О Квириниевой переписи по связи её с Рождеством Христовым

Вопрос о Квириниевой переписи, упоминаемой в Евангелии св. Луки (II, 2 ел.), имеет чрезвычайную важность уже потому, что это событие связывается с рождеством Христовым и по своему существу, как будто, должно бы служить к определению времени и обстоятельств последнего. В такой комбинации сила данного известия является совершенно исключительной, но фактически не получает всецелого признания и даже таксируется прямо в отрицательном смысле. Наука находит, что эта дата Луки содержит столь много трудностей, что образует собою «хронологическую энигму»¹, которую не удастся разрешить, пожалуй, до скончания века², при чем все попытки этого рода ведут только к затемнению дела³. Тогда священный историк окажется тем подозрительнее, чем категоричнее его слова. Сомнение по одному этому случаю обращается в основание к подрыву исторической ценности всего третьего Евангелия, с которым у нас исчез бы авторитетнейший свидетель из немногих памятников первоначального христианства. Отсюда понятно, что и с этой стороны заметка о Квириниевой переписи оказывается не менее кардинальной, ибо совершенно ограждает или безусловно колеблет историческое достоинство евангельских повествований св. Луки. По недостаточности наших сведений вполне естественно, что хронологическая загадка доселе остается непроницаемой в своих частностях, но именно по этой причине и приобретает особое значение обсуждаемая историко-экзегетическая проблема, как испытание фактической достоверности третьего синоптика. В этом именно вопросе лежит пока самая основная научная задача, к которой должны сводиться вей усилия. Бесплодно и безнадежно добиваться успеха касательного решения теоремы, где нет самых необходимых элементов, но вполне законно выяснять ее допустимость или абсурдность. Посему и хронологическая справка Луки прежде всего требует освещения по ее исторической вероятности. При подобной точке зрения ближайшей целью будет собственно лишь ограждение фактической возможности евангельского известия, раскрытие которого в том или ином направлении зависит уже не от научной прозорливости, а от нахождения новых материалов. Обязательным пунктом отправления должно быть принятие евангельской хронологической заметки для научной проверки без всякого предубеждения, какого ничуть не оправдывает н самая единичность ее. Евангелист Лука усвояет себе преимущество историко-прагматической точности в тщательной хронологии и фактических деталях (I, 1–4). И, в общем, это качество бесспорно подтверждается подавляющим большинством компетентных ученых, которые вполне соглашаются с, Амвросием Медиоланским, что S. Lucas velut quemdam historicum ordinem tenuit, пользуясь historico stylo⁴. Тут единичность говорит только о том, что Евангелист обогащает наши исторические знания, если его сведения правдоподобны по соотношению с другими данными и представляются фактически возможными в указанной исторической обстановке. В этих границах и рассмотрим все дело, беря его в общих принципиальных очертаниях и не входя в подробности таких материй, которые достаточно исследованы другими или не допускают пока надлежащего разрешения иначе, как при помощи субъективных гипотез, где можно спорить без конца и без надежды на плодотворный научный успех⁵.

Существенными моментами сказания Евангелиста Луки о переписи при рождестве Христовом служат три пункта, что она 1) была при «наместнике» Сирийском Квиринии 2) в силу «повеления» Августова, простиравшегося на всю землю и 3) осуществленного в Иудее при Ироде в. Все эти кардинальные положения вызывают недоумения и подрывают вероятность всего сообщения, которое может претендовать на историческое внимание лишь при устранении таких затруднений. А последние создаются несоответствием евангельского повествования с другими историческими показаниями. В числе их вполне категорично известие иудейского историка Иосифа Флавия (Antiqu. XVII, 13: 5. XVIII, 1: 1; 2: 1 Bell. jud. VII, 8: 1 и ср. II, 8: 1; 17: 18), что перепись в Иудее была совершена Квиринием по устранению Архелая (Antiqu. XVII, 13: 2–3; Bell. jud. II, 7: 3. Dio Cass. LV, 27. Strab. XVI, 2: 46) в 6 году по p. Xp. (759 a C. U. coss. Aem. Lepido et Luc. Arruntio), т. e. чрез 10–12–14 лет после времени, назначенного св. Лукой.

Тут естественно возникает вопрос, насколько мыслимо исторически подобное двойство, когда вовсе не регулярное событие рисуется повторяющимся с близкою сходственностью в весьма краткий период. История не терпит напрасных дублетов, и потому наука прежде всего вынуждается выяснить, не спутал ли который-нибудь из авторов, датировав действительный факт неправильно. Попытки вменить этот грех Иосифу Флавию вовсе не спасают третьего синоптика, поскольку в результате получается, что был лишь один Квириниев ценз в Иудее по смерти Ирода в. и после р. Хр.⁶, почему Лука, отмечающий именно его и в Еванг. 2:2 и в Деян. 5:37⁷, все-таки ошибается хронологически, хотя и на меньшее количество времени сравнительно с иудейским историографом⁸. Из двух не совсем согласных сообщений теперь оба оказываются ложными. На таком неутешительном и самоубийственном результате никак не может примириться наука, которая ради своего самосохранения готова даже на героическое средство, что оба историка разумеют перепись по удалении Архелая и что Иоанн Креститель родился в последние дни его правления, а Христос – в начале бывшего потом Квириниева ценза или лет на 7 позже общепринятой датировки⁹. Однако и это решение не удовлетворяет всех запросов и не ограждает компетентности Луки, потому что, а) отвергает его заметку о рождении Предтечи при «Ироде, царе иудейском» (I, 5), или заставляет произвольно видеть в нем этнарха Архелая¹⁰ и б) приводит в непримиримую коллизию третьего синоптика с первым, вынуждая всецело пожертвовать Матфеевым Евангелием, ибо в нем рождество Христово прямо относится к царствованию Ирода в.¹¹ Таким образом, ни отрицание хронологической корректности Иосифа Флавия, ни приспособление к нему Луки не помогают защите Евангелиста и с неотвратимостью наклоняют к мысли о допущенной им неточности, поскольку о раннейшей переписи при Ироде в. в век Августа совсем не упоминается у Иудейского историка и нет других указаний¹², а позднейшая – но изгнанию Архелая – вполне естественна и не может быть отвергаема с научною убедительностью¹³.

В итоге формулируется категорический тезис, что св. Лука не разобрался в фактах и позднейшее событие приурочил к периоду годов на 10–11 раньше¹⁴, плохо скомпилировав свой реферат из Иосифа Флавия¹⁵. Допущено это невольно или намеренно, – во всяком случае необходимо принять, что у самого Евангелиста не должно быть явных следов этого смешения, так как при наличности их он должен был заметить и исправить ошибку, при сознательности же, конечно, поспешил бы тщательно затушевать и скрыть ее. В нашем примере нет ничего подобного, но усматривается совершенно обратное. Теперь в серьезной науке едва ли кто-нибудь станет спорить, что третье Евангелие и книга Деяний принадлежат одному писателю. И вот вторая дает нам речь к синедриону фарисея Гамалиила, который говорит (Деян.5:37), что после обманщика Февды „явился во время переписи Иуда Галилеянин (μετά τοῦτον ἀνέστη Ἰούδας ὀ Γαλιλαῖος ἐν ταῖς ἠμέραις τῆς ἀπογραφῆς) и увлек за собою довольно народа. По всем фактическим подробностям это указание совпадает с рассказом И. Флавия о смятениях по поводу описываемого им Квириниева ценза, который мы и должны там предполагать. Не менее верно, что, если даже сообщение иудейского историка датировано неточно, его никоим образом нельзя применять к рождеству Христову, потому что тогда оно решительно подкрепляло бы упоминание Луки, а это совсем не входит в намерения критики и раз на всегда кончало бы весь спор.

Отсюда имеем, что св. Лука знал известную И. Флавию Квириниеву перепись, считая ее бывшею по рождестве Христовом и потому отличною от современной этому великому событию. Ясно, что Евангелист не допускает смешения и тем самым устраняет его. И тенденция этого рода отчетливо проглядывает в евангельской заметке. Текст ее (у Лк. 2:2) представляет колебание в трех главнейших вариациях: a) αὕτη ἠ ἀπογραφή πρώτη ἐγένετο; б) αὕτη ἀπογραφή πρώτη ἐγένετο и в) αὕτη ἀπογραφή ἐγένετο πρώτη. Первая редакция не подтверждается древнейшими авторитетами и не оправдывается логически, ибо всем было понятно, что речь идет о названной выше (ст. 1) переписи, и тут член был бы уместен лишь при чтении ἀυτή, когда она противополагалась бы Кесареву повелению, как самое его (позднейшее) исполнение¹⁶, при чем исчезал бы конфликт с показанием И. Флавия, поскольку реализация могла быть и после смерти Ирода в. и по низвержении Архелая. Второй вариант более прочен текстуально и разнится от третьего лишь оттенком по степени выразительности ударения на термине πρώτη. Нужно, однако, согласиться, что для существа дела все разночтения сходны по своей доминирующей мысли¹⁷. В первом только πρώτη принадлежит к предикату («это перепись была первая»), а во втором и третьем туда же отойдет и слово ἀπογραφή („это была первая перепись“, или „это была перепись именно первая“). Для наших целей важно пока единственно то, что во всех редакциях отчетливо выдвигается момент первенства. И весь вопрос в том, к чему относится последнее и что для него служит термином сравнения. В первом случае член прямо оттеняет, что перепись была в силу Августова повеления, и тут πρώτη не может отмечать порядка его исполнения вообще¹⁸, но в ряду их выделяет особую группу близких и родственных актов, которые и разграничиваются хронологически. Различение тяготеет не к предшествующему, а к дальнейшему и будет гласить, что „эта перепись была первою “из тех, какие происходили, когда наместником Сирии был Квириний. Этим констатируется, по крайней мере, два Квириниева ценза. Напротив, при второй и третьей редакциях получается такое строение, что там описываются опыты осуществления Кесаревой воли и в порядке их специально изображается первый из всех, который был в период Сирийского наместничества Квириния. Пунктом сравнения будет раннейшее состояние, где не было ничего подобного, а теперь это начинается впервые и именно при Квиринии. Здесь личность правителя просто лишь точнее обозначает момент этого первенства, которое всецело относится к прежнему и в нем отмечает новое или первое явление, случившееся при Квиринии. Последний с данной стороны и замечателен только этим синхронизмом с первою переписью, почему скорее не допускает, чем предполагает вторую при нем.

