Пророчество и языкоговорение (глоссолалия) как знамения для верующих и неверов (1 Кор. 14:20–25)

Речь здесь – о сравнительном значении пророчества и языкоговорения или глоссолалии для пользы Церкви в том виде, как эти духовные дары проявлялись у тогдашних Коринфских христиан. Здесь, как и во всем отделе о духовных дарах (гл. 12–14), языкоговорение апостол несомненно ставит ниже пророчества, находя в первом знамение только для неверов и неверия, а во втором – для веры и верующих.

Однако ж приводимые апостолом примеры, при общепринятом переводе текста и обычном толковании дара языков, представляются не совсем ясными. Христианин начинает говорить, положим, на монгольском языке, коего не понимает ни сам он, ни присутствующие на собрании христиане и неверующие. Но оказывается среди христиан кто-либо знающий этот язык и начинает толковать, что это – такой-то язык и речь глоссолала означает то-то. Для верующих такие речи глоссолалов и их толкователей конечно могли свидетельствовать о наитии Святого Духа на говоривших, но для неверующего тут не было никакого знамения, ибо от него здесь уже наперед требуется вера в то, что глоссолал говорит именно на таком-то языке и его речь имеет такое-то значение. А если он не имеет такой веры, если он, как называет его апостол, есть ἄπιστος – невер, то какое же тут могло быть для него знамение?

С другой стороны и общепринятый перевод слова μαίνεσθε русско-славянским: «беснуетесь» или, как другие переводы: «безумствуете, сумасшествуете» – не соответствует мысли апостола о том, что языкоговорение должно было служить знамением для неверов. В самом деле: если присутствовавшие на собрании коринфских христиан язычник и невер, слыша глоссолалов, скажут, что это – безумные или беснующиеся, то какое же тут знамение для этих неверов и язычников? Напротив, если эти, присутствовавшие на собрании христиан, язычники и неверы, под неотразимым действием речей пророков, признают присутствие Истинного Бога среди христиан, то не будут ли эти пророчества знамением именно для неверов и язычников? Получается таким образом обратный вывод: языкоговорение коринфских христиан могло скорее служить знамением для верующих, а пророчества – для неверующих. А это в свою очередь могло бы вести к подозрению, что в 22-м стихе термины: верующие, и неверы переставлены и текст испорчен, если бы непререкаемая правильность его не была удостоверена ветхозаветным цитатом, где иноговорение является знамением именно неверия и тех, кто не слушают Господа.

Эти трудности побуждают нас войти в ближайшее истолкование указанного текста.

Стих 20-й, как постоянно у апостола, представляет заключение к предшествующему рассуждению и тему дальнейшего: «Братия! не дети будьте (Слав. букв. точно: бывайте) разумом, но злом (Русск: на злое) младенчествуйте, разумом же совершенны будьте (Слав. точно: бывайте). Так в жизни христианской вообще, так и частнее – в рассуждении даров духовных, и особенно – языкоговорения и пророчества. Апостол предостерегает новообращенных коринфян от детски-легкомысленного увлечения языкоговорением, как даром чувства и сердца, поставляя на вид более полезный и более совершенный дар разума – пророчество (Ср. 14:1−19).

Далее апостол и раскрывает сравнительное значение обоих даров по отношению к вере и неверию, находя в языкоговорении, как даре низшем и младенческом, знамение для неверов, а в пророчестве, как даре высшем и более совершенном, знамение для верующих.

Следуя обычному своему приему, апостол делит рассуждение на две половины: общую отвлеченную (абстрактную) и частную личную (конкретную).

Часть общая (ст. 21–22) также распадается на две половины: в первой приводится ветхозаветное изречение (ст. 21), а во второй делается вывод из цитаты применительно к языкоговорению и пророчеству (ст. 22).

Ст. 21. "В законе (т. е. Ветхом Завете ср. ст. 34, – Рим. 3:19, – Ин. 10:34; 15:25) написано, что чрез иноязычных (ἐν ἑτερογλώσσοις, т. е. людей, говорящих иными или другими языками, не обычным природным языком, иноязычник, точно в древне-слав. Христиноп., иными языки теперь. не точно) и чрез уста других (καὶ ἐν χείλεσιν ἑτέρων, др. чт.: ἑτέροις слав: и устны иными) заговорю народу сему (λαλήσω τῷ λαῷ τούτῳ), и так (при таком говорении) не послушают (так Христин, но тепер. буквальнее: и ни тако, Св. Ал: и ни тако же) Меня, говорит Господь». Выражение καὶ οὐδ᾿ οὕτως означает: но и тогда (русск.), и ни таким образом или и ни тако (слав.), и даже так, и все же, и при таком говорении, ср. Мк. 14:59; 4 Мак. 5:18; Иез. 16:28−29, где соответствующее ему еврейское מבלתי стоит в параллели с וגמלא и даже не, и также не, и все же не, греч: οὐδὲ ἐν τούτοις, – в таком значении это выражение толкуется и вариантом: οὐδὲπω – и все-таки не, и также не, и тогда не. Отрицание οὐδ᾿, а не οὐχ мотивируется мыслью о непослушании Израиля и другому, предварявшему иноязычие, говорению Бога, именно чрез пророков. К выражению εἰσακούσονταί (вариант εἰσακούσεται в экзегетическом отношении не имеет значения) μου – с родит. в значении повиноваться, внимать, слушать с намерением следовать слышимому ср. Мф. 17:5 – Ин. 10:8 – Деян. 3:22 др.

Цитат несомненно взят из Ис. 28:11−12, хотя и не соответствует буквально ни еврейскому, ни греческому. В теперешнем еврейском читается так: «потому что (причина того, что у Израиля вместо нравственности царит пустосвятство – заповедь на заповедь, правило на правило) чрез лепечущих устами (или: устами иностранцев) и чрез язык иной (чужой) заговорится (заговорят) к народу сему, – им говорилось (говорили): «вот покой: упокойте утружденного, – и вот отдых», и (но) не хотели слушать»,– LXX: "διὰ φαυλισμὸν χειλέων διὰ γλώσσης ἑτέρας, ὅτι λαλήσουσιν λαῷ τούτῳ, λέγοντες αὐτοῖς τοῦτο τὸ ἀνάπαυμα τῷ πεινῶντι καὶ τοῦτο τὸ σύντριμμα, καὶ οὐκ ἠθέλησαν ἀκούειν: (скорби на скорбь ожидай, надежды к надежде, еще мало, еще мало) ради худости уст, чрез язык другой, – потому что заговорят народу сему, говоря им: вот покой алчущему и вот сокрушение, – и не восхотели слушать«. Не соответствуя по букве ни греческому, ни еврейскому, а по смыслу приближаясь к подлиннику (греческий, по-видимому, испорчен и не имеет ясности), цитат апостола представляет перифраз или таргум подлинника, применительный к раскрываемой писателем мысли. Возможно впрочем, что апостол читал иной текст, точно соответствовавший цитате, так как Ориген свидетельствует, что «он нашел соответствующее (τὰ ἰσοδυναμοῦντα τῇ λέξει ταύτῃ) апостольскому чтение в переводе Акилы», а Иероним, указуя на различие в данном случае чтений еврейского, LXX, Симмаха и Феодотиона, молчит об Акиле, хотя предполагает, что апостол взял текст с еврейского подлинника в теперешнем его виде, как читал и сам Иероним (см. Field, Orig. Hexapla ad h. c.).

