Источник

Глава 3. ПРИЧАЩЕНИЕ

I. Кинония тела и крови Христовой.

1. В современной литургической практике причащение до некоторой степени выделилось в отдельный акт. Оно, конечно, в огромном большинстве случаев совершается на Евхаристическом собрании, но совершение Евхаристии необязательно связано с причащением верных. Евхаристия может совершаться и фактически совершается без причащения верных. Не показательно ли, что в некоторых приходах литургия разделяется на божественную литургию и на божественную литургию с причащением говеющих? В русскую практику вошел термин «говение». Он с одной стороны указывает, что причащение требует особой подготовки в виде поста и усиленного посещения церковных служб, а с другой стороны он свидетельствует, что говение есть необычайный акт в церковной жизни верующих. Парадокс заключается в том, что благочестивый обычай, а это, несомненно, благочестивый обычай, находится в противоречии с природой Евхаристии. Если где либо начала и концы литургической жизни разошлись, то больше всего именно в этой точке. Фактически у нас имеется Евхаристия без причащения верных, Евхаристия, на которой одна часть верных причащается, а другая нет, и почти не имеется Евхаристии, когда верующие все вместе причащаются.

Мы, конечно, не можем считать, что у нас имеется не одна, а три рода Евхаристии. Евхаристия – одна, о чем свидетельствует ее единственный чин, но, несомненно, мы имеем двоякое состояние верных на Евхаристическом собрании: одно, когда верующие причащаются, а другое, когда они не причащаются. В древней церкви причащение было завершительным моментом всего Евхаристического собрания, который не мог быть оторван или выделен в самостоятельный акт. Причащались те, кто участвовал с самого начала в Евхаристическом собрании, а участвовал в Евхаристическом собрании только тот, кто причащался. В нашей литургической практике выпал момент собрания: у нас собственно нет Евхаристического собрания. Евхаристия включена в особое богослужение, которое получило наименование литургии. Как всякое богослужение, оно предполагает участие народа, но совершение его не обуславливается этим участием. Оно имеет вполне самостоятельное значение, совершенно независимо от участия народа. Евхаристия, совершаемая на литургии, обратилась в одно из таинств в Церкви наряду с другими таинствами. В свете нашего современного школьного богословия Евхаристия, как таинство в Церкви, является сакраментальным актом, совершаемым полномочным лицом над отдельными верующими. Оно, как и остальные таинства, совсем не требует собрания верующих, как его необходимый элемент. В отличие от таинств крещения, миропомазания и священства, Евхаристия принадлежит к числу повторяющихся таинств, совершаемых над теми, кто к ним подготовился или в них чувствует потребность. Поэтому одни во время литургии причащаются, а другие нет. Как показывает самый термин «причащение», они через причащение становятся причастниками тела и крови Господней. Остальные верные только лишь присутствуют при причащении. Не причащаясь, они не принимают участия в таинстве Евхаристии, т. к. «Евхаристия есть такое таинство, по словам М. Макария, в котором христианин, под видом хлеба и вина, причащается истинного тела и крови своего Спасителя»66. Основное положение древней церковной жизни атомизировалось: «всегда все и всегда вместе» обратилось в противоположное «и не все и не вместе», но каждый за себя и каждый в отдельности.

2. В Евхаристическом каноне нет молитв, которые могли бы возносить не причащающиеся. Каким образом можно участвовать в Евхаристических молитвах, которые все направлены к причащению, как своей высшей точке, с твердым намерением не причащаться? Мы большей частью об этом не задумываемся. Следуя установившейся практике, мы не чувствуем всего ее евхаристического трагизма. Обратив Евхаристию в таинство в Церкви, догматическая мысль не в состоянии была изменить применительно к своему учению чинопоследование Евхаристии. В своем чинопоследовании она остается трапезой Господней, на которой непричащающиеся только присутствуют. Этот трагизм еще увеличивается тем, что в глубинах литургического сознания остается учение о совершении таинств всей Церковью. В каждом таинстве Церковь молится о совершении таинства, нo в Евхаристии Церковь молится о себе самой, т. е. о всем народе Божьем, собранном со своим предстоятелем для участия в трапезе Господней. Нельзя считать выходом из этого евхаристического трагизма учение о «духовном причащении». Оно неясно и расплывчато, а кроме того, его не содержит Церковь. Что означает «духовное причащение»? Евхаристия есть «духовная жертва» (1Пет. 2:5) Евхаристическое собрание есть место, где Дух находится в действии в нашем эоне. Все на Евхаристическом собрании совершается Духом. В Духе и через Духа оно является продолжающейся Тайной вечерей, в Духе и через Духа совершается пришествие на нее Господа, и в Духе и через Духа мы становимся участниками тела Христова. В Духе и через Духа хлеб и вино претворяются в тело и кровь Христа. Что означает тогда «духовное причащение»? Оно несомненно отличается от реального причащения, т. к. верующие, духовно причащающиеся, не приступают к евхаристическим дарам. Есть ли оно особое действие Духа? Если это так, то тогда духовное причащение выше, чем реальное причащение. Вводя понятие «духовного причащения», не вводим ли мы некий тайный гнозис в Церковь? Не показательно ли, что идея «духовного причащения» была, повидимому, введена Оригеном, хотя и в несколько ином понимании, чем она проводится в настоящее время.

Если же рассматривать «духовное причащение», как некое участие нашего духа в трапезе Господней, то не есть ли это недолжная спиритуализация Евхаристии, не имеющая отношения к дарам Духа Святого? Мы до сих пор начинаем евхаристический канон теми же словами, которыми начиналось в древней церкви каждое Евхаристическое собрание. «По прочтении же закона и пророков, также наших посланий и деяний и евангелий, рукоположенный пусть приветствует церковь, говоря: «благодать Господа нашего Иисуса Христа, любы Бога и Отца и причастие Святого Духа со всеми вами»67. Благодать Господа, любовь Отца и кинония Духа есть условия для нашего реального участия в Евхаристии. Если существует причащение через наш дух, то не может ли оно вообще заменить «кинонию» тела и крови Господней или, по крайней мере, сделать ее необязательной? Но тогда почему Христос не установил духовного причащения? «Иисус, взяв хлеб, благословив, преломил, дал им и сказал: примите: сие есть тело Мое… и взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть кровь Моя нового Завета, за многих изливаемая» (Мк. 14:22–24).

Еще меньше может создать участие в Евхаристии «антидор». Сама идея антидора, что буквально означает «вместо даров», является совершенно неожиданной для евхаристической жизни церкви. В ХII-м веке Вальсамон, с присущим ему несколько наивным реализмом писал, что раздача антидора придумана для того, чтобы у верующих было побуждение оставаться до конца литургии. Это есть признание высшего иерарха, антиохийского патриарха, что с укрепившейся практикой редкого причащения у верующих не оказалось желания оставаться до конца литургии. «Как кажется, по причине 8-го и 9-го правила св. апостолов и настоящего (т. е. 2-го правила Антиохийского собора) было придумано раздаяние антидора, как кажется, для того, чтобы и те, которые не могут приобщаться святых и животворящих Тайн, имели всю необходимость дожидаться конца божественного священнослужения и из рук священнических принимать оный во освящение»68. Объяснение Вальсамона вряд ли правильно. Исчезнувшие из церковной жизни «агапы» неожиданно находят некоторое выражение в Евхаристии. Если епископ участвовал на агапах то, по Ипполиту Римскому, он благословлял хлеб, который он раздавал участникам агап. Это был «благословенный хлеб – εὐλογία» Антидор есть также благословенный хлеб, о котором мы можем повторить слова Ипполита, что «это – благословенный хлеб, а не Евхаристия, как тело Господа»69 В XIV-м веке Симеон Солунский считал, что антидор дается вместо причастия, т. к. не все верующие достойны причащения70. Если объяснения Вальсамона страдают отсутствием исторической перспективы, но по существу правильны, то объяснение Симеона Солунского совершенно неприемлемо. Оно вводит разделение членов церкви на две группы: достойных принимать причащение и недостойных. Кроме того, оно вводит совершенно недопустимую идею, что евхаристические дары могут быть чем-то заменены.