По таким соображениям многими принимается, что πρώτη указывает первую перепись из Августовых¹⁹, но не Квириниевых, на двойство или множество коих совсем не намекается²⁰. Это положение филологически дозволительно, однако энергия его напрасно преувеличивается до слишком исключительной остроты. Говорят, что констатируется первый из Августовых цензов. Бесспорно, что этим решительно подчеркивается строго хронологический момент, но ведь и для начала нового порядка нумерическое первенство естественно при том единственном условии, если имеется или предвидится повторение либо многократность. Этот оттенок параллелизма раннейшего с позднейшим безусловно неотрицаем в πρώτη²¹ и может, быть устранен разве тогда, когда все будет исчерпываться предварением в двух событиях, где одно было прежде другого. В этом духе доселе защищаются подобные интерпретации, яко бы фраза Луки гласит, что привлекаемая им перепись была прежде наместничества Квириния в Сирии²². Приводятся для сего филологические аналогии, – и они, конечно, фактически бесспорны, да только применяются сюда с большою насильственностью. Такое понимание противоречит непосредственному впечатлению читателей, не могло родиться естественно и потому оставалось неведомым до новейших времен²³. Этим прямо свидетельствуется его искусственность в том смысле, что оно вызывается не филологическими, а посторонними соображениями. И несомненно, что данная попытка изобретена и поддерживается ради соглашения Луки с Иосифом Флавием, а филологические аргументы просто притягиваются на служение таким предзанятным интересам, которые в них вовсе не содержатся и ими нимало не постулируются. Неизбежно, что тут допускаются большие натяжки. Идею предварения термин πρῶτος получил в позднейшем языке чрез слияние с πρότερος, усвоив его специальную энергию. Но второй из них констатирует первенство одного из двух однородных явлений, которые сходны по природе п могут заменять друг друга, разнясь между собою лишь хронологическою раздельностью. Сравниваемые объекты обязательно должны быть аналогичны, а этого совсем не имеется у переписи с Квириниевым наместничеством, поскольку они вполне диспаратны. Для необходимого сближения придется чрезмерно распространить евангельское речение привнесением восполняющих вставок, будто эта перепись была прежде той, которая происходила в правление Сирией Квириния. Подобными прибавками легко добиться всего и потому нельзя достигнуть ничего достоверного при равенстве таких возможностей. В нашем примере протестует и элементарная грамматика, потому что gent. absolutus praesens’a внушает известную одновременность действия с событием главного предложения и уж никоим образом не хронологическую разобщенность²⁴. И если сближаются две переписи, и вторая из них характеризуется Сирийским легатством Квириния, то для равновесия необходимо было бы сказать тоже и о первой, когда не потребовалось бы и самого сравнения, коль скоро эта перепись была, напр., при Сатурнине или Варе. Значит, мы должны допустить, что у Луки первенство не исчерпывается отношением к прошлому, но отсылает и к своему продолжению. Да все иное было бы и немыслимо со всякой точки зрения. Пусть это есть нечто новое, ранеe не бывшее. Все-таки разумеется и изображается специально Иудейский ценз, и едва ли священный историк мог бы поручиться и решился сказать, что тут первый случай исполнения Августовой воли, касавшейся «всей вселенной». Ведь ему понадобилось бы собрать точные сведения о всем orbis Romanus, а разве по его целям в этом была хоть малейшая нужда? Для ближайшего дела было абсолютно безразлично, первая или десятая из всех Августовых переписей происходила при рождестве Христовом. Этот подсчет получал некоторую важность только при ограничении сферы горизонтом предмета речи, где автор мог знать и распределять все моменты.

У нас будет формула, что из заповеданных Августом цензов упоминаемая Евангелистом перепись была первою в Иудее, которая доселе не подвергалась этим операциям. Для св. Луки она являлась бы тогда первою и единственною во время самого повествования о ней, но такая идея безусловно невероятна у третьего синоптика, ибо в 70-х годах он, конечно, слышал о событиях после Архелая и уже в книге Деяний устами Гамалиила констатирует еще позднейший ценз. С другой стороны, при абсолютной единичности явления не было минимального повода определять его побочными данными, поскольку здесь единственность приобретается не чрез них, а помимо их. В рассматриваемом примере мы видим совсем иное, и отсюда обязаны заключать, что именно квалифицирующие детали и устанавливают собою отмеченное первенство. Следовательно, обсуждаемая перепись была первая собственно потому, что происходила при Квиринии. Но если бы оба эти условия покрывали друг друга без остатка, тут нумерический предикат непременно должен бы отпасть, потому что ценз безошибочно описывался бы именем Сирийского наместника с индивидуальною единичностью, исключавшей всякие недоразумения. Коль скоро берутся оба квалификата и почитаются равно необходимыми, – это неотразимо убеждает, что в Квириниевых цензовых деяниях требуется разграничение нескольких подобных актов, из коих один был первым и потом сопровождался (после) вторым.

Теперь бесспорно, что особенное ударение полагается на хронологическом моменте и этим самым дается нумерическое различение переписей по связи с наместничеством в Сирии Квириния или с указанием в нем, по крайней мере, двух²⁵. В таком случае незыблемо, что, зная и прямо отмечая два ценза, Евангелист Лука не мог смешать их²⁶ и решительно устраняет эту догадку, выразительно подчеркивая, что говорит о первом опыте применения в Иудее Августовой фискальной политики и именно о том, который в правление Квириния был предшествующим по сравнению с позднейшим. Священный автор как бы заранее предупреждает, что он не мог спутать того, что разделяет. столь внушительно. Сходный вывод получается и при более общем толковании. Понятие «первый» по самой своей природе обоюдно и отсылает с равною принудительностью как к предшествующему, так и к последующему. Для усвоения только одного возвратного оттенка обязательно, чтобы второй был совершенно немыслим, а иначе непосредственное восприятие читателя непременно будет предполагать оба, за началом принимая и продолжение. Но, по свидетельству книги Деяний (5:37), св. Лука знал об особом позднейшем Квириниевом цензе и к нему невольно отсылал порядковым счетом, почему должен и сумел бы избрать иной оборот, если ценз около рождества Христова отмечает лишь в качестве начальной новости по отношению к прежнему строю. Читатели тоже не были в неведении о событиях после Архелая и инстинктивно наклонялись усматривать в ἀπογραφή πρώτη перепись первую сравнительно со второю, – и во избежание смешения писатель обязывался бы сказать более точно, что разумеет единственно лишь начальный акт в том порядке, какого раньше не было.

При указанных условиях едва ли законно и научно будет отрицать, что св. Лука названием своей переписи первою отмечает и другую, аналогичную ей и хорошо ему известную. Но это есть перепись, сопровождавшаяся восстанием Иуды Галилеянина и совпадавшая с изображаемою у Иосифа Флавия. Эта вторая почитается последующего, и от нее бывшая при рождестве Христовом твердо отличается хронологически, как именно первая. Ясно, что Евангелист ни бессознательно, ни умышленно не допускает смешения своих слов с датами иудейского историка, категорически разграничивая их. Здесь принципиально нетерпима и непригодна самая мысль, что третий синоптик спутал, отнеся позднейшее событие к раннейшему периоду. Нет, – он строго различает два случая и о раннейшем свидетельствует, что таковой был при Августе в силу его «повеления» описать «всю вселенную».