Как бы то ни было, апостол приводит именно это место из 28-й главы пророка Исаии. Между тем как венец гордыни пьяных Ефремлян отдается на попрание врагов, «Господь воинств, говорит пророк, в тот день будет великолепным венцом и славною диадемою для остатка народа своего, и духом правосудия для сидящего в судилище и мужеством для отражающих неприятеля до ворот. Но и эти (подобно Ефремлянам) шатаются от вина и сбиваются с пути от сикеры; священник и пророк спотыкаются от крепких напитков; побеждены вином, обезумели от сикеры, в видении ошибаются, в суждении спотыкаются, ибо все столы наполнены отвратительною блевотиною, нет места. А (еще говорят): «кого хочет Он (Бог) учить ведению? и кого вразумлять проповедью? (Неужели) отнятых от грудного молока, отлученных от сосцов? Ибо все (у нас) заповедь на заповедь, правило на правило, тут немного и там немного»; потому что чрез лепечущих устами (чрез тех кои лепечут устами, говорят непонятно, или: устами иностранцев) и чрез язык иной (чужой) заговорится к народу сему (Русск: за то лепечущими устами и на чужом языке будут говорить к этому народу), – им, говорилось (говорили, буквально: Кто говорил им, т. е. Бог чрез пророков): «вот – покой, упокойте утружденного (русск: дайте покой утружденному), – и вот – отдых, – и (русск: но они) не хотели слушать. И будет (русск: стало) у них словом Бога: «заповедь на заповедь, заповедь на заповедь, правило на правило, правило на правило, тут немного, там немного», – так что пойдут, и упадут навзничь и разобьются, и попадут в сеть и будут уловлены. Итак выслушайте слово Господне, люди хулы, правители народа сего, что в Иерусалиме. Поскольку вы говорите: «мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор, – (почему) когда всепоражающий (букв: наводняющий, стремительно потопляющий) бич будет проходить, он не дойдет до нас, ибо ложь сделали мы убежищем для себя и обманом прикроем себя», то посему так говорит Господь Бог: «вот Я полагаю в основание на Сионе камень, – камень испытанный, краеугольный, драгоценный, крепко утвержденный, – верующий в него не постыдится, – и поставлю суд мерилом и правду весами, и градом истребится убежище лжи и воды потопят место укрывательства, – и союз ваш со смертью рушится и договор ваш с преисподнею не устоит, – когда пройдет всепоражающий бич, вы будете попраны, – как скоро он пройдет, схватит (унесет) вас, потому что каждое утро будет проходить, днем и ночью, и будет только ужас внушать шум его».

Из общей связи мыслей явствует, что неясным лепетом и языком иным вместо прежней ясной и природной речи Бог заговорил с Израилем тогда, когда последний стал неверен Богу и непослушен Его велениям. Пока Израиль был верен Иегове, Он говорил с ним устами пророков, но с неверием и богоотступничеством Израиля Иегова заговорил с ним языком иным и устами лепечущими. По связи речи, под этим языком надо разуметь то многознаменательное и много говорившее, хотя и неясно и символически, наказание, какое Бог послал Израилю за его неверие посредством попрания народа Божия иноплеменниками. Этим многознаменательным языком событий Бог заговорил с Израилем со времени плена, когда прекратилось ветхозаветное пророчество. И Израиль отчасти понимал конечно этот неясный язык Иеговы в символике событий, – в наводнившем землю биче Божием он с ужасом слышал глас гнева Иеговы, наказующего избранный народ. Но с утратою веры Израиль потерял средство к должному уразумению того, чего требует Иегова, говоря такими лепечущими устами и языком чужим. Иегова требовал того, что прежде ясно высказывал устами пророков: покойте утружденного, любите Бога и ближнего, будьте нравственно святы. Но Израиль, вообразив себя совершеннолетним, уже давно отнятым от груди матери своей, по своему неверию и упрямству не захотел внимать этому простому и ясному голосу, а стал зломудрствовать в разных тонкостях и ухищрениях законничества и мнимого угождения Богу посредством заповеди на заповедь, правила к правилу, разных казуистических мелочей пустосвятства. Таким образом пророческие «веру, правду и милость» заменил пустосвятством «жертвы с мяты, тмина и аниса». Воображая себя совершеннолетними, они оказываются младенцами, кои, не слушаясь матери или няньки, падают навзничь и разбиваются. Израиль слышал шум от наводнившего землю бича Иеговы, и этот шум внушал ему один только ужас пред гневом Божиим, заставляя приносить умилостивительные жертвы разгневанному Иегове, – но за этим шумом устрашенный Израиль уже не слыхал требований божественной правды и любви, ясно открытых в пророческих словах и постигаемых только верою (нравственной чистотой сердца). Так по причине неверия своего Израиль лишился способности понимать ясные пророческие речи и за это Иегова заговорил с неверным народом на другом малопонятном языке исторической символики и грозных событий.

