конце августа 1966 года работа пошла прежним безумным темпом. В конце сентября отец Михаил дал отрицательный отзыв на очередное кандидатское сочинение, а уже 13 октября по представлению митрополита Никодима (Ротова) указом Патриарха Алексия I доцент протоиерей Михаил Мудьюгин был назначен ректором академии взамен старенького, справившего накануне семьдесят восьмой день рождения, протоиерея Михаила Сперанского, пробывшего на этом посту четырнадцать лет и после назначения на Ленинградскую кафедру митрополита Никодима практически не участвовавшего в принятии основных решений. В тот же день, 13 октября 1966 года на заседании Священного Синода протоиерею Михаилу Мудьюгину, по пострижении в монашество и возведении в архимандриты, определено быть епископом Тихвинским, викарием Ленинградской епархии. После окончания заседания Совета академии, на котором это назначение было озвучено, новоназначенный ректор уехал в Москву, чтобы принять участие в торжествах в Московской духовной академии.

По приезде назад отец Михаил начал готовиться к монашескому постригу, на котором настоял митрополит Никодим, который ухватился за то, что отец Михаил был вдовцом. Они долго обсуждали вопрос о постриге. Отец Михаил, мечтавший о монашестве с детства, но считавший себя недостойным архиерейства, сначала просил, чтобы его оставили ректором в сане протоиерея, затем – чтобы разрешили быть посвященным только в рясофор (как делают в ряде поместных православных церквей). Постригу мешало также и то, что у отца Михаила на руках была несовершеннолетняя дочь. Владыка Никодим парировал этот аргумент, убеждая, что ее можно передать на попечение родственников. Говорят, что в ответ на попытки отца Михаила сопротивляться постригу владыка Никодим сердито ответил, что, отказываясь от принятия монашества, отец Михаил совершает предательство по отношению к Церкви.

Путь от протоиерея до архиерея отец Михаил Мудьюгин проделал ровно за неделю. В понедельник, в последний день октября, новоназначенный ректор был пострижен в монашество с сохранением имени Михаил. В пятницу 4 ноября, в день празднования Казанской иконы Божией Матери, в Князь-Владимирском соборе иеромонах Михаил был возведен митрополитом Никодимом в сан архимандрита, а уже в воскресенье 6 ноября за Божественной литургией в Троицком соборе Александро-Невской лавры митрополитом Никодимом в сослужении архиепископа Ташкентского Гавриила (Огородникова), архиепископа Минского Антония (Мельникова), епископа Вологодского Мельхисидека (Лебедева), епископа Дмитровского Филарета (Вахромеева) и епископа Зарайского Ювеналия (Пояркова) был рукоположен во епископа Тихвинского, викария Ленинградской епархии. Поскольку окончательное решение об этом принял Священный Синод под руководством Патриарха Алексия I, то сразу после хиротонии владыка Михаил послал ему взволнованную благодарственную телеграмму.

До конца декабря новый ректор, только что ставший архиереем, продолжал работать в том же головокружительном темпе. Видимо, усталость и волнения дали о себе знать, и 26 декабря владыка взял кратковременный отпуск, продлившийся практически все рождественские дни. С 1 января он снял с себя обязанности декана факультета иностранных студентов. Сразу по возвращении в академию уже с конца января начались командировки – 30 января в Москву на ректорское совещание при учебном комитете, 6 февраля в Финляндию для участия в юбилее местных патриарших приходов.

Для епископа Михаила это был первый выезд за границу. Причем сразу этот выезд стал поездкой в капиталистическую страну. Очевидно, что он готовился задолго – необходимо было согласовать эту поездку с «органами», сделать заграничный паспорт и визу. Митрополит Никодим не мог бы перенести хиротонию владыки на более поздний срок, поскольку еще задолго до нее решалось, куда его следовало послать именно в качестве архиерея. Впрочем, хрущевские времена уже закончились, и теперь как Церкви в целом жилось значительно легче, так и государство меньше обращало внимание на тех, кого ранее преследовали за веру. Главное было подтвердить лояльность государственной власти. Нельзя сказать, чтобы владыка Михаил был ей лоялен, но и вызывающе вести себя он тоже не считал нужным. Его внутренняя свобода была его личным делом, и она прорывалась вовне только тогда, когда это было необходимо. При этом и до, и после этого владыка оставался подчеркнуто принципиальным человеком, советским гражданином, не боявшимся говорить о своей вере и слишком много понимавший в происходившем вокруг него.

Зато потом командировки заграницу посыпались как из рога изобилия. В начале января 1967 года епископ Михаил был приглашен Всемирным содружеством Библейских обществ на конференцию в сентябре 1967 года в Лондон. В конце февраля он участвовал в качестве члена делегации в «собеседованиях православных русских и лютеранских немецких богословов “Арнольдсхайн III”» в Оденвальде (ФРГ). Несколько позднее доклад владыки Михаила «Реформация XVI в. как церковно-историческое явление» был опубликован в журнале «Богословские труды». Лютеране так оценили участие владыки в межконфессиональном диалоге: «хорошо образованный и глубокий богослов, епископ Михаил стал наиболее важным членом российской делегации на этих собеседованиях».

Одновременно с командировками, чтением лекций и работой с официальными бумагами, владыка Михаил стал готовиться к написанию магистерской диссертации, тему которой сформулировал следующим образом: «Экклезиология западных схоластов XIII века (Альберт Великий, Фома Аквинский, Бонавентура)». Прошение на утверждение этой темы докторской диссертации владыка Михаил подал в Ученый совет 19 июля 1967 года.

В начале июля и середине августа 1967 года владыка выезжал в Москву. Видимо, эти поездки были связаны с намечаемым участием преосвященного ректора в заседаниях IV Генеральной Ассамблеи Всемирного Совета Церквей в Англии. 1 июня генеральному секретарю Всемирного совета церквей Ю.К. Блейку было направлено согласие на участие в работе секции «Служение Богу в век секуляризации». В преподавательском деле архиепископа Михаила имеется недатированный черновик приветственного письма по случаю епископской хиротонии Дитмара Хинтнера – владыке часто приходилось принимать иностранных гостей и в стенах самой академии. В августе 1967 года владыка выезжал в Бристоль (Англия) для участия в работе Всемирного совета церквей. Поездка в Женеву (Швейцария) не удалась, так как Отдел внешних церковных сношений не сумел вовремя заготовить визу.

С 17 по 23 марта 1968 года по распоряжению митрополита Никодима епископ Михаил и протоиерей Иоанн Белевцев ездили в Загорск для участия в работе конференции «Церковь и общество» в рамках Комиссии «Вера и церковное устройство» Всемирного совета церквей. В июле того же года владыка принял участие в работе IV Генеральной Ассамблеи Всемирного Совета Церквей в Упсале (Швеция), о чем владыка Михаил рассказал на заседании ученого Совета Ленинградской духовной академии вскоре после своего перевода на Астраханскую и Енотаевскую кафедру.

Все эти поездки играли огромную роль как для внутреннего дела Церкви, так и для внешних ее контактов, однако и в судьбе владыки Михаила они сыграли значительную роль. Если до этого, будучи еще священником, он смутно представлял себе перспективы будущей церковной специализации, то теперь постепенно она кристаллизовалась – на первом месте оказались вопросы, напрямую связанные с вероучением, а им сопутствовали вопросы исторические, связанные с путями развития церковной жизни на Западе, в Европе. Во внутренней же деятельности епископ Михаил сосредоточился, помимо вероучительных, также на вопросах пастырства, начав работать над методическими пособиями по совершению некоторых богослужений и таинств, которые были им написаны, как всегда, в добротной манере человека, ощущающего свой профессионализм и любящего свою деятельность. Епископ Михаил регулярно служил, а 18 ноября 1967 года он даже смог съездить в Тихвин.

Напряженный график часто давал о себе знать – владыка стал чаще болеть, иногда ему для лечения приходилось уезжать из Ленинграда. В целом, судя по сохранившимся в его преподавательском личном деле документам, активность владыки Михаила на посту ректора академии с весны 1968 года начала спадать. было ли это связано с усталостью, болезнями или с увеличившейся нагрузкой по линии Отдела внешних церковных сношений, или такова была воля митрополита Никодима, сказать трудно. Может быть, здесь играли роль и эти факторы, и другие, не нашедшие отражение в документах. Известно только, что 29 июля 1968 года владыка уехал в каникулярный отпуск, а уже на следующий день в Москве состоялось заседание Синода, на котором было принято решение о переводе владыки Михаила на Астраханскую и Енотаевскую кафедру с освобождением его от должности ректора Ленинградской духовной академии. Это решение Синода, предложенное митрополитом Никодимом, было вызвано, помимо прочего, не столько его собственным желанием, сколько желанием советских властей, которым стремление владыки Михаила сделать систему семинарского и академического образования более качественным представлялось противоречащим представлениям коммунистической идеологии о будущем религии в СССР.

31 августа на заседании Совета академии митрополит Никодим огласил решение Синода и пожелал новому астраханскому епископу «успехов и благоденствия в его новом служении». Состоялся обмен комплиментами, и на этой грустной ноте участие владыки Михаила в жизни Ленинградских духовных школ почти оборвалось. Только его личная глубокая привязанность к академии не дала ему отойти от жизни духовной школы. Не имея возможности регулярно читать лекции и официально состоять в профессорско-преподавательской корпорации, владыка Михаил читал лекции от случая к случаю, когда удавалось вырваться из Астрахани в Ленинград, и пытался помочь академии, как мог, материально.

Архиепископ Михаил впоследствии вспоминал свои последние разговоры в качестве ректора академии с митрополитом Никодимом. Ему казалось, что митрополит к нему несправедлив, что он ревнует, видя активность поставленного им же самим ректора. Но, какими бы сложными не были эпизоды их взаимного общения, отношение архиепископа Михаила к ленинградскому архипастырю было неизменно уважительным. Вот как он вспоминал и оценивал его на склоне своих лет: «Владыка Никодим, конечно, фигура подлинно историческая, то есть принадлежащая целиком своему времени, времени страшному, лукавому, извращенному. Но именно в такое время раскрываются люди со всею полнотой, раскрываются так, как ни в какое иное, более благоприятное время. Никодиму и нам всем, его современникам, пришлось жить в годы трагические, годы расколов, гонений, трагических прозрений, рывков и падений, года, когда надежда сменялась разочарованием. В Никодима очень легко бросать камни. Собственно, многие и тогда, когда он был жив, и уж тем более сегодня этим и занимаются. Он знал, что так будет. в 60-е годы он реагировал на критику очень болезненно, бросался в бой и показывал себя блистательным полемистом, правда, только в узком кругу. На “большой публике” нужно было быть очень осторожным, лояльным, так сказать, “проходным”, “приемлемым” для атеистической власти. Правда, многие из функционеров, такие, как, скажем, Фураев или Карпов, относительно Никодима не обманывались: для них он был, конечно, враг. Враг тем более опасный, что умный, хорошо знавший номенклатурную советскую среду, так как сам же из нее и вышел. При всем своем темпераменте – иногда он мне казался чрезмерным, стихийным, то есть неуправляемым – он умело лавировал в замысловатом фарватере советской и международной системы, и в этом ему не было равных. Его критиковали наши ортодоксы. Критиковала интеллигенция, находя его слишком “советским”. Они, конечно, хотели видеть его диссидентом. Ему не прощали ошибок, подмечали даже малейший промах. Он очень переживал критику, причем любую, откуда бы она ни шла. В 70-е годы внешне реагировал спокойнее, но только внешне. Он был очень искренним, очень все близко к сердцу принимающим человеком. Он был, на самом-то деле плохо, очень плохо защищен от современной ему жизни. Свидетельство тому – четыре его инфаркта и смерть в сорок девять лет».

И еще: «Владыка Никодим знал, сколь плохо состояние его физического здоровья. Но он не мог быть иным, не мог изменить образ своей жизни, которая была вся в движении, в нескончаемой веренице дел. Я был свидетелем, когда происходило чудо – тяжело больной человек, с одышкой, еле стоящий на ногах, с трудом и полушепотом говоривший, едва переступал порог аудитории, едва выходил на публику, или едва он входил в алтарь, вдруг словно обновлялся, возрождался во всей своей прежней силе: распрямлялись плечи, мешковатая фигура словно вырастала, становилась величественной и несокрушимой, голос приобретал зычность, глубину тембра и чеканность фразы».

Общий высокий культурный уровень, свойственный епископу Михаилу, ярко проявился и в жизни Ленинградской духовной академии. Будучи ректором, владыка Михаил старался обновить и приблизить к современной жизни систему семинарского и академического образования, стремился повысить общий культурный уровень студентов, знакомить их с художественной литературой. По воспоминаниям преподавателей, для развития навыков церковного пения и повышения общей культуры именно он распорядился поставить в классы семинарии фортепиано. в переменах между лекциями в духовной академии часто можно было слышать классическую музыку, которую владыка самозабвенно исполнял на фортепиано, стоявшем в профессорской. Как вспоминал протоиерей Александр Ранне, «студенты духовных школ Санкт-Петербурга очень гордились, когда до них доходили слухи, как архиепископ Михаил в Финляндии во время лекции легко перешёл на немецкий язык или где-то в германии часть лекции прочитал на латыни». Знание языков и любовь к слову проявились и на отношении нового ректора к богослужебному языку. Не отвергая красоты церковнославянского языка, он был убеждён, что главное в богослужении не благозвучие, а передача смыслов. И когда владыке Михаилу говорили, что все имеющиеся переводы Священного Писания на русский язык несовершенны, он заявлял, что качество Синодального перевода вполне достаточно для применения его за богослужением. Так, при новом ректоре на богослужениях Священное Писание стали читать на русском языке. впоследствии то же самое проявлялось в его епархиальном служении – в его кафедральных соборах в Астрахани и в Вологде Священное Писание также читалось по-русски для лучшего понимания его молящимися.

Чуткость к слову за богослужением иногда проявлялась им довольно любопытным образом. Протоиерей Александр Ранне вспоминал: «Присутствуя в алтаре за богослужением, владыка очень внимательно всегда слушал проповеди преподавателей и студентов. Однажды он похвалил и меня за произнесённую проповедь и, когда я, не зная от смущения, что ответить, изрёк дежурное, но не очень умное: “Спасибо, владыка, за комплимент”, – он с недоумением, а может быть и с возмущением, ответил: “А это никакой и не комплимент”. Мне потом пришлось долго уточнять значение слова, которое я так бессмысленно употребил... Понятно, что только человек, хорошо разбирающийся в тонкостях языка, мог возмутиться на возможное подозрение о присутствии в похвале некоторой доли лести».

Астраханская епархия, согласно утверждениям современных историков, в 60–70-х годах XX века была одной из самых бедных и незначительных епархий Русской Православной Церкви. Число приходов в ней не достигало двадцати, большинство были небольшими бедными сельскими общинами. Если учесть особо сложные отношения с областным уполномоченным по делам религий, сложившиеся в этой епархии к 1968 году, можно представить себе, сколь контрастно «новое служение» отличалось от предыдущего: и климатом, и степенью занятости, и масштабом результатов работы. Удаленность епархии сделала невозможной не просто активное участие владыки Михаила в жизни Ленинградской духовной академии, но даже не давала особой надежды на возобновление какой бы то ни было преподавательской деятельности, поскольку Астрахань была равно удалена от любых педагогических церковных центров советской эпохи. Столичная жизнь резко сменилась глубоко-периферийной. Однозначно, это была ссылка. Однако и здесь епископ Михаил оказался на своем месте и правильно выстроил свои взаимоотношения с властями. Протоиерей Николай Балашов характеризовал архиепископа Михаила как архиерея незаурядной смелости, который «очень твердо и, вместе с тем, с необходимой изобретательностью и гибкостью отстаивал интересы русской Церкви, ее достоинство против всех на нее недружественных посягательств». Хотя владыка Михаил отличался изрядным мужеством в отстаивании храмов, которые советская власть пыталась закрыть, он не был человеком, действовавшим безоглядно. Он был человеком прямым и честным, однако отличался при этом дипломатичностью и трезвой оценкой ситуации. Ни один из храмов не был закрыт в годы управления владыкой Михаилом астраханской епархии, хотя и до него, и после такие случаи бывали.

