Просветитель инородцев Казанского края Николай Иванович Ильминский

«Вы есте свет мира… да просветится свет ваш пред человеки…»

(Евангелие от Матфея 5: 14,16)

Составил Н. А. Спасский

Введение. Состояние христианского просвещения инородцев Казанского края до Н. И. Ильминского.

По берегам речек, озер и болот лесного Заволжья, входящего в пределы нынешних Вологодской и Вятской губерний, но степным низинам восточного приволья, ушедшего далеко за Каменный пояс, в укромных долинах нагорно- Волжской стороны расселились своими околотками исконные насельники края: финны да тюрко-татары. Здесь в нынешних 12 губерниях восточного приволжья русский православный христианин исстари является лишь колонизатором, шедшим в восточную глушь по воле государевой или вслед за святым отшельником, устраивавшим в лесной чаще себе обитель. Даже новгородская вольница не иначе пролагала себе путь к жителям Вятской и Пермской земли, как по благословению и в союзе с этими святыми колонизаторами востока. Русского человека исстари привлекал этот край, и мы знаем из рассказов летописи, что князья Святослав и Владимир ходили воевать против камских болгар, народа торгового и богатого, известного не только на Руси, но и в азиатских странах. В обширном и богатом крае русские встречали мордву, чуваш, вотяков, булгар, черемис, пермяков, зырян, мещеру, вогул, бесермян, башкир, киргиз. В 13 веке по Волге стали расселяться татары, а потом привольные заволжские степи привлекли из Азии новых кочевников – калмыков.

Все эти народы были преимущественно язычники, и только про болгар летопись говорит, что они были магометане, усвоившие вместе с новой верой и стремление к ее распространению. Потом и татары скоро приняли ислам, за ними башкиры и киргизы; новый же народ – калмыки пришли на Русь ламаитами.

Финно-тюркские племена Поволжья были первоначально пастухи, звероловы и рыболовы; лишь исподволь приучились они к оседлой жизни и земледелию, даже и доселе предпочитая по летам жить в шалаше (юрте) с его неизменным очагом, остатками кочевого быта. Так жили почти все инородцы края. Волжские финны и тюрки наследовали от предков своих шаманство, были язычники, как и их сородичи – алтайцы и другие сибирские племена.

Они принесли свою веру из своей далекой родины – Сибири. Язычники верили в верховного духа – Бога, живущего на небе, источника всяких благ: дождя, урожая, многочадия, плодовитости скота, удачи в ловитве и т. п. Но рядом с этим у них имелось представление о злых силах, старающихся всячески навредить человеку болезнями, мором скота и т. п. Это – керемети. Финны и тюрки принесли с собой из Азии и поклонение представителям рода. Они верили, что покойные продолжают существовать, могут гневаться на потомков, вредить им. Вся окружающая инородца природа: речки, ключи, озера, лес, даже дом –все имело своего духа, своего хозяина, которого нужно умилостивлять: иначе «домовой» будет пугать человека стуком, давить его во сне, «водяной» утопит или посредством воды произведет желудочные болезни, «леший» – будет кружить человека в лесу, а «хлевной дух» испортит скотину.

Умилостивление происходило посредством жертв, даже кровавых, причем истолкователями воли божеств являлись волхвы, колдуны; у некоторых племен были жрецы, карты и иомзи; у иных умилостивителями являлись старики и старухи. Разные керемети, ирихи, суседки и хозяева – духи в воображении подавленного силами природы инородца представлялись существами, нуждающимися в пище растительной или мясной. Отсюда блины, лепешки, каша, болтушка и мясное варево были обычными жертвами для злых духов и покойников, которых инородец почитал даже баней.

Священные рощи, особые дуплистые деревья, священные долины – вот места, где шаманствующие инородцы поволжья приносили свои общественные жертвы, умилостивляя домашних духов в своих жилищах. Соединяя представление о Боге, подателе всех благ, с представлением о солнце, источнике тепла и плодородия, язычники почитали свои общественные моления с весны до поздней осени, причем поводом к ним были также и неблагоприятные земледелию и промыслам атмосферические явления, родовые и народные несчастья.

Явившись на Волгу шаманистами, инородцы упорно сохраняли свои языческие религиозные верования, удержав их в значительной степени и до настоящего времени. Правда, болгары магометане, народ торговый и предприимчивый, а потом татары, принявшие мусульманство и расселившиеся, на правах победителей, по Волге и Каме, неизбежно должны были, по мере усвоения мусульманского вероучения, влиять на инородцев края; наконец русские насельники, явившиеся в край уже христианами, не могли не влиять на религиозное миросозерцание чувашина или мордвина, и только искреннее убеждение, что все веры от Бога, что каждому народу назначена своя вера, помогало инородцам отстаивать свои религиозные взгляды, создав даже легенду о чудесной книге их религиозного закона, на подобие корана и евангелия, будто бы посланной инородцу Богом, но утерянной им по неосмотрительности. Преданный своей вере, инородец остался верен ей до самого последнего времени потому, что она была тесно связана с его бытом, семейным укладом, его взглядами на жизнь и окружающую природу.

Но это могло продолжаться лишь до того времени, пока можно было жить уединенно в лесных или степных урочищах.

Образование Казанского царства, основанного народом магометанским, необходимо наложило свою печать на инородцев Казанского края, и магометанская вера, ее воззрения, обычаи получают теперь распространение. Камские болгары сливаются с татарами по вере, языку и обычаям, а вслед за ними начинают принимать татарскую веру, язык, обычаи и другие инородцы. Этому не мало способствует весьма значительная близость языков народностей Поволжья, близость обычаев, основанных как на условиях быта, так и на общих языческих представлениях, как наследии покинутой азиатской родины. И татарская народность увеличивается на счет инородцев.

Но вот 2 октября 1552 г. Казанское царство пало. Влияние мусульманского народа, управлявшего краем, должно было уступить влиянию победоносной русской силы. 7 февраля 1555 г. в Московском Успенском Соборе был рукоположен первый архипастырь «многочеловечного» града Казани, архиепископ Гурий. Сопровождаемый молебствиями московского духовенства, царем и народом, напутствуемый общими благословениями, новый apxиепископ отправился в свой духовный поход в «запустенную прелесть Казанскую». Он ехал в завоеванное царство для распространения христианства, вез духовенство, св. иконы, церк. утварь и друг. св. предметы. На пути его встречали с крестным ходом и молебствиями, и народ шел навстречу апостолу восточной стороны. Пастырь казанской церкви получил царский наказ: поучать свою паству жить по заповедям Божиим, учить народ каждое воскресенье; новокрещеных всегда поучать страху Божию, к себе приучать, кормить, поить, жаловать и беречь во всем, дабы и прочие неверные, видя такое бережение и жалование, поревновали христианскому праведному закону и просветились св. крещением. Архиепископ должен был татар привлекать к себе и приводить любовью на крещение, а страхом к крещению никак не приводить, допуская к таинству только таких, которые изъявят добровольное сердечное расположение к крещению. Ему дано было право принимать под защиту и опальных инородцев, выражавших желание креститься. Св. Гурий и его ближайшие помощники исполнили наказ как нельзя лучше. Владыка поучал паству каждый воскресный и праздничный день и «множество душ присвоил Христу». Архипастырь обратил особенное внимание на детей инородцев, поручая духовенству учить их читать, писать и понимать свящ. книги. Нисколько тысяч магометан и язычников было крещено святителем Гурием. Деятельным и полезным сотрудником архиепископу в христианском просвещении татар-магометан был любимый им, приехавший вместе с ним в Казань архимандрит только что устрояемого тогда Спасопреображенского монастыря в Казани, св. Варсонофий. Последний лучшие годы своей жизни провел в плену у крымских татар, где «извык до конца бесерменский язык и грамоту сарацинскую». Святая жизнь Варсонофия, его знакомство с языком и бытом татар, магометанским вероучением, искусство врачевания – все это привлекало к нему казанских татар, которые слушали его кроткие беседы о божественности христианства, и бывший пленник и раб татар пленяет их и делает рабами Христа. В 1563 г. преставился святитель Гурий, окончательно ослабленный своими неустанными трудами апостольского служения среди инородческого края; его дело продолжали св. Варсонофий и св. Герман, и «счастлива была Казанская земля, что были у нее такие владыки и так горячо пеклися о пасомых».

Истинно апостольская любовь, терпение и самоотвержение святых сотрудников первого святителя казанского принесли обильный плод в лице крещеных черемис, чуваш и татар, из которых последние в потомстве стали называться особым именем «крещеных». Потомки их и доселе называются старокрещеными. К сожалению, эти первосветильники казанские не успели сделать языки инородцев орудием христианского просвещения, – не приготовили богослужения на местных наречиях; хотя нельзя и думать, чтобы они не сознавали этой необходимости: подобно св. Стефану Пермскому, св. Варсонофий пользовался народной татарской речью в своих увещаниях к татарам. Он, конечно, прекрасно знал слова Апостола Павла: «Когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода» (1 посл. к Коринф. 14:14). Да и сам Божественный Учитель, посылая учеников Своих на проповедь иноплеменным, ниспослал им дар языков, «и исполнились все (апостолы) Духа Святого и начали говорить на других языках, как Дух давал им провещавать. И все изумлялись и дивились, говоря между собой: «сии говорящие не все ли галилеяне? Как же мы слышим их нашими языками говорящих о великих Делах Божиих?» (Деян. Апост. гл. 2). В этом проявлении Божественного могущества заключается ясное указание, что миссионеры должны вести свою проповедь на языке окружающего племени, как это делал св. Варсонофий. Обучение в школах, богослужение и проповедь на родном языке – вот единственный и надежный путь к христианскому просвещению иноверных. Эти орудия необходимы и тогда, когда народ уже крестился, для его укрепления в вере Христовой. Так св. Иоанн Златоуст, чтобы утвердить готтов в христианстве, выбирает проповедника из народа готтского, отдает одну константинопольскую церковь для проживающих в столице христиан из этого племени, поставляет туда пресвитеров, диаконов и чтецов из природных готтов, приказывает совершать богослужение на готтском языке, даже сам, ревностью апостольской подвигаемый, посредством переводчика, нередко проповедует в сей церкви, и готты охотно принимают христианство (Приб. к Твор. Св. От. ч. 2 стр. 344 и 346). Необходимость богослужения на инородческом языке яснее всего была сознана св. Стефаном Пермским еще в 14 веке. Этот великий учитель инородцев с отроческих лет посвятил себя на приготовление к христианской проповеди в языческой Перми. Живя в своем родном городе Устюге, он хорошо изучил местный инородческий язык, составил зырянскую азбуку, перевел на зырянский язык некоторые книги св. Писания и, руководимый Промыслом Божиим, направился в языческую среду с евангельской проповедью. Ангельским терпением, кротостью и глубокой убежденностью св. проповедник сломил веру простодушного народа в волхвов и обаянников; собирал юношей, учил азбуке и чтению богослужебных книг на родном их языке; пел с ними священные христианские песни. Делал переводы, учил отроков и детей переписывать рукописи на зырянском языке. Чем далее шло время, тем разностороннее была деятельность св. Стефана. Он созидал храмы, монастыри, постригал в монахи, посвящал священников и избирал прочих клириков из инородцев. Все богослужение шло на зырянском языке; проповедь и обучение «пермской беседой» сделали христианство доступным уму и сердцу зырян, живших в Малой Перми. Св. проповедник оживил и согрел душу и сердце бывших язычников огнем Божественного учения и сроднил зырянский народ с Русью. Восторженный жизнеописатель св. Стефана говорит: «где были идолослужители, там явились богомольцы; где были идольские требища и кумирницы, там строились церкви и монастыри; идолослужение было изгнано, и вера христианская процвела».

К сожалению, не так глубоко пустило корни христианство среди татар в казанском крае, и прошло лишь 30 лет после кончины казанского первоучителя, как в 1593 г. казанский святитель Гермоген рисует мрачную картину религиозного состояния крещеных инородцев, оставленных духовенством без назидания на родном языке. «В Казани, по словам Гермогена, и в уездах – Казанском и Свияжском живут новокрещеные вместе с татарами, чувашами, черемисами и вотяками, едят и пьют с ними, к церквам Божиим не приходят, крестов не носят, в домах образов и крестов не держат, попов не призывают и отцов духовных не имеют, к роженицам попов не зовут, только не сам поп, сведав роженицу, приехав, даст молитву; и детей своих не крестят, только поп не обличит их; и умерших в церкви хоронить не носят, кладутся по старым своим татарским кладбищам; а женихи к невестам по татарскому обычаю приходят, а венчався в церкви, снова венчаются в своих домах татарскими попами, и во все посты, в среды и пятницы скором едят, да и многие скверные татарские обычаи новокрещеные держат бесстыдно, а христианской веры не держатся и не навыкают». Митрополит Гермоген 12-го февраля 1592 года призывал новокрещенов со всего Казанского уезда в соборную церковь Пресвятой Богородицы, где поучал их от Божественного писания и наказывал и не по один день, как подобает христианам жить; но новокрещеные учения не принимают, от татарских обычаев не отстают, а живут в великом бесстрашии и конечно от христианской веры отстали. Пришлось царю принимать строгие меры, и он приказал местным властям в Казани на посаде и по слободам переписать новокрещенов по именам с женами, детьми и людьми, а, переписав, приказать прибыть им в Казань и сделать им внушение, как твердо должны они держать христианскую веру; передать им волю царскую и поселить их особой слободой близ Казани; «а слободу им устроить, где пригоже: в остроге или за острогом, меж русских людей, а татар бы близко не было; и церковь поставить и попа, и диакона, и дьячка, и пономаря, и проскурницу прибрать и ругой устроить, и сына боярского выбрав добра, который от службы поотбыл, приказать ему ту слободу выдать и над новокрещены беречи того накрепко, чтобы они крестьянскую веру держали крепко, к церкви ходили и в домах у себя образа держали и на себе кресты носили, и попов в домы свои призывали, и отцов духовных себе имели, и умерших клали у церкви, и сами бы новокрещены женились и детей своих женили у русских людей и меж собой на крещеных, и дочерей своих давали бы за русских же людей и за новокрещенов, а в татарскую веру от христианства не обращались,… и для поучения бы велели есте новокрещеном всем приходити к Гермогену – митрополиту часто, и поучения его слушати и держатися, а которые новокрещены христианские веры крепко держати и поучения митрополита и отцов духовных слушати не учнут, и вы б тех велели смиряти, в тюрьму сажати и бити и в железа и в чени сажати, чтоб новокрещенов всех в христианскую веру привесть крепко и утвердить, а от татарской бы веры отучить и отстращати». (Казанская центр. крещенот. школа изд. 1887 г.). Мы видим, что правительству пришлось, кроме духовных мер, принимать и другие, более суровые, чтобы удержать новокрещенов в христианстве. Видимо, дело христианского просвещения не было поставлено надлежащим образом, и они не слыхали ни поучения, ни богослужения на родном языке. Им приходилось исповедовать веру, для них не понятную, на языке чуждом. Духовные отцы новокрещенов более следили за обрядовой стороной дела, и их духовные дети были разбросаны по инородческим поселкам с иноверным населением. Кажется, ни пастыри, ни паства не понимали друг друга.

Не лучше было дело христианского просвещения новокрещенов в конце 17-го века и начале 18-го. Так в феврале 1729 года Казанский митрополит Сильвестр ездил по крещенским поселкам для исследования религиозного состояния крещеных татар. Сам он не знал татарского языка, а пользовался переводчиком. В деревне Абдях все крещеные татары объяснили ему, что они крещены назад тому лет 170, что они по незнанию русского языка и по отдаленности от церквей верст на 40 и более, и притом за лесами и за реками, «молитву Иисусову творить намале умеют, и то не все, и крестное знамение воображать и закон христианский в твердости исполнять и содержать от ненаучения и непризрения не умеют». В 1736 году тот же митрополит Сильвестр доносил Св. Cиноду про новообращенных татар, что видел их «в богомерзких жительствах весьма закоснелыми и упорными». Не лучше обстояло дело и во второй половине 18 века. Правда, для старокрещеных и новокрещеных инородцев заведены теперь особые проповедники. Нужно заметить, что, вероятно, донесения митрополита Сильвестра производили свое действие, и в царствование Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны правительство усердно стремилось крестить всех инородцев Казанского края. Тогда-то и появились новокрещеные татары, а за прежде крестившимися осталось имя старокрещенов. Для новокрещенов стали устраиваться школы, заведены были проповедники, а в Свияжском монастыре была учреждена особая новокрещенская контора. Тогда же в Казанской академии (семинарии) стали появляться учениками крещеные татары, которых потом посвящали в священники и на другие церковные должности. Явилась верная в основе мысль просвещать инородцев через их же одиноплеменников; но последние получали образование не целесообразное: в них не было умения передавать религиозные истины народу, не было того направления, которое даст не только крепость личным религиозным убеждениям, но и ревность к их защите и распространению среди единоплеменного народа.

Грустно поучительна история этих новокрещенских школ, открытых в Казани и разных других местностях края. В 1750 году в Казани на святительской кафедре был ревнитель христианского просвещения Лука Конашевич. Вот он на берегу озера Кабана в татарской слободе г. Казани построил каменный храм во имя праведных Захарии и Елизаветы, а при нем деревянное здание для школы, как центрального учреждения для христианского образования разных инородческих племен края: крещенных татар, чуваш, черемис, вотяков, даже башкир и киргиз. Он думал здесь, под своим ближайшим попечением, сосредоточить образование крещенных инородцев. Но в 1755 г. епископ был перемещен в Белгород. Преемники святителя не поддержали школьного дела в крае, и в 1764 году, по почину местной власти, Св. Синод вместе с Сенатом представляли Императрице Екатерине II-й, «чтобы учрежденным в Казанской губернии для обучения новокрещенских детей школам не быть, ибо Св. Синоду не безызвестно есть, что обучающиеся в тех школах новокрещенские дети по большей части к обучению не понятны». Императрица, однако не согласилась с основаниями доклада и повелела «школ не отрешать». Дело инородческого образования продолжалось и представляло точную копию системы школьного обучения русских детей того времени.

В новокрещенских школах обучались «российской грамоте, т. e. букварю с десятословием, часослову, псалтырю и катехизису, а также скорописному письму», и в 1780 г. в казанской новокрощенской школе обучалось 80 детей. Это исключительное господство церковнославянского языка само по себе и составляло существенную причину непонятливости инородческих детей, приводившей епархиальную власть в отчаяние. Старинная метода псалтырного учения не могла заинтересовать и оживлять детей.

Школа была поставлена дурно и в материальном отношении, учащиеся не имели никакого призрения и питались весьма скудно. Между тем епархиальное начальство постоянно получало донесения от своего духовенства и проповедников, что не только новокрещены, но и многие старокрещены, особливо женский пол, не умеют креститься, молитв не творят, к св. образам почтения не имеют, в церкви не ходят, живут вместе с иноверцами, по иноверческим обыкновениям устраивают многие непорядки и мольбища; их дети св. крещения, больные – исповеди и св. причастия, a умершие надлежащего церковного погребения лишаются; за побуждения же их к содержанию православной христианской веры и обучению молитвам Господним чинят они со священниками и церковными служителями не малые ссоры и драки, просят об отрешении их священнослужителей от мест своих. [Указ Казан. Консистории 1778 года). Пришлось Духовной Консистории просить светское начальство указами объявить всем старокрещенам и новокрещенам Казанской и Оренбургской губерний, чтобы они прежние свои заблуждения оставили и с некрещеными для могущего быть соблазна никакого сообщества отнюдь не имели и от них удалялись, а содержали бы христианскую веру твердо и непоколебимо; св. иконы почитали бы по-надлежащему, да и в церкви на общие молитвословия во все воскресные и знатных праздников, а особливо высокоторжественные дни ходили неленостно и хотя первейшим молитвам Господним: Во имя Отца… Господи Иисусе Христе, Боже наш, Отче наш, Богородице Дево, радуйся… до конца, так и крестное на себя знамение изображать обучались непременно, и для того священнослужителей в дома свои пускали бы беспрепятственно, и никакого озлобления им не делали; равным же образом и оным священно-церковно-служителям от духовных правлений и от заказчиков учинить письменное подтверждение, чтобы они об обучении тех своих прихожан вышеписанным молитвам и прочим должностям и обычаям христианским, а также и о чинении им во все св. четверодесятницы исповеди и о сподоблении их Святым Христовым Тайнам имели наиприлежнейшее старательное наблюдение, не требуя за то от них ни малейшего награждения и не домогаясь к оному ни под каким видом, под извержением священникам и диаконам своего сана, а церковникам под тяжким церковным наказанием по важности вин и отдачей их в светский суд».

Напуганные таким грозным указом священники принялись учить крещеных молитвам; благочинные стали разъезжать по приходам и спрашивать, знают ли крещеные упомянутые выше молитвы. Теперь жених и невеста являлись на экзамен к благочинному, спрашивавшему их молитвы. Конечно, такое строгое применение указа вызывало много недоразумений и наводило на необходимость подставлять на экзамен вместо одних лиц другие. Это усердное требование касалось лишь внешней стороны христианства и имело принудительный характер; само знание молитв было принужденное и до смысла их инородец не добирался.

С 1785 года по 1801 г., на Казанской кафедре святительствовал архиепископ Амвросий Подобедов. Последний старался поднять инородческое образование, заново перестроил здание казанской новокрещенской школы. Он пришел к сознанию, что для просвещения инородцев нужны не только деятели из их единоплеменников, но и родной их язык, как орудие христианского образования. Эту мысль он высказал Св. Синоду, и, вероятно, по его инициативе завязалась обширная переписка о переводах священных, богослужебных и др. книг на инородческие языки. Толчком к тому послужило отпадение в начале 19 века крещеных татар в Нижегородской губернии в магометанство. В 1802 г., по представлению Св. Синода, состоялось Высочайшее повеление о переводе богослужебных книг на татарский и друг. инородческие языки. В 1803 г, вышел перевод краткого катехизиса, напечатанный славянскими буквами, параллельно с русским текстом, но перевод оказался темным, нестройным, исполненным книжным татарским языком. Не лучше были переводы на инородческие языки и Библейского общества в начале 19 века. Преосвященный Амвросий с 1785 г. по 1801 г. посвятил в церковный клир более 60 воспитанников новокрещенских школ. Видимо это было лучшим временем деятельности этих учреждений –деятельности хотя и односторонней, но не совсем безуспешной.

Но просветительная деятельность Преосвященного Амвросия по новокрещенским школам прекратилось вслед за выбытием его из Казани. Несмотря на то, что новокрещены, по примеру 1802 и 1803 годов, не перестали заявлять о своем отпадении в магометанство, и эти отпадения были в 1810, 1820 годах, инородческое образование стало приходить в окончательное разложение. Дело дошло до того, что в 1825 г. Захарие-Елизаветинская церковь, заброшенная и запустелая после закрытия школы, была разобрана и уничтожена. Только и осталось в памяти народной имя «новокрещенских школ», да убогая часовенка стояла на месте бывшего храма.

В последующие годы снова стало пробуждаться сознание необходимости хоть что-нибудь сделать для темного инородческого люда. В поволжских семинариях явилось усиленное преподавание инородческих языков, чтобы дать инородческим приходам более подходящее духовенство. В центре инородчества, Казани в 1830 г. блаженной памяти Филарет Амфитеатров, архиепископ казанский, так сильно влиявший на казанских татар своей святой жизнью, принял близко к сердцу просветительное дело среди крещенных татар и постановил, чтобы в крещенотатарские приходы назначались священники с особенно тщательным разбором, чтобы эти священники были знающие свое дело, ученые, благонравные, понимали местный инородческий язык. Святитель приказал перевести на инородческие языки вероучительные книги. Он дал распоряжение, чтобы в церквах во время богослужения поучения говорились на инородческом языке, чтобы, по крайней мере, главные части богослужения совершались на инородческом языке. Наконец, владыка требовал от духовенства учить инородческих детей в школах. Эти совершенно верные взгляды благостного владыки на инородческое дело особенно были благовременны после того, как в 1840 годах снова начались отпадения крещенных татар в магометанство. К сожалению распоряжения архиепископа Филарета, устроившего в г. Казани миссию, не нашли подходящих исполнителей, потому что, судя по инородческим переводам, самые авторитетные знатоки инородческих языков, владея ими практически, не имели теоретической подготовки, не умели ими пользоваться и научить этому других¹. Так шло дело до 1847 года, когда Государь Император Высочайше повелеть соизволил «приготовить перевод на татарском языке необходимейших духовных книг православного исповедания с тем, чтобы можно было учредить православное на сем языке богослужение для татар, принявших православную веру». Таким образом печальные факты не прекращающегося отпадения крещенных татар в магометанство убедили русскую церковь обратить особенное внимание на положение инородческого дела в Казанском крае. И вот в 1842 году, учреждая в г. Казани духовную академию, Св. Синод указом от 25 мая 1842 г. постановил придать ей миссионерское направление устройством особых кафедр инородческих языков, употребляемых язычниками и магометанами Казанского учеб. округа, частью и Сибири. В 1845 г. на первое время было открыто в академии обучение языкам татарскому с арабским и монгольскому с калмыцким, причем, отдавалось преимущество этим инородческим языкам именно потому, что инородцы монгольского и тюркского племен обращали на себя внимание своей многочисленностью и религиозной устойчивостью, сравнительно с другими инородцами края, менее упорными в своем язычестве, но крайней мере с официальной стороны.

Вновь открытая академия должна была принять на себя и миссию перевода на инородческие языки богослужебных христианских книг.

Таковы были в главных чертах судьбы миссионерства среди инородцев Казанского края.

Успехи христианства были лишь внешние, количественные, и то по преимуществу среди финских племен, уступающих внешнему влиянию. Это влияние всего лучше сказалось на крещении татар и мордвы, относительно которой Лепехин говорит, что в 1681 году грозным указом мордве повелевалось, чтобы она «поискав благочестивой христианской веры греческого закона крестилась вся; а как она крестится, то ей во всяких податях дано будет облегчение на 6 лет; а буде она креститься не похотит, то ей сказать, что она отдана будет в поместья и вотчины некрещеным мурзам и татарам»².

Тоже самое; конечно, применилось и к другим инородческим племенам. Если христианство распространилось количественно, то в качественном отношении успехи миссионерства были не блестящие. Мордва, приняв крещение, по-прежнему не преставала молиться «богу богов» – Чам-Пасу, богине Анге-Патяй, отождествив ее с Божией Матерью в молитве: «матушка Богородица Анге-Патяй»! Мордва не забыла злого духа Шайтана, по-прежнему твердо держась языческой теогонии; совершала жертвоприношения при многочисленном собрании народа. Николая угодника она отожествляла с богами Мастыр-Пасом и Назаром-Пасом и т. п. Крещеные черемисы по-прежнему продолжали поклоняться Юмо, богу неба, и керемети, богу зла, младшему брату Юмо. Загнанный судьбой в глубь лесов, черемисин и доселе оставался ревностным слугой керемети, приносил ему кровавые жертвы, благоговел перед приказаниями ворожников и мужангов, черемисских шаманов. Черемисский керемет одинаково служил предметом поклонения и крещеной мордвы и крещеных чуваш, которые не переставали почитать Тора, бога добра и света, целый ряд мелких божеств, совершали им жертвы, имели своего рода шаманов: иомзей. Крещеные вотяки не переставали оставаться язычниками и приносили жертвы до самого последнего времени. Новокрощеные татары были совершенными магометанами, а старокрещеные, оставаясь по имени христианами, на деле были язычниками, чтили Бога добра и кереметя, – бога зла; совершали языческие моления: шыйлык, чюк, пукрау, приносили жертвы домовому, хлевному, лесному, водяным богам. Все инородцы почитали покойников, как живых, совершая им жертвоприношения. Все миросозерцание крещеного инородца было языческое, и тьма заблуждений, невежества облегла инородческий край, предоставляя полную возможность магометанству пролагать незаметные для постороннего, но прямые тропы к сердцам и умам этих язычествующих народцев.

Вот в какое темное для края время зародилась в Казани духовная академия, взявшая на рамена свои дело христианской миссии в крае. В стенах этой академии с первых же годов ее существования получил миссионерское образование просветитель инородцев Казанского края, основатель целой системы инородческого обучения, муж великой силы и великого дела Николай Иванович Ильминский. В то время, когда мусульманская пропаганда в крае проникла и к старокрещеным татарам, чувашам, черемисам, и массовые отпадения угрожали уже опасностью поглотить все инородческое население края для служения мусульманству и татарской народности; тогда именно Богу угодно было послать краю свою милость: в академии обучался и укреплялся духом сей замечательный человек; благодать Божия воистину почивала на этом человеке. Это было тогда, когда в 12 губерниях Казанского края насчитывалось приблизительно до 4223035 человек инородческого населения, а из них крещеных было лишь до 1853943 человек. В подавляющем большинстве эти крещеные инородцы преданы были вере предков и представляли собой почти не возделанную почву. Возделывать ее и призван был знаменитый Николай Иванович, имя которого навсегда и неразрывно связывается с историей христианского просвещения востока России, оставаясь в благодарной памяти просвещенных им инородцев, как завет прошедшего и указание будущего.

Происхождение. Годы учения. Служба Николая Ивановича в Казанской дух. академии до конца 1858 г. Его взгляды на значение книжного и народного языка татар в христианских переводах.

«Лучший из добрых людей», заслуженный государственный деятель, основатель целой системы инородческого просвещения, системы мудрой, многосторонней, приносящей благие плоды уже 40 лет, редкий богослов, литургист, педагог и изумительный полиглот, употребивший свою ученость на неустанное служение святому делу просвещения «малых сих», приснопамятный Николай Иванович Ильминский был родом из г. Пензы и родился 23 апреля 1822 года. Отец его служил протоиереем городской Николаевской церкви, членом Консистории, имел многочисленную семью: шесть человек детей. Семья была религиозно настроенная. Мать происходила из купеческого рода, была добрая и кроткая. Дети жили между собой дружно. Иногда по вечерам оставалась с ними старушка, вдовая дьяконица Васильевна, которая своим мастерским подбором сказок возбуждала в детях благородные чувствования. Их неотразимо трогали повествования, например, о том, как брат с сестрой, по проискам лихой мачехи, терпели всякие напасти и чуть было не были зарезаны; дети навзрыд плакали, но были очень удовлетворены, когда услышали о том, как жестоко была наказана мачеха.

Учиться Николай Иванович начал по старой методе, по азам у своей бабушки, вдовы – купчихи, жившей у дочери, умной и энергичной женщины, просто и естественно воспитывавшей детей зятя; потом прошел курс дореформенного духовного училища и семинарии; жил у родителей и потому не испытал на себе невзгод исторической бурсы. В семинарии он учился отлично, прекрасно изучил классические языки, любил заниматься математикой, и, как прекрасно подготовленный юноша, был отправлен семинарским начальством в академию. В Пензенской семинарии в то время преподавался татарский язык, но Николай Иванович и не помышлял об изучении его, любя более науки положительные и более развивающие.

Пребывание в средней духовной школе не оставило, кажется, в Николае Ивановиче особенного сочувствия к ней, что мы увидим из неоднократных отзывов его о неправильной постановке в семинариях преподавания Богословия, как научного предмета, о недостаточно разностороннем развитии в семинариях религиозной жизни³.

В 1842 г. были открыта в г. Казани духовная академия, которая помещалась сначала в Спасопреображенском монастыре, потом в д. Тихонова на Проломной улице и лишь с 1845 г. в собственном здании на Арском поле. К Казанскому академическому округу приписаны были все семинарии востока Европ. России и Сибири, в учебном отношении. По предложению академического правления Пензенская духовная семинария, в числе прочих семинарий округа, назначила в состав первого курса вновь открытой академии своего лучшего студента Николая Ильминского. В академию поступил маленький ростом, смуглый шатен, живой, как ртуть, красивый из себя юноша, с открытым и веселым характером, остроумный и говорливый, поэт в душе, обладающий чисто художественным воображением, превосходный рассказчик. Среди строгого, угрюмого режима академической бурсы это была находка, и юноша Ильминский делается любимцем на своем курсе.

Академический курс того времени делился на 2 отделения, низшее и высшее. Первое в свою очередь делилось на историческое и математическое. Николай Иванович записался на математическое отделение и все 2 года с особенным жаром и любовью предавался изучению положительных наук, поражая быстротой и легкостью математических соображений.

Последние два года учения в академии Николай Иванович должен был изучать преимущественно богословские предметы; но он особенно охотно занимался русской церковной историей и его магистерское сочинение было исполнено им по общей церковной истории: о вселенских соборах. Однако это не мешало юному богослову увлекаться лекциями по естественным наукам, читанным тогда в академии известным ученым П.И. Вагнером, – участвовать в ботанических экскурсиях, а потом не менее страстно предаваться изучению языков как европейских (французского и немецкого), так особенно татарского с арабским, что в последствии стало главной специальностью талантливого студента. Николай Иванович обладал удивительной способностью усваивать языки, быстро проникаясь во внутренний строй их, и вот в 1846 году академия выпустила из стен своих магистра, который знал классические языки, французский и немецкий, и изучал еврейский, татарский и арабский с особенным усердием. Этот магистр поразил своими обширными сведениями по языкам тогдашнего ревизора академии, епископа винницкого, Афанасия, который прозвал Николая Ивановича полиглотом.

На ряду с искренним увлечением науками, Николай Иванович обращал на себя внимание своей скромностью, благонравием, замечательной откровенностью. В его добром сердце и мягком характере видели черты детской невинности, замечательное благородство, не допускающее никаких компромиссов с совестью. Все это особенно ценилось в нем его умным начальником ректором архимандритом Григорием, который руководил талантливого студента и готовил его к занятию академической кафедры, снисходя даже некоторыми послаблениям в деле изучения богословских наук, а равно и подвижности талантливой натуры. Товарищи считали Николая Ивановича честнейшим человеком, с безукоризненной, чистой душой, человеком высокой нравственности, чуть не святым, и ему приходилось доказывать товарищам, что и он порядочный грешник.

Это благородство, величие души, эту откровенную невинность, добросердечие и приветливость сохранил Николай Иванович до гробовой доски, слывя среди казанцев заживо святым человеком.

Изучение татарского и арабского языков начал Николай Иванович с 3-го курса у профессора А. К. Казем-Бека и практиканта – татарина Махмудова. В продолжение 3 полугодий он весьма усердно предавался этому новому для него изучению. С 10 октября 1846 г. магистр Ильминский становится сам бакалавром татарского и арабского языков, одновременно занимаясь преподаванием в академии математики и естественных наук, которые вскоре он сменил на кафедру еврейского языка. Теперь молодому бакалавру было предоставлено заниматься лишь филологией, и Николай Иванович особенно предался изучению арабского языка у знаменитого ориенталиста Казем-Бека, который еженедельно по нескольку часов занимался с ним изучением арабского языка и литературы, раскрыл перед любознательным бакалавром двери своей библиотеки, и Николай Иванович был глубоко признателен профессору за его живые беседы и обязательную любезность.

Не переставая интересоваться живым народным татарским языком, не зная усталости в занятиях, бакалавр входит в сношение с казанскими татарами и с весны 1847 года переселяется на жительство из академии в Татарскую слободу, где учится у мулл Керима и Баймурата, входит в сношения с татарскими школьниками, шакирдами, привлекает к себе симпатию и уважение со стороны подозрительных татар и наконец делается домашним учителем у одного богатого татарина. В течение года молодой ученый с таким самоотвержением изучал татарский язык и народный быт в постоянном обращении с татарами, что ни болезни, ни разные неудобства не заставили его отказаться от заветной цели. И он достиг цели: практически изучил татарскую народность и мог теперь поставить в академии дело свое на надлежащую дорогу. До этого Николай Иванович всецело следовал своему учителю, ученому арабисту, презиравшему народный татарский язык и преподававшему книжный язык, представляющий смесь татарского, арабского и персидского языков. Занятия были чисто филологические. Теперь, по мере знакомства с бытом татар, Николай Иванович вносит в свои лекции практический, живой характер, пополняя их рядом этнографических, исторических и бытовых сведений, чего собственно и не доставало в преподавании по миссионерским кафедрам, и что было замечено ревизором академии, епископом Афанасием в 1847 году.

И вот в 1848 г. Николай Иванович поднимает вопрос о более правильной и определенной постановке миссионерского образования в академии, так как ни высшее начальство, ни академическое правление не знали, как организовать это дело, чтобы оно было целесообразно и плодотворно. Этот вопрос был поднят как раз в то время, когда на Казанскую академию было возложено исполнение Высочайшего повеления относительно перевода на татарский язык литургии Иоанна Златоуста и сокращенного молитвослова, а также проверки изданного на татарском языке перевода Нового Завета. При академии в 1847 г. был устроен переводческий комитет под председательством ректора из профессора Казем-Бека и бакалавра Ильминского. Слишком 11/2 года пришлось Николаю Ивановичу, одному по преимуществу, просматривать переводы разных молитвословий, сделанные священниками разных епархий, равно и те переводы, которые были поручены разным наставникам семинарий округа, преподающим татарский язык.

Рецензии просмотренных Ильминским переводов представляют нам указания, что в это время знаменитый переводчик был весьма далек от тех взглядов, которые он усвоил и которых держался в своей последующей просветительной деятельности. Перед нами является (в упомянутых рецензиях) во всеоружии ученый арабист, сторонник книжного татарского языка и образования, пренебрежительно относящийся к практическому употреблению живого татарского языка. Николай Иванович не одобрял даже употребления русского алфавита для татарских переводов, не одобрял народных слов и выражений в переводе. Ему казалось, что народный татарский язык, будучи языком необходимого круга житейских нужд народа, крайне беден. Переводчику посему постоянно нужно пользоваться арабским языком, разработанным мусульманскими богословами, полным магометанских идей и совсем чуждым идей христианства. Отсюда крайняя опасность для переводчика или впасть в неправильное выражение христианского понятия или допустить неточности в переводе. К этому прибавляется и то, что арабский язык непонятен татарскому населению.

Но и в этих рецензиях уже встречаются мимолетные мысли о необходимости обратиться при переводах на татарский язык к народной речи, «оторвать новообращенных татар от арабского образования и развивать их собственные природные силы, обращаясь к живому слову, звучащему в устах татарского народа». С этой сокровищницей чистого, живого татарского языка Николай Иванович скоро и познакомился.

Весной 1848 г. явился в Казань архиепископ Григорий (Постников), человек с глубокими миссионерскими идеями, сильным умом и твердым характером. Владыка явился в Казань в тревожное время, когда крещеное татарство угрожало массовыми отпадениями, ссылаясь на отдаленность храмов и поборы духовенства.

Владыка прибыл в Казань и немедленно обратил свое внимание на религиозное состояние крещеного татарства. Он привез с собой Высочайшее повеление от 3 апреля 1848 г. относительно устройства для крещеных татар походной церкви со священником – миссионером, который бы, разъезжая на обывательских лошадях по крещенским селениям, безвомездно совершал богослужение и учил народ вере на родном языке. Скоро, однако оказалось, что было весьма трудно найти в епархии священника, который мог бы свободно говорить на татарском языке; а еще труднее оказалось устройство самого храма. Лишь в конце 1849 года был заведен татарский миссионер, а походная церковь так и не устраивалась. Архиепископ захотел поближе узнать религиозное состояние татар, причины их тяготения к мусульманству, познакомиться с положением духовенства в крещенских селах. Не надеясь добыть необходимые сведения путем личных посещений, в виду производившегося большого следствия об отпадении татар, равно и в виду существования в крае холеры, архиепископ отправил к татарам Николая Ивановича, как бы для ученого путешествия, снабдил его целым рядом вопросов касательно интересующего владыку дела. Ученый путешественник получил из владычних рук 50 рублей на дорогу, а осенью 1848 года отправился в Мамадышский уезд, не обращая внимания на всю опасность такого путешествия среди невежественного и фанатичного иноверного народа.

Николай Иванович не имел ясного представления о старокрещеных и новокрещеных, о месте их жительства и шел наугад туда, где по официальным данным было отступническое движение.

В товариществе с знакомым шакирдом из татарской слободы в Казани, Николай Иванович не задумываясь направлялся по татарским деревням, любезно принимаемый муллами, как ученый, хорошо знающий мусульманство; путешествуя пешком в татарском халате и малахае на голове, с книжкой у пояса, записывая в нее на татарском и русском языке немецким шрифтом все, что возбуждало интерес в путешественнике, подсаживаясь на воз того или другого татарина, крещеного; у таковых среди обычной беседы и выведывал необходимые сведения. Не всегда легко было путешественнику и не раз приходилось ему скрываться от подозрительных взглядов татар и крещеных, особенно боявшихся его записной книжки. Раз пришлось ему скрыться от толпы в квартиру станового, который в это время пировал с волостной аристократией. Осмотрев документы скромного путешественника, этот господин снисходительно дозволил Николаю Ивановичу провести ночь у себя на кухне, откуда на другой день рано утром неожиданный гость удалился. Так пропутешествовал Николай Иванович с августа по октябрь, обходя Мамадышский, Чистопольский и частью Спасский уезды, вернулся в Казань и представил архиепископу подробный отчет, в котором впервые выяснил различие между старокрещеными и новокрещеными, указал причины и характер отступничества среди татар, выяснил взаимные отношения крещеных татар и их духовенства, причем выразил совершенно новый взгляд на крещено-татарское дело и вообще татарский вопрос в крае, – взгляд, который имел глубокое влияние на последующую деятельность ученого. Вместе с тем путешественник представил и денежный отчет в расходах по путешествию, возвращая удивленному владыке 25 р. из выданных ему 50 рублей. Архиепископ даже смутился перед такой идеальной честностью Николая Ивановича, ничего не нашелся сказать, а только странно поглядел на бакалавра, махнул рукой и скрылся в кабинете, оставив деньги в руках Николая Ивановича.

Точно такое же путешествие было совершено Николаем Ивановичем в 1849 г. по крещенотатарским деревням Чистопольского и Спасского уездов.

Эти путешествия и беседы по поводу них сблизили путешественника с владыкой. Они договорились до необходимости завести в инородческих приходах богослужение на народных языках, и владыка призвал к деятельности переводческий комитет, который не проявлял жизни уже полтора года, и существование которого даже не было известно архиепископу. Комитету пришлось проявить свое существование, собираться ежемесячно, а Николаю Ивановичу представился случай высказать свой тогда уже изменившийся взгляд на характер татарского языка, который потребен для переводов. Переводчик, по мнению Ильминского, и тогда высказанному, должен черпать необходимое из источников народного языка по-преимуществу, обращаясь к ученому татарскому языку лишь в таком случае, когда татарские наречия не представят подходящего материала для перевода текста. Это заимствование должно ограничиться лишь отдельными словами, а форма речи в переводах должна быть народная. Переводчики богослужебных книг должны тщательно изучать народные говоры татарского языка, проникнутые духом языка, усвоить татарский взгляд на вещи. Татарские наречия должны быть разработаны и из них извлечено все, годное для дела. Для переводчиков необходимо знание арабского и персидского языков с их литературами.

Вместе с тем Николай Иванович и поднял упомянутый нами выше вопрос о более правильной постановке преподавания инородческих языков в академии, требуя устройства самостоятельной кафедры для татарского и арабского языков и освобождения их преподавателя от преподавания других предметов.

Академическое правление думало решить вопрос, освободив Ильминского от преподавания естественных наук, но поручив ему преподавание еврейского. В тоже время все студенты по выбору должны были заниматься изучением инородческих языков в той или другой группе. Но такая постановка дела не удовлетворила ни Николая Ивановича, ни архиепископа Григория, который в 1849 году передал дело о миссионерских кафедрах на рассмотрение академической конференции, решив не ограничиваться лишь устройством отдельных кафедр инородческих языков, а идти дальше, т. е. устроить при академии полные миссионерские курсы, с чем был согласен и Св. Синод. Был выработан огромный проект устройства в Казани особой миссии при академии с особым комитетом из ректора, инспектора академии, преподавателей инородческих языков академии и семинарии, ректора семинарии и 3 казанских протоиереев, под непосредственным начальством архиепископа. В основу проекта легло мнение Николая Ивановича по предложенному вопросу.

Последний полагал, что для правильного решения дела нужно прежде всего обратить внимание на религиозное и умственное состояние татар: магометан, крещеных и отступников. Сообщая разносторонне сведения о первых, других и третьих, автор проекта приходит к следующим мерам в деле просветительного действования на татар: к организации миссии и к организации самого миссионерского образования. Признавая бесполезным крещение единичных личностей, теряющихся в массе иноверных, проект предлагает заняться постепенным и систематическим проведением в инородческую среду направления умов в пользу христианства, что, подобно евангельской закваске, произведет полный переворот в жизни татар. Проведение христианских начал в народную татарскую массу будет очень медленное, но за то прочное и верное. «В деле миссии должно вооружиться совершенным терпением, хладнокровно ждать плодов от действий миссионеров, которых не должно и стеснять излишней торопливостью. Меры против магометанства должны быть строго систематические, хорошо рассчитанные и продолжительные. Они должны иметь между собой совершенное единство». Проект указывает, что в инородческих приходах священниками должны быть знающие инородческие языки, а причетниками сами инородцы. Указывая на образ жизни и деятельность духовенства в инородческих приходах, проект указывает на необходимость школьного учения в приходах через священников и особых светских учителей – миссионеров, особенно студентов академии. Религиозное влияние на магометан по проекту лучше всего начинать с бесед между миссионером и воспитанниками татарских школ, по сократовскому методу, исподволь вводя в кругозор магометанина христианские взгляды. По проекту, деятели миссии должны иметь полное знакомство с арабским и татарским языками и с мусульманской религией.

Подготовка миссионера должна начинаться с духовного училища, куда должны быть представляемы дети духовенства из инородческих приходов и даже из татар. Здесь они обучаются у учителя-практиканта татарскому языку. В семинарии они уже овладевают татарским языком, изучают мусульманство, арабский язык и миссионерскую педагогику, освобождаясь от изучения некоторых предметов семинарского курса. Вот таких воспитанников и следует назначать священниками в татарские приходы, а лучших отправлять в академию для подготовления из них учителей татарского языка в семинариях. Здесь студенты знакомятся с турко-татарскими наречиями, изучают Коран, историю и критику магометанства и теорию миссионерства. По каждому отделу на миссионерском отделении нужно устроить по профессорской кафедре и иметь по бакалавру. Для лучшего подготовления преподавателей татарско-арабского отделения необходимо отправить по крайней мере одного молодого человека года на два в Каир, средоточие мусульманского учения, а студентов академии отправлять месяца на 3–4 в разные местности для изучения тюркских наречий. К этим мнениям Николая Ивановича академическая конференция прибавила указание на необходимость устройства особого двухлетнего миссионерского курса для окончивших курс в академии по отделу миссии бурятско-монгольской и отделу миссии татарской, с назначением таких воспитанников в миссионеры, придав этому курсу более широкое и разностороннее изучение миссионерских предметов и самого дела проповедничества. В том же духе разработан проект о монголо-калмыцкой миссии. Все это было снабжено сметами на содержание миссий и в конце ноября 1850 г. отослано в Свят. Синод, а в 1851 году к нему прибавлен проект реформы миссионерского образования в семинариях округа. И вот в 1854 г. Св. Синод постановил открыть при Казанской академии отделения противораскольничье, противомусульманское, противоязыческое (религии черемис и чуваш) и противобуддийское.

Пока разрабатывался вопрос о миссионерских кафедрах, дело перевода богослужебных книг на татарский язык шло своим чередом. Сильным побуждением к тому был запрос духовно-учебного управления в ноябре (25) 1848 г. о том, что сделано по вопросу о татарских переводах. Для усиления действий комитета был переведен из Саратова в Казанскую академии преподаватель истории и татарского языка Г. С. Саблуков, оказавшийся лучшим знатоком татарского языка и древностей, представивший в комитет перевод начатков христианского учения, на чем он и проявил свою отличную эрудицию. Новый сотрудник был назначен бакалавром греческого языка в академии и преподавателем татарского в семинарии и явился в Казань 25 июля 1849 года. Он успел до этого исполнить порученный ему перевод утрени. Члены комитета профессор Казем-Бек и Ильминский «с отличным искусством» перевели литургию Иоанна Златоуста, трудились теперь над переводом молитвослова. Далее было преступлено к поверке татарского перевода Нового Завета (сделан. Библейским обществом), что потребовало усиленных занятий, так что к 8 октября 1849 г. были закончены переводы Евангелия от Матфея и обедницы, исполненные Казем-Беком. Вскоре, однако, профессор Казем-Бек был переведен в Петербург, и в переводческом комитете пришлось работать преимущественно Николаю Ивановичу, при помощи нового члена Г. С. Саблукова, а Казем-Бек изъявил готовность просматривать казанские переводы уже в Петербурге, получая их через Св. Синод, что и было на деле. Скоро сам Комитет был переведен в Петербург (по расп. Св. Синода от 8 июля 1850 г.). Это случилось по причине отъезда архиепископа Григория в Петербург для присутствования в Св. Синоде. Владыка пожелал иметь Комитет при себе и составил его здесь из инспектора Петербургской академии архимандрита Иоанна, профессора Казем-Бека и Николая Ивановича, вызвав его на год в столицу. Архиепископ поместился вместе с нашим бакалавром и часто вел с ним беседы по инородческому вопросу. Председательствуя в Комитете, владыка быстро двинул дело печатания переводов и дальнейшее продолжение переводческого дела. Решив печатать переводы в Казани под корректурой Г. С. Саблукова, Комитет в 1851 г. увидал вышедшим на свет перевод литургии, напечатанной в два столбца: по-славянски и по-татарски, причем по-татарски печаталось лишь то, что читается и поется вслух. Владыка Григорий так обрадовался принесенному ему Николаем Ивановичем экземпляру перевода, что тут же подарил виновнику радости 3 рубля за труды по перевод. делу Николай Иванович был награжден тем, что его Св. Синод командировал на восток для изучения мусульманства в его центре. Он был рекомендован для этого и академической конференцией и самим архиепископом Григорием «для блага православной церкви и пользы академии».

В первых числах августа 1851 года Николай Иванович был отправлен Св. Синодом за границу, порученный вниманию русского посланника и его миссии в Турции, сопровождаемый лучшими пожеланиями со стороны академии. Он ехал с подробной инструкцией владыки Гурия (Григория стр. 32), утвержденной Св. Синодом, и должен был в течение двух с половиной лет побывать в Каире, Сирии, именно в Дамаске, в разных местах Малой Азии и в Константинополе, основательно изучить арабский язык, историю Магомета, его веры и сект по источникам, вникнуть в слабые стороны религии, – приготовить материалы для составления антикораники, как учебника для семинарий, – изучить турецкий язык, персидский, изучить Талмуд, суфийские секты, сравнивая их учения с христианским, разыскивать и приобретать в двух экземплярах для академической библиотеки лучшие противомагометанские сочинения, изучать положение православных среди магометан и причины их слабого влияния на магометанство. Кроме всего этого, путешественнику предлагалось составить сборник полезных наблюдений и открытий по части литературы и древностей края, посещать в Сирии и Египте древние храмы для ознакомления с древними манускриптами и составлять их описания. Наконец, ему предложено было представлять троякого рода отчеты о ходе занятий, о месте нахождения и всех событиях путешествия, интересных в ученом или религиозном отношении. Возлагая на путешественника такой громадный труд, начальство было вполне уверено, что Николай Иванович «с особенной честью выполнит возложенное на него поручение», вследствие «превосходной подготовки, ненасытимой любознательности, твердости в преследовании предположенных целей, примерной простоты и любезности в общежитии, сильной наблюдательности, легко схватывающей свойства предметов».

Действительно, Николай Иванович превосходно изучил арабский язык и литературу под руководством ученых шейхов Боррани и Десуки, учился персидскому языку, изучил шариат, собирал рукописи, приобретал нужные книги; изучил быт Каира, постановку преподавания в высшем магометанском училище; совершил экскурсию по Египту, осматривал пирамиды, поднимался по Нилу до Нильских порогов, изучая быт народа и устройство западных миссий среди разноверных жителей страны. Он побывал в Синайской пустыне, познакомился с бытом бедуинов, праздновал Пасху в Иерусалиме, был в Назарете, в православных монастырях, среди Ливанских гор, ездил в Дамаск, часто скрывая свою национальность, в виду предстоящего разрыва дипломатических отношений между Россией и Турцией и – опасности прослыть шпионом русского правительства.

В Палестине и Сирии путешественник наш внимательно присматривался к жизни православия и проискам католичества среди сирийцев – арабов, полагая единственным средством спасти православие – это православные школы с учителями из студентов Казан. академии, знакомых с арабским языком.

Война с Турцией помешала Николаю Ивановичу побывать в Константинополе, и он через Смирну, Афины, Триест, Вену прибыл 1 февраля 1854 года в Петербург, был радушно принят преосвященным Григорием, представил отчет о путешествии духовно-учебному правлению, был отпущен в Казань, где 14 июля был радостно встречен академическими сослуживцами.