В таком же отношении к вере учеников и неверию толпы стояло прямое и приточное учение Господа Христа. После того как Он всенародно (Мф. 5:1; 7:28) и ясно сообщил Свое учение в Нагорной Беседе (Мф. 5–7 глл.), стал потом учить народ притчами, а ученикам наедине разъяснять их. На вопрос учеников: «почему в притчах говоришь им?» Господь отвечал: «потому что вам дано знать тайны царства небесного, а тем не дано, ибо кто имеет, дастся ему и преумножится, а кто не имеет, и что имеет, отнимется у него; потому в притчах им говорю, что видя не видят и слыша не слышат и не разумеют; и исполняется с ними пророчество Исаии, говорящее: слухом услышите и не уразумеете, и взирая не узрите и не увидите, ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слушали, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и ушами не услышат, и сердцем (не) уразумеют и (не) обратятся, и (не) исцелю их» (Мф.13:10–17, 34, 35, 51; ср. Мк. 4:11 сл. 33−34; Лк. 8:10). Точно также тайну Своих страданий, смерти и воскресения Господь ясно открывал ученикам, что ученики хотя и не понимали, но верили Своему Наставнику (Мф. 16:21 дал. 17:9; Лк. 9:44−45). Напротив, неверовавшей толпе и фарисеям, книжникам, законникам и священникам Господь открывал эту тайну прикровенным образом и в загадочных словах, например о разрушении храма и тридневном восстановлении его (Ин. 2:19−22), о ядении плоти и питии крови Сына Человеческого (Ин. 6:43−60), о знамении Ионы пророка (Мф. 12:39−40). Для учеников этот прикровенный язык Христа не имел существенно-необходимого значения, ибо им сообщалась тайна в прямой и ясной речи, коей они хотя и не разумели, но были преданы Господу и верили в Него. Неверовавший же народ и его руководители, хотя также не понимали прикровенных слов Христа, однако ж таинственность их вызывала в них невольный страх ко Христу, заставляла их невольно повиноваться Ему (при изгнании торгашей из храма, при взятии Господа Ин. 2:14 сл. 18:6. 8) и преждевременно не налагать на Него своих рук (Ин. 7:25. 30−32 сл. 44 др.). Такое же устрашающее значение для неверия имели и некоторые таинственно-символические чудеса Христа – потопление свиней и иссушение смоковницы, как знамения неизбежной гибели всего нечистого и бесплодного, то есть язычества и иудейства. Таинственность всегда имеет в себе нечто устрашающее. Эта таинственность лица и учения Христа служила для неверов и врагов Его тем, чем был шум наводняющего землю бича Божия для неверовавшего Израиля. Этот таинственно-символический язык Иеговы и Христа вызывал невольный страх в неверах.

Сказанным вполне объясняется смысл 22-го стиха: «так что (ὥστε – следствие или вывод из ветхозаветного цитата, – соединяет этот стих с предыдущим в один период, поэтому нельзя ослаблять этой связи разрывом предложений, как русс.: «и так») языки в знамение суть (служат) не верующим (не тем, кто веруют), но неверам, а пророчество – не неверам, но верующим: ὥστε αἱ γλῶσσαι εἰς σημεῖόν εἰσιν οὐ τοῖς πιστεύουσιν ἀλλὰ τοῖς ἀπίστοις ἡ δὲ προφητεία οὐ τοῖς ἀπίστοις ἀλλὰ τοῖς πιστεύουσιν«. Из приведенного ветхозаветного цитата апостол делает общий вывод относительно значения языкоговорения и пророчества для веры или верующих и неверия или неверующих. Для возбуждения веры и для верующих языкоговорение не имеет существенного значения и не служит знамением, ибо имеются ясные пророческие откровения. Но для неверов и для укрощения неверия оно является таинственно-устрашающим средством, заставляющим невольно остерегаться глумления и насилия над истиною и святостью.

"Пророчество же, говорит апостол, – не неверам, но верующим». Каким образом пророчество служит знамением для верующих, это понятно. Оно открывает им тайны божества, научает, дает назидание, увещание и утешение (ст. 3. 30. 31), вызывает веру в тех, чьи сердца являются чистыми носителями веры, как например в Нафанаиле (Ин. 1:47‒50), Самарянке (Ин. 4:17 дал.), в народе (Мф. 7, 28‒29), учениках (прощальная беседа и др.). Но почему же «не неверам»?. Ясная речь о том, чему люди не склонны верить, что противно их внутреннему настроению, как бы органически отталкивается их нравственною природою, – она может только злить и раздражать их, вызывая в них зверские влечения. Когда воспылал гнев Господа на Амасию и послан был к царю пророк с ясным обличением: «зачем ты прибегаешь к богам народа сего?», – царь отвечал: «разве тебя поставили советником царским? Перестань, чтобы не убили тебя!» И перестал пророк, сказав: «знаю, что решил Бог погубить тебя, потому что ты сделал сие и не слушаешь совета моего» (2Пар. 25:15‒16). Напротив, верующий Давид на обличение пророка Нафана отвечает: «согрешил я пред Господом» (2Цар. 12:13) и составляет покаянную песнь (Пс. 50-й). Тоже и в Новом Завете. Ясные откровения и обличения Господа всегда сопровождаются смертоубийственною злобою неверов, как это было в Назаретской синагоге (Лк. 4:28‒29), на празднике Кущей (Ин. 7:7. 19. 44, – 8:59), Обновления (10:33. 39).

О самих терминах: πιστεύουσιν, а не πιστοῖς, (как нек. неавтор. варианты), – и, напротив, ἀπίστοις, а не ἀπιστοῦσιν, – можем заметить, что между ними такое же различие, как между причастием, выражающим действие или состояние, – и прилагательным, означающим свойство, качество, принадлежность. Соответственно этому в словах апостола можно видеть указание на постоянный процесс живого взаимодействия и развития веры и пророчества с одной стороны, и бездейственности пророчества и устрашающем только влиянии языкоговорения на установившееся уже и как бы затвердевшее свойство неверия, что по-русски выражается терминами: верующий и невер в отличие от неверующего. Но в отношении этой, как и других подобных тонкостей школьной филологии никогда нельзя забывать обычного словоупотребления и, – что особенно важно в данном случае, как и вообще весьма-весьма часто у ап. Павла и других новозаветных писателей, – звукового ритма фразы.

Из раскрытого в ст. 21–22 общего значения языкоговорения и пророчества апостол делает далее частное применение к Коринфской общине (ст. 23–25), и притом – сначала языкоговорения (ст. 23), а потом пророчества (ст. 24–25).

"Если таким образом – ἐὰν οὖν» (это οὖν, опускаемое некоторыми греч. и лат. и русск., но слав.: убо, Христ.: бо, – необходимо здесь для выражения той тесной логической связи, в какой дальнейшая речь о коринфских глоссолалах и пророках стоит с предшествующим раскрытием общего значения языкоговорения и пророчества, как частное применение общего положения) «сойдется – συνέλθῃ» (чтение некоторых неавтор. ἔλθῃ не имеет экзегетического значения) «община вся– ἐκκλησία ὅλη» (вариант ὅλη ἡ ἐκκλησία не имеет экзегетического значения, – разумеются все коринфские христиане, какое бы место ни занимали они в этой общине, почему под дальнейшим ἰδιῶται нельзя разуметь простых мирян в отличие от иерархических лиц) »вместе – ἐπὶ τὸ αὐτό (в одно место, где собиралась община: ср. Мф. 22:34; Деян. 2:1 ср. Деян. 12:12; Рим. 16:3; 1Кор. 16:19; Деян. 18:2). Это предложение выражает общее условие, к коему присоединяются потом два, более частные: если все говорят языками и если все пророчествуют, причем параллельно к общему условию служит также общее для обоих частных: если войдут (войдет) простецы (простец) или неверы (невер).

