О переводе православных христианских книг на инородческие языки

В №3 «Известий по казанской епархии» за 1871 год напечатано архипастырское воззвание высокопреосвященнейшего владыки, которым священнослужители приглашаются, между прочим, составлять переводы и оригинальные сочинения на инородческих языках. И прежде некоторые священники казанской епархии, по собственной пастырской заботе о духовном преспеянии своих инородческих прихожан, занимались подобными трудами; вследствие настоящего приглашения архипастыря должно без сомнения гораздо увеличиться количество инородческих переводов и сочинений.

Первое условие в этом деле – знание инородческих языков; в казанской епархии в этом недостатка нет. В уездах, почти сплошь населенных чувашами и черемисами, каковы: ядринский, цивильский, чебоксарский, козмодемьянский и царевококшайский, немало священников, умеющих говорить по-черемисски, и еще более таких, которые владеют чувашским языком. Но я осмеливаюсь предполагать, что практического знания инородческих языков, какое обыкновенно приобретается от постоянных сношений с инородцами, но которое не осмыслено основательною теорию, недостаточно для удовлетворительного исполнения переводов и сочинений. Свое предположение я основываю нa том, что известные мне переводы: чувашский – Евангелия, чувашский и горно-черемисский – «Дня святой жизни», вотяцкий перевод «Начатков», сделанные, конечно, лучшими знатоками этих языков в свое время, однако же весьма неудовлетворительны и для инородцев почти вовсе непонятны и безполезны. Когда я несколько ближе всмотрелся в эти переводы, я заметил одно свойство, всем им общее, которое и было главной причиной их неудовлетворительности. Но об этом свойстве я скажу после, а теперь продолжу свои размышления. Если практическое знание языка прежде не обезпечивало достоинство переводов; то и в настоящее время может повториться подобный недостаток, и таким образом заботы архипастыря и труды приходских пастырей не достигнут благодетельной цели.

Иногда и сила есть и охота к труду, но из-за какой-нибудь малости, из-за недостатка сноровки – и сила и горячее усердие не производят надлежащего действия. Неудобства подобного рода я испытал на себе в переводах на татарский язык, которыми я занимался издавна. Долго я не знал, как и приступиться к этому делу; прошло много лет, пока я напал на настоящий путь, и то сначала неуверенно. Идя по этому пути дальше и дальше, шаги становились тверже, дело пошло спорее; теперь уже только-что исполненная работа прямо поступает в практическое употребление и с удовольствием принимается теми, для кого она предназначена. Механика оказалась такая простая, что, оглядываясь назад, становится под час и грустно и странно, как прежде такая простая вещь не приходила в голову. Неудивительно было бы дойти мне до чего-нибудь практического в татарских переводах, так как я давно занимаюсь татарским языком; но я испытывал свой переводческий прием и на других языках. He изучивши основательно чувашского языка, а об черемисском и вотяцком не имея ровно никакого понятия, я принимался в виде опыта перелагать на эти языки рассказы из св. истории, – и мои опыты, на поверке чрез природных инородцев, найдены удовлетворительными. После этого я окончательно убедился в практичности и целесообразности своего переводного приема. Понимая всю пользу и необходимость переводов, на инородческие языки, христианских книг священно-исторических, вероучительных, назидательных, богослужебных; зная, что священники казанской епархии обладают и знанием инородческих языков, и пастырскою ревностью к духовному просвещению своих прихожан; но полагая, что им быть может недостает только сноровки в этом деле, – решаюсь сообщить им некоторые, на опыте основанные соображения, убедительнейше прося принять мое усердное сообщение беспристрастно и благоснисходительно.

Всякая работа должна быть строго приноровлена к своей цели, в этом только случае она будет целесообразна и полезна. Как портной или сапожник (извините за сравнение) шьет по мерке, снятой с того человека, для которого он берется работать кафтан или сапоги: так и инородческие переводы должны быть, так сказать, примерены к инородцам, т. е. точно соображены с мерою их разумения и с обычным характером их речи.

Мера инородческого разумения (я говорю о массе инородческого населения, чувашского и черемисского и т. п., на которую и должны собственно рассчитываться переводы) – самая малая, не выходящая из тесного круга простых бытовых отношений. Инородческое население, даже крещеное, за немногими исключениями, не знает, не понимает христианской веры, представляя ее в виде своего шаманства, да и вообще его религиозные понятия крайне скудны, ограничиваясь кое-какими суеверными обрядами, наследованными от глубокой старины. Мышление инородцев тоже весьма простое, незатейливое, чуждое сложной силлогизации и обширных логических построений; самая речь их – прямая, чуждая тонкостей, искусственности, отвлеченностей; обороты краткие, не периодичные.

Иному могут показаться сейчас представленные черты неинтересными. Но под ними таится драгоценное сокровище: искренняя вера в Бога, религиозный страх, неиспорченное сердце, смиренное сознание своей духовной нищеты. Все это в самом неразвитом, простом виде, но за то искренне и глубоко. Инородческое население, это, можно сказать, залежь, добрая почва, над которой стоит потрудиться в верной надежде на обильный плод. Благость Божия и над этими простыми инородцами может исполнить возвещенное чрез апостола Павла: «буяя мира избра Бог, да премудрая посрамит: и немощная мира избра Бог, да посрамит крепкая: и худородная мира и уничиженная избра Бог, и не сущая, да сущая упразднит» (1Кор. 1:27,28).

Трудящиеся над инородческими переводами и сочинениями должны снизойти на степень инородческой простоты, чтобы их работа вышла в пору инородцам.

Инородцы не знают христианства; они не только не имеют понятия о догматах, о священном Писании, но не знают даже самых главных событий священной истории. Между тем у нас в церковных стихирах нередко находятся только краткие намеки на священные события или лица, или на слова Писания. Эти намеки понятны человеку, знакомому с Библией, а без знания слова Божия, без знания св. истории они останутся невразумительными и недейственными, т. е. не произведут действия на ум и сердце. Поэтому буквальное переложение подобных текстов на инородческие языки было бы еще преждевременно. С инородцами надобно дело начать с начала, и на массу инородцев смотреть как на детей, которые собрались учиться и которым учитель должен преподавать элементарные знания, развивать их ум и воспитывать их религиозное чувство. Поэтому сначала нужно предложить инородцам главнейшие факты св. истории – просто и ясно. Инородцы твердо веруют в Бога, видят своими глазами мир, понимают, что этот мир и все, что в нем, сотворено Богом. Вот самое ясное и доступное для инородцев положение, которое и послужит исходным пунктом и прочным началом для уроков св. истории; потому что порядок сотворения мира и человека будет разъяснением и подробным раскрытием уже известного им положения. Начатое таким образом изложение св. истории. в последовательном порядке главнейших и существеннейших событий, шаг за шагом поведет инородцев к истории новозаветной, к Иисусу Христу, земная жизнь которого должна быть изложена по Евангелию. Это изложение должно быть последовательное, а отнюдь не отрывочное; потому что отрывочные сведения, вне исторической связи, не привьются надлежащим образом к мысли инородцев, забудутся, пропадут бесследно. После св. истории или совместно с ней должно быть представлено христианское нравоучение. Оно доступно, близко простому, искреннему сердцу, легко усваивается и сильно действует на чувство. Молитвы на первый раз должно избрать для перевода наиболее употребительные и доступные, или же, в случае затруднении, должно сопровождать их устными или письменными изъяснениями. Догматическое учение должно завершать этот инородческо-воспитательный план. Св. история приведет и к догматам.

Мышление инородцев самое простое, чуждое отвлеченностей, сложной силлогизации и обширных логических построений. Поэтому в изложении христианского учения не нужно вдаваться в богословские рассуждения и доказательства. Подобные доказательства уместны в науке, необходимы для умов, зараженных духом анализа и отрицания. Инородцы же, во-первых, ничего не сообразят в этих доказательствах, их неразвитое мышление не в состоянии даже следить за рядом силлогизмов и умозаключений; а во-вторых они поверят всему на слово. Им требуется изложить ясно, прямо, просто, чтобы они только могли усвоить христианские догматы верующею мыслию. Однажды я читал вотяку-язычнику татарский перевод весьма назидательной статьи из творений св. Тихона задонского (этот вотяк свободно понимает по-татарски), в которой встречались специально-христианские понятия – искупление и тому подобное. Вотяк-язычник слушал с большим вниманием, и даже умилился; и никаких возражений или сомнений он не высказал против читанного. Излагая инородцу евангельскую историю, или о чудесах Христовых, было бы в высшей степени странно и совершенно неуместно доказывать подлинность евангельского текста, или возможность чудес. Они не критики, не рационалисты; они все будут слушать с верой и умилением, только излагайте им прямо и просто.