Зная эти черты его личности, а также его прямоту и внутреннюю свободу, власти оценивали его в целом весьма негативно. Так, в 1976 году заместитель председателя Совета по делам религий при Совете министров СССР В. Фуров писал в ЦК КПСС об архиепископе Михаиле как об архиерее, который постоянно находит способ обходить законодательство о культах. А уполномоченный Совета по делам религий по Астраханской области доносил, что епископ Михаил высказывался об изменении конституции СССР, в которую якобы следовало внести право Церкви выдвигать кандидатов в депутаты наравне с прочими общественными организациями Советского Союза. Смелость епископа Михаила проявлялась и на общецерковном уровне. Так, 25 июня 1970 года решением Священного Синода владыка Михаил стал членом комиссии по подготовке Поместного Собора, на котором следовало выбрать Предстоятеля русской Православной Церкви и решить ряд насущных вопросов. На самом соборе летом 1971 года владыка Михаил вместе с архиепископами Иркутским и Читинским Вениамином (Новицким), Новосибирским и Барнаульским Павлом (Голышевым) (власти не допустили его присутствия на соборе), Рижским и Латвийским Леонидом (Поляковым), а также Костромским и Галичским Кассианом (Ярославским) выступил против утверждения постановления архиерейского собора 1961 года, касавшегося передачи управления приходами и их финансово-имущественными делами «административному органу» и «двадцатке», в состав которых запрещено было принимать духовенство. Кроме того, епископ Михаил не поддержал инициативу властей, озвученную членами Синода и поддержанную большой группой архиереев, о выдвижении одного кандидата в Патриархи – митрополита Крутицкого и Коломенского Пимена, считая, что в ситуации выбора обязательно должна присутствовать альтернатива. При этом он не выступал против кандидатуры митрополита Пимена самой по себе. И такая позиция не помешала возведению 2 сентября 1977 года владыки Михаила в сан архиепископа распоряжением Патриарха Пимена и постановлением Священного Синода.

О деятельности архиепископа Михаила на астраханской кафедре можно судить по сочинявшимся им циркулярным письмам настоятелям и клирикам приходов. Ценность их заключается как в содержании, из которого можно вынести представление о церковной жизни 1960–1970-х годов, так и в том, что владыка Михаил составлял их лично. Стиль этих в высшей степени необычных документов был авторским – владыка сочинял их академично – от постановки вопроса и преамбулы к сути проблемы и конкретным шагам по ее решению. При этом архиепископ Михаил любил обосновывать свои действия Словом божиим. «Когда принимаемые им решения прямо вытекали из Священного Писания, – пишет протоиерей Николай Балашов, – это доставляло ему особое удовлетворение».

Но главное отличие циркуляров, написанных владыкой Михаилом, заключается в их содержании. Подавляющее большинство этих документов посвящено различным вопросам, связанным с православным богослужением. Общее впечатление от знакомства с церковно-административным письменным наследием владыки таково – за двенадцать лет управления астраханской епархией архиерей посредством циркуляров обучил подчиненное духовенство основам практической приходской литургики.

Подобное вмешательство в литургическую жизнь астраханской епархии было совершенно необходимо, так как иногда можно было наблюдать совершенно дикие искажения богослужебного благочиния. Например, «в некоторых храмах внедрилась недопустимая практика совершения священником крещений одновременно с совершаемым им же вечерним богослужением». Вообще нужно отметить, отправление треб было одной из тех сфер жизни епархии, которая постоянно привлекала внимание владыки Михаила.

Совершение таинства крещения было одной из наиболее важных тем циркуляров архиепископа Михаила. Поскольку в любой епархии не является редкостью, когда священники удаляют родителей из храма на время совершения крещения над их малолетними детьми, владыка Михаил как мог боролся с этим гражданским и церковным правонарушением. Он напоминал, что «крещение малолетнего допускается Церковью только как члена христианской семьи, которого родители желают приобщить к сокровищам веры, сделать его членом Церкви, к которой принадлежат сами, сначала бессознательно воспринимающим благодать Святого духа, а в дальнейшем – сознательно». Это безупречно логичное заключение не оставляет оснований для крещения втайне от родителей или в случае, если родители – неверующие люди. Владыка также взывал к гражданской сознательности прихожан, убеждая их в том, что противодействие крещению со стороны советских органов подпадает под статью 143 уголовного кодекса СССР, и церковные люди, имея осознанную гражданскую позицию и обладая правовой грамотностью, могут к ней апеллировать. Понятно, что мало кто в те годы мог решиться на отстаивание своего свободного права верить в Бога. Поэтому в одном из циркуляров владыка Михаил фактически гарантировал прихожанам, что регистрация крещений в храме не будет сообщаться в государственные учреждения (речь, конечно, идет о партийных органах). Кроме того, владыка указывал, что «сама боязнь за последствия совершенного святого дела является переживанием, недостойным православного христианина... Если родители согласны крестить своего ребенка только тайком, значит они сами не чувствуют себя убежденными православными христианами: как же они могут сделать православным христианином своего ребенка?». Владыка писал эти слова с чувством глубокой убежденности, ибо сам в молодости не побоялся оказаться в тюремном заключении за свои религиозные убеждения.

Для борьбы с подобными нарушениями архиепископ Михаил предписал составить графики совершения треб, которые должны вывешиваться на дверях храма, причем время совершения треб не должно совпадать с временем совершения утренних и вечерних богослужений. Соответствующие объявления необходимо было делать с амвона тогда, когда их слышит большинство прихожан – «за вечерним богослужением – перед началом канона, а за Литургией – перед выносом чаши для причащения мирян». Особенным теплом веет в этом циркуляре от фразы: «Если кто из прихожан с просьбой о совершении требы обратится во время общественного богослужения, следует предложить принять в нем молитвенное участие, а требу совершить по окончании службы».

Однако циркуляры на богослужебные темы далеко не всегда издавались в ответ на нарушения в исполнении богослужебного устава. Часто владыка Михаил имел в виду просто «в меру своих сил попечение о дальнейшем упорядочении богослужений в церквах вверенной ему епархии». в различных циркулярах регламентировались богослужения Великого Поста, Страстной и Светлой седмиц и различных праздничных богослужений. Архиепископ Михаил даже подробно описал время возжигания лампад в храме и характер колокольного звона, запретил пение в посту благовещенской стихиры «Совет Превечный», поскольку оно «нарушает великопостный характер богослужений». Требуя от духовенства совершения Преждеосвященной литургии хотя бы раз в неделю в течение всего великого Поста, владыка озаботился тем, чтобы совершение этого богослужения было правильным и разослал почти всем священникам епархии «Практическое пособие к совершению литургии Преждеосвященных Даров» протоиерея Г. Иванова. Как минимум одну такую службу духовенство было обязано совершить в вечернее время (как это положено по уставу).

Забота о правильности литургической жизни основывалась владыкой Михаилом не только на желании повысить грамотность вверенного ему духовенства, но также на том, что богослужение обладает высоким просветительским потенциалом, который необходимо привлекать, повышая церковную культуру прихожан. Так, владыка напоминал духовенству о «распространенном среди мирян, граничащим с суеверием заблуждении, что отпевание якобы обеспечивает вечное спасение человека, даже если он жил нечестиво и умер без покаяния». Как всегда, его обоснование того, что «этих случаях отпевание в духовном отношении для усопшего бесполезно, а для живых вредно, ибо поощряет их ложную надежду на возможность спасения без личного покаяния и исправления», поразительно внятно и исчерпывающе логично. Такое вмешательство архиерея приносило большую пользу духовенству, которое могло сослаться на авторитетное и великолепно обоснованное мнение правящего епископа в обращении к малоцерковной пастве. Аргументация владыки Михаила была такова. «С чисто гражданской точки зрения отпевание человека, не желавшего иметь ничего общего с Церковью, представляет собой надругательство над его памятью: пока он был жив, верующие родственники, естественно, считались с его взглядами; даже если жизнь усопшего христианина протекала в пьянстве, разврате и лжи, они стеснялись упрекнуть его или предостеречь, а теперь, когда он бездыханен, считают возможным делать над его останками все, что хотят они, но чего совсем не желал он», чем греховный образ жизни получает дополнительное поощрение. Архиерей предлагал священникам «неоднократно, время от времени разъяснять прихожанам в проповедях и в частных беседах, что для вечного спасения необходимы покаяние и исправление пока человек еще жив: в случае смерти без покаяния, в состоянии ожесточения, на отпевание надеяться нельзя; оно никак не может исправить неизбежные результаты упорного личного нежелания обратиться к Богу Отцу нашему через Спасителя Иисуса Христа».

Большое внимание владыка Михаил уделял практике произнесения проповеди в храме. В целях упорядочения проповеднической практики и повышения эффективности благовестия с церковного амвона владыка Михаил предписал духовенству несколько правил: проповедовать не более пятнадцати-двадцати минут (и произносить не больше одной проповеди за одним богослужением), вводить разнообразие в содержание проповедей, относиться к проповеди как «продукту личного творчества», исключать из проповеди недостоверные церковные предания, не допускать обличения конкретных людей, а также объяснять смысл и значение богослужения и его отдельных частей.

К этому владыка присовокуплял просьбу проповедовать на «миротворческие темы». Понятно, что это было одним из условий существования Церкви в атеистическом Советском государстве, однако сам архиепископ Михаил вполне серьезно относился к этой сфере деятельности Церкви, отнюдь не считая ее только ширмой, за которой Церковь имеет возможность действовать в своих интересах. Особенно ярко его позиция по этому поводу выражалась в составлявшихся им меморандумах различных межцерковных комиссий и организаций.

Проповедническая деятельность вообще понималась архиепископом Михаилом как один из наиболее важных элементов церковной жизни и должна была присутствовать почти во всем, что делает священник. Так, к разряду проповеди владыка относил и совершение богослужения, особенно чтение Священного Писания. «Четкость, ясность, неторопливость и достаточная громкость», в совокупности с использованием русского перевода Писания за богослужением или хотя бы заменой малопонятных церковнославянских слов русскими синонимами должны были, по мысли архиерея, способствовать повышению церковной грамотности, а, следовательно, были составной частью проповеди. Поэтому владыка, требуя произнесения проповеди «на чистом русском языке», настоятельно советовал пользоваться цитированием Писания только в русском переводе, за исключением разве что хорошо известных фрагментов, «легко понятных по их близости к русскому языку». Чтение текстов Священного Писания на русском языке для повышения их назидательного значения благословлялось во время совершения треб, а также в паремиях на вечерних богослужениях. При этом важным владыка считал и самый факт разъяснения верующим необходимости такой практики. Архиепископ Михаил даже организовал закупку в издательстве московской Патриархии библий и настоятельно рекомендовал настоятелям покупать эти издания для использования в богослужебной деятельности, а в марте 1978 года даже разослал необходимые тексты Священного Писания из богослужебных чинов на русском языке, «которые должны быть вклеены в требники и использованы при совершении тех или иных треб и таинств».

Внешним проявлением христианской веры, с позиции владыки Михаила, были тесно связанные друг с другом, но не тождественные два рода деятельности – богословско-проповедническая (миссионерская) и дисциплинарно-социальная (церковно-богослужебная). Разница между ними состояла в том, что первая является личным долгом каждого убежденного христианина и на ее реализации мало сказывается церковность человека, в то время как дисциплинарная составляющая, связанная с определенной социальной позицией, характерна, прежде всего, для Церкви. Право проповедовать Христа и Его ценности владыка оставлял и за инославными церквями (такая позиция кристаллизовалась в ходе участия архиепископа Михаила в богословских собеседованиях с католической и лютеранскими церквями и нашла себе новое применение в конце жизни, когда владыка иногда проповедовал в петербургских протестантских собраниях), и за околоцерковной интеллигенцией.

Церковная дисциплина мыслилась владыкой как лично мотивируемое убеждение в необходимости выполнения предписаний церковного устава (как богослужебных правил, так и канонического права). Церковное бесчиние было для архиепископа Михаила недопустимо. Так, в одном из циркуляров он писал о «безобразиях, творимых “нищими”, занимающимися попрошайничеством у входа в некоторые из храмов». Их поведение свидетельствует, что они не только, как правило, пьяницы, не испытывающие настоящей нужды в хлебе насущном, но и по сути – не христиане, поскольку творят бесчиние в храме. Владыка выступил против «ложного мягкосердечия и плохой традиции» части прихожан, которые своим подаянием помогают «нищим» погрязать в пьянстве. Кроме того (отчасти эти слова не потеряли своей актуальности и до сего дня), социальное обеспечение нищих взяло на себя государство, что лишает нищенство всякого «морального состояния». Социально деструктивной категории «нищих» владыка противопоставил «родственников и знакомых, действительно нуждающихся в реальной помощи делом, словом и молитвой», так что помощь им «явится настоящим исполнением евангельских заветов любви и милосердия».

Случаи проявления публичного церковного бесчиния вызывали у архиепископа Михаила быструю и порой довольно резкую реакцию, но сама эта реакция по своему содержанию могла быть достаточно неожиданной. Так, к одному из священников епархии в связи с регулярным употреблением им крепких спиртных напитков и жестоким отношением к домашним была применена мера – длительное запрещение в священнослужении со снятием последней награды. Поводом послужило то, что священник не исполнил наложенной на него епитимьи в связи с непристойным поведением на приеме по случаю престольного праздника кафедрального собора: «совершенно не употреблять никаких крепких напитков вплоть до ближайшего праздника Св. Пасхи». Тем же указом был объявлен выговор и его супруге, псаломщице одного из храмов астрахани, за то, что «скрывая от церковного руководства недостойные поступки своего мужа... нанесла определенный ущерб церковному делу (которое для нее как для христианки и церковной труженицы должно быть ближе к сердцу, чем семейные привязанности)», поскольку, покрывая недостойное поведение супруга, она тем самым поощряет его их повторять.

Чтобы церковное благочиние не вошло в конфликт со светскими общественными праздничными мероприятиями, владыка предпочитал организовывать богослужебную жизнь в епархии так, чтобы максимально сохранить ее от проблем. В праздничные дни (например, майские праздники) он предписывал проводить литургию до начала демонстрации, а панихиду (если речь идет о Радонице) или крестный ход проводить после ее окончания.

С церковной дисциплиной связан и вопрос о вкушении или невкушении тех или иных продуктов, причем речь идет не только о постной практике воздержания. Один из циркуляров посвящен освящению летних плодов, поскольку «как известно, созревание многих плодов – яблок, груш и других, происходит в южной части нашей страны, в том числе и в нашей области, много раньше, чем в средней и северной полосах. Поэтому к празднику Преображения Господня 19 августа, когда по обычаю совершается освящение плодов, сбор многих плодов, например, яблок, оказывается уже давно законченным, плоды портятся, а от употребления их в пищу многие православные люди воздерживаются, желая дождаться сначала дня их церковного освящения». «Идя навстречу пожеланиям и нуждам православных людей нашей епархии, по согласованию с общецерковным руководством и по примеру ряда южных епархий, находящихся в сходных климатических условиях, благословляю: 1) в текущем и в последующих годах, в день святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла 12 июля после божественной Литургии, во всех храмах епархии совершать по установленному чину освящение всех произрастающих в епархии фруктов, в том числе яблок, груш, слив, персиков и других, окропляя Святой водой также и фрукты, приносимые для освящения молящимися; 2) освящение винограда (и других поздно созревающих фруктов) совершать по-прежнему в день праздника Преображения господня 19 августа».

