Благовестие христианской славы в Апокалипсисе св. Апостола Иоанна Богослова

Содержание

Вводные замечания об Апокалипсисе св. Апостола Иоанна Богослова

§ 1. Апокалипсис и «откровение»

§ 2. Нормальный характер и обязательный предел истолкования Апокалипсиса

§ 3. Авторитет Апокалипсиса

§ 4. Апокалиптические письма к семи асийским церквам и их положение в целом составе книги откровения

§ 5. Апокалипсис как книга видений откровения Божия

§ 6. Способ литературного изображения в Апокалипсисе и метод экзегетического изъяснения его

§ 7. Общее содержание Апокалипсиса

Вводные замечания об апокалипсисе св. апостола Иоанна Богослова

§ 1. АПОКАЛИПСИС И «ОТКРОВЕНИЕ»

«Апокалипсис» св. Иоанна Богослова есть самая таинственная книга во всем новозаветном каноне. Дело касается не бесконечных о ней споров литературно-критического, экзегетического и догматического характера, но самого ее существа. По убеждению и предназначению писателя, она служит откровением во взятой области, раскрытием и приведением в ясность того, что было прежде темным, а теперь обрисовывается, показывается всем с достаточною отчетливостью, понятною для каждого. Естественно ожидание, что тут все должно быть наглядно и прозрачно, внушительно и вразумительно.

Фактически же имеется, что с момента своего появления и доселе Апокалипсис остается загадкой, где – по меткому выражению блаженного Иеронима – столько тайн, сколько и слов, не говоря о том, что здесь вообще «целый лес пророчеств».

Это истина, несомненная для всех, но... как тогда постигнуть столь вопиющее противоречие между названием и содержанием, между намерением и исполнением? Не буду вдаваться в разные предположения, которые всегда субъективны и убивают себя уже самою своею многочисленностью. Обращусь к принципиальному анализу, согласно библейским данным.

«Откровение» обязательно отсылает к наличности «сокровенных тайн», а в действительности их совсем не открывает в Апокалипсисе; скорее – затемняет и усугубляет. Если все-таки писатель стремится к прояснению, то – значит – эти тайны не допускают раскрытия в желательном для нас смысле. И вина сему не в слабости и неспособности притязательного автора, ибо он сразу свидетельствует, что у него сообщается «откровение» Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре; и Он показал, послав оное чрез Ангела Своего рабу Своему Иоанну. Тайнозритель, конечно, видел показанное и созерцал его, и если, всецело заботясь об этом, не открывает его нам, то мы должны согласиться, что ему самому только именно и было «показано». Но раз и другая сторона желала открыть, нельзя здесь говорить о сокрытии или умолчании, а необходимо принять за аксиому, что таковы по природе своей разумеемые тайны, в которых ничего больше показать и точнее разъяснить невозможно. И слово Божие прямо утверждает, что в глубине своей «Премудрость Божия», прежде веков предназначенная к славе нашей, – есть тайна (1Кор. II, 7), сокровенная от веков (Еф. III, 9) и родов (Кол. I, 26) и до своего конкретного обнаружения утаенная от премудрых и разумных (Лк. X, 21). Даже нечто и свыше сего – Апостол Павел был восхищен в рай и разборчиво слышал неизреченные глаголы, а пересказать их человеку нельзя (2Кор. XII, 4). Все это относится к области тех вещей, «ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор. II, 9). Необходимо, что в этой сфере, – пока не встанем лицом к лицу пред самыми событиями, – мы и знаем теперь отчасти, и видим яко зерцалом в гадании – как бы сквозь тусклое стекло (1Кор. XIII, 12), ибо открывает единый Отец (Мф. XI, 25, 27: ἀπεκάλυψας ἀποκαλύψαι) и являет только Единородный Сын (Иоан. I, 18).

Это не есть нечто сокрытое или секретное, но пока не доступное для нашего прямого усмотрения.

Из этих наипростейших истин вытекают не менее неотразимые выводы.

Первый главный и догматически-принципиальный – тот, что автор не искал подробного раскрытия и общепонятного истолкования. Он только приподнимает завесу и лишь показывает для созерцания постепенно сменяющиеся картины, наблюдает их и отмечает свои впечатления, но обычно не комментирует их. В таком случае и нам св. Иоанн предоставляет возможность наглядного созерцания, а вовсе не рационального уразумения, обеспеченного авторскими описаниями и научениями. Отсюда и для нас обязателен методологический принцип, что мы не должны искать в Апокалипсисе того, что там не имеется и чего не может быть в отношении автора.

§ 2. НОРМАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР И ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ПРЕДЕЛ ИСТОЛКОВАНИЯ АПОКАЛИПСИСА