Николай Иванович приехал в Казань как раз в то время, когда должны были открыться в академии упомянутые нами выше 4 миссионерских отделения. На противомусульманском отделении назначено было изучение татарского и арабского языков, магометанского учения и противомусульманской полемики. Студенты отделения освобождались от изучения истории философии, математики и естественных наук.

Николай Иванович работал на отделении сначала вдвоем с практикантом, старым знакомцем Бактемиром Ямбулатовым, потом на отделение переведен был и Г. С. Саблуков.

Живой, увлекательный бакалавр производил сильное впечатление на студентов отделения своей беседой, полной эпизодов исторического, бытового, юридического содержания, личных наблюдений над восточной жизнью; интересовал молодежь этими замечаниями, производимыми попутно при упражнениях в языке и чтении Корана, стараясь более всего познакомить студентов с языками. По его настоянию студенты миссионерского отделения посылались по летам 1855, 1856 г. в татарскую слободу для практики в татарском языке, что потом вошло в обычай на отделении. К сожалению, студенты отделения, по окончании курса, часто не находили должного приложения своих знаний, за отсутствием в семинариях самостоятельных кафедр инородческих языков; их часто посылали на неподходящие предметы или же в них желали видеть практиков-миссионеров, с полным бескорыстием преданных миссионерству. В 1856 г., с водворением Г. С. Саблукова на мусульманском отделении, Николай Иванович стал преподавать лишь магометанское учение с противомусульманской полемикой. Это было для него значительным облегчением, особенно в виду того, что он с 1855 г. был секретарем редакции академического журнала: «Православный Собеседник». К тому же он обратил особое внимание на ознакомление студентов с историей ислама и его догматикой, даже в ущерб миссионерской полемике, которой он не придавал особого значения, как мало достигающей цели. Последний взгляд выражен Николаем Ивановичем в его академической речи 8 ноября 1856 г. и в рецензии сочинения священника Бенескриптова: «Историко-критическое обозрение магометанской религии». Из практики религиозных споров с татарами он «имел многократные случаи заметить, что самые решительные возражения теряют свою силу и убедительность для татар, потому что они слишком сильно предубеждены в пользу божественности Корана. На каждое возражение изворотливый рассудок татарина найдет в ответ либо готовую общую фразу, либо какой-нибудь софизм, или по крайней мере не примет, не вникнет в существо и силу возражения. Нередко на возражение, которое миссионер мог бы считать неразрешимым, татарин ответит самодовольной улыбкой, как на бессильное проявление злобы и неверия. Эта недоступность татар зависит прежде всего от закоснелой привычки к своим исконным верованиям; но также зависит и от того, что исламизм как бы нарочито закрыл очи своих последователей односторонним воспитанием и безусловной верой в божественность Корана». Единственным средством к разубеждению поклонников ислама должно быть образование, «которое бы развило в них охоту к самостоятельному и беспристрастному размышлению, пробудило бы силы их ума и сердца к пониманию христианства, а в этом не помогут миссионеру никакие отрывочные рецепты полемических сочинений: миссионер против ислама должен быть вместе педагогом для татар.

Мы видим таким образом, как медленно и последовательно доходил Николай Иванович до идеи о действительном деятельном миссионерстве. Но эти же взгляды не нравились ни начальству академии, в лице архимандрита Иоанна, ни представителю епархиальной власти, в лице архиепископа Афанасия, преемника владыки Григория, сделавшегося петербургским митрополитом. Архимандрит Иоанн, сначала покровительствовавший нашим переводчикам, которые при его предшественнике архимандрите Агафангеле находили конкурента, старавшегося заманить студентов на свое противораскольничье отделение; теперь, после того, как они сделались один ординарным профессором, другой – экстраординарным, стал относиться к миссионерским отделениям пренебрежительно, называя их курятниками, пристроенными к академии. Он лишил Николая Ивановича секретарства, считал его человеком с легкой, не философской головой, запутавшимся в магометанском богословии, увлекавшимся исламом, который он будто бы проповедовал с кафедры. Этот взгляд усвоил и епархиальный преосвященный, постоянно пренебрежительно относился к изучению в академии магометанства и тем причинял большое горе нашему Николаю Ивановичу. К еще большей печали, последнему пришлось разочароваться в полезности того упорного труда, который был положен им в переводческое дело. Нужно заметить, что дело татарских переводов приближалось к концу: была переведена псалтирь, необходимая часть требника, и было признано, что все необходимое переведено, и только еще остался перевод Катехизиса митрополита Филарета. Нужно было испробовать пригодность переводов, и Николай Иванович отправился с ними по старокрещенским деревням, где воочию убедился, что переводчики допустили крупную ошибку, пользуясь письменным языком татар и арабским алфавитом, что оказалось совершенно непригодным для неученого татарства. Старокрещены со своим чистым народным языком, не испорченным примесью арабизмов, не понимали переводов, не могли читать их, ибо среди них русский алфавит оказался распространеннее арабского. Во время путешествия Николая Ивановича осенила светлая мысль сделать опыт перевода какого-либо евангельского повествования на разговорный татарский язык и написать этот перевод русскими буквами. И вот в селе Чуре ученый арабист впервые переводит на народный татарский (крещенский) язык евангельское повествование об овчей купели, пишет русскими буквами и заставляет грамотного ученика из татар прочитать написанное. К изумлению Николая Ивановича, юноша свободно читает строки и весьма удачно исправляет некоторые выражения понятного ему текста. Это случайное обстоятельство внушило Николаю Ивановичу «мысль о необходимости русской азбуки для татарских переводов и веру в способность именно крещеных татар быть пособниками и деятелями в этом миссионерском деле».

Окрыленный новой идеей, Николай Иванович возвращается в Казань и обо всем сообщает высокопреосвященному Григорию, тогда уже митрополиту, а у себя дома производит опыты перевода отрывков из библии под заглавием; «Чтение из книг Ветхого и Нового Завета». Новый перевод пишется уже русскими буквами. Вот в это именно время на помощь к Николаю Ивановичу является старокрещеный татарин деревни Никифоровки Мамадышского уезда Василий Тимофеев, указанный Г. И. Саблуковым. Этот старокрещеный татарин, ведомства Палаты государственных имуществ, родился в 1836 году в крещеном, но шаманствующем семействе, был взят сельскими властями в школу приходского села и здесь впервые познакомился с христианством. Последнее произвело на впечатлительного юношу свое влияние, заставило искать знакомства с русскими людьми и русской книгой, пристрастило его к чтению религиозных книг. Он отвернулся от шаманства и в 1856 году ушел из деревни в город, чтобы лучше познать христианство. В Казанском Ивановском монастыре, в качестве послушника у благочестивого старца священника о. Василия, он учится читать, петь, и здесь «отверзся ему ум разумети писания». Он хочет уже навсегда остаться в монастыре. Здесь познакомился с ним Николай Иванович, и на нем, этом своем впоследствии сотруднике, воочию убедился, что христианское просвещение среди татар возможно распространять и укреплять лишь через школы, через родной язык татар и учителей из родного племени. Эти мысли пришлось Николаю Ивановичу изложить в записке от имени профессоров противомусульманского отделения на запрос Св. Синода от 31 августа 1857 г. о состоянии отделения и о средствах для успешнейшего действования на татар, в виду новых заявлений крещеных о желании перейти в ислам.

Николай Иванович подробно обрисовал в записке печальное состояние крещеных татар в крае, слабо просвещенных христианством, указал на огромное влияние образованности мусульман, их литературы, их сплоченности и на их пропаганду.

Признавая прежде практиковавшиеся меры к ослаблению влияния ислама непригодными, Николай Иванович указывает на необходимость заведения в крещенских деревнях школ с преподаванием начального курса в религиозном направлении, на русском и татарском языках; на необходимость перевода школьных и других полезных книг на татарский язык. Великое влияние школы, даже чисто русской, он видит на учениках Мамадышского центрального училища для крещеных инородцев и на примере Василия Тимофеева. Переводы книг религиозного содержания должны служить к христианскому просвещению татар, посему должны быть на языке для них понятном, т. е. разговорном, так как книжного языка они не имеют. В случае недостатка в языке выражений и слов для точного перевода христианских понятий, лучше оставить русские слова, а отнюдь не арабские, пропитанные мусульманскими идеями. Собственные имена должны писаться по русскому правописанию: ибо юная татарская церковь есть отрасль российской и единение их необходимо, чтобы воспевать не только единым сердцем, но по возможности и едиными устами, тем более, что христианские имена на арабском языке искажены до неузнаваемости. У самих православных арабов Сирии святейшее имя Иисус пишется по древнему сирийскому произношению Иесуа, а не Айса, как у арабов – мусульман. Священные христианские имена у магометан не редко сопровождаются противными христианскому учению эпитетами, что может приводить татар в соблазн.

Необходимо разорвать связь крещеных с мусульманами татарами и в деле алфавита, применив к изображению татарских звуков русский алфавит, по примеру западной Европы, самой Руси; да и знание татарами арабской грамоты может дать ключ к разумению магометанской литературы. К тому же имеются в виду старокрещеные татары, из которых грамотные по-русски встречаются, а знающих арабскую грамоту нет. Наконец, арабский алфавит не может изобразить все татарские звуки, особенно гласные; а русский легко применяется к изображению этих звуков.

Для выполнения такой программы татарской миссии, однако сил было недостаточно. Миссионерское отделение могло указать лишь кроме Николая Ивановича, Г. С. Саблукова и Василия Тимофеевича, на двух студентов академии и на одного воспитанника семинарии. Причинами такой скудости делателей нужно считать стремление бывшего ректора архимандрита Григория обязать всех студентов слушать миссионерские предметы, отчего явились подневольные слушатели; а затем желание преемника Григория, архимандрита Агафангела видеть большинство студентов на противораскольничьем отделении и презрение ректора Иоанна к миссионерским отделениям. Далее сама судьба студентов миссионерских отделений была крайне неопределенная: их посылали в семинары не на специальности; миссионерских должностей не было, и студенты приходили к убеждению в нецелесообразности своих трудов по изучению мусульманства.

Наконец, при ректоре Иоанне сами миссионерские отделения академии подверглись опале, как не согласные с серьезными задачами богословского образования.

Пока Николай Иванович составлял свою записку, проводил ее через правление академии к высшему начальству, ректор Иоанн, с согласия преосвященного Афанасия, порешил перекроить все учебное дело академии и особенно миссионерских отделений. Он предложил, чтобы все академические студенты первые два года изучали мусульманское и буддийское исповедания и 4 языка: арабский, персидский, калмыцкий, монгольский, причем противоязыческое отделение совершенно уничтожалось; два старших курса должны были изучать раскол. Далее задача академии – «руководить воспитанников к обращению магометан в христианство, а не приводить ислам в систему», что будто бы доселе делалось в академии, где на одной кафедре «изучались арабский и татарский языки», на другой – «Коран приводился в систему и изучался так пристально, так подробно, как не изучается ни одно христианское исповедание, кроме православного». Посему изучение ислама соединялось с изучением арабского языка, с обязательством, чтобы «наставник прямо и положительно руководил воспитанников к обличению магометанства». Николай Иванович остался без кафедры: ректор постарался освободить академию «от мусульманской пропаганды» профессора и перевел его на кафедру математики, что и исполнил с августа 1858 г.

Всякий может представить, что должен был чувствовать Николай Иванович после таких огорчений, такого пренебрежения к его идеальному служению делу просвещения. Он решился уйти из учреждения, где не ценили его трудов, где так жестоко попирали его заветные мечты. Пришлось уходить тогда, когда Николай Иванович уже набрел на верный путь в деле христианского просвещения татар. Списавшись через своего друга и товарища по миссионерскому монгольскому отделению А. А. Бобровникова, служившего в пограничной Оренбургской миссии, Николай Иванович нашел себе место в той же миссии в качестве младшего переводчика, под начальством председателя миссии, ученого ориенталиста В. В. Григорьева. Это было 22 ноября 1858 года.

Замечательно, что ни ректор Иоанн, ни владыка Афанасий не постарались удержать при академии ученую рабочую силу, хотя Николай Иванович, уезжая в отпуск в конце сентября, прямо объявил, что едет искать места. Только тогда, когда Св. Синод не согласился на отстранение профессора Ильминского от миссионерского отделения; только после письма, митрополита Григория к преосвященному Афанасию, письма полного глубокого огорчения за потерю проф. Ильминского, почувствовали всю жестокость отношения к беззаветному работнику, и владыка приказал правлению академии (16 декабря): «Ильминского постараться удержать, обнадежив его, что если он останется при академии, то немедля представлен будет в ординарные профессоры академии». К сожалению, Николай Иванович водворился в Оренбурге, и академия выбросила за борт своего лучшего ученика, лучшего профессора и человека, не ведая, что творила.

Обращаясь к частной жизни Николая Ивановича, мы должны сказать, что жизнь эта, всецело посвященная делу, было крайне однообразна. Перед отъездом на восток Николай Иванович посетил свою родину. В 1857 (с июля) он женился на Екатерине Степановне, 16-летней сиротке, дочери смотрителя Кашинского дух. училища протоиерея Колерова, жившей в Казани у родной сестры⁴. До 1858 г. Николай Иванович жил преимущественно на казенной академической квартире в обществе таких же, как и он, тружеников, например, А. А. Бобровникова (до 1855 г.). Тесная академическая семья, общность интересов, при прекрасном характере Николая Ивановича, смягчали незавидные материальные условия и служебные горести академической службы, особенно после женитьбы, когда Николай Иванович нашел в своей супруге беззаветно преданного друга, скромного в своих требованиях. Но чаша служебных огорчений стала переполняться: всему есть мера.

Служба Николая Ивановича в Оренбурге. Перемена его взглядов на образование инородцев, и язык их.

Грустно было расставаться Николаю Ивановичу с академией, ехать на службу для него новую, беспокойную и подвижную; грустно было ему расставаться с миссионерским и переводческим делом, которое только что стало направляться им на истинный путь, после многих лет блуждания, напрасного труда и разочарований. Но не такова была натура Николая Ивановича, чтобы не найти на новом месте любимого дела. Он приехал в Оренбург, дружески встреченный А. А. Бобровниковым, старые связи с которым теперь еще более окрепли; он стал служить под начальством ценившего его ученость и взгляды В. В. Григорьева, впоследствии члена Императорской Академии Наук. Перед глазами Николая Ивановича простиралась безграничная киргизская степь, которая только и ждала исследователя.

Официальная служба Николая Ивановича состояла прежде всего в качестве младшего переводчика, а с июля 1859 года в качестве чиновника контроля с 500 р. содержания. Он участвует в 1859 г. в качестве толмача в экспедиции полковника генерального штаба В. Д. Дандевиля для съемки восточного берега Каспийского моря от Мангышлака до Персидской границы; знакомится с языком туркмен, собирает материалы об этом языке. В 1860 г. он разъезжает по киргизской степи, как член комиссии по переселению киргизов с земель Уральского каз. войска в Зауральскую степь. Далее он участвует в экспедиции Галкина в киргизской степи. Близкое знакомство с киргизами в степи заставило Николая Ивановича «признаться по секрету, что татары перестали быть предметом его нежной страсти: теперь его сердце отдано киргизам, и его кыбла вместо Казани обращена в Зауральскую степь». Постоянные разъезды по степи дали ученому массу материала для наблюдений над языком и бытом кочевников и отношением к ним татар. Положение киргизов, вечно теснимых татарами, которые старались всеми силами внедрить в кочевниках татарско-мусульманскую культуру, во многом напоминало положение инородцев Казанского края.

Со времен Императрицы Екатерины II-й, не желавшей оставить без реформы и положение ислама в России, дана была ему строгая организация с муфтием во главе, с указными муллами, сетью мечетей и изданием Корана. Не признавая киргизов за особенный народ, задумали просветить этих простодушных шаманистов и послали им татарских мулл из Казани, стали строить в степи мечети, сгоняя туда кочевников. Татары вошли в состав управления, татарская грамотность и татарский язык стали господствовать в администрации в ущерб языку государственному и народному. В Оренбурге завели школу, куда набрали киргизят и стали их обучать совершенно на татарский лад, причем мусульманское вероучение и татарский язык проникли не только в низшую школу, но и в кадетский корпус в Оренбурге. Муллы ревностно учили киргизят татарству, а им помогали татары – грамотеи, разъезжавшие в степи. Татарство отодвинуло киргизскую степь от русской народности и ее влияния, и с русской границы проникало в степь не русское, а татарское влияние, которое превращало киргиза в татарина. Отатарились киргизы родовитые, богатые, состоявшие на должностях и имевшие русские чины. Это оттарение степи, превращение ее населения в фанатичное и враждебное всему русскому несомненно угрожало большими опасностями. Насущной потребностью степи было усиление русского влияния, русской культуры и ослабление влияния татарвы.

Все это стали ясно сознавать в то время, когда приехал в Оренбург Николай Иванович. В числе русских людей, требующих усиления русского влияния в степи с помощью развития в степняках русских симпатий и русского образования, был прежде всего председатель комиссии В. В. Григорьев. Он старался ввести в делопроизводство степи народный киргизский язык, стал заводить народные школы с обучением чтению и письму по-русски и по-киргизски и первым правилам арифметики, устраняя от этих школ преподавание ислама; эти школы не навязывались населению, а предлагали обучение детей даром, с содержанием воспитанников и школы на счет казны.

Вот в деле выработки официального киргизского языка и приготовления для школ учебников сослужил Николай Иванович великую службу. Для выработки официального киргизского языка и создания книжной речи Николай Иванович пользовался сначала прикомандированными к Пограничной комиссии 3 киргизскими юношами из учеников Оренбургской киргизской школы. С их помощью мало-помалу стал появляться в деловых бумагах, отправляемых в степь, чистый киргизский язык, и в переводах встречались удачные киргизские обороты речи. Николай Иванович по отдельным слышанным словам, записанным нашим филологическим талантом, как бы воссоздал киргизскую речь, почти отатаренную мусульманской школой. В. В. Григорьев выписал из степи для Николая Ивановича знаменитого киргизского сказочника Марабая, однако успевшего передать лишь одну сказку «Ир-Таргын», напечатанную Николаем Ивановичем. Дальнейшее личное ознакомление с киргизской речью в степи доставило такую массу материала, что Николай Иванович составил киргизско-русский словарь под заглавием: «Материалы к изучению киргизского наречия» (напеч. в Учен. Зап. Каз. Ун.) в связи с краткой киргизской грамматикой. Наконец, Николай Иванович по предложению В. В. Григорьева написал для киргизско-русских школ «Самоучитель русского языка для киргизов», составленный – по-русски и по-киргизски, представляющий русскую азбуку, примеры для чтения, краткие грамматические правила, формы русской речи в виде предложений и разговоров. Все это напечатано по-русски; а по-киргизски, напечатано арабским шрифтом нечто в роде хрестоматии из самодельных статей преимущественно реального содержания. Этот самоучитель и должен был играть в степи роль первого орудия против напора татарской грамоты. Замечательно, что Г. Григорьев желал видеть самоучитель напечатанным русскими буквами, и Николай Иванович «уже понимал научные преимущества для киргизского языка русского алфавита перед татарским, но не совладал с этим делом и допустил обычный в степи алфавит татарский, собственно арабский», вызвав справедливые упреки со стороны своего начальника.

Наконец, Николаю Ивановичу принадлежит заслуга участия в обрусении Оренбургской киргизской школы вместе с надзирателем ее Диньковым, русским человеком, знавшим киргизский язык. До сих пор эта школа с самого своего основания (с 1850 г.) была чисто татарской и по педагогическому составу, и по обычаям, и по предметам учения. Но с переменой надзирателя и поступлением на эту должность Динькова в школе стало заметно русское влияние, усиленно поддерживаемое Николаем Ивановичем, который умел ценить деятельность преданного школе русского педагога, и в 1860 г. оплакал смерть этого работника. Кроме того, Николай Иванович воспитал для степи другого деятеля на педагогическом поприще Ибрагима Алтынсарина, сначала ученика Оренбургской киргизской школы, потом чиновника пограничной комиссии, учителя киргизской школы, наконец инспектора киргизских школ в степи. Этот юноша всецело был привязан к Николаю Ивановичу, в доме которого он учился и русскому языку и русской культуре; и о нем Н. И. написал «Воспоминания об И. А. Алтынсарине, инспекторе кирг. школ Тургайской области».

Между тем председатель В. В. Григорьев уехал из Оренбурга. Положение Николая Ивановича и его друга А. А. Бобровникова стало уже несколько изменяться. Нужно было печатать «Самоучитель». Вероятно, соскучившись по Казани, Николай Иванович не захотел воспользоваться местной штабной типографией, где был арабский шрифт, а выпросил командировку в Казань для напечатания Самоучителя и материалов по киргизскому языку. Это состоялось 14 февраля 1861 г.

Пока Николай Иванович возился с печатанием своих работ, Казанский Университет добился наконец введения преподавания арабского и турецко-татарского языков на филологическом факультете, взамен переведенного в Петербург восточного факультета. На кафедру турецко-татарского языка и выбран был Ильминский. Последнему пришлось возвращаться в Оренбург лишь для того, чтобы в декабре 1861 года вернуться в Казань вместе со своей семьей, которая вскоре увеличилась сиротами – детьми А. А. Бобровникова, умершего в 1865 г. в Оренбурге среди крайней нищеты и невнятностей по службе. С февраля 1862 г. начались чтения Н. И. Ильминского в университете, вызывавшие весьма лестные отзывы. Вот с этого-то момента наступает начало нового периода его деятельности, начало его трудов, которые доставили ему известность и вечную память в потомстве и особенно среди инородцев Казанского края. Трехлетняя служба в Оренбурге многое уяснила, многому научила, и Николай Иванович возвратился в Казань к любимому делу христианского просвещения инородцев не только, как ученый теоретик, но и как умудренный опытами, убежденный практик.

Служба Николая Ивановича в Казанском Императорском университете и Духовной академии. Устройство крещенотатарской школы и развитие переводческой деятельности на народ. татарский язык. Учреждение в Казани Братства св. Гурия и Переводческой Комиссии при Братстве. Решение вопроса о системе инородческого просвещения в Казанском крае. Развитие Казанской «Свято Гурьевской» системы по идеям Николая Ивановича в применении к инородцам востока России.

Поступив на службу в Казанский Университет в качестве преподавателя турецко-татарского языка, Николай Иванович вместе с преподавателем арабского языка, проф. Холмогоровым, должен был восстановить в университете преподавание восточных языков на филологическом факультете, подорванное переводом восточного факультета из Казани в Петербург. Не много нашлось охотников заниматься восточными языками; но эта небольшая аудитория (10 чел.) с увлечением слушала своего талантливого учителя и оставила о нем самые лестные отзывы. Университет оценил любовь Николая Ивановича к науке, и в 1863 году мы видим последнего уже экстраординарным профессором, с 1867 г. он делается редактором «Известий» и «Ученых записок» университета; участвует в комиссии (в 1863 г.) по обревизованию библиотеки, ревизует типографию университета (1865 г.), даже временно заведует ей (в 1871 г.), наконец, в 1872 г. два раза исправляет должность декана историко-филологического факультета. Университетская служба пришлась по душе Николаю Ивановичу еще и тем, что предоставила ему возможность уделить время и направить свои силы на другое высокое дело: дело христианского просвещения старокрещеных татар, а потом путем практики создать целую систему инородческого просвещения в крае.

Горячий когда-то поклонник книжного татарского языка, не допускавший и мысли о русском алфавите для татарской речи, Николай Иванович вернулся из Оренбурга совершенно отказавшимся от взглядов, навеянных Казем-Беком и шакирдами. В степи он был изумлен, что киргизы, народ кочевой и не грамотный, обладают замечательным искусством говорить, и киргизская степь окончательно воспитала в нем уважение вообще к народному языку, на который он стал смотреть, как на подлинный документ для лингвистических исследований; тогда как книжный язык представляет более или менее искусственную, случайную и произвольную смесь разных языков и наречий. (Письмо к кн. Ухтомскому). Глубоко честный в убеждениях, строгий к себе, Николай Иванович не задумывается признать ложными все свои прежние теоретические взгляды, поставить крест над своими переводческими трудами и начать дело сызнова. Теперь он убежден, что мышление народа и все его миросозерцание выражаются в родном языке, и владеющий последним понимает и миросозерцание народа; что сами инородцы лучше понимают и убеждаются доказательствами на родном языке, потому что вместе со словами они воспринимают и элементы мысли. С этого времени он стал проводить взгляд, что инородцам нужны образовательные книги на их родном языке в его чистом виде. (Об образ. инор. поср. книг) …

Пользуясь временем, Николай Иванович поспешил применить свои новые взгляды на практике и задумал перевести на татарский язык букварь с краткой свящ. историей, сокращенным катехизисом, нравоучениями и молитвами, воспользовавшись для этого букварем синодального издания. Не решаясь на эту работу один, он во время ваката 1862 г. отправился отыскивать своего знакомца Василия Тимофеевича. Последний еще в 1858 году ушел из Казани на родину, здесь женился и помогал своей семье в крестьянской жизни, сохраняя во всей чистоте свои религиозные убеждения и благочестивые навыки; любимым занятием его было постоянное посещениe приходской церкви в селе Тавелях, Мамадышского уезда, где он пел и читал за дьячка. Здесь, в Тавелях нашел его Николай Иванович, с помощью его, к концу ваката перевел букварь, проверил текст совокупно с священниками села Чуры о. Кремковым и села Савруш о. Пеньковским и в конце, 1862 г. поспешил издать его даже под фамилией своего бывшего ученика Я. И. Фортунатова, так как местная духовная цензура могла допускать к изданию лишь труды служащих в духовно-учебных заведениях. В 1864 году эти «врата» татарского учения в исправленном виде были напечатаны вновь после того как тот же Василий Тимофеевич, свидевшись с переводчиком в Казани (в 1863 г.), указал некоторые места в переводе, где текст попорчен словами персидского и арабского происхождения. Тогда Николай Иванович убедился, что он, «как лингвист и переводчик, имеет постоянную нужду в Василии Тимофееве, как «живописец в натурщике», и в 1863 году постарался переселить последнего из деревни Никифоровки в Казань в качестве истопника, звонаря и водовоза Казанского женск. монастыря, причем жене его нашлось место на загородной даче того же монастыря, у озера Кабана.

Устроив своего «натурщика» таким образом, неутомимый ученый принялся за перевод на народный татарский язык книги Бытия под заглавием: «Священная история от сотворения мира до кончины Иосифа по книге Бытия» (1863 г.), поспешно напечатал ее, а в 1864 г. им был переведен и напечатан новый труд «Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова». Все это было изложено языком старокрещеных татар, сохранивших в своей речи немусульманскую старину.

Создав переводы, Николай Иванович принялся за организацию крещенотатарского образования, которое, таким образом, должно было вестись не на русском, а на родном языке. Посредством нового типа школы он думал действовать не на единицы, отрывая их от массы, а на эти самый массы, делая школу общедоступной последним. Мысли свои по этому вопросу он изложил в своей статье: «Об образовании инородцев посредством книг, переведенных на их родной язык» и в целом ряде других статей, служащих дальнейшим развитием идеи. «С тех пор, как открыты народные школы в некоторых селах, говорит Николай Иванович, дети инородцев обучались в них по русским книгам. Сначала сельские школы плохо зарекомендовали себя в глазах народа. Первый выпуск их был определен начальством на писарские в сельских и волостных управах должности; полуграмотные мальчишки пустились брать взятки и пить вино и дерзко обращались со стариками и даже со своими родителями. Простодушные крестьяне приписали это зло школьному воспитанно, и деньгами и хитростями старались избавить своих детей от поступления в школу… Впоследствии многие примеры доказали; что и такое необширное сельское образование имеет сильное влияние на образ мыслей. Так, например, для обучения русскому языку и русской грамоте поступали дети некрещеных татар, и некоторые пожелали креститься. Но с другой стороны, учась исключительно по русским книгам, инородец хотя и получает общее православное направление, но многого не понимает или понимает неправильно, а главное – не может приобретенных им сведений облечь в живую форму своего языка и убедительно предложить их в своей семье. Такое образование без всякого перехода резко отрывает получивших его от понятий инородческой массы и ставит их к ней враждебно. Грамотные в большинстве народа почти без следа должны исчезать, как единицы в тысячах. Образование инородческим детям должно преподавать в таком виде, чтобы и ими оно легче усваивалось, и удобнее могло переходить в массу неграмотного народа». Отдаваясь своему новому направлению, Николай Иванович поспешил заинтересовать им и свою родную академию. Когда в 1863 г., за выходом Г. С. Саблукова в отставку, противомусульманское отделение совсем осталось без преподавателя, академии пришлось поневоле обратиться к Николаю Ивановичу. Понимая, как важно приложить свои новый идеи к практике академического миссионерского отделения, этого единственного в России миссионерского учреждения, и то занимавшегося в последнее время преимущественно противомусульманской полемикой, мало кого убеждавшей из татар, – принимая во внимание, что здесь можно найти и сотрудников, Николай Иванович забыл старые обиды, согласился одновременно с университетской службой трудиться и в академии, но при условии восстановления на отделении двух кафедр, причем кафедру языков брал себе, на кафедру полемики и изучения ислама рекомендовал ученика Г. С. Саблукова, преподавателя местной семинарии Е. А. Малова⁵, а в практиканты – Василия Тимофеевича, как носителя чисто народного языка. Ректор Иоанн и владыка Афанасий должны были согласиться на условия, особенно после того, как бывший в Казани в сентябре 1868 г. обер-прокурор Св. Синода А. П. Ахматов увлекся простотой, естественностью и цельностью образовательной системы Николая Ивановича, который при личном свидании уяснил ее в живых фактических рассказах и образах и «обратил вельможу в свою веру». Не смотря на недовольное удивление недоброжелателей системы, что «вот уж нынче и водовозов стали в профессора академии брать», Василий Тимофеевич поступил практикантом в академию, Е. А. Малов занял должность бакалавра для преподавания ислама, а Николай Иванович даже пожелал получать бакалаврский оклад вместо предложенного профессорского, чтобы только устроить отделение вполне целесообразно. Новые преподавательские силы повели дело в связи с практикой, т. е. задались целью утверждать и распространять христианство между татарами, а для этого Николай Иванович стал преподавать студентам преимущественно народный татарский язык, переделывал переводы, принялся за распространение грамотности среди татар, за устройство чтений этих своих переводов по деревням, за разъезды для миссионерской проповеди. В академии теперь во имя Христа «собрались трое». «Стоит подумать, как Господь Бог собрал нас: одного от сохи, другого из степей киргизских, третьего из семинарии. И все то мы в сложности составляем одного порядочного человека, точь-в-точь как слепец и хромец в старинном русском апологе. Я лингвист и переводчик, имеющий однако же постоянную нужду в Тимофееве, как живописец в натурщике; кроме того, я порядочно изучил магометанские книги на арабском языке; Малов – натура как будто нарочно созданная для практического миссионерства; при том он историк миссии и искусный наблюдатель нравов, умственных и религиозных понятий татар. А что касается Тимофеева, то это единственный в своем роде и неоценимый человек!». Лиха беда начать работу, а там с каждым шагом мы должны становиться опытнее, и наши виды –обширнее и глубже». Вот каково было основание того великого дела, которое разрослось ныне до неузнаваемости.

Незабвенный деятель теперь совершенно отвернулся от книжного татарского языка, и даже с арабским шрифтом студенты знакомились уже после того, как достаточно научались народной татарской речи по переводам христианских книг. На глазах студентов отделения началось и продолжение переводов: в 1864 г. появился перевод первой половины «исхода», переведено евангелие от Матфея и Иоанна, пасхальный, рождественский и несколько других канонов и песнопений. В это же время положено начало к учреждению крещено-татарской школы, родоначальницы целой сети крещено-татарских школ в крае.

Дело в том, что практикант академии Василий Тимофеевич теперь уволился из податного состояния и поступил в духовное звание. Он окончательно пристроился при академии и поселился в академической слободе, заняв небольшую квартирку в подвальном этаже частного дома, получая за свои труды 120 р. жалования. Вот эта-то квартира и была колыбелью школы. Василий Тимофеев еще в деревне проявил охоту к учительству: учил своего брата и других однодеревенцев грамоте и молитвам. Теперь он мог возобновить это дело. Действительно всю зиму 1863/4 года у него в Казани жили 3 мальчика однодеревенца, которых он обучал грамоте, священной истории на родном языке и водил детей в академическую церковь. Дети воспитывались в строго религиозном духе. Студенты академии, особенно Н. С. Ястребов, пришли на помощь самодельной школке всем, кто чем мог: бумагой, перьями, огарками, книгами и своими беседами, сообщая Василию Тимофеевичу много сведений по истории и географии, поддерживая дух учителя и его искреннее, простосердечное религиозное чувство. Николай Иванович был душой дела, поддерживал его, постоянно посещая школку, направляя дело учения и следя за успехами, в то же время сам извлекая мудрые указания практики. Его идея начинала принимать плоть, сильно волнуя незабвенного работника. Последит только и думает о школе и ее учителе, всем говорит о них, старается заинтересовать, пишет корреспонденцию о школе, издает автобиографию старокрещеного татарина (Василия Тимофеева), чтобы познакомить русских людей с действительным положением крещеного татарства, открыто заявляя, что практика заставила начинать инородческое образование с природного языка учеников.

С весны 1864 года, когда в импровизированной школе Василия Тимофеевича начался вакат, Николай Иванович захотел на практике проверить плоды зимнего учения и вместе с тем сделать первый шаг к активной миссии среди инородческого наследия путем чтения переводов, пения и живой проповеди на народном языке. И вот новый проповедник, призванный от сохи, вместе со своими 3 учениками исполняют волю пославшего их: разъезжают по крещенским селениям Мамадышского уезда, читают татарам переводы букваря, Бытия и Премудрости, рассказывают события из священной истории, вступают в опровержение заблуждений магометанства и язычества, раскрывают темному люду катехизические истины, то расходятся в разные стороны, то сходятся вместе и устраивают на улицах и в домах пение молитв и разных церковных песнопений. Взволновалась душа народная! Толпы поселян по целым часам в неослабном напряжении слушают эту необычайную для них живую проповедь истины, наразрыв увлекают проповедников к себе в дома и в умилении и восторге благодарят «Василия» за то, что пожалели их, темных людей, дали понять им святое учение, которое теперь «мало-мало в уши входит». На удивление было народу, что их 3 мальчика в одну зиму научились тому, чему раньше и в 3 года не выучивались; еще больше удивлялись родители тому, что «дядя Василий» учит лаской, без побоев, не так, как в школах у мулл.

В священном восторге, окрыленный надеждой Николай Иванович теперь уже решается признаться, что набрел на верный путь, и с августа 1804 года превращает свою школу-зародыш в крещено-татарскую школу ведомства Министерства Н. Просвещения на правах частной школы 3-го разряда. Школа была утверждена и имела свой особый устав. Главный предмет обучения – закон Божий, молитвы, священная история и краткий катехизис по книгам, напечатанным на татарском языке, но русскими буквами. Затем, по мере любознательности и успехов учеников, должны им преподаваться первые арифметические действия, черчение геометрических фигур, основные сведения из географии и т. п. элементарные сведения. Чтение и преподавание должны быть прежде на татарском языке, а потом ученики должны постепенно упражняться в русском языке и обучаться русской грамоте. Мальчики должны жить на готовой квартире, нанятой на частные средства, но одежда и материал для изготовления пищи должны быть доставляемы родителями, по состоянию каждого. Платы за учение не полагается. Учителем допускается Василий Тимофеевич, потому что крещеные татары, зная его лично, имеют к нему доверие и ему именно поручают детей своих. Он вместе со своим семейством будет жить на одной квартире с учениками, чтобы наблюдать за их поведением. Родители учеников свободно могут привозить и увозить последних, когда им будет угодно; могут сами останавливаться в школе, чтобы видеть воочию, как занимаются их дети, равно назидаться словами учителя о вере и пользе учения. Главный надзор за школой возложен на преподавателей противо-мусульманского отделения: Николая Ивановича Ильминского и Е. А. Малова. Не без тревог и опасений учредил школу Николай Иванович, сам признаваясь, что открыл ее сгоряча, мечтая, что как только он кликнет клич, так татарчата со всей губернии и посыплют к ним, чтобы жить да книжки читать. Боялся он и за материальные средства, которые могли иметь единственный источник – благотворительность. Но опасения оказались преувеличенными. К зиме учащихся было сначала 13 человек, а потом дошло до 20, а пожертвований набралось до 159 р. Наняли квартиру за 6 р. в месяц, состоящую из классной комнаты, 3 маленьких комнат и кухни. Дети спали на полу вповалку на войлоках или кафтанах, мылись в академической бане. Из университета добыли два клас. стола да 4 скамьи и на них с воодушевлением с утра до вечера читали да писали, а по вечерам слушали рассказы учителя из священной истории, или упражнялись в счислении, пели молитвы, что особенно было по душе татарчатам. Игры не шли на ум, и неграмотные дети в короткое время выучивались читать. По праздникам Василий Тимофеев водил детей по церквам, даже к архиерейскому служению, ходил с ними по городу, все им объясняя, даже забирался в университетские музеи. Студенты академии любили посещать школу и беседовать с детьми. Школа согревалась отеческой заботливостью Василия Тимофеевича, который трудился бескорыстно и не жалея сил. Но еще более согревал ее своей горячей любовью Николай Иванович, отдавший ей свое сердце, свою душу, видящий в ней свой семью, доверчиво, с радостными улыбками встречаемый детьми, носящийся с ними всюду и втянувший в школьную жизнь даже своих знакомых. Радости его не было конца, ибо он ежедневно убеждался в правоте своих домыслов. Теперь он окончательно против русских школ для инородцев, с односторонними целями, как отрывающих детей от родителей. «Мы, напротив, писал он рассчитываем на своих воспитанников, как на проводников христианского просвещения в массу крещеных татар. Поэтому стараемся, при главном христианском направлении, дать им по возможности общее образование, и языком преподавания поставили язык татарский. Основанием и орудием школьного образования непременно должен быть родной язык, чтобы воспринимаемые учениками понятия религиозные, нравственные и научные сделались ясны и определенны для них ума и имели благодетельное влияние на их сердце и нравственное чувство. Русский же язык у нас есть один из учебных предметов, который они усвояют тоже посредством своего родного языка. Мы замечаем, что наши воспитанники охотно читают книги, изложенные на народном татарском языке, потому что ясно понимают читаемое. Когда приезжают в школу крещеные татары, воспитанники читают им эти книги или усердно рассказывают что-нибудь из свящ. истории; татары слушают с удовольствием, опять потому, что понимают. Вот уже маленькое начало просветительного влияния новой школы на крещеных татар. Для обеспечения же и развития этого влияния необходимо постепенно и безотлагательно издавать священные, вероучительные и богослужебные книги в переводе на татарский язык».

Заботясь о школе, тесно связывая ее с академическим миссионерским отделением, Николай Иванович не забывал и последнее своими отеческими заботами. В 1864 г. покинул академию ректор Иоанн, и преподаватели миссионерских отделений задумали просить нового ректора, архимандрита Иннокентия восстановить прежний 4-летний курс по каждому из трех отделений, с выбором последних по желанию студентов.

Новый ректор живо исполнил просьбу, но попутно задумал уравнять и число преподавательских сил. Посему он решил оставить на противомусульманском отделении одного преподавателя (Ильминского) и практиканта, а преподавателя Малова перевел на другую кафедру. Ни заявления Николая Ивановича, что второй преподаватель содержится собственно на те средства, от которых он, Ильминский, добровольно отказался в пользу Малова; ни заявления Николая Ивановича, что он должен будет в таком случае покинуть академию – ничто не убедило своенравного ректора, и Николаю Ивановичу пришлось во второй раз уходить из академии. Тогда он решился прямо обратиться с письмом к испр. д. обер-прокурора Св. Синода князю Урусову, причем изложил весь ход дела, выяснил, почему именно на противо-мусульманском отделении нужны 3 преподавателя; указал на издание им на собственные средства переводов и содержание казанской крещено-татарской школы; обратил внимание князя, что в 1850-х годах на отделении было два преподавателя и практикант – магометанин, которому академия не задумывалась платить 150 руб. «А теперь, говорит Николай Иванович, мы заменяем в некотором отношении миссию, которая сама должна бы требовать значительных расходов. Наши переводы не стоят казне ни копейки… Если мне суждено уйти из академии, то примите под особое покровительство Малова и Тимофеева. Пока я в Казани, я не перестану по мере сил содействовать им своими советами и сердечным участием, как проф. Саблуков не перестает помогать мне многосторонне. А мне исходатайствуйте (это моя усерднейшая просьба) у Св. Синода разрешение издавать понемногу переводы священных и других христианских назидательных книг, с разрешения местной духовной цензуры, по отзывам г. Саблукова, которого богословская ученость, знание восточных языков и ревностное усердие к успехам православия Вам без сомнения известны». Письмо подействовало. Св. Синод затребовал себе все дело об отделениях и 28 июля 1865 года постановил восстановить на всех 3 отделениях 4-летние курсы, с выбором отделений по желанию студентов, которых, по окончании курса предлагалось назначать согласно их специальностям. На противомусульманском отделении остались все три преподавателя. Кроме того, Николаю Ивановичу разрешено было печатание переводов на предложенных им самим условиях.

Теперь отделение вздохнуло свободнее, имея у себя не подневольных слушателей, а добровольцев, которых, правда, было немного; но зато каждый год с отделения выходило нисколько действительных знатоков ислама и вост. языков. Эти студенты всецело увлекались миссией Николая Ивановича, любовно учились у него и в аудиториях и дома, в приятном настроении заслушивались его простой, неподражаемой, полной глубокого филологического и психологического анализа речью. Они шли в его школу, упражнялись с мальчиками в разговорном языке, с большим интересом и удовольствием проводили здесь время. Ученик Николая Ивановича И. И. Остроумов так вспоминает про эти посещения: «Мальчики относились ко мне с детским простодушием, а я в свою очередь чувствовал к ним большое расположение. Иногда мы в школе сидели за столом и разговаривали, а иногда выходили на открытое место за ограду школы и там по ямкам гуляли и разговаривали. Часто мальчики приходили ко мне в академию и оставались у меня по нескольку часов. Приятно и теперь вспомнить, как эти мальчуганы, бедно одетые (в зипунчиках и лаптях), нисколько не были заняты собой и в тоже время отлично понимали свою роль в данном случае. Эти мальчики ходили и к другим моим товарищам. И мы всегда их ласкали». В. Тимофеев рассказывал студентам про жизнь крещеных татар и тем возбуждал в них интерес к живому делу. «Мы его любили, как человека скромного, добродушного, и уважали за его плодотворную деятельность». Сам Николай Иванович приносил на уроки татарского языка записки учеников школы, ездивших по селениям; читал их студентам по-татарски и тем делал записки своеобразным и занимательным предметом упражнений и по языку, и по содержанию. Усиленно стараясь ознакомить студентов с народной татарской речью по переводам путем практического их употребления, Николай Иванович старался дольше не знакомить слушателей с алфавитом арабским и книжным татарским языком.

Так медленно спеша, но целесообразно шло дело Николая Ивановича, дело миссионерского отделения академии, отданное под особенное внимание и попечение епархиального архиепископа Афанасия, который, однако вполне оценил труды отделения лишь тогда, когда в Казанской епархии открылось отпадение крещеных татар в магометанство, именно с 1865 года. Прошения о дозволении перейти в ислам подавали жители деревень Большого Шулабаша, Шепшеика, Нурмы, Большого Батамана, Больших Менгер Казанского уезда, Кибяк-Козей Лаишевского уезда, Елышевой Мамадышского уезда. Эти татары по Казанскому уезду принадлежали к православным приходам села Алат и села Сунгура, жили в деревнях с магометанами, находились под влиянием последних, одевались по-магометански, русского языка не знали, равно и христианство. Школ для крещеных не было, а для магометан находились школы при каждой мечети. Православное духовенство относилось равнодушно к духовным нуждам крещеных, их верованиям и убеждениям, следило лишь за исполнением обряда, и не удивительно, что оно оставалось в неведении о брожении умов крещеных, не принимало никаких мер к предотвращению отпадения. To же самое было и в других уездах; кроме того, в Лаишевском уезде крещенские деревни отстояли от села верст на 7, а в Мамадышском даже на 17 верст. При таких условиях прихожане затруднялись не только в посещении храма Божия, но и в исполнении обрядов православной церкви. Здесь среди крещеных встречались портные, которые по зимам ходили на заработки по магометанам и, не зная христианства, усвоили магометанство.

Отпадения начались под влиянием внушений руководителей из крещеных, лично отступивших от православия и убеждавших население, что Государь Император дозволил переходить в магометанство. По донесениям Вице-Губернатора Е. А. Розова, жители д. Верхненикиткиной Чистопольского уезда еще в 1865 г. выстроили у себя мечеть, а в 1866 г. окончательно отказались от христианства. Отпадения объявились в 1866 г. и в Тетюшском уезде в деревнях Больших Атрясах, Кляшевой, Карабаевой, Алабердиной, Идряс-Теникиевой, Байряшевой, Байгуловой, Танай-Тураевой, Чурубарашевой, Мазиковой, Малых Атрясах и мног. др. Явились отступления в Чебоксарском, Цивильском, Свияжском уездах. Тщательное исследование дела отпадения показало, что отпадшие татары фактически были уже магометане, носили по два имени: христианское и магометанское. Большинство из них русского языка не знало. Отступники заявляли, что они никогда христианами не были и обрядов церкви не исполняли, а записи в церковных книгах делались духовенством за деньги.

Все отпадшие татары принадлежали к новокрещеным, живя среди единоплеменников – магометан, оставленные духовенством на произвол судьбы, естественно подпали под влияние мусульманской пропаганды, очень сильной со стороны 446556 магометан, действующих на 44000 крещеных. Полное невежество крещеных порабощалось и влиянием магометанской грамотности, и влиянием обрядов благочестия. Особенно сильное влияние оказывала мусульманская пропаганда на женщин-татарок и на местных инородцев: черемис, чуваш и вотяков, которые при сходстве языков легко принимали ислам и переходили в татарство. Для прекращения отпадения татар, Казанский Губернатор рекомендовал меры преимущественно духовные, полагая, что репрессивные меры не способны внушить отступникам, что христианство выше ислама. Такими духовными мерами должны быть православно-русское образование, начало которого положено школой г. Ильминского, и заботы об ознакомлении крещеных с религией. Для исполнения последнего епархиальная власть и задумала устроить татарскую миссию. Она 31 декабря 1865 г. обратилась к академии с предложением, не пожелает ли кто из преподавателей или студентов поступить в миссионеры. Изъявили согласие 4 студента. В том же году именно была напечатана статья Е. А. Малова «О необходимости приволжской миссии» и даже указаны источники средств для нее. Вероятно, предложение начальства и было навеяно статьей, которая, однако встретила отповедь в ректоре академии, архимандрите Иннокентии, который печатно возразил против вознаграждения миссионеров, указывая на то, что Иисус Христос, посылая апостолов на проповедь, не назначал им жалования, а апостол Павел исчислял свое миссионерское жалование так: «пять раз дано было мне по 40 ударов без одного, три раза били меня палками, однажды камнями побивали» … Вероятно, под влиянием подобных взглядов дело о миссии заглохло, и владыка Афанасий тоже не был доволен, что студенты академии, соглашаясь быть миссионерами, думали и о материальном обеспечении.

Но миссионерское отделение и школа Николая Ивановича пошли на миссионерское дело и без внешних побуждений. Все лето 1866 г. Василий Тимофеевич ездил по крещенским деревням со словами поучения, успел открыть две школки в Мамадышском уезде, да одну в Казанском. Все его 20 учащихся деятельно исполняли волю пославшего их чтением религиозных книг и пением молитв. Сам Николай Иванович в конце июля вместе с вице-губернатором Е. А. Розовым объезжал отступнические деревни ради увещаний и разъяснения причин отступничества. В сентябре того же года отправился в деревню Елышеву Ачинского прихода и Е. А. Малов. Последний взял с собой двух учеников школы, и они много помогали делу чтением книг по домам и пением молитв на татар. языке. Это привлекло в школу новых пять учеников. В ноябре Е. А. Малов был с этими же учениками в селе Азапове Казанского уезда и в две недели расположил жителей села устроить у себя крещенотатарскую школу. Господу Богу благоугодно было поддержать эту святую ревность наших деятелей: архипастырем Казанской епархии был назначен владыка Антоний, дитя сердца приснопамятного Филарета «милостивого», бывшего казанского архипастыря, впоследствии митрополита Киевского.

Новый владыка прежде всего познакомился с деятельностью миссионерских отделений и с грустью убедился, что духовная власть совершенно не пользовалась услугами этих отделений. Так, на противомусульманском отделении всего окончило курс 30 студентов, из которых двое служили в академии, шестеро преподавали татарский язык в семинариях, а из остальных некоторые преподавали другие предметы, а некоторые вышли из духовного ведомства. В записке 27 марта 1807 г. в Св. Синод он предлагал признать правилом, чтобы воспитанники миссионерских отделений служили в семинариях по своим специальностям, а в епархиях – благочинными и священниками в лучших инородческих приходах, преимущественно городских и двухштатных; чтобы они разъезжали по миссионерским делам, учреждали школы, занимались переводами на инор. языки, и составлением новых книг для чтения и т. п.

Владыка предлагал увеличить штат студентов академии, через что увеличится и число учащихся на миссионерских отделениях. Было указано в записке и на необходимость обеспечения таких миссионеров жалованием не менее семинарских окладов из духовно-учебного капитала.

Последствий от этого ходатайства не было, и Николай Иванович пришел к тому убеждению, что не следует тратить силы на бесплодные домогательства относительно лучшего устройства миссионерских отделений, а направить энергию на развитие школьного дела в крещенских деревнях и на благоустройство и расширение казанской школы, которая теперь по отношению к деревенским школам-колониям является центральной и должна служить примером.

Учебная часть в школе почти с самого начала была поставлена определенно, на религиозных началах. Познакомившись по букварю с русским алфавитом, ученики переходили к чтению книги Бытия, по книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, к Евангелию от Матвея. Далее дети читали легкие русские статьи, занимались умственным счислением, письмом, первыми действиями арифметики. Было обращено особое внимание на приучение детей к рассказам из св. истории на родном языке и на церковное пение. Последнему сначала учил сам Василий Тимофеевич, потом студент В. Н. Витевский, далее подрегент архиерейского хора Поликарпов. По мере увеличения количества учащихся, пришлось пригласить Василию Тимофеевичу помощника для обучения русскому языку, семинариста А. Г. Крылова, не говоря уже о том, что студенты миссионер. отделения помогали учителю в школе. Кроме того, ученики школы ходили и к Е. А. Малову, одни или со своим учителем, и здесь тоже находили случай практиковаться в русском языке, пении и письме.

При высшем руководительстве со стороны Николая Ивановича, школа быстро стала расширяться. Она по-прежнему развивалась на свободе, вдали от казенной опеки и даже мало обращала на себя внимания со стороны епархиального начальства. «Это имело свою весьма полезную сторону, писал Николай Иванович, этим представлялась нам полная свобода и, так сказать, льгота – исподволь, без всякой торопливости прокладывать путь и брать направление в таком новом деле, каково христианское образование крещеных татар, на началах педагогических; и таким образом школа имела достаточно времени, чтобы спокойно, свободно, естественно сложиться в своих коренных основаниях, теперь уже, смею думать, ясно обозначившихся и упроченных». Такой характер школа должна была иметь еще и потому, что крещеные татары боялись казенной школы, которая, по их мнению, должна была оторвать их детей от семьи, от деревни. Они постоянно спрашивали Василия Тимофеевича, не казенная ли его школа. И, может быть, Николай Иванович долго не решился бы расстаться с укромностью положения его детища, если бы не развитие школы, а вместе с тем не забота об ее материальном положении, равно и положении деревенских школ – колонии, которые в своем существовании всецело зависели от казанской школы.

Рассчитывать на доброхотные даяния частных людей и на этом полагать надежду было слишком рискованно.

В точение 1864/5 учеб. года Николай Иванович, убедился, что устроенная им школа начинает завоевывать симпатию. Тогда он решился воспользоваться пребыванием в Казани чиновника особ. поручений при Министре Государ. Имуществ, ведению которого принадлежали старокрещеные татары, и обратился с просьбой о помощи.

По поручению Министра, школа была осмотрена местным управляющим Палатой госуд. имуществ, который в своей записке отозвался о школе с лестной стороны. Плодом ходатайства было получение единовр. пособия на 200 р. В конце учебного года школой был заинтересован и сам Обер-Прокурор Св. Синода и Министр Нар. Просвещения граф Д. А. Толстой. Когда ему представлялся Е. А. Малов, он долго расспрашивал о школе, видимо находясь под напором сведений об отпадении крещеных татар, и обещал поддержать дело.

