Два голоса о православии из среды немецкого протестантизма

Источник

Нужно было внешнее умаление Православной церкви, лишение ея всякого видимого благополучия, чтобы глазам христианского мира на Западе открылся свет восточного христианства, чтобы западный мир свободно и без предубеждения подошел и признал жизненную силу и духовное богатство православия. Прежнее равнодушие и обычная предубежденность Запада сменились вниманием, сердечностью, участливым состраданием и – более того – исканием общения с нею. Проявлений этой симпатии много. Они отражаются и в печати, и мы имели отчасти возможность предоставить на этих страницах примеры такого внимания из области римско-католической мысли.

На этот раз останавливаемся на мыслях о православии в реформатском протестантстве.

В «Теологише Литературцайтунг» (Галле –Берлин), академическом журнале, основанном Адольфом Гарнаком, помещена статья: «Актуальное значение символа веры восточной православной церкви». Статья принадлежит Фритцу Либу и представляет собой его речь при открытии лекций о символике восточно-православной церкви на богословском факультете в Берлине в летний семестр 1947 года. Лектор в данной речи ставит задачей указать путь к вероисповедному сближению реформатства с православием.

Считаем полезным представить возможно полнее мысли, здесь выраженныя, и не только ради добрых слов, сказанных здесь о православии, но и потому, что здесь с университетской кафедры формулированы тезисы, могущие служить исходным пунктом для дальнейших суждений о взаимоотношении двух вероисповеданий.

Проблему объединения церквей вообще лектор считает эсхатологической проблемой, полагая, что единство вселенской церкви откроется лишь при втором пришествии Христовом. Но, в порядке нынешних экуменических стремлений и планов, он видит возможность для протестантства сближения с православием. Так как настоящее с ближение должно базироваться на общих обеим сторонам истинах веры, он ищет этой общей основы и находит ее в никео-цареградском символе веры.

Утвердив в принципе это положение, автор делает попытку указать психологическия основания для сближения. Для этого он воспроизводить свои прежния мысли по данному вопросу в том виде, как оне были им изложены в печати в 1929 году. Всю эту часть речи мы передаем здесь в переводе.

«Есть одна важная предпосылка», – говорит Либ, – «при которой возможен обмен мнений между христианами, а тем более между христианами разных исповеданий; это то, чтобы обе стороны стлали смиренно у подножия креста, для них обоих воздвигнутого. Он им напомнит о том, что и тот и другой верят в одного Господа и Спасителя и Ему хотят служить, а вместе и о том, что они оба грешники и нуждаются в прощении, Его прощении, а в заключение Он приведет их к тому, что они, как люди, все нуждающиеся в Божием милосердии, будут стремиться возможно по братски преодолеть взаимныя противоречия. В таком настроении будет наперед исключена всякая попытка разбить другого, в фарисейском ослеплении считать только себя обладателем истины, предъявлять свои права, требовать принятия своей точки зрения. Трактовка подобного рода была бы чем-то иным, чем действительным обращением ко Христу. Что мы говорим об отдельных верующих разных исповеданий, то нужно сказать в большем масштабе о самих церквах в их наличном виде. Один и тот же крест, Тот же Спаситель внушает им совершенно ясно, что они – это не Он Сам, а равно, что они, в своем внешнем устройстве и виде, прежде всего в лице своих отдельных представителей и вождей, в лице своих иерархов и клириков и в их деятельности, далеко не безгрешны, подвержены ошибкам и нуждаются в божественной благодати и милости. Совершенен лишь Сам Бог Отец, невидимая глава Единой поистине Церкви – Уна Caнктa Иисус Христос и невидимо действующий в церкви Святый Дух, соделывающий церковь истинной Церковью и сообщающий ей все снова чистоту. В этом эоне, как выразился Бердяев, продолжает все еще существовать различие между потенциальностью и актуальностью Церкви.

Существует лишь один путь, способный сблизить и, в заключение, объединить вновь разлученных по разным церквам братьев, это – смирение, смиренное преклонение перед фактом, что мы, люди, – грешныя создания, и что Бог есть Бог святый и непостижимый, что для Церкви Христовой, которая в то же время есть церковь людей, церковь грешников, а не праведников, больше приличествует служить Богу и людям, чем господствовать самой...