К сожалению, научная мысль шла в обратном направлении, стараясь внести солнечный свет яркого познания в гадательные видения нашего тусклого зрения. Это одинаково относится ко всем истолковательным и критическим опытам. В них наиболее привлекательны «исторические» теории, которые применяют апокалиптические видения и образы к историческим событиям и лицам и которые блещут своею фактическою конкретностью, доходящею иногда до самых мелочей в родственном нам настоящем или в ближайшем будущем нашем, предполагая в Апокалипсисе «строго хронологический порядок». Таково, например, сочинение архимандрита Феодора (А. М. Бухарева): Исследования Апокалипсиса (Сергиев Посад, 1916 г.), напрасно причинившее ему столь трагическую катастрофу, но нередко подобные тенденции преобладают и ныне. То же самое верно и для всех попыток усмотреть в Апокалипсисе живые отражения первоначальных судеб Церкви апостольского века, – гонений начинающихся, распространяющихся и свирепеющих, – и прозрений постепенного умиротворения и окончательного воссияния света Христова в торжествующем христианстве. Воинствующим и страждущим исповедникам отрадно было находить у св. Иоанна божественные утешения и ободрения в земных скорбях и небесные упования – не менее того, что и нам, лишенным родины, страстно хочется читать там божественные вещания о нашем возрождении и возвращении домой под кров святой матери нашей. Но чем прозрачнее были подобные экзегетические «откровения» и исторические сближения, тем скорее и сильнее они разрушались и взаимною борьбою, и непримиримым диссонансом среди разноречивых изобретателей, равно и прямыми изобличениями действительной истории, когда она подходила к предполагаемым событиям (напр., в фантастических проекциях архим. Феодора). Это мы находим и у новейших исполнителей «временного исторического истолковательного метода», у которых все содержание Апокалипсиса есть собственно отразившаяся в нем современная история (die Zeitgeschichte ), и он вырос из преследования христиан при Домициане, который есть обличаемый наш мировой обладатель и обозначается таинственным числом 666 для 16-го года его правления (от начала tribunica potestas 14 сент. 81 г.) и до его убиения (14 сент. 98 г.), по-гречески ΔΚΛΙΧ, по латыни DCLXVI. Но до какой степени эта хронологическая убедительность призрачна, об этом свидетельствует не менее уверенное заявление (у проф. Le P. Е. Allö Saint Jean Apocalypse. Paris, 1933, p. 214), что 666 есть  мистическая  цифра  Нерона («666, chiffr de Neron, etait... un nombre au sens mystique consacré». Выходит, что хронологическая очевидность представляет лишь очевидную субъективность без прочной обоснованности. То же справедливо и для эсхатологических истолкований, в свое время приобретавших чисто психопатическое влияние в научных средах и в ученых умах. И тут экзегетическая какофония в конце концов порождала совершенное отчаяние достигнуть истины этим путем экстатических предчувствий и произвольных прозрений. Все сказанное еще более несомненно касается критических экспериментов, ставших явно ненормальным увлечением новейшей экзегетики. Она исходит из того якобы «научного догмата», что Апокалипсис должен быть не менее понятным, чем все прочие новозаветные писания. А так как ничего подобного не имелось, то с данной точки естественно было принято, что ясное первоначально сделалось тусклым потом, вследствие позднейших искажений текста, обладавшего достаточною предметною прозрачностью и логическою стройностью. Посему и надо было восстановить Апокалипсис в том виде, в каком он рисовался известному ученому по общим взглядам. Ради этого производились и делаются купюры – иногда целыми главами, – новые объединения разных отрывков с самыми смелыми комбинациями и перетасовками и с необходимыми при этом текстуальными изменениями. В этой области оказывалось умов даже больше, чем голов, ибо тут каждый соображал по-своему и фантазировал на тысячу ладов, да еще связывался тенденциозными постулатами об отношении частных отделов к избранным явлениям и доктринам. Неизбежным результатом был безбрежный произвол безграничного субъективизма, не сдерживаемого даже твердыми критическими предубеждениями. Грозною иллюстрацией служит кропотливейшая, едва ли доступная для подвижнического чтения самоотверженных мучеников науки, книга: Die Offenbarung des Johannes, untersucht von (Prof.) Friedr. Spitta (Halle a. S., 1889), который с жестокою откровенностью сознается (стр. VII), что в течение полугода печатания своего труда он многое изменил в кардинальном взгляде касательно композиции Апокалипсиса («bezueglich der Zerlegung der Apokalypse in ihre Grundbestandteile »),

Что же теперь подумать о второстепенных пунктах, голосах и подголосках, которые грубо ошеломляют своею нескладною шумихой? Восточная фантастика заменяется индивидуально-субъективною мечтательностью ученого Запада. И если в первом отношении давалась возможность смотреть с изумлением или увлечением, то во втором вызывалась неутолимая нужда лишь бесплодно спорить с ожесточением и безнадежностью. Потребовалось закрепить столь зыбкое положение неминуемого провала, а для этого необходимо было отыскать какую-нибудь прочную фактическую опору.

В литературной области таковая естественно являлась в форме литературных документов, которые гарантировали бы всякие трансформации и наслоения в первоначальном апокалиптическом тексте нашей книги. Ближе всего было предполагать их, конечно, в иудейских памятниках, и отселе они делаются генетическим и преобразующим фактором Апокалипсиса.¹ Начертываются две формы этого процесса, когда а) иудейская основа христианизируется, или б) христианская ткань расшивается иудейскими цветами и узорами. Здесь необозримое количество всяких конструкций и репараций, но все губится наличностью самых острых противоположностей, которые взаимно отрицают одна другую. Бесспорно, что отсутствует научно-объективный базис для этих критических реституций, если тут начало первой оказывается заключением второй и наоборот, для всей совокупности подобных построений. Тогда это есть просто палка о двух концах. Понятно, что восстановление искомого прототипа, как многоликого Януса, не может не быть произвольным, изменчивым и иллюзорным, ибо даже общим словам и фразам усвояется слишком разное содержание. Какой это фундамент, раз он считается до столь ужасающей степени зыбким и аморфным? Что можно воздвигнуть на нем прочного и стильного? Неотвратимо ожидается беспорядочное нагромождение, сопровождающееся постоянными крушениями. И, поистине, каждое новое сочинение этого сорта легко и успешно разбивает всех предшественников в данной категории, но себе уготовляет ту же самую участь, как убеждает обозрение всех трудов подобного характера с оправданием новых модификаций в общей реконструкции.