В этом пункте пред нами вырастает новое затруднение, что за все правление Августово не встречается «всемирной» переписи, которая представляется ненужною или даже совсем невозможной²⁷. То правда, что «повеления» в формулировке третьего Евангелия история пока не знает, но заключение от неведения к небытию всегда бывает произвольно и неубедительно. Прежде всего надо помнить, что наши авторитеты все-таки недостаточны для истории Августова века²⁸, который во многом остается для нас темным – особенно с 15-го года ante Chr. до 14-го post Chr.²⁹, а для отдаленных провинций оказывается и еще более загадочным³⁰. Тут аргументы е silentio совсем неуместны, и самая возможность чего-либо нового должна определяться совокупностью известных данных, однако лишь с приблизительностью вероятия, далекого от прямой несомненности. В этой перспективе рисуется следующая картина. После предшествующих смут Римская держава нуждалась в систематическом и неослабном упорядочении. Это было еще не собственно государство, а только civitas Romana с комплексом разных провинций, которые связаны были с центром своим не безусловно и грозили отпасть или отколоться³¹. Необходимо было связать все элементы в целостную массу со строгим соподчинением частей, из коих каждая наперед должна быть вполне известна со всех сторон. Для сего общий ценз или народоперепись были настоятельною потребностью самого государственного устроения³². Август был слишком мудр и проницателен, чтобы не видеть этого и не принимать соответствующих мер. И бесспорно, что в этом направлении развивалась систематическая и всесторонняя деятельность. Перепись римских граждан, регулярно повторявшаяся, связывалась с земельно-измерительными предприятиями, а провинции подвергались этим операциям в самых различных отношениях – статистическом, фискальном и т.п.³³ Доселе не открывается еще общего плана в этих грандиозных и непрестанных работах, но для них должен быть единый мотивирующий источник, чтобы начавшийся процесс не прерывался и шел нормально. В этом смысле учеными резонно допускается, что возможен касательно переписей общий декрет от 727 г. а С. U. (27 до р. Хр.) или от 723 (23) г. – со времени разделения провинций на сенатские и императорские по принятии Августом проконсульского достоинства (proconsulare imperium³⁴), или же с момента получения им трибунской власти (tribunica potestas³⁵). При учреждении твердой государственной системы это всячески естественно и должно признаваться исторически вероятным. Но, разумеется, этот приказ не мог осуществиться разом и применялся на пространстве империи длительно, разновременно и многообразно. Отсюда неудивительно, что до Иудеи он дошел и стал исполняться здесь лишь около рождества Христова. Тогда совершенно допустимо, что и в заметке о повелении Кесаря св. Лука разумеет (2:1) именно тот давний акт³⁶, который был δόγμα или специальным публичным декретом³⁷. И подобное толкование тем вероятнее, что Евангелист употребляет не ἀπογραφῆναι и контрастом аористу (в 5 стихе) ἀπογράψασθαι для законченного акта³⁸ подчеркивает в praesens’е ἀπογράφεσθαι неопределенную длительность, в течение которой должен был реализоваться Кесарев приказ насчет регулярных цензов³⁹ и наконец достиг Иудеи⁴⁰. Интерпретация дозволительна теоретически и фактически, но все же не самая естественная для евангельского текста. Чтением его непосредственно внушается всякому, что все описываемые события были в известной хронологической соприкосновенности, хотя бы и не столь тесной. Правда, речение ἐν ταῖς ἡμέραις ἐκοίναις хронологически весьма растяжимо⁴¹, однако не безгранично и очерчивается в своем объеме ближайшею связью. А у нас она для предшествующего прямо дается «днями Ирода» (1:5) по соотношению с излагаемой евангельской историей. Разобщение этих моментов долгим периодом свыше 20 лет никак не представляется натуральным и может защищаться разве с некоторою тенденциозностью, напр., для того, чтобы отнести рождество Христово к эпохе после Ирода в. или Архелая. Последующий контекст неотразимо внушает, что изображаемая перепись была при Квиринии в силу вышеупомянутого Кесарева повеления, которое, предваряя хронологически, всего менее отдаляется от нее надолго. И со стороны возможности подобный декрет ничуть не уместнее во главе цензового процесса, чем во время его. При начале государственной организации едва ли вся задача предносилась с такой отчетливостью, чтобы сразу намечались все пути, подробности и стадии. Гораздо вероятнее, что ясно чувствовалась лишь нужда цензового упорядочения и рисовался общий постепенный план, а фактическое исполнение предоставлялось политическому благоразумию с приспособлением к разным историческим компликациям. Да и по самому существу это предприятие было слишком сложно, чтобы заранее предусмотреть и предрешить весь его ход. Наоборот, если дело совершалось систематически ради общих государственных интересов, то и должно было сводиться к примиряющему согласью, но для последнего необходимы были фактические данные.

С этой точки зрения наиболее правдоподобно, что с накоплением различных наблюдений и на основании их предпринято было объединяющее обозрение, где все прежние разрозненные попытки имели слиться в общем итоге. И ничто не препятствует этому предположению. Давно надо бы объявить догматической аксиомой, что πᾶσα ἡ οἰκουμένη (у Лк. 2:1) означает Римскую империю в orbis Romanus, – и отнесение выражений ко «всему миру»⁴² грубо навязывает священному историку вопиющий абсурд⁴³, а ограничение одною Палестиной мотивируется не предметнофилологическими параллелями, но только голою тенденциозностью предубеждения, яко бы Лука неосмысленно и сумбурно списал у Иосифа Флавия⁴⁴. Вот тут и отмечается, что еще в 727 г. а С. U. провинции были разделены на сенатские и императорские, и Август всецело распоряжался лишь вторыми, почему его цензовое повеление не могло захватывать первые и простираться на «всю вселенную». Однако Кесари всегда усвояли право финансового контроля и цензового вмешательства для всех областей⁴⁵, юридически же могли достигать этого через сенат, проведши чрез него нужный эдикт, который потом публиковался императорским приказом⁴⁶. И об Августе бесспорно, что постепенно он совместил в своем лице всю государственно-правительственную компетенцию и фактически был полным монархом, хотя не называл себя таковым и по внешности уклонялся от этого⁴⁷. С этой стороны упоминаемый Лукою указ Кесарев теоретически столь же дозволителен за 20–25 лет до р. Хр., сколько и около него, а евангельский текст больше требует второго.

И нельзя считать эту меру совершенно ненужной и бездельной. Ради сего ссылаются, что статистические сведения без всякой переписи можно было добыть по официальным данным, собиравшимся провинциальными властями и доставлявшимся в Рим⁴⁸. Но опять у Луки вовсе не сказано и никто не защищает, что везде по «всей вселенной» производились новые переписи. Как повсюду и всегда, – в одних местах они совершались впервые, а в других исчерпывались фактическою проверкой, не переставая быть переписями, хотя и существенно облегченными. И несправедливо подчеркивать, что в столице империи был весь необходимый материал, не нуждавшийся ни в дополнениях, ни в поправках: – это невероятно, но существу и исключается практикой регулярно повторявшихся цензов, которые друг друга корректировали. И в рассматриваемом примере предполагается, что было заповедано сделать только то, что требовалось в каждой области для статистически-цензовой пунктуальности, и затем сообщить в Рим.

По сказанному незаконно догматически отвергать, что разумеемое повеление могло быть при Августе. Напротив, при нем и декрет и общий ценз вполне возможны⁴⁹, если даже оппоненты третьего синоптика говорят, что, по-видимому, именно он установил регулярный переписи и систематически производил их в разных провинциях⁵⁰. Но – возражают – нет сведений, что один из таковых был совершен в эпоху рождества Христова в Иудее, между, тем самая его вероятность кажется сомнительной. Дело в том, что это не была собственно провинция, будучи царством с независимым главою. Ирод в. был rex socius и умел во всю жизнь сохранить это достоинство царской автономии для себя и для подведомой ему Палестины. В обоюдном союзе Ирод в. был до известной степени равноправный член, и в сферу его внутреннего правления другой юридически не мог вторгаться, а он не потерпел бы подобного посягательства. Перепись же, конечно, была самым чувствительным вмешательством в государственную жизнь и служила свидетельством подчинения, почему решительно немыслима при Ироде в. и у Луки сообщается ложно или ошибочно⁵¹, ибо ее не было до 759 г. по низвержении Архелая⁵².

Аргументация эта имеет внушительную убедительность, но весьма далека от незыблемости. Вся ее сила держится на совершенной юридической отвлеченности, которая самою стройностью свидетельствует о своей всецелой идеальности. Последняя никогда не воплощается адекватно и всего менее осуществляется в политике, где норма и действительность чаще дисгармонируют. От первой всегда опасно заключать ко второй, которая Сама должна освещать характер и степень ее применения. Все здесь решается не юридической логикой, а эмпирической очевидностью. В этом отношении в науке принято, что государственно-правовое положение Ирода в. не ясно и не поддается точному определению⁵³. Обыкновенно его считают rex socials, чрезвычайно утрируя значение «союзников»⁵⁴, иногда носивших это имя только по обязанности содержать войска под названием socii или auxilia в отличие от легионов⁵⁵. Но даже и при этом преувеличении ничуть не спасалось бы автократорство Иродово, ибо тогда все вассальные цари были скорее терпимые Римом наместники его, которые, нося лишь titulus sine re, должны были следовать мановениям Кесаря⁵⁶. Все долголетнее правление Ирода в. громко говорит о его полной зависимости и фактической подвластности, раз всегда приходилось жить не правом, а милостью⁵⁷, служа и угождая Кесарю⁵⁸. Причина сему не в частностях, но в самой основе. Ирод в. не был прирожденным царем Иудейским и, коварно добившись этого звания при Антонии, с падением его утратил решительно все. И если он опять получил царское достоинство, то единственно по особому снисхождению Августа, ничем вынужденному, и потому был теперь скорее rex restitutus, чем rex socius с неотъемлемыми прерогативами равноправного «союзника»⁵⁹. Подобная автономность была не самобытного происхождения и не являлась натуральной, но вытекала из постороннего соизволения и вполне условливалась им по своим свойствам и даже по самому бытию. Это был царь собственно по Senatus et Caesaris beneficio. И Август категорически выражал, что отношения к Ироду в. мотивировались только его amicitia; здесь личная инициатива слишком мало допускалась, если по поводу самостоятельно предпринятой войны против арабов Кесарь прямо писал (Jos. Flavii Antiqu. XVI, 9:3), что доселе он считал Иудейского властелина другом, а теперь будет трактовать за подчиненного (πάλαι χρώμενος αὐτῷ φίλῳ νῦν ὑπηκόῳ χρήσεται). Опоры царственности Ирода в. были столь непрочны, что ему всегда грозило ниспасть на степень простого стипендария.