Сходная тема – о принесении съестных продуктов на заупокойные богослужения – также стала темой для письменных обращений архиепископа к духовенству и пастве. Владыка Михаил обличал этот обычай как «нецерковный, коренящийся в древних суевериях языческого происхождения», и рекомендовал духовенству «систематически разъяснять прихожанам ненужность, бессмысленность и суеверный характер съестных приношений». Поскольку распределение этих приношений часто сопровождается безобразными сценами, он довольно категорично предписал духовенству «полностью воздерживаться от участия в дележе, в получении и присвоении» их, предлагая пастве, в случае возникновения желания «почтить и порадовать священника», приносить продукты ему домой, «что вполне благопристойно и законно». «Учитывая, что выводить обычаи, вопреки своему нецерковному характеру вкравшиеся в церковный обиход, очень трудно», и не считая возможным полностью запретить приношения продуктов в храм, владыка предлагал распределять приносимое «между служащими прихода, преимущественно младшим персоналом, имеющим сравнительно низкие оклады заработной платы» под присмотром специально назначенного доверенного лица среди прихожан. Протоиерей Николай Балашов так характеризует архиепископа Михаила как епархиального архиерея и его циркулярные письма: «Владыка Михаил властно управлял епархией. в этом отношении его распоряжения могли быть для кого-то из клира и печальными, болезненными, тяжелыми даже. но он всегда исходил из интересов Церкви. И всегда стремился обосновать принимаемые им решения».

Подобная практика воспитания подопечных клира и народа божия стала отличительной чертой архиепископа Михаила не только в Астрахани. 27 декабря 1979 года он был переведен на Вологодскую и Великоустюжскую кафедру. Его кафедральным собором стал тот самый храм в честь рождества Пресвятой богородицы, в котором он стал священником. В вологодской епархии в то время было всего семнадцать храмов, и ни один из них не был закрыт при управлении владыкой Михаилом вологодской кафедрой. В этой смене кафедры проявилась любопытная закономерность. Архиепископ Гавриил (Огородников) после Вологодской кафедры был переведен на Астраханскую, а архиепископ Михаил, спустя двадцать лет, проделал этот же маршрут в обратном направлении. Взаимоотношения вологодского архиерея и уполномоченного по делам религии вологодской области не были простыми, но нельзя назвать их и враждебными. Много усилий к тому, чтобы они стали максимально допустимыми для властей и минимально враждебными по отношению к Церкви, приложил сам владыка Михаил. Протоиерей Николай Балашов по этому поводу вспоминал: «Средства для достижения целей владыка Михаил избирал разнообразные. Помню его с особенным, грустным и, вместе с тем, очень решительным выражением лица, когда он направляется к уполномоченному Совета по делам религии по Вологодской области, в “штатском” костюме с галстуком (как в то время полагалось при явке к государственному чиновнику) и с шахматной доской под мышкой. Такие спортивные состязания нередко заканчивались в результате тем, что уполномоченный соглашался, по крайней мере, смотреть сквозь пальцы на принимаемые решения, которые были в интересах Церкви, но не воспринимались советским государством как соответствующие его целям и задачам. Как уж владыка этого достигал – демонстрацией ли интеллектуальной мощи человека Церкви, или, наоборот, искусством играть в поддавки, – мне это доподлинно не известно».

Великолепный портрет архиепископа Михаила как епархиального архиерея оставил протоиерей Николай Балашов. «Владыка Михаил был архиерей до мозга костей, с очень высоким представлением о достоинстве архиерейского сана... Я думаю, по формации владыка был, скорее, не столько русский интеллигент, сколько русский барин. Он был настоящий князь Церкви, военачальник Воинства Христова. Причем он был таким в любом обличии. ему не мешала заплатанная ряса, и в поношенном пиджаке с галстуком он выглядел так же величественно, как и в богослужебном облачении».

Отец Николай был свидетелем того, как понимал владыка Михаил свое архиерейское призвание. Вот его пример: «Я впервые приехал в Вологду в 1988 году. Вечером мне назначено было прийти к владыке домой. Он спросил у меня: “Вы что-то успели посмотреть в нашем городе за это время?” Я ответил, что да, конечно, был и в музее, и в соборе Софийском, и что там фрески замечательные. Владыка вдруг мне сухо говорит: “Не знаю, не видал”. Меня ответ поразил. Владыка был человек очень культурный, и трудно было представить себе, чтобы он столько лет прожил в Вологде и не видел фресок Софийского собора. Я сказал: “Владыка, да неужели вы там не были?” Он еще более сухо мне ответил: “А как, по вашему мнению, я туда должен прийти? Как турист? Я архиерей, и это мой кафедральный собор. Даже если с их точки зрения это музей. Я туда войду тогда, когда меня там будут встречать с дикирием и трикирием, и петь «Исполла эти, деспота!"” Я подумал тогда, что едва ли владыка когда-нибудь побывает в этом соборе. Однако прошло пять лет, и одно из последних своих богослужений в пределах оставляемой им Вологодской епархии, пасхальную вечерню, владыка совершил как раз в Софийском соборе. То было первое богослужение в этом храме, который теперь снова является кафедрой вологодских архиереев».

Многие знавшие владыку люди отмечали, помимо несомненного чувства высокого достоинства, некоторую суровость его характера. Он не отличался бесконтрольной вспыльчивостью или, тем более, гневливостью, не был самодуром, хотя и отмечал, что привык к властности и ему трудно отвыкать от нее, находясь на покое. «Как печальна участь “напокойного” архиерея! Ведь за годы архиерейской жизни образуется почти физиологическая привычка властвовать. И вдруг оказывается, что – совершенно некем!» – полушутя сетовал владыка Михаил. Его суровость нередко проявлялась в общении с окружающими, и могла восприниматься иногда как проявление усталости, даже несправедливой раздражительности. Но потом владыка очень часто объяснял человеку, которому жестко ответил, причину своего поведения и не стеснялся извиняться, если был неправ. Впрочем, не все готовы назвать его суровым. Вот впечатление, которое оставил архиепископ Михаил в памяти историка Ю.А. Соколова: «Кто-то считал его суровым и замкнутым. Нет, пожалуй, он был всегда сосредоточен, но и всегда открыт к общению. И отзывчив на мысль». Архиепископа Михаила отличало очень трепетное, даже нежное отношение к людям. Проявление суровости часто было как раз таким проявлением внимания, часто даже очень продуманным, с заранее же продуманным объяснением причин этой суровости. В этом отношении о владыке можно смело сказать, как о мудром воспитателе окружавших его людей. И при всей его властности и достоинстве, сохранявшейся дистанции с окружающими, он при этом продолжал быть для них близким, понятным, простым и совершенно необходимым человеком в их жизни. Владыка Михаил относился к числу тех руководителей или наставников, которые очень ценили и уважали своих собеседников, сотрудников, подчиненных и близких.

Добрый пример таких взаимоотношений, например, с клириками (если сочетать его с приведенными выше цитатами из циркуляров) подавал архиепископ Михаил своим гостеприимством и даже некоторой галантностью по отношению к женщинам.

Он любил вспоминать годы семейной жизни, поэтому священник воспринимался им не только как клирик епархии, но и как семейный человек (если речь не шла о монашествующих), и как потенциально интересный собеседник. Жены духовенства всегда были приглашены в архиерейский дом на официальные, в том числе праздничные приемы. После рукоположения ставленник неизменно приглашался вместе с молодой супругой домой к архиерею на обед. При этом владыка старался проявлять максимум теплоты и внимания. В епархиях, управлявшихся архиепископом Михаилом, обязательный сорокоуст – ежедневное служение в течение первых сорока дней после рукоположения клирика – был отменен. «Владыка объяснял, что, по его опыту, такая практика неполезна для мирных и гармоничных отношений в семье молодого пастыря» – вспоминал протоиерей Николай Балашов. Гостеприимство архипастыря проявлялось в самых разнообразных формах. В 1980-х годах к нему в епархию нередко приезжали студенты академии, иногда самостоятельно, а иногда и группами вместе с кем-нибудь из преподавателей.

Только заботой о людях, об их культуре, тактичности и благополучии можно объяснить появление таких циркуляров, как тот, о котором вспоминал отец Николай. «Получив циркуляр “О порядке встречи, пребывания и проводов правящего архиерея при посещении им приходов епархии” и внимательно прочитав сей документ, вы могли быть спокойны. Там было предусмотрено все – от момента появления машины архиерея на горизонте до того времени, когда она за горизонтом вновь скроется, вплоть до устройства трапезы после богослужения и порядка тостов за нею. Надо сказать, что застольные обычаи в Вологодской епархии отличались от тех, которые обычно существуют во всех епархиях Русской Православной Церкви. Обыкновенно, сколько бы тостов не произносилось в присутствии архиерея, все они заключают в себе разнообразные похвалы достоинствам правящего архипастыря. Деятельность архипастыря многогранна, поэтому тостов можно сказать много. все сказанное, вероятно, является правдой, но многая лета поют лишь одному человеку. В вологодской епархии при владыке Михаиле после уже произнесенного тоста за архиерея снова поднимать бокал за него же было бы вполне mauvais ton. И предметы произносившихся речей, и адресаты здравиц были самые разнообразные. Мало-помалу, если времени было достаточно, доходили до последних из присутствующих».

Духовенство епархий запомнило владыку Михаила как человека, проявлявшего уважение к сослужащим не только в быту, но и на богослужении. Главной своей обязанностью, помимо совершения собственно таинств, архиепископ Михаил считал проповедь. Многие считали его выдающимся проповедником. Знавшие его люди вспоминали, что «его проповеди были всегда логически безупречно выстроены; его речь была очень чистой, строгой и упорядоченной, несколько суховатой. Никакой елейности или чрезмерной эмоциональности владыка в проповедях никогда не допускал. Но он говорил с предельной убежденностью о том, что составляло смысл и суть его жизни. И, в общем, проповедь его была всегда об одном – о Христе, о спасении и о радости жить с Богом. Это была захватывающая проповедь, очень разная в зависимости от условий и от аудитории». При этом одну и ту же мысль он с легкостью мог сказать в интеллигентской компании, в городском соборе или сельском храме – слушатели были разные, но в каждом случае эффект достигался одинаково успешно. Владыка считал, что «когда посредственно исполняется великое музыкальное произведение, то музыкант послушает, и недостатки исполнения не помешают ему высоко оценить достоинства исполняемой вещи. Когда же проповедник провозвещает вечные истины, когда через него говорит Сам Христос, тогда его не хотят слушать, если у проповедника хриплый голос или он недостаточно красноречив». Эта мысль была мощным стимулом к тому, чтобы быть услышанным, и это ему неизменно удавалось.

С уважением относился владыка и к проповедованию сослужащего духовенства. Поскольку публичные выступления духовенства в советские годы были запрещены, архиепископ находил способы сказать слово сам и дать выступить священникам, стоявшим рядом с ним у престола. Краткие проповеди у каждой стены храма произносились во время пасхальных крестных ходов, причем поощрялось своеобразное состязание – сказать слово лучше самого архиерея.

Многие отмечали, что архиепископ Михаил был смелым человеком и, в том числе, смелым архиереем, который не боялся общения с уполномоченным, но находил способы добиваться того, что нужно для Церкви без скандала, а также не раз рукополагал в священный сан или принимал в клир своей епархии людей, кандидатуры которых не могли быть одобрены советскими властями. нередко это доставляло ему неприятности, однако он мирился с ними, поскольку достоинства кандидата в клирики были выше и важнее этих досадных последствий.

Как можно было видеть из той части книги, где часто цитировались воспоминания владыки, молитва была центральным местом в его христианской жизни. Совершение богослужения для архиепископа не было торжественным актом, он считал богослужение, прежде всего, временем молитвы. Хотя архиепископ Михаил был чуток к музыкальной форме и слову, он предпочитал искреннее молитвенное чувство эстетике богослужения. На богослужениях он был не столько красив, сколько величественен, вдохновенен и искренен. Устремленность к Богу, бывшая основой всей его жизни, проявлялась на богослужении с особенной силой. Равно как и темперамент, свойственный архипастырю, в богослужении получал заметный импульс. Замечательно сказал об этой черте владыки протоиерей Николай Балашов: «Он с такой отдачей всего своего существа стоял перед престолом божиим, с такой глубокой убежденностью веры произносил слова молитв – а он всегда произносил вслух слова анафоры и вообще большинства молитв литургии, – что нельзя было усомниться: в этом диалоге с Богом была вся его жизнь».

Благодаря такой деятельной и искренней натуре правящего архиерея церковная жизнь в Вологодской епархии в конце 80-х – начале 90-х годов заметно активизировалась. Было организовано духовное училище, вновь открыт Спасо-Прилуцкий монастырь, с семнадцати до сорока увеличилось количество действующих храмов. Здоровье уже не позволяло владыке Михаилу быть таким же работоспособным, как прежде, но он изо всех сил пытался быть полезным Церкви. архиепископ Михаил даже начал читать лекции по основам православной веры в высших учебных заведениях Вологды, приобретя авторитет и уважение вологодской интеллигенции, а также активно писать заметки и статьи в местные и центральные газеты.

У архиепископа Михаила была еще одна редкая, но замечательная черта – он был архиереем-бессребреником. Как вспоминал отец Николай Балашов, «он по прибытии в вологодскую епархию, при первом же посещении им прихода, объявил, что никаких конвертиков впредь не будет. Я лично помню, как при посещении владыкой сельского прихода, где я тогда служил, он мне очень серьезно и решительно сказал: “Никаких приношений, никаких конвертов никому не полагается! если узнаю, буду наказывать”». Как говорили знавшие его клирики, уезжая из Вологды, он не взял даже лишнего листа бумаги.

Еще будучи ректором Ленинградской духовной академии, архиепископ Михаил начал работать над магистерской диссертацией на тему «Экклезиология западных схоластов XIII века (Альберт Великий, Фома Аквинский, Бонавентура)». Его всегда привлекала средневековая история и, в частности, история богословствования как восточных (прежде всего любимого им святителя Иоанна Златоуста), так и западных отцов Церкви. Сравнивая их в своих ученых трудах, а также имея богатый опыт личного общения с католиками и лютеранами, владыка Михаил был одним из наиболее знающих православных архиереев, готовых к общению с инославными церквями. Тема магистерской диссертации, таким образом, полностью вытекала и из интересов самого архиепископа Михаила, и из насущных задач Церкви.

При этом владыка поставил перед собой и научную цель – изучить тот аспект западного богословия, который практически не был известен в православной среде. Магистерская диссертация в те годы практически приравнивалась к докторской, так как ассоциировалась одновременно и с дореволюционной академической, и с современной ей советской градацией ученых званий. В дореволюционной академии по результату защиты выпускной работы присваивалась степень кандидата или, если работа была очень сильной, магистра. Студент, окончивший академию со степенью кандидата и претендовавший на степень магистра, должен был написать основательную диссертацию. Выше была и докторская степень, однако она присваивалась как за защиту объемного исследования, так и по совокупности трудов, выполненных ранее. Советская же система предполагала защиту докторской диссертации как следующую ступень после защиты кандидатской. Кроме того, владыка Михаил с большим пиететом относился к науке как методу постижения окружающего мира. Для него не было проблемы в сочетании науки и религии. «Синтез религии и науки, это то, о чем так много и горячо говорят сегодня, и что уже давно осуществлено в образцах подлинного богословия. Богословие, имеющее своим предметом исследования, в том числе и весь – без исключения, – Божий мир во всех его проявлениях, в самой методологии своей имеет научный синтез» – говорил он. Этим он мотивировал и свою научную деятельность, в частности избранную им тему диссертации. Однако осуществить этот план владыке не удалось.