Видимо, беда заключается не в частностях, а в принципиальных дефектах всей теории. Натурально, что не избавляют ее от врожденного краха и некоторые дополнительные новшества спасающего характера. Известно, что послепленное иудейство не было целостным в своей первоначальной типической чистоте, но являлось многосоставным и заключало в себе разные элементы, хотя бы переработанные и приспособленные. Это в особенности вавилонские стихии, как наиболее подходящие и по идейной сродности, и по историческим связям, почему, напр., в позднейшей иудейской ангелологии они становятся преобладающими. Критическим истолкователям было проще всего обратиться в эту именно сторону и обогатить или заменить прежний экзегетический материал иудейского свойства. Самое радикальное творение этого рода дал проф. Г. Гункель, производя специальные сопоставления с вавилонскими религиозно-героическими и астерическими мифами для XII главы Апокалипсиса.² На первых порах эта попытка имела в некоторых кругах энтузиастический успех в качестве счастливого приближения к взыскуемой истине. Несомненно, что с точки зрения религиозно-исторической взаимности предложенное понимание было натуральным и многообещающим и фактически могло служить иллюстрирующим комментарием; но оно страдало неисцелимым недостатком, ибо крайне отдаленное пособие обращало в непосредственный источник, генезис религиозных верований представляло генетическими процессом происхождения одного ряда от другого,³ когда между ними было просто независимое идейное сродство⁴или некоторый параллелизм.⁵ Посему для этой концепции потребовались самые невероятные перетолкования апокалиптического текста и не менее насильственные приспособления вавилонских мифов с весьма фантастическим изъяснением и собственным восполнением сохранившихся вавилонских фрагментов и смутных посторонних свидетельств. А в интересах идейной гармонии пришлось произвести и в новозаветном памятнике тенденциозные «исправления» текстуально-критического характера в духе и вкусе литературных экспериментаторов. Все эти «свободные» упражнения потому не казались столь заметными, что подкреплялись субъективными вавилонскими созерцаниями. Но тут одна произвольность покрывалась другою, а каждая из них становилась сугубою. При всем том доминирующим рисовался вавилонский элемент, так как именно он почитался производящим и разъясняющим для новозаветной стихии и якобы проникал ее своим специфическим содержанием, которое оказывалось уже чисто вавилонским, хотя и несколько христианизированным при подобном искусственном освещении. Неудивительно, что в итоге Апокалипсис теряет свою христианскую индивидуальность, становясь своеобразным апокрифом, к чему иногда склоняются и некоторые церковные авторы.⁶ Но тогда падает и вся теория с ее эфемерными созданиями, ибо она не раскрывает, а уничтожает свой христианский объект.

Надо опять принимать предохранительные повороты экзегетического устремления, чтобы до известной степени обеспечить христианское понимание христианского писания. Во взятом направлении эта цель могла внешне достигаться лишь привлечением более близких христианских памятников. Это – громадная масса иудейских, иудаистических и иудейско-христианских документов в виде многочисленных апокрифов апокалиптически-фантастического содержания.

Издавна допускались отрывочные примечания, а в Новое время развиваются и систематические построения, из коих самым фундаментальным и грандиозным является колоссальный труд каноника R. H. Charles ’a «A Critical and Exegetical Commentary on the Revelation of St. John with Introduction, Notes and Indices, also the Greek Text and English Translation » (in two volumes, Edinburgh, 1920). Этот труд совмещает и утилизирует все предшествующие работы и воззрения, пользуясь их благами и гарантиями, но в то же время всецело разделяет и все роковые недуги. Мучительно читать этот тяжеловесный продукт четвертьвекового самоотверженного подвижнического усердия и... видеть постоянно все прежние дефекты и одинаковые погрешности. Преобладают те же произвольность всяких сближений и субъективно-свободное перетолкование обеих величин исключительно ради успеха авторских согласительных замышлений. Во имя их нередко христианизируются туманные или обоюдные выражения апокрифически-апокалиптической невразумительности без строжайшего соображения с основными иудейско-мессианскими мечтаниями, а созерцания Апокалипсиса сглаживаются в своей христианской отчетливости и самобытной несравнимости, когда весь новозаветный документ изображается неоригинальным и – самое большее – полухристианским и полуиудаистическим. Все расплывается в бесформенную безличность, где можно предполагать многое безнаказанно и нельзя ничего усмотреть определенно – вопреки наглядной картинности Апокалипсиса, который грубо лишается всей своей типичности. Но и это достигается деспотически и необходимо требует соответственных насильственных аккомодаций в теперешнем апокалиптическом оригинале.

Получается старая «критическая» история, что новозаветный текст повсюду нарушается в многочисленных частностях, совсем исчезающих или совершенно изменяющихся⁷, а иногда – особенно в конце книги – целыми главами (ХХ-ХХII ) обрезывается и передвигается по единой предвзятости конструктора. Однако, ведь так именно делали и все «авторитетные текстуальные критики»⁸, и – следовательно – в этом отношении нет принципиального прогресса, ибо, фактически, материального развития никогда не может быть в сфере субъективизма и произвола. Везде господствует то общее и единое, что подлинный Апокалипсис, принимаемый за объект истолкования, стирается и пропадает⁹. Ясно, что причина такой все- научной катастрофы – не в личностях, а в самом существе их исследовательского умонастроения.