И ближайшая история ярко иллюстрирует это незавидное положение. В Риме санкционировали последнее Иродово завещание, но Архелая назначали пока лишь «этнархом», пообещав ему царство в будущем за хорошее поведение (Antiqu. XVII, 11:4. Bell. jud. II, 6:3). Потом этот правитель лет через десять совсем был низложен, и его область присоединена к Сирии на специальных условиях⁶⁰. Всякая тень Иудейской государственной автономности была уничтожена, – и это совершилось единственно по воле Рима согласно его исключительным видам. Пусть Архелай был негоден и требовал устранения, но что же мешало поставить ему преемника? Ведь недостатка в претендентах не было, и не все они были безнадежно плохи или хуже сохраненных пока тетрархов. Правда, за такое присоединение был теперь и голос в самом народе, однако подобные заявления не менее громко выражались еще прежде – лет за 9–10, причеми1удеи твердо высказывались за включение в область Сирии с субординацией тамошним наместникам (Antiqu. XVII, 11:2 fin.), видя в этом даже принципиальное преимущество (ср. Antiqu. XVI, 11:4), между тем все это не встретило тогда римской апробации, хотя шло на встречу империалистским планам⁶¹. Значит, и по низвержении Архелая желание иудейства ничуть не было принудительным для Рима, который в таком случае должен был бы принять эту меру гораздо раньше. Римское правительство сделало, что хотело и когда пожелало, ибо всегда руководилось своими личными интересами с подчинением им всех других. Оно ничуть не связывалось силою обстоятельств и откладывало свои решения, потому что не механически двигалось внешними событиями, но умело предусматривало и предуготовляло их в своих выгодах получше многих позднейших царств до нашего времени. Везде и всегда доминировали воля Рима и его державные запросы. Ирод в. всецело признавал это и не без искусства приспособлялся к сему, наружно удерживая за собою царственный престиж. И весь трагизм его правления состоял в том, что он должен был согласовать непримиримое и чувствовал реальную эфемерность своих усилий. При подобных компликациях мог ли он помешать римскому абсолютизму, а последний разве поцеремонился бы с его оппозицией на пути к достижению своих целей? Тут исторически вероятен лишь неизбежный компромисс с покорностью первого второму, так как иначе сильный сокрушил бы слабого, который ради самосохранения обязывался исполнить римские веления. Это подтверждается и ближайшею аналогией, что – не менее Ирода в. Независимый – царь Капподокийский Архелай вынужден был (при наместнике Сирии Вителлии) произвести опись имущества и требовать подати «на римский манер» у подвластного ему племени Клитов, хотя из-за этого они ушли в Таврские горы (Tacit. Annal. VI, 41).

Если беспристрастно сообразить все изложенное, то едва ли научно будет спорить, что ценз при Августе во владениях Иродовых не исключался достоинством regis socii⁶², а исторически совершенно возможен и фактически вероятен⁶³, как допускают и некоторые оппоненты Луки⁶⁴. Конечно, от posse до esse слишком огромная дистанция, и тут допускающим этот скачек возражают, что они обнаруживают «поразительную необдуманность в выборе аргументов», ибо для Рима не было «особо заманчивым брать на себя статистическое исследование чужого края», за что Ирод в. мог лишь благодарить, так как доходы – все равно – пошли бы всецело ему, а не в казну Августа⁶⁵. Эта вдумчивость не менее поразительна по своей неубедительности. В ней статистическая перепись Иудеи почитается возможной и даже приятной, но будто бы бесполезна для Рима и потому немыслима с его стороны. Однако – плодотворная для Ирода в. – она тем самым была важна и для Римского правительства, к которому принадлежало его царство. И коль скоро это был rex socius, – для Римской власти было вовсе не безразлично, каков у него союзник. В этом отношении личный досмотр был всегда желателен, косвенно же служил и финансовым интересам. При Ироде в. Иудея представляла очень крупные приношения и дары Августу, – и, принимая их, последний не мог допустить, чтобы ограничивались подачками, а должен был знать средства «союзника», который едва ли всегда расщедривался по собственному влеченью. Во всяком случае этим разжигались аппетиты Рима, и для него была существенной статистическая осведомленность, сколько взять с Иродовой казны под разными предлогами тем или иным путем. При этом далеко от безусловной несомненности, будто при Ироде в. Палестина была совсем свободна от всякой повинности Римской державе⁶⁶. Это вопрос спорный и допускает решение в сторону некоторой финансовой зависимости⁶⁷. И если ее пока не было фактически, то она могла предусматриваться, а ведь никто не говорит, что здесь «статистическое исследование» совершалось в самодовлеющих интересах, каких оно никогда и нигде не имеет. Необходимо принять, что, пока занимаясь хотя бы больше статистикой⁶⁸, Рим предуготовлял прочное будущее⁶⁹, но эта именно политика – самая натуральная и единственно вероятная для Римского правительства.

По силе всех приведенных данных мы в праве утверждать, что возможность Квириниева ценза в Палестине при Ироде в. является теоретически обеспеченною и в сторону ее действительности. Но тогда эта перепись должна была оставить и действительные фактические следы, которые не могли ускользнуть от внимания и регистрации историографов разумеемого периода. В этом отношении крайне странно совершенное молчание Иосифа Флавия, специально изучавшего и подробно изображавшего судьбы своего народа, а насчет Иродовой эпохи особенно осведомленного и компетентного. Нельзя отвергать, что это обстоятельство загадочно и создает новое осложнение в решении запутанного вопроса, но оно вовсе не имеет для него роковой важности. Если a posse ad esse non valet consequents, то еще менее законно заключать от неупоминания к небытию. И это логическое требование наиболее обязательно в рассматриваемом случае для оппонентов Луки. Последнее в подавляющем большинстве провозглашаюсь, что свидетельство Иосифа Флавия (в Antiqu. ХVШ, 3:3) о Христе неподлинно, будучи позднейшею интерполяцией⁷⁰, и в оригинале не было даже намеков этого рода. Неужели отсюда вытекает, что Господа Спасителя фактически не было, и христианство возникло и развилось помимо Его и вообще без всякого яркого индивидуального посредства? Положим, находятся приверженцы утвердительного ответа, но это – не ученые скептики касательно первой Квириниевой переписи, а только ничтожные единицы немногих фантазеров, стремящихся стереть всякую христианскую оригинальность, как обычный необходимый продукт естественно-исторического развития, где излишне и неуместно обосновывающее личное участие⁷¹. Эти писатели базируются на принципиальных религиозно-исторических предпосылках и привлекают Иосифа Флавия лишь для иллюстрации, вовсе не извлекая своих тезисов е silentio его и ничуть не проповедуя такой логической наивности. Наука же верует, что несравнимо типическое действие христианства неотвратимо постулирует к равной индивидуальной причине в личном Христе. Наряду с этим не менее истинно, что Иосиф Флавий не мог не знать о Нем и, будучи объективно точным хроникёром, должен бы упомянуть с достаточною выразительностью. И нельзя объяснять это молчание, яко бы христианство казалось иудейскому взору не вполне серьезным и достопримечательным. Если историк иудейский передает об Иоанне Крестителе (Antiqu. ХVIII, 5:2), то тем паче обязательно было сказать о Христе в 80–90-хъ годах, когда первый был забыт в Иудейских кругах и вообще поглощен христианством, а последнее подсудно разрасталось во всем своем победном величии. Его нельзя было не видеть и обойти в истории иудейского народа, для которой это было грозно-роковое событие вечной важности. Бесспорно, Иосиф Флавий знал о Христе и именно потому умолчал о Нем с тою же тенденциозностью, с которой, предавая забвению личность Апостола Павла⁷², безмолвствуют о сем и чисто иудейско-раввинские документы⁷³, чтобы не осведомлять и не сохранять памяти о Том, Кто был для них слишком ясень по обличительно-сокрушительной действительности своего бытия и дальнейшего подвига. И коль скоро историк утаил все христианство, – после этого ничуть неудивительно, что остался неотмеченным частный статистически-экономический эпизод, который сам по себе не имел для еврейства исключительной ценности. Последнюю он получил уже в позднейшем применении и завершении, но за ними стушевывался и мог быть пропущен без большого ущерба для дела.

Говоря о (второй) Квириниевой переписи, трудно было уклониться от речей о Христе, между тем Иосиф Флавий не желал трогать этого предмета, почему логически наклонялся замолчать и ее. Не в этой ли связи лежит причина, что мы не слышим о ней из уст иудейского историка? Ведь это были два связанных звена, – и, скрывая одно, необходимо было прятать и другое. Впрочем, могли быть еще и особые мотивы. Иосиф Флавий писал для греко-римского мира⁷⁴ во славу своего народа и стремился доказать его величие, достойное не просто независимости, а даже первенства в мире (Antiqu. XVI, 6: 8)⁷⁵. Горестная политическая судьба была живым противоречим и неизгладимым укором. Историк мог устранять это препятствие для своих целей лишь рельефным оттенением, что все совершилось путем насилия при ожесточенном и всецелом противоборстве слабого. Случай покорного подчинения римскому вторжению в первом цензе, не встретившем отпора и не вызвавшем оппозиции при внешнем блеске иудейского царства, слишком не соответствовал этим интересам и естественно принесен был в жертву им. Здесь достойно внимания, что и о второй переписи Иосиф Флавий говорит довольно кратко и глухо, освещая ее со свойственною националистическою тенденциозностью⁷⁶. По его реферату невозможно составить вполне ясного представления, непосредственное же впечатление таково, будто ценз простирался на имения Архелая. Но и тут этот акт не нашел ни прямого сочувствия, ни пассивного попустительства, а – напротив – был принят враждебно, что рельефно подчеркивается пластическим изображением возмущения Иуды Галилеянина, о котором историк повествует гораздо подробнее и отчетливее, парализуя этим неблагоприятные выводы. При первом цензе не было подобной ослабляющей инстанции, без чего он расстраивал бы всю полемически-апологетическую конструкцию, и потому устраняется со страниц летописи.

Наконец, преувеличиваются как осведомленность, так и пунктуальность Иосифа Флавия, который не располагает всеми источниками и, напр., почти совсем не знает о времени после Ирода в. и об нем пишет преимущественно на основании его фаворита и придворного панегириста Николая Дамасского⁷⁷. Зато подчеркивают, что о последних годах правления Иродова, когда было рождество Христово, Иосиф Флавий обладал самыми подробными и точными данными⁷⁸, будучи компетентен и по истории первосвященников⁷⁹. Фактически оказывается нечто иное и, по крайней мере, получает другую пробу. Иудейский автор тут скрупулёзен и детален до несносности, но исключительно о семейных дрязгах в фамилии Иродовой и о связанных с ними внешних отношениях. Вопреки сему, до крайности сухи и совершенно недостаточны его сообщения о внутренних делах в Палестине и о финансово-экономических обстоятельствах. И о самой Квириниевой переписи говорится смутно и уклончиво⁸⁰, при чем автор, не позаботясь о фундаментальности, или вовсе не интересовался этим предметом или не хотел передавать о нем, а тогда понятно, что у него совсем исчез первый ценз.