У нас в церковном и религиозном языке есть особые, краткие названия, которые нам известны и ясны, напр. Предтеча или Креститель, Владычица, мученик и т. п. Но если эти слова буквально выразить по-инородчески, то инородцы не поймут, какие лица под этими названиями разумеются, для них надобно несколько подробнее изложить и наименовать самые лица. В катехизических объяснениях (по Начаткам) попадаются иногда слова технические, выражения сжатые. Например: Молитва Господня разделяется на призывание, 7 прошений и славословие. Это место нельзя перевести так кратко; потому что инородцы никак не поймут, что такое призывание. Для них нужно показать значение этого термина в примерах. В катехизисе говорится, что ко св. причащению должно приготовляться постом, молитвою, примирением с ближними и покаянием; и эти слова следует, в изложении на инородческих языках, истолковать, так чтобы инородцы видели самое исполнение этих действий: в чем состоит пост, как следует говеть, как и когда должно молиться, как каяться пред священником – духовным отцом своим в грехах.

Речь инородцев – прямая, чуждая отвлеченностей и искусственности. В русском языке, особенно в книжном, нередко встречаются отвлеченные выражения, напр. отглагольные имена действия (любовь, страх Божий, вера и т. п.) представляют как-бы предметы, даже иногда олицетворяются, и им приписываются качества или действия как предмету или лицу. Но в инородческих языках действия выражаются прямо глаголами. Например, выражение: живая вера, страх Божий, сердечная любовь к Богу суть условия благочестивой жизни, – было бы неловко перевести буквально, ему в переводе на инородческие языки нужно дать прямой оборот, в роде следующего: только человек, искренно верующий в Бога, боящийся Бога, от всего сердца любящий Бога, может быть благочестивым.

В церковных песнопениях, написанных поэтически, встречаются выражения фигуральные, – их нужно по возможности переложить на прямой смысл, иначе они останутся непонятными для инородцев.

Обороты инородческой речи – краткие, непериодические. Поэтому, если переводимый текст изложен длинными и очень сложными периодами, со множеством подчинённых предложений; то такие периоды нужно разложить на составные предложения, расположить эти предложения в естественном порядке, как мысли должны одна следовать за другою, или вытекать одна из другой.

В русских нравоучительных книгах иногда говорится о недостатках и пороках, свойственных русским и неизвестных инородцам, между тем у инородцев есть свои недостатки, которых нет у русских. Напр. русские нередко заражены расколом, а инородцы чествуют кереметей. Подобные места следует или изменить, направивши против инородческих суеверий, или опустить. В русских книгах нередко делаются применения к разным сословиям и состояниям, или положениям общественным, или занятиям и ремеслам, которых нет у инородцев пo их простому, сельскому быту. Поэтому и рассуждения, и нравоучения, приноровленные к таким положениям, неуместно было бы перелагать на инородческие языки. Таких наставлений много находится в «Дне святой жизни». Самое начало этой книги: «ты называешься христианином» – в переводе на чувашский язык: «эзе христианин ятла» – очень странно; оно не хорошо потому, что слово ятла ставится за собственным именем, напр. Иван ятла; но и кроме того, инородцы едва ли имеют обыкновение, подобно русским, называться христианами, они называются: чувашами, черемисами и т. д.; даже заглавие: «День святой жизни, или ответ на вопрос: как мне жить свято» – надлежало бы изложить проще, прямее, так чтобы инородец – читатель или слушатель сразу понял содержание и назначение книги. Одним словом, если бы из этой книги выбрать только то, что применительно к быту и положению инородцев, да изложить просто и ясно; то она составила бы для них поучительное и интересное чтение. А в настоящем виде перевода инородцы не понимают его и не могут им интересоваться.

Итак, при переводе или сочинении на инородческих языках, нужно все свое внимание обратить на то, чтобы ход изложения был как можно проще, прямее, естественнее, объяснительнее и примененнее к быту, положению и пониманию инородцев. Приступая к переводу с готового сочинения, или к самостоятельному сочинению, нужно поэтому представить себе, мысленно или на бумаге, текст в таком именно простом виде, как сейчас изложено.

Случалось мне видеть поучения в два столбца, на русском и на инородческом языке. Авторы ученые, очевидно, сначала составляют поучения по-русски; к сожалению, увлекаясь церковным витийством и богословской системой, они избирают иногда предметы, для них самих интересные, при их богословском и литературном образовании, но вовсе недоступные для инородцев, чуждых всякого образования; излагают со всеми приемами церковного красноречия классической эпохи, со сложными и утонченными доказательствами, с искусственными украшениями слога. Если подобное поучение прочитать русским мужичкам, то и они ничего не поняли бы; что же должны вынести из подобного поучения инородцы, которые в христианстве понимают гораздо менее русских простолюдинов? Такая искусственность и мнимая высота совершенно неуместны. Лицам, свободно говорящим по-инородчески, я присоветовал бы прямо писать на инородческом языке, не излагая предварительно по-русски: мне думается, что это поставило бы их непосредственно в виду инородческой простоты и предохранило бы от суетного красноречия и напыщенности. Но для кого непосредственное изложение на инородческом языке затруднительно, стесняя ход мыслей, тот пусть сначала напишет по-русски, только просто, без искусственно.

Для соображения лицам, которые не особенно сильно владеют инородческими языками и даже вовсе не знают их, а имеют надобность или усердие заниматься инородческими переводами и сочинениями, расскажу, как я поступал в своих опытах изложения на языке чувашском, вотяцком, и горно-черемисском. Чувашский язык мне мог быть еще доступен, по его близкому сродству с татарским, но и на чувашском языке я далеко не способен писать самостоятельно; a о черемисском и вотяцком языках я даже никакого понятия не имел. Поэтому я пользовался помощью природных: чувашина, черемиса и вотяка, достаточно понимающих русскую речь, по крайней мере разговорную. Вот я собрался излагать рассказ из св. истории по-вотяцки. Со мной сидит вотяк. Для такого сотрудничества нужно выбрать человека толкового, любознательного, а лучше – набожного, который бы готов был сидеть с вами часы и дни для Бога и спасения своей души и понимал бы серьезность и духовную пользу этого дела. Мне удавалось иметь инородцев сотрудников именно таких качеств. Итак, начинаю: я диктую своему вотяку по-русски, словами простыми и определенными, предложениями краткими. Говорю одно предложение, он перелагает его на свой родной язык – я пишу. Я говорю по-русски другое предложение, он говорит его по-вотяцки – я пишу, и так далее. Если бы все вдруг рассказать по-русски, хотя бы даже самым простым языком; то инородец хорошо и последовательно не усвоил бы сразу и не мог бы удовлетворительно воспроизвести цельный рассказ. A пo предложениям, ему не составит труда передавать на своем языке одно предложение за другим. Написавши таким образом несколько строк, некоторую, довольно цельную, часть повествования, я снова, в связи уже, перечитываю написанное своему сотруднику. Иногда отдельные предложения бывают построены удачно и правильно; но в общей сложности, во взаимной связи они кажутся нескладны; это всегда легче может обнаружиться при чтении всего к ряду. Тут нескладица сразу бросится в глаза, как фальшивый звук при последовательном пении какой-нибудь пьесы. Сначала я настаиваю на ясности, на понятности; потом добиваюсь того, чтобы наше изложение было складно: как сами инородцы складно рассказывают что-нибудь им известное, пусть будет так же складно, правильно по языку и наше писание. Иногда мой сотрудник при этом кое-что и изменял. He зная языка, я, разумеется, верил на слово своему толмачу. На первых порах работа шла весьма туго, медленно; мы еще не приноровились друг к другу; для меня язык – темный лес, а сотрудник мой впервые занимается переводным делом. Но впоследствии дело становится легче; мало-помалу я затверживаю некоторые слова, осваиваюсь с этимологическими формами; потому что в рассказах обыкновенно повторяются одинаковые обороты и те же слова, – они сами собой входят в память. Когда какое-нибудь русское выражение затрудняло моего сотрудника, по новости для него предмета, тогда я предлагал ему такое же, по грамматическому составу, выражение о простом предмете, ему доступном, которое, следовательно, он легко мог составить на своем родном языке, а я применял этот оборот к данному случаю и месту. Ознакомившись отчасти с формами языка и втянув своего сотрудника в понимание дела, я от времени до времени снова прочитывал зады, все сначала; тут еще усматривались и исправлялись нескладицы и неисправности. Иногда я читал свою работу посторонним инородцам. Но собственно для перевода нужно иметь одного постоянного сотрудника, потому именно, что один инородец удобнее привыкнет и к вашей манере, и к переводному делу, а с новичком заниматься весьма неудобно, придется опять потерять много времени, чтобы приучить его к работе. А посторонним и притом разным инородцам полезно прочитывать готовый уже перевод или изложение, чтобы более увериться в понятности изложения.