Нынешнее тяжелое положение церквей, общее и повсеместное, требует более, чем когда-нибудь, чтобы оне лучше поняли друг друга и помогали друг другу. Истинное взаимопонимание евангелических и православной церквей, в пользу которого мы здесь выступаем, возможно только при общем смиренном утверждении себя на подлинном Евангелии и на правильном учении, основы коего положила древняя, Церковь. Реформатския церкви возникли как раз из признания чистого Евангелия вопреки всем искажениям и заблуждениям средневековой западной церкви; православная церковь, со своей стороны, называя себя ортодоксальной, т. е. правильной, всегда остается в этом утверждении и подчеркивает, что она есть не что иное, как хранительница предания древнехристианской церкви. Как ни одна другая Церковь, она опирается на древнехристианское и общехристианское никео-цареградское исповедание веры и на покоющуюся на нем древнехристианскую догму века Отцов Церкви. Между этой основой православной церкви и стремлением реформатов проповедовать Евангелие в его первоначальной чистоте и возстановить чистую веру нет противоречия и оно не может возникнуть. Ибо древнехристианское исповедание веры создалось как раз из защиты Евангелия против его противников. Это есть древнецерковная, в Св. Духе составленная формулировка того, что содержится в библейском откровении: веры в живого Триединого Бога, в полную божественность и полное человечество Господа нашего Иисуса Христа и в Его и наше телесное воскресение.

Должно быть во всяком случае подчеркнуто со всей силой, что внешнее, бездушное следование за православным вероисповеданием, а равно историческое вчувствование в его содержание никоим образом не достаточны. Действительным исповеданием становится для нас каждая уже высказанная церковью формулировка веры только тогда, если она станет нашим собственным исповеданием, исповеданием исповедывающих его, если оно высказывается как дар Духа Святого, подобно основному исповеданию Петром Христа Сыном Божиим, если в нем находит свое выражение действительное и конкретное отношение нашей собственной личности к живому Богу, а не высказывается лишь определение понятия о Боге. От важности этого факта нас не должна увести в сторону хотя бы и глубочайшая умственная спекуляция, – а такая опасность стала особенно острой в России как раз со времен Соловьева. Речь идет о богословской умственной спекуляции, в коей слишком легко выступает в конце концов эстетическое и безответственное удовлетворение потребности нашего собственного разума и чувства, вместо настоящего, соответствующего важности предмета, понятия о самом Боге, и одновременно с этим уделяется сишком мало серьезного внимания действительности самого человека, иначе говоря, истинной нужде человечества. Эта опасность спекулятивности грозит все снова и все в новом виде богословскому развитию христианства в течение всей его истории. Божья действительность воспринимается подлинно только через слово Божие, как слово, обращенное к самому человеку и ставящее лично его самого перед решением вопроса веры и исповедания. Поэтому одна и та же вера, одно и то же исповедание должны находить для себя каждый раз новое и свободное выражение, поскольку они восприняты живо и конкретно.

Равным образом необходимо, чтобы восточные христиане, стремящиеся к единству Церкви, поняли и приняли также нечто из того, что Бог – живой и всемогущий; Бог не одного только исповедания – говорит чрез протестантство нынешнего времени. Было бы опасно, еслибы конкретное Божие обращение к нам в нашей нынешней действительности, и ответ человека на Божий призыв, ответ человеческий – церковный ли и богословский, но во всяком случае выраженный с верой, – еслибы все это, в отрешении от всех исторических обстоятельств и без внимания к нынешним вопросам и нуждам конкретного человека, исключительно с точки зрения и в категориях, идущих от первых веков христианства, – пожалуй, в категориях одного столетия, а не сверхвременной вечности, – все это подверглось бы суждению и было бы слитком опрометчиво и неосмотрительно осуждено. Ведь и богословская речь Ивана Киреевского или Хомякова, или Достоевского, или Флоренского, или Сергея Булгакова – называем только важнейших русских христианских мыслителей нового времени, – именно потому, что она живая, она не только не та же самая, что в греческой поздней античности, но кроме того очень русская и во многом это речь 19-го и 20-го столетий. Если стать судить немецкое протестантское богословие, то нужно потребовать от русских, чтобы они приняли во внимание это обстоятельство также и почувствовали бы не только конкретныя потребности и проблематику нынешнего человека Запада, но и нечто из того, что Бог говорит и отвечает нынешнему человеку в его языке и в голосе евангелических церквей.