«И (если) все говорят (или: станут говорить) языками» – καὶ πάντες λαλῶσιν γλώσσαις: Разночтения: «станут говорить языками все» или: «все языками» или: «все языками станут говорить» имеют против себя авторитет кодексов Син. Ват. Ал., – притом наиболее удостоверенные варианты: второй (Копт. Эфиоп. Амвросиаст) и последний (код. Безы или Кембр. Вульг. Сир.) не изменяют оттенка в мысли авторитетного чтения. Первый же вариант, хотя и может быть понимаем в значении логического ударения на «все», но он менее всех других чтений удостоверен. Притом очевидный ритмический и логический параллелизм между 23 и 24 стихами ручается за чтение: «все говорят языками», как соответствующее с «все пророчествуют». В этом параллелизме «все» есть общий член, а «говорят языками» и «пророчествуют» – частные противоположения. Это заставляет в первом «все» разуметь «всех коринфских глоссолалов», всех, кто обладал даром языкоговорения и кто мог проявить этот дар на собрании коринфских христиан, – а не «говорение глоссолалов всех сразу», так как в параллельном «все пророчествуют» невозможно разуметь одновременное говорение всех коринфских пророков (тогда указанное апостолом действие пророчеств на простецов или неверов было бы необъяснимо).

"Войдут же (а между тем, в это время войдут) простецы или, неверы – εἰσέλθωσιν δὲ ἰδιῶται ἢ ἄπιστοι (опущение в Ватик. «или неверы» тенденциозно, если не ошибка писца, – «неверы или простецы» у Амвросиаста не имеет экзегетического значения). Кроме толкуемого места термин ἰδιώτης встречается еще трижды: Деян. 4:13 и 2Кор. 11:6 – в значении простеца, не сведущего в писаниях, не опытного в слове (литературно-риторическом), – и в 16-м стихе толкуемой главы, где термин может означать простого мирянина коринфской общины, человека мало сведущего в христианстве, в отличие от лиц, занимавших какое-либо особое место в общине – учителя, пророка, благовестника и под. Но и в 16-м стихе термин можно понимать в таком же смысле, как и в толкуемом отделе. Происходя от ἴδιος – свой собственный, особенный, – термин вообще указует на человека, не принадлежащего к известному кругу лиц, какому-либо обществу, – стоящего по отношению к нему особняком, – частное лицо в отличие от должностного. В толкуемом месте со всею ясностью и решительностью ἰδιῶται отделены от ἡ ἐκκλησία ὅλη и поставлены рядом с ἄπιστοι. Таким образом не может быть речи о простом мирянине коринфской общины в отличие от должностных лиц. Это – частные посетители христианских собраний, лица частные, не принадлежавшие к общине и не посвященные в интимные стороны её жизни, – сначала ходившие на христианские собрания из простого только любопытства, быть может имевшие родственников среди христиан. А если этих ἰδιῶται разуметь и в 16-м стихе, то они оказываются уже предрасположенными к христианству, принимающими участие в религиозных упражнениях общины своими возгласами «аминь», как прозелиты в иудейских синагогах или оглашенные в христианских церквах. Этим своим безразличным или даже благорасположенным к христианам настроением они отличались от «неверов», шедших на христианские собрания с предвзятою целью хулы и глумления над предполагаемым невежеством и дикостью христиан.

Таковые «простецы» и «неверы», войдя в собрание христиан, где все говорят языками, «οὐκ ἐροῦσιν» – «не скажут» (объективное отрицание οὐκ дает видеть, что это не субъективное только мнение писателя, но должно иметь для себя объективное основание в самом этом «все говорят языками») или «не скажут ли» (причем это οὐκ будет указывать на ожидаемый утвердительный ответ: да, действительно скажут, должны сказать). Нет никаких, ни грамматических, ни логических, ни экзегетических оснований для предпочтения одного перевода перед другим. В пользу второго перевода можно бы сослаться на филологическое чутье древних переводчиков и толкователей, если бы была возможность устранить подозрение, что на этот перевод влияло не филологическое чутье, а неудобоприемлемая, как увидим, интерпретация термина μαίνεσθε в значении «безумствуете». С другой стороны, параллелизм между толкуемым и 24–25-м стихами, где речь не вопросительная, мог бы свидетельствовать за первый перевод, если бы такое основание не было слишком шатко. В виду этого толкователь обязан считаться с обеими возможностями. (Ср. подобные же места: Ин. 7:19; 16:31; Рим. 4:1; 1Кор. 1:13; 2Кор. 3:1; 12:19; Евр. 10:2; Иак. 2:4: Winer-Lünemann, Grammatik des Neutestamentlichen Sprachidioms, 7 Aufl. Leipz. 1867. § 57. 1 стр. 473–474, и примеч. 1 на 474 стр.). Надо впрочем иметь в виду, что возможность обоюдомыслия при ἐρεῖ и ἐροῦσιν всегда устраняется вопросительными: πῶς, τίς, τί Мф. 7:4; Лк. 17:8, – и у ап. Павла Рим. 3:5; 4:1; 6:1, 7, 7; 8:31; 9:14. 30; и в толкуемой главе 1Кор. 14:16, – напротив, без этих вопросительных глагол везде употреблен в утвердительном значении: Мф. 21:3, Лк. 17:21; Деян. 23:5 и у ап. Павла Рим. 9:20.

Как бы то ни было, но форма условного предложения: ἐὰν с сослагательным наклонением в протасе и изъявительное главного времени или повелительное в аподосе (ср. Winer ib. § 41. 6. 2. стр. 273 ср. 6 стр. 275 и Blass, Grammatik des Neutestamentlichen Griechisch, 2-te Aufl. § 65. 4. стр. 218), – указывает на объективную ожидаемость или возможность предполагаемого случая. Таким образом при данном условии, т. е. «если все станут говорить языками и войдут простецы или неверы», эти последние должны будут и действительно «не скажут» или напротив «скажут“, смотря по тому, как переводить οὐκ ἐροῦσιν.

Содержание речи, влагаемой в уста этих простецов или неверов посредством союза ὅτι, апостол выражает термином μαίνεσθε, коего значение должно определять смысл всего толкуемого места.

Пракорень та (ср. μάομαι – стремительно направляться к чему, сильно желать, домогаться, желать), man и men в санскрит. означает думать, man-as чувство, дух, воля, – зенд. man думать, mananh чувство, дух, латин: ine-min-i, men-s, men-tio, гот: ga-mun-аn думать, mun-s мысль, лит: min–іu и думаю, нем: meinen, слав: мню, мнение, помнити, память (русск: умный, ум, уменье, умнеть?), греч: μένω твердо стоять, μένος стремление, желание, гнев, жизненная сила, крепость, – μῆνις гнев, μνάομαι, μανθάνω, μαίνομαι, μανία, μάντις (Georg Curtius, Grundzüge der griechischen Etymologie, 5-te Aufl. § 429; cp. Prellwitz, Etymologisches Wörterbuch der griechischen Sprache, art: μαίνομαι, μάντις, μέμονα, μένος, μένω и μανθάνω). Отсюда μαίνομαι и μανία, – подобно русско-славянским юродство, юродствовать, юродивый, – развивают два значения: а) хорошее – воодушевления, вдохновения, восторга, восхищения – религиозного, поэтического др. и б) плохое – умоисступления, неистовства, безумства.