Я еще заметил следующее явление. Читайте чувашину или черемису «День святой жизни» в существующем переводе на родном его языке; он выслушает тупо, пассивно и не сделает никаких возражений, потому что решительно ничего не понимает, не за что ему и прицепиться своим соображением. Но когда вы прочитаете инородцу изложение, вообще доступно сделанное, но в котором есть частные недостатки и нескладицы, инородец поймет содержание, и неудачные частности заметит и сделает на них свои возражения, и предложит свои поправки. Это подобно тому, как если вам напишет простолюдин письмо, толково и последовательно, но безграмотно относительно грамматики; вы сейчас можете поправить его грамматические ошибки. Поэтому, в переводах или изложении на инородческих языках, устроить надлежащим образом общий ход рассказа или размышления есть дело ваше – переводчика, a частные ошибки против этимологии и отчасти против синтаксиса, или некоторые неудачно постановленные слова легко могут заметить, правильнее – почуять и исправить – инородцы.

Я делал еще такой опыт: заставлял инородцев, хорошо знающих русский язык, переложить какой-нибудь рассказ с русского на свой язык. Оказалось, что инородцы не могли совладать с русским оборотом и впадали в руссицизмы. Нужно много руководить инородца, чтобы он сам мог делать удовлетворительные переводы. Гораздо удобнее инородец может изложить что-нибудь прямо на своем языке. Для этого разумеется необходимо ему предварительно узнать христианское учение и усвоить его до такой степени, чтобы он мог написать уже самостоятельно, не заглядывая в русскую книгу. Итак, при переводах христианских книг на инородческие языки, при теперешнем, невысоком состоянии христианского образования и понимания в среде инородцев, необходимо взаимодействие русских и инородцев, и притом русские должны быть направляющими, активными, а инородцы – воспринимающими, пассивными.

При знании русским переводчиком инородческого языка, конечно, работа пойдет скорее; но кто, и при знании языка, впервые принимается за переводы и т. п., то и ему нужно упражнение, чтобы набить руку. Поэтому и знающим инородческие языки можно посоветовать начать дело с перевода или изложения простых рассказов из священной истории, а отнюдь не покушаться еще на переводы догматических или церковно-богослужебных текстов. Последние особенно трудны к переводу на инородческие языки; до этой степени уменья нужно еще доходить немалым занятием более доступными текстами. Наконец, когда вы достаточно овладеете искусством переводить или излагать на инородческих языках, и тогда не следует слишком полагаться на свое знание, а всегда следует проверять свой труд посредством природных инородцев. При этом должно иметь такую предосторожность: если изложение назначено для элементарного ознакомления инородцев со св. историей, или с катехизисом и т. п., то отнюдь не вдавайтесь, в подмогу уразумения инородцем вашего изложения, в дополнительные, устные объяснения: устными объяснениями будет замаскирована или прикрыта неясность письменного изложения. Другое дело – если самый состав и назначение переводимого текста не допускает элементарной ясности и подробности в изложении, как например в молитвах.

Итак, первое дело в переводах и изложении на инородческих языках есть ясность и складность. Когда нескладным или неясным, ломаным языком рассказывают о каких-нибудь предметах и нуждах обыденной жизни, тогда еще можно понимать рассказ, хотя все-таки неприятно слушать речь на своем ломаном языке. Речь невнятная и изложенная неясно, неправильным языком, требует, со стороны слушающего, усилия или напряжения мысли, чтобы догадаться, что хочет сказать говорящий. Поэтому неправильная речь допустима еще в предметах наглядных, близких, обыденных. Но когда идет речь о предметах совершенно новых, каковы для инородцев предметы религиозные, христианские; тогда изложение должно быть правильное, определенное, точное, согласное с духом и складом языка. В противном случае это изложение или останется непонятным инородцами, или, что еще хуже, поведет их к ложным догадкам и представлениям.

Как ни существенны в переводе религиозных книг ясность и складность изложения; но ими дело не оканчивается. Нужно еще так изложить, чтобы инородцы, слушая или читая ваше изложение, проникались серьезностью и благоговением. Инородцы – новички в христианстве, они не имеют в нем сознательного убеждения и понятия. Ваше изложение впервые будет знакомить их с христианским учением. Поэтому случайную ошибку переводчика они могут приписать самому христианству. Первые впечатления обыкновенно бывают сильны и влиятельны. Если бы перевод или изложение каким-нибудь неудачным словом или выражением ввели инородца в смех, или скандализировали его, то это было бы весьма неблагоприятно для христианского дела. Серьезность и благоговейность тона не требует какого-нибудь красноречия или высоты выражений, она совместима с простотою языка. В простом разговорном языке есть материалы разных тонов, – благородные, грубые и т. д. В этом отношении русскому человеку, для которого инородческие языки чужие, никак нельзя полагаться на свое знание, как бы оно ни было основательно. Во всяком языке, даже по-видимому самом грубом, есть свои выражения и манеры приличные, поучительные, деликатные, сущность и значение которых ощутима только для своих природных людей, а не для чужих; и в разных языках такие выражения и способы разные. Например, у нас назвать человека по имени и отчеству составляет вежливость и почтительность, a у инородцев отчество составляет не более как определение происхождения. Поэтому, если инородец величает себя по отчеству на вич, это нисколько не доказывает его самолюбия; и наоборот, если он назовет вас без отчества, это не показывает его неуважения к вам. У нас вежливость требует обращаться на вы, a у инородцев (равно как и у русских крестьян) просто обращаются на ты, но почтительность выражают какими-нибудь другими способами, которые для нас неосязательны. Так и в словах и оборотах есть хорошие, вполне благоприличные, с которыми инородцы привыкли соединять впечатление доброе, назидательное, а есть и дурные, с которыми соединено представление противоположного свойства. Во всяком случае на человека родной язык действует прямо, непосредственно, тогда как чужой человек может добираться до значения слова по соображению, т. е. более хладнокровными сторонами. Тут самое безопасное руководствоваться натуральным чутьем природных инородцев, а не своим знанием. До понимания таких тонкостей знание чужого языка едва ли и возможно, тогда как природный человек сразу чувствует всю глубину родного выражения. – Я по крайней мере, хотя давно уже занимаюсь татарскими переводами и могу делать их довольно скоро, но доселе не решаюсь, да и впредь не намерен рисковать – пускать в ход свои переводы без предварительной проверки их чрез природных крещеных татар. Вообще сила непосредственного понимания или правильнее чутья в родном языке действует решительно и безошибочно, хотя бы и безотчетно. Иногда затрудняешься в выражении, припоминаешь грамматические правила и не можешь ничего придумать; а инородец, не ломая головы, выскажет обороть, такой простой и вместе логичный, что стоит полюбоваться. – Опять скажу, что простота языка не нарушает высоты христианского учения, как некоторые, быть может, полагают. Высота христианского учения так существенно ему присуща, что чем проще оно выражается, тем поразительнее его божественное достоинство. С другой стороны, напрасно некоторые народный язык смешивают с языком так называемым площадным, и потому считают его недостойным и неспособным выражать религиозные понятия. Это – могу уверить – предубеждение, совершенно ошибочное, несправедливое. Когда простой человек рассуждает о каком-нибудь серьезном предмете, он находит в своем народном языке выражения достойные, очень почтенные. – Удовлетворительность перевода или изложения, в этом смысле, можно испытать через чтение его инородцам: если оно приводит инородцев в настроение серьезное, сосредоточенное, умиленное, это значит, что перевод хорош; а если инородцы слушают его вяло, тупо, или даже смеются, то это дает понять недоброкачественность перевода.

Изложенные доселе соображения суть не более, как практическое, так сказать, изложение или разъяснение качеств и приемов, указанных братству св. Гурия в Высочайше утвержденных правилах об издании православных книг на инородческих языках. В этих правилах между прочим постановлены следующие качества инородческих переводов (в отношении языка): «б) общедоступность, т. е. правильность и народность языка, и в) изложение перевода такое, чтобы оно возбуждало в инородцах представления и чувства благоговейные и назидательные». Для выполнения этих качеств упомянутые правила обязывают обращаться к природным инородцам и прочитывать им изготовленные переводы (см. Известия каз. епархии, за 1868г. стр.308).

