Неизданное письмо Н.И. Ильминского о способах обучения инородцев

Вдова покойного Н. И. Ильминского Е. С. Ильминская передала окружному наблюдателю церковных школ И. А. Износкову из числа хранящихся у нее бумаг покойного письмо последнего к редактору, как после оказалось, «Современных Известий» по поводу передовой статьи в № 121 этой газеты за 1868 г. – о системе христианского просвещения инородцев.

Письмо Н. И. Ильминского, впервые печатаемое, важно тем, что в нем ясно и сжато изложены самим создателем системы инородческого просвещения основные черты этой последней, что особенно ценно для настоящего времени, когда возникают разноглася по поводу названной системы. Эти основные черты инородческого обучения, как явствует из последних строк письма, следующие: 1) язык родной и притом самый правильный, народный; 2) учитель единоплеменный с учениками, – инородец, разумеется, с подходящими к этой обязанности природными качествами.

Передовая статья Η. И. Гилярова-Платонова, здесь перепечатываемая, важна тем, что в ней этот публицист-философ, прозревавший своей мыслью, по выражению И. С. Аксакова, на столетия вперед¹, придает особенное значение известию о впечатлении, какое произведено было на заволжских инородцев церковным пением на их родном языке. При этом он нисколько не опасается обособления народностей на почве применения их языка к богослужению и школьному обучению.

Напротив, насколько важным представляется мыслящим людям способ обучения инородцев при посредстве их языков, видно из того, что Н. И. Гиляров-Платонов первому известию о просветительной системе Н. И. Ильминского (далеко еще тогда не развившейся) посвятил передовую статью, что представляется в его газете немаловажным событием ввиду его взгляда на назначение передовых статей. «Мы не признаем – писал он («Соврем. Изв». 1868, № 3) – передовых статей вообще, не признаем ни самого этого названия, ни того дела, к которому оно относится... Мы обещали в программе своего издания руководящие статьи по важнейшим вопросам... Мы не давали вовсе руководящих статей, когда не видели ни события, ни известия, ни вопроса»...

Споры и разногласия за последнее время по поводу просветительной системы Н. И. Ильминского в большинстве случаев происходят, как обыкновенно оказывается, или вследствие отдаленности от жизненных фактов, или от незнания их. Возражающее против этой системы и ее разнородных применений, видимо, находятся в таком же состоянии, в каком первоначально был и Н. И. Ильминский, когда он, как пишет в своем письме, благоговел перед силой философов-поэтов, возносящихся в поднебесные умозрения и строящих обширные теории (вдали от фактов). Но эту его веру разрушила действительность, и чтобы дойти до истины, стал он еще более и исключительнее, как пишет сам, держаться действительности. Опыт человечества не раз уже доказывал, как нередко бывает опасно держаться исключительно умозрительных теорий, опыт нашего великого педагога показывает то же самое. Приводим полностью как передовую статью Η. И. Гилярова, так и сообщеиие Н. И. Ильминского, вызвавшее эту статью.

С. Рыбаков

«Современныя Известия» № 121, воскресенье 5 мая 1868 г.

Внутренние известия

Москва, 5 мая. Дорожащие успехами христианства и успехами русского просвещения с удовольствием прочитают помещенное ниже известие о впечатлении, какое произведено было на заволжских инородцев церковным пением на их родном языке. Известие это получает особенное значение после тех многочисленных отпадений в магометанство, которым был свидетелем Казанский край так недавно! Триста лет господствующего христианства в крае, и магометанство не только не побеждено окончательно, но еще делает завоевания.

От каких причин произошло это уродливое явление, здесь не место распространяться, да мы их и недостаточно знаем. Но нет сомнения, что главная причина не в духовной силе магометанства, а в неумении служителей христианства провести и поддержать христианскую истину в инородческой среде. Известие, сообщаемое г. Ильминским, служит тому лучшим доказательством.

Дайте инородцу вполне овладеть христианством, и оно им вполне овладеет. Проповедь на народном инородцу языке есть лучшее к тому средство. Но не должно забывать, что для племен, стоящих на первой ступени развития, многие понятия христианства в том виде, как выяснились они в последовательной истории догматов, по самому существу недоступны и не могут себе найти даже соответствующих выражений в языке, еще не причастившемся исторической жизни. Богослужение с его обрядом, говорящим глазу, и с его пением, говорящим слуху, должно прийти на подмогу языку и дополнить то, что им не досказано. Нодоразумеваемый смысл в полупонятном, хотя и родном слове, явственнее воплощается, если не разумению, то чувству и представлению через присоединительный обрядовый образ и чрез дополнительную песенную мелодию.