Апокалипсис, конечно, не есть литературно-утонченная «квадратура круга», но это и не простой общедоступный роман¹⁰. Сам созерцатель больше восхищался и потрясался, недоумевал, спрашивал о непонятном смысле виденного и не всегда слышал ясный ответ или же получал новые таинственные вещания. Он не мог предлагать свыше того, что приобрел, и лучше, чем постигал. У него немыслимо намерение дать связную драму прозрачного для всех содержания, поскольку последнее сообщалось в независимом от него движении видений, которых ему нельзя предусмотреть ни материально, ни хронологически. Обратное сему и догматически неверное стремление найти там нечто прямо обратное, ведет к текстуально-критическим вольностям, какими страдают и более трезвые, спокойные и осторожные экзегеты консервативного лагеря¹¹. Иоанн Богослов сообщил не все виденное¹² и, разумеется, нимало не замышлял представить сверх того, что он созерцал и постигал тогда. У него все эсхатологически-апокалиптично и потому не вполне постижимо для разума, которому иногда кажется даже странным¹³. Самая природа обсуждаемого предмета и опыты его изучения для нас должны служить экзегетическим принципом, и мы обязаны восстановить подлинную картину апокалиптических видений и делать догматическо-моральные применения, но не имеем ни основания, ни прав вносить их в свои экзегетические описания. Этим мы вовсе не обрекаемся на безнадежную бесплодность процесса результата подобной работы. Она не может быть бесполезной и напрасной уже потому, что должна поставить каждого изучающего в положение самого апостола, «зрителя небесных откровений», а что важнее и драгоценнее этого приобретения? Да и какой мыслим еще успех выше того, чтобы видеть и понимать вместе и согласно с непосредственным созерцателем? Тут – безусловный предел наших желаний и исканий. И если нам по-человечески хочется большого понимания, и Апокалипсис его не дает, – значит, сего не было и фактически, и апокалиптические картины этого не содержат, преследуя совсем другую цель. Их задача в том, чтобы показать «невидимое как бы видимое, – желаемое и ожидаемое, как бы настоящее».¹⁴ Реалистическая наглядность убеждает в реальности воспроизведения неведомых нам вещей и порождает живую веру в них.¹⁵ Поскольку же последняя возникает из недр самого восприемлющего существа, то наша душа и сердце органически проникаются соответственными чувствами и внутренними настроениями, чтобы не просто ожидать грядущего, но и быть наивозможно готовыми к нему и всегда сладостно взывать: «Ей, гряди. Господи Иисусе!» (Апок. XXII, 20). Это все, что потребно для нашего нормального плодотворного бытия созданий Божиих, до тех пор, пока мы увидим непосредственно и познаем, подобно как сами познаны (1Кор. XIII, 12) Богом во Христе и в Духе Святом. Мы идем теперь по скорбному «острому» и темному пути, где перед нами зияет только мрачная пустота могилы и ни впереди, ни вверху нет ясной звездочки; но мы убеждены, что, руководясь сиянием веры, несомненно достигнем тех обителей, в коих пылает Свет присносущный и животворящий во веки.

§ 3. АВТОРИТЕТ АПОКАЛИПСИСА

В этом божественный смысл небесных видений Апокалипсиса, и от них зависит исключительное значение всей книги. Посему необходимо определить авторитетность самих видений по их достоинству и неповрежденное™. Но уже в самом начале мы читаем, что Откровение дано Богом от Христа при посредстве Ангела Божия, нарочито посланного Иоанну, который и сообщает, что он видел, почему содержание писания точно совпадает с созерцанием. Вопрос лишь в том, когда было записано (или записывалось) последнее, и не сгладилось ли оно при позднейшем закреплении на хартии. По этому предмету мы имеем достаточные указания. Апокалиптику свыше повелевалось «написать» виденное (I, 19; II, 1, 8, 12; III, 1, 7, 17; XIV, 13; XIX, 9; XXI, 5) и даже «записать» речи говорившего голоса (I, 12 и ср. 10; IV, 1; X, 8). И это внушение было тем обязательнее, что в другом случае было прямо заповедано обратное (X, 4): «Скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего!». Очевидно, записанное почитается непосредственным воспроизведением виденного и приобретает всю его божественность, ибо сказано (XXII, 18–19); «и Я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей, если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей. И если кто отнимет что от слов книги сей, у того отнимет Бог участие в книге жизни, и в Святом Граде, и в том, что написано в книге сей». Судя по несомненному различению угрожающего от удостоверяющего (в стихах 18 и 20), мы должны думать, что под первым разумеется Сам Иисус Христос, так как личное самосвидетельство автора не имело бы необходимой силы (ср.: Иоан. V, 31; VIII, 13), а удостоверение Христово требовалось самым поручением, поскольку именно им обеспечивалось, что «блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающий написанное в нем» (I, 3). Следовательно, гарантирующая книжную почтенность санкция вполне бесспорна, простирается на все настоящее писание¹⁶ и должна оправдываться фактическими данными человеческой аккуратности. В этом отношении весьма существенно категорическое указание самого Тайнозрителя (X, 3–4) о том, что когда другой Ангел воскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими: «и когда семь громов проговорили голосами своими, тогда я хотел писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: «Сокрой, что говорили семь громов, и не пиши сего“» (καὶ ὅτε ἔκραξεν ἑλάλησαν αἱ ἑπτὰ βρονταὶ τὰς ἑαυτών φωνὰς. καὶ ὄτε ἐλάλησαν αὶ ἑπτὰ βρονταί ἤμελλον γράφειν. καὶ ἤκουσα φωνὴν ἐκ τοῦ οὐρανοῦ λέγουσαν. σφράγισον ἅ ἐλάλησαν αἱ ἑπτὰ βρονταί, καὶ μὴ αὐτὰ γραψης). Тут решительно утверждается одновременность явления с записыванием его, как обычная манера автора Апокалипсиса, почему не записанное в моменты видения не сообщается в книге по воспоминанию. Этого принципиально практического правила никак нельзя отрицать.¹⁷ Правда, термин σφράγισον отсылает к «запечатлению» написанного уже завещания, которое потом, в надлежащее время, вскрывалось официально для публичного осведомления, а раньше оставалось тайной немногих лиц. Разумеется, все эти текстоментарные процедуры неисполнимы при самых созерцаниях, но возможно понимать дело и так, что не позволяется «закрепить» в удобной и принятой для завещательности форме письменного изложения, а в общем смысле этим внушается, что то или другое событие должно пока оставаться скрытым. Наоборот, слова (XXII, 10): μὴ σφαγίσης τούς λόγους τῆς προφητείας τοῦ βιβλίου τούτου заповедуют возможно немедленное и непременное сообщение, но лишь тогда, когда составится полный свиток божественных откровений.¹⁸Посему не следует преувеличивать хронологическую совместность видения и записывания, однако несправедливо и разделять их слишком длинным промежутком. Необходимо избрать нечто среднее, а именно допустить, что при самых откровениях делались мнемоневтические заметки, чаще всего совсем отрывочные и взаимно несвязанные, насколько было это мыслимо при непосредственных потрясающих впечатлениях созерцаемого и слышимого свыше, а при перерывах они служили документальной основой для точного воспроизведения событий во всей реалистической наглядности и, наконец, все эти эскизы объединялись в целостной книге таинственного откровения Божия. Мы допускаем три стадии письменного изображения пережитых восприятий, но все они возводятся к фактическому созерцанию и получают значение подлинных явлений, показываемых Самим Господом Богом. И все это тем бесспорнее, что данный процесс не был продолжительным, ибо уже к концу своих видений Апокалиптик имел систематизированную книгу (XXII, 7, 9, 10), которая по своему содержанию восходила к фактическому первоисточнику неприкосновенного величия, почему нельзя в ней ни прибавить, ни убавить без страшной опасности в смысле потери вечной жизни и крайнего осуждения (XXII, 18–19). И в этом виде, именно как книга, Апокалипсис обращается к читающему и слушающим (I, 3), конечно, из числа исповедников Христовых, которые бывают и называются слышащими (XXII, 18) не иначе как потому, что есть обязательные для них и внушительные чтецы. Этим предполагаются совместные собрания тех и других для специальных религиозно-учительных назиданий, когда первые внимают, вторые наставляют. Перед нами рисуются сцены богослужебного характера, и отсюда справедливо заключать, что Апокалипсис с самого начала своего текстаментарного опубликования в качестве Завета Божия верующим параллельно Торе¹⁹ предназначается и применяется для церковного богослужебного употребления в достоинстве Священного Писания – подобно «еврейскому Евангелию Матфея».²⁰