Но в своем твердом стоянии на древне-церковном исповедании Православная Церковь становится как раз проповедницей истины против того протестантизма, который в послереформационное время, если не совсем пренебрег, чрезвычайно ослабил веру в Троичность, в божественность Христа и в телесное воскресение и впал в большой степени в субъективный гуманизм. Необходимо со всей силой подчеркнуть, что без учения древней церкви о Троичности и без ея христологии все реформатское учение об оправдании висит в воздухе и теряет всякий смысл. Воплощение Слова, Сына Божия, есть и останется реальной предпосылкой оправдания и примирения человека с Богом. В борьбе против т. наз. эллинизации древнецерковной догмы перестали вообще серьезно относиться к этому, и на место веры в божество Христа поставлено эстетическое и моральное значение человека Иисуса по чисто разсудочному принципу; перестали замечать, что так сильно оспариваемое учение древнехристианской Церкви о двух природах не подчеркивает ничего иного, как связь и соединение Бога и человека в богочеловеческой личности Иисуса Христа, соединение двух существ, которыя противостоят друг другу в неуничтожимом качественном различии, как существо Творца и творения. Эту именно двойственность и это различие не хотят более видеть, признавать, начинают создавать Бога по собственному образу и представлять Христа или чисто по монофизитски, или чисто по эвионитски, как идеального человека.

Огромное значение имеет то, что православная церковь сохранила в чистоте старохристианскую догму и не исказила ее схоластическим рационализмом. Но древнецерковная вера, древнецерковная догма может оставаться живой и сильной через постоянное обращение к ея собственной основе, к живому слову библейского евангелия, иначе говоря – силой божественного откровения, когда церковь постоянно ориентируется на него в верном послушании слову Божию. Однако нужно сказать, что проповедь, иначе говоря, пророческое служение, в православных церквах слишком уже отодвинуто на задний план в пользу одностороннего традиционного подчеркивания культового и иерархического существа церкви. Если Запад легко подпал враждебной Богу динамике субъективизма и легко стал жертвой своего фаустовского устремления, желая заменить им действие Св. Духа, то опасность для Востока состоит в подпадении безплодной статике и в самозамкнутости против живого новотворящего действия Св. Духа. С другой стороны, вопреки протестантскому предубеждению, нужно подчеркнуть, какое глубокое богатство наполняет богослужение православной церкви и в какой большой степени занимает в ней место прямое библейское откровение. Нельзя умалчивать о том, что благодаря прочной и неизменяемой форме этого богослужения, благодаря его объективному содержанию и благодаря глубокому благоговению и молитвенному настроению, с которым православный верующий, преклоненно и смиренно сознает себя стоящим перед непоколебимым величием и святостью Бога, православная церковь обезопасила себя от погружения в удаляющий от Бога религиозный индивидуализм, которому подпали в большой степени протестантския церкви. Но рядом с этим в живом православии (в действительности это может дать только живое православие) существует такое ясное сознание, что прямое сохранение традиции и культовой и сакраментальной практики, как мертвого капитала, во многих отношениях стесняло духовную жизнь православной церкви, точнее – церквей, и подавляло истинное дыхание Духа. В такия времена недостаток проповедания живого слова должен был и будет мстить за себя вдвойне. Безмолвная церковь грозит перестать в конце концов быть церковью, так как Дух Святый действует только там, где возвещается и на деле слышится слово, не только в проповеди, но также и в богослужении и таинствах. Но если слово даже в культе и таинстве еле слышится, тогда церкви грозит самое худшее. Не случайно то, что со времени русской революции прямое проповедание евангелия в русской церкви получило гораздо больше значения. Это есть признание евангелия, и при том евангелия в его чистом, полном, не разжиженном водой рационализма и не перетолкованном субъективно виде, – и его проповедание, которое одно может сохранить русскую церковь.