Мы сказали, что впечатлению, которое произведено на инородцев церковным пением на их родном языке, должен обрадоваться не только тот, кто дорожит успехами христианства, но и кто дорожит успехами русского просвещения вообще. По-видимому, наоборот, а в действительности так. Обработка языка, созидание особенной литературы ведет к умственному, а иногда и политическому отделению от господствующего народа только племена, мало-мальски вкусившие развития, мало-мальски пожившие исторической жизнью, и притом сознавшие свою отдельность, кроме языка, и по другим стихиям народности. Но для племен первобытных, которым притом господствующий народ даст все стихии просвещения без изъятия, возвышение их родного языка к принятию просвещенных понятий есть только дверь к окончательному слиянию с господствующим племенем. Стефан Пермский просвещал зырян на их собственном наречии. Но что же осталось от зырян и от всей великой Перми? Точно также и чуваши и прочая финская мелочь, и все наши инородцы, имже несть числа, просвещением чрез собственные наречия только скорее в одно сплошное целое сольются и с народом русским, и с языком русским.

непосредственно следует упоминаемая в передовой статье статья Н. И. Ильминского: «cочувствие инородцев к православно-церковному пению на их родном языке»

Когда, назад тому лет девять, якуты в первый раз услышали в церкви богослужение на якутском языке, они пришли в такое умиление и восторг, что просили своего знаменитого архипастыря установить в тот день праздник для всегдашнего ежегодного воспоминания об этом событии. У нас в приволжском крае еще не введено в церкви полного богослужения на инородческих языках; только недавно начали петь по-татарски, по-чувашски и на других инородческих языках некоторые молитвы и ирмосы; но уже положительно обнаружилось живое сочувствие инородцев к такому пению. При новости такого дела в нашей местности, считаю нелишним из многих случаев привести для общего сведения один.

В 20 числах апреля текущего года², в Казанской школе для детей крещеных татар получены были письма от нескольких воспитанников ее, которые теперь сами обучают в разных инородческих селениях крещено-татарских детей. В своих письмах они описывают, как провели Пасху, и, между прочим, упоминают о пении на татарском языке пасхальных ирмосов и о произведенном на местных жителей впечатлении.

В деревне Верхней Серде, Лаишевского уезда, обучают два мальчика – Димитрий и Павел. Вот что, между прочим, сообщают они руководителям Казанской школы: «Добрые отцы наши, посылаем вам большой поклон; все в нашей деревне старики, и молодые, и старухи очень благодарят вас за то особенно, что прежде каждый год обыкновенно приносили к нам на Пасху иконы – русские, а нынче мы сами принесли. Мы с молодыми однодеревенцами собрались и пошли в село; с позволения священника взяли иконы и понесли в свою деревню. В деревне иконы были приняты в каждом доме; мы с учениками повсюду их сопровождали и везде пели по-татарски; заходили и в нашу школу. В один день не могли обойти всю деревню, покончили уже на другой день к вечеру. Нашим крещеным татарам пение пасхальных ирмосов очень поправилось; они с удовольствием слушали его и ходили за иконами. Причетники удивлялись такому усердию крещеных татар, так как прежде они были равнодушны; а крещеные на это отвечали: прежде мы ничего не понимали, а теперь мало-мало в ухо входит. Когда обошли всю деревню с иконами, священника с причтом пригласили в один дом чай пить. Между тем народу много собралось провожать иконы. В это время мы взяли иконы, принесли их к своей школе, и тут пропели все пасхальные ирмосы. Наконец, когда мы проводили в село иконы, старики нам сказали спасибо и велели написать вами от всех их большой поклон».

В селе Чуре, Мамадышского уезда, с самого начала нынешнего года живет воспитанник Казанской школы и обучает крещено-татарских детей в Чуринском училище. Он пишет: «В первый раз пели мы по-татарски в церкви на Благовещение – Днесь спасения нашего главизна; а потом пели на Пасху все, что только поется в этот великий день, также по-татарски. Народ слушал с изумлением. Потом батюшка, взявши крест и иконы, ходил с нами по селу, и мы в каждом доме пели по-татарски; крещеным это понравилось. Потом батюшка брал нас с собой и в приходские деревни; там мы пели по-татарски. Некоторые за нами ходили и плакали, а батюшку благодарили, что он взял нас».