§ 4. АПОКАЛИПТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА К СЕМИ АСИЙСКИМ ЦЕРКВАМ И ИХ ПОЛОЖЕНИЕ В ЦЕЛОМ СОСТАВЕ КНИГИ ОТКРОВЕНИЯ

Таким образом, вся книга рекомендуется достоверной по содержанию и божественной по авторитетности согласно прологу, который относится ко всему Апокалипсису, а не к одной первой части.²¹Дальше вопрос может быть лишь о семи посланиях Апокалиптика (I, 11 и след.), предваряемых его собственным видением. Обыкновенно допускается, что они первоначально были частными письмами, которые Тайнозритель составлял для каждой из поименованных церквей и отправлял их в отдельности. Естественно, что эти документы обособлялись по своему происхождению и не имели взаимной связи ни фактически, ни идейно. Утверждают даже, что к Апостолу Иоанну приходили посланцы указанных церквей (может быть, даже с письмами от них) и получали от него письменные разъяснения и назидания в специальных посланиях, которые отправлялись к вопрошавшим, обращались и сохранялись среди них.²²

Лишь впоследствии все они постепенно стали объединяться по причине топографической близости адресатов и существенной общности церковных нужд, как это делалось с посланиями к Колоссянам и Ефесянам (Лаодикийцам) по прямой заповеди писателя. Слияние их собственно с Апокалипсисом произошло много позднее (например, ввиду возобладавшего верования о патмосском происхождении и малоазийском предназначении всей данной книги) и лишено исторического основания, потому что мог быть только отдельный сборник семи писем, почему к ним, в совокупности и в особенности, не относятся характеристики подлинного Откровения, данного рабу Божию Иоанну. В этом построении вполне правильно разве то, что последний, бесспорно, сообразовался с реальными условиями малоазийских церквей и так или иначе мотивировался ими, а все иное – по внешности увлекательно, но фактически совсем проблематично. Если известное письмо рассчитано на определенную среду, то оно должно отражать ее с конкретной реальностью, а когда пишущий был близко связан и знаком с нею, то в таком случае естественны тесные совпадения даже в частностях, причем послания давали бы ключ к некоторым историческим загадкам взятой церкви и сведения о ней наполняли бы фактическими подробностями отвлеченную выспренность апостольских выражений. Законны изыскания этого рода, из которых наиболее компетентными за Новое время предполагается труд бесспорного знатока истории и географии Малой Азии, Sir Professor ’a W. М. Ramsay: The Letters to the seven Churches of Asia and their Place in the Plan of the Apocalypse (London, 1904). Книга интересна и поучительна в смысле картинных иллюстраций из религиозной и культурно-бытовой жизни малоазийских церквей, хотя часто преобладают теоретические соображения и разные догадки изворотливой фантазии. А для непосредственного уразумения апокалиптических текстов приобретается немного, а трудности их вовсе не устраняются, но – в главном даже увеличиваются.