3. Для церковного сознания апостольского и послеапостольского времени даже не существовало вопроса о том, могут или не могут члены какой-либо церкви принимать участие в Евхаристическом собрании. Быть членом Церкви означало принимать участие в Евхаристическом собрании. Вступление в Церковь находило свое завершение в Евхаристическом собрании, а потому прием в Церковь совершался до литургии, в которой впервые участвовали «просвещенные». К ним были обращены торжественные слова: «Елицы во Христа…». Эти слова тогда сохраняли свой полный смысл. Они крестились во Христа, они облеклись во Христа, а потому они достойны принимать участие в Евхаристическом собрании. Те, кто не могли участвовать в Евхаристическом собрании, не считались членами Церкви или, по крайней мере, временно перестали ими быть. Ап. Павел говорил не о достоинстве или недостоинстве членов Церкви, как условии участия в Евхаристическом собрании, а о недостойном вкушении Евхаристических даров: «Кто будет есть хлеб сей или пить чашу сию недостойно, виновен будет против тела и крови Господней» (1Кор. 11:27). Как показывают слова ап. Павла в 29-м стихе того же послания не различая тела – речь идет о тех, кто на трапезах не различал обычный хлеб от евхаристических даров. Ап. Павел имел в виду в первую очередь недостойное вкушение на трапезах и недостойное отношение к Евхаристическому хлебу, которое естественно влекло личное недостоинство и осуждение. Для древнего христианского сознания не могло быть речи об обязанности или христианском долге причащения, о чем говорится в настоящее время. Это не был ни долг, ни обязанность, а это была живая потребность, как выражение стремления к жизни, без которой наступает смерть. Верующие вступали в Церковь, крестились «в одно тело», чтобы быть участниками тела Христова и, предваряя второе пришествие Господа во славе, участвовать в Его трапезе. Лишение этого было величайшей трагедией верующих. Достаточно напомнить о «павших» во время гонения, которые по малодушию человеческой природы не имели мужества свидетельствовать о своей вере в Господа Иисуса. Они делали все, чтобы добиться евхаристического общения, которого они были лишены. Для нас не совсем понятно, почему «павшие» в эпоху Киприана Карфагенского вызвали церковный конфликт, не желая подождать несколько месяцев до соборного решения их участи. В настоящее время многие и многие добровольно отказываются от евхаристического общения на гораздо более продолжительное время.

II. Участие в трапезе Господней.

1. Евхаристия есть трапеза Господня, на которую Господь призывает всех и которая совершается для всех, собранных вместе. Быть участником Евхаристии означает быть участником трапезы Господней, но быть участником трапезы означает «вкушать» от нее. Иного участия в Евхаристии не может быть и иного участия не было, начиная с первой Евхаристии, совершенной апостолами после Пятидесятницы. Это было «предание», которого строго держалась древняя Церковь. Так было на трапезах Господа во время Его земной жизни, и так было на иудейских трапезах, начиная от ежедневных до самых торжественных. Только те, кто вкушал пищу на трапезах был ее участником, а кто не вкушал от трапезы, тот не только не был ее участником, но и не мог на ней присутствовать. На трапезах были только участники, но не было совсем присутствующих. Это настолько само собою разумелось, что не было необходимости об этом специально говорить. Этим объясняется, что мы не находим прямых указаний об этом в раввинистической литературе. После того, как члены содружества или члены дома воссели за трапезу и было совершено «благодарение» над хлебом, никто уже не мог присоединиться к ней. С этого момента она была закрытой: никого, кроме участников, на ней не было. «Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились» (Мф. 25:10). Эти подробности из притчи о 10-ти девах взяты Христом из обычной жизни. Двери помещения, где была трапеза, закрывались, когда она начиналась. Обычно в торжественных трапезах вкушению пищи предшествовала, употребляя наш термин, закуска. Большею частью закуска вкушалась стоя, но, по-видимому, бывали случаи, когда она вкушалась после восседания за стол. В этот момент трапеза еще была открытой. Тайная вечеря Христа также была по иудейскому обычаю закрытой. Мы не имеем никаких указаний, что на ней участвовал кто-либо из лиц, проживающих в доме, где происходила Тайная вечеря. На ней были только Христос и апостолы. В этом не было ничего необычного, т. к. таким образом происходили все трапезы содружеств. Только званые могли быть на них и только они, если они пришли до начала трапезы, могли принять в ней участие71.

2. Это «предание» о совершении Евхаристии, восходящее к самому Господу, соблюдалось с самого начала Церковью. Если Евхаристическое собрание начиналось «синаксисом», то после проповеди оглашенные покидали собрание. На трапезе оставались только верные, которые все вместе вкушали от евхаристического хлеба и вина. В этом смысле в древней церкви Евхаристическое собрание оставалось тайным или закрытым. «Диаконы пусть стоят при дверях мужчин, а иподиаконы при дверях женщин, чтобы во время возношения никто не выходил и, чтобы не отворялась дверь, хотя бы пришел кто верующий»72. Когда начиналась Евхаристия, двери помещения, в котором происходило Евхаристическое собрание, затворялись. Перед этим следовал уход оглашенных, а после него уже никто не мог войти на собрание, чтобы принять участие в Евхаристии. Несомненно, что эта практика восходит к первым временам, т. к. она не могла появиться после Никейского собора. В свою очередь первоначальная практика совершения Евхаристии является продолжением практики совершения иудейских трапез. На собрании оставались только верные, т. е. те, кто был «достоин» принять участие в трапезе Господней. Мы совершенно не можем представить себе, чтобы кто-либо из верных, пришедших для участия в Евхаристическом собрании, отказался принять евхаристический хлеб и чашу. Я уже указывал, что в Евхаристическом собрании не всегда все члены местной церкви могли принять участие. Почти всегда были больные и занятые, которые фактически были лишены возможности принимать участие в собраниях. Также почти с самого начала были добровольно отсутствующие. Ориген горько жаловался, что житейские заботы и даже стремление к развлечениям отвлекают верующих от собраний73. Тем не менее, присутствующих не было на Евхаристическом собрании. Если я не ошибаюсь, то до IV-гo века мы нигде не находим намека на то, что кто-либо из участников Евхаристического собрания сам себя исключал из него, не принимая Евхаристические дары. Невероятно представить себе члена Церкви, который отказывался бы добровольно от того, для чего он стал членом Церкви. Церковь не могла допустить в своей среде того, кто отказывался от участия в трапезе Господней, предпочитая быть присутствующим на ней. Отказ от участия в трапезе Господней, т. е. отказ от принятия евхаристических даров равносилен отлучению от Церкви. Последнее было отлучением от Евхаристического общения. Отлученный не переходил из числа участников в число присутствующих, т. к. таковых тогда вообще не было. Отлученный не допускался в Евхаристическое собрание: для него двери, с началом Евхаристии, были закрыты. При всех обстоятельствах Евхаристическое собрание оставалось собранием его участников, т. е. тех, кто принимал участие в трапезе Господней через принятие Евхаристических даров. Всегда все и всегда вместе участники Евхаристического собрания принимали участие в трапезе Господней. Таков был закон жизни Церкви, и этот закон жизни Церкви оставался неизменным в весь доникейский период, т. к. в нем и через него выражалась сущность Евхаристии.