Учебный год ознаменовался также и симпатичнейшим, единодушным решением корпорации духовной академии помочь школе вычетами из получаемого жалования. Но еще более обрадовало деятелей внимание к школе, проявленное бывшим тогда владыкой Афанасием. Последний видимо и не знал, что под сенью академии создалось новое учреждение. Когда 17 октября ученики школы вместе со своим учителем слушали в кафедральном соборе литургию, архиепископ был изумлен, увидав в храме многолюдную толпу (25) татарчат. Последние, по окончании службы, подошли под благословение архиепископа.

На вопрос, что это за дети? Владыка слышит, что перед ним крещеные татары и учатся в православной школе в Казани. Любивший учащихся детей, святитель приказал теперь Василию Тимофеевичу идти с детьми в архиерейский дом и здесь, забыв утомление, заставлял детей петь по-славянски и по-татарски «Царю небесный», «Богородице Дево», «Отче наш». Взяв в руки горсть серебра, владыка одарил детей монетами, отличая лучших, а учителю пожаловал на нужды школы 80 р. да 25 экземпляров Нового Завета на русском языке.

На Рождестве школьники славили у владыки, который от удовольствия начал благословлять их обеими руками. В разное время архиепископ пожертвовал школе 135 р., наделял книгами, геогр. картами. Прощаясь с детьми при оставлении кафедры, владыка с любовью посмотрел на них и сказал: «хорошие дети, какой у них ясный и чистый взгляд!». Этим он заставил забыть свою прежнюю немилость к Николаю Ивановичу.

Новые знаки внимания еще более возбуждают «ненасытного» в трудах деятеля. Он мечтает теперь об учреждении в разных крещенских деревнях сети школ, о превращении казанской школы в центральную, в некотором смысле высшую, от которой деревенские школы грамотности должны получать учителей, направление и содействие. Свою казанскую школу Николай Иванович перевел на новую, более поместительную квартиру, разделенную на две половины, и с кухней внизу, платя за это 9 руб. в месяц, что по тогдашним делам в слободке было хорошей платой.

В начале года в школу приехало 25 мальчиков, из которых 10 старых и 15 новых. Разместились в доме довольно удобно, без прежней тесноты: да и учитель имел для семьи отдельное помещение. Установился определенный жизненный распорядок в школе. В 6 часов утра дети вставали, умывались, молились Богу и брались каждый за свой урок. В 8 часов был завтрак, а там опять дело. Чтение составляло главное занятие учеников. Первоначальное изучение алфавита делалось через указания Василия Тимофеевича, который обыкновенно писал по нескольку сначала гласных, потом согласных на классной доске мелом, объяснял произношение, и дня в четыре выучивался весь алфавит. Шел букварь и чтение по складам с татарскими примерами, при наблюдении и указаниях. Только после усвоения механизма чтения начиналось чтение по-татарски книги Бытия, книги премудрости Иисуса, сына Сирахова. Чтение всех этих книг обыкновенно оканчивалось детьми в 21/2 месяца, и тогда они принимались за русские книги. Изучение русского языка было практическое на чтении сказок и легких рассказов (Ясной Поляны), при постоянном переводе слов и выражений на родной язык. Когда ученики начнут понимать простые рассказы, переходят к более трудным книгам: читают Евангелие на русском языке.

Постоянный перевод и пересказ прочитанного дает детям возможность хорошо успевать в русском языке. Они любопытствуют знакомиться со статьями географическими, с атласом, знакомятся с арифметикой по Грубе, соч. Книзе, и русской грамматикой.

Кроме чтения, идет письмо, счисление и ознакомление с разными предметами путем устных рассказов учителя. Особенно дети любят слушать рассказы из свящ. истории по картинам Шнорра и своими вопросами доказывают, с каким вниманием следят за чтением.

Ученики школы очень любят писать сказки, письма, списывают ирмосы, церковные стихиры. Особенностью года было обучение детей нотному пению.

Но радость идет в жизни рядом с горем. В начале 1866 г. школу посетил тиф, который сильно распространился между детьми. Захворал тифом и учитель. Только заботы Николая Ивановича и врача Б. А. Перлина, да братский уход здоровых за больными спасли школу: никто из хворавших не умер. В «это краткое печали посещение», учитель Василий Тимофеевич обрадован был милостью Св. Синода: ему за службу в академии с 1866 г. назначено было жалованье вместо 120 руб. 400 р., с обещанием Обер-Прокурора, в письме к Николаю Ивановичу, содействовать всем, что только от него будет зависеть, к поддержанию школы и ее благоустройства, и пожеланием, чтобы при помощи Божией и при ревностной заботливости учредителей школа развилась и положила начало миссионерству между татарами. Обер-Прокурор выразил свою радость Василию Тимофеевичу, узнав о его выздоровлении, с уверением в том, что «его труды всегда найдут в нем усердного ценителя». Действительно, по распоряжению графа Д. А. Толстого, из духовно-учебных капиталов Св. Синода было вскоре ассигновано на школу пособие в 1000 р., что выдавалось в следующие годы. Известие об этом получено было в 1-й день св. Пасхи. Школа заликовала.

После первых порывов восторга все три деятеля составили совещание, куда употребить деньги. Нужно было купить дома для школы и устроить домовую церковь; но признано было более существенным, в виду скорбных случаев отпадения в мусульманство, идти на помощь казанской церкви путем устройства школ в деревнях, часовен в последних и усиления деятельности по переводу книг на татарский язык. В конце 1866 г. уже заведены были две школы: в Никифоровке, где учительствовала девица Феодора, ученица Василия Тимофеева, и в Арняшах, где учительствовал ученик казанской школы Янов. У первой было 13 девочек и 5 мальчиков, а у второго 45 учеников. Кроме того, намечено было к открытию 4 школы в Казанском, Лаишевском, Мамадышском и Чистопольском уездах. В этих школах-отраслях учили чтению книг на татарском языке, письму и счету, изучали молитвы и пение их, св. историю по переведенным на татарский язык книгам. Все учебные пособия присылались из казанской школы.

Болезнь воспрепятствовала довести занятия до весны 1866 г.; но она же была поводом к тому, чтобы более 40 учеников, снабженные священными книгами на родном языке, отправились из школы на проповедь в селения, окруженные душной атмосферой отпадения от христианства. С весны поехал по крещенским селениям для христианско-миссионерских бесед и Василий Тимофеевич.

Событие 4 Апреля 1866 г. пробудило патриотическое чувство, которое вызвало ряд благотворений. Профессорская корпорация казанского университета собрала по этому поводу капитал в 4068 рублей, который и отдан был в пользу казанской школы для детей крещеных татар.

Нашелся благотворитель и среди купечества. Подрядчик С. А. Арефьев, в патриотическом порыве любви к Государю, захотел ознаменовать свои чувствования устройством помещения для этой же школы. Городская Дума, при содействии губернатора М. К. Нарышкина, отвела место за городской чертой напротив городского кладбища, в количестве 700 сажен, и Арефьев выстроил здесь деревянный двухэтажный со службами дом, где теперь помещается женское отделение школы. В нижнем этаже устроены были класс и квартира учителя. В верхнем этаже над классом устроена была спальная комната учеников, с нарами вместо коек; а над квартирой учителя было помещение для учениц. В начале сентября 1866 года школа была осчастливлена новыми знаками внимания со стороны посетившего тогда Казань Г. Министра Народного Просвещения графа Д. А. Толстого. Учения в ней еще не было. Министр приветливо обошелся с учредителями школы и съехавшимися несколькими учениками, одарил их деньгами и заявил, что о школе знает сам Император, который желает, чтобы крещеные татары отдавали своих детей учиться в нее, а не к муллам. 4 Сентября граф сказал в университете речь, напечатанную потом в газетах. «Если распространение просвещения необходимо во всех концах империи, говорил граф Д. А. Толстой, то нигде эта необходимость не чувствуется более как именно здесь, на окраине востока. Каких племен не видал я в продолжении моего путешествия: калмыков, киргизов, мордву, чуваш и татар! Все это дико, невежественно; все это не тронуто еще просвещением; все это непочатый материал для науки и цивилизации. Я знаю, что скорых успехов здесь ждать невозможно; но была бы большая заслуга положить начало просвещения этих племен, а за ними и дальнейшего востока. Вот достойные России завоевания, самые прочные и притом самые дешевые из всех завоеваний. Пусть православная церковь проложит путь Евангелием, а за ним последует наука со своим светом. Это совокупное действие веры и науки несомненно развеет восточную темь». Поставив таким образом задачу образования в юго-восточном крае России, Министр так отозвался о школе Николая Ивановича: «в недавнем времени уже сделан опыт устройства татарской школы одним из ваших сослуживцев в самой Казани; я постарался помочь ему, сколько мог, по православному духовному ведомству. Вы также уделили ему часть ваших собственных денежных средств. Школа пошла весьма удачно, и все предвещает ей хорошую будущность. Нужно надеяться, что дело на этом не остановится, а со временем возникнет много таких школ, и тогда просвещение между восточными племенами утвердится на прочных основах».

Действительно, кредит школы поднимался все выше и выше. Если в 1863/4 году в ней училось всего 13 учеников, в 1864/5 – 20 учеников, в 1865/6 – 40 мальчиков и 2 девочки, то в 1866/7 году было уже 50 мальчиков и 5 девочек. Кроме того, Никифоровская школа в 1866/7 году имела уже 16 мальчиков и 16 девочек. Учительница этой школы Феодора завлекла в школу всю Никифоровскую молодежь своим пением на татарском языке. В деревне Арняшах школа имела уже 50 учеников. Открылась в конце 1866 года школа в селе Апазове с двумя учителями. Открылись школы в Ошме и Билятлибашах. Труженики этих школ, получая ничтожнейшее вознаграждение из Казанской школы (от 2 до 5 р. в месяц), все были проникнуты одним общим воодушевлением и жили в тесной связи с Казанской школой, постоянно переписываясь со своими наставниками, и получали от них слова руководительства и нравственной поддержки. Василий Тимофеевич был удостоен за труды свои медалью на Владимирской ленте для ношения на шее, с надписью «за усердие». Прошло три года, как была основана Казанская школа. Положение ее самим Николаем Ивановичем считалось упроченным вследствие доверия правительства и русских людей, равно и доверия крещеных татар. Учебная часть в ней установилась. Опыт школы позволил Николаю Ивановичу сделать следующие выводы:

1. Образование крещеных инородцев должно быть прежде всего православно-христианское, религиозно-нравственное. Чем более та или другая народная школа будет достигать этой цели, тем более она будет пользоваться доверием и расположением инородцев.

2. Опыт Казанской школы решает спорный вопрос об употреблении в инородческих школах русского или родного языка в пользу последнего. Возбуждение религиозного христианского чувства и мысли возможно только на родном языке, тем более, что при первом поступлении в школу русский язык для большей части учеников совершенно незнаком. Одно механическое изучение русской грамоты, когда ученик не понимает, что при этом он читает, естественно должно утомлять внимание и охлаждать любознательность. Религиозное движение сердца несравненно сильнее и глубже возбуждается, когда христианские истины слышатся инородцами на языке родном, общедоступном, нежели на русском, хотя бы последний и был для них знаком в некоторой степени. Родной язык непосредственно говорит уму и сердцу. Как скоро в инородцах утвердились, посредством родного языка, христианские понятия и правила, в них пробуждается любовь к русскому народу; тогда они охотно и с успехом занимаются русским языком и ищут русского образования. Следовательно, мысль некоторых педагогов вкоренять с самого начала в инородческих воспитанниках русский язык посредством исключительного его употребления в школе, должна повести к противоположному последствию. Напротив, первоначальное образование инородцев на их родном языке есть самый надежный путь к усвоению ими и русского языка, и русского образования.

3. Частные школы имеют более успеха в народе, нежели казенные. Последние, между прочим, неудобны и в том отношении, что их определенная уставом форма препятствует постепенному и разнообразному приспособлению школы к требованиям, привычкам, воззрениям и наклонностям простого народа.

4. Для инородческих школ лучшими учителями могут быть лица единоплеменные ученикам. Вообще первоначальное образование народа всего успешнее может быть ведено учителями из среды самого же народа, потому что они естественно должны пользоваться доверием и сочувствием сродственного им общества.

5. При новости у нас народного образования и при невыгодном мнении об единственных в прежнее время школах ведомства государственных имуществ, возбужденном в народе частью ненадлежащим в педагогическом отношении обучением, частью же специальным назначением из учеников в волостные и сельские писаря, в настоящее время нельзя ожидать, по крайней мере в нашей местности, чтобы сами крестьяне, а тем более инородцы заводили у себя школы по собственному побуждению. Необходимо, напротив, чтобы люди, преданные делу народного образования и имеющие к тому призвание, явились среди народа и постепенно, без всяких официальных формальностей принимались прямо за обучение детей, подобно тому, как Тимофеев сделал это в Арняшах. Свойственная детям любознательность привлечет несомненно их к такому учителю, и родители, увидев на деле успешность учения, назидательное и доброе направление уроков, сами будут оказывать сочувствие и посильную поддержку устройству школы. Противоположный образ действий может, напротив, пробудить в народе недоверие и отвращение к школе.

6. Простолюдины вообще, а особенно инородцы не доверяют коллективным учреждениям; они смотрят на действительные, перед их глазами совершающиеся явления, и доверяются только лицу, которое успело на деле заявить перед ними свое прямодушное расположение к ним. Такими лицами, которые успели привлечь к себе доверие народа, и может только быть ведено дело народного образования. В случае даже, если бы подобные лица не имели основательных познаний или педагогической опытности, нужно стараться только руководить их, а не заменять скоро новыми людьми».

Обращаясь к Казанской школе с ее отраслями, Николай Иванович видел в них органическое целое, идущее от одного корня, и школы-отрасли в глазах крещеных татар получают значение именно по своему отношению к Казанской школе; иначе бы молодые учителя этих школ не могли внушить никакого доверия. Дальнейшее развитие православного образования должно и впредь идти тем же путем колонизации Казанской школы.

По мере умножения школ-отраслей, Казанская школа должна приобрести характер центральной, высшей школы, в которую будут поступать, большей частью, ученики, умеющие, по крайней мере, читать и писать и изучившие православные книги на народно-татарском языке. Затем, при естественно развивающейся любознательности, оказывается надобность учредить при Казанской школе, в тесной связи с ней и при том же православно-русском направлении и духе, особое училище – для подробнейшего ознакомления учащихся с христианским учением, для более основательного изучения русского языка и приобретения необходимых сведений из мирской науки.

Вот каково было естественное развитие взглядов Николая Ивановича на устройство инородческого образования в крае. Эти взгляды представляют из себя не продукт теории, домысла, а последствия практики в школьном инородческом деле.

Мы знаем, что 1866 г. был годиной особенных трудов Николая Ивановича, в виду начавшихся случаев отпадения крещеных татар в епархии. Епархиальная и гражданская власти были сильно озабочены этим фактом, грозившим большой опасностью. Взоры властей были обращены на Николая Ивановича, и последний разъезжал вместе с вице-губернатором Е. А. Розовым по татарским деревням Казанской губернии, командирован был в Симбирск, где местный губернатор обратил внимание Николая Ивановича на священника села Бурундук, Буинского уезда А. И. Баратынского, опытного миссионера среди чувашей. Последний, воспитанник 1-го выпуска Симбирской Духовной Семинарии, с 1845 г. нес на себе священнические и законоучительные обязанности в разных селах уезда, но по преимуществу в селе Бурундуках (с 1851 г). Свои силы молодой священник приложил в местных удельных школах – сначала в Чепкасах, а потом в Бурундуках, обучая чувашских детей русской и церковной грамоте. Но еще более проявилась деятельность о. Баратынского после того, как он в 1866 г. был выбран сначала членом, потом председателем Буинского Училищного Совета, и стал упорно настаивать на замене бесплодного механического обучения чуваш русской грамоте обучением на родном языке детей для проведения через школу религиозно-нравственных начал в среду язычествующих чуваш. Когда в 1865–1866 годах отступническое движение распространитесь и на Симбирскую губернию среди татар и чуваш Симбирского и Буинского уездов, губернатор Барон И. О. Волио неоднократно вызывал к себе о. Баратынского, который признал полное бессилие церкви и школы в настоящем виде влиять на крещеных инородцев, полагая, что родной язык должен служить орудием к усвоению понятий, сообщаемых ученикам-инородцам на русском языке и по русским книгам. По этому вопросу о. Баратынским был составлен особый проект инородческого образования, отправленный Министру Народного Просвещения. Проект этот был вызван предложением Министерства Народного Просвещения, обращенным ко всем уездным училищным советам в тех уездах, где имеются инородцы, высказаться о целесообразной системе их обучения. В Казани, при Управлении Учебного округа, был учрежден инородческий Комитет, который и рассматривал проект о. Баратынского от лица Буинского Уездного Училищного Совета и пришел в разногласие с проектом, признавая, что нужно не только пользоваться родным языком инородца при обучении на русском языке, но начинать обучение инородцев по книгам, переведенным на инородческие языки, напечатанным русскими буквами, полагая, что только такое обучение может проводить христианские идеи в глубь сознания инородцев. Видимо случайное, мимолетное знакомство с деятельностью о. Баратынского, по рекомендации губернатора, почему-то не обратило на себя внимания Николая Ивановича, и последний лишь после привлечения о. Баратынского к участию в работах Инородческого Комитета, в разработке вопроса по инородческому образованию, после целого ряда статей А. И. Баратынского против системы Ильминского, казавшейся ему «оранжерейной», опасной и вредной с точки зрения русского человека, увидал в авторе добросовестного, талантливого противника; убедился, что не мелкое самолюбие, а более серьезные причины заставляли творца проекта противиться взглядам членов Комитета.

Результатом плодотворной деятельности членов Комитета и училищных советов были Высочайше утвержденные правила 26 марта 1870 г. об образовании инородцев и издание «Материалов по образованию инородцев». Участие о. Баратынского в решении вопроса об инородческом образовании интересно в том отношении, что этот почтенный деятель, полный энергии, инициативы, в период отстаивания своего взгляда, собрал во едино все доводы, которые и раньше, и недавно выставлялись людьми, боязливо относящимися к системе Ильминского, не знакомыми с историей правил 26 марта 1870 г. Между Николаем Ивановичем и о. Баратынским долго не могло установиться единогласия, и только очевидные успехи системы Ильминского помогли последнему обратить представителя Симбирской системы инородческого обучения «в свою веру». Разница во взглядах этих двух деятелей заключалась, по мнению Николая Ивановича, в том, что последний смотрел на инородческую школу как на учреждение «христиански-религиозно-воспитательное», а о. Баратынский – как на учреждение преимущественно образовательное; один желал развития религиозного чувства, другой – умственного развития.

Николай Иванович сознавался, что оба пути должны привести к одному результату; но – первый путь короче… «Когда христианское учение передается понятно инородцам, особенно наиболее наивным, простыми, захолустным, диким из них: оно невольно привлекает их расположение, потому что трогает и так сказать питает их сердце, давно жаждущее истины и света солнечного, и вдруг оживляется, получив благоприятные условия. «Душа человеческая по своей природе христианка», говорит древний учитель церкви. Над инородцами это сбывается, если только магометанство не отвлекает их от христианства, или если дух торговый и вообще мирской не убил их религиозных стремлений. Христианская религиозность есть то «единое на потребу», о чем собственно нужно хлопотать. Но и в видах образования вообще христианская религиозность составляет самую лучшую подготовку или почву для образования. Метода о. Баратынского, по мнению Николая Ивановича, не вполне серьезно относится к религиозному воспитанию инородцев. Она имеет это в виду, но не вполне цельно и настойчиво осуществляет. Школа есть как бы некая фабрика, ученики – инородцы – обрабатываемый материал, на который школа действует своими религиозными впечатлениями исподволь, медленно и постоянно. Изменить религиозное воззрение и убеждение, воспитать и упрочить в сердце любовь к христианству нельзя скоро, как ни отзывчива может быть природа иного ученика. Система Ильминского в начале нимало не хлопочет о русском языке или об арифметике и т. п., а собственно о том, чтобы ученик проникся христианским духом, усвоил христианские факты и понятия, для наибольшей легкости и удобности, на своем родном языке. Когда это достигнуто, тогда все предметы и русский язык сами собой пойдут хорошо и успешно. О. Баратынский желает сразу вложить в инородческих учеников науку и русский язык; у него сравнительно слишком мало места отведено для религии или же она не вполне удобными способами дается ученикам: русский язык замешался тут. По – Ильминскому от учителя требуется преимущественно искренне-теплое христианское чувство, по – Баратынскому – преимущественно – образование и умственное развитие. Ильминский предпочитает родственных инородцев, хотя бы и малограмотных; по Баратынскому – учитель русский, только ученый и, пожалуй, немножко умеющий по-чувашски говорить – вполне годен обучать чуваша. Баратынский допускает чувашские книжки, но непременно требует, чтобы они были с русским текстом; желает, чтобы чувашенок, лишь станет учиться азам, сейчас бы уже заучивал pyccкиe слова и обороты. Но ведь работа, употребленная на одно дело, отнимает силу для другого: сила ума, потраченная на изучение русского языка, неминуемо теряется в отношении и в ущерб религиозного развития христианского. Поэтому-то Ильминский убежден, что соединять в элементарных книжках русский текст с инородческим положительно вредно, ибо это будет отвлекать внимание ученика от главнейшего и существеннейшего: от христианства. Кроме того, св. история и катехизис или молитвы, изложенные на двух языках, не годятся для обучения русскому языку (по плану Баратынского): наши инородческие татаро-финские языки так далеки по своему внутреннему строю от русского, что в чувашском изложении расстановка слов должна быть навыворот против русской, грамматические формы, падежи и т. п. тоже совсем иначе, так что ученик не может приурочить русского слова к чувашскому в такой книжке. Если для русского языка недостаточно учить по русским книгам с устным объяснением и переводом на чувашский, то нужно составить особые книжки, в роде хрестоматий, с постепенным подбором русских слов и оборотов, начиная с легчайшего и идя постепенно к труднейшему.

Татарские книжки для крещенских школ печатаются постоянно и умышленно только по-татарски, без русского текста. Казанская система старается о фундаменте, Симбирская, минуя фундамент, старается украсить здание красивыми узорами; она должна составить в процессе христианско-русского образования второй фазис, а Казанская – первый.

Таковы были взгляды Н. И. Ильминского на так называемую обрусительную систему, которой держался о. Баратынский до близкого личного знакомства с основателем Казанской системы. Познакомившись лично с Николаем Ивановичем через своего бывшего последователя Ивана Яковлевича Яковлева, студента Казанского Университета, еще на гимназической скамье трудившегося над просвещением сородичей по системе о. Баратынского, но потом преклонившегося перед системой Ильминского, отец Баратынский вскоре целиком принял Казанскую систему, явился одним из ревностных деятелей по постройке церквей, открытию чувашских приходов; поощрял, будучи благочинным, исполнение богослужения, треб и особенно исповеди на чувашском языке; церковное пение включил в круг обязательных предметов и настаивал на участии чувашских детей в чтении и пении при Богослужении, всеми силами поощряя священников, работающих в таком же направлении, сам являя собой пример истинного пастыря Христовой церкви, самоотверженно работая Господеви.

Таким образом, Николаю Ивановичу пришлось еще в 1866 г. встретить в своей деятельности течение, если не противное, то значительно расходящееся с его основными взглядами, так ясно им самим охарактеризованное. Преимущество осталось за Казанской системой, чему немало помог граф Д. А. Толстой своим отзывом во Всеподданнейшем докладе о ревизии Казанского Учебного Округа. «Доселе благами просвещения в Казанском Округе пользуются едва ли не исключительно дети среднего и высшего сословий; народ как русский, так и инородный почти лишен его. Между тем инородцы обитают в большом числе почти во всех губерниях этого округа в том же невежестве, в котором находились несколько столетий тому назад, и притом в отчужденности от русского элемента. Просвещать инородцев, сближать их с русским духом и с Россией составляет, по моему мнению, задачу величайшей политической важности в будущем. В прошлом году два частные лица, по убеждению и призванию, положили начало действительного и прочного миссионерства. Профессор Университета Ильминский и профессор Духовной Академии Малов учредили на собственные средства школу для крещеных татар. Школа эта заслужила всеобщее сочувствие, и теперь устраиваются с той же целью две небольшие татарские школы в уездах, где преподавателями будут молодые татары, обучавшиеся в Казанской школе. Оказав этой школе все зависящее от меня содействие, я предполагаю сделать из нее со временем центральное татарское училище, связывая с ним все татарские школы, которые удастся устроить как в Казани, так и в смежных с ней губерниях».

Сильное отступническое брожение среди крещеных татар и частью чувашей края, призвавшее наших деятелей к активной миссионерской деятельности путем проповеди и увещаний, в то же время взволновало и русскую власть, и русское общество. По Министерству Н. Просвещения был учрежден Инородческий Комитет в Казани. Местный архиепископ, вскоре после вступления на кафедру, пославший в Св. Синод упомянутую нами записку о миссионерских отделениях при Академии и лучшей постановке местного миссионерства вообще, видимо решился прибегнуть к местным силам, не дожидаясь помощи отинуду. Под его святительским руководительством кружок лучших людей г. Казани: викарный епископ Гурий, попечитель округа П. Д. Шестаков, губ. предводитель дворянства П. Г. Осокин, вице-губернатор Е. А. Розов, ректоры академии и семинарии Иннокентий и Варсонофий, председатель уездной земской управы Г. И. Горталов, дворянин П. Арцыбашев, купцы В. Н. Унженин, П. А. Прибытков, И. Я. Тихонов, Я. Соколов, два главные деятеля по инородскому просвещению, инициаторы Николай Иванович Ильминский, Е. А. Малов, Н. И. Золотницкий (инспектор чувашских школ), кафедральный протоиерей В. П. Вишневский, начальник корпуса жандармов генерал-майор Слезкин и некоторые другие основали в Казани Братство св. Гурия, первого архиепископа Казанского, с целью продолжать его деятельность. Владыка Антоний вручил Братству священную хоругвь с изображением на одной стороне Благовещения Пресвятой Богородицы, на другой – святителя Гурия, чтобы Братство под сенью ее трудилось на пользу св. веры, берегло и ценило эту свою братскую хоругвь, освященную архиепископом и стоящую при мощах св. угодника. Главный виновник учреждения Братства, Николай Иванович первый держал это священное знамя в день открытия Братства, 4 октября 1867 года, за литургией в кафедральном соборе около царских врат; так и остался на всю жизнь первым борцом за св. веру, первым работником Братства; высоко держал это священное знамя, которое осеняло его прах при похоронах; и это знамя предшествовало его гробу, когда скорбная Казань провожала в могилу своего лучшего гражданина.

Новоучрежденное Братство было принято Казанью с замечательной сердечностью. В состав его вошли оба покровителя: владыка Антоний и губернатор Н. Я. Скарятин старший из учредителей епископ Гурий, известный своей миссионерской деятельностью в Братстве, командующий войсками Округа генерал-адъютант Б. Г. Глинка-Маврин и целый ряд братчиков из дворян, чиновников, духовенства и купцов (251 бр. 78 сест.) Братство основывалось при кафедральном соборе, имело своей задачей утверждать в вере крещеных инородцев через воспитание детей их в духе православия, посредством школ, книг на инород. языках и устройства среди инородческого населения церквей. Оно брало на себя и распространение христианства между магометанами и язычниками, убеждение и вразумление отпадающих и заблуждающихся членов православной церкви, поддержание благолепия храмов и заботу о чинном и благоговейном, неопустительном отправлении богослужения в пределах Казанской епархии. Братство готово было содействовать и покровительствовать учреждению школ среди православного русского населения, распространять в народе полезные книги, развивать здравые понятия, искоренять суеверия. Наконец, Братство брало на себя заботы и попечение о нуждающихся членах православной церкви из инородцев, через оказание им нравственной и материальной поддержки.

Для осуществления этих благопожеланий и высоких целей, Братство в день открытия имело уже значительные матер. средства: 1231 р. взноса ежегодного и 3903 р. 25 к. пожертвований.

Учрежденное братство с первых же дней своего существования стало оказывать нравственную и материальную помощь школам Н. И. Ильминского.

На заседании 10 октября 1807 г. на Казанскую школу, в которой, по выражению Всеподданнейшего отчета Г. Обер-Прокурора Св. Синода «образуется крепкое ядро ревнителей православия, и которое постепенно приобретает значение центрального и руководительного учреждения, посредством которого удобно будет шире раскинуть сеть учебной миссионерско-образовательной деятельности», было ассигновано по 500 рублей ежегодно для содержания бедных учеников и особенно девушек, так как религиозное направление в крещенских семьях находится в руках женщин.

Благодаря этому, в школе стало учиться в 1867/8 учеб. году не 52 учащихся, как было в предыдущем, а 72 мальчика и 10 девочек. Увеличение числа учеников естественно вызвало и необходимость расширить само помещение школы. Но еще более ощущалась нужда в домовой при школе церкви, где бы можно было совершать богослужения на татарском языке.

Братство пришло со своей помощью Арняшской школе в 120 р. ежегодно, Никифоровской в 60 р., Аназовской, Ошминской по 120 р. в год, Билятлибашской школе в 72 руб. ежегодно.

Такая поддержка дала возможность Николаю Ивановичу в 1868 г. открыть еще ряд школ в Урееве, Серде, Карабаянах, Ишальках, Янцоварах, Чуре, с учителями из Казанской школы, при деятельной местной помощи.

Все эти школы находились под постоянным надзором Казанских учредителей инородч. образования, и Братство не вмешивалось в жизнь школ.

Кроме татар, стали учиться в братских школах вотяки (в Ошме) и чуваши. О последних особенно горячо ратовал новый ревнитель инородческого образования, обращенный Николаем Ивановичем в свою веру, братчик Н. И. Золотницкий. Он открыл для чувашей школы в с. Шемердянове Ядринского уезда и в приходе села Байтерякова Тетюшского уезда при ежегодной помощи Братства в 156 р. на школу. Для первоначального обучения чувашей на родном языке Г. Золотницким переведены и изданы руководства.

Но еще более сказалось – религиозное воодушевление среди горных черемис Козьмо-демьянского уезда, где под покровительством Братства устроено 11 школ, находящихся под руководством того же Н. И. Золотницкого и основанных при содействии местного мирового посредника И. А. Износкова⁶, причем на счет братства издавались черемисские учебники.

Таким образом, в первый же год своего существования Братство уделило на инор. школы 1778 р. Но это ассигнованиe ежегодно возрастало, но мере увеличения количества школ.

Вместе с тем увеличивалось количество учащихся в Казанской школе.

В 1868/9 г. было в ней 80 мальчиков и 13 девочек, в 1869/70 г. – 86 мальчиков и 15 девочек, а в 1870/71 г. 117 учащихся.

В 1868 г. школ-колоний числилось 12, а в следующем 1869 г. уже 28. Казанская школа теперь ежегодно получала по 1000 р. от Св. Синода, который в 1869 г. (12 августа) назначил уже 4050 руб., причем 3050 р. шли в Братство на вознаграждение священников в инородческих приходах, если они постараются устроить в приходах школы.

Министерство Народного Просвещения в 1869 г. выдало Василию Тимофеевичу 500 р. награды, а в 1870 г. отпустило 10000 р. на устройство каменного здания для школы и церкви. Кроме того, Казанская школа получила от города место в 1868 г. до 900 кв. с. и в 1869 году 750 кв. саж. в добавление к той даче, которая была уступлена школе в 1866 году. Теперь сама школа выстроила в 1868 г. деревянный одноэтажный дом, так как прежнее помещение стало уже тесным, а с 1870 г. приступила к постройке нового, каменного здания с домов. церковью.

К еще большему счастью Николая Ивановича, в 1868 г. 19 мая его любимое детище – Казанская школа была посещена Его Императорским Высочеством Великим Князем Алексеем Александровичем, который, осматривая в Казани разные заведения, удостоил своим посещением и школу. Здесь Его Высочество был встречен председателем совета Братства св. Гурия, попечителем учебн. округа И. Д. Шестаковым и Николаем Ивановичем, который и поднес Его Высочеству записку о состоянии школы. Дети, мальчики и девочки, пропели сначала по-татарски, потом по-русски «Спаси, Господи, люди Твоя». Его Высочество спросил одного мальчика и одну девочку перевод с русского на татарский. Николай Иванович представил Высокому Посетителю наставника школы Василия Тимофеевича и преподнес нисколько брошюр по вопросу об инородческом образовании в Казанском крае. Школа получила пособие от Его Высочества в 150 руб.

Через год 31 мая школа имела счастье встречать в стенах своих Его Императорское Высочество Принца Петра Георгиевича Ольденбургского, которому благоугодно было пожертвовать на усиление средств 100 руб. Далее 18 июля произошло событие, незабвенное для школы, Братства св. Гурия и для всех крещеных инородцев. В этот день в школе, как и во всей Казани происходило необычайное движение. Густые толпы народа покрывали Арское поле и дорогу, идущую к школе. Двор школы был переполнен крещеными инородцами, приехавшими и пришедшими за сотни верст, чтобы лицезреть Царских Детей. К ученикам казанской школы присоединились ученики школ-отраслей, были ученики чувашских, черемисских школ со своими учителями. В 91/2 ч. утра в школу прибыл Государь Наследник Цесаревич, Государыня Великая Княгиня Цесаревна⁷, Великий князь Алексей Александрович. Школу показывал наставник ее Василий Тимофеевич. Их Императорские Высочества слушали пение молитв по-русски и потом на инородческих языках, причем черемисский хор исполнил русский народный гимн. Их Высочества расспрашивали о методах преподавания и устройства школы, посетили помещение учителя, прошли меж рядами крещеных татар в женское отделение, которое осмотрели со всей подробностью. Высокие посетители в самых приветливых выражениях проявили свое удовольствие и сочувствие школе, как христианско-воспитательному заведению; благодарили учителя, вписали имена свои в книгу посетителей – и пробыв час в школе, оставили всех в восторге и умилении. В тот же день учредитель школы удостоился приглашения к обеденному столу Цесаревича, а председатель Совета Братства св. Гурия получил от Гофмаршала Двора Его Высочества 500 р. при письме следующего содержания: «Их Императорские Высочества Государь Наследник Цесаревич и Государыня Великая Княгиня Цесаревна, посетив сегодня татарскую школу профессора Ильминского, изволили с особенным удовольствием слушать чтение и пение детей и изъяснение методов преподавания. Удостоверившись лично в возможности этого учреждения для образования крестьян и в особенности для утверждения среди татарского населения православной веры и христианского благочестия, Их Высочества пожелали со своей стороны содействовать усилению средств школы г. Ильминского и положили жертвовать ежегодно потребную сумму на содержание в ней 20 учащихся: 10 мальчиков от имени Государя Наследника Цесаревича и 10 девочек от имени Государыни Великой Княгини Цесаревны. Извещая о сем Ваше Превосходительство имею честь препроводить при сем 500 р., следующее за первый год с нижеписанного числа и о получении покорнейше прошу уведомить».

В тоже время члены свиты Их Высочеств, осведомившись о надобности для школы особой церкви, положили составить между собой подписку на построение этой церкви, и в июне учредитель школы получил 1450 рублей при письме секретаря Ее Императорского Высочества Государыни Цесаревны Великой Княгини Марии Феодоровны Э. А. Оома на будущую церковь.

Нечего и говорить, что царское внимание к религиозным нуждам инородцев произвело благотворное впечатление на последних. Их Императорские Высочества осчастливили этим вниманием инородческих детей, не переставая помогать школе, и впоследствии Царская Семья глубоко заинтересовалась Казанской системой. В 1870 г. 8 июня школа принимала в стенах своих Его Императорское Высочество, Великого Князя Константина Николаевича, основательно знавшего турецкий язык, и имевшего возможность судить о лингвистических качествах татарских переводов и вообще о постановке татарской школы. Его Императорскому Высочеству представлялись все воспитанники школы, ее бывшие питомцы, служившие учителями в школах-отраслях, со своими учениками, черемисы, чуваши, вотяки. Когда Его Высочество вошел в мужское отделение школы, председатель совета Братства, попечитель учебного округа представил Ему Николая Ивановича, который имел счастье поднести Высокому Посетителю записку о цели и направлении школы. Все разноплеменные питомцы пропели молитву Господню по-славянски, в ознаменование своего духовного родства с русскими во Христе Иисусе.

После того татары, чуваши и черемисы пели туже молитву, каждая группа на своем языке. Его Высочество милостиво разговаривал с каждой группой; рассматривал крещено-татарские учебники, ученические тетрадки, богослужебные рукописи с обозначением напевов цифрами вместо нот; испытывал учеников и особенное внимание обратил на татарские переводы богослужебных книг. Некоторые особенности этих переводов вызвали научные замечания Его Высочества. После мужского отделения Высокий Гость изволил посетить квартиру учителя Василия Тимофеевича, прошел в женское отделение, где слушал пение девиц и, выходя оттуда, пожелал школе успехов, в тот же день пожаловал 250 р. на школу, положенные теперь в неприкосновенный школьный капитал. Николай Иванович был приглашен к обеденному столу Его Высочества.

Замечания Его Высочества касались употребления народного языка вместо ученого в татарских переводах, в связи с употреблением русского алфавита вместо арабского. Разъяснения Великому Князю давал попечитель учебн. округа П. Д. Шестаков, но, видимо, не представил ученому сколько-нибудь серьезных лингвистических данных.

Николай Иванович не удовлетворился ими и с дозволения Великого Князя через адъютанта Его Высочества Князя Э. А. Ухтомского представил обстоятельные объяснения, где с полной откровенностью изложил свои убеждения. Основатель системы определил главные основания своей системы переводов на народный татарский язык, чуждый арабских и персидских примесей, свободный от влияния мусульманской культуры и понятный для народной массы. Далее он изложил приемы, посредством которых язык его переводов удовлетворял филологическим требованиям, был ясен и понятен толпе, и вместе с тем выражал дух подлинника, был истинно христианским, чуждым языческих или магометанских представлений, сильно влияя на ум и сердце инородца.

Русский алфавит, по объяснению Николая Ивановича, есть показатель связи крещеных татар с русской церковью, как русский алфавит есть показатель нашей связи – с греческой. Арабский алфавит, указывая на связь с родиной мусульманства, в тоже время менее пригоден для обозначения татарских звуков, чем алфавит русский, при условии некоторых приспособлений. На возражение, что русский алфавит ограничивает употребление христианских книг лишь средой крещеных татар, Николай Иванович высказался в смысле большого сомнения, чтобы магометане вздумали читать христианские переводы, само издание которых могло бы, напротив, усилить оппозиции мусульманства, вызвав подозрение относительно посягательства на их религию. «Если провидение рано или поздно приведет наших магометан к познанию и принятию христианской истины, то в этом деле всего удобнее могут послужить посредниками крещеные татары. Нужно стараться, чтобы крещеные-то татары вполне усвоили себе христианское учение, приняли его умом и сердцем, чтобы христианство стало для них делом жизни; тогда уже они сами передадут своим магометанским соседям христианство и посредством живой беседы, а еще более примером христианской жизни. Но прежде всего в крещеных татарах, доселе почти вовсе чуждых христианского миросозерцания, должен совершиться внутренний процесс духовного перерождения так, чтобы они мыслили и чувствовали по-христиански. Как совершится этот процесс? Он совершится сначала посредством христианского воспитания в нескольких избранных личностях, даровитых, восприимчивых, искренних, религиозных, энергичных, преданных. «Царствие небесное подобно закваске», говорит Спаситель. С другой стороны, духовная мыслящая сила в человеке сама по себе имеет такую организующую, животворящую деятельность, что при некотором направлении способна произвести ряд новых понятий и создать систему, прежде этому человеку неизвестную. Поэтому, хотя по существу татарского, еще далеко не христианского языка, и нельзя передать на нем вполне точно христианские тексты… но и в этих переводах содержание христианства может быть обозначено настолько определенно и может заключать в себе столько христианского материала, догматического, нравственного и богослужебно-лирического, что передовые личности из среды крещеных татар удобно могут ввести в свое сознание и в свое сердце христианство, как цельное и действенное учение. Христианство, как живое начало, как закваска, само воздействует на их мысль и чувство. А организовавшись в этих личностях, от них и через них оно передастся и другим. Только при этом не должно выпускать из рук единственно действенное орудие – родной татарcкий язык. Родной язык составляет сущность духовной природы человека и народа и самое сильное средство к перевоспитанию и образованию. Только родной язык может успешно и основательно, а не поверхностно двинуть народ как массу по христианскому пути. Давно ли начались крещено-татарские школы в Казанском крае; но благодаря именно родному языку, они уже воспитали несколько юношей, мыслящих и чувствующих вполне по-христиански, глубоко преданных делу христианства, которые усердно читают христианские книги или устно рассказывают их содержание старшим поколениям крещеных татар, а эти усердно и искренно их слушают. Положительно можно сказать, что процесс перерождения крещеных татар в настоящих христиан по мысли и чувству, стоит на прямом пути. Мы верим, что евангельское слово Спасителя Иисуса Христа, воплотившись, так сказать, в татарском живом, естественном языке и через то преискренне приобщаясь самой глубины мысли и религиозной совести татар, сотворит и совершит дело христианского возрождения этого племени».

Его Высочество с полным беспристрастием ученого признал практическую целесообразность Казанской системы и в том же году через князя Ухтомского и потом через графа Д. А. Толстого выразил признательность учредителю системы, заявив, что представленные объяснения «совершенно изменили его прежний взгляд» на дело, которое до сих пор представлялось ему в ином свете. Теперь он вполне согласен с направлением Н. И. и выражает полное сочувствие и желание поддержать Н. И. на трудном, но верном пути его полезной деятельности». В доказательство своего одобрения Его Высочество поручил Министру Народн. Просвещения напечатать записку Николая Ивановича в журнале Министерства Народного Просвещения под заглавием: «О переводе православных христианских книг на татарский язык при христианско-татарской школе в г. Казани» (1870 г.).

Еще большее впечатление произвело на инородцев посещение Казанской школы 27 августа 1871 г. Его Императорским Величеством Государем Императором Александром Николаевичем в сопровождении Наследника Цесаревича Александра Александровича и Великого Князя Владимира Александровича. К этому времени был уже совершенно готов каменный дом, построенный на 10 т. р., отпущенные Министерством Н. Просвещения. В школу наехала масса крещеных татар, желая увидеть Государя. Собрались все воспитанники школы, настоящие и бывшие и ученики школ-отраслей, равно ученики из других инородческих племен. Крещеные татары заняли одну комнату, далее шли ученики – чуваши и черемисы; в коридорах разместились отцы учащихся; в отдельных комнатах стояли девушки со своими учительницами, а отдельно их матери и родственницы. Когда Августейшие Посетители вступили в первую комнату, все крещено-татарские воспитанники хором запели по-татарски: «Спаси, Господи, люди Твоя», за ними тоже повторили черемисы и чуваши на своих языках. Государю Императору благоугодно было выслушать разъяснение попечителя уч. округа о назначении и устройстве школы.

Потом Государь Император перешел к воспитанницам, которые сначала пропели тот же тропарь по-татарски, потом, по желанию Его Величества, по-русски. Государь Император обратил внимание на татарских женщин и вышел в коридор. Здесь Его Величество, подошедши к отцам учащихся, изволил высказать им свое удовольствие следующими словами: «Я очень рад, что ваши дети учатся здесь, и уверен, что они выйдут отсюда хорошими христианами. Крещеные татары были глубоко тронуты словами Монарха, а дети инородцев с восторгом провожали Августейших Посетителей с торжественным пением многолетия на татарском языке. Крещеные разнесли слова Государя по деревням, восторгались, что Бог привел увидеть им самого Царя, слышать Его слова, и это содействовало еще большей известности крещено-татарских школ среди татарского населения. Впоследствии было исходатайствовано Высочайшее соизволение, чтобы слова Монарха были начертаны по-русски и по-татарски на мраморной доске, вставленной в стену при входе в устроенную в школе церковь.

Итак, труды Николая Ивановича увенчались успехом. Душевное дело этого человека признано важными и правильным с высоты Престола. Его идеи вполне усвоило Братство, Начальство учебного округа, само Министерство и Св. Синод.

Но и в эти минуты душевной радости Николай Иванович не мог быть спокоен за начинающее развиваться инородческое просвещение. Мы знаем, что много горя он перенес от своего непосредственного академического начальства, знаем его разногласия с творцом инородческого образования в Симб. губернии о. Баратынским. Возражения Великого Князя Константина Николаевича были не единственными. Пока школа работала в тиши, о ней молчали; когда она явилась мирови, о ней заговорили, стали судить и впрямь, и вкось ее дело.

Прежде всего вновь открытое Миссионерское общество в Петербурге составило в 1867 г. проект устройства миссионерского отделения при восточном факультете Петербургского Университета в духе ученого изучения инородческих языков, как это было раньше в Казанской Академии. Автором этого проекта был профессор А. К. Казем-Бек. Предполагалось устроить при факультете двухлетние курсы татарского, арабского и монгольского языков и религий буддийской и магометанской. Проект представлен был Обер-Прокурору Св. Синода, а последним послан на заключение Каз. Академии. Последняя, в лице Н. И. Ильминского, Е. А. Малова, В. В. Миротворцева, нашла программу Казем-Бека и предположения Миссионерского Общества не целесообразными, показывающими, что Совет Миссионерского Общества не знает ни дела миссионерского, ни народных восточных языков. Указав, что для миссионерского воздействия необходимо полное знание инородческих наречий, конференция академии признала самыми лучшими непосредственными деятелями среди инородцев их же единоплеменников, так как русскому человеку весьма трудно усвоить живое инородческое наречие во всей полноте. Миссионерскому Обществу посему всего лучше приготовлять миссионеров из туземцев в особых инородческих школах, каковы – училище при Посольском монастыре в Иркутской епархии. Алтайское миссионерское училище, Уланинская женская община и Казанская крещено-татарская школа, при употреблении учебных и образовательных книг на инородческих наречиях. Поддержание и дальнейшее развитие этих училищ и издание книг на инородческих языках Миссионерское Общество должно считать своей главнейшей обязанностью и обеспечить это дело достаточными материальными средствами. Из числа образовавшихся в таких училищах инородческих юношей наиболее даровитые, старательные по учению, отличающиеся честным поведением и особенным усердием к православной вере будут непосредственными деятелями к дальнейшему распространению христианства среди инородцев. Но для руководства их учительской и миссионерской деятельности, для противодействия представителям язычества, а также для составления переводов на инородческие языки, наконец, для упрочения в массе инородцев русского быта, нужны миссионеры русские с надлежащим для исполнения этих обязанностей образованием.

В то же самое время, как мы знаем, был составлен проект инородческого воспитания о. Баратынским, который считал Казанскую систему «опасной и вредной с точки зрения русского человека». Н. И. Ильминский и его последователь инспектор чувашских школ Н. И. Золотницкий стали обвиняться в стремлении поддерживать и развивать инородческие языки, в создании инородческой литературы. В этом видели стремление привести народности к самосознанию и тем воспрепятствовать слияние инородцев с русским народом. Враждебное отношение к Казанской системе от слов перешло к делу. Против нее появились в 1867 г. статьи на страницах Журнала Министерства Нар. Просвещения, составлялись постановления ученых учреждений, училищных советов и даже земских учреждений, которые при открытии земских школ среди инородческого населения, очевидно, должны были касаться и вопроса о постановке в этих школах учения на русском или инородческом языке. Братство св. Гурия, принявшее Казанскую систему, в лице своего председателя, на заседании 10 марта 1868 г. высказало мысль, что восстающие ныне против системы образования инородцев, которую они называют системой Золотницкого и Ильминского, и сами не ведают, что они восстают и разглагольствуют, не редко даже с раздражением и ядовитой иронией, не против новой системы изобретения г. г. Ильминского и Золотницкого и не против этих скромных, трудолюбивых и почтенных деятелей, а против системы, утвержденной вековым опытом, против действовавших по этой системе с известным успехом святителей Божиих: Иоанна Златоустого, Гурия и Варсонофия Казанских, Стефана Пермского.

Таким образом, Братству пришлось встать на защиту своих деятелей и грудью отстоять высокое дело Николая Ивановича, начинавшее давать изумительно обильные плоды. Люди, совершенно не знакомые с задачами инородческого образования и положением инородческого вопроса в крае, не знакомые с историей христианской миссии вообще и провославно-русской в частности, напуганные событиями восстания и сепаратистическими стремлениями в Польше, лишь на основании теоретических соображений или совсем не подходящих фактов, увидали в системе Николая Ивановича, представляющей собственно лишь продолжение миссионерского дела на началах, выработанных нашими святыми просветителями востока: Стефаном, Гурием и Варсонофием, нарушение государственного принципа, противодействие русским задачам в крае; из стремления воздать «Кесарево Кесареви» упустили из виду заповедь Спасителя: «воздать Божие Богови». Между тем, государственные деятели, люди большого ума, учености и опыта не задумались стать на сторону системы, не задумались открыто заявлять о ее полной целесообразности. Так владыка Антоний, при обозрении крещенских приходов своей епархии, удостоил своим посещением и самым внимательным осмотром одну из школ-отраслей, именно в деревне Никифоровке, где учительствовала племянница Василия Тимофеевича девица Феодора, и печатно выразился об этой школе так: «школа в прямом смысле образцовая». Конечно, никто не дерзнет заподозрить патриотических чувств архиепископа Казанского Антония, который в свое время был лучезарной звездой церкви русской.

Нужно заметить, что г. министр народ. просвещения, обозревая в 1866 г. губернии Казанского учебного округа, поставил инородческий вопрос на очередь. По его предложению, в Казани при окружном управлении был учрежден особый инородческий комитет под председательством попечителя округа П. Д. Шестакова, из профессоров Н. И. Ильминского, Е. А. Малова и инспектора чувашских школ Н. И. Золотницкого.

В 1867 г. министр н. просвещения ревизовал Одесский округ, обратил свое внимание на образование крымских татар. По его распоряжению в Симферополе учреждена была особая по сему вопросу комиссия. Комитет и комиссия подали в Министерство свои мнения по вопросу об инородческом образовании. Граф Д. А. Толстой привлек к решению инородческого вопроса и училищные советы инородческих местностей, ознакомив их с мнениями Казанского Комитета и Симферопольской комиссии.

Произошел живой обмен мнений. Кроме членов казанского инородческого комитета, особенно много поработал по инородческому делу попечитель округа П. Д. Шестаков. Он собрал обширный материал об инородческих племенах края и в целом ряде работ о деятельности древних русских проповедников, о современном состоянии инородцев старался доказать необходимость прежде всего религиозного образования для этих племен. В том же направлении было постановление Казанского уездного училищного совета 19 мая 1868 г., принявшего мнение своего председателя священника М. М. Зефирова, бывшего раньше преподавателем противобуддийского отделения академии, понимавшего инородческий вопрос. Симферопольская комиссия, однако была за русскую школу, что, может быть, вызывалось некоторыми местными условиями края и необходимостью для школы действовать среди магометанского населения.

В 1869 г. Министерство народного просвещения нашло инородческий вопрос достаточно выясненным, и Ученый Комитет Министерства издал всю массу материала, присланного из Казанского Комитета и Симферопольской комиссии с добавлением разных научных статей, под именем «Сборника документов и статей по вопросу об образовании инородцев» (Сп. 1869 г.). Последний весьма интересен для настоящего времени, так как представляет ряд мнений и вопросов по инородческому делу, совершенно сходных с мнениями и недоумениями, которые высказываются теперь, несмотря на то, что все эти недоразумения уже разрешены в пользу казанской системы, современное их повторение представляет лишь печальный продукт незнакомства с историей инородческого вопроса, продукт, однако постоянно вредящий делу просвещения края и смущающий легковерных людей.

В начале 1870 г. (2 февраля) Совет министра народного просвещения, под председательством самого графа Д. А. Толстого, в присутствии попечителей Казанского и Одесского учебн. округов, принял Казанскую систему, постановив, что «орудием первоначального обучения для каждого племени должно быть народное его наречие», что учителя в инородческих школах «должны быть из соответствующего племени инородцев, но притом хорошо знающие русский язык, или же русcкиe, владеющие соответственным инородческим наречием». Министерство порешило увенчать систему, постановив открыть в Казани особую учительскую семинарию наполовину из русских и из инородцев.