Во-первых, непонятно забвение или опущение некоторых малоазийских церковных общин, не менее заслуживавших испытующего внимания: такова, например, Колосская церковь. Правда, она едва ли была основана самим Иоанном, но ведь это далеко не бесспорно и для св. Апостола Павла, и, однако, Апостол счел необходимым написать туда особое послание, столь важное, что оно рекомендовалось для (богослужебного) чтения и в Лаодикийской церкви, чего не заповедуется больше ни для какого новозаветного документа, кроме того, который из Лаодикии (Кол. IV, 16). А нужда в апостольском назидании у Колоссян была ничуть не менее при св. Иоанне, чем при благовестнике Павле. Во-вторых, совершенно неясно, почему избраны и характеризуются Апокалиптиком лишь взятые церкви и именно семь. Говорят, что они уже ранее сего были известны²³ как «семь церквей во Асии», но это не засвидетельствовано и ничуть не разъясняет ни их числа, ни их избрания. Если допустить, что Колосская церковь не отмечена ввиду сходства ее с другими по типичности света и теней, то все это верно и для изображаемых в Апокалипсисе, потому что некоторые из них тоже сходны между собой – особенно в своих отрицательных отличиях (напр., о Николаитах в Ефесе и Пергаме, равно в Смирне,²⁴ в Фиатире и Филадельфии), и совместное изображение их было бы гораздо более ярким и внушительным по обличению, предупреждению и врачеванию как наличных дефектов, так и дурных склонностей. Наконец, в-третьих, непостижимо и самое расположение перечисляемых церквей. Пусть они были в центрах военных и судебных округов, чего нельзя утверждать категорически. Верно и то, что в миссионерском делании имели тогда большое значение пути сообщения данной территории, взаимные связи городов и центральных пунктов. Однако это не был самый решающий фактор, ибо в миссионерских интересах возможно было для Апостола Андрея ходить из Византии в Рим через Киев, хотя по естественным соображениям подобный маршрут представляется иррациональным. Но, во всяком случае, необходимо было считаться с этими внешними условиями, чтобы не тратить напрасно сил на преодоление излишних путевых трудностей и не обрекать себя на разные неприятные случайности среди непросвещенных и грубых захолустий. Ведь допускают же (prof. W. М. Ramsay ), что Марк покинул Павла в Памфилии и не захотел идти с ним в глубь малоазийского материка из опасения тяжелых путевых препятствий в том направлении, а Галаты, принявшие Апостола языков с детской восторженностью и чистым обожанием своего просветителя, вскоре жестоко поразили благовестника своим неожиданным и непредвиденным отпадением. Культурный элемент, более способный к восприятию и не менее жаждавший евангельской проповеди, был разбросан вдоль удобных дорог по городам и прилегающим селениям. Тем обязательнее было все это для успешности и обеспеченности корреспонденции у человека, который якобы сам отправлял свои ответные письма по известному назначению. В этом отношении было бы всячески практичнее посылать своих вестников с постепенным движением их от начального пункта к следующему, а в Апокалипсисе мы видим тут большой беспорядок: сначала отмечается отдаленное место для вручения посланий, а потом уже ближайшее, или же предполагается, что посланец идет в разные, несоприкосновенные стороны. Здесь ничуть не помогает миссионерская иррегулярность, но равно безнадежна и путническая корректность.

Проф. W. М. Ramsay употребил много ученых усилий и изобретательного остроумия, чтобы пролить свет историко-географической отчетливости, но он удачно справляется со своей задачей лишь в частях, самоочевидных издавна, а вся классификация распределения городов остается непроницаемой и неразгаданной, несмотря на всякие искусственные комбинации. В самом лучшем случае получаются допустимые возможности, но наряду с ними не менее вероятны другие, – и для нас совсем непонятно, почему взяты первые, а не вторые. Надо согласиться, что с историко-географической точки зрения нет надежды на удовлетворительное разъяснение; однако нельзя и примириться с предположением, что Апостол в этом важном пункте путал намеренно или по неведению. Нужно думать, что тут есть глубокий смысл – только никак не историко-географический. Последнему, наконец, не соответствует и текст апокалиптических посланий. Они вовсе не предполагают частных запросов и уполномоченных вопрошателей, ибо исполняют повеление Божие, точно указавшее адрессируемые церкви в установленном распорядке (I, 4).

И это было тогда, когда Апокалиптик находился «в духе», будучи в состоянии «пророческого восхищения» (I, 9, 10, 19). В нем нет места географическим расчетам. Посему и самые письма не удостоверяют лишь местного предназначения. Они обращаются ко «всякому имеющему ухо слышать» (II, 7, 11, 17, 29; III, 6, 13, 22) и направляются к точно поименованным церквам (II, 7, 11, 29; III, 6, 13, 22), дабы уразумели «все церкви в Асии» внушения Господни (II, 23).²⁵Этим не отрицается применение их к отдельным лицам того времени: «Каждому воздам из вас по делам и заслугам» (II, 23), но в каждом из них должно видеть в словах Божиих догматические, общеобязательные заповеди Апостола для всего христианства.²⁶

С этой стороны они близко соответствуют общему тону Апокалипсиса в его вселенской церковно-авторитетной увещательности, поскольку открывают и констатируют «что есть и что будет после сего»; вместе с тем тут и не просто теоретические рассуждения и моральные назидания на то, что Иоанн «видел» (I, 19). Поэтому дальнейшее течение рассказа тесно связывается с рефератом о посланиях, как передача бывшего «после сего» (IV, 1).

Эта краткая отметка иногда подвергается напряженным перетолкованиям, между тем тут же обеспечивается за нею строго темпоральная энергия. И таковая относится не к повествованию, а к процессу видения, в котором был известный перерыв, как это случилось и потом (VII, 1; XV, 5; XVIII, 1). Соображая все отмеченное, мы вынуждаемся принять, что апокалиптические послания не были памятником частной случайной корреспонденции. Это – принципиально-догматические документы, которые могли иметь пред собою названия исторические церквей, их применяют и выражают тайны Божии. Они неразрывны от целого, и для них допустимо лишь одно определение, что этот комплекс написан прежде других рефератов (IV, 1) во время перерыва²⁷ и, может быть, даже в особой книге (I, 11) или в законченном отрывке, потом присоединенном к целостному изложению видений, собиравшемуся и составлявшемуся последовательно в соответствии фактическому ходу божественного Откровения. Вероятно, были сначала особые свитки, но лишь как части общей литературной композиции, задуманной заранее (I, 1; срав. XXII, 16) и включавшей все апокалиптическое содержание. Посему сам я решаюсь утверждать, что Асийские послания св. Иоанна ни обособленно, ни в совокупности²⁸ не выпускались отдельно от всего Апокалипсиса и являются идейно- ингредиентными его элементами,²⁹ получая равную с ним достоверность и одинаковый авторитет. Все иные опыты, не оправдываемые фактическими данными, компрометируют себя уже тем, что должны производить произвольные текстуальные корректуры, опускать или искажать все введение (I, 4 и след.) и конец книги (XXII, 16, срав. I, 4, 11, 20; II, 11, 17, 23, 29; III, 6, 13, 22) – не во имя объективной критики, не представляющей ни малейших текстуальных опор, а для прилаживания к своим теориям, которые по этому самому оказываются насильственными, непригодными и бесплодными.