Уже 2 октября 1968 года, через месяц после увольнения с поста ректора академии и перевода в Астрахань, архиепископ Михаил написал прошение об уточнении темы магистерской диссертации. Речь шла о сокращении числа латинских богословов, труды которых надлежало изучить. Однако по приезде в епархию владыка понял, что работа над диссертацией с той формулировкой, что была принята на Совете академии, будет для него в принципе невозможна, так как поблизости не было ни одной крупной библиотеки, часто ездить в крупные города ради посещения библиотек было немыслимо, а собственной библиотеки, достаточной для работы над столь специфической темой, у него не было. Владыка пожаловался об этом митрополиту Никодиму, и тот предложил выйти на защиту с той темой, которая архиепископу Михаилу покажется наиболее интересной и доступной. Владыка Михаил много лет собирал материалы по теме, которая его волновала с детства – человек и спасение души. В начале он не собирался оформлять их в виде научного труда: это были записи «для самого себя». Теперь же он решил попробовать обработать их таким образом, чтобы получилась научная богословская работа.

Тему магистерской диссертации с формулировкой «Учение о личном спасении по Священному Писанию и Преданию Православной Церкви» ученый совет Ленинградской духовной академии утвердил 27 августа 1970 года с оговоркой, что необходимо объяснить новизну предполагаемой диссертации по сравнению с почти аналогичной диссертацией патриарха Сергия (Страгородского). «Совершенная искренность в сочетании с привычкой к академической мысли была отличительной чертой богословствования архиепископа Михаила, – писал о своем предшественнике ректор Санкт-Петербургской духовной академии архиепископ Петергофский Амвросий. – Свои мысли о спасении он не собирался выносить на всеобщее обсуждение, тем более что имел на этом поприще замечательного предшественника – Святейшего Патриарха Сергия (Страгородского), который в бытность начальником русской духовной миссии в Афинах защитил на эту тему магистерскую диссертацию, которая известна и поныне всем, кто изучает православное богословие. Однако именно глубокая личная обеспокоенность владыки Михаила и интерес к этой теме, стройная систематичность мышления как результат занятия иностранными языками и техникой, знание им святоотеческой литературы вынудили митрополита Никодима настоять на том, чтобы именно эта работа была завершена в виде магистерской диссертации». Работая над диссертацией, чтобы не бросать окончательно преподавательской деятельности и, в то же время, отвечая своим текущим потребностям, владыка закончил работу над «Методическим руководством к совершению таинства исповеди», которое он предложил академии в качестве пособия для воспитанников семинарии. В начале 1970 года три рецензента – протоиерей Василий Стойков, профессор Николай Дмитриевич Успенский и протоиерей Ливерий Воронов дали свое заключение по присланному тексту пособия. Все трое высказали свое одобрение использованию «Методического руководства» в качестве пособия, но предложили очень много исправлений.

В марте 1972 года епископу Михаилу было предложено прибыть в Ленинградскую академию для обсуждения диссертации. Поскольку приезд не состоялся, то в конце месяца ректор академии епископ Мелитон телеграммой попросил выслать в академию тезисы, которые выносятся на защиту. К этому времени были готовы отзывы на диссертацию, написанные протоиереем Василием Стойковым и профессором Николаем Анатольевичем Заболоцким.

Защита состоялась 12 июня 1972 года, а уже на следующий день 13 июня 1972 года Патриарх Алексий I наложил резолюцию на рапорт митрополита Никодима о защите: «13.VI.72. утверждается в степени магистра богословия». Правда, потом последовала длительная проволочка, связанная с подготовкой текста протокола заседания, переписка Ленинградской академии и астраханской епархии заняла не один месяц, и поэтому оглашение результатов на заседании Совета академии состоялось только 1 февраля 1973 года.

Хотя преподавать в академии после защиты епископ Михаил не смог, он продолжал, в меру своих возможностей, участвовать в жизни родной духовной школы. На ее нужды в 1973 году он пожертвовал 4000 рублей – крупную по тем временам сумму денег, почти равную стоимости автомобиля «москвич». В 1975 году ректор академии архимандрит Кирилл (ныне – Святейший Патриарх) предложил владыке Михаилу выступить в качестве официального рецензента (оппонента) на магистерской защите доцента А.М. Матвеева, который играл в жизни владыки заметную роль еще со времен его учебы в семинарии.

В 1976 году епископ Михаил возобновил чтение лекций по основному богословию в Ленинградской духовной академии. В связи с переводом в конце декабря 1979 года на Вологодскую кафедру преподавать стало значительно легче, он стал штатным преподавателем. в августе 1980 года указом Патриарха Пимена владыка Михаил был утвержден в звании профессора академии.

Снова началась активная преподавательская деятельность, хотя, конечно, интенсивность ее была уже не та, что прежде. Теперь, помимо епархиальных забот, прибавились годы, которые сказывались на здоровье. Расстояние, которое отделяло Ленинградскую духовную школу от Вологодской епархии, хотя и не столь велико, как от Астраханской, но все же не было легко преодолимым. Для чтения лекций и приема экзаменов приходилось приезжать пять раз в год на две – три недели в Ленинград. Владыка мог останавливаться на квартире, где жила одна из его дочерей – на улице Лени Голикова. Кроме того, постоянная занятость по линии отдела внешних церковных сношений также отвлекала от преподавательской деятельности. Тем не менее, это не помешало владыке Михаилу стать в 1982 году официальным рецензентом (оппонентом) докторской диссертации профессора Н.А. Заболоцкого. Занятость последнего в отделе внешних церковных сношений, необходимость проживать шесть лет в Женеве, видимо, сказались на качестве его работы. Отзыв архиепископа Михаила, поданный в феврале 1984 года, был отрицательным.

С началом перестройки активность владыки как правящего архиерея резко усилилась. При этом ухудшающееся здоровье (прежде всего, постепенная потеря зрения) семидесятипятилетнего архиепископа, которого Священный Синод не отправил на покой, а просил продолжить епархиальное служение, мешало дальнейшей преподавательской деятельности. Поэтому владыка Михаил сначала в 1990 году просил ректора протоиерея Владимира Сорокина сократить его преподавательскую нагрузку вдвое, а уже весной 1991 года владыка сам попросил вернуть ему полный курс основного богословия в академии.

Как педагог, архиепископ Михаил был человеком требовательным, причем главным требованием было соответствовать по интенсивности и культуре мысли преподавателю. «Выступающего публично не должно интересовать, понимают его, или нет. Понимать – дело аудитории, и в этом – их труд, ради него они собрались. Дело выступающего – высказаться. Каждый совершает свое дело, свой труд. Если труд честный и взаимный – результат неизбежен», – так он говорил об учебном процессе. Владыка часто приводил в пример слова из других языков, чтобы оттенить смысл того или иного богословского термина или хода мысли. Частыми были и цитаты из святых отцов, из которых он особенно любил Иоанна Златоуста, или современных ему немецких богословов. и если древнегреческий он хорошо знал на уровне терминологии, то немецким он владел свободно, а также мог изъясняться еще на шести-семи языках, и потому параллели, приводимые им из немецкой богословской литературы, нередко сопровождались пояснением особенностей немецкого текста. Фактически, он требовал самостоятельного изучения современной богословской мысли, чтобы понимать, о чем идет речь.

Хотя выступления архиепископа Михаила были эмоциональными, часто конкретно оценочными и сугубо личными, а его курс – авторским, нельзя сказать, что он «самовыражался» при помощи лекционной формы. Он был далек от того, чтобы ставить себя вперед тех людей, которых он цитировал, а также оказаться «выше» произносившегося им текста. Он считал, что «в публичном слове нужно “передавать” то, что интереснее и важнее меня. Автопортрет, то есть изложение самого себя – это жанр интервью», поэтому содержание мысли было для него всегда важнее формы, а ценность мысли определяла для него ценность человека, с которым он общается. Это касалось и студентов. Владыка Михаил исходил из того, что «проблема преподавания – в действии, именуемом “передавание”. Можно “передать” историю предмета, а можно “передать” мысль о предмете, “передать” метод мышления. В первом случае задача сугубо посредническая. Во втором – научающая, то есть побуждающая к творчеству. Тут, правда, самому надобно быть личностью».

Тягу к преподаванию архиепископ Михаил испытывал в течение всей жизни. Он чувствовал в себе призвание к педагогической работе. Язык и форма все время оттачивались, приобретая все большую отчетливость, многогранность, полифонию смысла. По мнению владыки, «педагогическая метода проста, этим ремеслом может овладеть без особого труда практически любой человек. Ремесло дидактического посредника не требует творчества и, следовательно, не предполагает личности. Учительство – явление совершенно иного рода, научить ему невозможно, это явление таинственное, как всякое имеющее отношение к творчеству. Быть в пространстве такой личности – особый труд, требующих все возрастающих духовных усилий; это принципиально иная, относительно школьной, аудитория и процесс в ней не школьный, а творческий». Поэтому от своих студентов он требовал того же – соответствовать ему, требованиям времени и собственным интеллектуальным задаткам.

Владыка считал обучение взаимным трудом учащего и учащихся, который успешен только в том случае, если между ними установлен контакт, и слово произносится адресно. Видеть глаза собеседника или слушателей для него было чрезвычайно важно, но вследствие прогрессирующей слепоты он оказался этой важной педагогической составляющей лишен. Конечно, он опирался на слух, что подчеркивалось его музыкальными дарованиями, но этого было мало. Архиепископ Михаил был убежден, что слово действенно, если оно обращено не в некую абстрактную пустоту, а к конкретному человеку, к конкретной аудитории. «Проблемы педагогики в том, – однажды заметил владыка, – что мы отвечаем на незадаваемые вопросы и не отвечаем на те вопросы, которые тревожат более всего».

При этом владыка был мастером не только в установлении контакта с аудиторией, которая порой «зажигалась» от одного только его появления, но и в выстраивании дистанции с нею. Он считал ее первой составляющей искусства преподавания. На вопрос Ю.А. Соколова: «Кто или что определяет в конечном счете дистанцию?», – архиепископ Михаил ответил: «Дистанцию определяют обстоятельства и сам педагог. Если обстоятельства – это может кончиться печально, поскольку педагог не владеет ситуацией», и подчеркнул: «Тот, кто дерзает выступать публично, должен быть хозяином аудитории. Не диктатором, а именно хозяином». Диктатор это тот, кто искусственно удерживает максимально длинную дистанцию, настаивает на принятии изрекаемых им «истин» без обсуждения, не желает и не допускает вопросов, видя в этом умаление своего авторитета. «Вы задумывались, в каком положении тогда оказываются люди, сидящие в подобной аудитории? – энергично спросил владыка. – Они же настоящие рабы. Раб может воспринять информацию, но не мысль. Раб мертв к мысли! А деспот-педагог? Ведь он – настоящий насильник, пользующийся беззащитной пассивностью своей жертвы!». Хозяин внимания, в отличие от диктатора, – это тот, кто увлекает и ведет за собой. Он чувствует, где находится точный баланс между контактностью и дистанцией.

Как педагог, владыка умел увлечь мыслью, эрудицией, словом, и в этом не было подавления слушателя авторитетом или потоком информации. Он умел мыслить публично, творчески рождая мысль и темпераментно донося ее до слушателя. Ю.А. Соколов так отозвался об этой замечательной особенности архиепископа Михаила: «Вообще, желания непременно настоять на своем, боязни потерять в авторитете из-за того, что предложенное собеседником окажется интереснее, точнее, полнее – никогда не было. Он не стремился к тому, чтобы внушить “спасительный страх перед своей ученостью”, чтобы показаться умнее, значительнее, величественнее. Он был великолепно образован, невероятно умен и обладал какой-то особой природной значительностью, проявлявшейся во всяком повороте головы, во всяком всегда образно-выразительном жесте, в осанке».

И еще: «Владыка бывал суров, но бывал и удивительно легок, очарователен, когда одаривал блеском своего ума. Тогда обнаруживался невероятный диапазон его интересов и знаний, глубина продуманного. Тогда захватывало дух от того, как органичен он был в каждом материале, как свободно ориентировался в каждой эпохе, как смело он ставил вопросы и как блистательно их разрешал. Было истинным наслаждением слушать его теперь несколько старомодную, какую-то тургеневскую, настоящую русскую речь. И не меньшим наслаждением было следить за ходом его мысли – одновременно и изысканно-прихотливой, подчас парадоксальной, но и неизменно логической. За всеми очень яркими, очень важными для существа темы отступлениями, он никогда не терял цели, к которой без видимых усилий пролагал путь. Странное дело, но его легко было помнить. Наверное, оттого, что кроме логики его речь всегда была очень живо, страстно окрашенной, интонационно и ритмически очень богатой. И еще надо отметить, что он был собеседник непростой. Превосходно владея монологовой формой, он жаждал все же общения, диалога и становился холоден, замыкался в себе, если его визави “выпадал из мысли”, “не тянул”. А соответствовать ему было очень непросто. Но, правда и то, что сам он был собеседником весьма чутким».

Как уже писалось выше, практически с самого начала церковной деятельности Михаила Мудьюгина – сначала в качестве священника и студента Ленинградской духовной академии, потом в качестве преподавателя, епископа и ректора, а затем и епархиального архиерея – он был вовлечен в общение с инославными церквями. Эти связи служили для различных целей. Контакты русской Православной Церкви с международными религиозными, благотворительными, общественными организациями мешали советской власти безоговорочно навязывать Церкви свою волю. Межцерковная деятельность была «коньком» митрополита Никодима (Ротова), и многие это понимали. Общение с инославными Церквями позволяло также поддерживать приемлемый научно-богословский и общекультурный уровень внутри самой русской Церкви, так как поощряло занятия иностранными языками, богословием и церковной историей, предлагало выход на международные научные площадки и позволяло знакомиться с иностранной богословской литературой. Диалоги с католической и лютеранской церквями попутно помогали осмыслить и собственное богословское и историческое наследие, а также познакомить Запад с Православием, проведя, таким образом, заодно и миссионерскую работу.

Именно поэтому владыка Михаил согласился участвовать в богословских собеседованиях православных церквей с католической и лютеранскими церквями (Евангелическими Церквями в Германии (ФРГ), Союзом евангелических Церквей в ГДР, с Евангелическо-Лютеранской Церковью Финляндии, с Церквями реформатского исповедания и другими), в том числе в рамках заседаний Всемирного Совета Церквей. Владея несколькими языками, владыка Михаил легко вел любую богословскую дискуссию. К концу жизни, не считая немецкого и латинского, он часто пользовался английским, французским, древнегреческим, финским языками, хорошо переводил с испанского и итальянского. Активной деятельностью по линии отдела внешних церковных сношений епископ Михаил занялся вскоре после епископской хиротонии. В конце февраля он ездил в ФРГ, в город Оденвальд, на собеседования православных русских и лютеранских немецких богословов «Арнольдсхайн III».