Таким образом, дело Николая Ивановича вышло из горнила борьбы еще более выяснившимся, определившимся и укрепленным высшей властью, принявшей мнение Казанского комитета. Последний прежде всего обратил внимание Министерства на следующее: «В семьях православнорусских религиозно-нравственное воспитание начинается в самом нежном возрасте. Если инородческая семья не представляет к тому благоприятных условий по невежеству родителей и вообще по их нехристианскому складу понятий, то школа должна с самого поступления в нее инородческого дитяти начать дело религиозно-нравственного образования его. Подчинять такое образование инородческих детей непременному условию предварительного изучения ими русского языка, разумеется, в такой степени, чтобы они в состоянии были понимать вероучительные тексты, значило бы терять по крайней мере 2–3 года времени. Притом это не сообразно с естественным ходом развития человека: изучение чужого языка есть дело чисто рассудочное и, так сказать, схоластическое; изучение же религии, не богословское, а такое, которое свойственно детскому возрасту, – есть действиe всей совокупности духовных сил, цельной природы человеческой; а потому религиозно-нравственное образование инородческих детей должно далее предшествовать изучению ими русского языка, или по крайней мере идти с ним совместно и занять времени на первый раз больше, нежели последнее. Наконец, так как в эти инородческие училища, по всей вероятности, будут поступать дети уже довольно возрастные, то обучение их в школах, очевидно, должно начаться не устным собеседованием с ними наставников, а прямо с букваря. А в букваре после обучения чтению, по какой бы то ни было методе, содержится именно религиозное учение: молитвы, священная история и основные катехизические понятия. Таким образом, и с этой стороны открывается неизбежность изучения религии с самого начала школы. Отсюда следует необходимость в инородческих школах вести обучение непременно на родном языке учеников, польза которого, как необходимого орудия и вообще для первоначального возбуждения и развития мысли и религиозно-нравственного чувства в дитяти, признается педагогией, коль скоро она внушает даже к единопленным молодым воспитанникам приспособляться в выражении и постановке понятий. Отсюда вытекает практическое заключение: поручить первоначальное религиозно-нравственное образование инородческих детей, вместе с обучением грамоте на их родном языке, такому лицу, которое владеет этим инородческим языком и знакомо с бытом, понятиями и даже с умственным и нравственным складом инородческих учеников. Этим необходимым условием определяется – быть ли учителем в данном училище священнику или мирянину. Если священник хорошо знаком с языком и бытом инородцев и имеет притом призвание и желание заниматься обучением в школе, то лучше этого и желать ничего. В противном случае предоставлять религиозно-нравственное образование детей мирянину и еще лучше единоплеменному с воспитанниками инородцу, конечно, с основательным православным настроением и понятиями… В Казанском округе в начальных народных училищах для татар, чувашей, черемис и прочих инородцев дозволяется первоначальное обучение их на собственных народных языках». Приведенное мнение и легло в основу министерского постановления.

Усиленно работая в инородческом комитете, Николай Иванович постоянно проверял свои положения с фактами из жизни его Казанской школы. Она должна была служить наглядным доказательством верности его взглядов; должна была служить образцом для других инородческих школ. Поставив свою школу на общее рассмотрение, учредитель открыл двери училища для всякого, кто только хотел в нее войти и познакомиться с ее делом. Он постоянно заботился о сохранении ее организации как школы частной, боясь, что составление устава для нее помешает ее развитию. Он желал, чтобы школа представляла перед каждым посетителем, добровольно пришедшим сюда познакомиться с инородческим делом, живой факт, который самому посетителю нужно изучать, анализировать, извлекать из него потребные для себя мысли и соображения. В этом смысле он считал, между прочим, полезным посещение школы семинаристами, видя в этом одно из многих средств к возрождению в них практического знания будущего поприща их служения и доброй, усердной воли к исполнению пастырских обязанностей в отношении к инородцам. Но Николай Иванович постарался отклонить от своей школы предстоявшую ей опасность превратиться в место для практического ознакомления Казанских семинаристов с татарским языком и для усвоения педагогических приемов, чего желал для Казанской семинарии владыка Антоний. По мнению Николая Ивановича обязательное, подневольное посещение школы только для практики в языке и педагогических приемах ничего не значит; «ибо знание языка и педагогии важно только в связи с другими, гораздо важнейшими качествами ума и сердца, из коих слагается идеал инородческого учителя и священника».

Постепенно устраивая свою Казанскую школу, Николай Иванович обращал преимущественное внимание на ее воспитательное значение. Его школа должна была заменить татарчатам христианскую семью, которой у них не было; жизнь школы должна была быть семейной. Василий Тимофеевич держал себя в ней, «как старший брат, к которому дети относятся просто, откровенно, но вместе с тем уважительно. В школе нет никаких искусственных мер и формальной выправки, а также телесных и других наказаний». Порядок держался в ней общим религиозным воодушевлением, любовью к труду и умением держать детей в постоянном умственном и нравственном напряжении, что совершенно исключало необходимость внешних средств, никогда не имевших воспитательного значения.

Школу воодушевлял высокий христианско-просветительный интерес; ее воспитанникам было не до шалостей, даже не до игр: школа училась с утра до вечера. Сам Николай Иванович держался с учениками просто, любовно и доверчиво. Дети рассказывали ему все, что их волновало. Школа старалась не отрывать учеников от того быта, той среды, из которой они вышли. Здесь все было просто. Дети сами кололи дрова, топили печи, возили воду, мыли полы, убирали комнаты; сами ухаживали за больными товарищами.

Учебная часть мало-помалу приняла известный порядок; хотя в этом деле более всего принимались индивидуальные наклонности детей. Обучение обыкновенно начиналось с букваря, под руководством Василия Тимофеевича, который учил детей читать по своей методе, почти фонетической, одновременно научая и писать. Далее дети читали книги Бытия, Премудрости, Евангелие от Матфея. Так шло дело 4–5 месяцев, и ученик приучался хорошо читать, с пониманием читаемого, писать письма. Далее шло обучение св. истории, катехизису, богослужению и пению свящ. песен. Ученики практически обучались русскому языку, читали русские книжки, что служило основанием для сближения их с русскими. Затем шла арифметика, сведения из географии и истории России. Что кому нравилось, тот то и учил. Ни классов, ни круга предметов не было; только первые 4 книжки, «врата учености», да рукописи переведенных церковных песен были обязательны для всех. Ученики приезжали в школу во всякое время, начинали учение врозь, но братская помощь в занятиях и редкая любознательность помогали делу.

По праздникам и воскресным дням дети с учителем бывали в церкви за всенощной и обидней; говели 2 раза в год; в свободные часы пели в школе разные каноны.

Последствием всего этого и был небывалый успех школы, поразительность результатов обучения в ней, и милостивое внимание к ее трудам с высоты Царского Престола.

Вот как отзывался о Казанской крещенотатарской школе председатель Казанского уездного училищного Совета священник М. М. Зефиров: «школу Н. И. Ильминского я знаю с самого ее рождения. Школа идет превосходно. Если бы на Руси поболее существовало подобных школ – дело народного образования быстро подвинулось бы вперед. Мальчики и девочки вступают в нее с величайшей охотой; отцы и матери питают к ней доверие неограниченное. Отовсюду слышится благодарность учредителям и руководителям школы. В прошлую зиму (1867/8 г.) в ней было более 80 человек; во всех же татарских школах, устроенных по образцу Казанской, учащихся более 400 человек.

Здесь учение идет бодро, непринужденно и толково. В полтора и два месяца дети выучиваются читать и писать. Легкость, быстрота и толковитость обучения особенно изумляют и располагают татар отдавать детей в школу. Особенно нравится крещеным татарам обучение на родном языке. «Вот эти мальчики, говорят они, указывая на учеников Казанской школы, с первого же начала понимают, что читают; а другие, проучившись три года, и то не умеют передать нам ничего» … «это очень хорошо сделали, что перевели на татарский язык: что читаешь, все понимаешь хорошо» … «я уже 98-й год живу, никогда не встречал человека, читающего слова Божии на нашем языке», говорит старец. Благодаря учению на родном языке, ученики школы приобретают любовь к учению, занимаются и не в учебное время дня, читают, поют или слушают рассказы своего наставника; даже дома, во время каникул не прекращают своих занятий; тем и других детей заохочивают к учению, даже не редко начинают учить их. Благодаря легкому и толковому обучению на родном языке, школа приобрела в скором времени такую репутацию, что в нее стали поступать даже учившиеся в других училищах. Школа явилась как нельзя более кстати; она удовлетворяет распространенному между крещеными татарами стремлению к образованию и составляет благонадежный оплот против мусульманской пропаганды. Недаром в 4 года она широко раскинула свои ветви. Притягательная сила ее простирается и на других инородцев: вотяки и чуваши, усвоившие себе язык татарский, охотно отдают детей своих в школы, устроенные по образцу Казанской.

Самым могучим средством к утверждению и поддержанию религиозной настроенности в детях служит пение церковных песен. Чудно видеть этих детей, собранных из разных захолустий, полунищенски одетых – в дырявых кафтанишках и в безобразных лаптишках, когда они воспевают на своих наречиях величия Божия. Не будь школы, они в своих захолустьях почитали бы прадедовских кереметей. Действительно ночь неведения проходит, омраченные просвещаются, спавшие долгим сном пробуждаются. Уже теперь школа оказывает благотворное влияние на темную массу заброшенных племен. Мальчики и учатся, и учат старших. Когда они приезжают домой, их чтение и песни собираются слушать толпы крещеных татар. При этом чтении они высказывают и живой интерес предметам веры и церкви, и радость о переводе священноцерковных книг на их родной язык, и горькое сожаление о своем невежестве, особенно сравнительно с татарами-магометанами, у которых и книг много, и всякий более или менее знает свою веру.

Воспитанники школы Николая Ивановича Ильминского не только благотворно действуют на своих соплемеников крещеных, но способны дать отпор магометанам, у которых почти все возражения против христианства состоят в том, что мы доскам кланяемся да мух гоняем, когда осеняем себя крестным знамением. На улицах старокрещенских деревень происходят не редко сцены истинно поразительные. С книгой в руках сидит на бревне Василий Тимофеев или какой-нибудь из его учеников. Старые и малые, парни и девушки окружают его густой толпой; хороводы останавливаются, песни умолкают. Раздается чтение или устный рассказ. Плотно стеснившись, с напряженным вниманием, боясь проронить одно слово, слушают крещеные на своем родном языке слово Божие, слушают со слезами на глазах, с замиранием сердца. Женщины не идут домой, хотя их тащат малые дети. Но окончании чтения раздаются голоса: «Ах как хорошо слушать на своем языке; вот в церкви мы ничего не понимаем. Ай, спасибо, что написали по-нашему!». Всего чаще после чтения слышится со стороны крещеных татар горькое сознание в своем невежестве и жалобы на беспомощность своего положения среди соблазнов магометанства. От татар они отстали, к русским не пристали. Магометане называют их кяфирами, русские по невежеству зачастую обзывают собаками, наравне с магометанами. «Куда мы ни придем, везде над нами, крещеными, смеются», жалуются они. Радостью встрепенулись крещенные татары, услышав впервые на своем языке содержание своей веры, обрядам которой они до сих пор следовали бессознательно, с тупой покорностью, а иные нехотя, принужденно. Теперь они убеждаются, что русская вера не есть погибель, как им толкуют постоянно муллы…

В настоящее время, по крайней мере там, где есть воспитанники школы Н. И. Ильминского, и где распространены книги его перевода, крещеные татары уже не стоят на распутьи между христианством и магометанством. Грамотные между ними в высшей степени интересуются книгами перевода г. Ильминского. Особенно привлекает крещеных татар пение церковных песен на родном языке… Слушая пение на своем языке, крещеные татары не могут удерживать своего восторга: «как хорошо слушать пение на своем языке, все понимаешь, и на сердце весело! О, если бы вся церковная служба была переведена на крещенский язык: тогда бы мы ходили в церковь с величайшей радостью!». На пасху нынешнего года в некоторых селах воспитанники школ пели в церкви пасхальный канон на своем языке и сопровождали причт по крещенским деревням, заменяя причетников при пении канона. Впечатление было самое сильное и благотворное. Священник села Карабаян пишет (изв. по Каз. Еп. № 17, 1868 г.), что многие татары из стариков плакали при слушании канона, петого их внуками. Старые и малые, женщины и девицы – все большой толпой ходили за св. иконами, избы туго набивались народом, народ толпился у дверей, в сенях, на дворе и улице. Такому усердию крещеных татар удивлялись причетники, помня их прежнее равнодушие, на что крещеные им отвечали: «прежде мы ничего не понимали, а теперь мало-мало в ухо входит» … Тоже самое действие производит пение молитв на родном языке на чувашей и черемис. Один 70-летний старик чуваш, служивший некогда приказным головой, узнав, что приезжий в его деревню учитель одной чувашской школы и его помощник поют молитвы на чувашском языке, пригласил их к себе для пения. Когда они начали петь по-чувашски, старик стал на колени перед образом и начал молиться со слезами; долго они пели, а старик все молился и плакал. По окончании пения он встал, поклонился учителю и его помощнику и сказал: «Век я изжил, умирать собираюсь, а только еще теперь помолился Богу от всей души, спасибо вам, спасибо!».

Итак, школа, устроенная по новой учебной системе, не только образует и воспитывает инородческих детей в русско-христианском направлении, но через них и через книги, изложенные на живом народном языке, благотворно действует на массу инородческих племен: расточенные собираются в ограду церкви. Надобно желать размножения школ, усиления и распространения переводов. Крайне нелепо опасаться какого-то племенного обособления инородцев, вследствие распространения между ними христианского просвещения посредством их родного языка; православие имеет свойство объединять, а не обособлять и разрознивать. Я лично знаю почти всех лучших воспитанников школы Н. И. Ильминского, которые теперь заведывают школами-отраслями, и желал бы от всей души, чтобы воспитанники наших русских школ были на них похожи и по христианскому просвещению, и по гражданскому чувству. Русским людям, дорожащим успехами христианства и успехами русского просвещения, не сетовать следует на г.г. Ильминского и Золотницкого за переводы священно-церковных книг на живые инородческие языки, а радоваться и подражать им. Татары-магометане хвалятся перед крещеными, между прочим, тем, что у магометан книг много, а у русских, как только выучат букварь, учиться больше нечему, и книг более нет. В этих словах горькая правда. Книг, понятных для простого народа, у нас почти нет. До сих пор у нас умеют говорить языком простого народа только раскольники; потому они не перестают втягивать в свою удушливую атмосферу православное простолюдье. Непременно нужно озаботиться изданием книг религиозного содержания на живом простонародном языке: только в этом случае и школы наши примутся, и возвысится уровень религиозно-нравственного развития народа. За это ручается необычайный успех инородческих школ, в основу которых положен живой народный язык. Благодаря этому орудию образования, на наших глазах совершается нравственный подъем заброшенных инородческих племен: люди, сидящие во тьме, начинают видеть свет велий».

Действительно мудрая система Николая Ивановича предложила крещеным татарам именно книги религиозно-нравственные. Правда, таких переводов было немного на первых порах, они ограничивались букварем, книгами Бытия и Премудрости, Исхода, Евангелием от Матфея и Иоанна, умилительной статьей из творений св. Тихона Задонского, как Христос призывает к себе грешную душу; но на первых порах и эти книги были сокровищем для невежественной массы. К тому же энергия Николая Ивановича теперь была направлена на другое святое дело: на перевод богослужебных книг на татарский язык.

В совершении богослужения на татарском языке для крещеных татар, издавна сознавалась настоятельнейшая потребность. Еще в 1830 г. Св. Синод, утверждая правила о наставлении новокрещеных в христианстве, составленные блаженной памяти архиепископом Казанским Филаретом, между прочим предписал, «чтобы в воскресные и праздничные дни во всех новокрещенских церквах, при служении литургии и прочих молитвословий; Евангелие, Апостол, Символ веры, Молитва Господня читаны были на их языке. В 1847 году последовало известное уже нам Высочайшее повеление, чтобы для крещеных татар была переведена литургия св. Иоанна Златоустого и Часослов, а перевод Евангелия был пересмотрен. Мы знаем, что особым комитетом были переведены и изданы литургия св. Иоанна Златоустого, Часослов, Евангелие и Апостол, но перевод был не понятен татарам, вследствие того, что переводчики пользовались ученым татарским языком, не сходным с народной речью.

Со времени открытия Казанской школы в 1863 году, из опыта было дознано, что необходимо совершение богослужения на татарском языке, как лучший способ истинно христианского воспитания, причем как для образования школьного, так и для богослужений должен быть употреблен язык народный, а не книжный. В видах школьного воспитания, прежде всего пришлось перевести некоторые молитвы и Символ веры. После сего было приступлено к переводу других, особенно назидательных и умилительных церковных песнопений для богослужебной цели. Так в 1865 г. для учеников был переведен Великий Канон св. Андрея Критского, некоторые великопостные стихиры, последование к св. причащению и молитвы по причащении; к Пасхе переведен был канон пасхальный и тропарь Пасхи. В 1866 г. был вновь начат перевод на народный татарский язык литургии св. Иоанна Златоустого, и она переведена вся подряд. Кроме того, переведены некоторые части всенощной службы, из октоиха – воскресные стихиры на «Господи, воззвах», канон 4-го гласа, антифоны всех 8 гласов, из Минеи месячной – тропарь с кондаком и один из канонов Рождества Христова, тропарь и кондак Богоявления и некоторые другие песнопения. Такое пение поддерживалось в школе Василием Тимофеевичем, развивало в учениках религиозный дух, осмыслило для детей православное богослужение.

В 1867 г. владыка Антоний распорядился, чтобы татарское пение входило в богослужение в татарских приходах, хотя бы в виде исполнения отдельных песнопений. Ученикам Казанской школы позволено было петь некоторые песни за богослужением в местной кладбищенской церкви, соседней со школой. Наконец, в 1869 г. впервые раздалось на татарском языке полное церковное богослужение. Виновником этой радости для крещеных был другой замечательный инородческий деятель – алтайский миссионер иеромонах Макарий, приехавший в июле 1868 г. в Казань, по распоряжению начальства, для участия в пересмотре и издании грамматики алтайского языка, составленной членами Алтайской миссии. В немногие часы досуга о. Макарий посещал Казанскую школу, куда с самого начала влекли его миссионерские симпатии, да и вид крещено-татарских детей напоминал ему отчасти алтайских инородцев, с которыми он сроднился душой; наконец, родственное алтайскому языку казанское татарское наречие представляло ему много материала для сравнения. Знакомый с церковным пением, он научил детей школы четырехголосному пению, и в короткое время составил из них порядочный хор.

В прежние годы ученики школы говели в академической церкви, где они, плохо зная церковнославянский язык, не понимали многого из того, что в церкви читалось и пелось. Духовник школы, профессор академии иеромонах Григорий не знал татарского языка, почему ему приходилось перед исповедью говорить назидание для всех, тотчас же переводимое Василием Тимофеевичем, а потом поодиночке задавать вопросы по бумажке, где они были написаны по-татарски. Это было очень неудобно. Вот в посте 1869 г. дети исповедовались у о. Макария, и во время говения пришла мысль Николаю Ивановичу, чтобы он отслужил литургию, для причащения мальчиков, на татарском языке. Получено было благословение архиепископа, и в субботу отслужена была всенощная на татарском языке в школе, а утром в воскресенье ранняя литургия в кладбищенской церкви. Служба была исполнена удовлетворительно и произвела благотворное впечатление на детей: религиозное воодушевление их было поддержано с начала до конца службы.

Успех первого богослужения на татарском языке подал мысль повторить его еще несколько раз. С третьего воскресенья великого поста началось татарское Богослужение постоянно каждый воскресный и праздничный день. Переведены были шестопсалмие, часы 1-й, 3-й 6-й, стихиры и каноны Благовещения, крестопоклонной, недели ваий, великого четверга. По мере изготовления переводов, о. Макарий разучивал с школьным хором пение. Что такое богослужение на родном языке производило на школу благотворное влияние, это можно усматривать из того, что когда нужно было говеть на страстной неделе нескольким ученикам, явившимся в школу после 1-й недели поста, то все ученики и ученицы изъявили единодушное желание снова говеть и снова причаститься. К Пасхе о. Макарий положил на ноты пасхальную службу на 4 голоса для хорового пения. Утреня и литургия в 1-й день Пасхи были отправлены в городской Богоявленской церкви, в которой обыкновенно бывает много прихожан. Русское богослужение совершалось в теплой церкви, а татарское в холодной в одно время. Такое единовременное богослужение крещеных татар с русскими имело особый смысл, ясно указывая на их братство во Христе. Русские, слушавшие татарскую службу, нашли ее вполне приличной и с сочувствием отзывались о ней. По желанию многих русских горожан, еще были отслужены пасхальные утреня и литургия в той же Богоявленской церкви в четверг пасхальной недели. Кроме воспитанников школы, случалось и некоторым взрослым крещеным татарам присутствовать за татарским богослужением, и на всех оно производило благотворное впечатление.

На пасхе о. Макарий уехал в Москву для участия в выработке устава Миссионерского общества. С его отъездом татарское богослужение пока прекратилось в школе. Тогда Владыка Антоний, не желая, с отъездом о. Макария на Алтай, прекращать татарское богослужение, предположил посвятить в сан священника самого Василия Тимофеевича, считая его достойным этого сана по искреннему благочестию, преданности вере и усердию к христианскому образованию крещеных татар. Эту мысль архиепископ предложил на обстоятельное и всестороннее обсуждение Совета Братства св. Гурия, который и пришел к убеждению в благотворности рукоположения Василия Тимофеевича. Оставалось дело за последним, чтобы вникнуть в предстоящее ему новое положение. Между тем в Москве о. Макарий изучил в Коммисаровском ремесленном училище новую методу церковного пения Шеве, по которой вместо певческих нот употреблялись цифры. Возвратившись из Москвы, о. Макарий поселился в Казанской школе и занялся обучением учеников по этой методе, которая оказалась очень удобной для инородческих детей. Заметив в одном мальчике Ефреме Макарове особенную способность к пению, он принялся готовить из него будущего регента училищного хора. Между тем службы на татарском языке теперь возобновились в кладбищенской церкви.

Учредитель школы принял вопрос о посвящении инородцев в священники близко к сердцу. Нужно заметить, что еще в 1866 г. Обер-Прокурор св. Синода, обозревая приволжские губернии, признал полезным назначать в крещенотатарские приходы священников из татар, обучавшихся в школах, облегчая им экзамен и не обязывая проходить семинарские курсы. Николаю Ивановичу было предложено составить подробные соображения о главных основаниях и условиях для удостоения крещеных татар священнослужительских должностей. Свои соображения он представил на рассмотрение преосвященного Антония, который их вообще одобрил и присовокупил еще свои дополнения.

И вот в 1867 г. Св. Синод постановил для назначения в крещено-татарские приходы священнослужителей из их же единоплемеников, требовать от последних: 1) Зрелый, не менее 30-летний возраст, 2) заповеданные Апостолом и требуемые канонами церкви нравственные качества, 3) знание важнейших событий Ветхого и Нового завета, особенно же земной жизни Господа Иисуса Христа, 4) знание основных догматов православной веры (насколько они излагаются в катехизических поучениях для простого народа), 5) равно знание церковного богослужения, 6) практическое знание русского языка, 7) достаточную начитанность в слове Божием, а особенно в Евангелии. Желающие принять священнослужительский сан инородцы не должны быть обязываемы проходить семинарский курс, но лучшие из них могут, по своему желанию, допускаться к слушанию богословского курса в семинариях. Отдельным указом от 19 июня 1867 г. Свят. Синод предложил преосвященным, казанскому, самарскому, симбирскому, астраханскому назначать в приходы с крещенотатарским населением по-преимуществу, по мере возможности, священников из единоплеменных, на указанных выше основаниях. Переписка об этом вопросе издана была потом Николаем Ивановичем в отдельной брошюре (1885 г.). Действительно нельзя не признать всей разумности такого постановления. При цельном, искреннем религиозном миросозерцании инородцев, писал Николай Иванович, проникающем во все их понятия и самый язык, русскому человеку трудно приноровиться к ним, хотя бы он и знал их язык. Если даже для русских простолюдинов бывают туманны и не убедительны речи русских же людей, только другого образования, то тем естественнее это может случиться при беседах русских с инородцами. Поэтому самым лучшим учителем и пастырем для инородцев может быть человек из среды их же самих. Выяснив возможность постановления инородцев в священнический сан с исторической и канонической точки зрения, Николай Иванович рекомендовал брать для священства достойных воспитанников Казанской крещенотатарской школы, которая с течением времени поднимет свое образование; для руководства таких священников-инородцев он признавал полезным учредить особых благочинных – миссионеров с академическим и миссионерским образованием.

Когда вопрос об инородческих священниках был выяснен и решен утвердительно, постановление св. Синода нужно было прежде всего применить к Казанской школе, тем более, что о. Макарий не мог долго оставаться в Казани. Во все продолжение лета последний совершал богослужение на татарском языке, усердно перелагал богослужебные песни на цифровые ноты, упражнял хор в пении и уставном порядке церковного богослужения. Все резче и определеннее представлялась мысль, что вот о. Макарий уедет на любимый Алтай, и замолкнет татарское богослужение. Нужно было ускорить рукоположение Василия Тимофеевича, чтобы о. Макарий сам руководил его в священстве. И вот около 20 августа в домашнем кружке руководителей эти мысли были высказаны Николаем Ивановичем и о. Макарием. Молча выслушал их избранник, оставаясь в глубоком раздумьи; потом с верой на благодатную помощь Спасителя, Василий Тимофеевич положил перед иконами 3 земных поклона и решился предаться воле Божией. Все было просто, но вместе с тем трогательно. С верой и молитвой решившись на подвиг священства, избранник отслужил молебен перед чудотворной Казанской иконой Божией Матери, помолился Св. Гурию, первому насадителю Христовой веры в «запустенной прелести Казанской», а вечером 20 августа явился к владыке Антонию, предаваясь на его распоряжение, и был принят святителем с истинно-отеческой любовью.

31 августа Василий Тимофеевич был посвящен во дьякона, а 7 сентября – во священника, в присутствии учеников, учениц и матери его, нарочно для этого приехавшей в Казань. Старушка – мать (70-летняя) в продолжение всей литургии 7-го сентября проливала слезы умиления. Отец Макарий попечительно руководил новопоставленного, приучая к церковной службе, и в продолжениe сентября в школе шла оживленная работа по окончательному устройству здесь татарского богослужения. За такие труды о. Макария Братство св. Гурия избрало его своим пожизненным членом. В школе происходило событие великого церковного значения, и введение богослужения на татарском языке для крещеных было зарей Христова света, было залогом перерождения инородцев и слияния их с русским народом на лоне православия.

Посвятив школе священника, благостный архипастырь стал усиленно заботиться об устройстве при школе и храма, который для татарского племени должен был сделаться «тем же, чем сделалась Сионская горница, где была Тайная вечеря и сошествие Св. Духа на апостолов для целого рода человеческого». Николай Иванович уже давно подумывал о церкви при школе и собирал пожертвования на ее устроение. Но потом в Братстве оказался отзывчивый на святое дело храмоздательства человек братчик Павел Васильевич Щетинкин, который, уяснив себе все значение храма для Казанской школы и крещонотатарскаго населения, в 1869 году изъявил готовность устроить в каменном здании школы домовую церковь и быть ее старостой, взяв на себя и содержание храма. Все работы по устройству были готовы, и 12 декабря 1871 г. владыка торжественно освятил новый храм в честь св. Гурия, первого архиепископа Казанского. К этому дню съехалось в школу огромное количество крещеных татар из сел и деревень. Накануне освящения, в храме была отслужена всенощная братчиками: Ректором Д. Академии протоиереем А. П. Владимирским, ключарем кафедрального собора А. П. Хрусталевым и свящ. Василием Тимофеевичем. Литургия была совершена самим владыкой Антонием смешанно на славянском и на татарском языках, в присутствии начальствующих лиц, членов Совета Братства, почетных лиц, и массы народа. Во время освящения престола и храма воспитанники школы пели псалмы на татарском языке, a шествие вокруг дома со св. мощами осенялось хоругвью братства. Во время чтения часов Владыка возложил стихарь на 7 воспитанников школы, а на учителя, настоятеля церкви, – набедренник. В конце литургии архиепископ произнес поучение на слова песни из обряда освящения храма: «Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал ecи честною Твоею кровью». В заключение поучения Владыка произнес: «Эти юные чада церкви не представляют ли в лице своем целой Церкви верующих во Христа из их родного племени в здешней пастве, и этот храм не есть ли храм всех вообще крещеных их единоплеменников?». Владыка выразил желание, чтобы эта юная церковь утвердилась в святой Христовой вере и чистом благочестии Евангельском, сделалось способной утверждать в том же своих соплеменников, когда дети возвратятся из школы в недра семейств, из которых взяты, служа в среде своего племени начатком и добрым семенем, чтобы исполнились незабвенные и приснопамятные слова Благочестивейшего Государя Императора при посещении Казанской школы. После владыки сказал задушевное поучение первенец татарского пастырства о. Василий Тимофеевич на слова песни: «Видехом свет Истины, прияхом Духа небеснаго». «Когда назад тому лет восемь я пришел в Казань, здесь, на месте школы было пустое место, а о школе даже и помышления не было. Мы, крещеные татары, были совершенно темные, ничего не понимающие, не видевшие света Божия, и потому не твердые в вере. И вот в такое короткое время и школа возникла и не одна, и церковь есть своя, в которой мы будем молиться Богу на родном своем и понятном для каждого из нас языке. Мы теперь увидали истинный свет веры Христовой. Все это устроилось силой и милостью Божией. Возблагодарим же Бога и постараемся твердо держать веру Христову. Мы должны быть благодарны русским: если бы они не позаботились о нас, мы сами ничего бы не сделали». Отец Василий, обратившись к русским, низко поклонился им и поблагодарил их от лица всех крещеных татар.

Сделавшись священником при храме казанской крещенотатарской школы, Василий Тимофеевич незаметно сделался священником и пастырем всех крещеных татар Казанского края. Он совершает богослужение в храме села Елышова Мамадышского уезда, вновь построенным на средства купца Н. И. Щербакова, и своим богослужением на татарском языке привлекает в отступническое село до 3000 крещеных татар. Мы видим его со своим школьным хором служащим в крестовой церкви архиепископского дома в первый день Пасхи. В четверг той же св. недели он служит с преосвященным Викторином в гостинодворской церкви, где некоторые возгласы произносились по-татарски и по-грузински для студентов-грузин. Воспитанники казанской школы пели по-татарски, а черемисы регентской школы П. Д. Миловидова пели на своем языке. Такие же богослужения на татарском языке происходили в Спасском монастыре, в Свияжске и в Елабуге; всегда привлекали массу молящихся и оказывали особенно благотворное влияние на русских, которые доселе холодно и недоверчиво относились в своем сердце к крещеным татарам, полагая, что татары по своей природе не могут быть хорошими христианами. Такой взгляд, конечно, зависел от плохого состояния христианства среди крещеных татар, которые потому назывались «крещенскими лопатками», «ордой». Общение в молитве в одном храме сближает русских с татарами во имя самых святых христианских чувств.

Разъезжая по крещенским селам, о. Василий старался совершать в них богослужения, придавая последним значение миссионерское, почему брал с собой несколько мальчиков – певчих. Несколько раз служил он у крещеных татар Порохового завода в школе Братства св. Гурия всенощные, а в пороховской церкви литургии, исправлял требы у пороховских крещеных татар. Особенно поразила жителей Порохового завода торжественная похоронная процессия с пением на татарском языке песнопений, совершенная по случаю похорон одного крещеного татарина. У себя на родине, в д. Никифоровке о. Василий служил всенощные и часы в школе, построенной на свой счет; говорил поучения; тоже было в д. Кулбагыше, в д. Верхней Серде. В Троицу о. Василий Тимофеевич побывал в Мензелинском уезде Уфимской губ. в деревне Мелекесе, где в школьном доме отслужили всенощную и часы, а в селе Умяке Елабужского уезда Вятской губ. – утреню и литургию, в с. Казылях, Казанской губернии – всенощную и литургию. Не забывал он прославившего своим отступничеством села Елышева, где служил литургии и утрени. В деревне Альбединой и в д. Кибегах были совершены молебствия, а в селе Аназове – утреня, литургия с молебном, в деревне Янасале – утреня.

Все службы сопровождались поучениями. Впечатления, получаемые от служб и поучений крещеными, были так сильны, что могут порадовать всякого, сочувствующего делу просвещения инородцев. В селе Аназове, например, по словам очевидцев, прихожане татары пришли к богослужению верст за 12 и пробыли здесь канун праздника 15 августа. В день праздника церковь была битком набита народом, и все следили за каждым словом молитвы, эктении, песнопения, молились на коленях. Во время проповеди внимание было напряжено, многие плакали и слышались возгласы благодарности и восторга. Народ простоял в храме 6 часов и все время слушал богослужение с поразительным благоговением и вниманием. Великая сила родной речи подтвердилась на фактах; но еще более подтвердилась сила влияния единоплеменности священника на инородческое население. Сродственная душа священика-единоплеменника звучит особыми, родными тонами, влекущими и пленяющими, а татарский язык в руках природного татарина представляет гибкое, послушное орудие для выражения мыслей и чувств. Как во времена Николая Ивановича, так и теперь многие думают, что достаточно русскому священнику знать татарский язык, как он может успешно вести дело учительства в татарском приходе. К сожалению, они ошибаются. Татарский, да и другие инородческие языки имеют очень много особенностей сравнительно с русским, усвояются трудно. Недостаточно знающий тонкости языка проповедник своим нестройным, темным, неправильным выражением мыслей лишь может ввести в соблазн. Такой проповедник не привлекает сердец крещеных татар, не умиляет их; наоборот – может произойти явление в ущерб христианству. Вот почему наши крещеные татары с такой любовью выслушивали поучения о. Василия Тимофеевича и ожидали его приезда с радостью. Слава о его татарском богослужении распространилась даже до Урала. О. Василий, так усердно посещавший крещенские селения в первое время своего священства, не покидал апостольского служения и в последующие годы.

Так в 1874 он был на освящении храма в Среднем Арняше Мамадышского уезда, где храм был выстроен братчиком, казанским купцом И. С. Кривоносовым. Он служил здесь переводчиком Преосвященному Викторину, освящавшему храм. Тот же о. Василий Тимофеевич участвует в освящении храма в деревне Янцоварах Лаишевского уезда, поет здесь вместе со своим хором и проповедует на родном языке, привлекая в храм не только массу крещеных, но и отступников, даже магометан. Отец Василий является руководителем и распорядителем всех школ-отраслей в крещенотатарских деревнях, проверяет познания учеников и наставляет учителей при своих объездах по школам, пользуясь всяким малейшим поводом для религиозной беседы с единоплеменниками. Он является апостолом крещеного татарства, перенося свою деятельность из сел в города, из Казанской епархии в смежные.

Устройство богослужения на татарском языке явилось как бы венцом апостольских трудов Николая Ивановича. Его система раскрыта и разработана им во всей полноте; нужно было лишь заняться ее применением, сохраняя ее основания, распространяя ее деятельность не только на крещеных татар, но и на всех инородцев Казанского края. Выработанная Николаем Ивановичем система, будучи применена к крещеным татарам, дала блестящие результаты, сравнительно с тем, чего достигало наше духовенство в инородческих приходах, вооруженное славянорусской грамотой и даже инородческими переводами, но на книжный татарский язык с его арабским алфавитом. Само преподавание инородческих языков в духовных семинариях, практиковавшееся тогда довольно ревностно, не приводило ни к каким результатам, и дело окончилось лишь массовыми отпадениями в мусульманство крещеных татар, чуваш и вотяков. Так было до конца 1860 годов, до создания Казанской системы обучения инородцев, до развития просветительной деятельности Николая Ивановича во всей широте. Благодарение Богу, теперь массовые отпадения в ислам уже не повторяются, значит цель приснопамятным деятелем Казанского края достигнута. Устроив казанскую школу под сенью местной академии, при участии Е. А. Малова и Василия Тимофеевича, Николай Иванович поддерживал тесную связь этой школы с высшим духовным училищем в крае вплоть до 1870 г., когда он принужден был во второй раз и теперь уже навсегда покинуть это учреждение. Дело в том, что инородческая просветительная деятельность теперь всецело поглощала Николая Ивановича, и у него не было времени для преподавания на миссионерском отделений, особенно в виду того, что на рамена его имелось возложить новый труд: учреждение и управление Казанской учительской семинарией. В то же время судьба миссионерских отделений в академии опять оказывалась для них неблагоприятной. Несмотря на то, что эти отделения работали с самоотвержением, они мало достигали цели, в виду того факта, что студенты этих отделений почти не поступали на места своих специальностей. И Николай Иванович, и владыка Антоний, и конференция Академии постоянно указывали на этот недостаток при распределении казанских студентов на преподавательские должности. Они просили учреждения должностей миссионеров-руководителей, усиления преподавания инородческих языков в семинариях Иркутской, Астраханской, Кавказской, Донской, Казанской, Уфимской с особыми кафедрами местных наречий. Но все их хлопоты оказывались безуспешными. Св. Синод как бы признавал бесполезность существования при Казанской Академии миссионер. отделений, равно и бесполезность усиленного преподавания инород. языков в семинариях; он особенную надежду возлагал на новых деятелей из среды самих инородцев, получивших воспитание в школах Н. И. Ильминского. Несмотря на ряд докладных записок о благоустройстве отделений, об их полезности для края, новый устав для Казанской Академии 1870 г. не предусмотрел даже существования этих отделений. Только после ревностной защиты последних со стороны архиепископа Антония и академической конференции защиты, представляющей горькое сетование на вышеозначенный недостаток нового устава, по отношению к миссионерскому делу, лишающий руководства новорожденные крещенотатарские школы, при продолжающейся мусульманской пропаганде, Св. Синод 24 июня 1870 г. решил оставить при академии преподавание миссионерских предметов с относящимися к ним языками; возложить это дело на двух наставников, при особых часах сверх назначенных уставом, при необязательности слушания миссионерских лекций; и допущении на эти лекции вольнослушателей, не принадлежащих к числу студентов академии. В то же самое время не имело никакого успеха ходатайство об усилении преподавания инород. языков в семинариях. Напротив, Св. Синод рекомендовал пользоваться природными инородцами, учившимися в школах, из среды народных учителей, для посвящения в священники, или же привлекать инородческих детей в духовные училища.

При такой постановке дела миссионерские отделения готовы были закрыться сами собой. Николай Иванович покинул академию навсегда, Е. А. Малов перешел на кафедру еврейского языка и библейской археологии, а Василий Тимофеевич должен был покинуть академию потому, что по новому уставу должности практиканта не полагалось. Да и преподаватель противобуддийского отделения Миротворцев готов был занять кафедру русской истории.

Промысл Божий видимо охранял миссионерское дело. На место Николая Ивановича поступил его лучший ученик Н. П. Остроумов, начавший безвозмездно преподавать татарский язык и в местной семинарии. Да и Василий Тимофеевич снова поступил практикантом в академию, так как Обер-Прокурор граф Д. А. Толстой признал возможным сохранить ему академическое жалование.

С этого момента деятельность Николая Ивановича по инородческому образованию уже перестала касаться академии и получила полную независимость от академической администрации, да и сам Николай Иванович отселе стал вполне принадлежать Министерству Народного Просвещения.

Отказавшись от службы при духовной академии, Николай Иванович остался лишь профессором Университета да руководителем крещенотатарской школы. Первая служба отнимала у него немного времени, которое по-преимуществу было посвящено деятельности в школе, деятельности обширной, трудной, но в высшей степени плодотворной. Она теперь расширилась до того, что стала выходить за пределы Казанской губернии. В 1871 г. Казанская школа имела уже 30 школ-отраслей, которые всецело руководились своим учредителем. Николай Иванович фактически заведовал всеми братскими школами, влагая в них живой дух, устраивая их на началах своей системы. Этих братских школ в разных инородческих селениях епархии было в это время до 49. Открывая школы, учредители системы выбирали для них учителей, направляли их деятельность, вели с ними самую живую, деятельную переписку. Юноши учителя с полной откровенностью обращались к своим «благодетелям» и «отцам» в затруднениях, писали о своих радостях и успехах в деле. О. Василий Тимофеевич объезжал школы, чтобы на деле видеть труды юных просветителей и следить за ходом христианского просвещения среди крещеных татар. Центром этой просветительной деятельности была Казанская школа, а в ней Николай Иванович, который теперь завел в ней ежегодные съезды учителей школ-отраслей во время летнего ваката, для разработки разных методических вопросов, практики в русском языке, церковном пении и для участия в поверке новых переводов на татарский язык. Но главным образом, этими съездами Николай Иванович старался поддержать связь и единство между центральной школой и ее отраслями, вдохновлять юных татарских просветителей на их трудном поприще, поддерживая в них ревность апостольскую.

Деятельность Казанской школы теперь даже вышла за пределы губернии. Мы уже знаем, что Николай Иванович в годину сильного татарского отступничества ездил в Симбирск. Его посылал туда граф Д. А. Толстой, чтобы при содействии симбирского губернатора открыть для крещеных татар школу на подобие казанской. Это было в 1866 г.

В последующие годы деятельность школы стала известна в Уфимской и Вятской губерниях, именно благодаря разъездам о. Василия по татарским селениям с проповедью и для богослужения на родном языке. Так в 1868 г. были открыты школы с учителями из казанской школы в с. Мелекесах Мензелинского уезда, в с. Еловых, Елабужского уезда. В 1870 г. открылись школы-отрасли в татарской деревне Мазиной Мензелинского уезда, в дер. Ципие и Ноелах Малмыжского уезда, в 1871 г. – в дер. Сердабаше и Дургах Малмыжского уезда, в дер. Старогришкиной Елабужского уезда, в д. Байданкине Мензелинского уезда и в д. Уралке Оренбургского уезда, причем последняя школа была открыта среди крещеных чуваш. Просветительная деятельность Николая Ивановича стала направляться таким образом на восток даже среди казаков из крещеных татар. Такая школа была устроена в селении Фершампенаузе Верхнеуральского уезда среди Нагайбаков, т. е. старокрещеных татар казачьего ведомства, в дер. Кассель. Здесь тотчас же стало устраиваться церковное чтение и церковное пение в приход. церкви села Остроленки, привлекая крещеных в храм и приводя их в умиление. Служилые казаки из крещеных татар заинтересовались казанской системой, офицеры из них стали читать книги на крещенотат. языке, наполняли школы детьми, заявляя, что у них с самого основания церкви не бывало за службой столько народу, не ставилось столько свечей, как во время служб с татарским пением.

Помогая крещеным татарам на пути христианского просвещения, Николай Иванович решился помочь и чувашам. В 1871 г. он с помощью одного ученика чувашинина Сергея Тимрясова, учившегося в казанской школе, перевел на чувашский язык татарские книжки. В виду близости этих языков, дело окончилось быстро. Конечно, на первый раз переводы на чувашский язык были примитивные, особенно в виду того, что теперь впервые был применяем к чувашской речи русский алфавит. Но дело было начато и при очень счастливых условиях: на помощь Николаю Ивановичу явились его ученики по университету В. А. Белилин и Иван Яковлевич Яковлев.

Последний происходит от природных чуваш. Еще учась в Симбирской гимназии, он имел у себя маленькую школку из чувашских мальчиков, которых учил русской грамоте. Эта-то школа и была родоначальницей настоящей Симбирской чувашской учительской школы. Иван Яковлевич Яковлев был, так сказать, воспитанник бурундукского священника, законоучителя удельного бурундукского училища А. И. Баратынского, известного уже нам по своей деятельности в области народного образования в Симбирской губернии. Как о. Баратынский, так и Иван Яковлевич стояли на стороне русского образования для чувашей, в целях скорейшего приобщения их русской культуре. Вместе с о. Баратынским Иван Яковлевич даже печатно восставал против употребления чувашского языка в школах (в 1868 г. Симб. губ. вед.) и тем заинтересовал своего противника по взглядам Николая Ивановича. В 1870 г. Иван Яковлевич поступил в студенты казанского университета и стал слушать лекции Николая Ивановича. Здесь оказался и другой любитель восточных наречий В. А. Белилин, который, будучи студентом, уже участвовал с С. Тимрясовым в переводе татарских книг на чувашский язык. Появление природного чуваша среди студентов было кладом для нашего деятеля. Он тотчас же решил «обратить его в свою веру». Николай Иванович при первом знакомстве с г. Яковлевым, пригласил его в Казанскую школу ко всенощной. «Школа и церковная служба на инородческом языке и вид учащихся инородцев сознательно и душевно и, так сказать, весело и любовно внимавших богослужению и исполнявших его на своем родном языке, – все это произвело на Яковлева глубокое и сильное впечатление и раздумье – поворот в его инородческо-образовательных воззрениях. После этого Яковлев стал ходить ко мне по вечерам каждую неделю по одному или по два раза, и шли у нас долгие разговоры, засиживались до 3, 4 и даже 5 часов утра. Это продолжалось нисколько недель. Такие бессонные ночи, по моему образу жизни не привычные, которые, однако не только проходили для меня не обременительно, но как бы пролетали незаметно, я теперь ничем не могу объяснить, как живым интересом Яковлева к образованию своих родных чувашей, много-содержательностью и жизненностью его натуры, которая возбуждала и вдохновляла и мои увядавшие силы. Теперь я не могу вообразить, о чем мог длиться разговор без остановки по восьми и более часов к ряду. Конечно, говорилось постоянно об инородческом образовании и о необходимости родного языка в образовании каждого инородческого племени. Вот когда собственно Яковлев убедился в пользе и необходимости родного языка в образовании инородцев и пожелал применить со временем этот способ к своей симбирской школе. Школа эта продолжала существовать и после поступления Яковлева в университет на различные случайные и частные средства, в виде пансиона с русским репетитором» (К истории инор. переводов. Пр. соб. 1884 г.). Так рассказал про приобретение новой силы для дела просвещения инородцев сам Николай Иванович – в письме своем к благородному сопернику, о. Баратынскому в октябре 1870 г., в котором Иван Яковлевич, представляется уже «обращенным в веру», даже старающимся с самого начала знакомства внести мир и единогласие между своим воспитателем, как представителем Симбирской системы инородческого образования, и между Казанской системой, представителем которой служил Николай Иванович со своей школой. Доселе Николай Иванович смотрел на о. Баратынского как на человека, который лишь по самолюбию не желает отстать от своего мнения, хотя бы даже и понимал его ошибочность. И. Я. Яковлев убедил Николая Ивановича, что о. Баратынский действует по крайнему убеждению, что он с полным усердием заботится об учебном деле уезда, и привел деятелей к единомыслию.

С этих пор Ив. Я. Яковлев стал усердным помощником Николая Ивановича по переводам на чувашский язык, а вместе с тем незаметно втянул его в дело христианского просвещения чувашей. И Николай Иванович теперь уже не ограничился только этими инородцами.

Дело в том, что в Казанскую школу случайно попадали крещеные вотяки и черемисы, умеющие говорить по-татарски. Ненасытный лингвист стал учиться у них черемисскому и вотяцкому языкам, а вместе с ними перелагать на эти языки татарские книжки. Когда – Братство Св. Гурия в 1868 г. открыло у себя Переводческую комиссию, а владыка Антоний обратился к духовенству Казанской епархии с приглашением священнослужителей помочь Братству переводами и сочинениями на инородческих языках, Николай Иванович стал во главе этой комиссии, этого небольшого кружка братчиков – работников по переводческому делу. Братство постоянно отдавало Николаю Ивановичу для просмотра вновь появившиеся переводы разных лиц, откликнувшихся на воззвание ревностного архипастыря. И вот начальный работник Братства в тиши своей школы, вместе со своими учениками проверяли эти переводы. Замечательный филологический талант помогал Николаю Ивановичу схватывать особенности наречий, и уже к 1870 г. мы видим, его трудящимся над черемисскими, чувашскими и вотяцкими переводами. Впоследствии, в 1875 г. Православное Миссионерское Общество воспользовалось этими чудными дарованиями главы Переводческой комиссии Братства и передало ей ведение дела переводов священных и богослуж. книг на инород. языки всего востока России.

Желая помочь будущими переводчикам, приглашенным владыкой к деятельности, Николай Иванович постарался дать «Практические замечания о переводах и сочинениях на инородческих языках» (Правосл. Соб. 1871 г.), представляющей определенные и весьма ценные указания, как успешнее вести переводческое дело, на основании опыта личной длительности. «Долго я не знал, говорит Николай Иванович, как приступить к этому делу; прошло много лет, пока я напал на настоящий путь, и то сначала неуверенно. Идя по этому пути дальше и дальше, шаги становились тверже, дело шло скорее; теперь уже только что выполненная работа прямо поступает в практическое употребление и с удовольствием принимается теми, для кого она предназначена. Механика оказалась такая простая, что, оглядываясь назад, становится подчас и грустно, и странно, как прежде такая простая вещь не приходила в голову. Не удивительно было бы дойти мне до чего-нибудь практического в татарских переводах; но я испытал свой переводческий прием и на других языках, и мои опыты на поверке через природных инородцев найдены удовлетворительными. После этого я окончательно убедился в практичности и целесообразности своего переводного приема». Этим последним, по мнению Николая Ивановича, могут пользоваться люди, даже совершенно не знающие инородческих языков, в чем убеждает его собственный пример. «Чувашский язык мне мог быть еще доступен по его близкому сродству с татарским; но и на чувашском языке я далеко не способен писать самостоятельно», говорит Николай Иванович, «а о черемисском и вотяцком даже никакого понятия не имел. Поэтому я пользовался помощью природных чувашенина, черемиса и вотяка, достаточно понимающих русскую речь, по крайней мере разговорную. Вот я собрался излагать рассказ из св. истории по-вотяцки. Со мной сидит вотяк. Для такого сотрудничества нужно выбрать человека толкового, любознательного, а лучше набожного, который бы готов был сидеть с вами часы и дни для Бога и спасения своей души и понимал бы серьезность и духовную пользу этого дела. Мне удавалось иметь инородцев-сотрудников именно таких качеств. Итак, начинаю: я диктую своему вотяку по-русски словами простыми и определенными, предложениями короткими. Говорю одно предложение, он перелагает его на свой родной язык – я пишу. Я говорю по-русски другое предложение, он говорит его по-вотяцки – я пишу и т. д.

Если бы все вдруг рассказать по-русски, хотя бы даже самым простым языком, то инородец хорошо и последовательно не усвоил бы сразу и не мог бы удовлетворительно произвести целый рассказ. А по предложениям ему не составит труда передавать на своем языке одно предложение за другим.

Написав таким образом несколько строк, некоторую довольно цельную часть повествования, я снова, в связи уже, перечитывал написанное своему сотруднику. Иногда отдельные предложения бывают построены удачно и правильно; но в общей сложности, во взаимной связи они кажутся не складны; это всего легче может обнаружиться при чтении всего кряду. Тут нескладица сразу бросится в глаза, как фальшивый звук при последовательном пении какой- нибудь пьесы. Сначала я настаиваю на ясности, на понятности; потом добиваюсь того, чтобы наше изложение было складно… Иногда мой сотрудник при этом кое-что изменял. Не зная языка, я, разумеется, на слово верил своему толмачу. На первых порах работа шла весьма туго, медленно; мы еще не приноровились друг к другу; для меня язык – темный лес, а сотрудник мой впервые занимается переводным делом. Но впоследствии дело становится легче; мало-помалу я затверживаю некоторые слова, осваиваюсь с этимологическими формами. Когда какое-нибудь русское выражение затрудняло моего сотрудника, по новости для него предмета, тогда я предлагал ему такое же по грамматическому составу выражение о простом предмете, ему доступном, которое он, следовательно, легко мог формулировать на своем родном языке, а я применял этот оборот к данному случаю и месту. Ознакомившись отчасти с формами языка и втянув своего сотрудника в понимание дела, я от времени до времени снова прочитывал зады все сначала; тут еще усматривались неисправности и нескладицы. Иногда я читал свою работу посторонним инородцам. Но собственно для перевода нужно иметь одного постоянного сотрудника, потому именно, что один инородец удобнее привыкнет и к вашей манере, и к переводному делу, а с новичком заниматься весьма неудобно: придется опять потерять много времени, чтобы приучить его к работе. А посторонним и притом разным инородцам полезно прочитывать готовый уже перевод, чтобы более увериться в понятности изложения».

Советуя начинать переводные опыты с простых библейских рассказов и уже затем переходить постепенно к переводам молитв, песнопений, катехизиса, Николай Иванович предостерегает русских, знающих инородческий язык, от личных, собственных переводов, советуя производить переводы при содействии инородца, с проверкой их самими инородцами путем чтения, ибо в них развито безошибочное чутье, которое лучше всего оценит правильность перевода. Точно также не следует вверять перевод и инородцу, знающему русский язык, без всякого руководства и критики.