§ 5. АПОКАЛИПСИС КАК КНИГА ВИДЕНИЙ ОТКРОВЕНИЯ БОЖИЯ

В итоге всего мы находим, что Апокалипсис есть книга видений откровения тайн Божиих. Она удостоверяет нам видения не прямыми сообщениями и ясными словами, а в созерцаемых образах, потому что самые таинственные предметы не поддаются нашему разумению и не могут быть выражены для него простыми описаниями. Значит, все апокалиптические видения имеют заменяющий характер символического напоминания и типически-иллюстрирующей наглядности. Но символы никогда нельзя принимать за подлинную «вещей истину», а надо проникать в са-

(Rev. Prof. H. В. Swetë The Apocalypse of St. John. P. XL); однако нельзя забывать и того, что вся книга (с I, 4 до конца) есть собственно единое письмо(R. H. Charles: A Commentary on the Revelation of St. John, I, p. 8; cp. y Rev. Prof. H. B. Swetë The Apocalypse of St. John. P. 40). мую их сущность и усвоить их идейно-доктринальное содержание. Это касается и апокалиптических посланий. Они изданы по вдохновению Того, Кто есть «Альфа и Омега» (I, 10), и предлагают то, что Тайнозритель видел, почему лишь это виденное и получили малоазийские церкви. В самых письмах-посланиях говорится больше об изобличениях совершающегося и об указаниях нормального порядка, о теоретических назиданиях; но ведь и в самом повелении насчет записи виденного доминирует, собственно, громкий голос, который можно слышать, а не видеть глазами. Ясно, что под понятием видений, одинаково созерцаемых и слышимых, в их взаимном сочетании с преобладанием того или другого элемента, обнимается все откровение свыше, в силу чего общая характеристика Апокалипсиса приложима и к сборнику посланий. Но они обеспечиваются в своей апокалиптической авторитетности и вводными сведениями о них, которые простираются на все дальнейшее содержание, ибо везде выступает один и тот же верховный деятель, как «Альфа и Омега, Первый и Последний», только касаются ближе и прежде всего этой части, заключающей в себе апостольские письма.

Что же мы там находим? – Автор сначала констатирует, что он – брат во Христе для читателей и соучастник их в скорби за обетованное царство, с терпением в духе и силе Его Божественного Основателя, Господа Спасителя, а теперь находится на небольшом острове Эгейского моря, Патмосе, за слово Божие, которое он возвещал, и за свидетельство Иисуса Христа (I, 9), Свидетеля Верного в искупительном служении, живоносной смерти и владычественно-царственном воскресении, после омытия нас от грехов Кровию Своей, по безмерной любви сделавшего нас соцарственными с Ним и, следовательно, уподобившего нас Его самопреданности Отцу, т. е. в качестве священнослужителей Богу. И Христос – Сын – не оставит Своих истинных исповедников, а явится вторично с неотразимою яркостью для врагов и язычников во всей вселенной, как это несомненно по верховному авторитету в Первоисточнике и Завершителе всего бытия, Который в этом Своем эссенциальном достоинстве, естественно, превыше всякого тварного бытия и потому вневременен по началу и концу – был, есть и будет во веки (I, 5–8). Он же Сам и вдохновитель Апокалиптика при пророческом восхищении на острове Патмосе в день воскресный (I, 10).

При непосредственном рассмотрении оказалось, что это был первосвященнически облеченный – подобный Сыну Человеческому, с опытом и мудростью почтенного старца, с острою проницательностью зрелого мужа и с несокрушимой крепостью взрослого юноши, а в целом – Владыка всех церквей, нелицемерный Судия и блистательное для всех солнце, спасительно освещающее наше земное положение и весь дальнейший путь на небо (I, 12–16). И, поскольку для земнородного невозможно видеть Бога (ср.: Иоан. I, 18), – созерцатель от восторженного ужаса пал к ногам Господним, как мертвый. Но это был Виновник и Источник вечного живота, создавший его Своим воскресением и заключивший в Своей деснице ад и смерть, почему немедленно и воздвиг Тайнозрителя и повторил повеление о написании виденного (I, 16–19).

В этом изображении воспринимаются черты Бога- Отца и Сына-Искупителя; однако выступает именно Последний, объединивший в Своем лице и деле все Божественные достоинства. И это потому, что Христос-Господь является в Апокалипсисе везде персонально Божественным и единым с Богом-Отцом, а во всех видениях и явлениях действует Единое Божество на протяжении всей книги Откровения, где господствует это эссенциальное объединение Божественных Лиц по общему Божеству.

В таком случае тем ослепительнее божественное удостоверение сборника посланий вместе со всем целым, как писания божественного, которое утверждает в истине образами и должно быть понимаемо в духе таинственной символики.³⁰

§ 6. СПОСОБ ЛИТЕРАТУРНОГО ИЗОБРАЖЕНИЯ В АПОКАЛИПСИСЕ И МЕТОД ЭКЗЕГЕТИЧЕСКОГО ИЗЪЯСНЕНИЯ ЕГО

Тогда дальше несомненно, что символы употребляются там вместо и в достоинстве слов, заступают их по значению и расположению. К этим символам мы обязаны прилагать все особенности словесно-литературной речи и руководствоваться одинаковыми правилами истолкования Апокалипсиса, усвояемого Иоанну Богослову, и, следовательно, мы должны сообразоваться при экзегетике книги Откровения с литературными приемами и манерами Апостола любви. А для него характерно, что он избегает догматически-законченных выражений, которые сразу констатируют всю истину во всей ее закругленности и детальной отчетливости. Напротив, сначала дается общее изображение, а потом из него выделяется одна черта, затем последняя отмечается снова и характеризуется всесторонне в своей индивидуальности, наполняясь собственным специальным содержанием. При таких повторениях фразы нанизываются одна на другую и связываются между собою, подобно кольцам в цепи, а мысль постепенно нарастает и с каждым предложением обогащается новыми материями, когда в результате достигает всей идейной законченности точного обозначения. Эта литературная манера Апостола Иоанна в преобладающем употреблении анафоры³¹ всецело сказывается и в апокалиптическом пользовании образами и символами, часть коих в данном видении повторяется, в следующем раскрывается больше и продолжает избранную концепцию в ее естественном развитии и возрастании.