Занимаясь, для опыта, переложением на языки чувашский, вотяцкий и черемисский, я заметил большое сходство внутреннего значения форм и синтаксического построения в этих языках с татарским. Знание татарского языка значительно облегчало мне это переложение: диктуя своим инородческим сотрудникам переводимый или излагаемый текст по-русски, я старался формулировать его по возможности на татарский лад, и оказывалось, что наиболее характеристичные татарские обороты, которыми татарский язык резко отличается от русского языка, всегда почти буквально передавались на другие инородческие языки. Грамотные чуваши и вотяки, знающие хорошо татарский язык, свободно перелагали наши крещено-татарские переводы на свои родные языки, держась буквально того же изложения, но прямо с русского языка переводить они были бы не в состоянии. Это практическое наблюдение объясняется наукой. В науке языки, подобно растениям или животным, распределяются на семейства или классы. В числе этих семейств находится так называемое урало-алтайское, в котором заключаются (как виды в естественно-исторических родах) группы: тюркская (турецко-татарская) и финская. Языки черемисский и вотяцкий (мордовский также) относятся к финской группе; чувашский язык составляет, по-видимому, что-то среднее между финскими языками и турецко-татарским, приближаясь более к последнему. Таким образом во всех этих языках, при разнообразии этимологических форм и отдельных слов, внутренний смысл и сущность этих форм почти совершенно одна и та же, даже значение слов, в отношении группировки понятий, иногда поразительно сходно; синтаксическое построение речи, т. е. состав предложений и т. п., тоже весьма сходно, так что буквальный перевод с одного языка на другой, не только в одной группе, но и в разных группах того же семейства, в общем будет понятен и удовлетворителен за исключением только некоторых частностей. Поэтому достаточно узнать основательно внутреннее устройство одного из многочисленных языков урало-алтайского семейства, чтобы иметь понятие о внутреннем устройстве и прочих языков того же семейства. Например, если язык тунгусский, в восточной Сибири, относится к этому семейству; то уже заочно можно положительно утверждать (на основании татарского или черемисского и т. п. языков), что в нем нет родов, предлоги ставятся не пред именами, а после имен, прилагательные, стоя пред существительными, не изменяются ни в числе, ни в падеже и т. д. Между тем русский или церковно-славянский язык, с которого мы делаем свои переводы на языки инородческие, относясь к другому семейству (индо – европейскому), совершенно резко отличается от урало-алтайских языков, и равномерно далеко стоит как от татарского, чувашского, так от черемисского, вотяцкого и проч. Поэтому, если перевести с любого инородческого языка совершенно буквально на русский, то это будет совершенно странно и даже непонятно; так и наоборот, буквальный перевод с русского языка на любой инородческий будет также непонятен и дик для инородцев. Этот именно недостаток, т. е. буквальное соблюдение русской конструкции, русских оборотов, господствует в упомянутых переводах «Дня святой жизни» и «Начатков», и делает их бесполезными, не достигающими цели.

Кажется, европейские языки гораздо более обособились и отошли друг от друга в построении речи, нежели татарские, финские и вообще урало-алтайские в, отношении один к другому.

При переводе поэтому с русского языка на какой бы то ни было инородческий язык, первое дело состоит в знании и наблюдении законов внутреннего устройства этого языка. Когда перевод в этом отношении исправен, он будет непременно ясен и определен. Каждый язык или наречие подразделяется на местные говоры, отличающиеся один от другого звуками, иногда некоторыми этимологическими формами и немногими словами. Эта внешняя сторона составляет уже второстепенную важность, в том смысле, что хорошо сделанный по внутреннему складу перевод будет понятен для всех говоров; каждый говор может легко приноровить его к себе. Но самое точное соблюдение местных оттенков внешних не даст переводу ясности, если не соблюдены законы внутреннего устройства языка. Законы внутреннего устройства урало-алтайских языков, столь отличные от русского языка, столь своеобразные, однако же немногосложны и весьма логичны и последовательны. В них нужно только вдуматься, усвоить их основания. Как лучшее пособие к этому, я бы посоветовал внимательно прочитать «Грамматику монгольско-калмыцкого языка» покойного А. А. Бобровникова, которая продается в казанской академии. Эта книга основательно и подробно, систематически излагает (в своей синтаксической части) именно законы внутреннего склада и построения монгольской речи; a так как монгольский язык относится к одному семейству с языками татарскими и финскими, то сочинение Бобровникова значительно разъясняет внутренне устройство и этих языков. Я знаю, что оно было, в этом отношении, полезно для алтайской мисси (алтайский язык есть один из членов татарской группы). Эту же книгу я давал прочитать покойному Алексею Гавриловичу Канцеровскому, который отлично говорил по-черемисски, но существа черемисского языка не понимал, написал черемисскую грамматику пo системе русской грамматики Греча: прочитавши внимательно грамматику Бобровникова, он стал совсем иначе смотреть на черемисский язык. Тому, кто уже практически овладел инородческим языком, – а таких немало в числе духовенства казанской епархии, – придется подвергнуть пересмотру известный yже ему материал с новой точки зрения. Это дело не слишком трудное и во всяком случае приятное и необходимое.

Со своей стороны, изложу здесь несколько кратких замечаний о тех сторонах инородческого словосочинения, которыми оно особенно резко отличается от русского языка.

Инородческие языки имеют свои особые способы подчинения зависящих предложений главному. В русском языке играет большую роль относительное местоимение (который), а в инородческих языках относительного местоимения вовсе нет. И потому довольно часто встречающийся в прежних переводах оборот с относительным местоимением есть положительная фальшь, неправильность. А что в чувашской и черемисской грамматиках, изданных в Казани в 30-хъ годах, написаны относительные местоимения; чувашское хуж, черемисское куда, маганя, то это ошибка: это местоимения вопросительные, которые попали в разряд относительных по недоразумению. Кстати скажу, что вообще полезно как можно меньше руководствоваться этими грамматиками.

Кроме относительного местоимения в русском языке подчиненные предложения соединяются с главным посредством союзов; в инородческих языках подобных союзов нет, или весьма мало.

Как же инородцы поступают в составлении периодической речи? – Предложения определительные, т. е. в которых стоит относительное местоимение, они сочиняют как отдельное прилагательное имя, а предложения, подчиненные посредством союзов: что, когда, поскольку и т. п., подчиняют главному предложению посредством падежей, отвечающих по своему значению логическому отношению зависящего предложения к главному в данном случае. Для этого можно руководствоваться следующим механическим правилом: если зависящее предложение сказуемым имеет глагол, то этот глагол обращается в причастие, а если сказуемое есть имя прилагательное, то оно остается без перемены, только сказуемое во всяком случае должно стоять в конце зависящего предложения; после этого если зависящее предложение есть определительное (т. е. с местоимением который), то его просто ставьте пред определяемым именем; а если предложение подчиненное, т. е. такое, которое по-русски имеет в себе союз, то к нему приставляется падежное окончание, как к простому имени. Кроме того, в инородческих языках имеют большое употребление деепричастия. – Но так как эти инородческие способы на первый раз довольно замысловаты, то при первоначальном упражнении в переводах полезнее держаться кратких, простых предложений. Для этого нужно длинные и сложные русские периоды разлагать на составные предложения, расположить эти предложения в порядке естественного хода действий и потом перелагать как самостоятельные.

В существующих (т. е. неудовлетворительных) переводах нередко встречаются союзы или прямо русские, или составленные по образцу русских (наприм. омба што, тыдан доно шта – буквальный перевод русского потому что). Эти союзы чужды, несвойственны инородческим языкам, и их полезнее избегать. Как чужие, непонятные для инородцев, подобные союзы нисколько не определяют и не уясняют соотношения мыслей, и потому составляют бесполезный груз в переводах.

Часто и характеристично употребляется в инородческих языках предложение вставочное с глаголом говорить (дискать); такие глаголы: в татарском ди, в чувашском те, в черемисском ман, в вотяцком шу. В латинском им соответствует глагол inquam. Оборот с этими глаголами, во всех инородческих языках тожественный, придающий им естественную простоту и – так сказать – некоторую наивную прелесть, употребляется, когда передается речь, мысль, намерение, желание, опасение, приказание, просьба и проч. и проч. Слова приводятся в такой вид, как они сказаны или задуманы, и замыкаются глаголом дискать, который ставится в деепричастии, или в каком угодно времени и наклонении. Иные из русских не одобряют этого оборота, соблазняясь соответствием его простонародному русскому обороту, отвергаемому языком литературы и образованного общества. Ho у инородцев этот оборот любимый и совсем не пошлый; кроме того, он придает речи определительность и ясность; а потому и в переводах он должен иметь полное и достодолжное употребление.

Общий закон словорасположения – всякое зависящее или дополнительное слово ставится пред управляющим, а не после его, как в русском; поэтому глагол стоит в конце предложения. Если против этого бывают изъятия в разговоре, то в обдуманном изложении о серьезных предметах лучше держаться общего правила.