На собеседованиях в Германии, хотя они и не были первыми, был поставлен ключевой вопрос: кем считают друг друга «Церкви-собеседницы». Понимая, что, находясь в этом мире, «та или иная Церковь носит отпечаток истории и... в свою очередь, налагает свою печать на историю», епископ Михаил поставил перед собравшимися вопрос: «Какие элементы в самосознании и строе данной Церкви, в ее богословии и благочестии являются наиболее существенными, ведущими среди всего исторически случайного и изменяющегося» и «на основании каких предпосылок и в какой мере Церковь собеседника (другая Церковь) является Церковью Господа Иисуса Христа». Нужно отметить, что если лютеранским ответом на данный вопрос было признание Православной Церкви «Церковью Иисуса Христа, поскольку ее свойства соответствуют тем признакам, которые, по Аугсбургскому Исповеданию отличают церкви Иисуса Христа, а именно: чистое благовестие слова и правильное преподание таинств», то православная делегация, от имени которой говорил владыка Михаил, констатировала, что «встреча христиан разделенных Церквей не должна ограничиваться общественными контактами или проявлениями личной, определяемой временем симпатии или антипатии», поскольку протестанты «не получают той благодати, которая преподается священством Православной Церкви своим членам и которая, по существу своему, представляется как предложение им даров Духа Святого (в частности в таинствах)». Иными словами, владыка емко выразил православную позицию и так оттенил отличия, что, с одной стороны, они были очевидны, а с другой стороны, не обидны для лютеранской стороны, так как такие встречи должны «всегда определяться стремлением к единству в любви и истине». Владыка Михаил смог обозначить и еще одну проблему: православная сторона признает как положительные, так и отрицательные результаты реформации, в то время как протестанты не имеют претензий к Православию. Такое взаимное признание сразу возвысило православную сторону и придало ее мнению особый вес. Получалось, что протестантская сторона согласна с негативной оценкой православными отдельных сторон реформации, не выдвигая встречных упреков. Имея в виду эти выводы, можно следующим образом охарактеризовать отношение архиепископа Михаила к инославию. Правильное понимание последствий реформации «дает верующему христианину, в частности православному, основание для усмотрения действия Промысла Божия в реформации, как и во всех исторических явлениях и процессах, где наряду с человеческими заблуждениями и страстями имеет место и непреоборимо действует воля отца небесного, направленная к тому, чтобы всякий верующий в Сына его единородного, “не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин; 3, 16)». Поэтому общение с протестантами имеет для православного христианина глубокий назидательный эффект. в таких контактах не следует искать отвлеченных и зачастую сугубо субъективных обоснований примитивного экуменизма.

Несмотря на то, что после перевода епископа Михаила на астраханскую кафедру его связь в Ленинградской академией стала эпизодической, сотрудничество владыки Михаила с Отделом внешних церковных сношений продолжилось. В сентябре 1969 года в Ленинградской духовной академии состоялось четвертое собеседование между богословами Евангелической Церкви Германии и русской Православной Церкви, в котором принял участие и епископ Михаил. На собеседовании была поднята тема крещения. В своем докладе владыка Михаил особо подчеркнул логичную обоснованность православного мнения евангельским контекстом, указав на неправоту раннепротестантской позиции: «Можно сделать вывод, что вера отнюдь не является “заслугой”, как рассматривали ее многие протестантские богословы XVI-XVIII веков, подставляя вместо заслуги делами заслугу верой. Вера (имеется в виду действенная, активная вера, неизбежно проявляющаяся в жизни) есть свободный ответ человека на действие благодати слова Божия, ответ, обусловленный внутренним расположением человека к добру и правде Божией и влекущий за собой спасение и вечную жизнь. Этот ответ верой и есть первичное рождение свыше, закрепляемое, подтверждаемое и углубляемое рождением «от воды и Духа». В 1969 году епископ Михаил стал членом редколлегии журнала «Богословские труды», где публиковались результаты богословских собеседований.

Вопрос и природе христианской веры неизбежно привел к обсуждению учения о спасении, столь важного для владыки Михаила. Его выступление в немецком Кирхсберге в октябре 1971 года было посвящено воскресению Христа и связи его со спасением мира. Доклады на темы учения о спасении стали своего рода апробацией взглядов владыки Михаила перед защитой магистерской диссертации на эту тему в 1972 году в Ленинградской духовной академии. В мае 1972 года владыка Михаил стал членом комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства и межцерковных сношений, а позднее – и Синодальной богословской комиссии. С начала 1970-х годов, выходя за рамки чисто экуменических встреч, епископа Михаила стали приглашать читать лекции за границей. Ему приходилось читать лекции в Вюрцбургском университете, в университете города Турку и в других учебных заведениях.

Впоследствии магистерская диссертация была также использована в межконфессиональном диалоге. Так, рассуждая о значении веры в жизни человека, епископ Михаил описал различные чувства, которые человек соотносит с понятием «веры», и выбрал из них те из них, которые лучше всего отражают убеждения истинного христианина. Хотя владыка считал Мартина Лютера искренним христианином, он подробно объяснил, почему лютеранское представление о спасении только верой (sola fide) противоречит евангельскому контексту. Тема спасения была вновь поднята владыкой Михаилом на богословской встрече в Киеве в 1977 году, а в июне 1980 года на собеседованиях богословов Русской Православной Церкви и Евангелическо-Лютеранской церкви Финляндии в Турку (Синапи-V) он выступил с докладом «Вера и любовь в деле спасения».

В марте 1970 года в городе Турку (Финляндия) с его участием состоялись православно -лютеранские собеседования, на которых владыка выступил с несколькими докладами, посвященными Евхаристии. В Турку снова, как и ранее, владыка Михаил, выступавший с ведущими докладами по теме собеседований, смог найти самые изысканные формулировки для выражения общей позиции в отношении святой Евхаристии, не упустив православного несогласия по ряду важнейших вопросов. Повторилось и то, что православная позиция опять, по общему признанию, была более взвешенной и заняла более высокую интеллектуальную и духовную планку в результате собеседований.

В коммюнике было отмечено, что и православные, и лютеранские богословы сходятся во мнении, что «Евхаристия есть таинство, пред божественной сущностью которого умолкает с благоговейным трепетом самое изощренное богословие и которое воспринимается верой при содействии Святого духа», а также то, что в «Евхаристии действием духа Святого христианин существенно, т.е. внутренне и внешнеосязаемым образом, соединяется с Христом, вкушая его тело и кровь под видами хлеба и вина (Ин; 6, 56)». говорилось и об экклезологической основе Евхаристии. на собеседованиях было установлено, что «обе стороны исповедуют существенное присутствие в Евхаристии богочеловека Христа Его Телом и Кровью под видом хлеба и вина, но расходятся в понимании этой истины», и «обе стороны признают жертвенный характер Евхаристии, однако в понимании этой жертвенности имеются значительные различия». несмотря на отмеченные разногласия обе стороны согласились, что «евхаристическое общение является глубочайшим проявлением единства Церкви, поэтому Евхаристия не может быть средством к достижению межконфессионального единства при наличии существенных вероучительных расхождений», то есть опять-таки была отвергнута позиция прямолинейного, субъективно мотивированного экуменизма, которого опасаются многие православные христиане. Любовь не может быть единственным критерием единства, без единства во взглядах на принципиальные мировоззренческие вопросы. Евхаристическая тема впоследствии поднималась на собеседованиях представителей Русской Православной церкви и Евангелическо-Лютеранской церкви Финляндии, проходивших в Троице-Сергиевой Лавре в середине декабря 1971 года, в собеседованиях богословов русской Православной Церкви и Евангелической церкви Германии (Арнольдсхайн-VI) в Троице-Сергиевой Лавре в конце ноября 1973 году, в собеседованиях в Ярвенпаа (Финляндия) в конце мая 1974 года, а также в православно-реформатских собеседованиях в Ленинграде в октябре 1976 году (еще в сентябре владыка ездил в Эрфурт на встречу богословов ГДР и СССР). Православно-лютеранский диалог продолжался в октябре 1978 года в Киеве и в октябре 1979 года в Одессе. Архиепископу Михаилу было поручено редактировать 21-й том журнала «богословские труды», который был специально посвящен теме Евхаристии. Впоследствии евхаристическая тематика затрагивалась владыкой Михаилом в докладе и на богословской встрече в Ленинграде в 1983 году.

Спустя многие годы имеет смысл иначе взглянуть и на значение этих собеседований в рамках так называемой «миротворческой деятельности» церквей. Уже много лет господствует мнение, что миротворческая тематика использовалась священноначалием русской Православной Церкви, чтобы, задействовав ее как повод, наладить связь с западноевропейскими общественными, прежде всего церковными, институтами и средствами массовой информации и, добившись через них всеобщего признания, использовать эти связи для облегчения положения Церкви в СССР. При знакомстве с документами, разработанными на собеседованиях, становится очевидным, что их содержание далеко от приписываемой им искусственности.

Очевидно, что участники этих встреч намного глубже нас понимали огромную опасность использования ядерного вооружения как аргумента в международной политике, когда население противоборствующих держав становится заложником, который жестоко пострадает в случае невыполнения международных требований стороной, обладающей средствами тотального принуждения. В то же время, участники собеседований великолепно понимали, что господствующая в мире идеология потребления (в этом смысле советская идеология не может быть противопоставлена капиталистической, поскольку базируется на принципе «каждому по потребности») не способна удержать человечество на грани мира и оправдать неприменение ядерного оружия. В этом убеждает ярко и четко сформулированная позиция богословов: «Современная действительность, как никогда еще за всю историю человечества, остро ставит вопрос о войне и мире. Технический прогресс, открывающий человечеству, с одной стороны, огромные возможности к созиданию, с другой – предоставил в руки людей и небывалые силы разрушения и уничтожения. Ядерное оружие изменило характер войны. Это оружие никак нельзя считать “разрешенным” оружием. С помощью атомного оружия ни при каких обстоятельствах недопустимо вести даже так называемую “справедливую войну”. Созданное ядерным оружием так называемое “равновесие сил”, основанное на так называемом “балансе страха”, очень непрочно».

Только христианское осмысление цели человеческого существования может остановить эту опасную игру и вернуть человечество в рамки естественного гуманизма, поэтому миротворческая тема была в полном смысле самодовлеющей и полноценной в этих богословских собеседованиях. И православная, и лютеранская стороны отдавали себе отчет в том, что от степени их единства в этом вопросе и масштаба их совместного влияния на правительства ведущих мировых держав действительно зависят судьбы миллионов людей. «Мир с Богом является предпосылкой в стремлении христиан к миру на земле. Христиане не могут уклониться от своей ответственности в миротворческой деятельности, ссылаясь на то, что мир Божий касается только отдельного человека и что полный мир осуществится только в “конце веков”. Человечество есть единое целое... Христиане, искупленные Христом и живущие в состоянии примирения, должны стремиться соединять то, что было разрушено и разрушается грехом. Свидетельство христиан о мире эффективно тогда, когда они сами стремятся к сохранению единства духа в союзе мира (Еф; 4, 3) между собою». И если бы не слаженная позиция и не великолепно выстроенная аргументация, широко озвученная в средствах массовой информации, то неизвестно, к чему в итоге привела бы гонка вооружений. В 1981 году архиепископ Михаил выступал на собеседованиях богословов Русской Православной Церкви и Союза Евангелических церквей ГДР (Загорск-IV) с докладом на тему «Последование Христу в служении ближнему и миру», а также в замке Кастелла-ринг (близ Вюрцбурга) на очередном собеседовании с богословами евангелической церкви германии (ФРГ). Еще одна поездка в 1981 году в Германию (Китценгер) была связана с богословскими собеседованиями Арнольдсхайн IX (доклад на тему «Епископское служение и его отражение в литургической традиции»). В порядке подготовки к VI Генеральной Ассамблеи Всемирного Совета Церквей в 1983 году по поручению Комиссии содействия христианскому единству, владыка подготовил и доложил на одном из заседаний этой Комиссии небольшой трактат под названием «Путь жизни». В августе 1983 года архиепископ михаил возглавил делегацию Русской Православной Церкви на богословском симпозиуме в Эрфурте (ГДР) по случаю юбилейных торжеств в честь 500-летия со дня рождения Мартина Лютера. Весной 1984 года в Мюльхайме прошла встреча Арнольдсхайн X, где владыка выступал с докладом: «Священство всех крещеных и рукоположенное священство в новом Завете и в древней Церкви». В августе 1984 года он возглавил делегацию русской Православной Церкви на VII генеральной Ассамблее всемирной Лютеранской Федерации в Будапеште. В июне 1986 года в качестве делегата от Русской Православной Церкви владыка принял участие в работе богословских собеседований в Миккели Синапи VII (с докладом «Святость, освящение, святые»), а в мае 1987 года – в собеседованиях Арнольдсхайн XI. Результаты работы комиссии, членом которой состоял архиепископ Михаил, оказались столь обнадеживающими в деле становления межхристианского диалога, причем именно благодаря вологодскому архиерею, что 3 мая 1984 года университет города турку присвоил архиепископу Михаилу ученую степень доктора богословия honoris causa. Возведение его в степень доктора состоялось в Финляндии в октябре 1984 года. Этот неполный перечень межцерковных контактов, в которых принимал участие архиепископ Михаил, показывают, сколь напряженной и важной была эта работа, тем более что каждая такая встреча требовала долгой подготовки.

Длительное общение с представителями инославных конфессий, прежде всего лютеран, не могло не отложить отпечатка на последующее мировоззрение архиепископа Михаила. Конечно, частые встречи с достойными представителями лютеранской богословской мысли, готовыми согласиться с обоснованными мнениями православной стороны, должны были убедить владыку в том, что личное общение православного архиерея с представителями протестантизма не только не возбраняется, но, напротив, может быть только поощрено, поскольку расхождения между ними не затрагивают главного – и православные, и протестанты верят в Иисуса Христа, Сына Божия, как в своего Спасителя, и даже по основным вопросам вероучения – учения о Спасении, Евхаристии, Крещении, Церкви – существует очень много общего. Однако, так или иначе, владыка всегда считал, что возможность познакомиться с представителями инославных конфессий или выступить на их собрании – это возможность явить им православное свидетельство и в духе мира и любви призвать их к единству веры. Он не мог забыть то торжество, которое не однажды испытывала православная делегация на богословских собеседованиях, когда лютеранская сторона явно уступала православной. Поэтому поделиться с братьями-христианами более опытной и совершенной традицией веры в Спасителя было внутренним стремлением владыки Михаила к миссионерскому деланию.

Несмотря на небольшой кризис межхристианских контактов в начале 1980-х годов, владыка Михаил занял такое исключительное положение в межконфессиональном богословском диалоге, что стал самым постоянным членом русской делегации – он участвовал без пропусков во всех собеседованиях вплоть до 1992 года, когда он был выведен за штат Патриархии.

Однако Церковь переживала другие времена. Основные темы собеседований были в целом исчерпаны. Обе стороны естественным путем лишились лидеров, которые поддерживали постоянный интерес к продолжению диалога. Уходили и ведущие участники собеседований, которых некем было заменить. С преодолением кризиса международных отношений, а затем и с падением железного занавеса отпала необходимость в выражении слаженной позиции для предотвращения мировой угрозы. В 1989 году на эпизодических встречах в Пюхтицком монастыре в Эстонии и в Ленинграде поднималась тема экологии, но поскольку архиепископ Михаил этой тематикой интересовался мало, то и доклад его был подчеркнуто кратким и как бы тезисным. Столь же мало выступал владыка и на собеседованиях в Ярвенпаа в мае 1992 года, где обсуждалось содержание апостольской веры. Приехав в мае 1993 года в Санкт-Петербург для постоянного проживания, владыка с ревностью взялся за преподавательский и просветительский труд. Довольно регулярно он давал интервью различным изданиям, среди которых часто были лютеранские и католические газеты и журналы. В январе 1997 года Совет академии назначил профессора архиепископа Михаила председателем рабочей группы по подготовке богословских обоснований участия русской Православной Церкви во всемирном Совете Церквей и других международных христианских организациях. Как известно, позднее участие русской Православной Церкви во всемирном Совете Церквей было приостановлено.

В напряженной богословской работе нашли применение все те гуманитарные знания, которые были накоплены владыкой в предшествующее время, в том числе знание иностранных языков. Особенно актуальными оказались прошлые квалификационные работы владыки Михаила, тогда еще священника – курсовое сочинение III курса «Реформация XVI века как церковно-историческое явление» и кандидатская диссертация «Состояние римско-католической экклезиологии к началу II Ватиканского собора», которые он активно использовал на богословских собеседованиях. В ходе межконфессионального диалога, в котором пришлось участвовать архиепископу Михаилу, полностью оправдалась характеристика, данная ему в 1985 году исполнявшим обязанности ректора Ленинградской духовной академии архимандритом Мануилом (Павловым): «Помимо своей архипастырской деятельности, которую архиепископ Михаил совмещает с научной работой и преподаванием, владыка Михаил является одним из активнейших и ведущих экуменических деятелей Русской Православной Церкви. Архиепископ Михаил – выдающийся богослов, человек глубокого религиозного и житейского опыта, очень эрудирован. Характер его добрый и подвижный. Чрезвычайно тщательно относится ко всем обязанностям, возлагаемым на него Церковью».