«Итак, при переводах христианских книг на инородческие языки, при теперешнем невысоком состоянии христианского образования и понимания в среде инородцев, необходимо взаимодействие русских и инородцев, и притом pyccкие должны быть направляющими, активными, а инородцы – воспринимающими, пассивными».

В своих просветительных трудах Николай Иванович поработал и для той самой Киргизской степи, где впервые он оценил значение народного инородческого языка в целях распространения русского влияния на киргизскую массу. В 1868 году было введено новое управление киргизами. Последние были разделены на области и уезды. Правительство было озабочено устройством в степи школ, проводников русских начал, в противовес водворившемуся там татарскому влиянию с мусульманской школой и муллой-учителем. Оренбургский генерал-губернатор представил по сему вопросу записку, но поводу которой 30 марта 1870 г. Николаю Ивановичу пришлось представить Попечителю Учеб. Округа свое мнение.

В своем отзыве автор исторически рассмотрел положение степи, господство в ней татар-магометан, ошибочно призванных русской властью себе на помощь в деле управления степью; предложил, при таких печальных для русского дела условиях, устраивать среди киргиз не русские школы, которые могут вызвать в мусульманах подозрение, а такие, которые бы проводили в степи идеи русские и общечеловеческие на народном киргизском языке, ибо «лучшим обеспечением школ будет внутреннее доверие к ним самого народа». «Если я настаиваю, говорил он, на киргизском языке для киргизских школ, как и вообще я стою за родные языки для обучения инородцев, то не как за образовательное средство, а как за орудие самое естественное и удобное для сообщения инородцам новых понятий и научных фактов».

Татарского языка Николай Иванович не признавал для степи и прямо заявлял, что он не имеет здесь никакого образовательного значения. Наоборот, «для наибольшего отдаления киргизов от татарского языка, не нужна и татарская грамота, а непременно русская», писал Николай Иванович. «Как лингвист, я могу заверить, что татарский, т. е. арабский алфавит весьма неудобен для киргизского языка, скрадывая его существенные фонетические черты, резко отличающие его от татарского языка; через русский алфавит киргизский язык будет совершенно огражден от татаризации».

Принимая во внимание русских учеников, Николай Иванович предлагал устраивать русские школы отдельно от киргизских; последние должны быть устроены по степным аулам, иметь киргизские учебники. На помощь организаторам школьного дела в степи он рекомендовал своего знакомого киргиза Алтынсарина, служившего тогда в степи в качестве письмоводителя Тургайского уездного правления.

Но особенно налегал Николай Иванович на надвигающуюся опасность отатарения степи, в виду того, что местные администраторы, сознавая зло, никак не могли отказаться от мысли о необходимости для степи татарской грамоты. «Это давний предрассудок оренбургской администрации и по-видимому не оренбургской одной. Он установился с самого начала оттого, что татары были необходимыми посредниками между русской властью и киргизским народом. Татарские переводчики и толмачи естественно установили татарскую грамоту и татарский язык для переписки киргизов с их русскими начальствами… И вот совершенно последовательно, так сказать, узаконивается в степи сила татарского языка, а с ним вместе и магометанства. Я, напротив, сознавая всю трудность бороться с укоренившимся так сильно и таким общим предрассудком, осмеливаюсь утверждать, что в основу народного киргизского образования, как орудие передачи познаний, должен быть поставлен киргизский язык. Вообще желательно, чтобы русская школа и русская управа относились к киргизам и устно и письменно непременно на настоящем киргизском языке, и чтобы переводчики, как органы сношений русских властей с киргизским народом, были киргизы. Замечательно, что тургайский военный губернатор в отчете за 1869 г. о состоянии народного образования в области указал на усиление в степи татарской культуры, на необходимость устройства новых русских школ; но и он не мог отказаться от мысли, что учителям этих школ нужна татарская грамотность, которую уже стали ценить киргизы. Проводя свои взгляды о первенстве киргизского языка в правительственной степной школе, Николай Иванович предостерегал, однако, от перевода на народный язык мусульманских книг, ибо это только послужит к укреплению магометанства, «во всяком случае не совместимого с русским направлением», указывая, между прочим, на пример сильного воздействия магометанских песен на киргизском языке. «Если мусульманские школы могут и будут продолжаться, то пусть лучше уже они учат татарской грамоте и мучат детей арабской фонетикой; это будет, по крайней мере, не так решительно, как распространять магометанство на родном, столь сильном языке. Напротив, русское образование должно распространяться непременно по-киргизски; в начале же нужно поддержать народные киргизские сказания и народный дух, от которого все-таки удобнее перейти к русскому образованию, чем от магометанства. Если русские правительственные школы будут сообщать познания посредством родного киргизского языка, а муллы учить татарской фонетике и арабской фонетике, то первые возьмут перевис по меньшей мере легкостью и скоростью обучения. Отсюда видно, что и киргизский язык в замену татарского есть opyдие обоюдоострое; при нем, быть может, еще зорче нужно будет смотреть за направлением мыслей и образования киргизов».

Эту последнюю мысль Николай Иванович мог высказать на основании имевшегося у него факта. Его любимый киргиз Алтынсарин, приобщившийся к русскому образованию, однако остался магометанином; правда, они не любили татар-мулл, их фанатизма, заявляли, что они набивают головы киргизов песком; но еще в 1864 г. он указывал Николаю Ивановичу на необходимость преподавания в русских школах магометанского вероучения на родном языке, против чего была даже сама пограничная комиссия. Впоследствии, в 1882 г. они составили даже полный учебник магометанского Закона Божия, которым думали дать киргизами толковое пособие для изучения ислама, даже прислали этот учебник в Казань Николаю Ивановичу и просили напечатать; но последний отклонил от себя это дело. Еще в 1871 г., когда Николай Иванович настаивал на введении посредством школ в степи русского алфавита, Алтынсарин стоял за арабский алфавит, якобы священный для киргиз, алфавит их молитв и священных книг. Появлением в степи таких магометан-прогрессистов могло угрожать то обоюдоострое орудие, о котором и говорил Николай Иванович, который высказал свои обрусительные взгляды и по вопросу о приготовлении учителей для киргизских школ, поднятому оренбургской комиссией весной 1870 года.

«Русское образование в степи, писал он в 1871 г., должно состоять в том, чтобы развить в населении общечеловеческие понятия и русские симпатии». Оно должно иметь преимущественно воспитательный характер по Казанской системе, путем родного языка и переводов на него учебных и образовательных книг, воспитывающих нравственные чувствования и любовь к русскому. Учение нужно проводить посредством малых аульных школ. «На чисто киргизском языке для образовательных книг я настаиваю, потому что знаю, как прежде господствовал, да и теперь еще по-видимому господствует в киргизских управлениях татарский язык; как этот язык усваивают киргизские грамотеи, дорожа им, как чем-то особенно почтенным, и свой язык пренебрегая, как не грамотный, не книжный, а между тем киргизский язык во многих отношениях лучше, выразительнее татарского, и чтобы оградить киргизский язык от татарской примеси в формах и звуках, непременно нужно применить к нему русский алфавит.

Выучиться русской грамоте для киргиза легче, и он потом уже прямо переходит к чтению русских книг. Русский алфавит лучше выражает все оттенки киргизской фонетики, чем арабский. Сделавшись алфавитом и киргизской грамоты, он сам по себе сделает ненужным присутствие в степи массы татар-писцов. Оренбургская комиссия думала готовить учителей для степных школ в особом пансионе с приготовительным классом. В последнем киргизы будут учиться русскому языку и грамоте, потом проходить курс местного уездного училища и слушают в пансионе особые педагогические курсы. Николай Иванович обратил внимание комиссии, что русская грамота будет усвоена довольно, если только обучение пойдет на киргизском языке. Гораздо важнее вопрос о воспитательном значении пансиона. «Школа должна запечатлеться особым нравственным характером, особым духом; например, в ней должно господствовать общее убеждение и одушевление учеников – учиться для умственного и нравственного образования, а не из видов утилитарных… Школа должна быть так поставлена, чтобы дети полюбили ее; чтобы они чувствовали себя в ней, как дома, уютно, тепло; тогда разовьются в них гуманные начала и благородные чувства… Такое направление обуславливается и воспитывается не ученостью, но педагогическими приемами, а нравственными качествами ближайшего непосредственного воспитателя, его личностью. Если это будет в роде одного из смотрителей бывшей киргизской школы, чиновник, хотя исполнительный и эконом честный и аккуратный, но именно чиновник и формалист, то школа не приобретет никакого одушевления. На это место нужно выбрать киргиза, хотя не особенно образованного и ученого, но здравомыслящего, даровитого, симпатичного, искрение сочувствующего русскому образованию» … «Порядки школы должны быть как можно менее формальны, напоминать скорее семейные отношения и семейную простоту, кротость, единодушие. Pyccкиe ученые наблюдатели не должны стеснять воспитателя строгой формальностью, а предоставить ему свободу и только советами руководить его; они должны внимательно следить за естественным развитием школы, как будет самостоятельно складываться ее строй и направление. Чем он будет самороднее и естественнее, тем будет прочней и основательнее. И вот это же направление перейдет постепенно и в местные начальные школы и вообще во всю систему киргизского образования… При этом я полагаю, что главный интерес обучения инородцев состоит не в русском языке, а в развитии общечеловеческих понятий, нравственных начал и убеждений, и русских симпатий; собственно, русский язык сам по себе имеет второстепенное, хотя и важное значение». Образование будущих учителей киргизских школ «должно быть не столько научно педагогическое, сколько практическое развитие учительского такта и особенно пропагаторского усердия, потому что учителям придется не просто преподавать своим инородческим ученикам научные знания, но вместе с тем бороться с предрассудками киргизского народа и магометанско- татарским направлением, где таковое уже укоренилось». Обстановка пансиона должна быть простой и дешевой: «лучше употребить деньги на образовательные средства и учебные пособия, чем на внешний блеск и удобства жизни. Киргизская жизнь, из которой поступают все воспитанники, отличается некоторой суровостью и незатейливостью. Но привыкнуть к удобствам, к изнеженности недолго; а потом трудно будет возвратиться в аул, в простую и скудную обстановку кочевого быта». По примеру ежегодных съездов учителей крещенотатарских школ, Николай Иванович рекомендовал устраивать при пансионе съезды учителей киргизских школ, «для выяснения им начал и способов инородческого образования и для собрания с их стороны наблюдений в учебном и отчасти в этнографическом отношении».

Вот те педагогическо-просветительные положения, которые были выработаны Николаем Ивановичем на примере казанской школы; которые он думал приложить к делу образования в Киргизской степи. Впоследствии эти положения стали применяться им к жизни открытой в Казани русско-инородческой учительской семинарии. Перед самым открытием последней он только что распространил сферу своего влияния, отправив воспитанника казанской крещенотат. школы в качестве учителя на Кавказ к туркменам-магометанам, кочующим в Ставропольской губернии.

Учреждение Казанской русско-инородческой учит. семинарии. Директорство Николая Ивановича и развитие его переводческой и педагогической деятельности с 1872 г. по 1892 год.

Учреждение в Казани инородческой семинарии было завершением системы инородческого образования, созданной Николаем Ивановичем и получившей утверждение в Министерстве Народ. Просвещения. Идея и цель Казанской учительской семинарии состояла в прочном соединении инородческих племен с коренным русским народом путем образования. Для образования учителей русских и инородческих школ из среды соответствующего племени имелось в виду учредить закрытое учебное заведение, где должны были обучаться русские с крещеными инородцами: татарами, чувашами, черемисами, вотяками, мордвой, всего 150 казенных стипендиатов и до 90 учеников-стипендиатов разных других ведомств, равно и своекоштных, по имеющейся к тому возможности. Русские ученики должны практиковаться в городских приходских училищах, крещеные татары – в Казанской крещено-татар. школе, а для практики учеников из остальных 4 племен при самом заведении устраиваются 4 начальных школы по 15 воспитанников в каждой.

Все воспитанники должны помещаться в казенном здании, не исключая и учеников начальных школ, на казенном для 150 чел. содержании. Педагогический персонал имеет быть из лиц с высшим образованием по преимуществу. Из щедрот Монарших на семинарию должно было отпускаться ежегодно без малого 34 т. Для семинарии 11 июля 1872 г. было заложено обширное каменное здание на месте новокрещенских школ, с домовой церковью во имя святых Захарии и Елизаветы.

Достойнейший и ревностный архипастырь Казанский, владыка Антоний устроил торжественное молебствие на месте закладки, куда крестным ходом из соборных, приходских храмов, монастырей отправилось казанское духовенство, напомнив давно минувшие времена, когда устраивались здесь новокрещенские школы. Сюда собрались представители власти, духовенства, дворян и горожан, ученики приход. школ и инородцы всех племен края. При освящении места и закладке храма, кроме архиерейских певчих, пели русские ученики: «Спаси, Господи» по-славянски, крещеные татары – Тропарь св. Гурию по-татарски, черемисы – тропарь св. Гурию и Варсонофию по-черемисски; далее тропарь св. Гурию был пропет по-чувашски и по-вотяцки. Затем все инородцы вместе пропели «Спаси, Господи» на славянском языке, в знак духовного единства, для сознательного и разумного упрочения коего и устраивается семинария. Усердный богомолец Казанской церкви в своем поучительном слове молитвенно пожелал будущему рассаднику лучшей участи, лучших успехов, чем это было, когда на этом месте были новокрещенские школы. «Пусть этот рассадник, как насаждаемый самим Отцом небесным, не искоренится уже никогда, напротив –да укоренится как можно глубже и крепче, да процветет и принесет плоды благие, обильные и долговечные, к истинной пользе здешнего многоплеменного и многоверного края и славе Божией».

В виду того, что здание для учреждаемой семинарии не могло быть скоро построено, решили открыть заведение в новом каменном здании Крещенотатарской школы. 26 октября 1872 г. происходило открытие этого учреждения, в присутствии обоих архипастырей, властей, представителей учреждений и разных сословий. После литургии в домовой церкви, преосвященные архипастыри совершили торжественное молебствие перед началом учения, с молитвой св. Гурию, первоначальнику христианского просвещения Казанского края.

После молебна в особо приготовленной комнате начался акт молитвенным призыванием Духа истины. Попечитель Учеб. Округа П. Д. Шестаков объявил учительскую семинарию открытой, а владыка Антоний благословил      ее иконой св. Мефодия и Кирилла, пожелав, чтобы в семинарии воспитывались народные учителя в духе Православной Церкви.

Затем Попечитель Учеб. Округа в своей речи указал, что учреждаемая по воле Государя Императора семинария сама тем самым учреждает и упрочивает принятую рациональную систему образования инородцев, соединяет и сближает будущих инородческих учителей с будущими русскими народными учителями. Здесь, в этом учебном заведении, призванном к жизни волей Всемилостивейшего Монарха,       инородцы, наши братья по вере и отечеству, ставятся в братское единение с русскими, чувствуют себя сынами одной великой Матери, святой православной церкви, сынами одной многомиллионной русской семьи.

После этого, назначенный директором новой семинарии, Николай Иванович прочитал Высочайше утвержденное Положение о Казанской учительской семинарии (27 марта 1872 г.], в которую в момент открытия поступило 26 русских, 12 крещеных татар, 7 черемис, 6 чуваш, составивших 1-й класс школы. Затем директор семинарии в историческом освещении представил перед слушателями живописную картину всех обстоятельств, при которых возникла и развилась мысль об учреждении в Казани учительской семинарии; как она воплотилась в факт, и школа открылась в Казани в целях «прочного сближения инородцев с русским населением путем просвещения». Это сближение есть дело будущего, и разрешение этой трудной племенной задачи находится в христианстве, где, по словам Апостола, нет различия между иудеем и язычником, нет ни раба, ни свободного, а все сыны Божии. Христианство есть религия облагораживающая и освящающая человеческую природу. Как живая, созидающая и сплачивающая сила, христианство состоит не в холодном, рассудочном только изучении догматов, не в формальном соблюдении обрядов, но преимущественно в убежденном и искреннем веровании, в сердечном усвоении истин христианских и проникновении духом св. Евангелия, на началах любви.

Так как инородческая семья не представляет никаких условий к христианскому воспитанию, то эту задачу по отношению к инородцам должна взять на себя первоначальная школа, построенная применительно к инородцам. Эта школа с религиозным христианским характером может ослаблять и сглаживать нелюдимость инородческих детей в отношении к русским, что делается уже и ныне школами братскими. Вот и в семинарию явились инородческие мальчики добровольно и доверчиво, с согласия и желания родителей. Просвещение, посредством которого возможно достигнуть прочного сближения инородцев с русскими, должно быть религиозно-нравственное и умственное. Знания сами по себе без проникновения их нравственными началами, не симпатичны, способны развить эгоизм; религиозно-нравственное же одушевление придает энергию и живость научным даже занятиям.

Народное образование должно, по самому существу дела, основываться на началах православнорелигиозных. Сельское население преимущественно интересуется религией, любит людей набожных и добрых. Поэтому учителя народных школ должны быть искренне религиозными и нравственными людьми для упрочения самих народных школ.

Учительская семинария, в которой воспитываются русские и инородцы, должна представлять род одной семьи, в которой все воспитанники, несмотря на разность племенную, живут мирно, трудятся для одной цели, взаимно помогают друг другу в занятиях.

Чтобы многолюдное собрание учащихся в семинарии удержать в порядке, нужно одушевить молодые умы высшей идеей будущего их служения, поддерживать в них христианское, религиозное одушевление, любовь к труду, гуманный идеализм, – словом держать их в постоянном умственном и нравственном напряжении. Лишь нравственные пружины способны поддержать молодых людей в стройном порядке. Внешними средствами невозможно поддерживать порядок в заведении; внешние средства не имеют никогда воспитательного значения; они способны более развить лицемерие, которое соединяет благоприличие перед глазами надзирателей с заочными унизительными поступками, и которого не должно быть в учительской семинарии. Ученики семинарии готовятся быть учителями в народных училищах среди крестьянской обстановки, крайне тесной, бедной. Поэтому семинария не будет приучать их к излишнему комфорту, к роскоши; напротив, молодые люди должны приобрести навык к простой, скромной жизни и обстановке.

Итак, учительская семинария должна представлять «закрытое учебное заведение с многочисленным собранием молодых людей, несмотря на разноплеменность, единодушных, как братья, религиозных, нравственных, честных, одушевленных любовью к труду, развитых умственно, благодушно уживающихся в простой обстановке, приблизительной к сельскому быту, проникнутых важностью своего назначения.

Вот тот идеал, который поставил пред собой директор открытой семинарии, для направления всей деятельности школы и посильного исполнения великой объединительной задачи.

Все ручалось за то, что дело пойдет не спешным, но твердым и надежным шагом. Руководство учительской семинарии вверено лицу, которого беспримерная, полная искренней любви, одушевления и самоотвержения деятельность по христианскому просвещению крещеных татар всем хорошо известна. Так как пример учит красноречивее и действительнее всяких слов, то эта одушевленная, не знающая утомления, отдыха, самоотверженная на пользу образования деятельность Николая Ивановича, примерная жизнь, полная сердечного религиозного чувства и христианского смирения, эта любовь к детям, неустанное стремление к образованию всего лучше воспитают в питомцах школы самоотверженных работников на ниве религиозно-нравственного просвещения.

Акт закончился хвалебной песнью Пресвятой Богородице.

Два года пробыла открытая учительская семинария в помещении Крещенотатарской школы, пока строилось собственное здание для семинарии на отпущенные правительством 90 т. рублей. Школе подарен был вновь устроенный двухэтажный деревянный дом, выстроенный для семинаристов во 2-й год существования семинарии. В это время она во многом походила на школу, заимствовав от нее религиозно-нравственное направление, семейный характер жизни, добрую известность среди сельского, преимущественно инородческого населения.

Николай Иванович позаботился и о составлении штата из таких преподавателей, которые были бы носителями идеалов своего руководителя. Законоучителем семинарии стал Е. А. Малов, принявший священнический сан, а потом священник Никифор Тимофеевич Каменский, ныне епископ Орловский Никанор. Далее преподавателями были приглашены преемник Николая Ивановича в Академии Н. П. Остроумов, окончивший курс в Каз. дух. академии П. И. Благовидов и два родственника Николая Ивановича, люди с университетским образованием И. И. и А. П. Сердобольские. Последний был очень сердечный человек, большой идеалист, вполне преданный идеям Николая Ивановича, был горячо любим учениками и влагал всю свою душу в воспитательное дело семинарии.

Евфимий Александрович Малов (1835–1918)

«С такими силами началась поучительная и многоплодная жизнь этого оригинальнейшего и симпатичнейшего на Руси учебно-воспитательного заведения, к которому не приложимы были никакие шаблонные формальные мерки и указки; которое имело свою собственную организацию, исходившую из собственной живой души и идеальной личности педагога-директора. Сам директор менее всего был «начальником» заведения в том узком учебно-административном, юридическом смысле, в каком издавна привыкли употреблять это слово, – он был именно живая душа заведения, его жизненная сила, центральное светило, около которого весь окружающий его мир малых светил держался в стройном порядке сам собой, естественной силой тяготения».

Теперь Николай Иванович начинает собой новый период деятельности в деле христианско-просветительном, составив собой как бы особое ведомство с учительской семинарией во главе и с распространением сферы своего влияния в глубь Туркестана, в пустыни Якутские и за Алтай. Николай Иванович уже покидает службу в университете (с полной пенсией в 857 р.) и отдается делу своей жизни, исполняя временно и обязанности инспектора татарских, башкирских и киргизских школ Округа.

Два года просуществовала учительская семинария на Арском поле; на 1874–75 учеб. год был встречен ей уже в своем доме. Николай Иванович поспешил устроить в новом здании домовую церковь, которая и была освящена 30 марта 1875 г. владыкой Антонием, в восстановление бывшего здесь храма, но 50 лет тому назад разобранного, так что не осталось камня на камне. Теперь ученики семинарии в храме стали получать благословение на свои занятия и воспитываться под его сенью.

Отдавшись деятельности в семинарии, Николай Иванович не оставлял и своего первородного детища – Казанской крещенотатарской школы. Он по-прежнему оставался ее руководителем и всеми мерами старался о тесной связи этих двух учреждений между собой, смотря на школу, как на подготовительное к семинарии учреждение. Но все более и более расширяющийся круг деятельности школы показал ему, что необходимо дать школе самостоятельность и определенное положение. Силой вещей школа из заведения частного, христианско-просветительного превращалась в заведение государственное, помеченное в Высочайше утвержденном «Временном списке учеб. заведениям с разделением их на разряды» (29 мая 1876 г.) училищем 3-го разряда по отбыванию воинской повинности с предоставлением прав 4-го разряда не окончившим в нем полного курса. Нужно было устроить уполномоченный орган для производства испытаний на льготу 3-го разряда, в роде педагогического совета из учредителя или заменяющего его лица, законоучителя и учителей школы под председательством Директора Учительской семинарии. Кроме того, Николай Иванович, в целях большего сближения заведений, думал приглашать на экзамен в школу одного или нескольких наставников семинарии. Обеспечивая свое любимое учреждение от всяких жизненных случайностей, Николай Иванович решил придать ему более определенности и в составе преподавателей, и в объеме научного образования не ниже сельских двухклассных училищ М. Н. Просвещения.

Он видел необходимость превратить О. Василия лишь в руководителя школы, дав ей отдельного законоучителя и двух учителей, и стал хлопотать об обеспечении законоучителя, лица академического образования 700 р. из средств Св. Синода, а 2 учителей 300 р. каждому из сумм Министерства Н. Просвещения. И вот Государственный Совет в Соединенных Департаментах законов и Госуд. Экономии мнением положил, а Государь Император Всемилостивейше утвердить 28 февраля 1878 г. соизволил нижеследующий устав Казанской Крещенотатарской школы.

1) Крещенотатарскую школу в г. Казани, оставив оную на правах частного учебного заведения, преобразовать в двухклассный состав, с объемом преподавания не ниже определенного для двухклассных сельских начальных училищ М. Н. Просвещения.

2) Производство испытаний воспитанников как оканчивающих курс в означенной школе, так и не окончивших в ней курса, но имеющих право на льготу 4 разряда по отбыванию воинской повинности, предоставить самому заведению, с тем, чтобы означенные испытания производились законоучителем и преподавателями в присутствии учредителя школы и директора Казанской учительской семинарии, под руководством последнего.

3) Крещенотатарской школе в г. Казани назначить из казны с 1 января 1878 г. ежегодное на жалование преподавателям пособие в размере 600 руб. с отнесением сего расхода на счет кредита, отпускаемого по ст. 2 § 11 финансовой сметы М. Н. Просвещения.

Обеспечив школу учителями, Николай Иванович обеспечил ее и законоучителем. Он обратил внимание Обер-Прокурора Св. Синода, что о. Василий, вследствие частых отлучек для наблюдения за братскими и миссионерскими школами в крае, естественно должен запускать преподавание Закона Божия. Кроме того, и в школе явилась потребность в высших богословских знаниях и ознакомлении с противомусульманскими предметами. Эту потребность пока удовлетворяли приглашаемые о. Василием студенты Академии, где о. Василий продолжал служить практикантом. Св. Синод согласился на просьбу Николая Ивановича о назначении преподавателем Закона Божия в школе кандидата академии А. А. Воскресенского, с окладом жалования в 700 руб. Г. Воскресенский содержался в академии на средства Костромского Комитета Правосл. Миссион. Общества, который, по просьбе Николая Ивановича, освободил своего стипендиата от обязательной службы в Костромской епархии, и Воскресенский с 1884 г. стал помощником о. Василия в школе.

Умудренный опытом, полный сил и энергии встал теперь Николай Иванович во главе целого ведомства: инородческого образования востока России, числясь в официальных списках директором Казанской учительской семинарии и на этой службе положил живот свой.

Официальная и ученая служба его была известна лишь Министерству Нар. Просвещения, Ведомству Православного Исповедания да разным ученым учреждениям.

Не официальная, но душевная служба инородческому просвещению была известна всему инородческому краю, и одно имя «Николай Иванович», даже без фамилии заставляло трепетать от благодарности многие и многие инородческие сердца. Деятельность Николая Ивановича стала высоко цениться. Известно, что в 1865 г. он получил звание члена Пенсильванского Исторического Общества; в 1870 г. он был избран в члены-корреспонденты Императорской Академии Наук; в 1875 г. его избрала в свои почетные члены и Казанская Дух. Академия. В 1884 г., по смерти академика В. В. Григорьева, Николай Иванович получил предложение занять академическое кресло по отделу истории и древностей азиат. народов.

С учреждением при св. Синоде Училищного Совета Николай Иванович стал его членом и всей душой радовался восстановлению ц.-приходской школы, как исторического завета. Он был неофициальным, но деятельным советником по инородческому и и школьному вопросам у Министров Нар. Просвещения графа Ив. Д. Делянова, графа Д. А. Толстого, у Обер-Прокурора К. П. Победоносцева. Послужной список покойного говорит нам, что Николай Иванович был удостоен чина Действительного Ст. Советника и высших орденов до Анны 1-й степени включительно.

Правда, мирские почести его очень стесняли, и на обращение «Ваше Превосходительство», он говаривал: «Какое там Превосходительство!». «Наг от всяких земных отличий» в простом деревянном гробу, на древнерусском одре снесен был он в место упокоения, горько оплакиваемый инородческим населением, оставив по себе, благодарную память, как неутомимый деятель на ниве Господней и «Человек Божий». Даже Высочайше назначенную ему аренду с 1886 г. на 6 лет по 1200 р. в год он употреблял преимущественно на печатание своих переводов и трудов.

Взяв на себя нелегкое бремя управления закрытым учебным заведением, имеющим целью готовить для края инородных просветителей, Николай Иванович прежде всего постарался благоустроить школу в религиозно-нравственном отношении. В его воображении рисовался образ такой учительской школы, которая бы во многом была повторением его любимого детища – Казанской крещенотат. школы. Чтобы последняя была первообразом и оказала влияние на семинарию в нравственном отношении, Николай Иванович целые два года жил со своей семинарией в здании школы.

Естественно, что семинария и усвоила нравственно-религиозное направление школы, ее семейный характер, ее идеализм, готовность на подвиг, ее любовь к труду, ее нравственную дисциплину.

Добрая известность школы среди инородческого населения и ее близость к последнему невольно отразилась и на семинарии, которая также сделалась предметом доверия сельского населения, которое стало помещать своих детей в новую школу и брать ее воспитанников к себе в учителя. Директор семинарии всегда отдавал предпочтение ученикам сельских школ и детям крестьян, не охотно принимая в школу детей разночинцев; учеников же духовных, уездных и городских училищ всячески старался отклонять от поступления в семинарию, считая их неподходящими для служения в сельской школе. Внимание директора при приеме в семинарию приковывали не франтовато или чистенько одетые мальчики, а крестьянские дети в лаптях и худых кафтанишках.

Создав семинарию по образцу Крещенотатарской школы, Николай Иванович постарался придать ей характер семьи. В своей речи при открытии школы он точно определил ее форму и внутреннее состояние. «Это род семьи, где все воспитанники живут мирно, несмотря на разноплеменность, трудятся для одной цели, взаимно помогают друг другу в занятиях». Здесь молодые умы одушевляются высокой идеей их будущего служения.

Школа развивает в детях христианское чувство, любовь к труду, гуманный идеализм. Внешняя дисциплина, обыкновенно плохо поддерживающая порядок в школе, здесь не имеет применения, а вместо нее выдвигается нравственная дисциплина. С самого начала в семинарии установилась жизнь простая, скромная по своей обстановке. Примером этого был сам Николай Иванович, который довольствовался лишь самым необходимым в жизни, был бессребреник и всецело увлекался идеей бескорыстного служения делу.

Долгое время педагогический персонал школы был близок к своему директору не только по взглядам на дело, но даже и по духовному или кровному родству. Так братья Сердобольские были его родственниками, равно как и С. В. Смоленский; Н. А. Бобровников был сын его друга и воспитанник с малых лет, В. Н. Витевский стоял близко к Николаю Ивановичу еще с университетской скамьи, принимая участие в жизни Крещенотатарской Школы. А. П. Сердобольский, старейший преподаватель семинарии, был правой рукой Николая Ивановича и фактически нес на себе дело управления школой. С самого основания семинария приняла религиозно-миссионерское направление, и Николай Иванович, как руководитель школы и педагог, всеми силами выдвигал эту сторону дела, не придавая особого значения и не гоняясь за усовершенствованием методов преподавания, особенно за немецкой педагогикой.

В этом смысле жизнь семинарии, раз установленная в известные рамки, мирно текла под покровом и руководством своего директора, из года в год, как и жизнь всякой благоустроенной школы, тихо и мирно преследующей свои цели, без шума, треска и блеска. Школа была посещаема разными высокопоставленными лицами, кончая сербским митрополитом Михаилом, самим Министром Нар. Просвещения графом И. Д. Деляновым, которые все уходили отсюда с отрадным чувством. Особенно выдавалась семинария своим хором, который под управлением С. В. Смоленского, ныне директора Московского синодального хора, достиг замечательного совершенства и пел по цифирным нотам. Но еще более впечатления производило на молящихся богослужение в семинарской церкви, где Николай Иванович 17 лет неопустительно стоял на месте около чтеца за всеми службами, утренними и вечерними молитвами семинарии, строго следя за назидательностью богослужения. Пасхальные заутрени в семинарии, совершаемые торжественно и многозначительно, при братском пении, чтении и возгласах на разных языках, собирали в семинарскую церковь молящихся с разных частей города.

Но семинария имела для края гораздо более значения, как венец системы инородческого просвещения, как центр, сосредоточие миссионерской деятельности; отсюда шли в разные стороны просветители инородцев и отсюда следили за их деятельностью, направляли их пути, одобряли, понуждали юных делателей нивы Господней. Здесь же сосредоточивалось и переводческое дело. От имени директора семинарии шли сношения относительно открытия новых школ, поддержки прежних, здесь готовили учителей для инородческих школ, и отсюда они рассылались по селениям восточной России. В лице директора семинарии мы видим инициатора по устройству новых центральных и учительских школ; он же становится в ряды поборников церковной школы России, защитников православия со стороны магометанства и ведет с последним борьбу, высказывает свои взгляды относительно устройства народного образования в мусульманских местностях. Наконец, в лице первого директора семинарии мы видим слависта, занятого изданием богослужебных книг, изучающего текст Евангелия и церковных книг.

Вот вся эта деятельность, исходя из стен семинарии, делает последнюю особенно выдающейся, и ее первого директора ставит на высоту инородческого просветителя.

В настоящее время даже трудно представить ту массу труда, которую положил Николай Иванович на это дело; невозможно подробно нарисовать картину его изумительной, высокой деятельности, так как архив семинарии закрыт для иносторонних, а многочисленные глубоко интересные письма Николая Ивановича напечатаны пока в ограниченном количестве. Едва ли даже можно думать, что вся переписка Николая Ивановича собрана и находится в одних руках. Вот почему было бы желательно видеть появление этой переписки по возможности в одном издании, хотя бы сборнике в память знаменитого деятеля, предположенном на Самарском съезде 1899 г. Пользуясь имеющимися в печати сборниками этой переписки, мы постараемся указать в главных чертах, на что была обращена деятельность приснопамятного учителя.

Известно, что Православное Миссионерское Общество совершенно изменилось, с новым уставом, перенесением учреждения в Москву, а еще более – со вступлением в председатели этого общества Митрополита Московского Иннокентия, знаменитого просветителя алеутов. Деятельность общества оживилась. Николай Иванович в августе 1872 г. представился в Москве Владыке Иннокентию и так был обласкан истинно отеческим приёмом Председателем Миссионерского Общества, что решился обратить деятельность Общества на устройство миссионерских школ в Уфимской губернии «этом настоящем Магометовом болоте». Кроме того, связанный через иеромонаха Макария с Алтайской Дух. Миссией, он взял на себя ходатайство об устройстве для этой миссии собственной типографии и цензуры, за отдаленностью Казани от Алтая, и о вызове в Казань Забайкальского миссионера Мелетия.

В д. Кадряковой, Мензелинского уезда вместе с близлежащими деревнями Юшадами и Искимунчой жили старокрещены. Здесь была когда-то школа с русским учителем, но учение шло безуспешно, и школа закрылась. Окружающее магометанское население сильно влияло на старокрещеных, и последние были склонны к отпадению. Николай Иванович, болея душой о 20 т. крещеных татар в уезде, и решился устроить здесь три школы: в Чабье, Багряше и Кадряковой. Миссионерское Общество сочувственно откликнулось на призыв Николая Ивановича к устройству школ и ассигновало в его распоряжение 240 р. ежегодно. Учителями в школы были посланы ученики Крещено-татарской школы в Казани. Трудно пришлось учителю Кадряковской школы: ему не давали квартиры, гнали из села, не пускали в школьный дом, и только защита Николая Ивановича через местного волостного старшину дала надежду на успех; тем более, что в Чабье учитель был принят радушно, и крещенцы слушали его чтение, прислали ему детей для обучения. В Багряше тоже набрались 27 мальчиков и 4 девочки, пожелавших учиться.

Эти три школы были пробным камнем к утверждению христианского учения среди крещеных татар губернии. О крещенцах Николай Иванович впервые узнал тому назад года 4, когда о. Василий Тимофеевич устроил школу в Мелекесах среди крещеных татар. Имелось в виду открыть школу в д. Ильтень-Буты, куда 15 января 1873 г. уже был послан ученик Казанской школы и набрал учеников 21 человек. Мелекесскую школу Николаю Ивановичу удалось устроить на счет Министерства Нар. Просвещения. Послав туда энергичного воспитанника Казанской школы Ф. Гаврилова, Николай Иванович скоро устроил в окружающих Мелекес деревнях несколько маленьких школ под наблюдением мелекесского учителя.

Направляя свою просветительную деятельность от границ Казанской губернии на восток, Николай Иванович через местное духовенство получил сведения, что кроме Мензелинского уезда, крещеные татары и башкиры живут в 16 деревнях Белебеевского уезда в количестве 1594 г., да чуваш в уезде считается крещеных 16019 ч. и некрещеных 336 ч. В Стерлитамакском уезде крещеных татар в селе Мелеузе 324 души, да крещеных чуваш 12672 д.

Чуваши сильно подвергаются магометанскому влиянию окружающих деревень. Для поддержания христианства в деревнях Тряпиной и Нагадаке, устроены с 1862 г. храмы, но, за недостатком утвари, «остаются безмолвными свидетелями неудавшегося или недоконченного усердия». Далее в Бирском уезде имеется до 40 тыс. черемис, преимущественно язычников, подвергающихся сильному отатариванию.

Представив печальную картину христианского просвещения в Уфимской губернии, Николай Иванович 13 февраля 1873 года высказал Совету Миссионерского Общества мысль о необходимости устроить здесь в каждой крещенской деревне «школу хоть малейшую – вот термин, к которому необходимо стремиться». В тоже время он высказал впервые мысль о необходимости устройства центральной чувашской школы в Казани, чтобы живее и дружнее дать отпор магометанству, положительно втягивающему в себя не только крещеных татар, но и других инородцев. Уфимский край лишен всех способов для борьбы против ислама. Николай Иванович и просит Миссионерское Общество «простереть на этот бедствующий край свое попечение».

Увлекательные слова этого человека произвели сильное впечатление на Совет Общества. И. С Аксаков выразился за всех: «Благо есть такой человек, надо им пользоваться». Совет решил пойти по пути, указанному Николаем Ивановичем, и распорядился выдавать ему ежегодно по 500 руб. на его усмотрение, равно принял на себя заботу о благоустройстве церквей в д. Тряпиной и Нагадаке.

Развивая школьное дело в татарских селениях Казанской губ., Николай Иванович, к своему прискорбию, не дополучил от Св. Синода 3000 р. за 1871 г. для законоучителей татарских школ, о чем через Братство св. Гурия и сообщил Совету Общества, в надежде на помощь со стороны последнего.

В 1874 г. Николай Иванович уже сообщал Обществу об успехах своего дела в д. Кадряковой, где число детей в школе дошло до 53, и учащиеся толково знают молитвы, хорошо рассказывают из священ. истории, поют по-русски и по-татарски, читают и знают 4 действия арифметики, а главное – жители деревни от магометанства повернули к христианству, слушают по праздничным дням молитвословие в школе и чтение Михайловым, учителем школы, религиозных книг. Теперь нужно было уже устроить собственное помещение для школы, и Николай Иванович выхлопотал для этого у Миссионерск. Общества 300 руб. и стал мечтать об устройстве из деревень Кадряковой, Верхних и Нижних Юшад, Искимунчи, Танатмык и Чувашского Корана (1941 ч.) инородческого прихода, что в 1885 г. действительно и исполнилось устройством в Верхних Юдашах храма и назначением священника из крещеных татар. Деревня Кадрякова сделалась даже местом, откуда учитель Михайлов вместе с юношей Борисом, учеником школы, перенес свою просветительную деятельность и на соседние деревни, сблизился с жителем д. Верхних Юшад крещенином Николаем и через него стал влиять и на эту деревню, даже на соседних чуваш, которые охотно слушали его чтение и пение на татарском языке, владея последним. Таким образом, система инород. образования свила себе в Мензелинском уезде довольно прочное гнездо, и симпатии населения крещеных инородцев повернулись на ее сторону.

Теперь можно было перенести миссионерскую деятельность и в Белебеевский уезд, где доселе между крещеными татарами не было школ с религиозно-воспитательным направлением. Имея от Совета Миссионер. Общества поручение открывать на его счет маленькие школки, Николай Иванович и местом первой инородческой школы выбрал дер. Усы, жители которой уже учили детей своих в Кадряковской школе. Учителем туда предназначался житель д. Кадряковой Борис, уже окончивший курс в Казанской школе и получивший звание учителя начального училища для крещеных татар. Он был известен жителям д. Усы и мог начать свою деятельность под руководством своего бывшего руководителя, кадряковского учителя Михайлова. Это было в конце 1876 г. Школа была открыта с 2-го октября в частном доме с 59 мальчиками и 8 девочками и по заявлению бывшего в начале 1877 г. в школе члена Белебеевской земской управы магометанина Байтерякова, дети в очень короткое время стали читать и писать. Байтеряков и просит управу, училище признать открытым и учителю назначить жалование, как это сделало Мензелинское земство, приняв большинство миссионер. школ на свой счет.

Но не так взглянул на дело Белебеевский Училищный Совет и в частности председатель его предводитель дворянства И. М. Бунин, потребовавшие, чтобы Николай Иванович, на основ. 10 ст. Положения о начальных училищах, открывал в Белебеевском уезде школы с согласия предводителя и ведома совета. Пришлось выяснить Училищному Совету и Попечителю Учеб. Округа, что школа открыта по 9 ст. положения, с согласия местного учеб, начальства; что в деревне с населением из крещеных тарар и черемис такая школа необходима; что она уже оказала свое действие и, по заявлению местного священника села Нагайбак, привлекла крещеных татар к участию в церковном пении. Учитель при отличной нравственности, «кроме усердия, имеет знание и любовь к делу. Ученики стекаются к нему в училище с любовью, и родители охотно отпускают к нему детей своих». Ссылаясь на удостоверение священника и члена управы Байтерякова, Николай Иванович и решился просить Белебеевское земство принять школу на свой счет при 120 р. содержания учителю, 80 руб. на квартиру и учебн. пособия, но с непременным условием, «удержать настоящее православно-христианское религиозно-нравственное миссионерское направление школы с употреблением инород. языка и выбором учителя со стороны Николая Ивановича». Надзор за школой должен принадлежать или члену Училищ. Совета от Духовного ведомства или местному священнику, но во всяком случае не иноверцу. Иначе он, просил оставить школу в ее прежнем положении, с освобождением ее от надзора иноверцев.

Вместе с тем Николай Иванович просил согласия предводителя дворянства Белебеевского уезда на открытие смешанной школы на религиозных началах в д. Ахмановой в 30 верстах на восток от д. Усов. Здесь было 30 домов русских жителей, 29 домов крещеных татар и 35 домов чуваш; из последних 15 семейств язычников. Татары еще не подпали под влияние магометанства, чуваши жили в первобытной простоте. Но, к удивлению, местный предводитель дворянства И. М. Бунин отнесся к делу Николая Ивановича крайне односторонне. Заявив в ответном отношении от 31 июля, что Усинская школа создана и брошена на попечение мальчика-учителя «не знакомого с философией и богословием, без нравственного надзора даже со стороны местного священника, вне влияния училищного совета и директора училищ, Г. Бунин выразил опасение, что семена, бросаемые Православным Миссионерским Обществом, не только не заглохнут, но переродятся в зловредное растение. «Сеять религию, кроме высокой нравственности, сеятелю нужно быть убежденным, что он нравственен не безотчетно, а вследствие убеждений, добытых мышлением, опытом и наукой». Преподавание Закона Божия в д. Усах на татарском языке мальчиком, едва умеющим читать и писать, Бунин признавал не практичным и не патриотичным: господствующий язык в Poccии русский. В русской школе русский язык должен быть господствующим и на нем должна преподаваться господствующая религия не мальчиком, заучившим несколько молитв, а лицом, специально подготовленным, и с разрешения местного епископа, который «и не знает о существовании в его епархии молодого проповедника из учеников Крещено-татарской Школы, уроженца деревни Кадряковой Бориса Васильева и нового светоча православной религии Данилы Максимова и о его миссионерской деятельности Г. Бунин «совершенно против уфимских апостолов Васильева и Максимова», полагая что «с этими апостолами мы насеем таких сект, за которые не скажет потомство спасибо Миссионерскому Обществу». Соглашаясь, чтобы Васильев учительствовал и читал священные книги на татарском языке, предводитель дворянства желал видеть в Усинской школе особого законоучителя из священников с академическим или по крайней мере семинарским образованием, преподающего на русском языке, с согласия епископа. Тогда Усинская школа будет принята на земский счет. Настаивая на господстве русского языка в миссионерской школе, Бунин просит повременить открытием школы в д. Ахмановой, перенося это дело на решение Губернского Училищного Совета.

Николай Ивановичи, принял близко к сердцу судьбу белебеевских школ. В словах Бунина он прочитал, что имеет дело с прямым, честным русским человеком, который отстаивает в инородческом уезде Государево дело, и если идет против Казанской системы, то по незнанию дела и, может быть, подозрительности к похвальному отзыву о школе со стороны члена Управы, магометанина. Татарский язык в школе был взят под сомнение. С замечательной энергией и не меньшей прямотой принялся Николай Иванович обращать Бунина в свою веру. Заявил о том, что существование Усинской школы известно местной дирекции училищ, приведя похвальный отзыв местного приходского священника О. Цареградского, как доказательство, что «школа не брошена без всякого надзора», указав, что в Усинскую школу ученики стекаются с любовью, что учитель Васильев оправдал доверие, Николай Иванович заверял Бунина «что ученый философ и богослов не мог бы возбудить такого сочувствия к своей школе в усинских инородцах и их детях и достигнуть такого успеха, как малоразвитой Борис Васильев. Относительно же незнакомства последнего с философией и богословием, то на это Николай Иванович указал слова Спасителя: «из уст младенец и грудных детей Ты устроил хвалу», «если не будете, как дети, не войдете в Царствие Божие»; слова Апостола Павла к коринфянам, гордящимся мудростью: «Бог избрал безумное мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее»; ибо написано: «погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Да и практически говоря, академики не пойдут в сельские учителя, если даже семинаристы не любят в школе долго оставаться. Наконец, не только философия, но и богословие, как наука, развивая и просвещая ум, охлаждают сердце, что можно видеть на примере лютеран немцев. Казанская система, воплотившаяся в Крещенотатарской Школе, одобрена Высочайшим вниманием, и ученики ее работают в Казанской, Оренбургской губерниях и на Кавказе. Учитель школы о. Василий Тимофеев, получивший образование лишь в сельской школе, умом, трудом, любовью к христианству и горячим верующим сердцем достиг того, что посвящен в священники и имеет поручение посещать крещеных татар, учить вере, совершать богослужение на татарском языке в епархиях Казанской, Вятской, Уфимской.

Соглашаясь, чтобы законоучителем школы был местный священник о. Цареградский, Николай Иванович именно просил, чтобы в школе не вдавались в глубокие богословские суждения, и был доволен, что Васильеву позволяют учительствовать и читать священные книги на татарском языке. «Мое сердце чует, что мы с вами сойдемся» заканчивал свой ответ Николай Иванович, приведя пример апостола Павла, который был жестоким гонителем церкви, а потом сложил за нее свою голову. Вопрос об Ахмановской школе был отложен до решения Губернского Училищного Совета, куда Бунин перенес дело о мис. школах. Бунин действительно оказался честным деятелем. Он 14-го ноября был в Усинской школе, испытывал учащихся в чтении, арифметике, осматривал их тетрадки: одарил детей подарками и обещал прислать учебных пособий. Школа была поручена надзору благочинного. Внимание к школе Бунина очень заинтересовало Николая Ивановича, который и просил его дать о школе отзыв. Бунин 12 декабря 1877 г. уведомил Николая Ивановича, что он прежде всего расспрашивал мужичков и башкир об Усинской школе и ее учителе и получил самые приятные отзывы. «В Усы он приехал нечаянно. Учитель опрятностью, свежим и приятным личиком расположил в свою пользу. В училище опрятно. Ученики тоже чистенькие, не запуганные, отвечали на вопросы не торопясь, обдумывая ответы. В другой комнате он нашел девочек, которые тоже очень мило держат себя и очень порядочно читают и пишут. Умение учителя склонить родителей поручить ему своих дочерей вполне расположило к нему. Дай Бог, чтобы Васильев не испортился. Васильев успел убедить полумагометан начать образовывать будущих матерей». Бунин просил учителя обращать более внимания на русскую грамоту, прибавил ему жалования еще 70 руб., обещал прислать учебников и книг для чтения и в конце концов пожелал, чтобы в деревне была устроена часовня, где бы для полумагометан и одичавших русских хоть раз в неделю служились всенощная и часы.

Таким образом, Усинская школа окрепла и впоследствии привлекла к себе даже учеников из язычников черемис. Один из последних, Мадиар Искендеров потом учился в Казанской школе и там крестился. Кроме того, Усинская школа на первых порах прислала в Казанскую школу еще 2 девочек. Затем была открыта и Ахмановская школа. После того, как Мензелинское земство в 1875 г. весьма сочувственно отнеслось к миссионерской деятельности Николая Ивановича и стало принимать его школы на свое содержание, не нарушая их христианско-воспитательного направления, этих школ в уезде открылось 7 со смешанным составом учащихся и педагогич. персонала. Усинская школа в 1877 г. имела уже 100 учащихся, так что с прежде открытыми 5 училищами, теперь земскими, инородческих школ в губернии оказалось 14, к которым нужно еще присоединить министерскую инород. школу в Мелекесях. Просветительная деятельность этих школ лучше всего оценена преосвященным Никанором, епископом уфимским в 1878 г. Посетив инородческие школы, он пишет: «Ученики этих школ из старокрещеных татар оказывают замечательные успехи в знании основных истин веры, православного церковного богослужения и пения. В церкви села Нагайбака ученики русско-приходского училища обнаружили слабое знание и тусклое разумение, а петь по-церковному совсем не научены; но тут же стоявшие ученики Успенской крещенотатарской школы явили совсем удовлетворительные успехи, серьезное понимание истин веры и священной истории, явились в церковь с разнообразными руководственными книжками, здесь же перед нами стройно и твердо пели ирмосы Великой Субботы и Пасхальные и пр. Одним словом, расстояние между учениками крещенотатарской школы и учениками русского училища оказалось огромное, но сравнение сколько печальное и непочтенное для русских, столько же почтенное для крещеных татар. Но мы были совершенно поражены, умилены и растроганы до глубины души в селе Буте успехами, которых достиг учитель Налимской школы Илья Андреев по церковному пению. Этот отзыв преосвященного, написанный под живым впечатлением, походит на восторг путешественника, который среди песков вдруг встретил оазис с растительностью, может быть, довольно посредственной, но дающей отраду и отдохновение поболевшему сердцу. В инородческих школах Николая Ивановича действительно развито церковное пение: «поют не поурочно, а ежедневно и подолгу, пока досыта напоются».

Кроме того, в инородческих школах, отдаленных от церкви, собираются жители и совершается служба; всенощная или часы с чтением или пением, кроме священнических возгласов и эктений; почему ученики и научаются петь целые службы. Наконец инородческое пение отличается задушевностью. Оно и возбудило религиозное чувство преосвященного, как возбуждает и инородцев; подобно тому как ефесские христиане были научены апостолом Павлом пению псалмов и песен, чтобы исполниться духом.

Епископ Никанор пожелал даже усиленно развить влияние Казанской системы на инородцев его епархии и просил Николая Ивановича «сделать Уфимской епархии высокое одолжение: нельзя ли получить для здешней епархии достойных кандидатов для принятия священства из Казанской инород. семинарии или же из Крещенотатарской школы». Преосвященный видел скудость религиозно-нравственного влияния на христиан даже из русских со стороны магометанства, почему среди этих русских, не говоря уже об инородцах, «явились понятия, склонности и привычки чужеродные». Теперь Николаю Ивановичу не нужно было уже самому предлагать свои услуги: теперь его помощи просили. Так преосвященный Никанор, бывший дотоле ректором Казанской Д. Академии, лично знавший и Николая Ивановича, и Василия Тимофеевича, и их школу, 19 марта 1879 года пишет Директору Казанской Учительской Семинарии: «Крещеные чуваши деревень Юмашевой и Семенкиной Белебеевского уезда в числе 555 душ м. пола и 581 д. женского, отстоящие от приходской церкви более, чем на 30 верст и окруженные магометанами, коснеют в невежестве. Не признаете ли Вы полезным и возможным устроить в деревне Юмашевой училище на средства Православного Мис. Общества». Нечего и говорить, что «человек Божий» живо откликнулся на святое дело и обещал с сентября же открыть школу с учителем из природных чуваш, учеников его семинарии. Он сейчас же обратился к местному благочинному О. Софотерову с просьбой уведомить, остались ли еще чуваши упорными язычниками или увлеклись магометанством. «Если имеет место первое, то надо благодарить Бога; а если имеет место второе, нужно восплакать, как о деле погибшем». Он указывает внешние признаки, по коим можно судить, что преобладает: «Если мужчины бреют голову, носят тюбетейки, а женщины одеты, как татарки, – это крайняя и бесповоротная степень отатарения. Если женщины сохранили свои старинные наряды, и мужчины носят длинные волосы, то значит, что магометанство не сделало никакого успеха между чувашами. Но может быть и так: отдельные лица или семейства поддались влиянию магометанства, а большинство остается верным своей старине». При этом он просит не делать никакой огласки по этому делу. Николай Иванович не замедлил обратиться в Совет Православного Миссионерского Общества, Председателем которого только что вступил новый Митрополит Московский Макарий, с просьбой ассигновать для будущей Юмашевской школы ежегодно до 300 рублей на квартиру и жалование учителю, предупреждая Совет, что если школа привьется, то года через два придется дать 400 р. на постройку здания училища, а там, может быть, устроить в Юмашеве церковь с отдельным приходом. При этом в докладе были подробно изложены известные нам обстоятельства дела.