Все древние переводы, как и славянский и русский, принимают термин во втором значении: безумствуете. Относительно теперешнего славянского и русского переводов »беснуетесь« надо заметить, что хотя безумие и сумасшествие с библейской точки зрения суть, как и всякая болезнь, следствие зла и влияние беса или диавола, но для беснования в Библии есть свой особый термин δαιμονίζεσθαι и δαιμόνιον ἔχειν с значением именно καταδυναστεύεσθαι ὑπὸ τοῦ διαβόλου (Деян. 10:38). Поэтому у Ин. 10:20 μαίνεσθαι стоит после δαιμόνιον ἔχειν как его следствие и обнаружение. Во всех других случаях μαίνομαι и μανία употребляются в значении именно безумства, умоисступления, сумасшествия (Деян. 12:15, – 26:11. 24. 25). Так и в ветхозаветном греческом языке (Прем. Сол. 5:4; 14:23. 28; 2Мак. 4:4; 4 Мак. 7:5; 8:5; 10:13; Пс. 39 (40):4; Иер. 32 (25):16; 36 (29):26; Ос. 9:7. 8). Так и в обычном языке эпохи κοινη (ср. напр. The Oxyrhynchus papyri, ed Grenfell–Hunt, Part 1. XXXIII, 10. 14 стр. 67, папир. 2 ст. по Р. X: μαινομένους καὶ ἀπονενοημένους σωφρονίζειν – οὔτε μαίνομαι οὔτε ἀπονενόημαι). Поэтому вместо: беснуетесь (Апост. Румян. музея. 1495 г., Библия 1499 г. Моск. Син. Библ. др. позд.) лучше древнеслав: изумляетеся, зли ся деете (Христин.), неистовы есте (св. Ал.), т. е. безумствуете, неистовствуете.

Однако ж при таком значении термина не получается удовлетворительного ответа на вопрос: каким образом языки служат знамением не для верующих, но для неверов, а пророчество не для неверов, но для верующих?

Если будем переводить утвердительно: неверы и простецы »не скажут, что вы безумствуете«, то в чем же будет состоять знамение для них? Неужели только в том, что христиане находятся в здравом уме, а не безумствуют, как о них быть может сплетничали язычники. Притом: каким образом языкоговорение, коего без содействия толкователей не понимали даже сами верующие, могло бы убедить невера в том, что глоссолал не безумствует? Если же предполагать тут, хотя и без всяких оснований, мысль у апостола о содействии толкователей, то ведь такая интерпретация, не возбуждая никаких подозрений в самих верующих, не могла быть убедительною для неверов и иметь для них какое-либо значение. Таким образом в языкоговорении не получается никакого знамения для неверов, – скорее напротив – оно в таком случае служило бы знамением именно только для верующих.

Если же следовать общепринятому переводу в виде вопроса: неверы и простецы »не скажут ли, что вы безумствуете (или: беснуетесь)», т. е. именно это «безумствуете» и скажут, то не только не будет никакого знамения для неверов, но получится совсем обратное, именно противознамение. Неверы вынесут впечатление, что христиане сумасбродничают и неистовствуют. Нельзя думать, что апостол разумеет здесь собственно бестолковое и одновременное говорение всех глоссолалов сразу и без всякого порядка, что должно было вызывать в неверах подозрение христиан в сумасшествии. В таком случае языкоговорение ничем бы не отличалось от пророчества, если бы под «все пророчествуют» разуметь подобное же бестолковое и одновременное говорение всех пророков сразу. Невозможность толкования «все» здесь в смысле «все сразу, одновременно» со всею решительностью явствует также из того, что далее и пророкам, как и глоссолалам, апостол повелевает говорить не всем сразу, но один за другим, в порядке (ст. 27–29). Это показывает, что в толкуемом месте, где речь о знамении языкоговорения для неверов и пророчества – для верующих, термин «все» надо понимать или в смысле «всех коринфских христиан», что, как увидим, невозможно допустить, или же только «всех обладателей этих даров». Но допустим наконец, что апостол говорит именно это: «при одновременном говоре всех глоссолалов присутствующие неверы не скажут ли, что вы безумствуете». Тогда что же получится при упорядоченном говоре глоссолалов? Конечно то, что «неверы не скажут, что вы безумствуете», т. е. именно то самое толкование, какое получается при чтении οὐκ ἐροῦσιν без вопроса и коего неудовлетворительность уже раскрыта нами.

Невозможность общеупотребительного в обыденном говоре значения термина в плохом смысле заставляет давать ему другое, хорошее значение. Ведь если бы речь шла о встрече коринфских язычников с христианскими глоссолалами где-либо на улице, на площади, по дороге, – то название этих глоссолалов сумасшедшими в устах язычников было бы вполне естественно и такое значение термина μαίνεσθε совершенно подходило бы к данному положению. Но апостол дает совсем другое положение: все коринфские христиане сошлись в одно место для религиозных упражнений и богослужения, – на этом собрании одними поются песни с религиозным содержанием, другими читается Слово Божие, иные поучают назидательным словом, другие рассказывают евангельские события, иные пророчествуют, иные говорят языками. И вот на такое собрание являются посетители из язычников и неверов, конечно из религиозного любопытства, – они слышат здесь одних только глоссолалов, и это языкоговорение должно служить знамением именно для них, неверов-язычников, а не для самих христиан. Если при таких условиях апостол влагает в уста неверов-язычников термин μαίνεσθε, то очевидно этот термин употреблен в его специально-религиозном и особенном, соответствующем данному положению, техническом смысле (terminus technicus) – религиозного вдохновения, воодушевления, богодухновенности, божественного наития, религиозного восторга, экстаза и под. Это то же, что слово куролесить услышать в обычном говоре, и прочитать в богослужебной книге (от κύριε ἐλέησον на ектении), или юродствовать – в газетной полемике, и в житии святого.