В этимологи характеристичны притяжательные окончания, которые в черемисском языке явны, а в чувашском довольно замаскированы, но вынаруживаются в дательном и винительном падеже. В чувашской грамматике безразлично поставлены, в склонении имен: халыга и халыгне, козя и козне. В этих формах разница такая: халыга, козя просто дательный и винительный падеж, в халыгне, козне заключается притяжание, и именно 3-го лица. -– Вообще. не овладевши сущностью притяжательных окончаний, можно спутывать лица, и вводить, посредством фальшивого их употребления, инородческих слушателей в ошибочное понимание.

Кстати упомянуть, что в черемисской грамматике во всех примерах склонения имен, для обоих чисел, приводится форма звательного падежа на ем: килем – о струна, юкем – гласе, вуем – о голова и т. д. Это неправильно. Звательный падеж особого окончания не имеет; здесь это ем есть не что иное, как притяжание 1-го лица: килем собственно значить – моя струна, юкем – мой голос, и т. д. Совпадение этого притяжания с звательным падежом совершенно случайное и имеет, кроме притяжания, оттенок любви и ласки, и потому нужно разграничивать, а не прилагать это окончание во всяком случае к звательному падежу; например: поди сюда, сын! хорошо перевести по-черемисски тол эргем = поди сюда, сын мой (равносильно ласковому слову: сынок), а если бы звательный Сыне Божий перевести юман эргем. то это была бы бессмыслица.

В отношении выбора слов, мне кажется, надобно быть осторожным в употреблении языческих названий в речи о предметах христианских. Так напр. черемисы в некоторых местностях уржумского и царевококшайского уездов Божию Матерь, пресвятую Деву Марию называют Шочмо Абя, или Куго шочмо Абя; но это название шочмо абя в их языческой мифологии означает какие-то божества женского пола. Поэтому, я полагал бы, что приписать тоже название Божией Матери значило бы смешивать понятия и относить лице пресвятой Девы к разряду каких-то воображаемых богинь черемисских. По моему мнению, лучше передать так: Юман абяже.

Так как я не грамматику пишу, то и ограничиваюсь этими немногими и краткими замечаниями, посредством которых я желал бы только содействовать установлению правильной точки зрения, существенному пониманию инородческих языков лицами, для которых это нужно по обязанности службы, или интересно и желательно по любознательности.

Возвращаясь к главной цели настоящей своей заметки, – к инородческим переводам или сочинениям, как действительному и необходимому орудию христианского просвещения инородцев в связи с обучением в школах, позволю себе повторить следующие соображения. В случае крайней необходимости и незнающий инородческого языка может приступить к переводам при помощи инородца, знающего по-русски. Этот перевод, конечно, будет неудовлетворителен, как черновая, первоначальная работа, но он даст повод и случай постепенно ознакомиться с инородческим языком, выработает переводческую опытность и уменье, знание дела, воспитает и инородца – сотрудника, доведя его до отчетливого знания христианских предметов. Перевод, сделанный в состоянии неопытности, впоследствии может быть исправлен и доведен до достаточного совершенства теми же лицами. Лицам же, уже знающим практически инородческие языки умеющим бойко объясняться на них, но не имеющим правильного теоретического понятия о законах этих языков, да даже и знающим их теорию, я бы посоветовал не слишком полагаться на свое знание и постоянно проверять свои переводы через самих инородцев, для которых они трудятся. Русский переводчик всегда будет подлежать влиянию своей русской мысли, своего русского языка, и никогда не войдет в дух и склад инородческих языков, слишком своеобразных, настолько, сколько это нужно для полного успеха в переводном деле. Инородцы в своем родном языке, конечно, не имеют научного, теоретического знания, но они натуральным чутьем поймут и определят, что нужно. Инстинктивное понимание или ощущение силы и тонкостей родного языка тем цельнее, вернее и чище, и, следовательно, тем авторитетнее, чем менее инородец знаком с русским языком.

Я, впрочем, должен сказать, что абсолютное совершенство недостижимо, да и относительного-то, совершенства не сразу, не скоро можно достигнуть. На первый раз достаточно, если переводы будут по своему складу и составу общепонятны и просты, хотя бы и не чужды частных недостатков. Они и в этом несовершенном виде возбудят умственную деятельность инородческого населения, впоследствии могут улучшаться и исправляться в следующих изданиях, а наконец, когда чрез эти переводы и образование инородцы разовьются и сознательно утвердятся в христианском учении, они сами могут продолжить и усовершить способы своего образования, так как это дело всего ближе касается их, и притом с самой существенной стороны – духовной.

Подобно тому как школа казанская для крещеных татар возникла по стечению случайных обстоятельств, началась с одного мальчика и постепенно развивалась и развивается по числу своих учеников и возникших из нее других школ; так и наши татарские переводы православных христианских книг начались, можно сказать, случайно, хотя и не без ясно сознанной определенной цели, но без того твердого убеждения, которое дается только опытом. Теперь уже на опыте наша переводная система окончательно установилась, переводы вошли в употребление школьное, церковное и даже отчасти народное, установился письменный слог христианско-татарский. Это, можно сказать, совершившийся факт. Успех наших переводов сам по себе уже оправдывает наше дело. Наши школы и переводы шли естественным путем: не было искусственного или насильственного привлечения учащихся в наши школы, ни такого же распространения наших переводов в среде народа. Значит, мы попали на настоящую дорогу.

Наша переводная система состоит в следующем: мы переводим христианские книги на татарский язык народный, то есть, употребляем только те слова, которые в ходу у татарского народа; в этимологическом и синтаксическом отношении следуем законам народной речи; собственные имена пишем по произношению русскому, православному; буквы употребляем русские, а не арабские.

Народный татарский, а точнее говоря, крещенотатарский язык мы приняли потому, что назначали свои переводы для крещеных татар.

Крещеных татар в казанской губернии свыше 40 тысяч душ обоего пола, не меньше должно быть в уфимской губернии, есть несколько в губерниях вятской, симбирской, самарской и других. Всего крещеных татар в казанской и смежных с нею губерниях можно полагать около 100 тысяч душ обоего пола.

Из крещеных татар резко выделяются так называемые «старокрещеные», которые большею частью живут особыми селениями в мензелинском уезде уфимской губернии, в мамадышском, лаишевском, отчасти в чистопольском и казанском уездах казанской губернии, в малмыжском уезде вятской губернии, – словом, их селения расходятся от Елабуги во все стороны, как пo радиусам.

Эти старокрещеные татары приняли крещение весьма давно, иные, быть может, вскоре по завоевании Казани. Как и в каком порядке были они первоначально крещены, и как их после крещения держали и руководили, не известно. Но вот в каком состоянии были они в недавнее время. Христианства они почти вовсе не знали, ограничиваясь поверхностным и пассивным исполнением необходимейших христианских обрядов; магометанства толже не знали, a хранили свои старинные до-магометанские обряды и обычаи, чтили кереметей, приносили жертвы Богу и кереметям, чествовали умерших предков угощением и т. д.

Таково было, конечно, религиозное состояние и всех татар в эпоху казанского царства. Видно, ислам сознательно и исправно содержался только при дворе ханском и у знати, а народ хотя и считался магометанским, но в простоте души держала свою старину. И вот крещение, застигшее в этом состоянии часть татар, принявших его, отделило их от остального населения. Когда в последствии, уже под русским владычеством, магометанское образование стало распространяться в казанском крае, магометане устремились к нему, а крещеные татары остались неподвижны в своем прежнем положении.

Впрочем, в последнее время стало местами проникать к старокрещенным татарам магометанское влияние, которое разрушает их наивное древнее миросозерцание и вместе с тем смущает их мирное отношение к христианству. Замечу мимоходом, что чем проще и цельнее сохранилось это древнее миросозерцание и чем тверже держатся старые до-магометанские обряды, тем более удобную и благодарную почву находит для себя христианское образование.

Вместе с движением понятия и образования изменяется язык. От международных бытовых и торговых сношений, особенно же с принятием чужой религии, входят новые понятия в народ, а в язык – новые слова, чужие. На татар действовали, с одной стороны, русские, особенно после завоевания Казани колонизовавшие этот край, с другой – магометане. Но первые не могли успешно конкурировать с последними, потому что русские, как завоеватели, были нелюбимы соседями, а магометане были в роде гостей. Притом сношения с последними велись издавна. Это можно, между прочим, заключать из того, что даже в чувашский и черемисский языки вошли слова арабские и персидские. Например, в чувашском язык слово эдем (человек) – арабское; смелле, с которым чуваши принимаются за дело, есть арабское бисмилля; тене кирясь – креститься, то же, что по-татарски денгя кермяк, собственно: войти в веру, тень = араб. Динь и прочее.

К этим инородцам входили магометанские слова через татар; а к татарам, как народу главному и господствующему в казанском царстве, они входили непосредственно. Потому в татарском языке арабско-персидской примеси должно быть больше.