Во всяком случае неупоминание Иосифа Флавия не свидетельствует о небытии обсуждаемого факта. Скорее позволительно думать, что он знал о нем, но замолчал тенденциозно⁸¹.

Теперь показание Луки освобождается от всех возражений и сомнений, а его единичность только возвышает ценность и референта, и его сведений. Доколе свящ. историк не опровергнут убедительно и не опорочен научно, – он должен быть принимаем с доверием, что сообщаемое им было фактически. Так мы обязываемся видеть в упоминаемой Лукою Квириниевой переписи действительное событие, в котором нельзя сомневаться с резонною основательностью. Дальше требуется уже не оправдание, а лишь выяснение, как оно могло происходить исторически. Здесь в новейшее время приобретен богатый материал, привлечением и искусным применением коего наука много и особо обязана профессору В. М. Рэ'мсею, хотя и не должно думать, что этим достигнуто прочное решение вопроса. Разумеем главным образом данные египетских папирусов. Из них открывается, что регулярно производились двоякие переписи: ежегодно – имущественные и через 14 лет – подомовые или технически αἰ κατ’ οἰκίαν ἀπογραφαί⁸². Последние совершались в пятнадцатом году, чтобы можно было занести и родившихся в конце цензового цикла⁸³. Сохранилось достаточно самых точных дат, по которым отчетливо восстановляется вся процедура. Если теперь применить ее к Палестине, то второй Квириниев ценз – по устранении Архелая – вполне подойдет к ней, а раннейший упадет на время около рождества Христова. Правда, это будет 9-й год до нашей эры, – и проф. В. М. Рэ'мсей, защищая прежде 6-й год, вынужден был изыскивать особые аргументы для двухгодичной оттяжки⁸⁴. Но в этом нет надобности, потому что самое затруднение фиктивно. Год рождества Христова неизвестен независимо и определяется ныне весьма различно: больше колеблются между седьмым (шестым)⁸⁵ и пятым⁸⁶, не склоняясь окончательно ни к одному⁸⁷ и допуская наряду с ними четвертый⁸⁸, десятый⁸⁹ и восьмой, который устанавливается и защищается помимо цензовых выкладок⁹⁰, хотя безукоризненно отвечает им⁹¹, ибо перепись, включавшая 9-й год, могла быть именно в восьмом⁹².

Здесь гармония представляется весьма поразительной, но по тому самому она кажется искусственной. Для нее пока не находится фактической опоры. Посему справедливо и резонно возражают, что местную египетскую систему нельзя распространять на Палестину, которая была совсем в иных условиях, между тем финансово-цензовая практика всегда и везде отличается разнообразием приспособления⁹³. И это возражение было тем сильнее, что египетские нормы прилагались с существенными изменениями к Палестинским отношениям и не оправдывались ими. Спорна тут самая допустимость цикловой египетской периодичности и сомнительна ее пригодность для дела. От второй Квириниевой переписи до искомой первой получается 14 лет, но пункт отправления для этих вычислений притягивается сюда произвольно и неосновательно, поскольку тот ценз совершался не по требованиям цензовой систематичности, а по исторической вынужденности, когда приходилось заняться финансовым упорядочением после низвержения Архелая, помимо всяких цензовых сроков. Тут совпадение 6 года по рождестве Христовом с началом цензового цикла по египетской раскладке было случайным и нимало не говорит о господстве в Палестине цензовой периодичности⁹⁴.

Однако дозволительно и обратное понимание, что перемена в иудейском правительстве не просто совпала с цензом, а даже была специально приноровлена к нему верно, что Архелай был устранен по жалобам на его негодность, но он был ничуть не лучшим и ранее. Рим об этом был хорошо осведомлен и все-таки медлил, хотя Иудея просила о присоединении к Сирии. Тогда этого не уважили, оставляя все своему собственному усмотрению⁹⁵. Очевидно, последнее было единственно решающим фактором в судьбе Архелая, который был удален в известный момент исключительно по его велениям. Естественно, что независимо от личности и жизни наследника Иродова было избрано для смены в иудейском властительстве удобное время, для чего наиболее благоприятным бесспорно, являлось начало цензового периода. Поэтому вполне возможно, что не падение иудейского принца вызвало ценз, а приближение его определило данное событие, как приуроченное к нему. И это натурально в истории Архелая. По завещанью Ирода в. он был утвержден в наследственных правах с немалым ограничением, ибо его назначили лишь „этнархом“, пообещав царское достоинство в будущем, смотря по заслугам⁹⁶. Положение Архелая было провизорно-шатким, и Рим сохранил за собою юридическую свободу обсудить его участь по своим соображениям и с наилучшим для себя успехом. В этих интересах полезнее было не прибегать к экстраординарным мерам, способным породить особые затруднения, – и здесь натурально, что римская власть, опытно зная мятежный дух иудейства, поторопилась избегнуть излишней раздражительности и воспользовалась для Палестины рядовою государственно-статистической ревизией. Последняя создана не участью Архелая, но сама вышла на нее и была главнейшим двигателем политических актов. Об этом догадываемся и по другим наблюдениям, которые свидетельствуют, что тут выступал вовсе не один этот «этнарх» иудейский. Напротив, Август привлек к ответственности всех трех Палестинских правителей⁹⁷ и если наказал изгнанием только Архелая, то отсюда нимало не вытекает, что из-за него велось все дело. Видимо, оно было задумано гораздо шире и затрагивало разных лиц, хотя разражалось для них катастрофой именно там, где было выгоднее Риму. Посему и результаты правительственной смены в Иудее не ограничивались ею и простирались много дальше. Сами оппоненты Луки высказывают, что второй Квириниев ценз обнимал всю Сирию⁹⁸ со включением всего прежнего царства Иродова⁹⁹, – и это не просто вероятно¹⁰⁰, но и весьма характерно по типическим особенностям. Реферат Иосифа Флавия, не отличаясь полною отчетливостью, содержит крайне знаменательные черты. Там мы читаем, что Квириний был послан Кесарем для описи по всей Сирии и для оценки наследия Архелаева (Antiqu. ХVII, 13, 5: .. πέμπεται Κυρίνιος ὐπό Καίσαρος ἀνήρ ὐπατικός ἀποτιμησόμενός τε τά ἐυ Συρίᾳ καὶ τὸν Ἀρχελάου ἀποδωσόμενος οἶκον). В целостной задаче разграничивается две стороны – общая и специальная, прибавочная к ней. Подобное соотношение отмечается и потом (Antiqu. XVIII, 1: 1), когда говорится, что Квириний был отправлен в Сирию для того, чтобы быть судьей народа и сделать оценку его имущественного состояния (Κυρίνιος…ἐπί Συρίας παρῆν, ὐπό Καίσαρος δικαιοδότης τοῦ ἔθνους ἀπεσταλμένος καί τιμητής τῶν οὐσιῶν γενησόμενος), а в новоприсоединенную Иудею явился произвести имущественную опись и конфисковать Архелаево достояние (παρῆν δέ καί Κυρίνιος εἰς τήν Ἰουδαίαν προσθήκην τῆς Συρίας γενομένην ἀποτιμησόμενός τε αὐτῶν τάς οὐσίας καί ἀποδωσόμενος τά Ἀρχελάου χρήματα), исполнив эту миссию в обоих указанных направлениях (Antiqu. ХVШ, 2, 1: Κυρίνιος δέ τά Ἀρχελάου χρήματα ἀποδόμενος ῆδη καί τῶν ἀποτιμήσεων πέρας ἐχουσῶν...). Получаются такие непоследовательные градации: 1) перепись по всей Сирии, 2) распространение ее на Иудею и 3) особое применение здесь к наследию Архелая. Отсюда прежде всего видно, что теперь совершалась общая ἀπογραφή по всей провинции, как это прекрасно подтверждается fragmentum Orsato или titulus Venetus. Эта надпись, первоначально бывшая в Бейруте, найдена в Венеции, потом впервые скопирована Sertorius Ursatus Падуанским в 1674 г. и опубликована по смерти его в 1719 г.; она долго считалась неподлинной, но в 1880 г. инженером Seguso отыскана вторая, бо́льшая половина, и теперь оба фрагмента признаны всеми и обыкновенно относятся к первому Квириниеву наместничеству в Сирии¹⁰¹. Там прямо сообщается, что некто Эмилий Секунд по приказу С. Квириния произвел ценз в Апамее (idem jussu Quirini censum egi Apamenae civitatis) и зарегистрировали 17.000 человек граждан. Это была общесирийская перепись, которая в равной степени простиралась на Иудею и – сверх сего – захватывала еще имущество Архелая. Перепись собственно по Иудее носила одинаковый для всей Сирии характер и восполнялась оценкой Архелаева наследства. Тут была дополнительная часть, и она принадлежала к целому, ничуть не условливая его. В таком случае надо принять, что теперь при Квиринии происходил областной ценз, и к нему только приспособлена оценка достояния Архелая. Его падение не вызвало нарочитого ценза, но лишь побудило принять особые цензовые меры в Иудее, где перепись устроялась на общих для всей провинции началах.