3. Четвертый век внес огромные изменения в церковную жизнь, начало которых падает уже на конец III-го века. Вступление в Церковь огромной массы языческого населения Римской империи после мира Константина привело к падению морального уровня жизни христиан. Мир нес свои скорби, как это показал уже временный спокойный промежуток перед гонением Диоклециана. Некоторое падение морального уровня христиан связано было с изменением основ церковной жизни. Все это сказалось на Евхаристии. Эльвирский собор счел необходимым издать специальное постановление относительно тех, кто добровольно уклоняется от участия в Евхаристическом собрании. Он предписал отлучать тех, кто в течении трех воскресных дней не приходит на него74. Мы уже знаем, что это явление не было новым. Новое заключалось в том, что число отсутствующих, по-видимому, сильно увеличилось, причем увеличилось в то время, когда почти исчезли причины, которые вызывали отсутствие некоторых членов церкви в Евхаристическом собрании. В частности уже при Константине воскресный день был объявлен праздничным днем. Не имея никаких особых препятствий, верные добровольно отказываются от участия в Евхаристическом собрании.

Самое большое новшество заключалось в самом факте постановления, которое совершенно было ненужным в период гонений. Оказалось необходимым напомнить некоторым членам Церкви о том, что составляет сущность церковной жизни. Церковной власти пришлось считаться с новыми фактами церковной жизни и сделать первую уступку. Она допустила возможность добровольного неучастия верных в Евхаристическом собрании, но ограничило его тремя воскресными днями. Само собою разумеется, что в этот промежуток времени включены были те Евхаристические собрания, которые происходили не в воскресные дни. Как раз число этих собраний начинает увеличиваться. И это увеличение числа Евхаристических собраний, к чему мы еще вернемся, впервые начинает менять основной принцип Евхаристии, как собрания всех на одно и тоже. Это было началом упадка Евхаристической жизни, который сравнительно скоро выразился и в другом факте. На Евхаристическом собрании оказываются не только участники, но и присутствующие. Вначале церковная власть решительно с этим новым явлением боролась и не желала идти ни на какие уступки. Кто желает быть только присутствующим на Евхаристическом собрании, тот сам себя отлучает от евхаристического общения, т. к. присутствующих не может быть на Евхаристическом собрании. Есть только верные, отлученные и оглашенные.

«Все, входящие в церковь, и слушающие Писания, но, по некоему уклонению от порядка, не участвующие в молитве с народом, или отвращающиеся от причащения святой Евхаристии, да будут отлучены от Церкви дотоле, как исповедуются, окажут плоды покаяния, и будут просить прощения, и таким образом возмогут получить оное»75. Если отказаться от каких-либо предвзятых мнений, то смысл этого 2-го правила Антиохийского собора вполне ясен. В нем отмечаются две аномалии литургической жизни. Первая заключается в том, что некоторые члены Церкви уходят после конца первой части Евхаристического собрания (с «синаксиса», который приблизительно соответствует нашей литургии оглашенных). Эта часть состояла в чтении Писаний и проповеди епископа. На первый взгляд может показаться странным, что этот уход до начала Евхаристии еще находится в линии древней практики, т. к. он является выражением основного учения об Евхаристии, что на ней могут пребывать только участники, а не присутствующие. Этим и кончается связь констатируемого собором ухода некоторых верных с древней евхаристической практикой. Он находится в линии основного учения об Евхаристии, но древняя церковь такого ухода не знала. Пришедшие на первую часть Евхаристического собрания верные оставались и на Евхаристии, т. к. целью их прихода было евхаристическое участие, а не участие в синаксисе. По окончании его уходили оглашенные, а потому уход верных по окончании синиксиса был бы равносилен низведению себя с священной степени верных в число оглашенных. С началом «литургии верных» уход с собрания был принципиально невозможным. За синаксисом следовало «общение (кинония)» в молитве и причащение святой Евхаристии. Одно было связано с другим: не могло быть общения в молитве без причащения святой Евхаристии. Кто имел одно, тот имел и другое. Поэтому, как мы уже знаем, оглашенные не могли иметь общения не только в причащении, но и в молитвах. Верный, отказывающийся от причащения, не мог иметь общения с народом в молитве, т. к. молитва в Евхаристическом собрании имела евхаристический характер. Отказ от евхаристического участия было знаком сопричисления отказавшегося к числу отлученных. Предписывая отлучение от Церкви не участвующих в молитве с верными и непричащающихся, собор только делал естественный вывод из действий тех верных, о которых он говорил в своем правиле, т. к. отвержение от Церкви есть отвержение от участия в Евхаристии. Угрожая отлучением от Церкви отвергающим святую Евхаристию, собор тем самым торжественно декларировал, что участие в Евхаристии должно завершаться причащением.

Составитель «Апостольских правил» (самое раннее конец IV-гo века, но скорее всего, начало V-гo века) воспроизвел 2-е правило Антиохийского собора с небольшими изменениями. «Всех верных, входящих в церковь, и Писания слушающих, но не пребывающих (παραμένοντας) на молитве и святом причащении (до конца), как производящих бесчиние в церкви, подобает отлучать от церковного общения»76. Одновременно составитель «Апостольских правил» внес предписание о том, что епископ, пресвитер, диакон или кто-либо из состоящих в священном списке подлежат отлучению, если они при совершении Евхаристии не причащаются77. Заметим здесь, что это последнее правило является еще одним свидетельством отсутствия «сослужения» в V-м веке, т. к. при сослужении случай указанный в нем был бы невозможен. В отношении причащения клир и верные поставлены составителем «Апостольских правил» в одно и то же положение. Возвращаясь к 9-му правилу, нужно отметить, что в нем, как и во 2-м правиле Антиохийского собора речь идет о лицах, уходящих из храма по прочтении Писания и о непричащающихся. Тем не менее, это правило впоследствии стало опорной точкою для оправдания новой практики. Составитель «Апостольских правил», говоря об участии в молитве и в причащении, употребил глагол «παραμένω», что означает пребывать или оставаться до копна. Он хотел им указать, что верные должны оставаться до конца Евхаристии, чтобы принять участие в молитве и причастии. Для филолога и комментатора правил не может быть сомнения относительно этого значения глагола «παραμένω» с дательным падежом. Надо было все искусство известного комментатора правил Вальсамона (ХII-й век), чтобы истолковать этот глагол в смысле присутствовать.