В ходе консультаций стало ясно, что владыка не только прекрасно понимает тонкости православного богословия и богословия лютеранского (привлекая для сравнения католическое богословие, которое он знал не менее глубоко), но способен размышлять над ними, четко отличать сильные и слабые стороны позиций договаривающихся сторон, идти на уступки в переговорах, «не сдавая позиций» православного богословия, но привлекая на свою сторону, переводя на «православный язык» мнение Лютера и его последователей. Каждый раз «уступка» владыки означала, что лютеране поняли его позицию, согласились с ней, выразили ее своими словами и предложили «свою», а на самом деле православную, высказанную владыкой, формулировку. Он мастерски выстраивал логику и точно формулировал идею доклада, почти всегда отличавшегося оригинальностью и свежестью взгляда. Именно такая открытая и умная позиция православного архиерея сделала его в глазах лютеран не только самым уважаемым членом православной делегации, но и превратила многих видных лютеранских деятелей в его почитателей и друзей.

Участие архиепископа Михаила в межконфессиональном диалоге имело несколько вполне конкретных задач. Среди них первое место занимало православное свидетельство инославным богословам, которое владыка с честью пронес через все богословские собеседования и конференции. Владыка считал, что только примером и веским словом, основанном на собственном живом опыте веры и логически выверенным, можно явить окружающим высоту православной христианской традиции. Не менее важной была и еще одна, сугубо внутренняя задача. Богословские собеседования с тонкими мыслителями, придерживавшимися иных мировоззренческих установок, давала возможность проверить себя на умение правильно и точно отразить специфику православного взгляда на Бога и мир, отточить православные догматические формулировки так, чтобы они были взвешенными и исчерпывающе очевидными. Иными словами, диалог должен был оказаться взаимополезным для дальнейшего развития богословской мысли.

В разговоре об экуменической деятельности, нужной для Церкви в те, быстро становящиеся далекими годы, нужно сделать важную оговорку. Архиепископ Михаил не вполне разделял взгляды митрополита Никодима (Ротова) на характер экуменизма. Так, владыка считал, что в экуменическом движении могут участвовать только христианские конфессии, в то время как митрополит Никодим считал нужным вести богословский диалог и с исламом, и с буддизмом, и с иными вероисповеданиями, а не ограничиваться миротворческой или социальной тематикой. Какой цели пытался достичь при этом митрополит Никодим, едва ли можно сегодня точно сказать. Для владыки Михаила было очевидным, что само по себе понятие «экуменизма», обозначающее вселенское единение, могло родиться только в недрах христианства и для него самого. Причиной этого была универсальность христианства. «У естественных религий понятия их вращаются вокруг смены окружающих природных явлений. Только христианство динамично: оно ставит и решает проблемы – причины, цели, смысла и так далее...», – считал архиепископ Михаил.

Кроме международной деятельности, архиепископ Михаил был привлечен и к внутрицерковным инициативам. С 1981 по 1988 годы он был членом Синодальной комиссии по подготовке и проведению празднования 1000-летия Крещения Руси. За свои многолетние архипастырские труды был награжден орденами преподобного Сергия радонежского I и II степени. Владыка Михаил писал статьи для ряда церковных печатных изданий, в том числе для «Журнала Московской Патриархии». Долгое время состоял членом редколлегии единственного в СССР научно-богословского журнала «Богословские Труды». В годы преподавательской и архипастырской деятельности составил учебные пособия для учащихся духовных школ: «Методическое руководство к совершению исповеди», «Практические советы к совершению таинств крещения и миропомазания» и «В помощь при совершении общественного богослужения (вечерни, утрени и Литургии)».

Любое, даже короткое, обозрение жизни архиепископа Михаила дает представление о том, какими он обладал умом, знаниями, опытом. К этому нужно также добавить колоссальный авторитет, который признавали и профессора духовной академии, и известные иностранные богословы, и ученики владыки последних лет жизни. В его советах и рассуждениях, простых и наглядных, светилась настоящая мудрость. Как-то полушутя он сказал: «Способность думать – единственный допинг, действующий на меня безотказно». Он исходил из того, что «на все нужно иметь право: на лидерство, на слово, на поступок. Это право дает нам качество нашей личности. Претендуя на что-то, мы не можем находиться относительно способностей самих себя в неведении; мы не можем тогда быть ответственны за наши деяния». «Невысокого роста, с фигурой кряжистой, плотно сбитой, какой-то мужицкой он, в то же время, всем существом излучал какую-то самодостаточную величественность, всегда был как-то “сам по себе”, в том одиночестве, которому не сочувствуешь, а завидуешь. Мне всегда казалось, что вот так должны выглядеть древнерусские бояре и воеводы. И еще – всегда ловил себя на мысли, что, несмотря на весьма преклонные годы и объяснимую этим скованность в движениях, он внешне имел некую художественную, именно скульптурную выразительность», – так архиепископа Михаила охарактеризовал Ю.А. Соколов.

Имея несколько образований – богословское, филологическое, музыкальное и техническое, основным знанием он считал гуманитарное, которое считал синтезом разных отраслей – истории, филологии, философии и прочих. Синтез гуманитарного знания был важен для него своей взаимообогощающей совокупностью. Основой этого синтеза он без сомнения считал богословие. «Богословие, имеющее своим предметом исследование, в том числе и весь без исключения божий мир во всех его проявлениях, в самой методологии своей содержит единственно возможный научный синтез», – вот его слова.

А вот к различным отраслям гуманитарного знания владыка относился по-разному. Так, философия его несколько настораживала стремлением к умозрительности, к выстраиванию абстрактных конструкций. «Мир собственных идей», по его мнению, для философа важнее и дороже «мира вещей и реальных людей». Ю.А. Соколов вспоминал, как однажды владыка Михаил назвал философию «чужим местом» и пояснил: «Это место, где есть только воздух и где никто не живет. Пространство это и не предназначено, не приспособлено для жизни. Там, где живут – нет подлинной философии, что вовсе не означает – там нет мысли». Весьма критично владыка относился к самому методу философской мысли, поскольку «она отталкивается от неприятия жизни реальной», которую архиепископ Михаил ценил именно как христианин. Владыку настораживала безответственность философии за построение абстрактных конструкций. «Перед кем, – спрашивал он, – философ ответственен за свои утопические конструкции? Если только перед собой, – а, судя по всему это именно так! – то тогда философствование есть смакование безответственного эгоцентризма». «Богослов в своих рассуждениях не свободен от Слова Бога о мире и человеке, а философ свободен совершенно». Владыка был уверен, что если «философия нужна для осмысления мира в целом», то тогда философия «неизбежно приходит к богословию». Правда, он не особенно надеялся, что философия XX-XXI века проделает этот путь. «Вы обратили внимание, – спрашивал он, – сегодня нет философов, разве что историки философии. А ведь быть философом и знать даже до тонкостей историческую философию – не одно и то же, подобно тому, как различны литературовед и писатель».

История была владыке значительно ближе и понятнее. Его энергичная натура всегда искала применения вложенным в него Богом талантам, поэтому он был неравнодушен к чужому опыту. Кроме того, что в истории владыка Михаил искал ответы на вопросы современности, он понимал, что история это проявление жизни, причем противоположное абстрактному теоретизированию, поэтому его беспокоило равнодушие современного человека к историческому знанию. «Как мало людей интересуется историей, – восклицал он, – и большой, что постигает мир и человечество, и малой, что рассказывает о семье. Такое равнодушие – феномен цивилизации, порожденной гуманизмом. Отказ человека от исторического знания есть родовое проклятие... В этом (отказе) заключен суицид современной цивилизации, потому что... вне истории человек не живет, без прошлого и в самом деле нет будущего». Архиепископ Михаил был далек от рассматривания артефактов прошлого ради них самих. Вся его жизнь это поиск смысла. Не было исключением и историческое знание. А поскольку он во главу угла во всем ставил богословие, то и богословие истории как опыт участия Бога в жизни человека, как Промысл Бога относительно нашего земного будущего, как планы Бога в форме эсхатологии, обнажающие цель творения мира, было для него первоочередным интересом. Кроме того, владыка не стеснялся интересоваться и просто историческим сюжетом, поскольку вопрос не в том, занятен ли сюжет, а вопрос в том, сможет ли человек его прочувствовать и понять. Судя по тем немногочисленным работам, которые он написал в «историческом жанре», как например, «Реформация XVI века», он мог стать вполне профессиональным историком, потому и история была для владыки составной частью богословия.

Литературу архиепископ Михаил уверенно и категорично считал основополагающим видом художественной культуры, любил и с удовольствием читал. «Для владыки, до конца жизни не утратившего интереса к языкам и постоянно совершенствовавшего свои знания в этой сфере, была абсолютной истиной первичность языка в культуре – так сформулировал эту особенность владыки Ю.А. Соколов. Нужно отметить, что литература была для владыки настолько привлекательным жанром искусства, что он в разные периоды своей жизни порывался писать именно как писатель. Сохранились повести, написанные им в молодости и в зрелости, накануне принятия сана. В более поздние годы, когда он смог публиковать почти все, что выходило из-под его пера, он пытался художественно украсить все, что писал. Последним мемориально-художественным произведением стали его мемуары, на которых основана первая половина данной книги. Важно подчеркнуть – в воспоминаниях он выступает не только и не столько как мемуарист, но и как писатель.

Архиепископ Михаил предпочитал любой иной литературе классику. Он искал в ней мудрого и доброго собеседника, считая, что подлинный художник точнее и полнее передает особенности эпохи, характеры и природу человеческих чувств, чем ученый исследователь. Владыка ценил красоту слова, богатство колорита и гармонию ритма. И конечно, он искал в литературе смысл. По этой причине у него сформировалось неоднозначное отношение к русской литературе как явлению. Владыка был уверен, что русские писатели несут значительную часть вины за тот путь, который прошла наша страна в ХХ веке. «Мы все очарованы нашей культурой. В большой или меньшей степени, но все! – говорил он, – но не стоит забывать, что “очарование” – непростое слово. в основе его – “чары”. По плодам, вызревшим в нынешнем веке, мы должны судить о том, что посеяно было в веке прошедшем. Теперь уже не только можем, но и обязаны судить: так вот, плоды вызрели горькие!». А в оценках пройденного в ХХ веке исторического пути он был далек от иллюзий. вот его слова: «Россия в ХХ веке совершила попытку самоубийства. Быть может, не однажды. Удались они или нет, видимо, станет понятно со временем, возможно к середине следующего столетия. Тогда и станет понятно, был ли ХХ век в нашей истории только трагедией или – катастрофой».

Помимо поиска смысла и роли автора, архиепископ Михаил не в меньшей степени был склонен восхищаться формой – красотой языка и стиля. В этом отношении образцом для него был И.С. Тургенев. При этом владыка считал, что великий писатель понял тупиковость общественного движения, но не нашел выхода и удалился в эстетику. «Какое чудесное здание выстроил он в своем творчестве, – сказал однажды владыка, – но жаль, что оно без фундамента». Пожалуй, эти слова он мог сказать применительно почти ко всем русским писателям: под фундаментом он подразумевал, конечно, христианство. Владыка не раз повторял, что «религия – не часть культуры, а ее основа», что «культура есть проявление религии вовне», поэтому если писатель не богословствует, то это для владыки было равносильно тому, что при всех талантах и совершенной форме он не дотянулся до смысла.

Особое отношение архиепископа Михаила к музыке можно не объяснять – музыка была частью его жизни. Выбери он музыкальную стезю, он вполне стал бы крупным исполнителем или композитором. Во всяком случае, и здесь творческая натура владыки не осталась без применения. Как и в литературе, богословии и истории, он попытал счастья в музыкальном сочинительстве. Как и в других случаях, написанные им музыкальные образцы свидетельствуют, что музыка, сочиненная владыкой, вполне профессиональна и очень мелодична, стилистически указывающая на основные музыкальные предпочтения владыки – романтизм. Среди сочиненных им произведений есть короткие пьесы для рояля и органа, а также церковная музыка для хорового исполнения (в некоторых местах исполняется написанное им «Хвалите имя Господне»). Владыке приходилось в своей жизни аккомпанировать и играть в ансамбле. При этом музыка одухотворяла архиепископа, он явно стремился быть (и был) стилистически точным, внимательным к партнерам. «Ноты – не повод для самовыражения; если хотите самовыражаться – пишите свою музыку!» – владыка был непримирим к исполнительскому эгоизму, к навязыванию автору несвойственных ему мыслей и чувств. Хорошо известно, как владыка вдохновенно играл на рояле в профессорской Ленинградской духовной академии, во время командировок, дома, в гостях. В последние годы он пытался даже научиться играть на скрипке, пользуясь тем, что музыкальные произведения он помнил наизусть, поскольку зрение уже не позволяло читать ноты.

О музыке архиепископ Михаил часто говорил с тогда еще молодым историком и музыковедом Ю.А. Соколовым, поэтому его свидетельство об этом, несомненно, лучше других отражает музыкальные пристрастия владыки. «Его любовь распространялась на музыку классическую, имеющую в основе, как мелодическое начало, так и национальные культурные традиции. Если не считать Баха и Генделя, ближе всего владыке были романтики, прежде всего – словно бы стоящие на мировоззренческих и психологических полюсах Бетховен и Шопен. В русской музыке он принимал всех, как он сам говорил, “до Стравинского”. Стравинский был ему чужд тяготением к “языческой хтоничности”. В целом же слабой (не просто “слабой”, а порочной!) стороной музыки большей части ХХ века он считал “умничанье” и “оригинальничание”, стремление к непременной “новизне”, подмена ими живого чувства и вдохновения. Он как-то заметил, что образование (в современном значении этого слова, то есть универсальное образование) не пошло впрок художникам, которые все же должны быть людьми простодушными, душевно открытыми и восторженными. Художник не должен бояться банальностей, хотя бы потому, что, вообще-то, всякая истина – банальна. Правда искусства и современность искусства – не в “новизне”, а в искренности интонации, в степени ее сердечной проникновенности. И потому, конечно, неутоленной любовью оставались Глинка и Чайковский».

В 1987 году архиепископу Михаилу исполнилось семьдесят пять лет. В соответствии с Уставом Русской Православной Церкви он подал прошение об уходе на покой. Тогда Синод просил его продолжить служение в Вологодской епархии. Однако в начале 90-х владыка Михаил начал быстро терять зрение и признавался сам, что трудиться с прежним качеством больше не может. Поэтому в 1992 году, надеясь сохранить преподавание в Духовной академии, он написал второе прошение. В нем владыка Михаил просил отправить его на покой с местом пребывания в Санкт-Петербурге, рассчитывая, что для преподавания зрение ему будет не особенно нужно: все необходимое для лекций владыка мог воспроизвести по памяти.

22 февраля 1993 года на заседании Священного Синода было вынесено окончательное решение: «Выразить Преосвященному архиепископу Вологодскому и Великоустюжскому Михаилу глубокую благодарность за понесенные им архипастырские труды, которые он нес, несмотря на возраст и болезни; освободить его от управления Вологодской епархией с увольнением на покой; просить владыку продолжать свою научно-богословскую и педагогическую деятельность в Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии».

Первоначально основная деятельность владыки Михаила сосредоточилась в стенах академии. Здесь он преподавал и иногда служил. Исполняя постановление Синода, Совет академии в августе 1993 года включил владыку Михаила в рабочую группу по разработке программы по предмету «Психология». Освобождение от основой – епархиальной – нагрузки дала владыке возможность, наконец, закончить работу над курсом по основному богословию и сдать его в печать. Кроме «Основного богословия» владыка еще написал книгу «Русская православная церковность второй половины XX века», где подвел итоги развития русской православной традиции в советские годы и наметил пути ее развития в будущем, выделив также и ее проблемные стороны.