Для нас составляет особую радость, что Сергий Булгаков в своем обмене письмами с Гансом Эренбергом («Путь» № 5 и «Религиозное сознание», вып. 1), при всей верности особенностям своей церкви, подчеркивает, что «библеизм, особенное насыщение библией, жизнь в библии является особенностью, даже преимуществом протестантского мира», и что здесь православие может только учиться от настоящего евангельского, библейского протестантизма. В этом могли бы выразиться плодотворныя задачи протестантства, поскольку оно действительно есть библейское, именно, в отношении к слову Божию, исполненном веры и духа послушания. Здесь обнаруживается особенно ясно, как серьезный обмен мнений с членами сестры-церкви побуждает тотчас нас самих к самосознанию и к покаянию, к сосредоточению внимания на чистых и характерных основах нашей христианской веры, а именно, на слове об оправдывающей верующих благодати. Если мы, протестанты, в состояние действительно со всем усердием принимать и возвещать это слово, то оно будет услышано и понято также нашими христианскими братьями на востоке, лучше услышано и понято, чем в 19-м столетии, когда это учение среди других слов не было во всяком случае чисто слышным, и о протестантстве поэтому судили односторонне на православной стороне.

Настоящая, исполненная воли к единению в Господе и Спасителе, встреча реформатского протестантизма и восточного православия побудит обоих к самосознанию, к смиренному покаянию пред Богом, и заставит умолкнуть все империалистическия намерения одной стороны победить или разбить другую сторону путем пропаганды или как-нибудь по иному. Настоящая встреча обоих возможна во всяком случае лишь там, где воздвигнут крест Христов – воздвигнут не только как знак суда над нашими грехами, но и как знак божественной милости и прощения. «Господи, помилуй» проходит красной нитью чрез восточное богослужение, и ни один писатель и мыслитель не проповедует неустанно так, как православный русский Достоевский тайну прощения грехов как основу всеобщего истинного братства людей, основу все-братства, которого он так сильно желал и так пророчески предвидел; и ни один народ не воспринял в такой степени слово о прощении грехов и не показал такой способности ради него прощать другому, брату, ближнему, как русский истинно верующий народ. Вот это – истинно евангельские основные звуки в русской Христом приобретенной душе. Их отзвук делает для нас, евангеликов Запада, русский народ, тот русский народ, в котором Дух евангелия проник далеко за стены храмов, близким и действительно достойным любви, при всех огромных различиях и разстояниях между нами.

Все это вызывает ве нас тоску о видимом единстве веры, о видимом экуменическом единстве Церкви, тоску, какой ни одна церков не переживала в такой мере, как православная, которая, как мать, идет на поиски своих потерянных детей. Эта тоска глубоко коренится в присущем верующему русскому народу собственном понимании универсального характера христианского посланничества. Подумать только, как сильно и захватывающе выступает у Достоевского, также как и Соловьева, да и у более поздних – Флоренского и Бердяева, вера во всеобъемлющую любовь Божию, а с нею в универсальное спасение всего человечества и всего мира, выступает навстречу всеобщему братству через любовь, но так, что этим не ослабляется представление важности Страшного суда, – такая вера, какая внутри протестантства нашла для себя равного, и к тому же замечательно единомысленного с русскими, представителя в младшем Блюмгардте. На этой вере покоится и вера в единство Церкви и его окончательную реализацию...

Осуществление видимого единства должно начаться общим смирением перед Распятым, общим покаянием и общим признанием того, что может сделать нас единым целым. Но путь через крест ведет к открытому гробу – Господа Воскресшего. В Нем воскреснут также церкви – к тому, чтобы представить собой Единую Церковь, видимая Глава которой есть Он Сам Воскресший. Полная силы проповедь воскресения есть особая харисма (благодатное дарование) восточной церкви. И ради этой черты в особенности осуществляется ея тоска о соединении с отторгнутыми младшими братскими церквами. Ради своей радостной и могучей веры в воскресение Господа восточная церковь тогда станет на первом месте, когда воскреснет единая Церковь под водительством Самого Воскресшего. И не может приити никакое единство без нея.

И мы, как евангелики, свидетельствуем эту веру, эту пасхальную веру также в воскресение Уна Сaнктa теперь уже, соединяясь с нашими братьями в пасхальном приветствии русской церкви «Христос воскресе!» ответом «Воистину воскресе!»

На этом заканчиваем длинную цитату из статьи-лекции Фр. Либа. В заключительной части лектор говорит об отношении данного вопроса к настоящему историческому моменту.