Заимствования чужих слов шли двумя путями: устным и книжным. Первые древнее и отличаются большим искажением чужих звуков в направлении к туземной фонетике. Например, из арабского …, стыд, татары сделали арь в слове арсезь бесстыжий, из … польза – пайда и т. п.

Подобные заимствования вполне усвоились языку, известные целому народу и составляют неотъемлемое достояние татарского языка. Эти и тому подобные слова общеупотребительны и у старокрещеных татар.

У татар-магометан, кроме устного пути, чужие слова входили еще путем книжным. Известно, что у магометан религиозный и научный язык есть арабский, который считается даже языком богосозданным и высшим из всех языков, и потому особенно уважается всеми магометанскими народами. Люди книжные приучаются воспроизводить арабскую фонетику, a к их говору прислушиваются и другие: книжное заимствование отличается возможным сохранением чужих звуков, по расчету букв. Например, арабское … вина, порок, в народно-татарской переделке айыб, а в книжном заимствовании – гайебь.

В турецких книгах, кроме примеси, иногда очень значительной, арабской и персидской, по крайней мере свой турецкий элемент – чистый. В книгах джагатайских также видна последовательность орфографии и этимологических форм собственно джагатайских. А казанские татарские книги суть или подражание турецким, или джагатайским, или чаще перепечатки турецких и джагатайских книг; в том и другом случае волею-неволею проглядывает и свой казанский тип. От этого так называемый книжный татарский язык представляет не установившуюся и никакими границами не определенную смесь не только арабских и персидских слов и оборотов, но и смесь туземных татарских слов и грамматических форм с турецкими и джагатайскими. Это уже вошло в татарский вкус: такою неорганизованною смесью пишут и даже нередко говорят люди ученые, а за ними мало-мальски грамотные магометане, но все-таки большинству народа она далеко не вполне понятна.

Языки крещено-татарский, магометанско-татарский и книжный татарский суть только разные степени одного и того же татарского языка в его движении к магометанской культуре. Сравнительно наиболее чистый и естественный есть язык крещено-татарский; впрочем, в нем есть против тюркской нормы некоторые уклонения, например, носовой н в конце родительного падежа обратился в простой н, л в окончании множественного числа обращается в н, когда имя оканчивается на н, м и носовое н или сагырнун, и другие; книжный язык есть наиболее искусственный и смешанный. а народный магометанско-татарский язык гораздо ближе к крещено-татарскому. Последний мы назвали поэтому народным татарским языком, и приняли его в свои татарские переводы христианских книг и вообще в орудие христианского образования для крещеных татар. И действительно, несколько опытов чтения наших переводов татарам-магометанам доказали, что они для них совершенно понятны.

Чтобы христианские понятия передать доступнее и удобнее для всей массы крещено-татарского населения, мы берем татарский язык в его настоящем, теперешнем народном употреблении и виде. Нам нет надобности до археологической чистоты языка. Например, татары сохранили свое старинное слово тянгре, которое в старину означало небо, у алтайцев и теперь небо – тенгере; но так как в древности небу приписывалась божественная сила, небо заменяло, так сказать, божество, то в последствии, при перемене религиозных понятий, слову тянгре придали личное значение, именно: у монголов-буддистов оно стало означать небожителя, a у татар Бога. Но чаще и притом выразительнее употребляют татары, даже крещеные, арабское слово Алла: это послднее мы и употребляем в своих переводах. И еще, если данное слово арабское (или персидское), то мы берем его в том значении, какое с ним соединяет народ, хотя бы у арабов оно имело другое значение. Например, слово иман (…) по-арабски значит впра, a у крещеных татар оно употребляется в значении молитвы, как молитвенного текста; или кодрять (…) по-арабски сила, могущество, у крещеных татар означает чудо, как действие Божией силы. Мы так и употребляем подобные слова, в народном значении, не справляясь с арабским лексиконом.

Мы берем слова, как привычные и общеупотребительные представители понятий, так чтобы с прикосновением к слуху крещеного татарина они сейчас же возбуждали в его мысли определенное представление и в сердце – определенное движение. Такую совершенно непосредственную близость к мысли и чувству имеют только общеупотребительные в народе слова.

В переводах дело не ограничивается одними только словами, но столько же, и даже более, касается логического и синтаксического построения речи в духе татарского языка, который при своем своеобразном строе, отличается естественностью, простотой и конкретностью. Христианские священные и церковные тексты наши переведены буквально с греческого, a на греческий многие из них пересажены с еврейской почвы; поэтому они носят характер еврейского и греческого языка. Татарский язык относится к группе урало-алтайской, тогда как те языки относятся группам: один – семитической, другой – арийской. Особенно мало подходят к татарскому типу поэтически изложенные еврейские и греческие песнопения. В этом случае мы употребляем перифраз, который вообще в наших переводах имеет большое применение. Иные церковные стихиры и песни заключают только намек на библейские факты, так что без знания Библии они и непонятны: тут приходится по-татарски формулировать переводимое несколько подробнее и яснее. Кроме общедоступности и ясности, мы заботимся о впечатлении. Тогда как язык чужой и мертвый, как у католиков латинский, или даже обветшалый в роде нашего церковно-славянского, даже на человека, хорошо изучившего его и понимающего, не может произвести непосредственного впечатления; народный живой язык, по своей непосредственной близости к сознанию и мысли, должен сразу производить впечатление решительное и сильное. Поэтому все, что могло бы производить на татар впечатление неблагоговейное и даже странное, не должно быть терпимо в переводах особенно священных книг на народный татарский язык. Наконец, мы не можем упустить из виду и магометанских возражений, которые смущают многих крещеных татар; поэтому иногда приходится дать переводу такое направление, которое бы противопоставлялось магометанскому взгляду или возражению. Вот сколько сторон, которые нас вынуждают к перифразам, при чем мы обращаем внимание преимущественно на существенные мысли в переводимых текстах и в случае крайности жертвуем поэтическими красками и подробностями.

Словом, татарский язык в отношении лексическом, грамматическом, стилистическом, логическом и т. д. представляет так много своеобразного, не подходящего к нашим церковным текстам, что буквальный перевод их иногда положительно невозможен. Вообще мы держимся принципа не механического, а так сказать – психологического или субъективного: должно из татарского языка брать такие материалы и так группировать их, чтобы перевод производил на мысль и чувство татарина, при его малоопытности в христианстве и при нападениях со стороны магометанства, такое же по возможности впечатление, какое переводимый церковно-славянский текст производит на мысль и чувство русского человека, возросшего и окрепшего в православии.

Такое понимание переводного дела ставит переводчиков между двумя равно законными и основательными, но столь резко противоположными требованиями, что им иногда бывает трудно удовлетворить: с одной стороны, требуется точное воспроизведение переводимого текста, а с другой – необходимо иметь в виду умственное и нравственно-религиозное состояние народа, для которого перевод назначается. Чтобы взять точную и верную средину, для этого недостаточно знание языка, какое только доступно для постороннего человека, а необходима постоянная проверка переводов при посредстве природных и типичных представителей этого народа, которых чутье совпадало бы с чутьем всего народа. Казанская школа, в лице ее почтенного учителя и усердных учеников, дает для такой проверки полные средства. Но в тоже время, к величайшему счастью, мы имеем человека, который, глубоко зная православно-богословскую науку и языки еврейский с греческим, и основательно – татарский язык и магометанство, и соединяя религиозное чувство с симпатичным сердцем, постоянно помогает нам неуклонно сохранять христианскую истину в татарской форме. Это бывший профессор казанской духовной академии, Гордий Семенович Саблуков – да сохранит Бог его преклонные дни.

Следующие примеры пояснят нашу мысль и наши приемы при переводах.

В Евангелие от Луки, глава 1, ст. 69: «И воздвиже рог спасения нам». Слова все простые, но, если «рог спасения» перевести буквально, для татар это будет странно и даже непонятно.

В той же главе стих 42, и в известной молитве: «благословен плод чрева Твоего». Плод по-татарски жимешь (…) от глагола йимяк (…) псть, означает нечто съедобное. Мы перевели: благословен Родившийся от Тебя.

В антифоне 4-го гласа: «ненавидящии Сиона посрамитеся от Господа». Так как большинство крещеных татар не знают еще, что такое Сион и какое он имеет значение в религии, то мы для непосредственного и сильнейшего впечатления татар, из которых иные враждуют против христианства, перевели так: ненавидящие Христову впру и проч.

В Символе Веры: «Света от света, Бога истинна от Бога истинна». Если перевести буквально: жактыдан жакты, чын Алладан чын Алла, то, по татарскому словосочинению, выйдет: светлейший светлого, Бог истиннейший истинного Бога. Поэтому, и чтобы вернее устранить обычное магометанское возражение: как-де у Бога может быть сын, когда у Него нет жены? – мы, руководясь катехизисом Филарета, перевели так: «истинный Бог, родившийся от истиннаго Бога, как свет, исшедший из света.