С середины 1990-х годов деятельность архиепископа Михаила в Духовной академии стала приобретать все более подчеркнуто почетный характер. Владыка стал реже совершать богослужения в академическом храме, так как в сентябре 1996 года митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир (Котляров) своим указом, составленном в чрезвычайно почтительном тоне, приписал владыку Михаила к храму Илии Пророка на Пороховых. В январе 1997 года Совет академии назначил профессора архиепископа Михаила председателем рабочей группы по подготовке богословских обоснований участия русской Православной Церкви во всемирном Совете Церквей и других международных христианских организациях. Как известно, участие Русской Православной Церкви во всемирном Совете Церквей было уже в целом приостановлено, поэтому это решение осталось практически без результата. Последним почетным мероприятием, на которое владыка Михаил был отправлен как представитель Санкт-Петербургской духовной академии, были в сентябре 1997 года торжества по случаю начала учебного года в католической семинарии «Мария – Царица апостолов».

Становясь все более скованным физическими недугами и почти полностью утратив зрение, архиепископ Михаил сохранял редкую интеллектуальную подвижность, остроту ума, ясность и проницательность мысли. В отличие от многих людей его возраста, он не жил только памятью о прошлом, хотя вспоминать любил и умел. Соглашаясь с тем, что его можно назвать старомодным, он не соглашался считать себя несовременным. По словам историка Ю.А. Соколова, «настоящее – не фактурная “зарисовка”, а нечто чрезвычайно важное и основополагающее в образе владыки Михаила. Он считал “несовременность”, постулируемую многими из тех, что относит себя к группе интеллектуалов, людей диссидентствующих, в том числе и православных, как своеобразную “философию жизни”, явлением недопустимым для христианина». Воспринимая ее как своеобразную форму эмиграции, как попытку снять с себя ответственность за происходящее, архиепископ Михаил был категоричен в отстаивании активности жизненной позиции. По его словам, «несовременность – это лукавство. В конечном счете, – себялюбие и трусость, неспособность к поступку и оправдание этой неспособности». Он и себя корил за трусость, допускавшуюся иногда в детстве, пытался найти ей объяснение, но не оправдать.

Ощущение современности, причастности к происходящему, ответственность за свои действия или бездействие, понимание пройденного Церковью исторического пути и способность прогнозировать, даже предчувствовать будущее заставили архиепископа Михаила занять место в стане умеренных реформаторов. «В несовременности традиции не живут, а превращаются в мертвый обряд. Значит – в формальность и фикцию, в полную свою противоположность. Традиции живут здесь и сейчас, наполняемые смыслом живого Предания, резонируя этим смыслом в дне нынешнем!» -таково было его твердое убеждение. Поэтому для него было понятным и желательным не использование за богослужением устаревшего и с трудом понимаемого церковнославянского языка, а использование языка как такового, с обязательным условием – качество этого языка должно быть наилучшим. Владыка был категорическим противником застывших церковных форм. Однажды он сказал: «Нет ничего более страшного и противоестественного, чем превращение Церкви в музей обрядовых древностей, чему, кстати, очень многие были бы только рады – и из тех, кто относит себя к противникам Церкви, и из тех, кто относится к клирикам и к прихожанам». И, выдержав многозначительную паузу, добавил: «Мы опасно приблизились к роковой черте – к ней Церковь подвигали и прежде, будут делать не менее настойчиво и впредь. Но роковой черты Церковь, в силу своей природы, не перейдет!»

Архиепископ Михаил был убежден, что Церкви нужны серьезные реформы по образцу тех, что разрабатывались Поместным Собором 1917–18 годов, однако признавал, что в постсоветские годы это едва ли возможно из-за консервативно настроенного епископата, зараженного «традиционализмом, обрядоверием, чинопочитанием». Владыку Михаила огорчало, что обрядоверие, суеверия и ложное благочестие при попустительстве церковных властей приобрели в современной России языческие формы, совершенно захлестнув церковную жизнь. Об этом он писал в книге «Русская православная церковность». «Творения Святых отцов почти никого не интересуют, а вот всякие сказания, полные безвкусными описаниями адских мучений, мытарств, где главные персонажи – страшилища и “светлые муки”, усердно переписываются и ходят по рукам», – сетовал архиепископ Михаил.

Именно по этой самой причине – что христианин не имеет право на отдых как на повод уйти от дел; что Церковь продолжает жить, пока активны христиане; что происходящее в стране и Церкви требуют каких-то жизненно важных решений, а он, с его опытом, мог бы многое сделать, – архиепископ Михаил ощущал себя задействованным не в полную меру, стоящим в стороне от жизни из-за того, что его считают «старым» и «немощным». Это ощущение беспокоило его и даже порой угнетало. Иногда он принимал таким, как есть свое физическое состояние, но внутренне все равно сопротивлялся и досадовал, поскольку, как отметил Ю.А. Соколов, «физическое состояние находилось в разительном противоречии с состоянием духовно-интеллектуальным. До последнего дня, даже в самый последний год, после перенесенного инсульта, безупречной оставалась память, активно-динамичным – разум и по-прежнему широкой – сфера интересов. Воля была его столь велика, что он нашел в себе силы очень быстро после удара восстановить моторику движения и речь. Можно сказать, что всей полнотой своей интеллектуально-психологической и духовной организации он был неприспособлен к состоянию покоя». Именно поэтому сам владыка Михаил воспринимал свой уход на покой как преждевременный и ощущал себя вполне работоспособным.

«Он был уже человеком весьма преклонных лет; все чаще болел и томился, как ему представлялось, собственной невостребованностью. Долгое время, находясь в эпицентре событий, являясь одним из самых деятельных и наиболее загруженных всевозможными делами церковных деятелей, он как-то вдруг оказался, как он однажды сказал с грустной иронией, “на самой обочине бывшим персонажем”. Надо полагать, не без оснований он считал, что его способности можно было бы использовать с большей пользой для Церкви, для духовного образования и миссионерства. В нем была уверенность, что именно теперь, в последнее десятилетие ХХ века (и, как оказалось, в последнее десятилетие его собственной жизни), когда происходят фундаментальные изменения в жизни страны... он не имеет права, и как христианин, и как патриот своего отечества, оставаться в стороне. По энергичности и ясности мысли, по объемности понимания происходящих в стране и мире процессов, по силе неизрасходованного общественного темперамента он никак не мог быть “бывшим персонажем” и не желал мириться с навязываемой ему некоторыми доброхотами почтенной реликтовостью». Так вспоминал последние годы жизни владыки Михаила Ю.А. Соколов. «Разве мог я надеяться, – говорил владыка, – что доживу до такого времени. Знал, что оно неизбежно наступит, но об этом мог только мечтать. и когда все случилось – оказался, с моими-то знаниями и опытом, лишь наблюдателем».

Поэтому, после приезда в мае 1993 года в Санкт-Петербург для постоянного проживания, владыка с ревностью взялся за преподавательский и просветительский труд. Помимо чтения лекций в Санкт-Петербургской духовной академии, он начал преподавать в католической семинарии, в Теологическом институте Евангелическо-лютеранской церкви Ингрии и в немецкой гимназии «Петершуле», вел специальный курс религиоведения в медицинской академии постдипломного образования, много проповедовал, участвовал в передачах на петербургском радио «Теос». Новгородский епископ Лев (Церпицкий) приглашал его читать лекции на Катехизаторских курсах Новгородской епархии, в Новгородском государственном университете, в музее Ф.М. Достоевского в Старой Руссе, предоставляя свои покои, машину. Организовывал эти поездки преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии, клирик Новгородской епархии протоиерей Александр Ранне. По приглашению настоятелей владыка Михаил иногда совершал богослужения или проповедовал в храмах свят. Петра, митрополита Московского (в Автово), в храме Новомучеников и Исповедников Российских на Миргородской улице около Московского вокзала и других.

О выступлениях архиепископа Михаила на христианском «Радио-Теос» вспоминал Сергей Михайлович Степучев: «Я познакомился с владыкой Михаилом, когда в первый раз присутствовал на экуменическом богослужении в церкви Св. Михаила. Там служили пасторы Сергий Прейман и Евгений Генрихс, настоятель церкви Св. Екатерины. Я там впервые брал у владыки интервью для “Радио Теос”. Подобные экуменические служения тогда были внове, это был 1993 или 1995 год. меня тогда поразил его русский язык, то, как он им владел. Я был тогда молодой, восторженный христианин, и никогда не думал, что православный священнослужитель, тем более архиерей, может быть таким легким в общении, даже задорным, порой как ребенок. Он радовался, когда его слушают внимательно, когда люди понимают, о чем он говорит. Хотя языком он говорил далеко не “уличным”, а красивым русским литературным языком, владыку так понятно и легко было слушать, что я был очень удивлен. Мы познакомились и договорились, что я буду приезжать к нему домой, чтобы он читал какие-нибудь лекции для радио. Для него это было совершенно удивительным явлением, потому что с тех времен, как церковь была “зажата” советскими властями, выступление на радио было совершенной фантастикой. И тем более с восторгом он воспринял эту возможность выступать, так как в академии, видимо в это время, у него начались какие-то проблемы. Он чувствовал, что он там не очень желанный человек, и возможность выступать на большую аудиторию, а нас тогда слушало около тридцати тысяч радиослушателей, он воспринял с большой радостью. Раз или два раза в неделю он сам приезжал к нам в студию, и за почти шесть лет было записано около ста двадцати лекций и некоторое количество передач в прямом эфире».

Автор данных строк также был свидетелем этих лет жизни владыки Михаила, когда он преподавал предмет под названием «Религия» в гимназии «Петершуле». В гимназии его, конечно, привлекла возможность показать богословские вопросы на примерах иностранных терминов. Ему объяснили, что в школе все должны знать немецкий язык, а школе было важно, что он не только обладал широкой, в том числе международной известностью, но и мог также подтвердить ориентацию школы на немецкую культуру тем, что использовал бы на уроках свое знание немецкого языка. Владыка был уже настолько физически немощен, плохо двигался и был почти слеп, что даже не мог на доске написать те немецкие слова, которые произносил. Помню, как владыка Михаил объяснял у доски какую-то довольно сложную богословскую тему. Только теперь, имея богословское образование, я имею возможность оценить, что именно он тогда говорил. Владыка пытался объяснить тонкость понятия «спасение» на контрасте этимологического значения в русском, греческом и немецком языках. Он говорил о происхождении слова «спасение» (Erlosung) от глаголов Losen и Erlosen, объясняя смысл лютеранского понимания сотериологии.

Здоровье архиепископа Михаила постепенно ухудшалось. В 1999 году в начале Великого поста владыка участвовал в богослужениях в академическом храме, во время которых у него произошел инсульт. Владыку положили в епархиальную больницу блаженной Ксении Петербургской, где он продолжал учебную деятельность, в частности, прием экзаменов. Несмотря на то, что инсульт – тяжелое заболевание, он усилием воли смог преодолеть его основные последствия – он восстановил речь и движение, снова смог ходить и писать.

30 августа 1999 года архиепископ Михаил как действующий профессор в последний раз присутствовал на заседании Ученого совета Санкт-Петербургских духовных школ, на котором он узнал, что уволен от преподавания в академии по состоянию здоровья. О решении Совета ректор епископ Константин (Горянов) немедленно сообщил Святейшему Патриарху Алексию II. Для владыки Михаила это решение стало неожиданным и очень неприятным «сюрпризом», а точнее – существенным потрясением. Почти одновременно с этим по представлению настоятеля храма пророка Илии протоиерея Александра Будникова и епископа Константина митрополит Владимир запретил владыке Михаилу самостоятельно совершать богослужения по причине полной слепоты.

С приближающейся кончиной владыка мириться не хотел, хотя и относился к этому по-христиански вполне спокойно. «Физическая смерть, являясь злом с точки зрения земной жизни, является, в тоже время, актом освобождения и возрождения человеческой души», – говорил он. В последний день земной жизни, 28 февраля 2000 года, он сказал своим близким, что его ждут большие перемены. Последнюю встречу архиепископа Михаила описал его последний посетитель – профессор С.Л. Фирсов. Он нашел в архиве донос лидеру обновленческого движения протоиерею Александру Введенскому на людей, близких к петроградскому митрополиту Вениамину (Казанскому). В списке значилось имя Веры Николаевны Мудьюгиной, что навело историка на мысль об архиепископе Михаиле. В середине февраля 2000 года он позвонил владыке, и они договорились о встрече на три часа дня 28 февраля.

Вот как описал Сергей Львович обстановку, в которой он застал известного богослова и архипастыря. «Кругом “хрущобы” – Гранитная улица. В одной из этих старых пятиэтажек проживал владыка Михаил. Парадная без кода. Второй этаж. Признаться, зрелище грустное. Справа от входа кровать, в углублении, наподобие ниши. Рядом с кроватью старые стоптанные черные башмаки и ряса. Слева от входа буфет, к которому примыкает диван. Около дивана находится стол с радиоприемником. Он был включен – владыка слушал “Радио Мария”. Напротив буфета, у окна, – кресло с оторванным левым подлокотником. Рядом с ним, перегораживая комнату на две неравные части, – черный рояль, тыльной стороной обращенный к кровати. За роялем, у стены, – полированный платяной шкаф и несколько стульев. И все. Признаться, я никак не ожидал увидеть такое жилище архиепископа русской Церкви, к тому же выдающегося ученого-богослова». Владыка всегда старался жить скромно, иногда это получалось и помимо его воли, как в годы молодости, так и в годы старости. Но, так или иначе, он был категорическим противником роскоши.

О такой же простоте архиепископа Михаила вспоминал и протоиерей Евгений Палюлин, бывший иподиаконом, ризничим и стряпчим владыки в Вологде. «Владыка оказался неприхотлив и прост, а еще явил большое смирение, ведь даже несмотря на то, что мне пришлось перелопатить сборники кулинарных рецептов, архиерейское меню большим разнообразием не отличалось. Впрочем, этого просил и сам владыка: все как можно проще».

С.Л. Фирсов рассказал владыке об архивной находке. Они обсудили некоторые повороты истории Церкви в ХХ веке. «В течение нашего разговора владыка дважды переходил на хрип, – вспоминал эту памятную встречу историк, – голос срывался, ему приносили воды в стаканчике из-под йогурта. Он отпивал, и беседа продолжалась. Я принес с собой много фотографий, хотел их показать владыке, но, из приличия беря их из моих рук, он тут же передавал их Светлане Николаевне [С. Н. Тетюшева – многолетний секретарь архиепископа Михаила – Прим. КК]. Он ничего не видел, но глаза его никак невозможно было назвать безжизненными».

Встреча продолжалась недолго, Сергей Львович надеялся на продолжение. «Он, не вставая, поднял руку и благословил меня. Я вышел из комнаты, несколько минут проговорил со Светланой Николаевной и молодым человеком, помогавшим старикам, и тут услышал, что владыка хочет есть. Светлана Николаевна пошла на кухню. На прощание, улыбнувшись вслед за владыкой, пригласила заходить в их дом. В очередной раз пообещав это, я ушел. Было около пяти или половины шестого. Между семью и восемью часами, когда я был уже дома, раздался звонок – звонил из академии один студент, который знал о моем намерении встретиться с владыкой. Он спросил меня: “Ну как, так и не встретились?” – “Ну как же, сегодня виделись. Очень интересно поговорили!” – “Он умер. Где-то около шести часов. В академию позвонили, когда владыка был уже мертв”». Келейник архиепископа Михаила Алексей Чернов вспоминал, что владыка сослался на легкое недомогание и пошел прилечь. Никто не заметил, как его не стало. Кончина владыки Михаила была тихой и мирной.