По изложенному мы в праве считать рассматриваемый Квириниев ценз не случайным, обязанным частной исторической коллизии, и видеть в нем нормальное явление, которое и хронологически и по свойствам своим точно отвечает египетской цензовой системе. Уже ранее выражалось, что нельзя от Египта прямо заключать к всему orbis Romanus, однако должно быть нечто подобное и в других провинциях, включая Сирию¹⁰². Теперь прямо обосновывается фактическая применимость египетского метода к Палестине за время Августа¹⁰³ . Так приобретается опора – от даты известного Квириниева ценза идти к раннейшему. Это будет около 8 года по близости к рождеству Христову, и тогда свидетельство Луки оправдывается удовлетворительным образом. Нужно только доказать, что теоретический вывод имеет достаточное фактическое соответствие, а с этой стороны было пока не все прочно. Допускалось, что общий ценз осуществлялся в Палестине при Ироде в. в особых национально-иудейских формах и типически отличался от обычных римских¹⁰⁴, коими не требовалось явки лиц по месту происхождения, о чем повествуется у третьего Евангелиста. При подобной диспаратности исчезала между ними связь и рождалось естественное сомнение в бытии второго, как необычного и почти невыполнимого, ибо отправление «в свой город» потребовало бы массового переселения евреев¹⁰⁵ и едва ли достижимо за неизвестностью для большинства о своем родовом центре. Здесь дело было небезнадежно и доселе – по вниманию к бесспорной приспособительности римской политики, которая в собственных интересах должна была сообразоваться с положением иудейского царя и царства. Ныне все проясняется без этих вероятных догадок и раскрывается с фактическою прочностью. Прежде всего, в обозреваемую эпоху вовсе не удерживала господства древнеримская цензовая система, и практику египетскую нельзя считать исключительно местной по ее функционированию только в своем тесном районе. Вернее, будет прямо обратное, что не Август ввёл в Египте цензы чрез 14 лет¹⁰⁶, а его правительство приняло египетские нормы, применило к своим планам и употребляло по всей империи, где было удобно и полезно¹⁰⁷. В них важным фактором было то, что цикловые переписи производились именно по месту происхождения¹⁰⁸, – и это было настолько регулярным требованием¹⁰⁹, что категорически предписывалось собираться гуда ради ценза. Наглядным свидетельством служили указ префекта Египта С. Vibius Maximus от 104 г. по р. Хр., «чтобы в виду переписи (ἀπογραφή) все, кто по какой-либо причине находится вне своего округа (vόμος), возвратились к своим (родовым) домашним очагам (είς τά ἐαυτῶν ἐφέστια), дабы дать обычные показания (объявления) для переписи¹¹⁰ и обрабатывать свой участок¹¹¹». Таково было обязательное и повсюдное условие цензовой практики, где оно покоилось на глубоких фундаментальных предпосылках с громадным политико-экономическим значением. Дело заключалось в принципе ἰδία, по которому каждый человек должен был иметь свою собственную сферу деятельности и прикреплялся к ней. По естественному порядку вещей, этим пунктом являлось место происхождения (forum originis), служившее для данного лица его ἰδία. Этот строй сначала ограждал обще-государственные экономические интересы, но, закрепощая мелких земледельцев крупным, помог образованию колоната¹¹². Начало ἰδία было тогда существенным стимулом экономической политики¹¹³ и при Августе распространялась и практиковалась в восточной части империи¹¹⁴. Понятно, что там и цензы производились соответственно, или путем записей в фамильно-родовых пунктах.

С этой стороны самая форма упоминаемого Лукою ценза будет не экстраординарною и необычною, а вполне нормальною, какая соблюдалась везде в подобных обстоятельствах. Теперь отпадают все недоумения, ибо совсем неверно, якобы в папирусах разумеются лишь места жительства, но не происхождения, о чем говорится в третьем Евангелии, для спасения которого и нельзя оттуда извлечь строгой параллели¹¹⁵. Фактически было прямо обратное, что там предполагается родовое место оседлости и владения, куда обязывались явиться обитавшие вне их или из мест жительства, коль скоро последние не были владетельно-родовыми. В этом свете получают вполне ясный смысл и слова Луки (2:3), что в силу производившейся по Кесареву указу переписи в Палестине ἐπορεύοντο πάντες ἀπογράφεσθαι, ἕκαστος εἰς τήν έαυτοῦ πόλιν. He надо только придавать им несообразный смысл, будто каждый наперед должен знать свое родословие и по нему отыскивать свой цензовой центр¹¹⁶. Это было бы и нелепо и неосуществимо, если видеть у Евангелиста изначальное место происхождения известной фамилии (ее οἶκος)¹¹⁷, которое для потомков могло оставаться неизвестным или было совсем чужим по отсутствию всяких житейских связей¹¹⁸. По свойству цензовых норм мы обязаны в духе их трактовать и заметку о «своем городе», что это был такой, где у данного лица была родовая оседлость и куда он должен был отправиться из места обитания, хотя бы и более постоянного, но не родового¹¹⁹. Дальше придется лишь допустить, что Иосиф, будучи Вифлеемлянином по происхождению, по разным причинам (напр., из-за своего ремесла) проживал в Назарете¹²⁰ и потому для переписи вынуждался идти в Вифлеем, ибо для рода Давидова там был корень и той его ветви, к которой принадлежал обручник Мариин (Лк. 2:4). Достаточно подкрепляется это толкование и Евангелистом Матфеем, который говорит (2:22–23), что из Египта Иосиф хотел вернуться именно в Вифлеем и по боязни Архелая избрал Назарет, конечно, потому, что и первый был ему родным и второй не чужим, а так именно и выходит по третьему синоптику. Не имеет особой важности, что женщины не подлежали цензу и у евреев¹²¹ и у римлян¹²². Вопрос о соприсутствии Марии при цензе совсем особый и весьма неясный, чтобы решать категорически и прямо допускать, будто она тоже пошла записываться¹²³ и рожденный Богомладенец занесен был в цензовую регистрацию¹²⁴. Это возможно, если Приснодева имела независимую собственность и подпадала закону ἰδία. Но не менее вероятно, что Богоматерь была взята в виду Ее положения, по которому Иосифу неудобно было оставить ее одну в Назарете¹²⁵.

Впрочем, тут лишь побочное обстоятельство, ничуть не влияющее на центральный пункт, что перепись требовала явки в родовое место оседлости. Этим устраняются и указания на непреодолимую трудность реализации предполагаемого плана. По цензовому порядку нужно было переправляться ради него лишь тем, кто жил вне места своей постоянной оседлости, а таковых в Палестине едва ли было большинство. Затем, обязательно было являться в родовое место происхождения только при известности его и единственно для тех, у кого там была прикрепляющая ἰδία, но и этот класс нельзя считать многочисленным. Напротив, все оторвавшиеся от родового центра, потерявшие с ним связь по утрате здесь ἰδία и приобревшие ее в своем местопребывании регистрировались, бесспорно, в этом последнем. Тогда не понадобится и воображаемого великого переселения еврейского¹²⁶, достигающего у критиков Луки чисто мифической грандиозности, поскольку к этому процессу насильственно притягиваются чуть не все члены диаспоры¹²⁷, хотя часто они в Палестине не имели никакого притяжения, кроме храма Иерусалимского. Массовые передвижения иудеев вовсе не были необычайностью и по религиозным мотивам ежегодно производились в большом масштабе со «всего мира». Но в нашем случае они не требовались в таких обширных размерах и весьма облегчались, будучи пророчены к регулярно совершаемым праздничным путешествиям, как вполне законно предполагают ученые¹²⁸.

Нами достигнуто, что и по времени и по форме во всех типических частностях упоминаемая Лукою перепись рисуется безусловно возможною теоретически и фактически, а потому должна считаться действительно бывшею на основании прямого и пока незыблемого свидетельства третьего синоптика. Естественно, что независимая наука, допуская возможность общеимперских цензовых повелений, принимает с несомненностью все известие Евангелиста и во всем объеме подтверждает его во имя общеисторических наблюдений и законов¹²⁹.

Остается дальше последний вопрос о способах конкретного осуществления разумеемой переписи около рождества Христова. Тут самый темный пункт во всем вопросе, который с этой стороны не поддается твердому ответу. Но при единичности сохранившегося сообщения нельзя теперь ни ожидать, ни требовать всецелой обоснованности и отчетливой ясности. Здесь желательна лишь вероятность, – и сама критика для спасения Луки просит доказать хоть возможность, что Квириний при Ироде в. был наместником Сирийским и в таком достоинстве производил ценз в Иудее¹³⁰. За эти пределы не должны выходить критические притязания, как ими же будут замыкаться и гипотеческие ответы. Трудность происходит от того, что рассматриваемая перепись связывается с Сирийским игемонством Квириния, а о нем известно, что таким он был позднее, когда производил ценз по низвержении Архелая. Придется принять раннейшее его наместничество. Для сего нет фактических препятствий¹³¹, и уже давно признается первое легатство Квириния в Сирии. Впрочем, должно согласиться, что это не подтверждает точности Луки, у которого мыслится эпоха Ирода в., между тем здесь предполагается позднейшее время не ранее 3–2 г.¹³² Необходимо прибавить, что и допускается все подобное по теоретическим умозрениям, ибо нигде не отмечается в карьере Квириния, a titulus (lapis) Tiburtinus или надпись, открытая в 1764 г. близ города Тиволи (Tibur) и с 1828 г. находящаяся в Ватикане, фрагментарна и не имеет ни имени, ни достоинства того сановника, который вторично имел начальственное касательство к Сирии (Divi Augusti iterum Syriam et Ph)¹³³. He бесспорно, что это свидетельство относится к Квиринию¹³⁴, для чего надо наперед и независимо допустить двукратное его Сирийское наместничество¹³⁵. Но и тогда не получается хронологического соответствия с Лукою на 2–5 лет, – и научное приобретение обращается в новое опровержение Евангелиста, раз для Квириниева игемонства в Сирии около рождества Христова не оказывается места.