Параллельно языку мы в апокалиптических созерцаниях находим постепенные обобщения на основе предшествующего, прибавления новых картин и т. д.

Всем этим формулируется для нас экзегетическая норма, которая должна служить руководящим принципом истолкования. Здесь мы сближаемся и как бы совпадаем с давно принятою в науке «рекапитуляционной системой» в раскрытии образов Апокалипсиса, но сходство между нами лишь в идее «повторения», а утилизируется она весьма различно. «Рекапитуляция», методологически не обоснованная ничем, кроме лучшей экзегетической пригодности, утверждает воспроизведение всего образца или даже целого комплекса их и предполагает лишь чистые возобновления прежнего (repetitio), хотя бы с другой стороны и под другой символической формой. Основная мысль не развивается и не расширяется, а образ, покрываемый сверху последующими наслоениями, растет только ввысь и постепенно удаляется от созерцания, становится грузным и тускнеет. При нашем методе, когда к части общего присоединяется новое добавление, расширение идет вширь и сопровождается органическим дополнением реалистических подробностей, а в результате получается яркая и живая картина, где все частности связаны тесно и своею совокупностью выражают идеи во всем объеме. Тут нет утомительного и напрасного удвоения тождественного содержания, но господствует неизменное обновление его с прогрессивным обогащением и конкретною выразительностью.

§ 7. ОБЩЕЕ СОДЕРЖАНИЕ АПОКАЛИПСИСА

Разумеется, для сего должны быть законченные циклы, которые в свою очередь связуются взаимно, образуя целую гармоническую галерею сродных картин, наглядно и пластично иллюстрирующих все таинственное явление. Но эти круги не отмечены точно и должны быть определены по соображению с поставленной апокалиптическою целью, чтобы соответственно ей предначертывалось и самое содержание в своем органическом раскрытии. В этом отношении ясно, что послания, предваряемые общим для всей книги (I, 1–3) и специальным для них (I, 4–20) введением, обособляются в связную группу по сравнению с остальными частями; все находят свое место в цепи откровения уже по связи со всеми частями, как одинаково служащими единому устремлению, достигаемому по систематическому плану.

Задача Апокалиптика заключалась в том, чтобы созерцать показываемое и записать виденное (I, 2, 11, 19) относительно того, «чему надлежит быть вскоре» (I, 1; XXII, 6), как будто удостоверяется исторический прогноз, но констатируемая «скорость» вовсе не абсолютная и соизмеряется тем, что «время близко» (I, 3; XXII, 10), а последнее обнимает весь неограниченный период всецелого осуществления судеб Божиих в мире (cp.: 1Кор. VII, 29) и ускорялось в первохристианском сознании напряженными «парусийными» ожиданиями,³² которые и теперь решительно усматриваются в ὑπομοῇ (I, 9).³³ Следовательно, захватывается все будущее христианства, открываемое в сменяющихся хронологических видениях (IV, 1). По этому своему эсхатологическому характеру и весь Апокалипсис справедливо называется книгой пророчества (XXII, 7, 18),³⁴ как и сам Иоанн иногда прямо призывался пророчествовать (X, 11). Но будущее чего-либо немыслимо без наличности его в известном фактическом состоянии. Поэтому и здесь утверждается, что Апокалиптик должен был изобразить и историческую христианскую реальность, как она рисовалась во свете откровения по связи со всем грядущим. Иоанн не мог созерцать ничего вне этих границ, и потому в словах повеления ему (I, 19): «Напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего», – первое «и» является экзегетическим и выражает, что виденное именно и было настоящим и будущим.

Разумеется, всякая современность покоится на предшествующем и непременно утверждает его, но последнее уже поглощено возникшею действительностью и вне ее не имеет значимости. В этой ассоциации характерно свидетельство (I, 8), что Вседержитель «есть, и был, и грядет», несколько необычное, поскольку минувшее всегда бывает раньше позднейшего и никогда – наоборот. И нельзя говорить, что первый термин дает знать «Сущего» в Иегове, Который всегда был и вечно будет. С этим толкованием невозможно согласиться, ибо «есть» – ничуть не квалифицируемый объект, а самая квалификация его наравне с двумя другими. И она дается с точки зрения бытия как такового, и отсюда объясняется экстраординарная форма ὁ ἦν, решительно констатирующая эту сторону самою своею оригинальностью; поставление же ее на втором месте говорит, что прошедшее вовсе не минуло в потоке времен в качестве исчезнувшей струи, но всецело заключается в настоящем, которое только поэтому и существует в своем онтологическом достоинстве. В свою очередь и о бывшем заявляется, что оно имеет важность лишь в своем продолжении, как предшествующая стадия, функционирующая в дальнейшем, а сама по себе уже не обладающая энергией самостоятельной силы и действенности. В этом отношении и апокалиптические послания предполагают нечто прошлое, но в своей наличности освещаются сиянием всего грядущего. В этом их взаимная связь и внутреннее соотношение. Мы теперь получаем для Апокалипсиса две главнейшие части, из коих первая конкретно описывает и принципиально анализирует христианскую современность, вторая открывает для нее неизбежное грядущее. Для одной указано семь пунктов приложения, другая должна показать ближайшее последующее и окончательное в истории воинствующей Церкви Божией, а обе они изображают судьбы царства Христова на земле. Таково общее апокалиптическое содержание.