Гроб с телом архиепископа Михаила был доставлен в Свято-Троицкий собор Александро-Невской Лавры, где 1 марта после Божественной литургии состоялось отпевание почившего. Отпевание совершили митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир (Котляров) и епископ Тихвинский Константин (Горянов), ректор Санкт-Петербургской духовной академии и семинарии, с собором духовенства. В середине заупокойной службы со словом о покойном архиепископе к народу обратился бывший ректор Ленинградской духовной академии профессор протоиерей Владимир Сорокин. Также было зачитано соболезнование Святейшего Патриарха Алексия. После заупокойной литии архиепископ Михаил был похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры неподалеку от могил Санкт-Петербургских митрополитов.

Память об архиепископе Михаиле жива. Не было года, чтобы день его кончины, день рождения, день ангела не отмечался бы его родными, духовными чадами, учениками и почитателями его таланта. Доброй традицией стали проводившиеся ежегодные вечера памяти, посвященные владыке Михаилу. Нашлись даже те, кто помнил его по работе в Котлотурбинном институте.

Своеобразной кульминацией стало празднование столетия со дня рождения архиепископа Михаила 12 мая 2012 года. Святейший Патриарх Кирилл направил участникам торжеств приветствие, в котором поделился своими воспоминаниями о замечательном архиерее. На Никольском кладбище Александро-Невской лавры собралось много людей, пожелавших почтить приснопамятного архипастыря. Панихиду на могиле владыки возглавил епископ Петергофский Маркелл в сослужении протоиереев Владимира Сорокина, Александра Будникова, Александра Сорокина, Евгения Палюлина и священника Константина Костромина. На панихиде молились дочери владыки Михаила – Ксения Михайловна Третьякова и Татьяна Михайловна Бражникова. После панихиды в читальном зале Санкт-Петербургской духовной академии состоялась презентация второго тома книги архиепископа Михаила «Православное учение о личном спасении». Этим изданием была завершена публикация магистерской диссертации владыки Михаила, которую он защитил в 1972 году.

Памятные мероприятия продолжились в понедельник 14 мая. В этот день в стенах Санкт-Петербургской православной духовной академии прошла конференция, участники которой делились с гостями своими воспоминаниями о владыке Михаиле. Материалы данной конференции легли в основу данной книги. После конференции ее участники отправились на могилу приснопамятного владыки Михаила, где заместитель председателя отдела внешних церковных связей протоиерей Николай Балашов совершил заупокойную литию. Больше четверти века назад, в апреле 1989 года архиепископ Михаил рукоположил его в сан диакона и священника.

Постоянно издаются труды, написанные архиепископом Михаилом. Помимо его магистерской диссертации, книг «Основное богословие» и «Русская православная церковность», изданы также «Методическое руководство к совершению таинства исповеди», составленное им в бытность ректором духовной академии, а также сборник изречений владыки «Разрозненные мысли вслух», выдержавший два издания. Как отметил в своем вступительном слове на конференции епископ Гатчинский (ныне – архиепископ Петергофский) Амвросий, ректор Санкт-Петербургской духовной академии, «около полувека архиепископ Михаил был связан с нашей духовной академией. Став преподавателем в далеком 1963 и уйдя на покой в 1999 году, он не оставил ее без своего присутствия до сих пор. Сегодня... мы должны признать, что посеянные им семена всходят и обещают дать богатый плод. Многое из того, что сделал владыка Михаил для родной ему Духовной школы, продолжает жить или, найдя отклик в современности, стало вновь актуально и востребовано. Мы принимаем от него своеобразную эстафету, которую уместнее назвать дальнейшей передачей церковной традиции. Например, сочетание светской учености и церковного делания стало в наши дни не столько пожеланием, сколько требованием времени. Соответствовавший этому критерию архиепископ Михаил заметно опередил свое время».

В заключение хочется привести слова протоиерея Николая Балашова, которыми он завершил свой доклад на конференции в 2012 году, и к которым нельзя не присоединиться. «Владыка Михаил был очень необычный архиерей Русской Церкви. Он был свидетелем ее трудной и замечательной эпохи. Он был человек невероятного личного обаяния, очень интересный собеседник. Блаженны те, кто имел счастье знать его лично». К этим словам нельзя не присоединиться. Он был замечательный человек и замечательный христианин.

1. Августин (Никитин), архим. Крутой маршрут архиепископа // НГ-Религии. 2.03.2005. URL: http://religion.ng.ru/people» 2005–03–02/4_ route.html (дата обращения: 17.09.2012)

2. Августин (Никитин), архим. Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929–1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников). СПб.: СПбГу, 2008.

3. Автобиография архиепископа Михаила. Машинопись.

4. Автобиография священника Михаила Мудьюгина. Вологда, 1 февраля 1959 г. // Архив СПбПдА. д. 21. оп. 3 Ф.1. Л. 7–8об., 26–28.Амвросий, еп. Гатчинский «Ректор – ректору». Современный взгляд на личность архиепископа Михаила // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100– летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 9–15.

5. Архиепископ Михаил: Принятие духовного сана было моей мечтой с детских лет. Интервью // Сегодня. №245 (603) от 28.12.1995.

6. Балашов Н., прот. Архиепископ Михаил как епархиальный архиерей (воспоминания бывшего клирика Вологодской епархии) // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 16–23.

7. Балашов Н., прот. Свидетель эпохи исповедников веры. К столетию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) // Журнал Московской Патриархии. № 5. 2012.

8. Благодарю Бога. Архиепископ Михаил рассказывает о своей жизни // Городской курьер. Арзамас-16. № 74 (284) от 23.09.1993.

9. Буклет. 12 мая 2009 г. Вечер памяти архиепископа Михаила (Мудьюгина).

10. Буров А. Путь к Воскресению. Исполнилось десять лет со дня кончины архиепископа Михаила (Мудьюгина) // Кифа. № 3 (109). 15.03.2010. С. 8.

11. Василий (Кривошеин), архиеп. Поместный собор Русской Православной Церкви и избрание Патриарха Пимена. СПб.: Сатис, держава, 2004.

12. Волужков Д.В. Биографический очерк. Архиепископ Михаил (Михаил Николаевич Мудьюгин) // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 89–107.

13. Выдрин И.В. Митрополит Никодим. Екатеринбург: Полиграфист, 2009.

14. Дубаков А.В. Астраханская и Енотаевская епархия // Православная энциклопедия. т. 3. М., 2001. С. 641.

15. Елфимов В. Отношение Коммунистической партии к религии // Красный север. 24 сентября 1958. № 190 (12277). С. 2–3.

16. Жамков А.П. Советское государство и Русская Православная Церковь в переходный период (на материалах Вологодской епархии: 1985–1991 гг.)

17. Кирилл, Патриарх Московский и всея Руси Патриаршее приветствие участникам конференции // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 3–4.

18. Копировский А.М., ученый секретарь СФИ, о владыке Михаиле // Сайт “Предание”. URL: http://predanie.org/content/view/840« (дата обращения 20.09.2012)

19. Костромин К., свящ. Архиепископ Михаил (Мудьюгин) как студент, ректор и профессор Санкт-Петербургских (Ленинградских) духовных школ. К 100-летию со дня рождения (на материале личных дел из архива СПбПдА) // Христианское Чтение. № 2. СПб., 2012. С. 6–42.

20. Костромин К., свящ. Межцерковные связи архиепископа Михаила и православное свидетельство // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПда, 2013. С. 35–51.

21. Костромин К., свящ. Предисловие составителя // Михаил (Мудьюгин), архиеп. Православное учение о личном спасении. Спасение как цель и как состояние. СПб.: Сатис, 2010.

22. Костромин К., свящ., Морозов К.А. Архиепископ Михаил как церковный администратор (по материалам циркуляров по Астраханской епархии) // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 74–83.

23. Костромин К., свящ., Соколов Ю.А. Предисловие // Михаил (Мудьюгин), архиеп. Православное учение о личном спасении. Спасение как процесс. СПб.: Сатис, 2012.

24. Лакомин А., Калинин В. О суевериях и предрассудках // Вологодский комсомолец. 25 сентября 1958. № 116 (1410). С. 4.

25. Митрохин Н.А., Тимофеева С.Л. Епископы и епархии Русской Православной Церкви / Послесл. д.и.н. М.В. Шкаровского. М.: Панорама, 1997.

26. Михаил (Мудьюгин), архиеп. Благодатное преобразование-преображение мира и святая Евхаристия // Богословские труды. т. 21. М., 1980. С. 90–102.

27. Михаил (Мудьюгин), архиеп. Введение в основное богословие. М.: Общедоступный православный университет, 1995.

28. Михаил (Мудьюгин), архиеп. Евхаристия и священство // Богословские труды. т. 21. М., 1980. С. 103–117.

29. Михаил (Мудьюгин), архиеп. Евхаристия по учению Православной Церкви [материалы Комиссии Всемирного Совета Церквей] // Богословские труды. т. 21. М., 1980. С. 71–89.

30. Михаил (Мудьюгин), еп. Евхаристия и единение христиан / Православно-лютеранские богословские собеседования в Финляндии // Богословские труды. т. 7. М., 1971. С. 222–230.

31. Михаил (Мудьюгин), еп. Евхаристия как новозаветное жертвоприношение / Богословские собеседования II между представителями русской Православной Церкви и Евангелической Лютеранской Церкви Финляндии // Богословские труды. Т. 11. М., 1973. С. 164–172.

32. Михаил (Мудьюгин), еп. Комментарии к 3-ей главе Евангелия от Иоанна / Богословские собеседования IV между представителями Евангелическо-Лютеранской и русской Православной Церквей // Богословские труды. Т. 10. М., 1974. С. 108.

33. Михаил (Мудьюгин), еп. Основы православного учения о личном спасении по Священному Писанию и святоотеческим высказываниям. (Основы православной субъективной сотериологии). Тезисы одноименной диссертации, представленной на соискание ученой степени магистра богословия // Богословские труды. Т. 10. М., 1974. С. 171–174.

34. Михаил (Мудьюгин), еп. Реформация XVI в. как церковно-историческое явление / Богословские собеседования III между представителями Евангелическо-Лютеранской и Русской Православной Церквей // Богословские труды. Т. 6. М., 1971. С. 155–163.

35. Михаил (Мудьюгин), еп. Спасение и оправдание. (Опыт краткого раскрытия православной субъективной сотериологии) / Православно-лютеранские богословские собеседования в Финляндии // Богословские труды. Т. 7. М., 1971. С. 231–239.

36. Надо строить и церкви, и школы. Интервью с архиепископом Михаилом // Русский Север. 5.09.95.

37. Наречение и хиротония архимандрита Михаила (Мудьюгина) во епископа Тихвинского // Журнал Московской Патриархии. 1967. № 1. С. 20–25.

38. Ответ администрации Горного института на запрос СПб ПДА о сведениях в отношении М.Н. Мудьюгина, доцента горного института // Архив свящ. К. Костромина, копия.

39. Официальный сайт Астраханской и Енотаевской епархии (www.ast-eparhia.ru)

40. Палюлин Е., прот. Архиепископ Михаил (Мудьюгин), Вологодский и Великоустюжский // Православный летописец Санкт-Петербурга. № 44. 2011. С. 37–54.

41. Паралич лечат движением. Интервью с архиепископом Михаилом // Московские Новости. № 27 (724) 3–10.07.1994. С. 21.

42. Поспеловский Д.В. Русская Православная Церковь в XX веке. М.: Республика, 1995.

43. Православно-лютеранские богословские собеседования в Финляндии. Резюме богословского собеседования между представителями Русской Православной Церкви и Финляндской Евангелическо-Лютеранской Церкви, состоявшегося в г. Турку в помещении курсового центра «Синаппи» 19–22 марта 1970 года // Богословские труды. Т. 7. М., 1971. С. 213.

44. Православно-лютеранские богословские собеседования в Финляндии. Резюме богословского собеседования между представителями Русской Православной Церкви и Финляндской Евангелическо-Лютеранской Церкви, состоявшегося в г. Турку в помещении курсового центра «Синаппи» 19–22 марта 1970 года // Богословские труды. Т. 7. М., 1971. С. 213–214.

45. Разрозненные мысли вслух. Штрихи к портрету архиепископа Михаила. СПб.: Сатис, Портал Христианин. СПб, 2010.

46. Ранне А., прот. Архиепископ Михаил (Мудьюгин) // Михаил (Мудьюгин), еп. Методическое руководство к совершению таинства исповеди. Киев: Общество любителей православной литературы, изд-во им. свт. Льва, папы Римского, 2001. С. 75–84.

47. Ранне А., прот. Профессор Духовной академии – архиепископ Михаил (черты к портрету архипастыря) // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПДА, 2013. С. 24–27.

48. Рубан Ю. Интеллигент-профессор-архиерей // Вода Живая. 2010. № 2 (121).

49. Сааринен Р. Вера и святость: лютеранско-православный диалог, 1959–2002 / Пер. с англ. М. Голыбиной. М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2003. (Серия: Диалог).

50. Санкт-Петербургская духовная академия. Профессора и преподаватели. 1946–1996. Биографический справочник « Сост. О.И. Ходаковская, А.А. Бовкало. СПб.: Дивный остров, 2011.

51. Санкт-Петербургский мартиролог духовенства и мирян

52. Слово иерарха. Интервью с архиепископом Михаилом // Накануне. Литературно-художественный, культурно-исторический, общественно-аналитический ежемесячник. № 4, 1995. С. 2.

53. Смирнова С.С., Шаршаков И., прот. Вологодская и Великоустюжская епархия // Православная энциклопедия. т. 9. М., 2005. С. 250.

54. Соколов Ю.А. Архиепископ Михаил. Образ православного интеллектуала и круг его интересов // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 52–73.

55. Соколов Ю.А. Устные воспоминания.

56. Столетие со дня рождения архиепископа Миахила (Мудьюгина) // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПдА, 2013. С. 7–8.

57. Тезисы по докладам и резюме богословских собеседований, III. Тезисы по докладам епископа Тихвинского Михаила «Реформация XVI в. как церковно-историческое явление» и доц. д-ра Р. Сленска «Восточная Церковь с точки зрения евангелического богословия» и по последовавшей дискуссии // Богословские труды. Т. 6. М., 1971. С. 202.

58. Тулупов В., прот. Благословляю вас на подвиг жизни! Архиепископ гавриил (Огородников). Страницы жизни. М.: русский хроно- графъ1991, 2004.

59. У дьявола нынче много работы. Интервью с архиепископом Михаилом // Речь. 05.05.1993. Череповец.

60. Учетная карточка «Завод «Красный путиловец» № 2201 // Архив свящ. К. Костромина, копия.

61. Фирсов С.Л. Апостасия. «Атеист Александр Осипов» и эпоха гонений на Русскую Православную Церковь. СПб.: Сатис, держава, 2004. (Серия: Русская церковь в ХХ столетии. Документы. Воспоминания. Свидетельства).

62. Фирсов С.Л. К вопросу о последнем периоде жизни архиепископа Михаила // Архиепископ Михаил (Мудьюгин) в воспоминаниях и размышлениях. Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения архиепископа Михаила (Мудьюгина) 1912–2000. Санкт-Петербург, 14 мая 2012 г. / Под ред. свящ. К. Костромина и Д.В. Волужкова. Портал Христианин. СПб. СПб.: СПбПда, 2013. С. 28–34.

63. Хавроничев В.П. Устные воспоминания.

64. Шкаровский М.В. Александро-Невское братство 1918–1932 годы. СПб., 2003. (Приложение к журналу «Православный летописец Санкт-Петербурга»).

65. Шкаровский М.В. Пастор Курт Мусс и община русских лютеран в Петрограде (Ленинграде) // Немцы в Санкт-Петербурге. Биографический аспект. Вып. 6. СПб., 2011. С. 411–426.