Новое время, указывает он, выдвигает новыя проблемы, ждущия своего – христианского – разрешения. Христианская древность об этих проблемах ничего не сказала, а если оне и появлялись, то только на периферии бытия церкви. Такова особенно остро стоящая ныне проблема политической и социальной ответственности церкви. Но как раз в этих вопросах протестанты стоять на одной линии с нынешними православными христианами. Если бы православие не было живым, вопрос об отношении к нему имел бы лишь академический интерес. Но православие сегодня являет собою живую, сильно выраженную действительность. Таково оно в своей существеннейшей и важнейшей части – в русском православии, которое как раз теперь в своей эмиграции, порвавшей с родной землей, обнаруживает удивительную жизненную силу. Действует на Западе также влияние Достоевского, как живого представителя русского православного духа. Нельзя забывать и того – продолжает автор – что русская церковь ведет особенно тяжелую борьбу за существование; в борьбе с оккупацией эта церковь, да и церковь на Балканах, обнаружили удивительную внутреннюю выдержку. Ныне церковь на территории России оказалась лицом к лицу с марксовским социализмом: в таком же положении оказался в сердце Германии и протестантизм. Новыя политическия условия должны, по мнению автора, побудит русскую церковь к самопроверке, к сознанию ошибок прошлого и к покаянию.

Проблема, поднятая реформатским богословом, проблема отношения протестантства к Православию – широка, сложна, а вместе с тем и захватывающа. Поставлена она здесь открыто и свободно, со всем стремлением к объективности.

В связи с нею невольно мысль возвращается к концу средних веков, к началу реформации. Уже тогда повернулись глаза Запада к Востоку, и он увидел там новое для себя в философии и в искусстве древности. Но византийская эмиграция, сыгравшая огромную роль в возникновении итальянского гуманизма, не умела сказать Западу о своих христианских религиозных ценностях, может быть, сама не умела видеть и ценить их или, возможно, не хотела навязывать их; и сам Запад не поинтересовался ими. И лишь теперь, на закате эпохи, начавшейся тогда, через полтысячелетия, он присматривается к наследию Востока в христианской религиозной области. А ведь это наследие существовало в оформленном виде уже и тогда. И как бы изменились судьбы западного христианства, если бы реформация выразилась в слиянии протестантства с восточным руслом христианства...

Прошли века, и теперь уже представляется и осуществляется возможность не только взаимного познания, но и встреч вероисповеданий, их общения и сближения. Эту возможность можно приветствовать, ею пользоваться, ее поддерживать. Но православное сознание не может преувеличивать значения этого общения. Мы видим, что «вселенское движение» приняло форму земного экуменизма и не обнаруживает стремления возвыситься до подлинной вселенскости или, понимаемой в православном смысле, «кафоличности». Последнюю мысль мы обязаны пояснить.

Когда реформатский богослов подчеркнул, что не может быт полного единства церкви без участия старшей сестры церкви, то этой старшей сестрой он назвал Восточную Православную Церковь. Но Восточная Православная Церковь напоминает, что у нея самой есть старшая сестра, без единения с которой нет и не может быть единой святой, соборной и апостольской Церкви. Сестра эта есть Небесная Церковь. Экуменизм может быть и без нея; но это не истинная кафоличност символа веры, не вселенскость, не «плирома церковная», о которой читаем в Iпослания к Ефесянам.

Относительно нынешнего сближения церквей ученый автор, повидимому, не питает излишних иллюзий. Он считает его лишь подготовкой единства церкви и понимает единство, как проблему эсхатологическую, т. е. верить, что полное единство церкви «откроется» только во второе явление Господа Иисуса Христа в Его славе. Но откроется оно, скажем мы, основываясь на слове Божием, явлением Небесной Церкви. Всюду, где слово Божие возвещает второе пришествие Господа, оно говорит о «тьмах ангелов» с Ним, о пришествии Господа «со всеми святыми Его» (1Фес. 3:13). Эта небесная сестра-церковь есть реальность. Если так, то о ней нельзя не помнить и с нею должно быть общение теперь, в нынешнем эоне. И это общение признавалось, сознавалось и исполнялось древней церковию. О нем говорит послание к Евреям, свидетельствуя, что крестившиеся вступили в общение – приступили – к «небесному Иерусалиму», «к тьмам ангелов», «к торжествующему собору», «к церкви первенцев, написанных на небесах», «к духам праведников, достигших совершенства». Мысль апостола о Небесной Церкви, окружающей Господа, совершенно ясна; это не cхoластика, а жизнь. Потому для православного сознания «торжествующая церковь» (она же и воинствующая с нами «против начальств и властей и мироправителей тьмы века сего, духов злобы поднебесных») есть ядро, основа «соборной-кафолической» церкви; мы на земле составляем меньшую часть великого тела церкви. Небесная Церковь – всегда перед умственными глазами православного христианина. Особенно мысль о ней оживает в божественной литургии, в принесении Тела и Крови Христовых, как благодарственной жертвы о почивших праотцах, ветхозаветных патриархах, пророках, апостолах, проповедниках, евангелистах, мучениках, исповедниках и о всех в вере скончавшихся, а также – в заключение – о живых, как одной лишь части этого соборного вселенского организма.