4. Судьба 2-го Антиохийского правила и 8-го и 9-го Апостольских правил была необычайной. Трулльский собор в числе других канонических постановлений признал за Апостольскими и Антиохийским правилами общеобязательное значение. Это же подтвердил и VII-й Вселенский собор. Одновременно с этим Трулльский собор торжественно объявил все правила, которые он принял, неизменяемыми. Парадокс церковной жизни заключается в том, что догматизирование правил совпадает с началом их фактических изменений. На этот путь встал сам Тульский собор, изменив своим 12-м правилом апостольское предписание относительно брачной жизни епископов. Правильно или неправильно с точки зрения церковной экономии предписание, содержащееся в 12-м правиле Трулльского собора, это – особый вопрос, но, как ни старался собор словесно сгладить факт изменения, его предписание является нарушением того, что он сам объявил неизменяемым. Другой парадокс заключается в том, что церковное сознание приписывает характер неизменяемости главным образом постановлениям, относящимся к церковному устройству, т. е. таким, которые по своей сущности не могут на нее претендовать. Что касается постановлений, вытекающих из природы самой Церкви, а потому действительно не подлежащих изменению, то они постепенно теряют свое значение. Церковная жизнь ставила на их место другую практику, которая фактически их отменяла, хотя они и не были отменены в законодательном порядке. Так произошло и с указанными выше правилами. Они не были никем отменены, но постепенно устанавливается практика, которая как раз ими была осуждена. Мы знаем, что в ХII-м веке шел спор относительно их понимания и обязательности на практике. Из этого спора устанавливается, что существовавшая в то время практика в значительной степени приближалась в нашей теперешней практике. В той или иной мере допускалось, что верные могут уходить с литургии, во всяком случае с первой ее части, а затем допускалось в той или иной степени, что оставшиеся на Евхаристии могут не причащаться. На какое время падает начало этой практики трудно сказать. По-видимому, в эпоху Трулльского собора, судя по 66-му его правилу, этой практики еще не существовало. В то время, как Зонара считал, что верные, которые не причащаются во время литургии, даже если они это делают, по его словам, «из благоговения и как бы из смиренномудрия», подлежат отлучению78, Вальсамон выступил решительно в пользу того, что верных нельзя «принуждать» причащаться всякий раз, когда они приходят на литургию. «Говорить, что мы верные миряне и священнослужители, не совершающие сами святынь, всякий раз должны причащаться св. Тайн или в противном случае подлежать отлучению, и с правилом не согласно и невозможно»79. Что касается церковных правил, то они, по мнению Вальсамона, говорят лишь о том, что «входящие в церковь» должны дожидаться конца литургии, чтобы получить антидор. Свое мнение Вальсамон основывал на 9-м Апостольском правиле, в котором, как он указывал, глагол «παραμένω» означает присутствовать до конца. Вместе с тем Вальсамон считал возможным, чтобы верные уходили с литургии до начала Евхаристического канона. Очень любопытно, что сам Вальсамон рассказывает о неудовольствии простого народа, что патриарх покидал литургию, не дожидаясь до конца. «Патриарх хорошо поступает, замечает Вальсамон, когда удаляется прежде сего (т. е. начала Евхаристического канона) и после Евангелия, и не преступает правил. Таким образом, и никто не преступает, если после Евангелия или прежде Евангелия уходит, конечно, по необходимости и благочестивой причине, а не укоризненной»80. Оставим на совести Вальсамона, что патриарх хорошо поступал, а отметим только, что простой народ сохранял еще во время Вальсамона память о древней практике. Неудивительно, что после толкований Вальсамона церковная власть перестала защищать старую практику. В результате на литургии появилась вторая группа верных, которая только присутствовала на Евхаристии, не подвергаясь за это отлучению. С течением времени эта группа стала численно преобладающей. Единство самого Евхаристического собрания было нарушено: на нем оказались, как те, которые причащались, так и те, которые присутствовали при причащении других. Верные перестали причащаться все вместе, как это было с самого начала существования церкви. В литургической жизни остались времена, когда количество отдельно причащающихся было более или менее значительно, но и появились времена, когда их вообще не было. «Трапеза Господня» перестала быть трапезой, совершаемой в Церкви и для Церкви.

5. Главные аргументы против «частого причащения» хорошо известны. В толковании 9-го Апостольского правила Никодим Милаш писал следующее: «Некоторые канонисты понимают это правило так, что верные не только должны оставаться в церкви до окончания божественной литургии, но и обязаны были все причащаться св. тайн. Возможно, что такое толкование правильно, т. к. подтверждением этого могут служить места из Св. Писания, приведенные выше при изъяснении этого правила (т. е. 1Кор. X, 16, 17; Деян. II:46, XX:7). Однако, не может быть, чтобы все верные принуждались причащаться каждый раз при посещении церкви, т. к. легко могло быть, что не все бывали всегда подготовлены к причащению или по внушению голоса собственной совести, или в силу каких-либо других причин из личной или общественной жизни»81. Приведя первый аргумент против «частого причащения», а именно неподготовленность, Н. Милаш собственно почти дословно повторил Вальсамона. И один, и другой говорят «невозможно», но у Н. Милаша это «невозможно» приобретает несколько трагический характер, т. к. он соглашается с тем, что 9-ое Апостольское правило говорит о причащении всех верных, участвующих в Евхаристии. Странно, что такой вдумчивый комментатор, как Н. Милаш, не поставил вопроса, почему то, что было «возможно» в древней церкви, стало «невозможно» сейчас. Он указывал, что издание 8-го Апостольского правила было продиктовано тем, что у христиан охладела ревность82. Следовательно, церковная власть стремилась преодолеть это отсутствие ревности, а сейчас она не только склоняется перед фактом, но провозглашает: «невозможно». Если бы он поставил по настоящему этот вопрос, то, м.б., ему не пришлось бы на соборное постановление ответить «невозможно». К этому первому аргументу присоединяется самый главный аргумент недостоинства верных83. Оба эти аргумента свидетельствуют об утере смысла евхаристического общения. Надо заметить, что соображения против «частого причащения» возникли post factum, т. е. когда в церковной жизни установилась практика редкого причащения. Они выдвигаются для того, чтобы оправдать то, что уже имелось в церковной жизни, а потому богословская ценность этих аргументов очень подозрительна.

Несомненно, что вопрос о личном недостоинстве получил неправильную постановку. Сам вопрос свидетельствует о некотором непонимании природы Церкви. Если личное недостоинство каждого из нас является препятствием для Евхаристического общения, то оно вообще недопустимо. Не имеет значения, сколько раз оно осуществляется, часто или редко, т. к. арифметика в этом вопросе не может играть никакой роли. Но это не есть самое главное, что нужно сказать по поводу аргумента о личном недостоинстве. Главное заключается в том, допустим ли сам вопрос о недостоинстве верных для участия в Евхаристическом собрании? Евхаристическое собрание есть выявление Церкви во всей ее полноте и во всем ее единстве, а евхаристическое общение есть выражение жизни в Церкви. Если мы устраним евхаристическое общение, то, что остается от жизни в Церкви? Может ли молитва заменить, хотя бы временно евхаристическое общение? Молитва Церкви есть молитва «во Христе», но нельзя быть во Христе без евхаристического общения с Ним.