Такое значение термин имеет всегда, когда речь идет о религиозных предметах, поэзии, науках, геройстве, любви и под. Так μαινόμενος Διόνυσος – исступлённый, восторженный Дионис (Бог) в Илиаде VI, 132, – μαίνεσθαι τῷ Διονύσῳ – восторгаться, восхищаться в честь Диониса и Аполлона – о жрицах у Софокла Ant. 1138 и Павзания 2, 7. 5 ср. 10, 32. 7: μαίνεσθαι ὑπὸ τοῦ θεοῦ – быть вдохновенным от (действия) бога – у Геродота 4, 79 (см. лексиконы Passow–Rost et cet. и Liddell–Scott к эт. сл. и Thesaurus Stephani, V. 506–507, 565–566). Особенно у Платона: в Тимее 86. В (Schneid. II. 245) прямо различает δύο ἀνοίας γένη, τὸ μὲν μανίαν, τὸ δὲ ἀμαθίαν, – ср. 71, Ε – 72. А (Schneid. 234) о различии между μάντις и προφήτης, причем μανεὶς мыслится как ἔνθεος (Карпов, изд. 1879 г. VI. 457), – особенно же в диалогах, посвященных любви – Федре 265, А–В (Hirsch, l. 726), где философ также различает манию двух родов – происходящую от человеческих болезней и от божественной перемены обычного состояния, причем божественная мания разделяется на четыре вида: пророческую (μαντικήν), вдохновляемую Аполлоном, таинственную или мистическую (τελεστικήν – неверно у Карпова: усовершительную) – Дионисом, поэтическую (ποιητικήν) – Музами и четвертую, названную наилучшею, любовную (ἐρωτιкήν) – Афродитою и Эросом (Карпов 2 изд. IV. 91); ср. 244. А – 245. (Hirsch. 711; Карп. 48 – 50); 256, В (Hirsch. 719, Карп. 74); Sympos. 218, В (Hirsch. 693, Карп. 217) Ion. 536. с; см. Astius, Lexicon Platonicum ad h. v.¹ Подробно раскрывает религиозное значение термина Ямвлих III. 8: причиною, по его словам, божественной мании (θείας μανίας) служат ниспосылаемые от богов светы и сообщаемые от них духи, кои всецело овладевают человеком, так что он произносит слова не как сознательно-разумную речь, но издает их (φθεγγομένων αὐτοὺς) исступлёнными устами (μαινομένῳ στόματι). Это языческое употребление термина известно и библейскому греческому языку, причем термин употребляется рядом с προφητεύειν, как у Плат. в Тим. 71, Е–72, А. Так в Прем. Сол. 14:27‒28 языческое идолослужение (εἰδώλων θρησκεία) считается началом всякого зла, ибо они (язычники) или εὐφραινόμενοι μεμήνασι (культ Диониса) или προφητεύουσιν ψεῦδη (культ Аполлона), – и у Иер. 36 (29)о ἐν τῷ οἴκῳ Κυρίου παντὶ ἀνθρώπῳ προφητεύοντι καὶ παντὶ ἀνθρώπῳ μαινομένῳ, τ. е. об отправлении языческого культа в Иерусалимском храме. А у Филона термин прямо применяется к библейскому пророческому и вообще священному экстазу в Quis rer. divin. haeres 51 (Wendl. III. 56–57. § 249): ἔκστασις ἡ μέν ἐστι λύττα μανιώδης παράνοιαν ἐμποιοῦσα... ἡ δὲ πασῶν ἀρίστη ἔνθεος κατοκωχή τε καὶ μανία, ᾗ τὸ προφητικὸν γένος χρῆται; в De somn. II, 34 (Wendl. § 232. III. 295–296): ὅταν μὲν ἐξ ἔρωτος θείου κατασχεθεὶς ὁ νοῦς, συντείνας ἑαυτὸν ἄχρι τῶν ἀδύτων, ὁρμῇ καὶ σπουδῇ πάσῃ χρώμενος, προέρχεται θεοφορούμενος ἐπιλέλησται μὲν τῶν ἄλλων, ἐπιλέλησται δὲ καὶ ἑαυτοῦ, μόνου (δὲ) μέμνηται καὶ ἐξήρτηται τοῦ δορυφορουμένου καὶ θεραπευομένου, ᾧ τὰς ἱερὰς καὶ ἀναφεῖς καθαγιάζων ἀρετὰς ἐκθυμιᾷ. ἐπειδὰν δὲ στῇ (τὸ) ἐνθουσιῶδες καὶ ὁ πολὺς ἵμερος χαλάσῃ, παλινδρομήσας ἀπὸ τῶν θείων ἄνθρωπος γίνεται, τοῖς ἀνθρωπίνοις ἐντυχών: Τ. е. «экстаз бывает разный: то это есть исступленное неистовство, причиняющее безумие... но превосходнейший из всех (родов экстаза) есть божественное обдержание и мания, свойственный пророкам.... когда ум, объятый божественною любовью (эросом), простерши себя до предметов сокровенных, быстро и стремительно уносится вперед, богом влекомый, тогда он забывает обо всем прочем, забывает даже о себе самом, и помнит об одном только своем Владыке, Коему освящает и воскуряет священные и бестелесные добродетели». Эти места из Филона показывают, как платоническо-языческая мания могла быть понимаема иудеями, воспитавшимися на Библии и знакомыми с греческою философией. Они служат также прекрасною изъяснительною параллелью к 1Кор. 13:1 и 2Кор. 12:1‒4. Наконец известна одна иудейская могильная надпись-заклинание на греческом языке, в коей встречаются термины ἐρῶντα μαινόμενον в том же платоническо-филоновском значении божественного или священного восторга страстной любви (у Deissmann’a, Bibelstudien, на 26-й странице, 6-я строка надписи, – ср. транскрипцию на стран. 28, строку 6-ю и перевод на 31 стр.). Отсюда видим, что не только у язычников–греков, но и у иудеев, говоривших на греческом языке (преимущественно Александрийских) было общеизвестно и употребительно религиозное значение термина μαίνεσθαι. Таким образом μαίνεσθε надо переводить: «вдохновляетесь (Богом), богодухновенны, боговдохновляетесь».

Соответственно этому 23-й стих получает такой смысл:

Если таким образом сойдется община (церковь) вся (все коринфские христиане, какое бы ни имели они положение в общине) вместе (в одно место для богослужения и религиозных упражнений) и все говорят (станут говорить, заговорят) языками (все глоссолалы коринфские, коих, надо думать, было очень много, а не все коринфские христиане, ибо стоящее с этим изречением в логической и риторической параллели «все пророчествуют» отнюдь не может содержать в себе мысли, что все коринфские христиане были пророками, а между тем такой именно мысли должна бы требовать форма условия, указующая на объективную возможность и ожидаемость данного предположения; впрочем мысль изменяется только количественно, а не качественно: очень многие и все), а (между тем, в это время) войдут (язычники) простецы, или неверы, то (слыша всех коринфских глоссолалов, или пусть даже всех христиан, говорящих языками) не скажут или не скажут ли, что вы боговдохновляетесь».