Церковное выражение: «Богоотцы Иоаким и Анна» мы переводим: родители Пресвятыя Девы – Иоаким и Анна.

В церковных и вероучительных текстах встречаются слова технические, богословские и церковные. У крещеных татар христианская терминология крайне скудна, она ограничивается только некоторыми, немногими предметами и притом с внешней, наглядной стороны. В этом отношении особенно характеристично название, какое они дают запрестольной иконе Божией Матери, которую носят по домам на Пасху: кюрякь тяре – лопата-образ, или лопатообразная икона, из слов кюрякь – лопата, тяре –икона. Из подобной терминологии нашлось немногое, что бы подходило к смыслу христианского учения. Что касается до слов и терминов арабских, неупотребительных в разговорном, народном языке, которые встречаются в иных переводах, мы не приняли их в свои переводы. Поэтому мы называем Святаго Духа не рухуль кудусъ (…), а Святый Тын или Арыу Тын. Слово тын означает дыхание, дуновение, дух, и соответствует русскому дух, еврейско-арабскому pyx (…), греческому …, латинскому spiritus. Слово куддус (…) –святый также неизвестно татарам, они употребляют в значении святый слово аулея, множественное число от арабского вели, но только по отношению к людям, а не к Богу и не к вещам священным. В случае необходимости мы ставим прямо русское слово, когда другие (например, английские миссионеры) ставят арабское, или персидское слово. Так как в этом случае арабское слово в такой же степени неизвестно татарам, как и русское, то последнее предпочтительнее, так как обращает их более в нашу сторону.

Собственные имена мы пишем так, как их произносят не магометане, a pyccкиe, православные. Мы пишем: Иисус Христос, Евангелие, Ной, Авраам, Исаак, Иаковъ, Иоанн и т. д., а не Гайся-Месих, Инджил, Нух, Ибрагим, Исхак, Ягкуб, Яхья, – как в Алкоране. В арабском переводе христианских книг для сирийских христиан имя Иисус пишется не гайся (…), а ясуг (…), то есть, сирийцы удержали свое сирийское начертание и произношение. Вообще мы видим, что в собственных именах народы держались произношения той церкви, от которой они приняли христианство, иногда, впрочем, наклоняя слова к своей фонетике. Этим естественно знаменуется сыновнее отношение обращенного племени к церкви-матери.

Такое же религиозно-генетическое значение, как язык, имеет и алфавит. Католические и выродившиеся из католических протестантские народы западной Европы имеют целиком алфавит латинский; мы, русские, вместе с православными славянами, употребляем алфавит греческий, только с надлежащими прибавлениями. Положим, Славяне и другие европейцы в эпоху начала их алфавитов стояли на низшей степени образования, и поневоле должны были принять алфавит просвещенных соседей, озаботившихся их духовною судьбой. Но зачем копты, наследовавшие египетские знаки, приняли греческий алфавит, с прибавкой, подобно Славянам, некоторых букв, по требованию своей фонетики? Персияне, у которых была своя письменность и литература, по принятии ислама, усвоили алфавит арабский. С другой стороны, мы видим, что народы утратившие свой язык, но не утратившие веру отцов, удерживают вместе с верою и свой алфавит. Так, малоазийские греки говорят уже по-турецки, но их Библия, на турецком языке, напечатана греческими буквами. Евреи, на каком бы языке ни говорили и ни писали по месту их жительства пишут еврейскими буквами. Позднейшие книги у Маронитов, на арабском языке, написаны сирийскими буквами. Профессор Петров утверждает, что один и тот же язык Индустани пишется различно: у мусульман арабскими буквами, у индусов – деванагарскими, у христиан – латинскими. Если против этого укажут на коптов, которые утратив свой язык, говорят и пишут уже по-арабски арабскими буквами, то они пишут не для себя, а для своих владык – мусульман арабов. Могут указать еще на монголов, которые пишут свои буддийские книги монгольскими буквами, а не тибетскими, как бы, по-видимому, следовало по заимствованию ими буддизма из Тибета. Впрочем, у них была попытка ввести квадратное письмо, переделку с тибетского, и доселе существуют какие-то особые знаки для тибетских и санскритских слов.

Большая часть, по крайней мере, фактов дает основание заключить, что алфавит знаменует преимущественно религиозную связь народов. И мы поступаем согласно этому историческому закону, когда стараемся татарам христианам усвоить русскую азбуку, чтоб этим соединить их не с родиной Магомета, а с церковью-матерью, которая для них есть церковь русская.

Арабский алфавит не есть единственный, который когда-либо был у татар. Хотя татарское племя в старину не отличалось грамотностью, но по крайней мере в ханской канцелярии долго господствовало уйгурское письмо, то же самое, какое и теперь в упоупотреблении у монголов. Хотя уйгурский алфавит не богат знаками, и одним знаком изображает несколько звуков, теряя от этого определительность, все же он почти родной для татар. Арабский же алфавит вовсе не идет к татарской фонетике. Несоответствие арабского алфавита татарскому языку состоит, с одной стороны, в излишнем для татар обилии согласных букв, а с другой – в крайней скудости буквенных знаков для гласных звуков. Между тем в татарском языке гласных довольно много, и они существенны и характеристичны. Если в арабском языке гласные звуки большей частью не пишутся буквами, то грамматика почти всегда определяет гласные звуки в слове; а в татарском языке нужно отдельно знать почти все слова, чтобы правильно произнести их, когда они написаны арабскими буквами. Поэтому в лексиконах турецко-европейских обыкновенно вместе с арабским видом слова дают и транскрипцию европейскими буквами; иначе и нельзя. Тюркские языки отличаются сингармонизмом, по которому слово должно заключать или все грубые, или же все тонкие звуки: этим определяются и грамматические формы. При недостатке в арабском алфавите знаков для гласных звуков и при обилии для согласных, татары обыкновенно стараются выражать грубость или тонкость звуков данного слова посредством согласных букв; у них (…) и (…), (…) и (…), (…) и (…) относятся между собою, как грубое или тонкое изменение одних и тех же согласных; но ко многим буквам нельзя подобрать парных в этом роде знаков, например, (..) (..) (..) и другие. В русском алфавите это несравненно удобнее сделать посредством гласных букв, что будет и основательнее, рациональнее в фонетическом отношении. Гласным а, у, о как толстым, можно противопоставить их тонкие двойники: (а), (у), (о).

Для четырех гласных у, (у), о, (о) арабский алфавит представляет один буквенный знак (..). Начертание (…) можно прочитать четырьмя разными способами: уч, (уч), оч, (оч) – и все это будут разные слова. У татар существует ясный, определенный и довольно протяжный звук у и его двойник (у), и есть другой, краткий звук, несколько похожий на русское о и (о); мы приняли у и (у) для протяжного, определенного звука, a о и (о) для краткого звука. В киргизском, алтайском и турецком языке совсем наоборот: в казанском татарском – кул, рука, по-киргизски и по-алтайски кол; в казанском татарском кол, раб, а по-киргизски и по-алтайски кул. Точно такое же отношение имеют звуки и и е; в татарском языке звук и – протяжный и определительный, а е – беглый, в киргизском же и алтайском наоборот, в турецком то же: по-татарски кил, приди сюда, по-алтайски и по-киргизски кел, по-турецки гел. Поэтому звук ы, всегда беглый, противопоставляется в татарском беглому же е, а в других наречиях – беглому и, а протяжное татарское и и отвечающее ему киргизское и т. п. е стоят особняком, не имея себе двойника.

Толстому а отвечает как двойник: в татарском языке (а) (= я после согласной), а в других наречиях, например, киргизском, алтайском, турецком = е: татарское килг(а)н = киргизскому и алтайскому келген.

Отсюда видно, как гласные звуки в тюркских наречиях характеристичны, а их-то именно и нельзя выразить арабскими буквами. В этом отношении татарский язык еще счастливее киргизского, потому что гласные, например, для и и для а и (а) могут изображаться арабскими буквами (..) и (..), например – (…) = килг(а)н. Для киргизского же языка это окончательно неудобно и даже в некотором отношении опасно. Если, например, келген написать, для ограждения от татаризации, (…), то это будет неверно по отношению к буквенным знакам и противно этимологической аналогии; а если написать (…), нарушится киргизская особность. Вообще я заметил, что татарская грамотность, все более и более распространяющаяся к киргизской степи, грозит уничтожением киргизского языка; спасти его от окончательного поглощения татарством может только русский алфавит.