Оглашенные не могли принимать участия в молитве Церкви, т. к. участие в молитве предполагало возможность участия в Евхаристии. Утверждая наше личное недостоинство, как препятствие к «частому причащению», мы тем самым утверждаем наше недостоинство пребывания в Церкви, т. к. последнее совершенно тождественно с участием в Евхаристическом собрании. Мы не только усваиваем себе суждение, которое принадлежит только Церкви, о нашем достойном или недостойном состоянии в Церкви, но мы берем под сомнение таинство крещения. В таинстве приема в Церковь («крещении водою и Духом») мы поставляемся в горнее звание члена народа Божьего и становимся достойными участия в Евхаристическом собрании. В древней церкви новокрещенный сейчас же после помазания миром торжественно вводился в Евхаристическое собрание. Евхаристия завершает и венчает прием в Церковь. Вопреки этому мы утверждаем, что мы недостойны принимать участие в Евхаристии, как будто бы таинство приема в Церковь не достигло своей цели. Личное достоинство или недостоинство не должно осложняться вопросом о личной нашей греховности. Последняя всегда остается, и даже человеческая святость не есть безгрешность. Спасение соделывается через благодать, которая есть дар Божий, и оно соделывается в Церкви, а не индивидуально, если в Церкви, то через участие в Евхаристии «во оставление грехов». За вопросом о достоинстве или недостоинстве, который ставится в школьном богословии применительно к участию в Евхаристии, кроется вопрос об индивидуальном или церковном пути спасения. Христианство есть «Церковь Божия во Христе», а «Церковь Божия во Христе» есть христианство. Кто говорит Христос, тот говорит Церковь, а кто говорит Церковь, тот говорит Евхаристическое собрание. Поэтому христианство без Церкви означает нечто такое, чего не было и чего не может быть. «Вне Церкви нет спасения». Эти слова Киприана Карфагенского имеют евхаристическое значение. Вне Церкви нет спасения, т. к. нет спасения вне Евхаристического собрания. Всякий иной путь есть путь индивидуализма, которого не знает Церковь, но который широкой волною под влиянием индивидуализма эмпирической жизни влился в церковную жизнь.

Что касается неподготовленности, как аргумента против частого причащения, то его ценность очень относительная. К тому же он сам вводит в церковную жизнь недолжный релятивизм, т. к. подготовленность никогда не может быть абсолютной. Кроме того, неподготовленность не поддается учету, как и не поддается определению, какая степень подготовленности допускает верного к причастию. Я совсем не собираюсь совершенно отстранять необходимость подготовки к участию в Евхаристическом собрании, а тем более наш благочестивый обычай «говения», который, впрочем, не обязательно должен быть связан с вопросом о причащении. Тем не менее, надо заметить, что вопрос о подготовленности является свидетельством некоторого упадка интенсивности церковкой жизни. В древней церкви вопрос о подготовленности или неподготовленности для причащения не ставился. Нет необходимости идеализировать жизнь древних христиан для того, чтобы иметь возможность утверждать, что вся их жизнь в целом была непрестанной подготовкой к участию в Евхаристическом собрании. Когда жизнь христиан настолько удалилась от тех требований, которые каждый христианин предъявляет к себе, то появляется потребность изменить ее по крайней мере в течение некоторого короткого времени, чтобы привести ее в большее соответствие с требованиями христианской морали. За этим лежит трагическое сознание, что мы не в состоянии стать на путь, чтобы вся наша жизнь была подготовкой к участию в «трапезе Господней». Мы тем самым утверждаем двойственность нашей жизни: с одной стороны жизнь в Церкви, а с другой стороны наша жизнь вне Церкви. Мы в то же время оказываемся бессильными преодолеть эту двухпланность нашей жизни. Более того, наша воля слабеет в этом направлении. Я не собираюсь здесь касаться вопроса об исповеди перед причастием. В свое время этот вопрос был предметом дебатов. Я хочу только отметить, что современная практика исповеди перед причащением придала таинству покаяния почти магический характер. Отпущение грехов необходимо перед самым причастием, чтобы после причащения вновь их повторять. Вследствие, этого мы утеряли основное сознание древнего христианства, что для членов Церкви есть только одна единственная жизнь, которая в таинстве «крещения водой и духом» отдана Христу. «Мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, все ваше. Вы же Христовы, а Христос – Божий» (1Кор. 3:22–23).

6. В IV-м веке церковная власть в лице соборов пыталась преодолеть отсутствие ревности у христиан в связи с их участием в Евхаристии, а в ХII-ом или XIII-м веке она не только отказалась от этого, но узаконила то, что решительно осуждалось. Более того, школьное богословие, как мы видели, пытается богословски обосновать несоответствующую церковным правилам практику. В чем здесь дело? Лежит ли вина только на самих членах Церкви, которые потеряли необходимую ревность? Если бы это было так, то не к чему было богословски оправдывать практику, которая осуждалась в свое время. Ответ лежит в самой постановке вопроса. Мы говорим о частом или редком причащении, тогда как раньше вопрос ставился об участии или неучастии в Евхаристии. К этому участию мы призваны, и мы не можем участие в Евхаристическом собрании заменить присутствием на нем. Несомненно, что в IV-м веке наступает некоторое охлаждение в стремлении принять участие в Евхаристическом собрании. Огромные массы населения Римской империи, хлынувшие в Церковь, стали только по имени христианами. Ожидать особой ревности от них не приходилось. Они внесли в Церковь свое языческое сознание, от которого они и не отказывались. Все это хорошо известно и все это верно, но помимо этого сама литургическая практика способствовала охлаждению ревности христиан к участию в Евхаристическом собрании. В апостольское время и в древней церкви Евхаристические собрания происходили, по сравнению с нашей практикой, значительно реже. Мы уже знаем, что они всегда имели место в «день Господень», а если бывали в другие дни, то это было сравнительно редко. Судя по свидетельству Тертуллиана, в Карфагене Евхаристические собрания происходили, кроме воскресенья, по средам и пятницам, а кроме того во дни мучеников. Из «Апостольского Предания» Ипполита Римского довольно трудно выяснить, сколько раз в неделю устраивалось Евхаристическое собрание, а потому не следует распространять практику Карфагенской церкви на все местные церкви. В IV-м веке, как следует из свидетельства Василия Великого, Евхаристия совершалась обычно 4 раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу84. Опять же мы здесь должны сделать оговорку, была ли эта практика повсеместной? Если же Василий Великий высказывал пожелание: «хорошо и очень хорошо ежедневно приобщаться тела и крови Христовой», то это был, конечно, идеал, о котором сам Василий Великий знал, что он недостижим в жизни. Есть некоторые основания думать, что в Константинополе, Александрии и в некоторых других местах Евхаристия совершалась, кроме воскресенья, еще в субботу. Оставляя в стороне вопрос, в силу каких причин стали стремиться осуществить на практике ежедневное или почти ежедневное совершение Евхаристии85, надо отметить, что оно привело не к усилению евхаристической жизни, а к ее ослаблению. Это не парадокс, а неизбежное следствие. Когда Евхаристическое собрание было собранием всех, то тогда не могло быть вопроса о частом или редком причащении. Когда Евхаристия стала совершаться несколько раз в неделю, а особенно, когда она стала совершаться ежедневно, она перестала быть собранием всех, а только некоторых, т. к. фактически все члены местной церкви не могли участвовать в ней. Эти последние должны были меняться от одной Евхаристии к другой. В сознании верующих постепенно укрепляется мысль, что Евхаристия не есть дело Церкви, а следовательно служение всего народа, а сакраментальный акт, который совершается независимо от того, собираются ли все вместе на одно и тоже (ἐπὶ τὸ αὐτό).