Последнее сообщение, так сжато изложенное, значительно разъясняется в следующем письме Чуринского священника, почтенного о. В. А. Кр. «Теперь я намерен (пишет ко мне о. Василий от 21 апреля) кратко описать тот успех нашего Степана (т. е. вышеупомянутого мальчика), который он оказал 16 марта. До того времени он еще не думал разучивать с мальчиками пасхальный канон. Но по получении вашего письма, 10-го марта принялся, и в четверг Страстной седмицы они знали все ирмосы, кроме 7 и 8; но по моей усиленной просьбе к субботе было и это готово. В субботу я, выслушав их напев, попытался, сперва со Степаном, а потом и вместе с мальчиками пропеть обыкновенным церковным напевом, и дело исполнил наш Степан прекрасно. А потому я принял смелость в утреню Пасхи как при встрече Христа, так равно и в канон, петь Христос воскресе и ирмосы попеременно на правом клиросе первый раз по-русски, на левом – другой по-татарски, и дело вышло для крещеных много полезное. Им приятно было видеть, что их дети уже принялись петь; а главное, не без отчетливости и гармонии в голосах на первый раз. А с другой стороны, для них самих сделались хоть несколько понятнее самые мысли ирмосов, тогда как прежде они слышали пение их, нисколько не понимая слов и мыслей. Но теперь еще дело не вполне оправдалось, потому что напереди стояли русские, а в трапезу, где стояли крещеные татары, слова не могли долетать так, как следует, хотя пение и было исполнено прекрасно. Когда же, в тот же день, мальчики пошли со мной с иконами по селу, то много, много заметно было радостного со стороны прихожан, в сравнении с тем, когда ирмосы и Христос воскресе прежде пелись на русском языке, для них совершенно непонятном. Увидев это, я брал сих мальчиков во все дни моего хода по крещено-татарским деревням и нашел это дело не только полезным, но даже нужным в такой степени, что остается желать, чтобы скорее начала у нас служба церковная отправляться на татарском языке. При пении сих мальчиков в двух крещеных деревнях – в Кушкет-баше, одного мужчину лет 33, а в Понуре двух женщин – одну лет 50, а другую лет 30, я видел слезно плачущими и когда я спросил их, что они плачут, они отвечали: как же не заплачешь, когда так хорошо поют и так понятно нам! И так доброе семя полезно, надобно просить Бога, да возрастит Он его в сердцах неведающих. Нелишним считаю сказать и о той утешительности для меня: когда помянутый кушкетбашский мужчина по пропетии канона в его доме, стал мне отдавать для размена пятирублевую монету и когда, по неимению у него для обычного христосованья яиц, я сказал ему: нельзя ли, вместо яйца, дать сим мальчикам одну или полторы копейки, то он, не переставая плакать текущими слезами, сказал: «Нимало не жалко сей малости, а еще, за неимением у меня сына, отдам³ им свою дочь для обученья». Значит, вот сила благодати Божией в чем! А притом, при мальчиках и самое хождение с иконами было тихо, кротко и, во всяком случае, более чинно, нежели при причте, не всегда вполне исправном. Молю Бога об одном, чтобы Степан был жив и здоров, и послужил бы в пашей Чуре для обучения. и тогда можно надеяться, что посеваемые мною семена с самого поступления сюда возрастут скоро, и, думаю, более прочно».

Надобно себе представить положение крещеных татар, которые прежде, слушая богослужение на непонятном для них церковно-славянском языке, стояли в церкви бессмысленно, холодно и даже уныло; церковь не привлекала их к себе, и разве только по наряду сельских властей они туда являлись; а в годовые праздники иконы приносимы были в их селения и жилища русскими, а они с тупой покорностью принимали их в свои дома, как бы отбывая положенную обычаем повинность. Разумеется, такое положение для самих инородцев должно быть очень тягостным, особенно для одаренных более живым религиозным чувством. И вот как они встрепенулись, заинтересовались и пролили текучие слезы, когда православные песнопения, посредством родного языка, стали входить в их уши. Без сомнения, содержание православных молитв и песнопений само по себе имеет силу действовать на сердце, когда они облечены в прозрачную форму родного языка; но эта сила и глубина впечатления заставляют, кроме того, предполагать в человеческой душе некие духовные фибры, которые могут созвучно отзываться только на звуки и обороты родного языка.

Ильминский

30 апреля (1868 г.), Казань

Г. Редактор.