Однако для дела нужно не собственно наместничество, а право производить ценз. Неразрывная связь с ними совсем не окончательно несомненна. Это правильно и для Иосифа Флавия, и для Евангелиста Луки. Терминология первого, вообще неточная и невыдержанная¹³⁶, становится прямо расплывчивой при описании Квириниева положения в Сирии после Архелая, как видно по приведенным выше (на стр. 35) примерам. Конечно, усвояемые Квиринию функции примиримы с наместничеством и посильны для него¹³⁷, а все же крайне характерно, что иудейский историк ни разу не употребляет соответствующих терминов, которые были ему известны и применяются для других лиц этой категории¹³⁸. Общий колорит речей Иосифа Флавия дает непосредственное впечатаете, что Квириний был тогда высшим судьей и специальным устроителем областного ценза. Тут возможно отвергать, что в 6 году по рождестве Христове этот сановник был Сирийским легатом¹³⁹, признавая его цензовым уполномоченным Августа¹⁴⁰. С другой стороны, не безусловно решительно и евангельское ἠγεμονεύοντος, ибо слово ἠγέμων не вполне определенно в позднейшем греческом языке¹⁴¹ и у Луки употребляется о властях (Лк. 21:12) или о римских чиновниках различных рангов – прокураторах Иудеи Понтии Пилате (Лк. 20:20 и ср. ΙΙΙ, 1: ἠγεμονεύοντος Ποντίου Πιλάτου τῆς Ἰουδαίας), Феликсe (Деян. 23:24, 26, 33; 24:1,10) и П. Фесте (Деян. 26:30), а ἠγεμονία усвояется императору Тиверию (Лк. 3:1). Посему нет филологических препятствий и правление Квириния, называемого у св. Иустина Мученика лишь ἐπίτροπος¹⁴², считать для эпохи рождества Христова не наместничеством¹⁴³, усматривая здесь особое императорское поручение¹⁴⁴, напр., в роде того, какое Иудейским историком приписывается этому лицу для миссии по низложении Архелая.

Тогда будет совершенно возможно одновременное присутствие в Сирии двух неравнозначащих римских представителей с титулом ἠγέμων для обоих, как видим у Сатурнина и Волюмния (Antiqu. XVI, 9:1; 10:8), хотя фактически второй был лишь квестором у первого¹⁴⁵. Это тем возможнее для Квириния, что и во второй раз при нем состоял Копоний (Antiqu. XVΙΙI, 1:1; 2:2), в начале, кажется, еще не бывший собственно прокуратором Иудеи, пока не были окончательно упорядочены новые ее отношения. Этим прежде всего разрешается запутанная коллизия о первом Квириниевом наместничестве, для чего не находится достаточного времени, если при Ироде в. в эпоху рождества Христова эта высокая должность была фактически занимаема совсем иными людьми. Отныне данное препятствие отпадает само собою, ибо при легате Сирийском всячески допустимы в провинции другие римские сановники с нарочитыми функциями фискального характера, хотя переписи обычно совершались наместниками¹⁴⁶. Тут открывается простор для многих вероятных построений. Из них прежде всего выдвигается естественное предположение, что около рождества Христова Квириний был чрезвычайными финансовыми комиссаром для устроения ценза при легате Сатурнине¹⁴⁷ или Варе¹⁴⁸. Еще интереснее солидная теория проф. В. М. Рэ'мсея. Комбинируя известия Тацита (Annal. IΙΙ, 48) и tituli Tiburtini, он думает, что Квириний имел особые полномочия и, – занятый высшими операциями в Киликии против непокорного племени Гомонаденцев (Омонадов), – уступил внутреннее управление Сирией гражданскому наместнику (Сатурнину пли Вару), а Лукою называется потому, что правил короче, как чрезвычайный легат¹⁴⁹. Эта конструкция не подрывается в своем существе, когда изменяется в том смысле, что Квириний властвовал с 11 года до 8-го и даже до 7-го при административном легате Сирийском Сатурнине (в 9–6 г.), почему отмечаемая Евангелистом перепись велась при втором, но волею первого, который был отвлечен военными действиями в Киликию¹⁵⁰. Эти и подобные предположения, будучи исторически дозволительны¹⁵¹ вполне удовлетворительно сглаживают указанные затруднения и помогают счастливому примирению разноречивых свидетельств. Теперь гармонически входит в научную комбинацию и Тертуллиан с своим единичным мнением, что et census constat actos sub Augusto nunc in Judaea per Sentium Saturninum, apud quos genus ejus (Jesu Christi) inquirere potuissent (Adversus Marcionem IV, 19). У проф. В. M. Рэ’мсея эти данные получают весь необходимый вес и мирно уживаются с известными о Квиринии: если ценз совершался властью последнего, но при фактическом заведывании Сатурнина, то неудивительно, что он мог обозначаться обоими именами. Пока все в изложенных гипотезах правдоподобно, благополучно и удачно, однако им далеко от бесспорности. Авторитет Карфагенского пресвитера преувеличивается излишне¹⁵² и вовсе не безусловен¹⁵³. Конечно, он обеспечивается ссылкой (Adv. Marcionem IV, 7) на «римские архивы», но их Тертуллиан едва ли видел, коль скоро разуметь (по естественному характеру фразы) государственные хранилища в Риме. Правда, нет рукописных колебаний в названии Сирийского легата, каким везде прописывается Сенций Сатурнин, да ведь тоже верно и для явно бессмысленного nunc, которое без всяких текстуальных подкреплений обычно поправляется на tunc¹⁵⁴. Есть у Тертуллиана и фактическая несогласованность, поскольку рождество Христово он приурочивает к 8 году ante Chr.¹⁵⁵, хотя это никоим образом не совпадает с наместничеством С. Сатурнина и фактически ошибочно¹⁵⁶. И конструкция проф. В. М. Рэмсея не свободна от дефектов и возражений¹⁵⁷. В первоначальной ее форме остается неразъясненным, почему гражданская функция цензовой регистрация попала в военные руки, да еще такому сановнику, который всецело был поглощен военными обязанностями и отвлечен ими далеко от цензового района. Если причина тому была в неспособности и ненадежности гражданского легата, то всячески рациональнее было бы устранить его и заменить новым полномочным лицом. Военные задачи в Киликии удобнее было предоставить специальному полководцу, хотя нужно прибавить, что о походе Квириния против Гомонаденцев говорится у Тацита (Annal. Ш, 48) вне всякого отношения к его Сирийскому наместничеству, совершенно неизвестному для римского историка, почему и тут оказывается искусственною эта комбинация проф. В. М. Рэ'мсея. А в своем последнем построении, страдающем и недостатками прежнего, он вносит совсем неестественное разделение единой наместнической власти между двумя лицами¹⁵⁸.

Наконец, подлинный евангельский текст Луки ничуть не исключаем, что Квиринию усвояется у него достоинство легата. Глаголь ἠγεμονεύειν, разумеется, не имеет строгой технической отчетливости и растяжим по применению к государственным властям от довольно скромного прокуратора до верховного императора. Однако отсюда вытекает именно то, что ближайшее значение термина определяется природою каждого частного случая. Согласно этому для Кесаря Тиверия допустимо лишь imperium¹⁵⁹ и в Палестине после Архелая возможны только прокураторы. Этот масштаб необходим и для анализируемого евангельского свидетельства. В нем категорически констатируется государственно-начальственное отношение к Сирии, как римской провинции Августовой, но в такой комбинации здесь мыслимы единственно наместники. Непосредственная энергия евангельской фразы скорее гласит, что Квириний по связи с рождеством Христовым рисуется у Луки Сирийским легатом. От этого пункта и нужно отправляться в дальнейших разысканиях. Вот тут-то и восстает пред нами великая препона в отсутствии места для Квириниева легатства в Сирии за интересующую нас эпоху, которая простирается до рождества Христова еще при жизни Ирода в., скончавшегося в марте-апреле 750 (4 ante Chr.) года, начинаясь с 11–10-го ante Chr. За этот период нам хорошо известны по именам Сирийские наместники, достаточные для его совершенного наполнения. Таковы: М. Titius около 10 г. (между 742 и 750 а С. U.), С. Sentius Saturninus 9–6 г.г. (в 744 или 746–748 а С. U.), Р. Quintilius Varus 6–4, даже–3 г.г. (до осени 750 г.?). Втиснуть сюда нашего Publius Sulpicius Quirinius как будто совсем затруднительно, и ему для первого легатства отводят время не ранее 3–2 г., не находя для него иного свободного хронологического пункта¹⁶⁰. Но фактически и в раннейшем нет всеисключающей тесноты. М. Тиций упоминается у Иосифа Флавия (Antiqu. XVI, 8:6) в качестве наместника Сирии (τόν ἠγεμόνα Συρίας Τίτιον) перед третьим путешествием Ирода в. в Рим, а самое это событие лишь гадательно полагается около 10 года и совсем не дает твердой опоры для вычисления смены Сирийских легатов¹⁶¹. Тут 10-й год тем более сомнителен, что является весьма неясным, за сколько времени до отправления Ирода в. было отмечаемое иудейским историком обстоятельство. Верно, что М. Тиций был в должности после М. Агриппы, но нельзя сказать, что это было непосредственно, и для наместничества второго лица не вполне бесспорно называются 23–21 и 17–13 годы. Не меньшим туманом окутано и начало правления следующего легата. У Иосифа Флавия говорится (Antiqu. XVI, 9:6) единственно то, что по возвращении из Рима Ирод в. имел сношенья с императорскими наместниками Сатурнином и Волюмнием (τοῖς Καίσαρος ἠγεμόσιν Σατορνίνῳ τε και Οὐολομνίτῳ), а преемствовал ли первый прямо М. Тицию и когда именно это было, – мы совсем не знаем. Потому вступление на Сирийское легатство Сенция Сатурнина опять отыскивается лишь вероятными вычислениями¹⁶² и иногда прикрепляется даже к 10 году¹⁶³, который играет какую-то чисто мистическую роль, будучи усвояем разновременным сановникам. Решительнее засвидетельствовано (Antiqu. XVII, 5:2), что за Сатурнином преемственно следовать (διαδόχος μέν Σατορνίῳ) Квинтилиий Вар, бывший легатом с 6 года, судя по датам монет. Итак, для периода с 13 по 6-й год в 7–8 лет мы имеем двух лиц, но этого едва ли достаточно, если даже для правления их принять норму, указанную Августу Меценатом (у Dio Cass. LII, 23) не долее 5 и не меньше 3 лет (καί ἀρχέωσαν μήτε ἔλαττον ἐτῶν τριῶν, εἰ μή τις ἀδικήσειέ τι, μήτε πλεῖον πέντε), причем в императорских провинциях наместники назначались и увольнялись по собственному усмотрению Кесарей вне всяких сроков¹⁶⁴. При всех описанных условиях вполне дозволительно подвинуть к 13 году игемонство Тиция, а Сатурниново приблизить к 6-му, – и тогда будет достаточно свободного простора в промежуток 10–8 годов, куда теоретически можно приурочить и рождество Христово при Квиринии. Да и позднее вовсе не до абсолютности несомненно, что Вар прямо сменил Сатурнина¹⁶⁵, хотя так констатируется у Иосифа Флавия.