Если переводить «не скажут» (ср. Лк. 17:8. 21; Деян. 23:5 из Исх. 22:37), то очевидно апостол запрещает или, по крайней мере, не одобряет, чтобы «все говорили языками», так как это может послужить препятствием для языкоговорения быть «знамением не для верующих, а для неверов». Каким образом? А так, что если все многочисленные коринфские глоссолалы станут говорить свои, даже для верующих бывшие непонятными без толкования, речи, то на присутствовавших язычников, непосвященных в тайны христианской веры, такие речи должны были оставаться без всякого действия. Присутствовавшие могли заметить восторг глоссолалов в жестах, взорах, голосах, но содержание вдохновенной речи оставалось недоступным ни для язычников, ни для христиан (ст. 2–19). Вот почему апостол не дозволяет говорить более двух и, самое большее, трех глоссолалов порознь, но под условием истолкования глоссолалической речи, в противном случае решительно повелевается молчать в собрании, а говорить себе и Богу (ст. 27–28). Трудность и таинственность речей глоссолалов требовала от них возможной сокращенности и ясного истолкования, иначе они были бы утомительны и бездейственны, так что язычники не могли бы сказать, что христиане находятся в состоянии боговдохновенности. Напротив краткие, но таинственные изречения двух-трех глоссолалов, произнесенные восторженными звуками, с вдохновенными взорами и жестами, и понятно разъясненные толкователями, захватывали и присутствовавших язычников, сообщая и им восторг глоссолала и его толкователя. Под влиянием этого, даже невольного, восторга язычник должен был видеть в языкоговорении христиан знамение их богодухновенности или той «божественной мании», что сообщается, по языческим воззрениям, от богов, «ниспосылающих» в ней людям своих «духов» и свои «светы». При дальнейшем знакомстве с христианством это знамение для язычника могло перейти в первую ступень его веры и бросить в его сердце первый луч Христова света.

Так это – для язычников, коих апостол называет «простецами», т. е. если и не благосклонно, то и не враждебно или безразлично относившимися к христианству, а может быть интересовавшимися им из-за своих близких – родных и знакомых христиан. Но и для упорных «неверов-язычников» языкоговорение служило «знамением». Эти шли на христианские собрания с предубеждением, с враждебным настроением, для глумления, ославления и под. И вот, наслышавшись разных нелепых сплетен, такой «невер», вместо ожидаемой пищи для глумления, делается невольным свидетелем восторженных, таинственно-кратких, сильных и вдохновенных изречений глоссолалов, с изъяснениями их толкователями. Тут уже нет места глумлению. Язычник «невер» по меньшей мере должен был признавать у христиан ту же божественную манию, какую он находил у своих почитаемых оракулов. И это сознание присутствия какой-то таинственной божественной силы, быть может какого-либо еще «неведомого бога», вызывало у суеверного язычника – «невера» невольный страх пред христианами и уважение к ним, вместо прежнего глумления, на основании заочных слухов о них. Это – такое же, устрашавшее язычников – «неверов», знание, как «шум наводняющего землю бича Божия» для неверовавшего Израиля, или таинственность учения Христа о Своем лице – для неверовавших иудеев и их вождей.

Что же касается для самих верующих, то это языкоговорение, при наличности других, высших, даров и откровений, не могло быть таким знамением. Для них не требовалось внешнего знамения присутствия среди них божества, ибо они носили Бога и Христа внутри себя, в своих умах, чувствах и волях. И вместо страха пред Богом они преисполнены были сыновнею любовью к Небесному Отцу своему. Языкоговорение для них было тем же, чем символический язык истории для верующего Израиля, имевшего и понимавшего ясные пророчества, – или притчи и таинственно-символические речи Господа для Его учеников, слышавших прямое учение Христа.

Смысл не изменяется существенно и при переводе вопросом: «не скажут ли?» Так как форма вопроса предполагает положительный ответ, то, обращая вопросительное предложение в предполагаемое утвердительное, получаем мысль: «должны сказать», что равно утвердительному «скажут». Другой оттенок мысли будет только в условии: «если все станут говорить языками», т. е. все коринфские глоссолалы, как и все пророки, под указанными ниже условиями – пророки, двое или трое, но могут и все по одиночно пророчествовать, а глоссолалы могут говорить только двое и самое большее – трое, и то только при наличности истолкования глоссолалической речи.

Теперь уже не трудно определить смысл и 24–25 стихов, раскрывающих, каким образом у коринфских христиан «пророчество служило знамением не для неверов, а для верующих».

"Если же все (не все опять сразу, ибо тогда не могло бы последовать того действия пророчества на посетителей язычников, какое предполагается в 25 стихе, – и не все коринфские христиане, что было бы неверно и не соответствовало бы форме условия, – но все пророки коринфской общины, – все, кто получал дар пророчества) пророчествуют (или: станут пророчествовать), а (или: и) войдет кто невер или простец (частный посетитель-язычник), – он обличается всеми (букв: ото всех – св. Ал. ср. Христин. разумеется: всеми пророками и всеми христианами на основании пророческих откровений ср. ст. 29), судится всеми (собств: подвергается суждению, обсуждению со стороны всех, востязается от всех древнесл.), тайны (вариант, прибавл: καὶ οὕτω – древнесл. и Ал. не имеет экзегетического значения) сердца его явными становятся (слав. букв.: бывают), и так (при таком положении дела, таким образом καὶ οὕτως очевидно соответствует καὶ οὐδ᾿ οὕτως ст. 21), пав на лице, поклонится Богу (τῷ θεῷ – Коего исповедуют христиане, истинному), возвещая, что истинно (перестановка ὄντως после θεός не изменяет смысла) Бог (θεός одни и ὁ θεός – другие: в последнем случае получается то же значение, как и τῷ θεῷ – истинный Бог, Коего исповедуют христиане, – в первом термин понимается с точки зрения невера, в момент его исповедания, когда он еще не научен христианской вере и признает только присутствие у христиан истинного божества вообще) у (слав: в) вас (или: среди вас, русск: с вами) есть».