Церковная власть не могла требовать от верных, чтобы они участвовали в каждой совершаемой литургии, но она и не могла, конечно, запретить верным приходить на часть литургии. Само по себе такое запрещение было недопустимо, не говоря о том, что оно бы находилось в противоречии с устанавливающейся практикой частых литургий. Посещение литургии было проявлением ревности верующих. Вальсамон выразил общее сознание своей эпохи, когда утверждал, как мы видели, что невозможно принуждать верующих причащаться всякий раз, когда они приходят на литургию. «Невозможно» Вальсамона был крик души человека, который понимал, что другого выхода нет. На Евхаристии оказались участники ее и присутствующие на ней. Одновременно с этим понятие участия в Евхаристии подвергается значительному суживанию. Евхаристические молитвы начинают читаться тайно в алтаре. Народ запечатлевает не их, а отдельные возгласы священнослужителей, которые являются заключительными словами молитв. Через много веков в литургической жизни возрождается «disciplina arcani», но не в отношении неверных, а самих верных. Затем алтарь отделяется от верующих иконостасом, который скрывает от них совершение Евхаристии86. Евхаристия становится великой мистерией, но не в новозаветном смысле, а почти что в эллинистическом. «Я от Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал…» (1Кор. 11:23–24), но все это оказалось закрытым от верных. Великая тайна совершается в алтаре, но верные в совершении ее не имеют участия. На их долю осталось только причащение. Для мирян оно отделилось в отдельный сакраментальный акт. Как таковое, он не связан с делом Церкви или служением народа. Евхаристия совершается теми, кто получил возможность через посвящение ее совершать. При таком понимании причащения, как индивидуального сакраментального акта, естественно возникает вопрос, как часто можно его повторять, т. к. он обусловлен личным состоянием того, кто его принимает. Это в свою очередь ставит вопрос о подготовленности или неподготовленности, о достоинстве или недостоинстве приступающего к св. дарам. Как дело Церкви, объединяющее всех, и совершающееся народом, собранным со своим предстоятелем, Евхаристия исключает постановку такого вопроса. «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет» (1Кор. 11:26).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1. Основной принцип церковной жизни заключается в том, что все члены Церкви всегда все и всегда вместе. Этот принцип вытекает из самой природы Церкви. Церковь Божия во Христе есть народ, собранный Богом в Теле Христовом. Поэтому всегда и во всем действует Церковь, т. к. иначе Церковь не может жить и не может действовать. Христос один, и тело Его едино, и народ Божий един, и Церковь одна, которая всегда и везде, и вчера, и сегодня, и во веки веков проявляется во всей полноте своего единства и во всем единстве своей полноты. Поэтому если действует один, действуют и все, и если действуют все, действует и каждый в ней. В Церкви нет и не может быть отдельных действий, которые не были бы связаны с действиями всех, т. к. каждый действует только со всеми вместе. «Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились? … Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или настоящее, или будущее, все ваше. Вы же Христовы, а Христос Божий» (1Кор. 1:13, 3:22–23). Все всегда вместе, потому все вместе через Христа Божьи. Христианство есть антипод индивидуальной религии или даже больше, оно не есть религия в том смысле, в каком мы обычно понимаем это слово. Мы имеем доступ к Богу не каждый в отдельности, и не сами по себе и не через посредников, но только через Христа, когда состоим в Его теле, в которое мы крестились через Духа. «Он есть ходатай (μεσίτης) нового завета, дабы вследствие смерти, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете, призванные к вечному спасению получили обетование» (Евр. 9:15).

Мессия не может быть без народа, но народ, который приобрел Христос, собран в Его теле, а потому Христос неотделим от Церкви, и христианство неотделимо от Христа, а следовательно оно все заключено в понятии Церкви. Отдельный христианин без других не принадлежит Христу, т. к. Ему принадлежат все вместе, когда они члены Его тела, которые не могут жить и действовать без других. В этом был один из соблазнов для эллинского сознания, которое его не преодолело для себя, но внесло индивидуализм в христианство. Когда Тертуллиан утверждал, что нет ничего общего между Иерусалимом и Афинами, между философией и Евангелием, то он был прав, хотя может быть не в том, что он имел в виду. Общего ничего не было между эллинским и церковным сознанием, а не между наукой и искусством с одной стороны, и Церковью с другой. Вопреки тому, что утверждал Тертуллиан, христианское сознание приняло греческую философию, и определило свое учение, исходя из Платона, Аристотеля и стоиков. Проникнув в церковное сознание эллинизм вызвал процесс индивидуализации церковной жизни. Этот процесс сначала больше сказался на Востоке, чем на Западе. Своей кульминационной точки он достиг в протестантизме. Дело не только в том, что протестантство отказалось от тех или иных догматов, но и в том, что оно растворило Церковь в личном пиетизме. Если в настоящее время в протестантстве имеется сильная струя, стремящаяся возродить в нем церковную жизнь, то в православной церкви процесс индивидуализации церковной жизни продолжает действовать. Исповедуя веру в единую, святую, кафолическую и апостольскую Церковь, мы в нашей жизни совершенно эту веру не осуществляем. Мы даже не можем точно установить, в чем заключается разница между теми, кто являются членами Церкви и теми, кто от нее временно или даже постоянно отлучены. И одни, и другие одинаково «присутствуют» на литургии. Мы не можем сказать, почему мы исповедуем нашу веру в Церковь, когда мы остаемся в ней отдельными атомами наряду с другими, о которых мы даже не знаем. Мы даже не знаем обычно, с кем мы подходим к Чаше. Мы приходим в храм для самих себя, а не чтобы «собираться в Церковь».

2. Невралгический пункт индивидуализации лежит в Евхаристии. Основной принцип «всегда все и всегда вместе» наиболее полно проявляется в Евхаристическом собрании, которое есть собрание всех на одно и тоже (ἐπὶ τὸ αὐτό). На нем все служат Богу и Отцу, т. к. священнодействуют не отдельные группы, не отдельные члены, а священнодействует Церковь. Все сослужат при служении одного – своего предстоятеля, без которого не может быть Евхаристического собрания и не может быть служения всех. Но этот один включен во всех, а не отделен от них, и все включены в одного. Поэтому все сослужат одному, а если одному сослужат только некоторые, то тогда нет сослужения всех. Мы видели, что нет возможности примирить эти два тезиса, т. к. один исключает другой. Современная практика выбрала сослужение некоторых, лишив служения всех. Будучи сослужителями одного, все вместе с ним являются участниками Евхаристического собрания. Их участие есть реальное, как реальна Евхаристия, а не «духовное», или точнее мнимо спиритуалистическое, общение (кинония) тела и крови Христовой. Все вместе собираются на одно и то же и все вместе вкушают на «трапезе Господней». Процесс индивидуализации ослабил принцип «всегда все и всегда вместе», а потому неудивительно, что он ослабил евхаристический характер церковных собраний.