Теперь мы получаем некоторое место для Квириниева легатства, но для него отыскиваются еще другие комбинации, где примиряются и данные Тертуллиана. Сирийские правители чередовались, конечно, не с механическою преемственностью непосредственного следования одного за другим. Новый легат далеко не всегда являлся в свою провинцию немедленно и оставался там не все время. Предшественник Тициев М. Агриппа покрывает период 23–13 гг., однако не только в Сирии, но и на Востоке совсем не был в течение не менее 10 лет и отсутствовал даже тогда, когда Август был там целых два года. Разумеется, провинция не оставалась без всякого правительственного надзора, и его вели особые легаты-заместители¹⁶⁶. В таком случае почему не могло быть, что при легате Квиринии был adjutor в лице Сатурнина, потом прошествовавшего ему¹⁶⁷? Поразительная аналогия имеется в том, что при Сатурнине был Волюмний, и оба они равно назывались игемонами¹⁶⁸. Естественно, что при этом известное событие дозволительно было определять обоими именами, – и у Луки рождество Христово отнесено к Квиринию, у Тертуллиана к Сатурнину. Не менее справедливо, что новый наместник не сразу заменял прежнего, – и в отправлении крайне важной и ответственной должности был бы перерыв, если бы практиковалась абсолютная вакантность. Очевидно, отправление наместнических обязанностей продолжалось с авторитетностью, необходимою для административного господства Рима в окраинной области, а это достоинство мыслимо лишь у бывшего легата, которому всего натуральнее и приличнее было нести наместнические функции и быть фактическим правителем. И это двоевластие могло быть совсем не кратким, ибо новые легаты вовсе не спешили покидать Рим, как старым не было особого интереса стремиться к скорейшему освобождению от влиятельных и выгодных преимуществ наместничества. С этой стороны мало оценена, но весьма резонна остроумная интерпретация († 3 ноября 1875 г.) профессора М. Аберле, что при отмеченной у Луки переписи были два игемона – отставной decessor и назначенный successor¹⁶⁹. Подробности этой теории спорны по развитию и применению, однако основная идея заслуживает полного научного внимания, потому что исторически совершенно правдоподобна, и оказывается фактически пригодною в тогдашних условиях, а для нашей задачи представляет удачное разрешение. Теоретически наука ничуть не обязывается отвергать данную реконструкцию и – скорее – должна принять ее, если даже критика проектирует, что при предполагаемой переписи 4 года до р. Хр. не просто числились, а фактически были в Сирии совместно два легата – сменяемый Вар и пока не вступивший в должность Сабин (Bell. jud. II, 2: 2–5. Antiqu. XVII, 9: 3–10: 9), который тожествен с Квиринием, поименованным у Иосифа Флавия неправильно по ошибке¹⁷⁰. Против комбинации проф. М. Аберле возражают, что было бы странно называть юридического сановника, забыв действительного устроителя ценза¹⁷¹, но в этом нет ничего невероятного и неосуществимого. Примеры такого рода встречаются и в наши времена при сходных результатах. Епископы в нашей церкви всегда прибывают на свои кафедры с никоторым замедлением, и епархиями той порой ведают временно управляющие иерархи (напр., из местных викариев). Едва ли справедливо оспаривать, что случившиеся в этот период события можно обозначать и тем и иным лицом, без нарушения и ущерба для исторической правды. Раз дело ведется при правлении одного с участием другого, – тут историческая память свободна и законна сохранить оба имени. И это тем дозволительнее, что правящие епископы иногда (хотя бы вследствие смерти) совсем не вступает на свою кафедру, где юридически числится, между тем фактически распоряжается временно заменяющий иерарх. Нельзя замолчать первого, но трудно забыть и второго, почему они оба могут упоминаться с равным правом. Тоже мыслимо и для Квириния с Сатурнином в отношении обсуждаемой переписи, поскольку вполне допустимо, что оба они соприкасались с нею.

Дальше уместен лишь вопрос, почему Лука избрал первого, а не второго. За неимением фактических материалов, мы вынуждаемся к вероятным догадкам, пользуясь для них наводящими намеками. С этой точки зрения в высокой степени важно раскрытое прежде обстоятельство, что Евангелист, квалифицируя Квириниеву перепись первою, явно намекает на вторую и отсылает к ней. Эта другая тоже будет Квириниевой, ибо при разности совершителей они обособлялись бы по ним, а не порядковым счетом. Получаются две переписи Квириниевы, и из них св. Лука нарочито выделяет в Евангелии именно первую, конечно, для отличения от позднейшей, поскольку они легко смешивались при тождестве сановника, предмета и места действия. Тогда и вся сила евангельского упоминания заключается в точном хронологическом разграничении двух сходственных цензов, из коих первый мог удержаться и ходить в качестве Квириниева по такой или иной соприкосновенности к нему данного легата. Тут естественно и понятно, что синоптический текст выдвигает это имя. Последнее представляется лишь принятой кличкой для переписи и вовсе не связывается такою неразрывностью, будто вся она протекла при этом лице. Цензовая операция в Сирии осуществлялась не с особенною быстротой и имела известную длительность, включая общую организации по всей провинции, приспособление ее к разным частям и фактическое исполнение¹⁷². В этом процессе могли участвовать равные сменявшиеся легаты, – и потому вовсе не следует ни откуда, будто анализируемая перепись была и начата, и закончена в игемонство одного Квириния. Наряду с ним допустимы другие чины, хотя бы в виде упомянутого Тертуллианом Сенция Сатурнина¹⁷³ . Лука вовсе не говорит, что перепись совершена разом¹⁷⁴, и для существа евангельского свидетельства совершенно достаточно, что первая перепись называлась Квириниевой и могла вызывать смешение с позднейшею, но это именно и получалось, если она по какому-либо моменту (напр., по началу или концу) особенно соприкасалась с легатом Квиринием и потому обозначалась по нему, хотя не всецело была совершена им¹⁷⁵. Отсюда рождались недоразуменья и для них уместны предупреждающие замечания в серьезном историческом повествовании. Так удовлетворительно раскрывается упоминание Евангелистом Квириния, раз и genit. absol Лук. 2:2 дает лишь общее указание времени ценза, а не собственно совершителя его¹⁷⁶. И нельзя возражать, что тогда евангельское указание утрачивает свой хронологический смысл, поскольку будет определять событие рождества Христова не совсем одновременным моментом. Но у третьего синоптика вовсе не усматривается здесь специального или преобладающего стремленья к точной хронологической датировке, для чего игемонство не годилось бы по самой своей длительности в несколько лет, где перепись могла быть в разные годы. Сильнее тенденция к разграничению двух сходных явлений, и с этой стороны известие Луки имеет всю многоценную важность в устранении самой возможности их смешения читателями.

В результате находим, что заметка об игемонстве Квириния допускает достаточное историческое истолкование, не вынуждая к праздным догадкам¹⁷⁷, или произвольным корректурам евангельского текста¹⁷⁸, который и доселе еще проектируются разными авторами.

***

Мы не должны требовать слишком много от св. Луки в его общем хронологическом упоминании. Необходимо согласиться, что оно – само по себе – не содержит точнейшей хронологической указательности и, пожалуй, не преследует ее. Посему нельзя здесь достигнуть пунктуальной отчетливости касательно ближайших условий совершения первого Квириниева ценза¹⁷⁹, а более широкое освещение пока тоже невозможно за отсутствием детальных сведений о жизни и карьере Квириния. Доколе мы не узнаем по этому предмету лучше и подробнее, – до тех пор евангельские слова о названном сановнике не являются и не должны служить опорою для вычисления самого года рождества Христова. Однако в ходе всего повествования они имеют серьезное значение и не встречают прямого противоречия в других исторических данных, как с ними достаточно согласуются и все прочие подробности синоптического реферата. Нет резонных оснований безотчетно доверяться иудейскому летописцу¹⁸⁰ и пристрастно придираться к новозаветному историку¹⁸¹.

Тогда в итоге формулируется весьма существенный принципиальный результат, что заметка о Квириниевом цензе по связи с рождеством Христовым, будучи точной¹⁸², не только не подрывает авторитета св. Луки и не набрасывает на него тени, но прекрасно подтверждает высокое историческое достоинство многосодержательности и достоверности всего священного повествования третьего Евангелия

С-Петербург

1913, III, 17-воскресенье.