Действие пророчеств на языческих посетителей христианских собраний, как и языкоговорения, надо различать опять двоякое, соответственно делаемому апостолом различию самих посетителей. На лиц, хотя и не веровавших, но склонных к христианской вере, и на «простецов» – язычников обличение и обсуждение тех тайных мерзостей язычества, о коих срамно и говорить (Еф. 5:10‒14; Рим. 1:14 сл.), должно было производить такое же неотразимое действие, как слова Господа на Нафанаила и Самарянку (Ин. 1:48 сл. 4:18 сл.). Это раскрытие тайных язв язычества в каждом нравственно настроенном простеце должно было вызывать веру в истинность христианской религии и исповедуемого ею божества, – приводило его к истинной вере и таким образом было знамением «верующим» и «для веры». Языкоговорение для нравственно настроенного язычника-простеца могло представлять некоторое сходство с оракулами, – оно служило ему знамением только «божественной мании» христиан, их вдохновения от «ниспосылаемых богами духов и сообщаемых ими светов». Пророчество же не имело ничего себе сходного в язычестве: оно было обличением язычества и ясным раскрытием его мерзостей. Здесь уже не «обдержание божественным вдохновением» и таинственно-восторженные звуки и слова, – здесь само божество устами пророка непосредственно, ясно и неотразимо говорило всему внутреннему существу нравственно настроенной природы языческого простеца. Поэтому он невольно ощущал здесь не «божественное только вдохновение», но «истое присутствие самого божества», – становился уже верующим Христианином и общником царства Христова.

Напротив, в закоренелых неверах, с головою погрязших во всех мерзостях языческого культа плоти и неспособных обвеяться духом Христа, шедших на христианские собрания или только из праздного любопытства или же с злостною целью глумления, – сильные и ударявшие прямо по совести пророческие обличения мерзостей язычества могли только растравлять неисцельные язвы плотослужения, только тревожить их сожженную и гнилую совесть, только выставлять на показ их тайные срамоты. Это – то же самое действие, что слова пророка – на Амосию и обличения Господа – на Его врагов. Языкоговорение по крайней мере страшило таких неверов, пророчество – только озлобляло.

А для самих «верующих» христиан пророчество служит ко всеобщему «назиданию, утешению и увещанию», тогда как «говорящий языком говорит не людям, а Богу, потому что никто не понимает, он духом говорит тайны: говорящий языком себя самого назидает, а пророчествующий церковь (все собрание, всю общину) назидает» (ст. 2–4). Как дар ума, пророчество имеет более устойчивое и более общественное значение, – напротив языкоговорение, как дар сердца и чувства, отличается более личным и изменчивым характером. Там – назидание, увещание, утешение; здесь – настроение, восторг, язык чувства.

Таково значение языкоговорения и пророчества в христианской Церкви всех веков и народов. Правда, после апостолов Церковь не знает других пророков. Равно и о языкоговорении Златоуст замечает, что в его время оно уже прекратилось в Церкви. Но то – проявления этих даров особые, апостольские, не повторяемые, как не может повторяться и само апостольство, основанное на самовидстве Господа Христа. Но другие образы проявления этих даров в христианстве отнюдь не прекращались и прекратиться не могут. Как божественные и духовные дары (τὰ πνευματικά, τὰ χαρίσματα) воли (любовь), чувства (языкоговорение) и ума (пророчества), они также вечны, как самые эти проявления или силы духовной жизни верующего христианина. Изменяясь в истории Церкви, они неизменны и вечны по существу. И в толкуемом месте разумеются не исключительно-апостольские, а общехристианские дары пророчества и языкоговорения. Как дар ума и веры, назидающий, утешающий и увещающий верующих, – пророчество лежит в основе христианского вероучения, христианской науки, церковного устройства, теоретического раскрытия и практического осуществления христианского идеала посредством всей соборной Церкви. Как дар чувства и надежды, вызывающий в верующем божественный восторг и восхищение до третьего неба, – языкоговорение служит неиссякаемым источником личного подъема религиозной жизни в каждом верующем, христианского богослужения и поэзии. Третий дар – воли и действенности, любовь служит высшим «союзом совершенства» (Кол. 3:14) проявлений христианского духа в согласной и плодотворной действенности (1Кор. 8:2‒3; Гал. 5:5‒6; Кол. 1:4‒5; 1Фес. 5:8) с двумя первыми, но под её главенством (1Кор. 13:13).

Наконец и в настоящее время, как и всегда, сильный энтузиазм религиозного духа, высокий подъем религиозной совести и пламенная ревность религиозного чувства – все эти образы проявления подлинно-христианской глоссолалии в истинных последователях Христа остаются единственно-действенными знамениями для всяких неистовств неверия и против всякого рода изуверов.

* * *

В заключение отметим замечающиеся в истолкованном месте (как и во многих отделах первого послания к Коринфянам и прочих посланий апостола Павла, равно и в других новозаветных и многих ветхозаветных книгах) своеобразное созвучие слов (звуковой ритм) и соответствие мыслей (логический параллелизм), поскольку это может иметь экзегетическое значение.

ἀδελφοί μὴ παιδία – γίνεσθε ταῖς φρεσίν,

ἀλλὰ τῇ κακίᾳ – νηπιάζετε,

ταῖς δὲ φρεσὶν – τέλειοι γίνεσθε.

* * *

ἐν τῷ νόμῳ γέγραπται,

ὅτι ἐν ἑτερογλώσσοις

καὶ ἐν χείλεσιν ἑτέρων

λαλήσω – τῷ λαῷ τούτῳ,

καὶ οὐδ᾿ οὕτως εἰσακούσονταί μου,

λέγει κύριος.

* * *

ὥστε αἱ γλῶσσαι

εἰς σημεῖόν εἰσιν

οὐ τοῖς πιστεύουσιν,

ἀλλὰ τοῖς ἀπίστοις,–

ἡ δὲ προφητεία

οὐ τοῖς ἀπίστοις,

ἀλλὰ τοῖς πιστεύουσιν.²

* * *

ἐὰν οὖν συνέλθῃ ἡ ἐκκλησία ὅλη – ἐπί τὸ αὐτὸ

καὶ πάντες λαλῶσιν γλώσσαις,

εἰσέλθωσιν δὲ ἰδιῶται – ἢ ἄπιστοι,

οὐκ ἐροῦσιν ὅτι μαίνεσθε.

* * *

ἐὰν δὲ πάντες προφητεύωσιν,

εἰσέλθῃ δέ τις ἄπιστος ἢ ἰδιώτης

ἐλέγχεται ὑπὸ πάντων,

ἀνακρίνεται ὑπὸ πάντων,

τὰ κρυπτὰ τῆς καρδίας αὐτοῦ

φανερὰ γίνεται,

καὶ οὕτως πεσὼν – ἐπί πρόσωπον

προσκυνήσει τῷ θεῷ – ἀπαγγέλλων

ὅτι ὄντως (ὁ) θεὸς – ἐν ὑμῖν ἐστιν.

(Cp. loh. Weiss, Beiträge zur Paulinischen Rhetorik, – нашу «Новозаветная песнь любви сравнительно с Пиром Платона и Песнью Песней» стр. 80–92, статью в Богосл. Вестнике за 1892 г. Октябрь, – и комментарии: Heinrici, Godet, Holsten, Cornely, Meyer-Heinrici и Holtzmann).