Наша практика является противоположностью того, что содержала древняя церковь. Евхаристия совершается независимо от собрания верных. Мы и сейчас считаем желательным, чтобы на Евхаристии как можно больше было молящихся, но если их нет, то литургия все-таки служится. Самое грозное обвинение о расцерковлении нашей церковной жизни является совершение «трапезы Господней» в пустом храме без ее участников. Мы не знаем, как сложится история: найдет ли веру Господь, когда придет? Местная церковь может сократиться до трех или двух ее членов, но она останется Церковью Божьей во всей ее полноте. Ее Евхаристическое собрание будет «трапезой Господней», на которой будет собран весь народ Божий. Эти двое или трое будут «свидетелями Христовыми» на земле. Если это произойдет, то в этом будет трагизм человеческой истории. Не будем оправдывать самих себя словами Христа, где двое или трое собраны во имя Его, там и Он, т. к. наше время еще не «жатва», и наша церковь не состоит из двух или трех. Поймем, что наш величайший грех заключается в том, что в местной церкви, насчитывающей несколько сотен или несколько тысяч верных, Евхаристическое собрание происходит действительно в пустом храме, или в мистически пустом храме, когда верные на возглас «приступите» отвечают безмолвием. В этом безмолвии есть нечто мистически страшное. «Се, стою у дверей и стучy. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, пойду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Апок. 3:20). Но мы отказываемся от Его трапезы и остаемся безмолвными на Его призыв. В этом безмолвии есть некий суд над нами. Допустим, что человечески можно оправдать это безмолвие, но оно остается безмолвием. Мы должны понять и пережить этот трагизм. Понять, что за ним лежит предельная индивидуализация и пережить эту индивидуализацию, как наш личный грех перед Христом. Мы должны понять, что в Церкви нет священнодействий, которые совершаются сами по себе или над отдельными членами вне остальных членов, но что всегда и везде священнодействует Церковь, как собрание народа Божьего.

Церковь не отвергает личной молитвы отдельных ее членов, она сама призывает к этой молитве, но священнодействия совершаются не личной молитвой, а когда все собираются вместе в Церковь. Единение со Христом совершается на Его трапезе. Оно есть единение со всем Его телом. Индивидуализируя Евхаристию, мы разделяем Его тело, т. к. мы забываем об остальных его членах. В этом смысл несколько загадочных слов апостола Павла: «Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не различая тела» (1Кор. 11:29)87. Недостоинство состоит в том, что «каждый поспешает прежде есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается» (ст. 21). Отделяя себя от других, он осуждает себя, т. к. отделяет себя от тела. Единение со Христом есть единение со всеми верными, а единение со всеми верными есть единение с Ним. Нарушая одно, мы нарушаем и другое.

«Когда мы собираемся в Церковь», мы как-будто не находим в этом всего того, что нам нужно, потому что это совершается всеми вместе под возглавлением предстоятеля «за всех и за вся». Мы как-будто желаем отделить себя от всех и стать отдельно перед Богом, чтобы получить нечто личное. «Всегда все и всегда вместе» переходит в свой антитезис: «и не все и не вместе».

3. Если отбросить все то, что было привнесено в нашу литургическую жизнь, особенно в течение последних столетий, то между нею и древней практикой церкви нет особо значительных расхождений. Основной дефект нашей литургической жизни заключается в том, что мы придаем большее значение случайно и неслучайно прившедшим особенностям наших литургических чинов, чем их сущности. Основные принципы учения об Евхаристии выступают в них достаточно ясно. Природа Евхаристии сохранилась в них незатронутой. Не забудем того, что канонические постановления, приведенные мною выше, согласно церковному сознанию остаются обязательными, хотя и оказались отмененными нашей литургической практикой. Наша очередная задача заключается не столько в том, чтобы произвести некоторые перемены нашей литургической жизни, сколько в том, чтобы осознать подлинную природу Евхаристии. Тогда само по себе отпадет все, что осело в ней в течение исторического развития литургических чинов. Но, конечно, прежде всего и раньше всего мы должны отказаться от индивидуализации церковной жизни, от индивидуализации Евхаристии и таинств.

Если мы поймем, что основа церковной жизни заключается в том, чтобы все всегда были вместе, то тогда все станет на свое место. Если мы не поймем этого, то всякого рода перемены, вводимые в нашу евхаристическую практику, не вернут ее к ее основам, а еще больше удалят ее от них. Я хочу привести один пример, которым я закончу весь мой очерк. Мы присутствуем в настоящее время при некоторой попытке как-будто бы возродить нашу евхаристическую жизнь. Исходя из основного принципа, что на литургии не может быть «присутствующих», а имеются только участники, мы наблюдаем стремление у некоторых к причащению, если не ежедневному, хотя и такого рода случаи имеются, то во всяком случае по возможности за каждой литургией. Попытки применения основного учения об участии в Евхаристическом собрании без осознания самой природы Евхаристического собрания, как собрания всей церкви на одно и тоже, не приводят к возрождению евхаристической жизни церкви и не устраняют из нее тех дефектов, которые имеются в виду. Дело не только в том, чтобы отдельные члены Церкви чаще причащались, а в том, чтобы вернулось основное осознание Евхаристии, как «трапезы Господней», на которой все вместе причащаются всякий раз, когда она совершается. Здесь пора привести слова Игнатия Богоносца, из которых отчасти возникла вся моя настоящая работа: «…Особенно, если Господь мне откроет, что все мы вообще до единого (οἱ κατ' ἄνδρα κοινῆ πάντες) по благодати Божьей, без всякого исключения, соединены (точнее, собираетесь) в одном веровании и в Иисусе Христе, происшедшем от рода Давидова, Сыне человеческом и Сыне Божьем так, что повинуетесь епископу и пресвитерству, в совершенном единомыслии, преломляя один хлеб, это врачество бессмертия не только предохраняющее от смерти, но и дарующее вечную жизнь во Иисусе Христе»88. Евхаристическое собрание объединяющее всех вместе (κατ' ἄνδρα κοινῇ) под возглавлением епископа и пресвитериума есть врачество бессмертия. Быть «κοινῇ πάντες (всем вместе)», такова одна из главных тем всех посланий Игнатия. Кто это единство нарушает, нарушает единство Церкви и выводит себя за ее пределы. Отсюда вытекает основное положение Игнатия, что без епископа не может быть Евхаристического собрания, т. к. «ἐπὶ τὸ αὐτὸ» обязательно включает в себя епископа. Для преломления хлеба должны собираться все вместе и все вместе вкушать от преломленного хлеба. Игнатий, по-видимому, настаивал, чтобы чаще собирались все вместе: «Старайтесь чаще собираться вместе для Евхаристии и славословия Бога. Ибо, если вы часто собираетесь вместе, то низлагаются силы сатаны»89. Игнатий еще не мог даже думать, чтобы Евхаристические собрания устраивались для одной только группы верных, для того, чтобы один или два члена церкви вкушали от преломленного хлеба.