Конечно, русское значение букв иногда не вполне подходит к татарским звукам. В этом случае достаточно приблизительного по крайней мере сходства. Подобное встречается и в европейских алфавитах: наше русское е тожественно с латинским е, а, например, русское тe отлично от латинского te, последнее = русск. тэ. Так и в татарском языке толстые гласные: а, у, о, ы, в отношении толстоты, равномерны русским; а тонкие: (а), (у), (о), и, е грубее русских гласных: я, ю, и т. д. Потом о, (о), е, у нас приняты для выражения кратких звуков, приблизительно. В алфавите нельзя обойтись без условности; нужно только, чтоб известный знак, при некоторой приблизительности к русскому своему значению, был определенно назначен для известного звука и последовательно обозначал его. В подобных соображениях, и чтобы не усложнять алфавита, мы условно приняли ж для выражения татарского (..) = дж, которое часто является у татар на место jodъ в начале слов. Сделали мы это потому, что татары не имеют чисто-русского звука ж. Для носового н = сагырнун мы, в подражание ученым петербуржским академикам, употребляем (..), составленное из н и г, так как и татары пишут его двумя буквами (…).

В татарском языке есть согласный звук, похожий на английский w, мы пишем его у, так что у после согласной буквы есть гласная, а после гласной или перед гласной есть согласная, например, may гора. Кажется, лучше бы писать ее в таком случае с краткой, подобно тому, как краткая дает букве и значение согласной й = j. У нас нередко встречается сочетание у согласного с предшествующею или последующею ему буквою ы или е. Это сочетание произносится так, что слышится как будто долгое у. Например, мы пишем айыу, медведь, которое произносится как будто аю. Но в действительности это слово оканчивается не гласным, a согласным звуком, который обнаруживается при суффиксе притяжательном 3-го лица: его медведь – айыуы, а не аюсы. В древних джагатайских рукописях это слово пишется (…); буква (..) в татарском иногда изменяется в у согласное, точно так как в слове may (…), гора. Следовательно, мы воспроизводим подробное джагатайское начертание, состоящее из четырех букв. Точно также слово (…), тяжелый, мы пишем ауыр, а произносится оно как будто аур. Или еще, глаголы, оканчивающиеся на б, например, таб, найди, имеютъ несколько измененное деепричастие: по аналогии надо бы сказать табыб, но звукъ б при несжатых губах ослабляется и переходить в согласное у; таким образом стало тауыб, a произносится как будто тауб. Но природный слух различает сложный звук, и наши татарчата, руководясь только своим чутьем, пишут подобные слова согласно с выводами науки. Вообще крещено-татарские воспитанники весьма легко усваивают наш алфавит и пишут им без всякого затруднения.

Должно однако же сознаться, что мы в своих переводах не всегда последовательно употребляем (а), (у), е. Именно, в начале слов вместо е мы пишем э, в предупреждение йотированного произношения; (a) и (у) пишем почти только в начале слов, а в середине, и вообще после согласной пишем вместо них я и ю; также пишем я, ю иногда вместо йа, йу. Это нами допущено с целью непосредственного усвоения татарским воспитанникам русской алфавитной системы. В тех же видах мы пишем ъ и ь, хотя для татарского языка эти знаки совершенно ненужны. Мы, пишем, например, кюргянь, а надо бы писать к(у)рг(а)н.

Вот и весь немногосложный секрет нашего русско-татарского алфавита. Немного нужно запомнить, чтоб и русский человек удовлетворительно мог читать наши татарские переводы, не зная даже ни слова по-татарски. Кстати скажу о своем личном опыте. После привычки к арабско-татарскому письму в продолжение лет пятнадцати, мне было на первый раз странно писать по-татарски русскими буквами, но я скоро привык к этому и теперь пишу татарские переводы русскими буквами совершенно свободно. А крещено-татарские мальчики, не знавшие прежде никакого письма, весьма легко приучаются к русскому письму. Русский алфавит несравненно удобнее и проще арабского для первоначального обучения грамоте: это также важное преимущество.

Могут сказать, что русский алфавит сокращает район распространения христианских книг, ограничивая таковой одними только крещеными татарами; что, если бы христианские книги писались арабскими буквами, тогда христианское учение получило бы прямой и широкий доступ во все очень многочисленное магометанское население. Едва ли английские миссионеры стараются бесплатно раздавать массы христианских книг иноверцам разных стран, –и что же вышло!? Индусы в миссионерские листы завертывают пирожки; китайцы Библию вшивают в подошвы своих сапогов; за Байкалом английские же миссионеры некогда печатали монгольский перевод Евангелия и раздавали бурятам тысячи его экземпляров; но ламы все эти книги отобрали и сожгли, так что при всех усилиях нынешней миссии, едва нашелся за Байкалом один экземпляр монгольского, упомянутого издания Евангелия. И татарам библейское общество некогда раздавало Евангелие на татарском языке; но ни из чего не видно, чтобы татары читали их. Сколько я знаю казанских татар, в них не найдется ни любознательности, ни беспристрастия, чтобы внимательно прочитать христианскую книгу. Самое верное средство уронить и даже опошлить что-нибудь – навязывать его. Печатая книги христианские арабскими буквами, мы тем самым делали бы вызов им, заявляли бы свое посягательство на их религию, к которой они очень усердны, и возбудили бы с их стороны оппозицию.

Но и помимо всего сейчас сказанного, я держусь убеждения, что христианство не совместимо ни с какою иною культурой, в том числе и с магометанскою. Это значило бы вливать вино новое в мехи ветхие. И вот почему простой, непосредственно-натуральный народ искренно и усердно принимает христианство, а культурные классы не принимают его или стараются приноровить к своим идеям. И так как простой народный язык отображает простую природу народа, то мы и приняли в свои христианские переводы народный язык, устранив арабские термины, как принадлежность магометанской культуры. А так как алфавит есть тоже принадлежность культуры, то пo этому соображению арабский алфавит мне представляется даже неуместным в христианских книгах для татар. Христианство должно коренным образом, во всех отношениях, преобразовать татар.

Если Провидение рано или поздно приведет наших магометан к познанию и принятию христианской истины, то в этом деле всего удобнее могут послужить посредниками крещеные татары. Нужно стараться, чтобы крещеные-то татары вполне усвоили себе христианское учение, приняли его умом и сердцем, чтобы христианство стало для них делом жизни, – тогда уже они сами передадут своим магометанским соседям христианство, и посредством живой беседы, и еще более примером христианской жизни.

Но прежде всего, в крещеных татарах, доселе – почти вовсе чуждых христианского миросозерцания, должен совершиться внутренний процесс духовного перерождения, так чтоб они мыслили и чувствовали по-христиански. Как совершится этот процесс? Он совершится сначала, посредством христианского воспитания, в нескольких избранных личностях, даровитых, восприимчивых, искренних, религиозных, энергических, преданных. «Царстве Божие подобно закваске», говорит Спаситель. С другой стороны, духовная мыслящая сила в человеке сама по себе имее такую организующую, живородящую деятельность, что при некотором направлении способна произвести ряд новых понятий и создать систему, прежде этому человеку неизвестную. Поэтому, хотя, по существу татарского еще далеко нехристианского языка, и нельзя передать на нем вполне точно христианские тексты, и часто приходится вновь составлять татарские технические выражения для христианских предметов и догматов; но и в этих переводах содержание христианства может быть обозначено на столько определенно, и может заключать в себе столько христианского, так сказать, материала, догматического, нравственного и богослужебно-лирического, что передовые личности из среды крещеных татар удобно могут ввести в свое сознание и в свое сердце христианство, как цельное и действенное учение. Христианство, как живое начало, как закваска, само воздействует на их мысль и чувство. А организовавшись в этих личностях, от них и чрез них оно передается и к другим. Только при этом не должно выпускать из рук единственно действительное орудие – родной, татарский язык. Родной язык составляет сущность духовной природы человека и народа, и самое сильное средство к перевоспитанию и образованию. Только родной язык может успешно и основательно, а не поверхностно, двинуть народ, как массу, по христианскому пути. Напротив того, чужой язык никогда не в состоянии сделать христианство общенародным достоянием целого населения. Давно ли начались крещено-татарские школы в казанском крае, но, благодаря именно родному языку, они уже воспитали нескольких юношей, мыслящих и чувствующих вполне по-христиански, глубоко преданных делу христианства, которые усердно читают христианские книги или устно рассказывают их содержание старшим поколениям крещеных татар, – а эти усердно и искренно их слушают. Особенно глубоко трогает крещеных татар молитва и богослужение на их родном языке. Положительно можно сказать, что процесс перерождения крещеных татар в настоящих христиан по мысли и чувству стоит на прямом пути. Мы верим, что евангельское слово Спасителя Иисуса Христа, воплотившись, так сказать, в татарском живом, естественном языке и чрез то преискренне приобщась самой глубины мысли и религиозной совести татар, сотворит и совершит дело христианского возрождения этого племени.