Скоро Николай Иванович получил требуемые сведения от благочинного священника села Бакалов П. Алфеева, видимо хорошо знакомого с магометанским и языческим бытом населения. Он сообщил, что в деревне Юмашевой нет отчуждения от христианства, но при существовании язычества заметно и сильное влияние магометанства «Молодые мужчины тайная своя подбревают; наружные же обряды держат таковы: умываются из кунганов, похожих на татарский манер обычаем; заботятся об умывании ног; сидя пьют, и если и стоят, то непременно сядут, причем, как и татары, стараются, чтобы не замочить своей одежды питьем, в особенности вином; сидя по-татарски, выпускают мочу…; многие жертвуют на мечети и дают муллам дату от хлеба, если он был посеян на татарских полях; некоторые старухи держат уразу и ездят в татары, иногда, Богу молиться.

С другой стороны в стариках крепка еще вера отцов киремет при деревне великолепная (разумею рощу, где у нас чуваши Богу молятся летом); есть еще сплошь да рядом во многих амбарах в лукошечках божки – ирики, а под застрехами приносы денежные киремети; есть в Юмашевой какая-то старая развалившаяся землянка у такого же старого чувашенина, где они молятся Богу зимой – в святки; свадьбы справляют по-чувашски старым обычаем и больше уводят невест в лес; живут свободно часто до первого младенца; весной режут в роще (роща всегда при ключе) указанную курезей скотину со всеми чувашскими обычаями, где и кушают оную и пр.

Одежду носят обычную чувашскую; молодые подчас носят татарские шляпы и лапти; дома говорят по-чувашски все. По-моему повихнулось, т. е. имеет склонность к татарам и татарству, только поколение среднего возраста, но и в них все-таки есть кровь их отцов и всосанные с молоком отеческие обычаи; впоследствии этот народ уйдет в магометанство – это верно; были бы зачатки, а без подсечения плод вырастет.

На днях у них, по моему почину, священник их хлопотал устроить училище с земской помощью; но Юмашовцы отозвались, что они уже приняли казенное двухклассное училище и ждут его разрешения. Разрешат им или нет это училище; только я знаю заподлинно, что они по предложению бывшего посредника Султанова действительно изъявили желание иметь у себя училище. Учиться этому народу, в виду всесословной повинности, очень хочется, но только по-русски, почему при заведении миссионерского училища необходимо и то, чтобы мальчики обучались по-русски, так как по обстоятельствам, тут о законоучителе – священнике не может быть и речи, если не устроится церковь.

Вот еще некоторые существенные черты: чуваши этих деревень зовутся между собой не чувашскими именами, а больше татарскими и редко-редко русскими. Женившись на магометанке, некрещеный чувашин непременно принимает веру жены. Чувашин, быв в гостях у магометан, непременно после пищи потрет лицо руками. У чуваш с магометанами дружба, куначество, и они на обоюдных праздниках друг у друга угощаются, и непременно у чуваша татарин режет скотину всякий раз».

В виду такого сообщения Николай Иванович решил собрать самые обстоятельные сведения на месте и в мае отправил в деревни Юмашеву и Семейкину учителя чувашской при Семинарии школы диакона Рекеева, природного чувашина, дав ему предписание объехать чувашские села Туарму, Девлизеркино Бугульминского уезда, г. Бугульму, деревни приходов Биляр- Озерского, Сунчелеевского, Аксубаевского и Саврушского Чистопольского уезда.

О. Рекеев посылался «для проверки напечатанных чувашских переводов», чтобы «убедиться, будут ли настоящие чувашские переводы, составленные применительно к языку чуваш Казанской и Симбирской губерний, также понятны и чувашам губерний Самарской, Уфимской и Оренбургской».

Из донесений о. Рекеева видно, что он вместе с местными священником о. Петровым был в д. Юмашевой 15 июня. «В этой деревне живут не одни крещеные черемисы. Здесь чуваш 120 домов, а черемис некрещеных более 60 домов, которых совершенно нельзя отличить от татар по костюму и по внешнему виду. В другой деревне, Новосеменкине, живут только одни крещеные чуваши домов 60. Чуваши деревень Юмашевой и Новосоменкиной одеваются немного на татарский лад, как и все прочие чуваши Белебейского уезда: некоторые мужчины носят не очень длинные рубашки без пояса, а некоторые носят не очень длинные рубашки и подпоясываются поясом. Головы не бреют, а подстригаются в кружало. Женский костюм походит на татарский. Как мужчины, так и женщины по-татарски говорят отлично. Сказки рассказывают по-татарски; загадки загадывают тоже на татарском языке; песни поют татарские. По устройству домов, по приему гостей и по смиренству походят на чистых чуваш. Эти чуваши зажиточны и трудолюбивы, но как татары: кое-как жить не любят. Старинные обычаи все-таки не оставлены: учук, чук (моление с жертвой) совершается у них по-старому. Керемети также почитаются. При мне в д. Юмашевой дети совершили маленькую мольбу о дожде, которая совершается чувашами всех местностей и называются везде серзичуге. Признаков магометанства пока в этих чувашах не замечается, хотя есть татарские кунганы – умывальницы, но они у чуваш не имеют такого значения, какое у татар, а просто служат, как и все прочие домашние сосуды. Чуваши эти посещать церковь не отказываются, детей своих крестят беспрекословно, венчаются охотно; но только та беда, что приходская церковь от них находится в 38 верстах, почему этим чувашам и невозможно быть часто в храме Божием. Язык у этих чуваш сходен с языком Симбирских чуваш, только много прибавляют татарских слов. Я у них пробыл около 2 суток, познакомился с некоторыми чувашами; нашел между ними несколько человек грамотных и занимался с ними чувашским чтением. У них есть желание учиться, но негде им учиться. Эти грамотные люди учились в Шараповой школе в 30 верстах от своей деревни». Передав уже известные нам сведения об устройстве двухклассной школы и земского училища. О. Рекеев говорит: «кажется, никакие деревни не нуждаются в школах так, как нуждаются деревни Семенкино и Юмашево. Школа, устроенная в этой местности, будет хорошо противодействовать татарскому влиянию на чувашей и магометанству. Так как эти чуваши исключительно окружены татарами, то не в далеком будущем грозит опасность, что они перейдут в магометанство. В настоящее время еще есть надежда удержать их от этой заразы, потому что нет очень важных признаков магометанского влияния на этих чувашей. Потом нужно принять во внимание и то, что в настоящее время у этих чувашей есть желание учить детей своих русской грамоте; этим следовало бы поскорее воспользовался, пока оно не уничтожилось, как в настоящее время некрещеные татары ни под каким видом не допускают заводить в своих деревнях русских школ. Нечего и думать, чтобы они сами и на свои средства устроили в своей деревне школу… Что же касается до благотворного влияния священников на этих чувашей, то эта надежда очень плохая, потому что эти деревни далеко от села… Первое – почти вся дорога между селом и деревнями лесная, второе – горы и долы, третье – места мокрые и топкие, так что часто нет никакой возможности проехать. Впрочем, есть объезд, по которому я и проехал; но тогда расстояние по меньшей мере 50 верст. Мы ехали почти целые сутки. В зимнее время тоже бывают неудобства: мне рассказывал священник Петров, как они в прошлый великий пост с Юмашевской дороги сбились и переночевали в лесу около стогов, потому что был сильный буран. Тогда о. Петров получил горячку и выздоровел только после Пасхи. Он в этих деревнях бывает в год раза 3 или 4, потому что туда нужно ездить дня на 2 или на 3. В этих деревнях хоронят без отпевания, а только о смерти человека объявляют священнику, получают от него венчик и грамоту. Младенцев крестят только тех, которые после рождения дожили до приезда в деревню священника, а про умерших некрещеными священнику и не доносят». О. Рекеев снабдил грамотных чуваш книгами религиозно-нравственного содержания, переведенными И. Я. Яковлевым и напечатанными Братством Св. Гурия. «Переводы эти понятны и ясны этим чувашам и будут полезны в этой местности».

Тогда несколько успокоенный Николай Иванович решился устроить в д. Юмашевой школу. Миссионерское Общество разрешило выдавать на нее ежегодно по 300 р., а учителем был намечен воспитанник Семинарии Николай Петров, русский, основательно знающий чувашский язык, «по своим дарованиям, развитию, характеру, убеждениям и религиозно-нравственному настроению вполне благонадежный для сего трудного поста и изъявивший согласие поступить учителем в Юмашевскую школу. К тому же он знал и любил церковное пение и даже управлял маленьким хором начальной при Семинарии чувашской школы; да еще был столяр по ремеслу. Снесясь с Преосвященным Никанором относительно поручения Петрову преподавания Закона Божия по книгам на чувашском языке, под надзором и руководительством над учителем и школой местного приходского священника; равно получив уведомление о согласии предводителя дворянства Белебеевского уезда на открытие школы и назначение учителем Петрова, Николай Иванович в конце августа 1879 г. и отправил последнего в Юмашеву, указав даже, как лучше доехать, снабдив его учебными пособиями, верстаком, столярными инструментами и поручив Петрову во всех особенно затруднительных случаях обращаться за советами и указаниями к приходскому священнику.

Интересно, что при этом Николай Иванович открывал школу не по 10 ст. Положения о начальных нар. училищах, а даже по 9 ст., как школы духов. ведомства, и в то же время частным письмом и секретно просил Предводителя «отклонить всякое отношение к этой школе магометанских членов Земской Управы под тем предлогом, что эта школа духовного ведомства». Предводитель дворянства И. М. Бунин, теперь уже доверчиво относившийся к начинаниям Николая Ивановича, скоро ответить ему, что он «лично очень рад, что в д. Юмашевой будет училище, так как это селение отстоит от Белебея в 120 верстах и совершенно в глуши, между идолопоклонническими и мусульманскими селениями. Он приказал местному волостному правлению приготовить квартиру для учителя и училища. «Юмашева с Семейкиной составляют одно общество людей совершенно диких, чему способствует лесная и гористая местность. Русских деревень вблизи нет; через речку живут татары… Я хлопотал об открытии в Юмашевой на счет Правительства образцовой двухклассной школы, но это ходатайство замерло. Я и предполагал в нынешнее собрание просить об открытии школы на земский счет; но теперь очень рад, что здесь миссионерская школа будет открыта. Я постараюсь Петрову и его школе по возможности пособить материально. Надо, чтобы он постарался привлечь в школу девушек. Вообще у мусульман, чуваш и язычников фанатичные женщины. Бояться наших членов из мусульман нечего: они не фанатики и с любовью относятся к Ахмановской и Усинской школам».

6-го сентября Петров был уже в Юмашеве, был принят чувашами, как родной. Он остановился в чувашской избе и принялся сколачивать столы для занятий. Скоро приступили к учению. В январе 1880 г. учеников было уже 33. Судя по письмам учителя, за зиму ученики научились толково читать, рассказывать из свящ. истории и выводить нравоучительные применения; пение шло хорошо; его любили слушать и взрослые. По праздникам устраивалась молитва, читалось евангелие. 6 декабря и 25 декабря учитель с 7 учениками ездил в приходскую церковь и пел некоторые молитвы по-чувашски. В Пасху 1880 г. первые два дня дети и взрослые обучались в школе, где пелись пасхальные песнопения, а учитель по-чувашски читал: «Аще кто благочестив». Все слушали и молились; ученики впервые христосовались с учителем и между собой красными яйцами. «Учение веду все так, как начал, и стремлюсь к тому, к чему призван. Сеются в мальчиках семена вечной жизни, конечно, не обижая и среднего поколения, так как оно жаждет, а молодежь теперь торжествует», пишет Петров. Его дело осматривал инспектор Белебеевского и Стерлитамакского уездов. Г. Попов (9 апреля) и в письме к Николаю Ивановичу писал, что «личность учителя ему понравилась по его деятельности, и он приобрел доверие жителей». Учителю приходилось работать в тесной избе, не имея почти приюта для себя, отдыхая в маленькой прихожей у порога на широкой скамье от своих трудов. Николай Иванович решился хлопотать перед Советом Православного Миссионерского Общества о постройке в Юмашевой школы, т. е, о назначении на это 400 р. из средств Общества. Ему хотелось получше устроить школу там, где учителю приходилось испытывать много неприятностей от татарского населения. Так, когда Петров возвращался в Юмашеву с первого ваката по магометанским деревням, его бранили, бросали в него грязью. После жизни на родине в Ядринском уезде Казанской губернии, ему грустно показалось жить в убогой и тесной избе юмашевца, правда, не так давно переселившегося сюда из той же Казанской губернии, но совсем дикого полуязычника. Петров истосковался по церкви, несмотря на приветливость юмашевцев и радость учеников. Он испугался не соразмерно большой задачи и писал своему руководителю: «Спаситель посылал Своих Апостолов на проповедь по двое, а меня послали одного». Но в ноябре Петров ожил на работе и теперь хлопотал со стариками об устройстве школы и церкви в деревне, выбрал место для них.

Николай Иванович решился пока устроить помещение для школы. Совет Миссионерского Общества отпустил на это дело 400 р., а юмашевцы взялись даром привезти бревна и отвели место для школы. Живой и энергичный учитель после летнего свидания со своим руководителем решился не откладывать дела в долгий ящик, а осенью 1880 г. накупил для школы на 50 р. липового лесу на даче Маклашевского (в 10 верстах Юмашевой), приглядел осиновый лес для постройки храма и даже нашел еловый лес на даче мусульманского муфтия Теквелева, в 30 верстах от деревни. Николаю Ивановичу, еще не получившему ответа из Совета Миссионерского Общества, пришлось просить заимообразно у Уфимского Комитета Общества 150 руб. для Петрова, сильно нуждавшегося в деньгах. Прежней тоски и грусти у Петрова не было. От 30 октября 1880 года он пишет: «Радуюсь и славлю Господа, ибо мое учение все более и более в чувашах распространяется. Чуть не каждый день вечерами собираются в мою школу по нескольку человек слушать чтение из свящ. истории и нравоучительные рассказы… и спрашивают меня, как им спастись. А когда уходят домой, то убедительно просят меня, чтобы я у них бывал как можно чаще и учил бы их. Каждое воскресенье чуваш полна школа. Приходят мужчины и женщины, мальчики и дети слушать наше пение и чтение молитв и молиться. При этом я им читаю свящ. писание и объясняю священно-исторические картины. Во время молитвы теплятся перед святыми образами восковым свечи, принесенные самими же приходящими. Ребята учатся прилежно и безотрывочно, чувашские книги читают довольно бойко и толково, а главное с любовью. Поют с сердцем, читают молитвы чувствительно. Стараются также выучиться по-русски». В школе теперь 39 мальчиков и 3 девочки, так что в помещении тесно и душно. Учеников набралось 60, но за теснотой учитель многих не принял.

Не менее живой и энергичный руководитель решился сделать новый шаг: Николай Иванович высказал Преосвященному Никанору мысль, что в 1882 г. можно рукоположить Петрова в священники, приписав к Никольскому приходу, до постройки церкви, с тем, чтобы он учительствовал и исправлял требы (8 апреля). Владыка принял к сердцу последнее: из Уфимского комитета было ассигновано 250 р. «в виду крайней необходимости построить дом для Юмашевской школы», а епископ вскоре сам был в Юмашеве, посетил школу, выбрал место для школьного дома, начертил весьма удобный план его с домовой церковью. Этот план владыки вскоре был и выполнен: в д. Юмашеве устроена церковь при школьном доме, с особым священником.

Устроив дело в Юмашеве, Николай Иванович перенес свою деятельность в Стерлитамакский уезд. Здесь в чувашском селе Нагадаке была устроена на средства Московского благотворителя Коншина школа, но шла очень плохо. В декабре (15 ч.) 1880 г. инспектор училищ Попов и обратился к Николаю Ивановичу с просьбой дать школе хорошего учителя, в виду печального религиозного состояния крещеных чуваш села и окружных деревень, «заматеревших в религиозно-нравственном невежестве». «Чуваши запуганы и крайне подозрительны, особенно же к лицам нашего духовенства. В Нагадакскую церковь почти никто из них не ходит, да если и придет, то ничего не поймет. Будь хороший учитель в Нагадаке, дело постепенно можно бы поправить; без школы же и причт церковный ничего не поделает. Для Нагадакского училища желателен учитель-чуваш, могущий хорошо орудовать церковным пением, в роде Юмашевского Петрова». Упоминаемая госп. Поповым церковь в Нагадаке построена тем же Коншиным и причт был на его содержании. Подобно этому устроен был особый приход и в д. Тряпиной со школой на счет казны. Николай Иванович исполнил и просьбу Белебеевского предводителя (10 авг. 1879 г.) о присылке обещанных им учителей в Бишбуляк и Кош-Илгу. Кроме того, на счет Уфимского комитета М. Об. были открыты школы Кармалинская, Степановская и Умировская.

Из всего сказанного мы можем видеть, как распространял свое великое просветительное дело Директор Казанской Учительской Семинарии в Уфимском крае, как он входил в интересные и разнообразные отношения с учреждениями и лицами по этому делу, писал письма, начиная с епископов, кончая волостными старшинами, упрашивая их поддерживать его юных питомцев, не выдавая их на жертву мусульманскому фанатизму; как он умел «обращать в свою веру» хороших русских людей и живо принимал к сердцу горести своих учеников, поддерживая и направляя их в деятельности. Сказанное нами может служить и доказательством целесообразности Казанской системы, в поучение ее недоброжелателям.

Работая в Уфимской губернии, Николай Иванович не покидал из вида религиозного состояния чуваш и в Казанской, Симбирской губерниях. Здесь сначала чувашскими школами заведовал его единомышленник и сотрудник Н. И. Золотницкий⁸. Но смерть унесла деятельного работника. На открывшуюся вакансию Николаю Ивановичу удалось поместить другого, впоследствии видного деятеля И. Я. Яковлева (1875 г.). Теперь вопрос о чувашской центральной школе в роде Казанской крещено-татарской решался сам собой. Иван Яковлевич Яковлев поселяется в Симбирске и развивает свою школу, основанную им еще в гимназические годы, заботливо им сохраненную в годы его студенчества, в центральную 4 классную с мужской и женской начальными школами, при помощи своей деятельной супруги Е. А. Яковлевой, воспитанницы Н. И. Ильминского, всей душой отдавшейся школьному делу. К Симбирской школе вполне применена Казанская система, и эта школа впоследствии совершенно утвердилась получила министерское ежегодное пособие (5415 р. 50 к.), превратилась в чувашскую учительскую школу. Она обзавелась своим помещением, в котором потом была устроена и домовая церковь. При школе и теперь существуют начальные училища, и она является сосредоточием не только религиозно-просветительной деятельности, но и переводческого дела на чувашский язык, под руководством И. Я. Яковлева. Когда в 1874 г. образовался отдельный Оренбургский Учебный Округ, Николай Иванович постарался устроить в этом Округе, так сказать, своего представителя в лице В. В. Каторинского, бывшего смотрителя Чебоксарского Дух. Училища, предоставив ему место окружного инспектора киргизских и башкирских школ. Это был питомец Казанской Д. Академии, знаток татарского языка. Мы уже знаем, что по рекомендации Николая Ивановича инспектором киргизских школ Тургайской области был назначен известный Алтынсарин. Николай Иванович старался, хотя и не удачно, видеть такого же инспектора в Уральской области в лице восп. акад. Воскресенского⁹. В Казани на открывшуюся в 1872 г. вакансию окружного инспектора татарских школ был назначен В. В. Радлов, которого впоследствии Николай Иванович и рекомендовал вместо себя в академики Императорской Академии Наук, а должность инспектора закрылась.

В Казанской епархии деятельность Николая Ивановича не ослабевала. К устройству здесь инородческих миссионерских школ он привлек еще и Православное Миссионерское Общество. Последнее перевело все свое переводческое дело в Казань, где при Братстве Св. Гурия вполне сформировалась переводческая комиссия Православного Миссионерского Общества с ежегодной денежной субсидией последнего в количестве 4000 р., при участии И. Я. Яковлева, профессоров и преподавателей миссионерских отделений Духов. Академии, инородческ. учителей Учительской Семинарии и крещено-татарской школы и инородцев Филимонова, Тимрясова, Васильева, Петрова и мн. других. Николай Иванович был основателем этой комиссии, всю жизнь был ее председателем и развил переводческое дело до того, что к концу его жизни Комиссия имела переводы на все инородческие языки восточной России и издавала их в тысячах экземпляров. При комиссии было сосредоточено издание сочинений инородцев по энтографии края, преимущественно на русском языке для ознакомления русских с жизнью инородцев. Так были изданы: легенды, сказки, песни, грамматика и словарь алтайского языка, образцы мордовской поэзии, произведения народ. словесности вотяков и т. п.

Насколько велика и плодотворна была школьная деятельность Николая Ивановича в Казанской епархии, видно из того, что к концу его жизни здесь насчитывалось миссионерских школ 122, в том числе 61 крещено-татарская, 49 чувашских, 4 черемисские, 7 вотяцких, 1 мордовская с учением и богослужением на местных наречиях и учителями из учеников этого великого учителя. Всех инород. детей училось 3401 чел., из них крещ. татар 1883 ч., чуваш 1235 ч., черемис 95 ч., вотяков 168 ч., мордвы 20 чел. обоего пола. Но Николай Иванович не оставлял без внимания и инородческую Вятскую губернию. Еще в 1870 г. Николай Иванович выхлопотал у вятского епископа разрешение для о. Василия Тимофеевича, чтобы последний посещал крещено-татарские села и деревни епархии, совершал богослужение и учил народ. Кроме того, ученики сначала Крещенотатарской Школы, потом Семинарии стали поступать в инородческие школы епархии. Таким в начале 80-х годов был Иван Васильев, вотяк, Борис Гаврилов и др. Николай Иванович любил втягивать в свое дело местное духовенство. Николай Иванович втягивал в свое дело и светских лиц. Так 11 июня 1889 г. он незаметно заставил втянуться в его помыслы и автора этой статьи, прислав ему свои издания при следующем письме: «После недавней беседы с Вами, убедившись в Вашей полной компетентности к руководству народными училищами и желая душевно осуществления Ваших прекрасных религиозно-нравственных идей я в знак моего сочувствия, имею честь Вам представить некоторые брошюры, в которых изложены понятия и об инородческом деле. Примите мои самые лучшие и искренние благопожелания Вам». Я начал читать брошюры, увлекся ими, и с тех пор душевно сочувствую просветительному делу Николая Ивановича, интересуясь им. «Узнал я (говорит он в 1881 г.), что Т. И. Чемоданов протопопом и благочинным в Ижевском заводе, а там во всей окрестности множество вотяков, а вотское население совсем отстало в образовании». Этот Чемоданов был академическим товарищем Н. И. Вот Николай Иванович послал ему брошюрок, относящихся к инородческому образованию и приглашал его в своем письме к содействию в устройстве инородческого образования среди вотяков его благочиния. О. Чемоданов отклонил предложение в следующем письме: «Давно получил Ваше письмо и брошюры и доселе не мог собраться написать ответ. Во-первых, благодарю за брошюры и советы; советы я люблю, но исполнять их не великий мастер… Я не приготовлялся к инородческому миссионерству. Другое дело Вы, Николай Иванович! Вы на миссионерстве воспитались и можете идти в борьбу с закаменелыми языческими суевериями во всеоружии отличного знатока миссионерского дела. Я избрал себе в жизни другую цель служить христианскому просвещению русского народа, конечно, не всего, а в известной местности. А нужно искренно сказать, что и на этом русском поле жатва многа, а делателей мало. Но вместе с этим я пастырь, я благочинный. Есть вотяки и в моем приходе и в приходах, подведомых моему смотрению; о просвещении и их я должен позаботиться. Как просвещать христиански? Конечно, школа самое лучшее средство для этого. Правила о мерах к образованию инородцев говорят, что в инородческих школах должны быть учителями люди, хорошо знающие инородческий язык. Вот и у нас в Юсках есть Иван Васильев, природный вотяк, вышедший из-под вашего руководства, учитель весьма дельный. Положим, при влиянии такого учителя юскинские вотские ученики хорошо познакомятся с начатками христианского учения. Даже если Васильев будет вести с взрослыми вотяками воскресные беседы на вотяцком языке и петь с вотяками церковные песни по-вотски; положим, юскинские вотяки мало-помалу ознакомятся с христианской верой. Но могут ли Юски послужить центром, откуда бы могли лучи христианского просвещения разлиться по всему моему благочинию, которая занимает площадь огромнейшего размера, из конца в конец верст больше 100? Другое дело, если бы Вы позаботились прислать к нам из своих воспитанников-инородцев таких же учителей, как Васильев, во все школы инородческие в моем благочинии, коих 10, кроме завода. А ведь эта мысль хорошая, к делу. Сейчас же пишу инспектору И. А. Князеву, чтобы он русских учителей поскорее повышвыривал за борт и заменил их природными вотяками из Вашей школы; а Вы между тем постарайтесь набрать такую ораву учителей для моего благочиния. Желал бы иметь в благочинии Бориса Гаврилова (из татарской же школы) священником, но свободных священнических месть пока нет. А буду иметь еще в виду, когда освободится какая-либо вакансия священническая в вотском приходе, даже буду просить о сем нашего архиерея. От села Пурги в верстах 3 большая торговая деревня Агрызи. Вот здесь он был бы весьма на месте, но священник в Пурге – человек еще не старый. Впрочем, если Борису на роду написано быть священником в моем благочинии – будет. Я думал просить преосвященного о посвящении Ивана Васильева в сан диакона юскинской церкви сверх штата. Для этого требовалось согласие юскинских вотяков. Но они, по подстрекательству ли чьему-либо, или по другим расчетам, не дали такового. Придется подождать ему, пока улягутся страсти. Но пусть и сам он зарекомендует себя побольше перед ними своим просветительным влиянием, так чтобы они сознали, что он человек для них полезный…». Нужно заметить, что Николай Иванович, думая подвинуть о. Чемоданова на развитие в его благочинии инородческих школ, уже рисовал себе, что здесь он заведет нечто в роде центра вотяцкого просвещения и устроить центральную школу. Но о. Чемоданов дипломатично отклонил от себя исполнено предначертаний своего школьного товарища. Последний это понял и собственноручно сделал заметку на письме: «Интересны его виды на учительство народное?» Николай Иванович звал Чемоданова в Казань повидаться и побеседовать, как устроить инородческое дело в благочинии; но и тут о. Чемоданов отказался, заметив, что путешествовать ему совестно: скажут – бегает от своего дела; хотя это не мешало ему звать к себе Николя Ивановича на «пир душевный». Если припомнить, что воспитанники Казанской Крещенотатарской школы работали уже и в Оренбургской губернии, например, в селении Фершамненуазе Верхнеуральского уезда среди нагайбаков, то видно, что круг деятельности директора Казанской Учительской Семинарии начал обнимать собой уже два учебных округа. Скоро мы увидим, что он распространился уже и на Туркестан. Это ему можно было делать тем легче, что на поле миссионерской деятельности выступил не менее убежденный работник среди чувашского населения руководитель Симбирской центральной чувашской школы И. Я. Яковлев.

В одном из докладов Казанскому Губернскому Учил. Совету о христианском просвещении чуваш Чебоксарского и Цивильского уездов и об отношении к этому вопросу И. Я. Яковлева, Николай Иванович говорит (в 1882 г.) следующее: «Назад тому лет 10, когда во всем инородческом населении Цивильского уезда господствовала умственная дремота, священник села Норваш Н. М. Богородицкий, в видах религиозного просвещения своих прихожан-чуваш, открыл в приходской деревне Норваш-Яншиховой братскую школу. Учителем назначен был чувашин Моисей Тимофеев, уроженец Тетюшского уезда, который, по окончании курса в начальном сельском училище, пробыл некоторое время в Симбирской центральной чувашской школе, где приучился к пению церковных молитв на чувашском языке и к чтению чувашских книг, которые все религиозного христианского содержания. Моисей твердо и основательно поставил свою школу и в несколько лет, привлек к ней общее расположение и доверие местных и окрестных чуваш. Назад тому лет пять, по примеру Янишховской школы, открыта была школа в другой деревне того же прихода, где обучение возложено было на мальчика, ученика Моисея Тимофеева. Впоследствии в том же приходе открылась третья школа в деревне, более отдаленной от села.

Между тем, в виде помощников настоятелям были определены два чувашина священники Митрофан Дмитриев в с. Подгорные Темяши и Григорий Филиппов в Старые Щигали. Они своими разъяснениями и частью Богослужением поддержали сочувствие в местных чувашах к христианству. Но христианское одушевление достигло значительного развития, когда назад тому два года поступили кончившие курс в Симбирской школе Петров в Ковали и Ананьев – в Старые Шигали. Они преимущественно церковным пением и также обучением на родном языке произвели сильное впечатление на чувашей. В Шигалинском приходе в прошлом году открыты были еще 2 чувашские школы с учителями из симбирских воспитанников, к которым сразу собралось множество учеников. Земские члены Цивильского Училищного Совета в своем отчете о народных училищах отозвались об учителях, кончивших курс в Симбирской центральной чувашской школе, что они выдаются из всех учителей в уезде. Земское собрание поэтому постановило впредь определять учителями Цивильского уезда преимущественно из воспитанников Симбирской школы. Кстати, в прошлом 1882 г. к новопостроенной церкви в деревни Мусирме Ковалинского прихода назначен священником, в качестве помощника настоятеля-чуваш Даниил Филимонов. Таким образом, христианско-религиозное пробуждение чуваш Цивильского уезда пока еще ограничивается приходами Ковалинским, Мусирминским. Старо-Щигалинским, Норвашским и Подгорно Темяшинскими. В этой то местности и стали возникать школы грамотности чисто религиозного христианского направления в роде Урмарской, о которой приведу характеристику из письма ко мне инспектора чувашских школ Казанского Уч. Округа г. Яковлева: «В последнюю поездку я видел кое-что истинно отрадного и утешительного. К явлениям этого рода относится виденная мною в Урмарах самобытная чувашская школа; учитель ее простой чувашин Константин Ефимов. О нем можно сказать словами Спасителя: «Се воистину израильтянин, в нем же льсти несть». Его простота, наивность и вера, как и сама школа поразительны.

Ему теперь лет тридцать пять: происхождение школы таково: три или четыре года тому назад Ефимов был серьезно болен и во время болезни дал Богу обет, если выздоровеет, выучиться грамоте и открыть школу в своей деревне, в которой не было ни одного грамотного, и которая, можно сказать, вся язычествует. Ефимов выздоровел, отправился в соседнюю деревню к солдату и там выучился кое-как читать по-русски, а вскоре ему попались чувашские переводы Евангелия от Матфея и Священной истории, он сам своими силами их прочитал. После такой подготовки, правда, весьма незначительной (но дело не в количестве знаний), Ефимов задумал открыть школу, что ему не вдруг удалось. Наконец, познакомился с ковалинским учителем Яковом Петровым, при поддержке которого и открыл свою школу в прошлую осень. Школа помещается в собственной избе Ефимова, маленькой и курной. Парты самодельные, за ними сидят ученики, число их 26, различного возраста: от 10 до 20 лет. Одни читают букварь, а другие приступили к чтению священной истории, знают молитвы и поют; поют своеобразно, но религиозно. Тут же на нарах сидят маленькие дети Ефимова, а его жена, недавно родившая, во время занятий мужа уходит с грудным младенцем к соседям. Школа и скромный ее учитель производят сильное и характерное впечатление. Спрашиваю я Ефимова: как это ты решился учить детей в своей избе? А он мне многозначительно отвечает: «Для Бога я дал такое обещание».

Итак, весь секрет, вся возбудительная сила к христианскому просвещению чуваш состоит в применении родного языка в школе и церкви, в обучении и в Богослужении. Подобного воздействия не было в Чебоксарском уезде: там до последнего времени местный инородческий язык в школах не допускался, природных инородцев в церковном клире не было и теперь нет. А если в некоторых приходах, как, например в Абашевском, чуваши стали жить подобно православным русским, т. е. соблюдая обряды и внешность православного русского быта, это произошло собственно от того, что священники старались уничтожить языческие чтилища и принадлежности; но о христианском учении и о христианской жизни ничего не сообщили народу, и поэтому чуваши Чебоксарского уезда, по случаю прошлогодних неурожаев (1881 г.), вдруг стали совершать языческие жертвы, снова повернули в язычество. Итак, для возбуждения в чувашах Чебоксарского уезда охоты открыть школы грамотности и к образованию следует употребить не материальные приманки, а те же христианско-pелигиозные средства, какие произвели весьма заметные действия в христианско-просветительном направлении вышеупомянутой местности Цивильского уезда».

Не оставлено было и религиозное просвещение черемис, хотя в этом случае Николай Иванович не мог действовать с свободными руками за незнанием черемисского языка. Но он стал принимать еще в Казанскую крещенотатар. школу черемис, и потом, с открытием Учительской Семинарии, дело это направилось, и к 1891 году братских черемисских школ было 4, не говоря уже о земских. Мы знаем, что религиозно-христианское состояние горных черемис губернии было значительно выше, чем у луговых черемис, остававшихся язычниками чуть не до последнего времени. У горных черемис давно уже оставили язычество проявили усердие к церкви, окончившееся даже устройством монастырей. Здесь, с открытием Братства св. Гурия, явились инородческие школы, по примеру которых стали устраиваться школы и у луговых черемис. В 1873 г. Кузнецовский учитель И. Я. Моряков даже напечатал в известиях по Каз. епархии свои «Беседы с черемисами Кузнецовского прихода», под редакцией Николая Ивановича. На черемисский язык были переведены литургия и всенощная.

В черемисских селах Царивококшайского уезда школы стали устраиваться, при обоюдном вспомоществовании Братства и местного земства, местными священниками. Вот как, например, описывает открытие Кутюк-Кинерской школы в 1883 г. священник села Арина, Большаков из воспитанников Казанской Учит. Семинарии. Приход села с 3 священниками и чуть не с полсотней деревень имел всего 3 школы, из которых 1 фабричная. Население черемисское; в части священника Большакова было до 200 домов язычников. Решив открыть школу, батюшка поодиночке переговорил с выдающимися на сходках черемисами и получил согласие; но стоило только перенести дело на сходку, как черемисы испугались школы. Больших трудов стоило получить разрешение на открытие школы и получить отопление. Земство скоро приняло участие в трудах священника и дало 120 руб. Св. Синод оказал пособие в 50 р. Управа прислала учебные пособия, и школа в 8 верстах от села открылась 4 февраля 1884 г. Сначала поступило 9 мальчиков, потом потянулись и другие, так что к 1 марта было уже 29 человек, крещеных и не крещеных. Учителем назначен природный черемисин из учеников Аринского двухклассного училища. Обучение пошло на черемисском языке, так как большинство учеников ни слова не понимали по-русски. Учили чтению, письму, молитвам, начальному счислению, умственному, письменному и на счетах. Потом началось обучение детей и пению. До школы ни один ученик не знал ни одной молитвы. На 4-й неделе ученики в Арине говели и жили у законоучителя. До сего они ни разу не были в храме. Таким образом, кроме Аринского 2 кл. училища, в приходе стали работать 3 школы среди язычествующего населения, празднующего пятницу, а по воскресеньям работающего, бывающего в храме лишь 3–4 раза в год в великие праздники, а в остальные дни приходский храм всегда пустовал. В последнее время черемисские селения Казанской и Вятской губерний стали покрываться школами земскими, братскими и миссионерскими, но последние не имели руководства, и в 1891 г. Николай Иванович проектировал с разрешения преосвященных делать частные осмотры этих школ через семинарского диакона Семенова из черемисов. Но смерть остановила дело.

Просветительное влияние Николая Ивановича, независимо от него самого, распространилось и на отдаленный Туркестанский край. Это было в 1869 г. при генерал-губернаторе Туркестана К. П. Кауфмане, деятельность которого в истории народ. просвещения Туркестана играет видную роль.

Генерал-губернатор Кауфман был весьма образованный человек; он полагал, что только одно народное образование в русском направлении может завоевать край духовно. Будучи виленским генерал-губернатором, он усиленно боролся против окатоличивания русского и литовского населения и полонизации края; между прочим, приказал католические молитвенники для русских и литовцев печатать не латинскими, а русскими буквами. Естественно, что и в Туркестане он поднял вопрос об образовании. Это было как раз тогда, когда в Министерстве вырабатывалось система инородческого образования, которая бы спасла мелкие инородческие племена от поглощения надвигающимся татарством.

Система Н. И. как раз явилась таким борцом против грозного ислама, усвоив себе чисто народные формы обучения, чтобы живее и прямее сроднить инородчество с русским отечеством.

К. П. Кауфман сильно восставал против татарской и сартской колонизации степи, против фанатичной, враждебной христианству пропаганды ислама. Он выражал желание видеть киргизскую школу без всякой примеси татарского и сартского элементов, школой киргизско-русской.

В стремлении устроить в Туркестане образование на народно-русских началах, Кауфман и завел сношения с Николаем Ивановичем еще весной 1869 г., послав к нему своего чиновника А. Л. Куна, ученика известного уже нам В. В. Григорьева по восточному факультету. Кун виделся с Николаем Ивановичем, познакомился с Казанской системой, Крещенотатарской Школой и увлекся делом Николая Ивановича. Последний, слыша от Куна, что и начальник последнего сходится с казанцами в образовательных взглядах, пожелал сойтись с Кауфманом, и вот 24 мая 1869 г. на волжской пристани в Казани Николай Иванович имел долгую беседу с генерал-губернатором, представив ему записку о русско-миссионерском, образовании в Туркестане, на началах постепенного и осторожного ведения дела, чтобы не возбудить волнения степи.

В основание всего киргизского дела он положил в своей записке самостоятельность чистого киргизского языка, как органа обучения и официальных сношений при употреблении русского алфавита вместо арабского.

При этом ему больно было видеть, что Положение об управлении киргизов (1868 г.) переведено на татарский, а не на киргизский язык, и составленные по сему инструкции представляют в отношении языка смесь киргизского с татарским. При такой слепоте русского начальства татарство преспокойно проскользнет сквозь все параграфы Положения, преуспевая во имя русского правительства.

Для киргизских школ Николай Иванович рекомендовал в записке своего знакомца Алтынсарина. Так как эти школы не имеют учебника, то он предлагал Кауфману перепечатать его «Самоучитель рус. грамоты для киргизов» или же составить при помощи Алтынсарина новый учебник. Этот Алтынсарин должен явиться в Казань года на 2 и участием в составлении учебников с русским алфавитом будет впервые служить киргизскому образованию в Туркестане. Но еще до устройства инородческих школ нужно прежде всего устроить хорошие школы для русских переселенцев, которых в области много. Только чрез 2 года Алтынсарин, при негласной помощи казны, открывает сначала свою частную школу где-нибудь в киргизском захолустье; затем его ученики по готовому образцу станут открывать школы-отрасли в других местах, и образуется в степи школьное дело с единством направления, по образцу Казанской системы.

Но Николай Иванович не упустил в записке и миссионерства. В виду предположения об открытии Туркестанской епископии, он предлагал устроить епископскую кафедру в Верном и открыть здесь миссионерскую деятельность посредством школ в Черном Ануе на Алтае для крещеных киргизов, а для крещеных калмыков – около Верного и Копала. Эти школы с инородческим языком и русским алфавитом, христианско-образовательные, должны находиться под руководством епископа, которому следует подчинить и Алтайскую миссию. Николай Иванович указал и кандидата в епископы –начальника Алтайской миссии архимандрита Владимира, впоследствии архиепископа Казанского. Вот те начала, которые думал положить Николай Иванович в основу учебной системы в Туркестане. Однако, из беседы с Кауфманом он убедился, что последнему прежде всего нужен человек, для заведывания учебной частью области. Тогда 26 мая он послал генерал-губернатору новую записку, в которой рекомендовал на пост главного инспектора и руководителя нар. образованием бывшего своего ученика по Каз. Академии И. С. Ястребова, очень даровитого человека, который, по окончании курса в 1864 г., ушел из духовного ведомства в институт восточных языком, и в то время состоял секретарем при консуле в Скутари¹⁰. Знакомый с постановкой учебно-воспитательного дела в Казанской Крещено-татарской школе, он представлял данные, что будет действовать в Туркестане заодно с Николаем Ивановичем, видоизменяя Казанскую систему лишь сообразно с местными условиями. Он, конечно, охотно променяет свою дипломатическую карьеру на предполагаемую деятельность; зная татарский, турецкий языки, легко выучится киргизскому, а проездом в Туркестан через Казань получит понятие об языке, быте киргизов.

Николай Иванович не преминул прибавить в своей записке, что «Ястребов вовсе не фанатик и миссионерство полагает в просвещении и цивилизации».

Это прибавление оказалось нужным в виду того, что основным правилом образовательной системы Кауфмана было полное устранение в сношениях с магометанами Туркестанской области всего того, чтобы могло напоминать пропаганду между ними христианства. На тему о разумных отношениях русской власти к мусульманам, Кауфман раз сказал Н. П. Остроумову, что он не придает особого значения различию вероисповеданий и считает достаточным для получения рая доброй и честной жизни каждого человека без различия вероисповедания.

Генерал желал водворения в области христианской русской цивилизации, не предлагая туземцам православия, и православная миссия здесь казалось ему не только преждевременной, но и вредной. Он думал сблизить туземцев с русскими посредством русской школы и общего сожительства. Он не давал места и подготовке к миссионерской деятельности. В последствии оказалось, что нравы русских ташкентцев далеко не привлекли к себе туземцев, школы с одним русским языком сделали немного, а мусульманская пропаганда, поощряемая отношением Кауфмана к исламу, «его игнорированием», делала свое дело и плодом ее была недавняя вспышка мусульманского фанатизма в Ферганской области (Андижане). Киргизская степь покрылась мечетями со школами и муллами из киргизов¹¹.

Но Кауфману нужен был такой человек, который создал бы ему полную организацию учебного дела в крае в виде определенного положения, для чего временно явился бы в Туркестан, как эксперт, для изучения на месте условий и потребностей. 8 июня он послал в Петербург ходатайство перед Министром Н. Пр. о командировке к нему Н. И. Ильминского, а последнего пригласил принять эту командировку. Николай Иванович сильно смутился приглашением, не чувствуя ни смелости, ни склонности к такому огромному и ответственному делу. Тогда, именно в 1869 г, решался в Министерстве вопрос о системе инород. образования, и его присутствие в Казани было необходимо. Он смолк, несмотря на неоднократные письма Куна, вызывающие на ответ, сильно льстивые по отношению к Николаю Ивановичу. Этот Кун, упрашивая Николая Ивановича приехать, заранее напрашивался в ученики к нему, просил, чтобы он прикомандировал его к себе, и обещался «идти его дорогой и проводить здесь ту же идею, которую Н. И. проводит в Казани». «Мое искреннее желание, чтобы дело народного образования пошло тут так, как Вы ведете в Казани», пишет он, заявляя, что имя Николая Ивановича в Туркестане так же будет священно, как и между старокрещеными татарами. Он посылал усердный поклон многоуважаемому Василию Тимофеевичу, обещался приготовить и квартиру гостю и услуги для справок в местных учреждениях. Но Министерство не согласилось на командировку Николая Ивановича в Туркестан, полагая «присутствие его в Округе необходимым в виду предстоящего в непродолжительном времени приведения в исполнение некоторых предположений Министерства вообще по делу устройства образования инородцев в губерниях Казанского Учеб. Округа». Предлагалось указать на другого подходящего человека, о чем Попечитель Округа П. Д. Шестаков и просил Н. И. Ильминского; но последний не имел в виду никого, и ответил отказом, заметив, что само поручение Кауфмана не вполне согласно с его убеждениями. Заявляя, что дело инородческого просвещения, согласно указаний опыта, «нужно вести медленным, осмотрительным шагом действительной работы сначала в малых размерах, и таким образом путем наблюдения и анализа действительных фактов определится и выработается система дела», Николай Иванович прибавляет: «В Туркестанском генерал-губернаторстве, населенном частью оседлыми магометанами, частью кочевыми племенами, задумываемое школьное образование еще более ново и более затруднительно. Оно должно стремиться к изменению исконных понятий, воззрений, а может быть даже и бытовых привычек и притом так, чтобы все жители нравственно, в своих идеях и стремлениях объединились с русским народом. Известно, с каким упорством простодушные племена отстаивают свое родное, исстари хранимое, как святыня, и во всяком радикальном, явно даже к их пользе клонящемся мероприятии правительства они склонны подозревать посягательство или козни.

В образовании киргизов и других инородцев Туркестанского края нельзя обойтись без руководящей русской идеи… Чтобы их не испугала русская идея, необходимо на деле показать, что она к ним вполне применима, и не только не разрушает их благосостояния, но дает им выгоды образования и умственно-нравственного развития – этой прочной основы всякого благосостояния. Словом, в Туркестанском крае нужно, по моему мнению, начать школьное дело и выработать его систему фактически, как в Казани» … Выражая радость, что судьба избавила его от командировки в Туркестан, Николай Иванович заявляет, что у него нет ни энергии, ни самонадеянности составлять такие положения, которые бы потом стали законом для края. Поездки по области и русские стремления Положения могли бы вызвать толки в населении, которое потом могло бы встретить школьное дело оппозицией. «Такова судьба почти всех новых положений, и я не смею обольщать себя надеждой, что для одного меня будет исключение из общего правила. Самое лучшее положение может потерять свою годность от исполнения неумелого или неблаговременного» прибавляет Николай Иванович.

16 августа Н. И. Ильинский написал ответ Кауфману. Указывая на боязнь, что не с его силами брать на себя серьезное и трудное поручение, на боязнь за миссионерское дело в Казани при его продолжительном отсутствии из города; на отказ Министерства, он продолжает: «Я тоже не знаю, кто бы был к такому делу пригоден. Но меня интересует судьба инородческого образования в крае, вновь сформированном. Я себе живо представлял Вашу заботу устроить дело на прочных основаниях и даже Ваше нетерпеливое ожидание; но с другой стороны при практическом исполнении Вашего поручения, путь, Вами избранный, мне казался скользким и опасным. Сколько положений, над которыми трудились люди, заведомо даровитые, оказались на деле не удобными или вели к положительным затруднениям от того, что была упущена из виду какая-нибудь малость, или от не надлежащего исполнения. Утвержденное Верховной Властью Положение – такой торжественный акт, что его в случае неудачи ни назад взять, ни изменить радикально нельзя, а придется идти уже напролом. Это еще, быть может, сколько-нибудь сносно в административном деле, но не в образовании, которое все должно основываться на душевном расположении, на сочувствии и благодушии. Кроме того, такой уж у меня склад мыслей, что я люблю идти путем опыта, анализа и не верую в синтетический метод, в теоретическое построение даже школьной системы. Отделяя от дела то, что есть личного, мне кажется, что в самом деле есть стороны, которые могут существенно вредить успеху дела или при исполнении поручения, или при последствиях. После долгих размышлений и колебаний, я наконец решился в своем ответе на предложение г. попечителя по поводу командировки высказать свой взгляд, именно с целью сделать указание на те стороны, которые должны быть устранены в случае, если кто займется исполнением Вашего поручения… Дай Бог, чтобы нашелся человек со светлой головой, честными правилами, с энергией, с душой симпатичной, с любовью к русскому делу, словом со всеми качествами для Вашей великой мысли» …

Генерал-Губернатор, получив такое письмо, заметил, что «профессор Ильминский смотрит на дело несколько преувеличенными глазами; по его мнению, выходит, что ничего по части народного образования сделать нельзя». Он решился обратиться к самому гр. Д. А. Толстому с просьбой помочь ему назначением лица, способного дать совет и составить проект положения по народному образованию. Но такого лица не оказалось и в распоряжении Министерства, и пришлось делать дело самим, путем устройства в Ташкенте особой комиссии. Кауфман решил открыть в Ташкенте средние учебные заведения (муж. и жен. прогимназии) и учительскую семинарию для подготовления учителей будущих нар. училищ. Кроме того, в области намечены были города для открытия низших школ. В 1876 г. был утвержден проект, и открылась должность главного инспектора, которую занял Кун. Кауфману опять пришлось обратиться к Министру Н. Пр. за рекомендацией директора будущей семинарии. Но Министерство просило обратиться за этим к Николаю Ивановичу. Тогда Кауфман через Куна, заведовавшего учеб. частью, и обратился к Н. И. Ильминскому. У последнего в семинарии служил его ученик по Казанской Духовной Академии, преемник своего учителя по преподаванию в Академии доцент Н. Петр. Остроумов. Последний был близок Николаю Ивановичу, как ревностный и дельный студент, принимавший близко к сердцу противомусульманское миссионерство. Не см. на то, что он уже хорошо устроился в Казани, получая 1200 р. из Академии и 600 р. из Семинарии, имел свой домик и большую семью, пользовался расположением общества и владыки Антония, его потянуло в Среднюю Азию патриотическое усердие и та миссионерская жилка, которая билась в нем. Пока он ушел в Туркестан даже не директором семинарии, а инспектором народ. училищ, на должность, для него лишь открытую, чтобы привлечь этого человека в степь. Он постарался открыть в Туркестане несколько начальных русско-туземных училищ и подал мысль Кауфману пригласить, в эти зародыши русского просвещения воспитанников Каз. Духовной Академии. На этот подвиг откликнулись ученики Н. П. Остроумова магистранты Миротиев и Софийский, Позднев и действ. студент Воскресенский, некоторые даже женатые. Все они были рекомендованы Николаем Ивановичем и сначала Миротиев и Воскресенский, потом Софийский и Позднев пошли в Туркестан начальными учителями, имея права на занятие семинарских кафедр. В 1879 году открылась в Ташкенте учительская семинария и в числе ее преподавателей очутились эти казанские академисты (3), а учениками ее явились казачьи дети да на половину киргизы и другие инородцы из Семиречья.

Теперь между двумя семинариями начались самые деятельные сношения, и Туркестанская семинария представляла, как бы детище Казанской, взяв на себя трудную, но высокую задачу обрусения инородцев и борьбы с мусульманством, которое здесь явилось господствующей религией и сильно распространялось среди кочевого киргизского населения. В основу открытой 1 августа 1879 г. семинарии было положено полное уважение к религиозным верованиям воспитанников, без посягательства на прозелитизм. В то же время изучение ислама здесь признавалось излишним. Исполнение религиозных обязанностей признавалось обязательным лишь для православных, а иноверцам только «не возбранялось». Из инородцев края семинария должна была обратить преимущественное внимание на киргизов; почему в круг ее предметов было введено преподавание киргизского языка для русских воспитанников, как будущих учителей аульных школ. Это изучение языка было не столько теоретическое, сколько практическое. Видя, что киргизы охотнее других туземцев отдают своих детей в школы, Кауфман и задумал ввести в степь русское образование путем школ на киргизском языке. Нужно заметить, что основанная в 1870 г. в Ташкенте комиссия для составления положения об учебной части края между прочим постановила, кроме средних школ и уездных двухкл. училищ и ремесленными классами для русского и туземного населения, открыть и начальные школы для степного кочующего населения, чтобы изолировать его от татарского и сартского влияния, устроив школы по аулам и кишлакам. В этих правительственных школах признано излишним преподавание ислама. В то же время местная религиозная школа подвергалась игнорированию со стороны власти, вне всякого надзора, направления и помощи, в надежде, что новые условия жизни заставят инородцев двинуться в благоустроенные русские школы, а туземная школа замрет сама собой (?!). В крае должны были устраиваться школы для киргизов, сартов и русских. Для первых вводилась русская транскрипция киргизской речи. В инородческих школах должны были учить читать и писать по-русски; учителями имелось в виду назначать учеников уездных двухклас. школ, в которых в свою очередь должны преподавать ученики имеющей быть учительской семинарии. В этих школах должна изучаться, география, арифметика, история, русский язык. Православный Закон Божий предназначался лишь для русских. Учениками, кроме русских, могли быть городские сарты и киргизы; для последних могли устраиваться при школах пансионы. Эти школы соединяются в городах с ремесленными школами. Обучение должно идти здесь на русском языке, который одинаково должен изучаться и в аульных школах.