Индивидуальное причащение остается индивидуальным актом, а не делом Церкви. Поэтому нельзя искать возрождение евхаристической жизни на путях учащения причащения отдельных членов церкви. Этот путь находится вполне в линии нашей современной практики. Повторяя как можно чаще индивидуальный сакраментальный акт, мы нисколько не преодолеваем индивидуализма в нашей церковной жизни. Это путь наименьшего сопротивления, причем путь, который ведет к усилению понимания Евхаристии, как отдельного таинства90. Причащение за каждой литургией, независимо от других, есть только иное решение вопроса о частом или нечастом причащении. При современной практике «невозможно» Вальсамона может быть более правильно, чем ежедневное причащение. Как бы часто отдельные верные ни причащались, их причащение не в состоянии возродить основной принцип евхаристической жизни – быть всем вместе. Если у нас литургия совершается ежедневно, или почти ежедневно, то естественно, что мы не можем требовать, чтобы все были вместе во всем. Поэтому учащение совершений литургии в течении недели также не может быть путем возрождения нашей евхаристической жизни. Поставленный Богом быть предстоятелем церкви, полученной им от Бога в удел, не может совершать ее для себя или для некоторых, а только для всех, собранных вместе. Я понимаю, что это действительно может показаться неблагочестиво, но не забудем, что не всякое благочестие находится в линии подлинной церковной жизни. Церковное благочестие есть благочестие «κοινῇ πάντες», а не только личное, которого Церковь никогда не отрицала, но которое не может заменить церковного благочестия.

Как бы часто ни совершалась у нас литургия, только воскресная литургия, или литургия больших праздников, является особым образом «трапезой Господней» в «день Господень». Евхаристическое собрание в первый день недели остается идеально собранием всех на одно и то же (ἐπὶ τὸ αὐτό), независимо от того, сколько бы на ней ни было участников. Поэтому, прежде всего, мы должны стремиться к тому, чтобы в воскресном Евхаристическом собрании все принимали участие. Мы должны твердо осознать, что только причащающиеся являются участниками «трапезы Господней».

Если говорить о неотложных практических задачах нашей церковной жизни, то прежде всего надо говорить о том, чтобы вновь, как в апостольское время, как в древней церкви, быть всегда собранными вместе, «κοινῇ πάντες» на одно и то же (ἐπὶ τὸ αὐτό), «Всегда все и всегда вместе».

13/26 ноября 1950 года.

День св. Иоанна Златоуста.

* * *

66

М. Макарий. Православно – догматическое богословие. Том II-й. СПБ., стр. 367.

67

Ап. Постановления, VIII, 5. Русский перевод, стр. 256–257.

68

Вальсамон. Толкование 2-го Антиохийского собора.

69

Ипполит Римский. «Апостольское Предание» XXVI.

70

Арх. Керн. Евхаристия. Париж, 1947 г ., стр. 338.

71

Порядок совершения иудейских трапез до некоторой степени дает возможность решить вопрос, принял ли Иуда участие в Тайной вечери Христа. Из описаний Мт. (XXVI, 20 сл.) и Мк. (XIV, 18 сл.) следует, что Иуда покинул помещение до начала трапезы, тогда как согласно Луке он покинул вечерю после установления Евхаристии. Иоанн дает только указание, что Иуда покинул вечерю после умовения ног. Из этого указания видно, что трапеза еще по настоящему не начиналась. Таким образом, Иоанн скорее совпадает с Матфеем и Марком, чем с Лукою. Согласовать эти указания на основании данных Евангелий нет возможности. Надо решить вопрос или в пользу Луки или в пользу остальных евангелистов. Если мы примем во внимание слова Христа: «Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо (Мк. XIV, 20; ср. Мф. XXVI, 23), то ясно, что речь идет о предварительной части трапезы, когда собственно трапеза по настоящему еще не начиналась. Этим объясняется, что Марк и Матфей два раза упоминают: «когда они ели». Второе упоминание (Мк. XIV, 22; Мф. XXVI, 26) непосредственно перед благословением хлеба было бы излишне, если настоящая трапеза уже началась после возлежания. Именно в этот промежуток времени между возлежанием и благословением хлеба вышел Иуда. В этот же промежуток времени совершено было омовение ног.

72

«Апостольские Постановления». VIII, 11: Русский перевод, стр. 267.

73

In Genes. Horn. X. Мы не вполне уверены, имел ли в виду Ориген Евхаристические собрания или синаксисы, т. к. он главным образом упрекал своих современников, что они не охотно идут слушать Слово Божье.

74

21-е правило Элызирского собора. Об этом правиле упоминает Сардикийский собор (середина IV-го века) в своем 12-м правиле, а также ТрулльскиЙ собор(692 г .) в своем 80-м правиле.

75

2-е правило Антиохийского собора в переводе «Книги правил».

76

9-е Апостольское правило в переводе «Книги правил».

77

8-е Апостольское правило.

78

Зонара. Толкование 2-го Антиохийского правила.

79

Толкование 8-го Апостольского правила.

80

Вальсамон. Толкование 2-го правила Антиохийского собора.

81

Никодим Милаш. Правила православной церкви с толкованиями. Т. I. СПБ. 1911 г ., стр.69.

82

Там же, стр. 68.

83

Отец Сергий Булгаков высказал мысль в 1929 г. («К вопросу о дисциплине покаяния и причащения» – «Путь» № 19), что священнослужители получают «особую силу» для причащения, (стр. 72). Несколько далее он пишет: «Для священнослужителей в самом рукоположении подается сила и власть причащения на каждой литургии без предварительного покаяния». Из этого можно думать, что возможность «частого причащения» для священнослужителей вытекает из таинства священства. Я не буду останавливаться на этой мысли, т. к. сам о. Сергий, как мне кажется, в последние годы на ней не настаивал.

84

Василий В. Творения в русском переводе. С. Посад. 1892 г ., в I, стр. 201.

85

Я могу только отметить, что одной из причин была монастырская практика.

86

О времени возникновения иконостаса см. статью К. Holl. Die Entstehung der Bilderwand in der griechischen Kirche» в «Gesammelte Aufsätze zur Kirchengeschichte» II. Osten Tübingen 1928. Что касается вопроса о происхождении иконостаса, то гипотеза К. Holl'a, что иконостас есть проекция «προσκήνιον» греческого театра, не может быть принята.

87

Под влиянием церковного и нецерковного индивидуализма мы находим в словах Павла указание только на личное недостоинство.

88

Послание к Ефесянам, XX, 2. Русский перевод, Казань 1857 г. стр. 68–69. Это место принадлежит к одному из наиболее трудных у Игнатия Б. Обычно выражение «ὅς ἐστιν φάρμακον αθανασίας» (который есть лекарство бессмертия) относят к предыдущему «ἔνα ἄρτον κλῶντες (преломляющие один хлеб)». Из этого соединения следует, что «преломление хлеба», точнее ехваристические дары являются лекарством бессмертия. Такого рода толкование ставит вопрос, откуда заимствован этот медицинский термин. Более правильно относить местоимение «ὅς (ὅ)» ко всему отрывку, приведенному нами в тексте, т. е. собрание «κοινῇ πάντες» (всех сообща) для преломления хлеба есть лекарство бессмертия, причем ударение стоит больше на «κοινῇ πάντες» чем на преломлении хлеба. Ср. Ch. Maurer. Ignatius von Antiocnien und das Johannesevangelium. Zürich 1949. S. 93.

89

Послание к Ефесянам, XIII, 1. Русский перевод, стр. 59. См. выше, стр. 13.

90

В связи с этим я хочу указать на очень удачную статью Б. И. Сове. «Евхаристия в древней церкви и современная практика в сборнике «Живов предание», Париж. К сожалению, автор, по-видимому, средством возрождения нашей евхаристической жизни считает, с некоторыми оговорками, учащение индивидуальных причащений.


Источник: Трапеза Господня / Николай Николаевич Афанасьев \ Рига: Балто-Славянское общество культурного развития и сотрудничества. 1991. - 93 с.

Комментарии для сайта Cackle