Моему известию, помещенному в № 121 («Современных Известий»), в своей передовой статье издаваемой вами газеты вы изъявили такое сочувствие и придали такое значение, на которое, по своей скромности, я не рассчитывал. После этого я уже с некоторой смелостью решаюсь вам·представить мою личность и открыть мои мысли и задушевные чувства. Я – эмпирик или, лучше сказать, конкретист; я воспринимаю действительность явлений или фактов, которые могу видеть и осязать. Эти явления приращаясь к моей мыслящей силе, сами собою образуют в моей голове известные убеждения, известный взгляд, твердый и положительный, хоть иногда я и не могу его теоретически формулировать, а тем менее изобразить в виде и в роде философского построения. Это, конечно, мое личное, индивидуальное свойство; у других людей могут быть другие свойства и другие способы доходить до познания истины. Я, впрочем, долго веровал в неистощимое разнообразие природы, которая одним дает такие способности, а другим – иные. Я искренно благоговел пред могучей силой философов-поэтов, т. е. таких, которые смело и уверенно возносятся в поднебесные умозрения и строят обширные теории. Но и эту мою веру разрушила безжалостная действительность, и стал я еще более и исключительнее держаться фактов. Я вам расскажу, как все это дело шло по отношению к инородческому образованию, которому теперь исключительно посвящены мои заботы. Изучал я татарский язык путем эмпирическим, чрез непосредственное знакомство с татарами разных местностей, сначала, впрочем, большей частью магометанами, у которых есть своего рода наука, образование и книжный, по-нашему литературный язык, и я к нему возымел влечение. Но при этом случалось мне заходить в захолустья, где живут крещеные татары; – это было еще в 40-х годах, там не было ни грамотности, ни образования, ни литературного языка, – единоверцы в некотором отношении, – волосы длинные и тюбетеек не носят; – но как парии, стоят особняком, – от своих отстали, а к русским не пристали, и как-то им невесело. Крещонин (так они называются у русских соседей) – последнее дело, никакой веры не держит. А между тем, я видел, – народ простой, добрый, забитый, языком, на который я обращал большое внимание, говорят не книжным, но правильным и даже более чистым, чем образованные магометане...

Потом судьба занесла меня в кочевья киргизов, народа кочевого, следовательно, по-нашему – полудикого, стоящего на самой низкой степени гражданственности. Грамотный киргиз – редкость, но за всем тем я с изумлением замечал в них хороших говорунов и даже импровизаторов. Это уже решительно расположило меня в пользу народного языка. После чего я способен стал по достоинству оценить и язык безграмотных крещеных татар. Надо еще добавить, что самые государственные и общественные нововведения, которые вообще возвысили положение сельского простонародья, и современное новое направление русской лингвистики, обратившейся уважительно к народному языку, имели влияние на изменение моего татарско-лингвистического взгляда в пользу народного татарского языка до такой степени, что я ему отдал решительное предпочтение пред татарским книжным языком. Наконец случай свел меня с одним старокрещеным татарином, который получил в сельском училище маленькое русское образование, возымел усердие к православной вере и желание более и более узнать ее содержание. Этот человек стал обучать мальчиков, своих земляков, сначала двоих-троих; потом с каждым годом число его учеников сильно возрастало: это наша Казанская школа крещено-татарских детей. Он, естественно, толкует им по-татарски и, так как совершенно не знаком⁴ с татарским книжным языком, то именно на простом народном татарском языке. В то же время с его помощью я стал переводить православные книжицы на тот же народный татарский язык; – эти книги изучаются в школе, молитвы поются учениками, – через это поддерживается одушевление к грамоте. Родители их, слыша на своем языке православное чтение детей, сами располагаются к этому учению, отдаляясь тем от магометанства. Надо вам еще сказать, что как в наших крещено-татарских изданиях, так и в школе татарской исключительно употребляется алфавит русский, – что также облегчает и самое изучение грамоты, и удобный зараз переход к русской грамоте и к чтению русских книг и т. д. и т. д. И вот я уже 4 года постоянно смотрю, как идет и развивается это дело, вижу, что оно развивается быстро и прочно; распространение грамотности, а вместе с тем и знание или, по крайней мере, сознательное усердие к православию между крещеными татарами растет не по дням, а по часам.

Соображал я и то, что при этом никаких особых усилий или строгих педагогических приемов нет, а дело все-таки ведется успешно.

Имел я в виду при этом и другие случаи, где инородцев учили прямо по-русски, и дело шло туго и малоуспешно.

И вот таким эмпирическим путем опыта я был приведен к своему настоящему взгляду на способ инородческого обучения, в котором два главных пункта: 1) язык родной и притом самый правильный, народный; 2) учитель единоплеменный с учениками, – инородец, разумеется, с подходящими к этой обязанности природными качествами.

Ильминский

Из журнала «Церковные Ведомости», издаваемого при Святейшем Синоде, № 2, 1900 года.