Такое решение комиссии, принятое в 1876 г. Министерством Н. Просвещения, однако, на практике вызвало затруднение. Русские школы еще прививались, благодаря запросу на них со стороны русского населения, но туземцев в этих школах было весьма мало. Киргизские школы не нашли себе сочувствия. Степняки, еще не привыкшие к русским, смотрели на них, как на кяфиров, и не принимали их школ, не чувствуя в них потребности. Даже после смерти Кауфмана, в 1880 годах для пополнения русско-туземных школ приходилось набирать учеников силой власти; образовалась негласная повинность «школ – пули» деньги на школу, т. е. на наем бедных туземных детей для отправления в училища (Остроумов: «Сарты»). Между тем Николай Иванович предлагал для Туркестана медленный, осторожный, но верный путь, открывший для степняков сначала одну школу в киргизской глуши с учителем киргизом в роде Алтынсарина, при сродной степнякам обстановке и на инородческом языке с русской транскрипцией, подготовляя потихоньку руководства и книжки для чтения. Только по мере интереса киргизов к такой школе начинается и размножение ее. Между тем в открытых Кауфманом школах учителями были лица, совершенно не подходящие к делу, еле грамотные. Сначала это были большей частью казаки, потом разные искатели привилегированной службы из Империи. Замечательно, что даже разные немцы, чехи, румыны, русские космополиты явились в Ташкент служить русскому делу, будучи не пригодны для края даже по нравственным качествам, только вредя русскому имени. Никто из них не понимал даже механизма русской транскрипции, и главный воротила всего учебного дела в крае А. Л. Кун просил Николая Ивановича взять к себе чимкентского муфтия Абду-Сатара, будто бы русского направления, для обучения его в Казанской семинарии и сообщения ему механизма этой транскрипции, о которой он так кричал в своих письмах. Николай Иванович 1-го августа 1875 г. и дает совет прислать этого муфтия в Казань, где бы он вместе с Н. П. Остроумовым мог заняться приготовлением учебников на киргиз. языке, пока семинария в Ташкенте еще не открыта, и Николай Петрович может, таким образом, подготовиться к новой должности. Н. И. Ильминский просил Куна прислать номера Ташкентской газеты, где внесены тексты на местных языках, ровно и составленный Куном учебник для киргизских школ, интересуясь его системой, алфавитом и подбором материала. Но хитрый и льстивый Кун боялся суда Николая Ивановича; льстя последнему, называя его патриархом инородческого дела, крепко держась за него, как за надежный оплот, объявляя себя учеником Николая Ивановича, он отделывался от посылки своих трудов, оставшихся лишь в проекте.

Вопрос о введении в преподавание киргизского языка русской транскрипции считался важным и самим Кауфманом. Когда в 1879 г. была открыта им в Ташкенте учительская семинария, то он решил выдвинуть вперед киргизский язык и киргизскую народность еще не совершенно омусульманившуюся. Он «считал нужным содействовать освобождению киргиз от влияния, к чему не мало способствовало бы введение между ними русской письменности. Этих задач можно достигнуть только путем распространения между киргизами русского образования с помощью их родного языка». Преподавание киргизского языка с 1881 г. (28 января) по Высочайшему повелению действительно стало производиться при помощи русской транскрипции, чтобы вывести из степи употребление арабского алфавита. Но это желание Кауфмана изгнать из степи арабский алфавит и связанную с ним мусульманскую литературу нашло в Куне не совсем подходящего исполнителя. Кун стал настаивать на применении русского алфавита без всяких изменений. Кауфман в тех же мыслях стал просить Министра Н. Пр. Д. А. Толстого об Высочайшем повелении относительно применения такого алфавита к инород. языкам всей России; добился согласия Попечителя Оренбургского Учеб. Округа П. А. Лавровского. Министерство сделало запрос об этом восточному факультету Петербургского университета и Н. И. Ильминскому. Кун старался склонить последнего на свою сторону и в письме он к нему просил мнения «согласного письму Лавровского». «Из переписки к вопросу о применении русского алфавита к инородческим языкам» (Казань 1883 г.) видно, что восточный факультет «не с научной, впрочем, точки зрения, а с гораздо важнейших точек, практической и политической, согласился с мнением Кауфмана. Но Н. И. Ильминский не был согласен с этим желанием большинства. В трех обширных записках: от 3 мая 1876 г. на имя Попечителя Каз. Учеб. Округа, от 25 мая – на имя Министра и от 16 мая 1878 г. он обстоятельно рассмотрел предложенный вопрос и пришел к необходимости почти отрицательного решения. Алфавиты разных народов, по его мнению, имеют происхождение и значение как памятника, религиозных отношений, и с переменой религии часто изменяется и алфавит. У католиков алфавит латинский, у православных греческий, у магометан – арабский. Если бы каким-нибудь чудом все подвластные России племена, исповедующие магометанство, вдруг приняли православную веру, то и русский алфавит вошел бы к ним без всякого затруднения. Но пока они остаются в магометанской вере, до тех пор русской азбуке будет крайне трудно бороться с алфавитом арабским.

Если в виду тех или других соображений необходимо ввести в языке магометанских племен русскую азбуку, то нужно найти какую-нибудь опору для нее в симпатии магометан. За недостатком религиозного сочувствия, нужно опереться, например, на идее звукового преимущества русского алфавита перед арабским, приспособив русскую азбуку к киргизской фонетике, допустив для этого нужные изменения и значки. Подобные приспособления допускались, и лучшим примером служит кириллица; даже латинство и магометанство допустили диакритические значки в своих алфавитах. Переводы свят. книг на инород. языки во времена Библейского общества также допустили приспособление русской азбуки к фонетике этих языков. Приспособления соблюдаются и в изданиях братства св. Гурия. Николай Иванович полагал обязательное установление неприкосновенности русской азбуки и однообразной системы ее применения ко всем татарским и финским языкам стеснительным, неудобным для инородческого образования, да и далеко не важным. Культурное и патриотическое значение русского алфавита заключается лишь во внешней его форме и общей системе, а не в частном применении. Да и одно употребление алфавита без образования в русском духе еще не приведет инородцев к единению с русскими. Народы, имеющие свою письменность, татары, буряты, не примут русского алфавита без перемены религии. Народы, не имеющие своей письменности, усвоят pyccкий алфавит, если будет введен киргизский, например, язык и в школе, и в управлении киргизов. Только опираясь на любовь киргиза к родному языку, опираясь на общее употребление его в степи в деловых отношениях, можно рассчитывать, что степняки примут русский алфавит и отвернуться от арабского, как символа татарства. И Николай Иванович добился того, что не наложено было запрещения применять русский алфавит для инород. наречий; но в Туркестане русский алфавит применялся и в школе (напр. в Чимкентском 2 кл. училище) и в изданиях: в киргизском словаре Букина, киргизской хрестоматии Остроумова и Лютша без изменений. С кончиной Кауфмана и такое применение русского алфавита перестало быть предметом забот власти, к торжеству азиатского магометанства.

Это магометанство угнетало дух Николая Ивановича и особенно оказалось враждебным его деятельности в Уфимском крае. Против его школы и учителей впервые подняли крик мусульманские члены Белебеевского земства 9 октября 1879 г. на уездном земском собрании, уразумев грядущую опасность. Еще более вооружилось мусульманство края против нового епископа Никанора, ревностного приверженца Казанской системы. Мусульманские деятели стали писать злостные корреспонденции, роняющие епископа в глазах читающего люда. Эти нападки, эти газетные инсинуации обличительной прессы начались с того времени, как стало утверждаться христианство среди старокрещеных татар еще в Казанской губернии: «они язвили, чернили и в гроб провожали одного из самых достойнейших и ревностнейших архипастырей русских, блаженной памяти Антония, архиепископа Казанского, а теперь набросились на епископа Никанора, его подражателя в миссионерском деле».

«Уфимский край, есть можно сказать, магометанский, и магометане в нем сильны не одной своей численностью, но и тем, что среди них там находятся помещики, дворяне, чиновники и люди, получившие образование в кадетских корпусах, гимназиях и даже университетах. Была большая ошибка со стороны покойного генерал-губернатора Безака выбрать муфтия из богатого, авторитетного и влиятельного в целом крае рода дворян Тевкелевых. Конечно, правительство рассчитывало на русское образование татар; но видно, образование действует разлагающим образом на национальные и религиозные убеждения только нас, русских. Теперь, когда у татар Оренбургского, Уфимского края и Крымских начала созидаться интеллигенция, она начинает вместо обычного неуклюжего, неблаговидного фанатизма усваивать точку зрения национально-политическую под видом интеллигентного прогресса».

Она, по словам Н. И. Ильминского, напоминает нашу южную и западную еврейскую интеллигенцию и в союзе с аристократией вместе с тем представляет замечательную и опасную для русского дела сплоченность, солидарность с сельским магометанским населением, ясно понимая свои национальные интересы. Она в 1875 году наводнила собой местные, вновь открытые земские учреждения и даже пробралась в училищные советы вопреки Положению о начальных училищах 1874 г. И вот пришлось считаться с такими фактами, как назначение жалования за преподавание вероучения в земских школах муллам, и отказ в том же священникам.

Татары и башкиры подвергли своему влиянию и местных инородцев: чуваш, мордву, черемис и вотяков; они сделали то, что вотяки и черемисы Бирского уезда из язычников решительно склонны к магометанству, которое влияет и на крещенных инородцев.

Когда Преосвященный Никанор ознакомился с епархией, его первым делом было обратиться за помощью к Николаю Ивановичу и втянуть его в свое дело.

И вот в течение 3–4 лет учреждено несколько новых приходов в инородческих селениях, посвящено в священники 8 крещенных татар и чуваш из воспитанников Ильминского и открыты, как мы уже знаем, миссионерские училища. Тогда-то (1881 г.) началось обличение преосвященного в желании выслужиться перед Св. Синодом, преследование крещеных инородцев со стороны чиновников-магометан, например, в Бакалах в 1881 году был уволен писарь из крещеных татар Василий Сизов, дотоле 10 лет исправно служивший волости и т. п.

Чем дальше шло время, тем больше и больше пришлось страдать Николаю Ивановичу за инородцев от напора магометанства, которое в восьмидесятые годы подняло голову, благодаря потворству, какое допущено в Петербурге чествованием муфтия Султанова и комитетами о благоустройстве мусульманства.

Так, когда в Уфимской епархии епископская кафедра была замещена великим просветителем якутов преосвященным Дионисием, а преосвященный Никанор назначен архиепископом в Одессу, татары подняли голову и стали действовать. Белебевское земское собрание, где председателем Управы служил магометанин Сыртланов, отказано в пособии крещено-татарским школам Ахмановской и Курчеевской, доселе существовавших на счет земства. И прежде председателями земских управ были татары, но они прежде мирились с миссионерскими школами; а теперь эти иноверцы даже университетского образования стали оказывать свое несочувствие к православию и светскому русскому образованию, убеждая нас, что наши средние и высшие школы чересчур космополитичны, принижают русское самосознание своим индифферентизмом к национальным задачам.

В то самое время, как чествуемый муфтий в Петербурге старался пустить пыль в глаза своей молитвой в мечетях за Государя и тем добиться постройки в столице роскошной мечети в 200 тыс. руб., при пособии казны, сельское и городское татарское население востока сильно вооружилось против русского языка, не допуская его в свои школы. Николай Иванович сильно возмущался отношением Белебеевского земства к упомянутым 2 школам и искал защиты у Обер-Прокурора Св. Синода и добился желаемого. Он признавал, что в современных образованных татарах меньше фанатизма, но магометанское дело в России приняло теперь направление панисламистское, проявляющееся даже в мелочах, например, заменой прибавки «углы» (сын) арабским словом «бен» именно у интеллигентных магометан с университетским образованием. Панисламистские идеи нашли одного сильного врага в лице цензора магометанских изданий в России профессора турецкой словесности В. Д. Смирнова. Татары, особенно казанские и оренбургские, подавали на него жалобы и всеми силами старались съесть его, и Николай Иванович просил своего высокого покровителя К. П. Победоносцева обратить свое внимание на преследуемого татарскими претензиями профессора.

Татары не щадили и светских чиновников, особенно Министерства Н. Просвещения, инспекторов училищ, которым поневоле приходилось или страдать, или уступать магометанской клике. Так, например, тот же татарин Сыртланов наводнил канцелярию Попечителя Оренбургского Учеб. Округа жалобами на местного инспектора Попова, который покровительствовал миссионерскому делу в Белебеевском и Стерлитамакском уездах, подавал протесты против злобных распоряжений земской Управы, которая, например, законоучителю чувашской Боргиевской школы с 1888 года не стала выдавать жалование, аккуратно платя оное муллам за преподавание вероучения. «Попечитель не чуял этих, впрочем, не особенно скрытых пружин», перевел Попова в Златоуст, ронял этим просветительное инородческое дело в уезде. Николаю Ивановичу пришлось просить своего покровителя «подкрепить своим участием великодушное и просвещенное ходатайство Ивана Давыдовича Делянова к защите Попова, которого нужно восстановить в инспекции Белебеевского и Стерлитамакского уездов, да «некогда речет враг: где есть Бог их?».

Не одна Уфа проявляла свою ненависть к христианству. В Мамадышском уезде Казанской губернии, в селе Елышеве, когда-то отпадшем в магометанство, в 1870 г. была построена церковь, устроена братская школа, и жители, руководимые инородческими священниками, их бдительностью и заботливостью, остались в христианстве. Школы были открыты и в других селениях прихода. Тогда магометанская пропаганда усилила свою операцию. Она стала действовать внушениями, подговорами, перешла к насмешкам, кощунству над христианством, побоям, угрозам, чем обезлюдила Елышевскую братскую школу; наконец забрала в свои руки сельские должности, несмотря на то, что в Елышевской волости есть русские и крещенотатарские деревни. И вот власти из магометан или отступников стараются подвергать держащихся православия татар разными притеснениями, наказаниями, суду, чтобы лишить права быть выбранными на должностные места. В деревне Больших Саврушах 12 и 13 февраля 1882 г. было произведено разорение лучших крещенотатар. семейств за земский овес, хотя к должникам из отступников этого применено не было.

«И pyccкие чины, пишет Николай Иванович, становой пристав, урядники, стражники не умудрились защитить православных христиан, кто проспал, кто – как».

Такие факты убеждают простодушных крещеных, что Правительство на стороне магометанства, или по крайней мере не расположено защищать православие. И вот Елышевцы опять заявляют себя магометанами и составляют как бы отступнический центр. В 1882 г. отпадают крещеные татары некоторых деревень Уфимской епархии; крещеные вотяки некоторых местностей Казанской губернии не хотят платить приходский сбор на церковные нужды и т. п. «Отступники самовольно сложили с себя иго Христово, находя поддержку даже в местных властях, заявляющих, что согласно распоряжения Министра Вн. Дел, отпавшие от православия в магометанство сбору на содержание приход. церквей не подлежат. (1880 г. 24 сент. за № 5402). В Уфимской губернии есть обширнейшая Стерлибашская медреса – целая колония мулл и шакирдов. Кругом нее значительные чувашские деревни частью из крещеных, частью из язычников. Муллы завели здесь пропаганду. Когда сделан был приходским священником чувашин Андрей Попов, очень энергичный человек; решено было устроить церковь в дер. Базлык Белебеевского уезда; тогда магометанствующие стали заявлять себя отступниками; отдавали детей в медресу, мулла бывал у них, принимал их у себя, разглашая, что ныне разрешено Царем всякому держать веру, какую захочет. Началось судебное дело; при настойчивости о. Попова и владыки Дионисия удалось муллу посадить под арест. Отступники бросились за советами и помощью, и магометане этого края стали сочувственно следить за ходом дела. Деревни Старые и Новые Гордоли Мензелинского уезда уже целое столетие владели дачей, от которой власти вдруг отрезали часть в пользу башкир деревни Соройлы, переселившихся сюда 7–8 лет; а гордолинцам дали добавочную землю верст за 30. Итак, православных староселов, получивших надел по случаю принятия крещения и имеющих документ, разбивают на 2 части в пользу магометан новоселов. Гордолинцы уже построили себе церковь, составляли сплоченный приход и отбивались от влияния магометанства. Теперь «хитрое наущение магометанское», вероятно, задумало их разбить, уничтожить приход, христианское сожительство, и таким образом, погублены самые высокие, самые дорогие христианские интересы. И пришлось Николаю Ивановичу вместе с владыкой Дионисием защищать гордолинцев и писать о высоком, государственном значении Базлыкского дела, чтобы не проиграть его в пользу ислама.

При таком отношении ислама к инородческому христианству, естественно, что язычники инородцы, например, черемисы Уфимской губернии совершенно татарятся по языку, костюму, понятиям и симпатиям; «совсем в душе своей они магометане, только еще не осмелятся, а ждут благоприятного момента, чтобы возбудить ходатайство о переходе в магометанство». Известный деятель по инородческому образованию И. А. Износков видел в Уфимской губернии черемисского юношу, умеющего по-русски читать и писать, чистого магометанина (1891 г.). В отчете о деятельности Оренбургского Михайло-Архангельского братства (за 1887–88 г.) рассказывается, что в станице Ильинской Орского уезда Нагайбаки слабы в православии и мулла Валей Искаков совращает их в магометанство, основываясь на указе Оренбургского духов. магометанского собрания о браках мусульман с язычницами и еврейками, озаглавленном «По указу Его Императорского Величества».

Распоряжение Оренбургского духов. магом. собрания основано на указе Уфимского Губ. Правления от 20 марта 1884 г. и предписании Министра Вн. Дел от 11 августа 1881 года. Принимая это распоряжение, не согласное с требованиями Корана и Шариата, муллы, конечно, предварительно обращают язычниц в ислам по указанию Корана. «Это равносильно открытому обращению язычников в магометанство, как и понимают татары и нагайбаки Ильинского Посада, да и везде по всей России магометане так понимают этот указ», говорит Николай Иванович.

Подобное совращение бывало и раньше, например, в 1840 годах. Николай Иванович хлопочет исправить оплошность Министерства 1881 г., равно отменить «и другие подобные вредные для православия распоряжения в пользу магометанства», причинившие так много зла русской церкви на востоке России, благодаря либеральному направлению тогдашнего министра Вн. Дел; да и форму канцелярских бумаг следовало бы конечно, употреблять в инородческом крае с большей осмотрительностью, чтобы инородцы не принимали министерских и губернских распоряжений за Высочайшие указы (повеления).

Татарское магометанство проводит свои идеи не только через свое фанатичное духовенство, но и всякий мусульманин старается быть миссионером ислама. Из дневника старокрещеного татарина можно набрать тому множество примеров касательно старокрещеных татар Казанской губернии.

Но эти добровольные миссионеры забрались и далеко на восток. Так в 20 н. Томских Епар. Ведомостей за 1891 г. говорится об известном бийском магометанине Абдуле Измайловиче, который под видом торговца ведет на Алтае деятельную магометанскую пропаганду. Н. И. Ильминский спрашивает, «зачем допустили этой тли магометанской заползти на Алтай»; и умоляет своего высокого собеседника выхлопотать Высочайшее повеление о запрещении магометанам переселяться на Алтай и поселившихся лишить права разъездов по Алтаю и даже выслать их оттуда.

Он не надеется на то, чтобы это сделало начальство горного управления или Кабинет, и его патриотическая душа тоскует, что мы, русские, за статьями да инструкциями, за либерализмом, едва ли и понимаем всю опасность этого дела Абдулы.

В Уфимской, например, губернии русские, даже духовные аборигены, по словам Н. И. Ильминского, перед магометанскими муллами и дворянами готовы кувыркаться; это почитание к татарам не чуждо и администрации края до самой маковки в губернии.

Возмущаясь выбором в Белебеевском инородческом уезде в предводители дворянства чиновника магометанина Сыртланова, племянника умершего муфтия, вместо русского человека И. М. Бунина, не решившегося даже и тягаться с этим конкурентом, Н. И. еще более возмущается при мысли, что этот магометанин, хотя и получивший лоск светского образования, теперь становится председателем училищного совета, следовательно руководителем христианского просвещения русских и крещеных инородцев. Он просит К. И. Победоносцева похлопотать оговорку в Положении о начальных училищах, чтобы при таких случаях председательство в училищных советах принадлежало директорам и инспекторам народ. училищ. Боясь за судьбу миссионерских школ в Белебеевском уезде, он просит об учреждении в этом или хоть в Мензелинском уезде казенной должности инспектора нар. училищ и даже рекомендует кандидата из окончивших курс в Казанской Дух. Академии, урожденца чувашского села и знающего чувашский язык Г. Васильева, видя в этом, впрочем, лишь паллиативное средство.

Скоро опасения Н. И. сбылись. Новый предводитель, председатель управы и училищного совета Сыртланов «потребовал от инспектора народ. училищ Попова увольнения одного миссионерского учителя Ивана Кондратьева «за безграмотность». Подозревая здесь наговоры мулл за усердие Кондратьева, «прекрасного учителя», к православию, Н. Ив. указывает К. П. Победоносцеву, что уфимская татарская интеллигенция в настоящее время начинает воспитывать в себе национальные мотивы, внутренне солидарна с муллами и народом и составляет одну магометанскую массу, при ее ортодоксальном суннитском догмате и обряде со всеми гуриями и легендами. Перед русскими они показывают вид рационализма и любви к европейскому просвещению, даже стараются доказать, что Коран и Магомет – в пользу разума и научного знания. Это, например, в 1888 г. говорил татарин, едва ли не из касимовских, во вступительной речи к урокам магометанского вероучения в Уфимской гимназии, в присутствии начальства, внушая ученикам хорошо учиться, повиноваться, и даже совершил моление за Государя (Волж. Вестн. «№ 28 1888 г.). Либерализм русских, конечно, в восхищении от этой обворожительной уловки, чтобы отвести глаза от действительного положения дела.

«Учитель Иван Кондратьев, пишет Н. Ив. к своему высокому ходатаю за всех униженных и оскорбленных, из крещеных татар, ученик крещенотатарской школы, юноша способный и мастер петь; давно состоит учителем крещенотатар. школ Белебеевского уезда, сначала был в миссионерской, а теперь в земской, его очень одобряют за усердное и успешное обучение грамоте, православной вере и церковному пению. Эти черты язвительны и невыносимы для татарина-магометанина, и чем полезнее и успешнее учитель, тем он неприятнее магометанину».

Боясь, что Сыртланов «найдет случай стереть неприятного учителя с лица земли», Н. И. усердно просит обратить внимание правительства на вред, который могут принести властные магометане в области народного русского православного просвещения, особенно в местностях, где инородцы особенно наклонны к магометанству. Да и в Положении о нач. училищах 25 мая 1874 г. говорится лишь о православных школах. Положение допускает в члены училищных советов только не православных (но все-таки христиан), а не иноверцев: магометан или язычников. Тем более нельзя допускать иноверца в председатели совета. Необходимо следующее дополнение к 27 ст. Положения: предводители дворянства нехристианской веры не должны иметь никакого участия в училищных советах и никакого отношения к народным училищам. В таких случаях председателями училищных советов являются директоры и инспекторы н. училищ. Да и простыми членами уч. советов и попечителями, попечительницами православных школ не должны быть допускаемы иноверцы.

И вот 19 декабря 1888 г. Высочайше повелено, чтобы председателями и членами училищ. советов были лишь христиане. Если же предводителем дворянства будет избран нехристианин, то председательство в училищном совете переходит к его заместителю; а если и заместитель будет не христианином, то председательство возлагается на старшего из членов совета от гражд. ведомств.

Действительно нужно удивляться, как могут попадать мусульмане на ответственные и руководительные посты предводителя дворянства и председателя управы и т. п.

Вот, например, в 1886 г. 8 декабря происходили выборы в гласные Казанской думы по 3-му разряду. Татары забрались спозаранку, а русские «по обычаю» опоздали. В 10 ч. утра двери думы были заперты, и опоздавших не пустили. По баллотировке русских было выбрано 5 человек, а татар 23, да по 2-му разряду татар было выбрано 9. Отсюда понятно, кто будет вершить общественное дело в христианском городе.

В грустных думах о громадной силе мусульманства в России, о непонимании его вреда в деле национального объединения страны и укрепления ее государственного организма, Николай Иванович пытался через своего собеседника провести в государственные сферы истинный взгляд на инородческий вопрос в России. Он писал:

«Масса татарского населения фанатично и враждебно смотрит на православие; возникающая татарская интеллигенция преподносит яд ехидный в виде позолоченных пилюль литературно и галантерейно и приводит в восторг нашу близорукую и бессердечную интеллигенцию. «Это гораздо опаснее фанатизма». Когда Н. П. Остроумов напечатал статью: «Что такое Коран», ее, к сожалению, пришлось напечатать в мало известных русскими Туркестанских ведомостях. Но татарские интеллигенты, рационалистически приукрашивающие алкоран, идеализирующие его, следили за статьей, писали ему возражения в виде писем. Мурза Алим напечатал в Петербургских ведомостях статью: «Ислам и магометанство». Подобно этому в 1884 г. было напечатано возражение Ренану, который в своей речи нападал на магометанство. Возражение принадлежало Петербургскому мулле – Баязитову и произвело впечатление, так как Ренан восставал в речи и против католичества. Н. Ив. подозревал автором возражения того же Мурзу Алима. Откликнулся и издатель бахчисарайской газеты «Переводчик» Гаспринский. Последний в своей газете, по словам Николая Ивановича, преследует цели: распространить между магометанскими подданными Русской империи европейское просвещение на магометанской основе, магометанские идеалы подкрасить европейским образованием; во-вторых, – все многомиллионное и разномастное и частью разноязычное население магометан в России объединить и сплотить (пример – немецкое объединение); в-третьих, уложить посредством своего органа для всех в России магометан туркского корня язык османский. И что же оказывается теперь? В Казани, слышно, из года в год умножаются турецкие газеты и учебники, по приему и содержанию европейские, а по языку османские. Значит, Гаспринский и Ко хотят провести к татарам европейское образование, но только отнюдь не через Россию… «Переводчик» издается на 2 языках: на русском и турецко-татарском: листок с одной стороны представляет сплошь русское писание, а с другой – татарское писание одного содержания с русским. Хотя нельзя предположить, чтобы тексты явно отступали друг от друга: за тем следит цензура; но никакая цензура не изменит ума и сердца газетчиков, пропитанных чужими идеалами, а в глазах русского общества русский перевод татарской газеты внушает доверие и даже интерес. Татарская интеллигенция усиливается создать мусульманско-культурный центр в России. Николаю Ивановичу невольно приходило на мысль уфимское (оренбургское) магометанское собрание с муфтием во главе, которое есть религиозно-административный центр всех в России магометан, кроме Крыма и Кавказа. Если изъяты из его ведения киргизские муллы, то сердце их тянет к нему по старой привычке. Вот эти два центра и могут соединиться. Уфимский муфтий Тевкелев, хотя отчасти и фанатик, но старого времени степной татарско-русский помещик, образования не далекого, стар и дряхл, не может усвоить и полюбить прогрессивные идеи, говорит Н. Ив. До него муфтии были простые, не образованные татары из петербургских военных мулл. Также и трое кадиев собрания, избираемые из казанских мулл, доселе были не из солидных. Но вот был выбран в кадии мулла Салихов, ученый, фанатик и враг министерских русско-татарских школ. Это назначение есть плод панмусульманских идей Гаспринского и Ко. Конечно, можно выбор Салихова кассировать протестом; но с устранением одного дело не прекращается, и будет избран другой, и татары воспользуются уфимским центром, но имеющим основания ни в Коране, ни в шариате, а выдуманным при Императрице Екатерине II по соображениям политическим, по образцу православных apxиepeев и консисторий; только власть муфтия оказалась властью патриарха. Этот уфимский центр нужно уничтожить, а все дела по испытанию мулл, разводам распределить по губ. правлениям, приглашая на заседания мулл, специалистов Шариата.

Когда в 1885 г. умер Муфтий Тевкелев, то в кандидаты на открывшуюся вакансию были намечены газетами один казанский ученый мулла да князь Чингисхан, получивший образование в пажеском корпусе, отставной полковник гвардии.

Не желая видеть муфтием ни казанского муллу-фанатика, ни аристократа полковника, который может своей силой уничтожить русское духовенство, придать блеск мусульманству и способствовать усилению ислама в киргизской степи, Николай Иванович предполагал, не уничтожая пока ни должности муфтия, ни магометанского собрания, назначить исправляющим должность муфтия члена этого собрания Максютова, поглощенного торговыми делами, не далекого, но имеющего право на занятие должности муфтия; в крайности лучше фанатик без русского образования, чем цивилизованный аристократ. Но в Петербурге оказались новые кандидаты: Султанов, Бекчурин и Ибрагимов. Николаю Ивановичу пришлось высказывать свое мнение, которое оказалось за Султанова, помещика средней руки, владельца кумысного заведения, учившегося в доброе старое время в Казанской 1-й гимназии.

«Это недалекий татарин, любитель деревенско-барской свободы, халатности, по-русски грамотен, читает татарские книжки, но не изучал магометанства в его арабских источниках; не увлекается национальными идеями и не фанатик. Бекчурин отличный знаток азиатских языков и национальностей, ловкий и опытный азиатский политик, занятый сознанием своего достоинства; при генерал-губернаторе Крыжановском он играл видную роль и пользовался доверием последнего. Ибрагимов служил при Кауфмане в Туркестане, действительный статский советник. Это довольно высокий, стройный, тончавый, цивилизованный и комильфотный татарин, говорит бойко и красноречиво, может стушевать наших мешковатых духовных. Как человек умный и внимательный, он отлично узнал всю подноготную мусульманских стран мира, и если ему влезет в голову панмусульманская идея, то он владеет к тому всеми средствами. Блестящим русским говором, прогрессивными и, когда нужно, либеральными идеями, светскими и ловкими манерами, смелостью, умелостью держать себя с достоинством, но без дерзости перед кем угодно – всем этим он может обаять и ослепить наших господ и чинов высшего управления. Не нашей простоте орудовать таким тонким инструментом. Для нас вот что подходящее было бы: чтобы в русском разговоре путался и краснел, писал бы по-русски с порядочным количеством ошибок, трусил бы не только губернатора, но и всякого столоначальника и т. п. Все это теоретично, но свидетельствует о рискованности. Нужно всячески избегать касимовцев и крымцев, как прогрессистов и националистов».

И муфтием был сделан Султанов. Николай Иванович просил не возвеличивать иноверное духовенство отличиями и привилегиями, чтобы оно знало свое положение, пределы и права перед православным духовенством и не забывалось.

Обращая внимание Петербургских друзей на опасные течения в магометанстве, Николай Иванович старался указать и на их источники. Особенно его занимала газета «Переводчик», которая с 1883 г. «продолжала давать своим читателям наиболее интересные и достоверные сведения из жизни России и других стран, касаясь в отдельных статьях вопросов наиболее полезных для мусульман и необходимых для понимания современной жизни и событий». «Газета вполне обнаружила свое искусство, направление и тенденции –соединить миллионы мусульман, русских, поданных, разделенных временем и племенем, соединить под знаменем мусульманства рационалистического и усовершенствованного европейской цивилизацией, пропущенную сквозь турецкую, Константинопольскую призму. Здесь находится тонко, последовательно и настойчиво проводимая мысль, неблагоприятная для православнорусского государства.

Она имеет сношения и солидарность с киргизским «Прибавлением к акмолинским Областным Ведомостям». Обещая в 1890 г. интересные письма Молла Аббаса и обширный Энциклопедический Сборник о великих людях и о всех народах, она будет сопоставлять народы и личности к торжеству ислама.

В упомянутом «Прибавлении» на киргизском языке в 1889 г. стали помещать соч. заклятого врага России Вамбери: «История турков», что для поучившихся киргизов может послужить источником историч. мечтаний о Чингизах и Тамерланах, как о своих предках, перед которыми рабствовала Россия. Подобные статьи неуместны и вредны для степняков и выходят из разрешенной программы. Николай Иванович обращал внимание генерал-губернатора Колпаковского на это и советовал прекратить неофициальную часть Прибавлений, и теперь надеется, что преемник Колпаковского благоустроит содержание газеты и ее направление.

Таким образом, назревает в России вопрос магометанский, подобно вопросам польскому и армянскому; дело осложняется. Это всего лучше видно русской цензуре и особенно цензору татарской литературы. У Николая Ивановича и был знакомец цензор В. Д. Смирнов, орд. профессор восточного факультета по турецкой словесности, который зорко следил за мусульманской письменностью в России, Турции и вообще за границей, за магометанскими деятелями и их политикой в Петербурге. Против него и восстали татарские воротилы. Этого-то деятеля Николай Иванович и выдвигает перед своим покровителем для справок и соображений.

Особенную важность представляет паломничество и обучение русских мусульман в Константинополе. Сведения об этом доставил Николаю Ивановичу бывший преподаватель, теперь Директор Казанской учительской семинарии, воспитанник Николая Ивановича И. А. Бобровников, направившийся в 1890 г. в Алжир, чтобы ознакомиться с положением мусульманства в борьбе с влиянием христианства и европеизма. Эти русские паломничества почти совершенно ускользают от правительственного контроля. Русские магометане, приезжая в Константинополь, попадают в руки особых промышленников, которые руководят и обирают их, мусульмане, правда, являются в русское консульство за свидетельством для получения тескере от турецкой полиции; являются и на обратном пути из Мекки с просьбами об отправлении на казенный счет на родину. Но это чисто канцелярий надзор и легко может быть обойден.

Наша заграничная паспортная бланка вовсе не имеет в виду ни купцов, ни паломников, ни людей, идущих учиться: она не указывает никаких примет, а лишь имя лица, не указывает даже на возраст и хоть приблизительный маршрут. С нашим паспортом может явиться в консульство всякий, и эта явка для визирования не обязательна. Люди, приезжающие жить в Константинополе, могут вовсе не явиться в консульство, и русские мусульмане живут в Константинополе и в глубине Турции вовсе без всяких документов.

Русская магометанская молодежь пользуется особым покровительством турок. Сам султан посылает им на «салямликах» особый поклон. Все русские мусульмане, приехавшие учиться, становятся в положение софтов при мечетях, получают содержание от мечетей и учатся здесь в училищах; но они воображают, что получают это содержание не из вакуфного имущества, а из личных щедрот султана. Султан здесь представляется калифом всех правоверных, и отсюда идет панисламская пропаганда. Это пребывание русских мусульман в школах Стамбула заставляет их отвыкать от русского авторитета и задерживает сближение мусульман с русскими. Николай Иванович полагал необходимым упорядочить дело постановлением, чтобы 1) заграничные паспорта выдавались из губернаторских канцелярий с обозначением особых примет; 2) чтобы мусульмане в Константинополе являлись в консульство, особенно учащиеся, по крайней мере, через каждые 6 месяцев; 3) чтобы путешественники представляли 20 рублевый залог при выдаче заграничного паспорта; 4) чтобы губернаторы 2 раза в год сообщали консульству в Стамбуле о выданных паспортах; 5) чтобы жизнь русских мусульман в Константинополе была известна консульству через драгомонов и достаточно упорядочена.

Насколько сильно влияние этого турецкого образования, свидетельствует следующий факт. В 1885 г. окончил курс в 1-й Пензенской гимназии татарин Муса Акчигитов; приезжал в Казань, напечатал здесь «народный роман», в котором юный татарский интеллигент на родном языке осмеял старые татарские понятия и семейные порядки, а выставил новые цивилизованные положения, семейные и общественные. Героем романа выведен образованный и гуманный молодой мулла, получивший образование в Стамбуле. Этот Акчигитов не поступил в Казанский университет, а уехал в Константинопольскую медицинскую академию. Этот факт погрузил Николая Ивановича в раздумье. Русская клас. гимназия направила своего питомца, минуя русские университеты, в центр ислама, в Стамбул, под непосредственную сень халифа. Николай Иванович это печальное явление объясняет тем, «что усиленным стремлением к возможно наивысшему образованию и развитию, притом по заграничным образцам, школа ведет к абсолютизму, отрывает от родных религиозных, семейных и государственных принципов и пролагает свободный переход ко всякому чужому миросозерцанию и строю». Николай Иванович этот факт сопоставляет с другим: в 1889 г. к нему в Пензе явился новокрещеный татарин Александр Исаков, красивый брюнет, сын богатого татарина, привезшего 7-летнего сына в Пензу к ахуну учиться татарской грамоте. Мальчику захотелось учиться по-русски, и он по татарско-русскому самоучителю принялся за дело. Ахун запретил учиться по-русски. Тогда мальчик обратился к одному знакомому с отцом русскому торговцу, который и отправил Исакова к своему комиссионеру в Оренбург. Здесь он прожил несколько лет, выучился русской грамоте, обрусел, потом принял крещение, поступил в Пензенское дух. училище, а откуда в дух. семинарию. И вот татарская медреса открыла питомцу путь к христианской науке, а гимназия направила питомца в недра ислама. «Что же это в самом деле?», спрашивает смущенный инородческий просветитель и горячий русский патриот, который вообще не доволен постановкой нашего школьного учения, производящей из русских космополитов и либералов, преклоняющихся перед мусульманством. Газетные слухи о перенесении из Публичной Императорской Библиотеки Корана с кровью Османа в новую петербургскую мечеть (в 1887 г.), ожидание в столице главы мусульманского духовенства с Кавказа. Шейхуль-ислама Ахида возбуждают его опасение, что явятся новые поблажки мусульманскому делу, в ущерб православию. «Этого никак нельзя!», патетически восклицает он. Но еще больше смущает его присланная К. П. Победоносцевым (9 марта 1887 г.) книга Балкашина об алтайских шаманцах и о киргизских магометанах. «Первая половина лучше второй, говорит Николай Иванович К. П. Победоносцеву в своем отзыве на книгу. Здесь признается полезная деятельность алтайской миссии, только несколько умаляется заслуга заявлением: простодушных шаманцев легко де обратить в христианство. Автор упрекает миссию за ее нерасположение к русской колонизации и за призывание правительства к поголовному крещению алтайских язычников. Первое не лишено основания. Русские колонизаторы, на первых порах раскольники, явились с враждой к православию и пренебрежением к инородцам, вслух ругали церковь, отнимали у новокрещеных земли, угодья.

Великоруссы – плохие колонизаторы: все норовят на даровое и на чужое, в религиозном отношении невежды, в нравственном – распущенные, в хозяйстве – неряхи. Гораздо способнее к колонизации хохлы; трудолюбивы, домовиты, трезвы, степенны, знают молитвы, усердны к церкви. Вообще у нас колонизация ведется не хорошо, как бы огромный поток, все затопляя и разрушая. Вот, например, в Оренбургский край понаехало множество русских и посело хуторами в среде башкир-магометан; нет ни церкви, ни школ: иные отдают своих детей в башкирские школы. Одна башкирка-магометанка, кончившая курс в женской гимназии, русским ученикам преподавала Закон Божий по установленной программе и по одобренным учебникам, объясняла символ веры, молитвы. В Кустанае Тургайской области набралось свыше 10 т. русских крестьян из разных губерний, разных сект, толков. Земли оказалось недостаточно, начались захваты, побоища. Церкви не было, кроме маленькой гарнизонной, вмещающей 40–50 человек; русско-киргизское двухклассное училище (в 1887 г.) было устроено для киргиз и не подходило для русского населения. Среди этой хаотической массы сектанты имели свои собрания, поселившиеся татары торговцы, люди пропаганды, завели свое богомолье и ученье. Вот миссионерская обстановка! На Алтае, говорит Николай Иванович, русскую колонизацию не следует допускать в места, занятые крещеными инородцами; русские поселки выдвигать в виде казачьих постов ближе к китайской границе, чтобы защитить местность от пропаганды ислама и буддизма, во всяком случае в согласии с пользами Алтайской миссии.

Желание поголовного крещения язычников Алтая есть вопль наболевшей души, есть лишь благочестивое благопожелание. Алтайская миссия со времени ее приснопамятного основателя основательно просветила и устроила большинство инородцев, создала дело и нашла людей. Преосвященный Макарий, по окончании семинарского курса, поступил в миссию послушником и, наслушавшись живых рассказов о подвигах Макария старшего, много потрудился для миссии, быв в Казани, заимствовал свято-Гурьевскую систему, завязал связи с Казанью, и не Балкашину его учить.

Записка Балкашина о киргизской миссии заключает много ошибок и нелепостей. Балкашин утверждает, что мусульманские и христианские верования общи, что мусульмане чтут Библию и Евангелие, забывая, что они чтут не то, что мы, а воображаемые написанные на небесах книги, (ниспосланные Моисею – Таурат (Тора), Давиду – Псалтирь, Иисусу – Евангелие, Магомету – Коран. А Балкашин советует миссионерам указывать на эту «общность верований». Ставить Спасителя в хвосте Магомета противно, грешно, безумно. Еще хуже его советы об Уральске, как пункте для киргизской миссии. Здесь казаки –раскольники, а киргизы Уральской области сильно отатарены. Другое место Буконь: здесь казаки православные, к церкви усердные, и сами предрасполагают киргизов к крещению. Киргизы здесь менее заражены магометанством. Киргизская миссия здесь в 1887 г. трудится в Буконьской школе, дельно и складно перевела на киргизский язык 2 книжки, несколько киргизят послала в Бийскую центральную школу, все шире и основательнее устраивает свое дело. Книга Балкашина не основательна и оскорбительна для Алтайской миссии. Она с тоном убеждения позволяет себе передавать о магометанских святынях и сообщает русскому народу татарско-магомотанские вымыслы, как непреложную истину.

Балкашин особенно выдвигает русских татар, желая видеть их на восточных и южных границах, как «лучших, способнейших и усерднейших охранителей интересов и неприкосновенности России», «за исключением разве той поры, когда появится чудесный мусульманский Магди». Но Магди есть проявление мусульманского духа, его олицетворение; панисламизм уже появился, он проповедуется и в Турции, и у нас. Этим шутить нельзя. Между тем Балкашин ходатайствует даже освободить татар от воинской повинности, сильно сглаживающей инородческие особенности. Как бы хорошо было, заключает Николай Иванович, если бы под книгой подписался, например, Гаспринский, или Девлеткильдеев или Ахун Баязитов. Я грешу, что эта книга сооружена общими силами под сенью Restaurant tartare, причем русский, ради превратной учености, интеллигентного беспристрастия и свойственной нам русским любезности, почти только водил пером.

Действительно грустно подумать, как мало у нас, русских, и национального самосознания, и религиозной ревности. Был при известном В. А. Перовском генерал Балкашин сначала уфимским губернатором, потом командиром башкирского войска. Что он сделал? В Оренбурге воздвиг караван-сарай, устроил здание для башкирского управления, истинно художественное и в восточном вкусе, с великолепным минаретом и мечетью. Вот уж именно азиатско-мусульманский деятель! А тут другой Балкашин воздвигает татарство охранителями неприкосновенности России и уверяет в «общности мусульманских и христианских верований».

Вот та картина, которая изображена Николаем Ивановичем в его письмах к К. П. Победоносцеву о магометанстве в России и борьбе с ним, картина грустная, тяжелая для искреннего русского сердца, наводящая на ряд размышлений о судьбе России в виду панисламской пропаганды, «этого чудесного мусульманского Магди» в европейском всеоружии. Этому не мало способствовала бывшая Уфимская, потом переведенная в Оренбург и наконец упраздненная татарская учительская школа, рассадница интеллигентного магометанства. Тоже делают теперь Казанская и Симферопольская тат. учительские школы, так не любимые Н. И. Ильминским, признававшим их положительно вредными.

Миссионерское дело по-прежнему остается для Николая Ивановича душевным делом. Он восхищается преосвященным Владимиром, как отличным и талантливым миссионером на Алтае; но еще более рад поставлению (в 1884 г.) томским викарием и начальником Алтайской миссии старого знакомца по 1868–9 годам маленького, худенького Макария, «человека добрейшего, кроткого, истинного ангела и пресимпатичнейшего», знатока алтайского языка. Действительно новый начальник был уже опытный миссионер. По окончании в 1854 г. курса в Тобольской духов. семинарии, он по влечению сердца поступил на Алтайскую Миссию «на свежие следы великого Макария», основателя миссии, потом лет 18 работал под управлением преосвященного Владимира, имея перед глазами два образца, да руководство М. В. Чевалкова, замечательного миссионера, обращенного основателем Миссии из язычества и воспитанного в христианском духе. В 1886 г. Николай Иванович узнал о появлении в 1885 г. гегеня на Чуйско-китайской границе и боится за Алтай, куда станут жаловать буддийские губилганы и гегени, и с Алтаем повторятся наши приволжские отпадения. Гегень завел пропаганду в 40 верстах от Кошагача (Кош-Агаш), и Н. И. хлопочет об открытии миссионерского здесь стана, выборе опытного миссионера с умными и усердными помощниками из алтайцев-катехизаторов и учителей, даже прямо указывает на опытного почтенного старца М. В. Чевалкова временно, на год или на два, чтобы положить твердое основание деятельности миссионера в стане, хотя и признает, что о. Чевалков нужен в Чулышмане, как миссионер-целитель. «Нужно вступиться и ополчиться», пишет он и хлопочет, чтобы «отличные дарования, горячая ревность по вере Христовой и благоуспешная деятельность М. Чевалкова» была отмечена пожалованием ему золотого наперсного креста.

Не успокоившись на этом, Николай Иванович воспользовался приглашением степного генерал-губернатора Г. А. Колпаковского, в бытность в Петербурге, указал ему о покушении монгольского гегеня устроить кумирню на южной окраине Алтая. Генерал уже знал об этом фанатике-гегене, который делал свои попытки и со стороны Зайсанского поста; генерал, сочувствуя миссии, мог бы наблюдать и охранять окраину Алтая от буддийских покушений.

Не признавая возможным поголовного крещения алтайцев, считая необходимым защиту инородцев от русских раскольников переселенцев, злейших врагов православной церкви, Н. И. хлопочет о точном применении на практике «Правил об устройстве внешнего быта новокрещенных». Даже 18 ноября 1891 г., накануне, так сказать, смертного дня Николай Иванович думает о милом сердцу Алтае, возмущается появившейся здесь мусульманской пропагандой Абдула Измаиловича и хлопочет о недопущении мусульман в глухие алтайские закоулки.

В то время как эти мусульмане сами стараются деятельно пропагандировать, однако сами приходят в волнение от всякого поступательного действия православной церкви. Например, когда назначен был на 8 июня 1885 г. съезд в Казани преосвященных Казанского края, татары заговорили, что в Казань собираются архиереи и митрополиты, даже сам папа римский толковать о Магомете. Николай Иванович вообще боялся разных съездов и шума, отказывался от всякого рода командировок, могущих вызвать этот шум. Так, когда в 1881 г. В. И. Шемякин поднял вопрос о миссионерско-школьном съезде в Казани, составил по сему записку, Николай Иванович прямо сказал: «Я боюсь и съезда в Казани и желаемой от меня записки. Если обратиться к Слову Божию, мы в нем читаем: «аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии». Если обратиться к человеческой мудрости, она гласит какой порядок ни затей, в руках бестолковых людей не принесет он пользы. Не верю я в регламенты и параграфы, особенно, когда дело касается такого живого, духовного, неуловимого предмета, как образование народное и особенно инородческое… Но если в пределах человеческой власти и умелости и могут иные задумывать и составлять основательные и прочные планы, то я не имею в этом отношении ни умения, ни храбрости». Передав далее, как в 1869 г. Кауфман всячески старался вызвать его на год в Туркестан для ознакомления с местными условиями и составления проекта народного образования в крае, «я, говорит, Николай Иванович, наотрез отказался, потому что перепугался и написал покойному Кауфману слезное и самоуничижительное письмо на тему: имей мя отреченна. Эту тему я и теперь совершенно искренно и добросовестно повторяю. Казанская Учительская Семинария действительно достигла некоторых прочных и существенных результатов; но я тут ни при чем. Бог послал видно на счастье сиротам инородцам Казанского края преподавателей семинарии честных, умных, дельных и не формалистов, которые исполняют свое дело не за страх, а за совесть и не по статьям инструкции, а по реальной и живой действительности. Не скажу, чтобы я был совершенно лишний и бесполезный здесь. Я каким-то инстинктивным или непосредственным чутьем чую и различаю хорошее, но не имею, да и не пытаюсь формулировать его в точных и категорических определениях, из каких строятся все положения инструкции. Какой-нибудь речистый и самонадеянный спорщик обратит меня в пух и прах в собрании даже знакомых и близких людей, а тем более чужих и приезжих я положительно теряюсь и не могу сказать двух слов. Противоречие окончательно расстраивает меня, я теряю хладнокровие и способен наговорить дерзостей или должен молчать. Какой же тут съезд, если я на нем должен быть чуть не главным лицом – разъяснителем и руководителем? И пусть В. И. Шемякин не огорчается моим отказом осуществить его блестящую идею. Я, напротив, опасаюсь, зная свою неуклюжую натуру, что могу осуществить французскую поговорку: от великого до смешного один только шаг. Итак, «имей мя отречена».

Но Николаи Иванович признавал большую пользу учительских съездов, и в его семинарии, крещенотатарской школе эти съезды учителей-миссионеров происходили постоянно; он готов был ехать куда угодно, когда сознавал пользу от этих поездок. Так в 1884 году он ездил в Уфу к преосвященному Дионисию, который усердно звал его потолковать о новых для владыки делах и обстоятельствах Уфимской епархии. Николай Иванович был знаком с владыкой Дионисием с 1857 г., когда тот проезжал из Якутска через Казань в Москву печатать Якутские переводы. Видя в нем человека почтенного, талантливого, симпатичного, соединяя его личность с образом незабвенного Иннокентия, миссионера всероссийского, Николай Иванович согласился, «с удовольствием провести с ним неделю, другую». Совсем другое дело съезды, как осуществление «блестящих идей», с членами «речистыми, самонадеянными, горячими и нетерпеливыми», готовыми ради лишь своих теоретических соображений и разных помыслов топтать в грязь то, на чем зиждется система, например, требовать, чтобы в инород. школе все и всегда только и старались, что о русском языке, который житель инородческой глуши все равно забудет, но не забудет принудительности его изучения, или требовать уничтожения инород. чтения, как-будто детям не следует читать инород. религиозных книг для семьи и в храме, к чему так стремится система, и т. п. Нужно сознаться, сам Николай Иванович, предвидя горькое будущее, уже думал, что может осуществиться то, чего он так опасался при жизни и враг будет колебать его здание.

Ведя деятельную борьбу с течениями, противными миссионерству, Николай Иванович всеми силами старается помочь инородцам в деле просвещения. Он приютил у себя в семинарии крещеного чувашина Никифора Охотникова, бывшего учителя, добившегося поступления в университет, и старается ввести его в миссионерские интересы (1889 г.). Он хлопочет о крещении 2 своих учеников черемисина Миклая и вотяка Аймаша, не смотря на запрет со стороны матерей. Он радуется назначению преосвященного Макария на Томскую кафедру, за его 36-летние миссионерские труды, за его поучения тысячной толпе инородцев, которые внимательно, с благоговением и слезами слушали его слова «эти реки воды живы», которые истекут из чрева неученого книжника, а искренно верующего. Его радует, что крещеные татары втягиваются в христианство, что в д. Верхнем Машлаке крещ. татарин пожертвовал срубы и место для школы; что один священник из крещеных татар повенчал за год 40 браков, бывших до того неблагословенными; что ко встрече иконы Смоленской Божией Матери в 1891 г. приходило в Казань до 200 человек крещеных татар. Все эти радости, однако омрачались разными гонениями на миссионерские школы и инородческие книги, например, в Елабужском уезде, в других местах. Он грустит, что Самарская губерния до сих пор не представляет отпора татарской пропаганде, что владыка ее Серафим избегает миссионерских школ, а желает благоустроенных по форме, забывая, что Бог и в немощах проявляет свою силу. Грустью пропитано письмо его к К. П. Победоносцеву от 3 февраля 1891 г., что почти единственным покровителем инородческого просвещения в Симбирске является владыка Варсонофий, сам экзаменующий инородцев, ищущих священства, отвергающий после тщательных расследований клеветы, ябеды на инородческое духовенство и открыто признающийся Николаю Ивановичу (1884 г), что русское духовенство не любит инородцев духовных («наши ваших недолюбливают»). Но постоянные горести не охлаждают энергии знаменитого деятеля. Он продолжает свое дело. Вот учитель поселка Новая Казанка сообщает ему (1890 г.), что здесь среди Букеевской орды живет по летам до 200 русских, а по зимам даже до 600 человек, но нет церкви, и православные умирают без покаяния, хоронятся без отпевания; дети не крестятся месяца по три. Русские просят о церкви инспектора Катаринского, даже собирают деньги; но наша несообразительность и неисправность всюду дают себя знать. Наконец, русские обратились с просьбой к астраханскому губернатору. Николай Иванович и тут является на помощь и ходатайствует о пособии на постройку храма и на содержание причта, намечая кандидата в священники. В храме нуждался и другой поселок: Таловка.

