Письмо отца Михаила Дмитрева из касимовской тюрьмы

9 марта 1930 года

Милые и дорогие мои девочки. Давно я вам ничего не писал. Очень уж у нас место для писания не подходящее – тесно. Вся наша камера имеет размер 6х3. На день одну из казенных кроватей мы ставим на попа¹, на нее доски, и получается полка, на которую кладем всякие вещи. Давно я собирался вам написать, чтобы вы поменьше хлопотали о нас, т. к. у нас от передачек получаются завалы, особенно много черного хлеба [несколько слов неразборчиво] не присылайте. У нас его много сгнило и [много ?] насушили сухарей. Когда будет недостаток в хлебе, мы сообщим. Много у нас и сахара. Обилие сахара наводит на грустные мысли²: За что нам такое изобилие, когда у вас наверное его нет. Так поимейте и это ввиду. Вообще со стороны продуктов у нас очень хорошо. У меня нет корзиночки – это вот плоховато. Некуда белье положить.

Жизнь наша течет однообразно. Встаем по команде: после свистка в 6 часов, когда бывает смена караула. Встаем, умываемся; далее молитвы утренн[ие]. Чай; после чая часы³; затем чтение слова Божия или проповедей Дьяченко. В час обед с чаем, отдых и снова чтение или пение. Разговоры на разные темы. Вечером ужин с чаем и ожидание проверки, что бывает в 10 часов. Пред проверкой, а иногда после читаем вечерния молитвы. На первой неделе⁴ часов в 5 вечера читали Канон Андрея Критскаго. Под воскресенье совершаем всенощную. И так идет день за днем. Получается, по словам Серг[ея] Анат[ольевича]: «Ни печали, ни воздыхания, «Но жизнь безконечная»⁵. Да! Жизнь именно безконечная. Суд Ал. Ф. Хватова ясно показал, что нас ожидает. Хорошо одно, что уныния никакого нет. Все чувствуем себя в полной бодрости: что Богу угодно, то и будет.

После интервью с М[итрополитом] Сергием и статьи Сталина мы очень надеялись на поворот. Но так повертывают, что жуть берет.

В четверг на масляной неделе с вечерней поверкой заявился к нам врид.⁶ нач.[альника] (начальник уехал на курорт⁷) и категорически объявил нам, что мы должны все остричься наголо и обриться. Мы очень упрашивали его не обязывать нас стричься – ничто не помогло:

– Никаких разговоров!

Это повергло нас в уныние. Решили сейчас же протестовать. Написали на имя врид. начальника письменное заявление об отмене своего распоряжения. Если же это не в его компетенции, то просим передать прилагаемое при сем заявление пом[ощнику] прокурора, ко[то]рого мы просили об отмене распоряжения начальника Домзака⁸.

Заявление помпрокурору заканчивалось просьбой:

– Если вы не можете отменить распоряжение начальника Домзака своею властию, то просим за наш счет передать телеграмму губпрокурору, пакет каковой при сем прилагается...

И весь этот ночной труд был передан чрез контору врид. нач[альника] Лазареву. Этим наша стрижка и закончилась.

12 марта 1930 года

Вчера Сергий Анат[ольевич] и Димитр[ий] Иван[ович] получили повестки в суд, который назначен на 12 часов 14 марта. Наверно народу будет много, как жаль, что нельзя на нем быть.

Вчера же (11/III) в тюрьму заявился следователь от ГПУ и допрашивал в клубе (бывш[ей] церкви) Дим[итрия] Феодор[овича] Боголюбова (Хватова); Некрасова – диакона Малеевского и о. Матвея Лаврентьева из с[ела] Пустынка. Все они обвиняются в заговоре по срыву колхозн[ого] движения. О. Дим[итрий] Феодор[ович] поморил нас со смеху, рассказывая о допросе. Ему было зачитано обвинение. Судя по обвинению – дело очень большое и грозит весьма дурными последствиями, но замечательно то, что сам [о.] Дим[итрий] рассказывает об этом так, как будто это не его касается. Все обвинения построены на том, что он, Дим[итрий], устраивал торжественные службы, продолжающиеся по нескольку часов. Так, по его словам, всенощные продолжались до 11–12 часов ночи. Сами службы были не такие, как они совершаются везде...

Всех нас особо смешил подбор обвиняемых: Дим[итрий] Феод[орович] – верста коломенская, а Некрасов – «чертенок». Первый с богатыми волосами, второй – обритый наголо.

Среди них замешался о[тец] Матвей – человек совершенно непричастный к Гиблицким⁹ службам. Он, оказывается, племянник Малеевскому – Харькову, и ему написал письмо с очень нелестным отзывом о соввласти. Это письмо таскал с собою диак[он] Некрасов и с ним был в ночь обыска у Боголюбова. Теперь дело представляется так, что это письмо читалось прихожанам [неразборчиво]. Одним словом, из ничего получается громкое дело.

Что касается меня, то я до сих пор на допрос не вызывался, и когда позовут – неизвестно. Дело мое за ГПУ по ст.[атьям] 58 8 и 5810, т. е. по самым коренным. А то, что говорят о ст[атье] 169, это, по-моему, ошибка. Меня часто смешивают с Дим[итрием] Иван[овичем]: Димитрий и Димитрiев – похоже.

Наверное мне придется предстать пред Ряз[анским] Судом, т. к. по этим статьям здесь судить не будут. Но если мое дело будет разбираться в Рязани, то почему не вызывают и не отсылают в Рязань, хотя было уже несколько этапов. Последний этап был с усиленным конвоем: 6 арестованных и с ними 7 конвоиров.

Наверно вам известно, что Петр Сем[енович] Успенский присужден к 8 г[одам] тюр[емного] заключ[ения] и 5 годам ссылки, а диакон Флоренский, обвинявшийся с ним вместе, оправдан. Ходят слухи, что он отказался и от сана, и от веры. Говорят это их односельчане.

Про Сергея Анат[ольевича] должен сказать, что он чувствует себя вполне хорошо. А главное, перестал кашлять. С ним был такой кашель, что очень и очень опасались за него [неразборчиво] перестал и кашлять. Стал гораздо веселей, постоянно шутит. Одним словом – прелесть. Будет великое благо, если он не начнет опять [неразборчиво].

Сейчас только мне вручили Оличкино письмо (это четвертое). Очень и очень жалею покойного Сергея Мартиановича. Ведь он был человек святой жизни – дай ему Бог Царствие Небесное. При [неразборчиво] передайте мое горячее [неразборчиво] жене его – Елизавете Павловне. Дай ей Бог терпения перенести эту великую утрату. У Бога сирот нет [неразборчиво] устроит [неразборчиво].