В протестантстве нет ни чувства реального единения с Небесною Церковью, ни практики общения с нею в богослужении, ни вообще памяти о ней. В этом отношении реформация пошла за общим духом своей предшественницы – эпохи возрождения, с ея поворотом к земному бытию: этот дух проник в религиозную область и свел понятие самой церкви к земному бытию, отчасти он отразился даже в римской католической церкви. В понимании 9-го члена никео-цареградского символа веры о Церкви, повидимому, между православием и протестантизмом есть расхождение по существу. Это, пожалуй, единственный пункт, где этот символ не может служить общим базисом веры для обеих сторон; тогда как в понимании догмата Троичности и в христологии мы вполне допускаем, вместе с ученым автором статьи, возможность полного согласия. Когда римская церковь говорит о «мистическом теле церкви» наряду с «видимой «католической церковью» (римской), то для нас это параллельное существование двух церквей представляется туманным. Но не менее туманно и протестантское представление о «церкви телесной» (ди лайблихе кирхе), обнаруживающей разъединение христиан, и «церкви духовной» (ди гайстлихе кирхе), где якобы этого разделения не существует.

Как видим из истории, православие не стремится к тому, чтобы представлять собой большую внешнюю силу в мире, чтобы поглощать другия исповедания, подчинять их или искать блокировок – унии их с собой, не ищет усиливаться за счет другого, в интересах своей борьбы на земле, словом, не имеет тех качеств, влияния которых опасается для сближающихся исповеданий автор статьи. Та часть православной церкви, которая обнаружила бы подобныя стремления, показала бы, что она не выражает подлинного духа православной церкви. Православие состоит из ряда самостоятельных, независимых друг от друга церквей, организовавшихся по национальному или территориальному признаку, из которых каждая живет своей собственной жизнью, мало входит в жизнь и оценку других церквей, пока оне хранят чистоту веры, и поддержки для себя ищет не по сторонам, а свыше, от небесной церкви. Православие не стремится к централизации. Уже отсюда видно, что ему совершенно чужд дух церковного империализма. Еслибы случилось появление новой национальной или территориальной православной церкви, это было бы радостным приобретением в общем составе церкви, но практически оно ничего не придало бы интересам земного существования ни русской, ни греческой, ни сирийской, ни другой церкви. Здесь лишь констатировалось и приветствовалось бы рождение сестры-церкви; может быть, потребовался бы временный руководитель в лице старейшей церкви, как руководство старшей сестры или крестной матери.

Но и при единстве веры настоящее единение церквей может совершиться только чрез общение с небесной церковию. Что еще потребовалось бы – это возжение в новоприобщенной церкви священства от неугасаемого огня преемственного священства в церквах Востока; а за этим приобретением само собой последует признание реального причащения Тела и Крови Христовых вместо символического причащения, существующего ныне в протестантстве.

Протестантизм и восточное христианство и далеки друг от друга и вместе – близки. У них есть многое, где они мыслят по одному, расходясь с римским католицизмом. Но в религиозной жизни во многих случаях то, что в православии принимается реально, в протестантизме понимается лишь символически. Для нас это говорит об искренности протестантства, но вместе говорит и о неполноте его религиозной жизни. И причину этой неполноты мы видим.

Таково наше понимание поставленной проблемы. Для проведения в жизнь вопросов временного бытия христианских исповеданий в наши дни полезен экуменизм. Но кафоличность – и стремление к ней всех церквей – необходимы для вечности.


Источник: Прот. Михаил Помазанский. О жизни, о вере, о Церкви. Сборник статей (1946–1976). Выпуск первый: Жизнь в Церкви. — Jordanville: Типография преп. Иова Почаевского. Holy Trinity Monastery, 1976. — С. 315-323.

Комментарии для сайта Cackle