Такие хлопоты нужны были тогда, когда в поселке с 2 т. населения было уже несколько мечетей и строилась новая. И в 1891 г. Николай Иванович получает известие, что «в Казани теперь строится храм». Нужно только удивляться, как это в Букеевской орде, находящейся в Астраханской губернии и окруженной русскими поселениями, до последнего времени не учреждена миссия. Орда пришла сюда шаманствующей, и если высшее сословие кочевников исповедовало ислам, то простолюдины знали магометанство менее всего, и хану Джангеру приходилось даже в своей столице, Ханской Ставке, употреблять русских казаков, чтобы загонять киргизов в ставочную мечеть. Русские и не подумали привлечь кочевников к христианству. Между тем магометанство, в лице казанских мулл, татар-торговцев, поселившихся в Казанке, Таловке, Ставке и всюду по степи, сделало свое дело; теперь мусульманская культура господствует в степи, и кочевники путешествуют в Мекку. Даже до 1895 г. не было при единственной в степи ставочной маленькой церкви приходской школы, и русские жители Ставки учились вместе с киргизятами. Дело о постройке церкви в Новой Казанке, основанной казанскими татарами, поднимает кто же? Ученик семинарии Ильминского, учитель Пирожков; подобно этому в другом углу Киргизской степи, в Кустанае учителем, потом священником явился его же воспитанник Соколов (выпуска 1883 г.), явившийся и пастырем разбросанного по аулам громадного русского населения.

Но не одни киргизские степи, не один Алтай служили предметом попечения Николая Ивановича. Помыслы его шли дальше на восток, и он заботился о миссии Иркутской, Забайкальской и даже Камчатской. Признавая в священном огне миссионерства особую благодатную силу, он видел два светоча, два священных огня: в Иннокентии и Макарии Глухареве. «Иннокентий – самородный, сильный ум; он действовал преимущественно катехизической проповедью и инородческими переводами. Макарий архимандрит имел мистический оттенок, старался возбудить дух христианский и благодатный в инородцах, хотя он не отрицал, а даже признавал пользу местных языков. Настоящие деятели Алтайской миссии приняли это преемство силы от ее приснопамятного основателя. С Алтая преосвященный Парфений перенес в Иркутск внешнее устройство миссии и некоторую долю алтайского миссионерского духа, чем доселе держатся Забайкальская и Иркутская миссии Иркутской епархии. Японский миссионер, преосвященный Николай от Иннокентия принял миссионерское наставление, особенно в отношении местного языка. В Камчатской епархии миссионерское дело начато тоже Иннокентием, и есть там переводы гольдские и корейские. Но после Иннокентия его продолжатели не умели поставить переводное дело правильно и существенно». Как трудившийся в Иркутске (1886 г.) преосвященный Вениамин был лишен дара языков; так Благовещенский епископ Мартиниан, тоже казанец, не силен был в филологии, и у него как кто перевел, так и ладно. Преемник его Преосвященный Гурий, однако взялся за дело энергично, и Николаю Ивановичу пришлось подавать свое мнение (1886 г.) об устройстве школьного дела в миссии Камчатской. Не соглашаясь с предположением миссионеров закрыть целых 8 училища в приамурских местностях с 179 учащимися обоего пола (по отчету за 1884 г.), чтобы открыть вместо них в Хабаровске одну общую для детей всех национальностей школу с пансионом на 50 человек при 2 годичном курсе по программе церковно-приходских школ, Николай Иванович удивляется, как можно решиться собирать детей разноплеменных в одну центральную школу на двухлетний курс без всякой подготовки.

В Хабаровском училище соберутся ученики полудикие, своеобразные, плохо или совсем не понимающие друг друга, выхваченные из своих семей и доставленные в школу. Одного уже этого принудительного разлучения детей с родными и родиной достаточно, чтобы возбудить общее неудовольствие против этой школы со стороны детей и всего инородческого населения, а это в самом начале подорвет просветительное действие задуманной школы.

В миссионерских школах должен быть родной язык в преподавании, учебниках и богослужении. В Хабаровской школе едва ли будет дано место родным языкам всех ее питомцев. На каком языке дети будут иметь возможность практически обучаться церковному чтению и пению в церкви? Очевидно, на русском, потому что нельзя же сразу читать и петь на трех инородческих языках. В школе предположен заведующей начальник миссии и 2 учителя-священника на правах миссионеров. Но должны ли знать они языки своих учеников? Если каждый будет знать по-одному, то начальник миссии должен будет взять на себя обязанности учителя и воспитателя, которые парализуют его деятельность по руководству миссионерами. В конце концов вся эта затея сведется к преподаванию на русском языке, при богослужении на языке церковно-славянском.

Школы же в селениях и становищах инородческих имеют еще то преимущество, что они на глазах у инород. населения, дети живут в семьях, и если каждый день и мало приобретают в школе, то, во-первых, усваивают это с охотой и усердием, во-вторых, сейчас же могут передавать своим родичам. Особенно чтение священных повествований и пение молитв производит благотворное впечатление на инородцев. Это миссионерское средство более действительно, чем собеседование миссионеров с инородцами. По словам преосвященного Камчатской епархии, приамурские инородцы более упорно держатся традиций своей национальности, чем буряты. Тогда зачем отрывать их детей, зачем вступать в борьбу с этой привязанностью к родному? Христианское учение и богослужение для них более симпатичны, если не затрагивают прямо бытовой стороны. За то они внутренне просвещают, облагораживают и укрепляют человека в его уме и сердце. Николай Иванович просит удержать прежде-существовавшие миссионерские школы. Если они плохи, то нужно улучшить их в смысле Казанской системы.

Хабаровская же школа тогда будет высшей ступенью наподобие Казанской Центр. Крещенотатарской школы, с обучением прямо по-русски. Ученики поступают сюда добровольно, преимущественно даровитые и христиански настроенные. Программу здесь нужно принять церковно-приход. школ, но с 3 или 4-летним курсом, чтобы дети изучали все постепенно, упражнялись в чтении христ. книг на родном языке и переложении прочитанного; имели вакации, которые они должны проводить дома, упражняясь здесь в чтении и пении инородцам свящ. рассказов и песнопений.

Что касается сетования преосвященного, что в камчатской миссии никто из духовенства, кроме Протодиаконовых, не усвоил местных наречий, Николай Иванович объясняет это трудностью для русских усвоить эти языки, которые не обработаны и не имеют письменности, предполагая, что о.о. Протодиаконовы – якутские уроженцы, хорошо знакомые с якутским языком, близким к гольдскому. Он советует пригласить в миссионеры из Забайкальской миссии усердных в проповедничестве христиан-бурят, упражнявшихся в переводах на бурятский язык, сходный с приамур. наречиями, а для корейцев избрать способных быть катехизаторами из этого племени, вроде корейских учителей Степана Тима, Тимофея Цхэ, Николая Кима, авторов корейских переводов по инициативе священника Трусова, вызвавших одобрительную аттестацию со стороны Преосвященного Мартиниана. Правда, его преемник так изобразил переводческие качества этих корейцев: Тим, получивший образование в Иркутской учит. семинарии, владеет русским языком, но мало знает по-китайски, Цхэ – едва объясняется по-русски, а Ким, хорошо зная по-китайски, ни слова не говорит по-русски. Кроме них, в переводах участвовал Михаил Шестаков, знакомый с буддийскими книгами и корейским языком, выучившийся по-русски у семинаристов, у которых он и усвоил истины веры и благочестия.

Николай Иванович не согласен со способом перевода религиозных книг на книжный, а не на народный язык, хотя хорошо, что они переводили с китайского, если последний имеет внутреннюю близость к корейскому, как, например, японский. Только нужно переводы делать не буквально, а сообразно со строем инород. языка.

Не следует также употреблять корейского алфавита, и приспособить к этому русский, в целях обрусения и духов. возрождения.

Казанская Перев. Комиссия напечатала тунгусский перевод Евангелия на гольдском языке – объяснение главнейших праздников, Евангелие от Матфея, толковый молитвенник, букварь. Не имея для проверки переводов природных гольдов, она печатала по рукописям, но сделала послесловие к тунгусскому Евангелию и предисловие к гольдскому объяснению праздников, в которых поместила разные замечания к переводам и даже опыт переделки перевода, по татарской конструкции чтобы знать мнение туземных грамотеев об этих замечаниях и переделке. Это было в 1881 г. Николай Иванович и желал знать судьбу этих замечаний и перевода. Долго пришлось ожидать ответа. Наконец, он в 1890 г. написал Камчатскому преосвященному и об этом и получил официальный ответ: «Бывшим в Охотске священником Кесарем Паргачевским было прочитано Евангелие, переведенное на тунгусский язык, но местные тунгусы очень плохо понимали, а некоторые и совсем не понимали читанного. К сему благочинный присовокупил, что наречия охотских тунгусов настолько разнятся между собой, что, например, тунгусы Охотского прихода с тунгусами Тауйского прихода не могут свободно объясняться между собой».

А «самодельный» образчик не удостоился ни одного слова, хотя бы в порицание. Это обстоятельство еще более заставило Николая Ивановича воспользоваться 3 якутами студентами и под покровом Московской Академии направить их на верную стезю переводческого искусства, чтобы из них вышли переводчики и руководители переводчиков на многочисленные языки и наречия инородцев отдаленного востока.

Николай Иванович интересовался даже алеутскими переводами, грамматикой, словарем-описанием Аляски. Когда в 1873 г. в Казань приехал французский ученый Пинар, на месте изучивший языки чукчей, алеутов и колошей, а в Казани занявшийся мордовским языком, Николай Иванович познакомился с ним и от него узнал, что Иннокентиевские переводы научны и понимаются свободно, и туземцы-старики вспоминают имя Иннокентия с любовью.

В заботах о процветании миссионерства на окраинах, Николай Иванович был очень строг в своих рекомендациях миссионеров. Так, когда Преосвященный Гурий Камчатский в 1887 г. задумал взять в священники на Командорские острова окончившего курс Казанского миссионерского приюта Василия Илиодорова «хорошо рекомендованного», Николай Иванович дал К. И. Победоносцеву откровенную характеристику. Илиодоров оказался уроженцем Пермской губернии, башкиром или татарином, не кончившим курса в Оренбургской тат. учительск. школе, приехавшим в Казань и 2 года учившимся в миссионерском приюте у Е. А. Малова, где и крестился. Восприемником его был Илиодор Александрович Износков. «Его нельзя похаять, но как человек молодой (25 л.), а паче, как человек восточный, он отличается горячностью и нетерпеливостью: метался в разные стороны – и в учителя, и в сватовство, и в диаконы, но ни в ком, его лично знающем, не возбуждал к себе доверия… Поэтому, я полагаю, что едва-ли он будет на месте на Командорских островах в качестве самостоятельного священника… Его крестный отец затруднился же дать ему место учителя; а о. Малов сегодня положительно мне сказал, что Василий Илиодоров не может быть еще самостоятельным миссионером в отдаленной местности».

Николаю Ивановичу пришлось защищать миссионерское дело даже от инославных: петербургского пастора Дальтона и его «Offenes Sendschreiben». Здесь на (30 страницах пастор ратует против русского миссионерства, против приволжской миссии, заявляя совершенно ложно, что христианство между татарами впервые насаждено евангелической миссией на Кавказе и на Волге, и когда ее прекратили, тогда и начались отпадения. Меж тем евангелическая миссия Эдинбургских и Базельских миссионеров не имела успеха между татарами. Дальтон указывает на три книжки, изданные в Казани с разрешения петербургской цензуры: Tibjan ul metalib, Agidei menzume, и Die Gabe der Könige¹², как на доказательство, что правительственная цензура плохо смотрит, и в Малой Азии и Константинополе можно купить татарские книги фанатичного и враждебного христианству содержания, даже называющие султана падишахом, напечатанные в России с разрешения цензуры. Открытое письмо Дальтона распространено было в Остзейском крае и даже уже есть ответ на него. Последний опровергает Дальтона очень хорошо; только автор не обратил внимания на неверности в переводе и вставки, за которые, однако в ответе поставлен упрек цензору. Последнего и берет под свою защиту Николай Иванович, особенно после запроса со стороны Департамента духов. дел иностр. исповеданий о трех татарских книжках, упомянутых Дальтоном.

Опровергая возможность существования татарских книжек в Турции, ибо они не понравятся изысканному вкусу османлисов; разве только случайно через татарских пилигримов могло попасть несколько книжек, и случайное явление обращено Дальтоном в нормальный факт.

Книжка «Tibjan ul metalib, одобренная к печатанию в 1880 году, по Дальтону, предлагается ученикам медресе и в числе их крещеным татарам. Но это не учебник, а крещеные татары в медресе не учатся и имеют свои христианские книги. Книжка эта турецкого происхождения и излагает советы, как исправить мир, чтобы все неурядицы успокоились. Для этого нужно уничтожить ворожецов, сказочников, кофейни, прогулку женщин по базарам, не хотящих ходить в мечети, а идущих в лавки, пивные, продажу шербетов, нечестивцев, одевающих юношей в шелковые одежды. Нужно поощрять исполнение магомет. обрядов, учиться религии по книгам и со слов, а не по-персидски для образованности, или арабской грамматике, логике, словесности. Автор книги вооружается против кофе и табака; султана естественно называет падишахом.

В книге: «Agidei menzume» катехизисе в стихах, по Дальтону, указана война за веру с врагами. Но эти враги: 1) кяфир, 2) плоть, 3) диавол, но о священ. войне не говорится.

В книге «Tuchfet ul muluk»¹³ изложен шариат в 10 главах, где и говорится о священной войне. Но это встречается и в классических руководствах по шариату, напр., в Мухтасар-Уль-Викает изд. 1879 г. стр. 173; оно находится в самом Коране, как ни стараются цивилизованные мусульмане скрыть или прикрасить это. Поэтому фанатические выходки в упомянутых трех книжках не представляют ничего особенного. Но Николай Иванович советует оградить цензуру от назойливых мусульманских издателей особой инструкцией, в которой бы указывалось, какие статьи, книги, главы, мысли нельзя печатать на татарском и турец. языках для русских мусульман, напр., об обязанности священной войны, воздавании равным за равное, наименованиип султана падишахом. «Подобные места в книгах могут быть указываемы доверчивым татарам-простолюдинам и смущать их магометанскую совесть».

Это было в 1889 г., а в 1890 г. напечатана статья Николая Ивановича: «Образец полемики пастора Дальтона» Казань, 1890 г.

Одновременно с такой обширной миссионерской перепиской Николай Иванович стоял во главе обширного дела Казанской Переводческой Комиссии, как ее основатель и председатель Основанного при Братстве Св. Гурия для потребностей Казанской епархии по Высочайше утвержденным правилам 18 марта 1868 г., она превратилась по инициативе покойного московского митрополита Иннокентия в Комиссию Православ. Миссионер. Общества. Теперь естественно, что положение 1-й статьи Правил 1868 г. о том, чтобы Комиссия печатала книги на языках Казанского края, кроме мордовского, потеряло фактически силу. Общество предлагало печатать переводы гольдские, тунгусские, остякские. Да и мордва в Тамбовской и Пензенской губерниях далеко не усвоила русскую речь, как это видно из отношения Попечителя Харьков. Учеб. Округа (от 1 ноября 1889 г. № 7444). Переводческой Комиссии пришлось печатать для школ буквари, словари, грамматики и т. п. для миссионеров. Миссионерское общество постоянно одобряло эту деятельность, считая, что «Переводческая Комиссия оказывает весьма важную услугу развитию миссионерского дела в России». Поэтому Николай Иванович и хлопотал о разрешении на расширение деятельности Комиссии в подробном докладе он указал о задачах Переводческой Комиссии по Правилам 18 марта 1868 г, которыми дозволялось под цензурой Совета издавать провославно-вероучительные и религиозно-нравственные книги на наречияx Казанского края, кроме мордовского. Перевод обыкновенно рассматривался в особой комиссии, состоявшей из Н. И. Ильминского, Н. И. Золотницкого и Е. А. Малова. Впоследствии вместо Золотинцкого вошел И. Я. Яковлев. От переводов требовалось согласование с православным учением, возможная близость к тексту, общедоступность и такое изложение, чтобы оно возбуждаю в инородце чувства благоговейные и назидательные. Комиссия для проверки переводов приглашала природных инородцев или сама отправлялась с переводом в центры инород. поселения. Рукопись перевода подписывалась братчиком-специалистом и председателем совета: с разрешения последнего и выпускалась книга из типографии.

Митрополит Иннокентий познакомился с казанскими переводами еще в 1857 году, в 1858 г. и наконец в 1868 г., оказав полное внимание, радушие и родственную ласку Николаю Ивановичу. Сделавшись митрополитом, он реорганизовал Миссионерское Общество по новому составу 1870 г. и открыл его в Москве под своим председательством. Митрополит не нашел возможность устроить в столице Переводческую Комиссию. Вспомнил владыка о казанских переводчиках. В июле 1875 г. и было предложено братству взять на себя обязанность Общества «озаботиться систематическим, последовательным переводом и печатанием священных, богослужебных и других христианских книг на инородческих языках». Через протоиерея А. О. Ключарева (теперь архиепископа Амвросия) назначалось председателю и руководителям Комиссии, и переводчикам даже примерное вознаграждение. Председательство возлагалось на Николая Ивановича. На Комиссию отпускалось ежегодно по 4000 р. и для руководства, в целях ускорения дела, приняты были Правила 18 марта 1868 г. В состав Комиссии вошли Г. С. Саблуков и В. В. Миротворцев. Братство приняло предложения Общества, и Комиссия стала печатать сибирские переводы, равно и переводы мордовские.

Вот эта-то расширенная деятельность Комиссии, не входящая по форме в рамки Правил 1868 г., и нашла себе противника в 1889 г. в лице преосвященного викария Казанского Сергия, председателя братского Совета. Он в своей речи на общем собрании Братства 8 декабря 1889 г. о покойном П. Д. Шестакове ясно намекнул на недозволительность и неправильность изданий Комиссии. Кроме того, он стал домогаться преобразования братских школ миссионерского направления, чтобы ослабить в них употребление инород. языков и ввести русский язык. Такие обстоятельства и заставили Николая Ивановича хлопотать о расширении правил Комиссии, что и нашло удовлетворение.

Поддерживаемый казанским архиепископом Павлом, Николай Иванович продолжал расширять дело Комиссии изданием статей религиозно-нравственного содержания. К сожалению издательские силы Комиссии были ограниченны, и Николай Иванович горько жаловался на множество работы. «Теперь я, например, веду 4 издания и читаю корректуры или все или последнюю:      сочинение покойного Г. С. Саблукова с арабскими текстами (тут мне помогает Воскресенский), Требник на Якутском языке; служебник и книжицу на татар. языке корректирует о. Василий, но я прочитываю последнюю корректуру; теперь печатаю статью о переводах 1803 г. А затем начали печатать богослужебные переводы чувашские; пойдут переводы алтайские», писал Николай Иванович в 1883 г., прося себе свежего и дельного сотрудника А. В. Воскресенского в качестве законоучителя крещенотатар. школы, и, в виду синодального указа 15 января 1883 г о предоставлении епархиальным архиереям права разрешать богослужение на инород. языках, предвидел впереди еще больше переводной и издательской работы.

Упомянутый нами указ Синода был новым шагом в деле христианского просвещения инородцев и всецело обязан трудам Обер-Прокурора К. П. Победоносцева. Николай Иванович задумал последовательное историческое изложение хода инородческих переводов и подготовления к открытию богослужения на инородческих языках, особенно в виду того, что Председатель Прав. М. Общества был новый человек – владыка Иоанникий; да и настоятели инородческих приходов будут тогда иметь ясное понятие о поводах, цели, средствах и образе исполнения богослужения на инор. языках. Действительно в 1881 г. появилась статья «О церковном богослужении на инор. языках». Но эта статья, однако мало убедила русское духовенство. Последнее воздвигло и на богослужение, и на инородческое учение вражду и брань с разных сторон. Этим инородческим просвещением делают будто бы помеху русскому населению и русскому богослужению, забывая, что не так давно чуваши, например, язычествовали или уходили в магометанство. Русское духовенство недовольно было тем, что от него уходили места в инородческих приходах для простецов, не знающих орфографии, но сильных словом и духом. Инородчecкие переводы находят не нужными и даже вредными для государственного единства, прицепляясь к ошибкам, часто воображаемым, мнимым. «Так как переводы составляют мою обязанность, мою миссию, то я старался на все по возможности возражения отвечать. Ничто же успевает, но паче молва бывает. Я и огрызаюсь, и верчусь на все стороны; но у меня разладилась голова: чуть что неприятно или враждебно коснется моей миссии, то сейчас бросается в голову, а иногда мне приходит в голову, что я могу иметь неожиданно конец… Вот Вы и защитите бедных, чуть начавших становиться на ноги и видеть свет Христов инородцев!» взывает Николай Иванович к своему покровителю. Теперь, пришедши на запад жизни, боясь за дальнейшую судьбу своего дела, он старается отдельными статьями излагать свои мысли. «Из переписки по вопросу о применении русского алфавита», «К истории инородческих переводов», «Из переписки об удостоении инородцев священнослужительских должностей», «Опыты переложения христианских вероучительных книг на татарский и другие инородческие языки в начале текущего столетия», «Переписка о чувашских изданиях переводческой комиссии» и тому подобные брошюры действительно наглядно убеждают беспристрастного читателя в очевидной полезности миссии этого беззаветного труженика на ниве инородческого просвещения. Особенно интересно историческое исследование о переводах 1803 г. Оказывается, что переводы были вызваны Высочайшим повелением 1802 г. по случаю отпадения татар Нижегородской губернии; велено было перевести символ веры, десятословие, катехизис на языки карельский, финский, татарский, чувашский, черемисский, вотяцкий, мордовский, и эти переводы, кроме карельского и вотяцкого, напечатаны были в Московской синод. типографии; присланы они были архиепископом Казанским Серапионом. Кроме того, тут участвовали преосвященные Амвросий Петербургский, Павел Тверской, Амвросий Вятский, Симон Рязанский, Феофил Тамбовский и Тобольская консистория. Катехизис был переведен в сокращении по тексту «Пространного катехизиса» изд. в царствование императрицы Екатерины II. Через посредство своего покровителя Николай Иванович пользовался архивом Св. Синода, откуда получал не только дело о переводах, но и экземпляры инородческих изданий Синода и Библейского общества 1800, 1803 и 1808 годов. В числе них были даже переводы Нового Завета на турецкий яз. армянскими буквами, на калмыцкий, монгольский, персидский, богослужебные книги на якутском и черемисском языках, катехизис на чувашском языке. Особенно интересовал Николая Ивановича перевод литургии на зырянский язык. Он сошелся в Казани с чиновником Поповым, природным зырянином и вместе с П. Д. Шестаковым, написавшим сочинение о пермском первосвятителе, реставрировал отрывки литургии на зырянском языке (напечатанные весьма искаженно в дневнике Лепехина), пользуясь переводом литургии в рукописном сборнике Румянцевского музея. Далее Николай Иванович завел переписку с автором обширных трудов по христианскому просвещению зырян Лыткиным, переведшим Евангелие и литургию, и замеченные в переводах руссицизмы последний объяснил нашему деятелю влиянием цензорских требований.

Познакомившись в 1878 г, с ученым финляндцем Аминовым, приехавшим изучать язык вотяков, Николай Иванович изумил финна своими инород. переводами; тогда как переводы богослужеб. книг на финский язык у него на родине не употребляются, а богослужение для православных финнов совершается на славянском языке. Николай Иванович начинает проводить перед своим высоким покровителем мысль о необходимости введения для финнов богослужения на финском языке, в целях распространения в стране православия.

Когда в 1873 году в Петербург явилась депутация от бурят с ходатайством о дозволении учреждать частные школы для обучения детей тибетской и монгольской грамоте, Николаю Ивановичу пришлось подавать свое мнение по этому случаю. Видя в этой просьбе домогательство ламайского духовенства к усиленному обращению бурят-шаманистов в буддизм, Николай Иванович полагал устроить для инородцев Восточной Сибири обучение на родном народном языке, с целью распространения научных сведений и знакомства с Русью; для этих школ необходимо составить доступные книги на местных наречиях. Вновь открытая Иркутская учит. семинария и должна была по примеру Казанской заняться приготовлением учителей и учебников для инород. школ. Мнение Николая Ивановича совпало и с мнением профессора Восточного факультета Петербургского университета, вероятно, Г. Васильева, который в домогательстве депутации тоже увидал происки ламайского духовенства. Изучение монгольского языка вовсе не вызывается ни торговыми, ни другими отношениями, а изучение тибетского языка вредно и в целях политических, как внедрение в населении ламаизма, и в целях экономических, как способствующее развитию монашеской жизни, ничего не производящей, ибо монашеской сословие лам эксплуатирует и истощает наших бурят.

Между тем архиепископ Иркутский Вениамин обратился к Николаю Ивановичу в 1884 г. по вопросу об учреждении инородческих школ в миссионерских станах. Не надеясь на Иркутскую учит. семинарию, которая усвоила несимпатичный тон обычных учительских семинарий и по своему направлению оказалась не подходящей для инородцев, Николай Иванович полагал как для Иркутской, так и для Камчатской епархий иметь учителей хоть и с малым светским образованием, но с твердым христианским научением и с сердечным убеждением в истине и спасительности Христовой веры, с живым усердием к распространению ее среди единоплеменников. Даровитейшие же инородцы могут помещаться в духовноучеб. заведения. В 1883 г. для восточных инородцев были переведены литургии св. Златоуста и Евангелие от Матфея, а в 1884 г. Евангелие от Марка, Луки и Иоанна на корейский язык. Они были напечатаны Казанской Пер. Комиссией. На гольдский язык были переведены букварь с молитвами, толковый молитвенник и Евангелие от Матфея св. Пр. Протодьяконовым. На тунгусском языке напечатан перевод Евангелия от Матфея. Находя упомянутые переводы вызывающими сомнения, Николай Иванович и просил в 1886 г. прислать в Казань к нему гольда, корейца и тунгуса, толковых и работящих, для проверки переводов в комиссии.

Для якутов были переведены часослов, псалтырь, требник, служебник, пасхальная служба, евангелие и апостол, которые все были напечатаны в Казани и некоторые вторым изданием, под руководством преосвященного Дионисия. Николаю Ивановичу и в последний год жизни пришлось приложить свои силы к якутским переводам, при помощи студента Каз. Академии Н. Нифонтова, природного якута. Вместе с последним, его товарищем, студентом Московской академии и учеником Императорской капеллы, в июле 1891 г. поселился Николай Иванович в тиши Гефсиманского скита, и там принялись они за переложение по-якутски нравоучит. рассказов из Троицких листков и пролога в поучениях; потом принялись за просмотр якутского текста евангелия для нового издания. Николаю Ивановичу пришла мысль составить с помощью этих студентов Нифонтова, Явловского и Попова грамматику и словарь якутского языка сравнительно с татарским, но смерть смежила очи и прервала дело.

В 1880 г. Николая Ивановича заинтересовало изложение христианской веры патриарха Геннадия Схолария Султану Мухамеду II. Ему рисовалось, что оно будет полезно при миссионерском собеседовании с учеными магометанами, и он думал его издать в русском, турецком и татарском переводах. Он решился в 1880 г. не довольствоваться имеющимися у него новыми списками перевода Мартина Крузия на лат. и греч. языках и старался через К. П. Победоносцева добиться древних списков Геннадиева исповедания, разыскивая их в Вене, Венеции, Риме, в Царьграде, Афоне и др. местах. Вместе с тем он через ходатайство своего покровителя добился получения трех турецко-татарских рукописей правосл. исповедания Петра Могилы (2 рук.) и книги об обращении сарацын к православной вере митрополита Антония Стаховского. B 1885 году Николай Иванович получает через архимандрита русской миссии в Константинополе от преподавателя Халкинского богослов. греч. училища копию с Крузиева издания с турецкой переписью, а потом и из Парижа был получен прекрасный снимок рукописи, хранящейся в Парижской Национ. Библиотеке. Наконец, в 1890 г. он задумал получить список рукописи, хранящейся в Берлинской королев. библиотеке, и собирался издать весь собранный материал, но этого не случилось за смертью ученого труженика, и дело ограничилось изданием в 1879 г. «Предварительного сообщения о турецком переводе изложения веры патриарха Геннадия Схолария».

В заботах об упрочении своей системы, Николай Иванович задумал собрать имеющиеся у него материалы по истории христианского просвещения крещеных татар. В 1887 г. он издал этот сборник с надлежащего разрешения, под названием: «Казанская Центральная Крещенотатарская Школа», на средства попечителя школы и старосты школьной церкви Н. В. Щетинкина. Через К. П. Победоносцева три экземпляра книги были поднесены Государю, Государыне и Наследнику Престола Цесаревичу. Насколько ценны изданные материалы, лучше всего показывает следующий отзыв о них С. А. Рачинского, другого работника на ниве просвещения: «книга – мощный призыв, радостное одобрение всем трудящимся на поприще школьного дела. Вы простым сопоставлением материалов заставляете читателя переживать все судьбы Казанской крощенотатарской школы и порожденного ей образовательного движения. Высокое достоинство этих материалов усиливает впечатление этой поучительной повести. Несравненные по теплоте и искренности, по обилию содержания дневники Василия Тимофеева, Ваши собственные вклады, исполненные столь простой и глубокой воспитательной, мудрости, – истинный клад для всякого педагога, разумеющего что он творит. Интерес этой книги несравненно шире ее непосредственного содержания. Недалеко от бедных язычников Приволжья ушел во многих и многих обширных полосах России наш искони крещеный народ. Та же темнота, та же детская трогательная восприимчивость. Беспрестанно, при чтении Вашей книги, поражало меня сходство с пережитым, но опытом, изведанным даже в мелочах, даже в приемах обучения, вытекающих сами собой из силы вещей… Книга эта должна быть внесена во все семинарские библиотеки. Она изобилует указаниями на то, что не понимается большинством наших сельских батюшек, и что понять им необходимо». Николай Иванович и сам желал разослать изданные им «материалы» всем преосвященным и во все духовно-учебные заведения и православным миссиям. Ходатайство об этом было возбуждено им 15 декабря 1887 г., и в хозяйственное Управление при Св. Синоде было отослано слишком 500 экземпляров книги.

В том же 1887 г. в Казани был Великий Князь Михаил Николаевич. Казанская крещено-татарская школа ожидала посещения Высочайшей Особы. Собралось множество крещеных татар, учащихся и пожилых; но Его Высочество не посетил школы. Это, конечно, произвело впечатление. И вот когда в 1889 г. открывалась в Казани научно-промышленная выставка, которую Государь Наследник-Цесаревич взял под свое покровительство и будто бы обещал удостоить ее своим посещением, Николай Иванович стал заранее хлопотать, чтобы Его Императорское Высочество посетил и школу, которую осчастливили своим посещением и постоянной поддержкой Августейшие родители Его Высочества. «Школа на выставке экспонировать не будет, писал Николай Иванович, ибо какая может быть выставка миссионерского религиозного учреждения? Для Наследника Цесаревича школа соберется в Казани, вместе с родителями и множеством крещеных татар». Спрашивалось, когда угодно будет Его Высочеству пожаловать в Казань, чтобы заблаговременно собрать татарскую миссию и можно ли поднести Высокому посетителю татарскую партитуру и «материалы». Но Его Высочество не посетил Казани и ее выставки.

Хотя Казанская школа представляла предмет особых попечений Николая Ивановича, как ее учредителя и руководителя, была любимым детищем его сердца, но он не забывал и других подобных ей инородческих школ своим попечением. Так, будучи в Петербурге, он представил К. П. Победоносцеву докладную записку инспектора Симбирской чувашской центральной школы И. Я. Яковлева о нуждах этого учреждения в смысле его реформы в учительскую школу, равно и о других инород. чувашских школах. Еще до этого он особенно хлопотал об устройстве при школе домовой церкви, чего с радостью и дождался. Теперь с чувством христианского умиления он сообщает своему покровителю, что в 1886 г. в Симбирской школе на 1-й неделе говели воспитанницы и воспитанники вместе со своими учителями и приехавшими чувашами. Служба совершалась на чувашском языке. Всенощная продолжалась 3 часа, часы 21/2 час. Великий канон Андрея Критского, великое повечерие и весь часослов исполнялись по-чувашски. Если присовокупить благоговейное и душевное исполнение чувашского священника Андрея Петрова и стройное, умилительное пение, то можно поверить, что чуваши не только с терпением, но и с наслаждением и восторгом выстаивали продолжительные службы. Не с меньшей любовью он интересуется судьбой 26-летнего ученика Симбирской школы Данилова, который возлюбил путешествие по св. местам; но Н. И. боится, не представится ли опасности и испытания живой и наивной вере инородца, если он увидит там некоторые нестроения. Николай Иванович посылает в 1889 г. в журнал М. Н. Просвещения «Записки чувашина о своем воспитании». Автор их, чистопольский чувашин, ученик Симбирской школы, потом сельский учитель и наконец студент Казанского Университета – Охотников. Получив отказ в напечатании этой «интересной, типичной и совершенно правдивой объективной истории развития и обрусения чуваш», Николай Иванович хлопочет о напечатании «записок» на счет Св. Синода, посылает К. П. Победоносцеву выдержку из них. Этого Охотникова он посылает в Белебеевский уезд, и получает от него следующую картину татарской пропаганды: «В Уфимской губернии татарское влияние на чувашей проникает и таким образом. Татары нанимаются к чувашам в работники и приводят с собой все семейство; живут совсем по-татарски, восхваляя татарское и презирая православие и язычество. Проходят годы, и татарщина оказывает свое действие: меняют костюм и убеждаются в татарских доводах». Николай Иванович смотрел на Симбирскую школу как на свое детище: заботился об ее питомцах, пользовался ими для просветительного и переводческого дела. Упомянутый Охотников жил в семинарии, помогал в переводах и даже в переписке Николая Ивановича.

Сильное доброе слово Николая Ивановича раздавалось и на Бирскую черемисскую учительскую школу, основанную здесь для приготовления учителей в черемисские языческие и христианские школы. Не редко эта школа, находящаяся под руководством воспитанника Казанской Д. Академии Н. П. Виншевецкого, с детства говорящего по-черемисски и родившегося среди густого черемисского населения, встречала упреки. Одни упрекали ее в том, что она готовит учителей язычников и выпускает, не окрестив их, т. е. не преследует в своей деятельности именно этой цели. Другие, наоборот, сетовали, что у ее воспитанников непреодолимое желание принять православие, и только сила власти этого не допускает из боязни, что это подорвет доверие к школе у родителей-язычников, и они не будут пускать туда детей (Рус. Арх. 1898 г. Окт. стр. 275).

Николай Иванович открыто признает за школой громадную пользу в деле христианского воспитания черемис. Так, когда нужно было указать кандидата в священники для походной церкви в черемисском селении Корзи, чтобы удержать население от перехода в магометанство, Николай Иванович рекомендовал Пермскому епископу Владимиру учителя Бирской школы. В Корзинскую школу учителем был назначен некрещеный черемисин Байтуган Байтемиров из учеников Бирской школы, принявший св. крещение с именем Василий. Это дает Николаю Ивановичу возможность указать на плодотворную деятельность Бирской школы, в защиту ее от инсинуаций.

Не обойдена была работами Николая Ивановича и Орская киргизская учительская школа. Не говоря уже о том, что Николай Иванович писал ее проект, он заботился о ней и после. Так, когда в 1888 г. эта школа сгорела со всем имуществом, и попечитель хотел перевести ее сначала в Уральск в помещение 2-х классного русско-киргизского училища, а потом в Оренбург в помещениe имеющей закрыться татарской учительской школы, Николай Иванович признал весьма полезным скорейшее закрытие татарской школы, «ибо эти школы (другая Казанская татарская магометанская учительская школа) долгим опытом доказали свою бесполезность в деле обрусения татар-магометан, и фанатизма они татарского не ослабляют, а лишь татарскую интеллигенцию воспитывают и могут подготовлять хитрых и ловких рачителей мусульманской арабско-стамбульско-французской (а не русской) культуры и цивилизации». Он старается поддержать оренбургские предположения и перенести киргизскую учит. школу в Оренбург на место татарской, что и сбылось.

Когда в Министерстве Народ. Просвещения решено было закрыть Самарскую учительскую семинарию, и в 1888 году освободилась ассигнованная на нее сумма 16698 руб. из Государственного Казначейства, Николай Иванович воспользовался своими хорошими отношениями к преемнику П. Д. Шестакова – Попечителю П. Н. Масленникову и уговорил его обратить эту сумму на усиление народнообразовательных заведений Казанского Округа, именно Казанской учит. семинарии 8000 руб., Симбирской центральной чувашской школы 5415 р. 50 коп., Казанской центральной крещенотатарской школы 2150 руб. и затем остающиеся 1182 р. 50 к. употребить на открытие и устройство центральной вотяцкой школы. Соображения по этому поводу были написаны Николаем Ивановичем, одобрены Попечителем и в 1888 г. отправлены в Министерство.

Характер вотяцкой школы предполагался миссионерский, а цель должна была состоять в утверждении христианской веры среди вотского населения, подвергающегося сильному влиянию магометанства. В школе предполагалась церковь с богослужением на вотяцком языке. В виду того, что вотяки живут преимущественно в Вятской губернии и только небольшими окраинами заходят в губернию Казанскую, Уфимскую, Самарскую и Пермскую, то местом школы была избрана деревня Старый Карлыган в углу Уржумского уезда на границах Малмыжского, Мамадышского и Казанского уездов. «Само Провидение подготовило данные к осуществлению этой школы», пишет Николай Иванович к К. П. Победоносцеву и просит содействия по Духовному Ведомству.

В своем представлении к открытию вотской центральной школы, директор Казанской уч. семинарии говорит о будущих питомцах школы: «Пусть эти учителя будут сначала плохо знающими по-русски, но добрыми людьми и истинными христианами; они принесут такую же пользу делу, какую несомненно принесли учителя братских школ, хотя они и обвинялись иногда даже в малограмотности». Складом учебно-воспитательного дела она должна уподобиться Казанской школе, но не в нынешнем ее развитом виде, когда она является центральной в отношении 60 школ-отраслей, а в том скромном, какой она имела в первые годы ее существования. Пусть вотская школа пройдет те же фазисы развития, какие проходили Казанская крещено-татарская и Симбирская чувашская. Во главе школы поставлялся священник-вотяк, не имеющий прихода; при нем 2 учителя. Программа школы должна приближаться к программе сельского одноклассного М. Н. Пр. училища. Если будет женское отделение, то один учитель заменяется учительницей. Содержание воспитанников должно быть на счет родителей, но квартира с отоплением и освещением должна быть на счет казны. Школа предполагалась к открытию в 1890 г., а сметная сумма 1889 г. должна была идти на постройку школьного здания.

В виду того, что Казанская школа обязана своим успехом крещеному татарину Василию Тимофеевичу, Николай Иванович нашел для будущей вотской школы вотяка с такими же качествами. Это был Кузьма Андреев, крестьянин поселка Старый Карлыган. Родившись в старокрещеной, но язычествующей семье, он выучился грамоте у крощенотатарского учителя, так как умел говорить по-татарски. Добыв книги религиозного содержания, Кузьма Андреев стал их читать, перестал исполнять языческие обряды и, с согласия местного священника, открыл у себя пятницкую школу, так как вотяки празднуют вм. воскресенья пятницу, по татарскому обычаю. С 1883 г. ему положили из Вят. Комитета Мис. Общества жалование по 130 р. в год. Андреев выстроил двухэтажный пятистенный дом и здесь открыл ежедневную школу с общежитием. Скоро, однако жалование прекратилось, и школа поддерживалась частью земством (1885 г.), частью М. Н. Просвещения (1886 г.), а за последние два года пособий не было, кроме учеб. пособий со стороны земства.

Между тем школа оказала действие особенно беседами учителя со взрослыми. Теперь в поселке стали праздновать воскресенье; в школе явились дети из соседних деревень, даже черемисы и русские. Учение в школе пошло по указаниям Казанской Учит. Семинарии, а беседы учитель вел под руководством священника и инородческого миссионера. Вот этот учитель и представлялся в кандидаты на должность учителя предполагаемой школы, которая в руководительном отношении ставилась в связь с Казан. уч. семинарией и Центральной Крещенотатарской школой. Ближайшее наблюдение возлагалось на местного священника и миссионера, воспитанников упомянутых казанских заведений. Кузьме Андрееву предполагалось жалование 200 руб. в год, а остатки должны идти на устройство дома и храма в нем. Кроме того, Андреев должен был получить за последние 2 года службы пособие из М. Н. Просвещения до 60 р. да на школу 75 р. Однако Директор нар. училищ Вятской губ. И. М. Канаев, признавая полезным устройство центральной школы для 334176 чел. вотяков, хотя и христиан, но сильно склоняющихся к язычеству, находил место школы в Карлыгане неудобным по его удалению от массы вотского населения, именно в Глазовском уезде 134807 ч., в Сарапульском 79879 ч., Малмыжском 62864. Елабужском 50271. Высказывая, что и Преосвященный Сергий, вятcкий епископ, желал бы видеть вотскую центральную школу в одном из торговых или промышленных школ Глазовского уезда, И. М. Канаев не находит это удобным по отдаленности уезда и трудной его доступности для руководительных посещений начальства. Он предлагает устроить школу в Сарапульском или Елабужском уезде, на месте их соприкосновения или на границе с уездами Малмыжским или Глазовским. Затруднения в выборе места для открытия центральной школы в сплошном вотском населении быть не может: между тем Мамсинерский приход, где находится Карлыганская школа, состоит из русских, татар, черемис и вотяков, и поселок Карлыган отстоит от села на 8 верст.

С мнением И. М. Канаева не согласился Николай Иванович и 31 февраля 1888 г. в своем заключении на его письмо указал на связь Карлыгана, хотя и находящегося в Уржумском уезде, но на границе с Малмыжским, и вотяки Уржумского уезда, равно как и Мамадышского, Казанского уездов представляют «небольшие заливы Малмыжского населения», что доказывается и тем, что район влияния Карлыганской школы именно распространяется на селения Малмыжского уезда, отстоящие от него в 2, 5, 6 верстах. Мнение, что школа должна быть в торговом или промышленном селе, с педагогической точки зрения несостоятельно, и для школы лучшее место – захолустье, удаленное от бойких промышленных центров и движений. Против нахождения школы в месте наибольшей скученности вотского населения, чтобы все вотские уезды были к ней по возможности близки, говорит пример Симбирской и Казанской центральных школ, хотя та и другая простирают свое влияние на отдаленные местности разных губерний. Эти школы открылись здесь потому, что в этих местах очутились Яковлев и Тимофеев. Как они суть особые, отмеченные перстом Божиим избранники, так и Кузьма Андреев есть исключительная личность из вотского населения. Он на деле оказал свою способность и совершенную благонадежность для великого дела христианского просвещения своего народа. И нет никакой надобности разыскивать и выбирать пункт среди бесконечного множества пунктов. Зародыш центральной вотской школы уже существует и не первый год, и вотяки не только его деревни, но и других селений расположились к его школе и охотно отдают в оную своих детей. А что еще важнее – Кузьма Андреев своими миссионерскими беседами произвел значительный поворот ближайшего населения от языческих обрядов и поверий к истинной христианской вере.

В виду того, что «в Казанской губернии доселе не заметно почти никакого почина и движения в направлении той системы инородческого образования, какая давно практикуется в Казанском крае и с пользой применяется в губерниях Оренбургской, Уфимской, Пермской и даже в Тургайской области, ради полезного и целесообразного руководства центральной вотской школой с учителем Кузьмой Андреевым во главе она должна быть передана в руки казанских специалистов, будучи как бы нарочно поставлена в таком близком расстоянии (120 в.) от Казани, с которой инородцы Мамсинерского и других окрестных приходов имеют постоянное торговое сношение. Да и местный приход, священник и ближайший миссионер, руководители Кузьмы Андреева, состоят казанскими воспитанниками и применят к школе Казанскую систему. Пока шла длинная переписка о школе, Кузьма Андреев без перерыва вел свои занятия и собеседования со взрослыми. Не надеясь устроить Карлыганскую школу на счет Вятского Комитета, боясь, что семья учителя, уступившая дом под школу и рабочую силу в лице самого Кузьмы, будут роптать за его даровые занятия, Николай Иванович стал хлопотать об единовременном ассигновании на школу 150 руб. из миссионерских сумм св. Синода с выдачей через Попечителя Каз. Учеб. Округа в 3 раза. Но оказалось, что вопрос о вотской школе в 1880 г. решен в благоприятном      смысле; кроме того, Кузьме Андрееву на 1889 г. назначено было пособие из Вятского Комитета; сам учитель, случившись в мае в Казани для занятий по переложению молитв на вотский язык, просил Николая Ивановича оставить ходатайство перед св. Синодом о пособии без последствий.

Получив в мае 1889 г. уведомление об утверждении высшим правительством проекта распределения сумм бывшей Самарской Уч. Семинарии, с превращением Симбирской Центр. школы в учительскую школу и учреждением Вотской Центральной школы, Николай Иванович принялся за хлопоты но выработке положения о школе, устройстве помещения и пр. В временном положении о Центральной Карлыганской Вотской школе он упорно настаивал на постановке ее по образцу Казанской Крещено-татарской школы, а Кузьму Андреева ставил в параллель с Василием Тимофеевичем, даже полагая, что последний 27 лет тому назад, когда приступал к обучению крещеных татар, уступал первому в знаниях и рассуждении, сходясь лишь по одушевлению, усердию к православной вере, по учительности и благочестию, заботливости о просвещении своих единоплеменников. В виду того, что при школе должна быть и церковь с богослужением на вотском языке, он стал хлопотать перед К. П. Победоносцевым о посвящении Кузьмы Андреева в священники, надеясь на содействие сановника перед вятским епископом, полагая, что епархиальные власти потребуют от кандидата образовательного ценза, ссылаясь на церковные правила. Школа в учебном отношении должна подчиняться Попечителю Учеб. Округа через Казанскую Учит. Семинарию, помимо местной учебной власти. Священник школьной церкви будет совершать бoгocлyжeниe на вотском языке, а в деле переложения на этот язык богослужебных, священных книг будет непосредственно подчинен Казанской Переводческой Комиссии. Цель школы – быть рассадником православно-христианского воспитания и русского образования для всего, по возможности, племени вотяков. Это заведение открытое, но должно иметь для приезжих детей ночлежный приют. Непосредственно заведующим школой ставится Кузьма Андреев в таком же приблизительно значении, в каком заведует о. Василий Тимофеев Казанской школой. Так как Кузьма Андреев должен трудиться в переводе христианских вероучительных книг на вотский язык и устраивать собеседования в вотских селениях, то на помощь ему, по избранию директора Казанской учит. семинарии, назначаются 2 учителя вотяка из воспитанников семинарии. В школе должно быть женское отделение для девочек, которых руководит и обучает сначала Кузьма Андреев, а впоследствии особая учительница из природных вотячек, получивших христианское воспитание и достаточное образование. Предметы обучения в Карлыганской школе главные: православный Закон Божий, церковное пение, русский язык, славянская грамота; второстепенные: арифметика, письмо и черчение. Программы обучения и учебные планы постепенно вырабатываются учителями школы под руководством Директора Казанской уч. семинарии и утверждаются Попечителем Округа. Учебными книгами служат книги на вотском языке, изд. Правосл. Мис. Обществом, и pyccкие учебники, одобренные Духовным Ведомством и Министерством Н. Просвещения. Ассигнуемая на школу сумма отпускается из Казанского Губ. Казначейства по ассигновкам Казанской учит. семинарии. На счет ассигнованной суммы (1132 р. 50 к.) должен быть построен на пожертвованной жителями земле дом для школы с церковью и приютом и необходимой обстановкой, всего на 1500–2000 р. До полного устройства Андреев и учители получают уменьшенное содержание, равно и школа, сообразно с остающейся от постройки суммой. Временное положение было одобрено Попечителем Округа, с начала 1900 г. из казначейства отпускалась потребная сумма, и в апреле 1890 года Окружное начальство, по рекомендации Николая Ивановича, командировало в Карлыган преподавателя учит. семинарии Н. А. Бобровникова для ближайшего соображения как характера местных и окрестных инородцев, так плана и сметы на постройку училища с церковью. Все это потом было представлено в Министерство и получило утверждение. Пока строилась школа и церковь, Николай Иванович, уже боявшийся за свою жизнь, решил, «пока день есть» хлопотать о посвящении Кузьмы Андреева в диаконы села Мамсинер, с предоставлением ему права отправлять по-вотски диаконские части богослужения. Кроме того, он продолжал учительствовать и миссионерствовать. Так открылась Карлыганская Центральная Вотская школа, преобразованная из школы Кузьмы Андреева, уже несколько лет фактически существовавшая в поселке и теперь начавшая только развиваться. Учреждение ее всецело обязано «издавнему приставнику при деле христианского просвещения инородцев Казанского края», так грубо прозванному со стороны врагов «прожектером».

Собиравшиеся в Казани в 1885 г. епископы в числе мер к скорейшему и вернейшему просвещению инородцев Казанского края светом христианства, между прочим, предложили принимать лучших учеников инородческих центральных школ в духовные семинарии для прохождения курса богословских предметов. Симбирский епископ Варсонофий с полным вниманием отнесся к этой мере, и в 1888 г. 1889 г.г. два раза из местной центральной школы поступали по 8 лучших воспитанника чувашина, выбранные из даровитых, нравственных и усердных к вере и учение. Эти чувашские семинары по-прежнему оставались жить в школе под наблюдением И. Я. Яковлева. Такая мера, однако, встретила недовольство со стороны местного духовенства, и консистория хотела не допускать второго приема чуваш; только владыка Варсонофий приказал принять чуваш в Семинарию. Николай Иванович боялся, что эти 9 чуваш в 8 высших классах Симбирской семинарии постоянно будут смущать местное духовенство, поэтому ходатайствовал, чтобы эти чуваши-семинаристы получали места священников не в одной Симбирской, но и в Казанской, Самарской, Уфимской, Оренбургской, Саратовской епархиях, где есть чувашское население. В этих епархиях будут обучаться в семинариях уже другие инородцы: черемисы, вотяки, татары, мордва, и чувашскому населению будет служить лишь Симбирская семинария, где уже началось семинарское обучение чуваш. Таким образом, стипендии инородческие должны быть разбиты в семинариях по племенам, а чувашские стипендии сосредоточить в Симбирской Семинарии. Но эта мера, по настойчивому желанию Николая Ивановича, не должна преграждать путь к священству лучшим инородческим учителям, проявившим свои миссионерские способности. Он вообще против манеры строго придерживаться пунктов и параграфов разных уставов, созданных теорией, без применения к жизненным обстоятельствам, и приводит в пример Киевскую академию, поставлявшую в прошлом столетии преподавателей на всю Россию, и когда у нее не хватало кандидатов в учители, она посылала лучших студентов философии. Не так давно и в духов. академии посылались даровитые ученики средних отделений семинарии, если таковых не находилось в высших отделениях. «Теперь все установлено в строгие и точные рамки: не дошел до конца или не получил по одному какому-либо предмету удовлетворительного балла – пропал. Теперь поэтому аккуратная посредственность скорее пройдет и достигнет академий и университетов, чем блестящий и выдающийся талант, но всеобъемлющий».

Святое дело миссионерских школ и их учителей находило недоброжелательство даже в высших представителях клира. Одни только молча проявляли это, другие решались и на протест. В числе последних был епископ Чебоксарский Сергий, викарий Казанской епархии и Председатель Совета Братства св. Гурия. Прежде всего он стал выражать свое недоумение и смущение по поводу якобы уклонения от Высочайше утвержденных правил для Казанской Перев. Комиссии, когда последняя стала печатать такие издания как пособие к изучению черемисского языка на лугов. наречии, краткий русско-орочанский словарь и т. п. Между тем эти издания с одобрением упоминались во Всеподаннейших отчетах по Ведомству Правов. Исповедания, и Миссионерское Общество всегда воздавало признательность Комиссии, признавая, что Переводческая Комиссия, снабжая своими изданиями миссии, инородческие приходы и миссионерские школы, оказывает весьма важную услугу развитию миссионерского дела в России». (Отч. за 1888 г. стр. 37). Владыка стал опасаться подписывать цензурные разрешения, заявляя, что «будто бы слышал сетования по этому случаю от лица, стоящего во главе Миссионерского Общества и от многих других компетентных лиц». На собрании Братства Св. Гурия 3 декабря 1889 г. владыка сделал о том ясный намек, начал домогаться преобразования братских школ на образец обычных церковно-приходских, чтобы ослабить употребление в них инород. языков; задумал, по образцу западных братств, устроить таковые при сельских приходах. Еще раньше, когда Министр Нар. Просвещения граф И. Д. Делянов, в бытность свою с 20 августа по 4 сентября 1888 г. в Казани посетил с Преосвященным Сергием Казанскую Крещенотат. школу, то обошел все три класса мальчиков, спрашивал их, особенно заставлял читать по-славянски и по-русски; в женском отделении ученицы пели и читали по-русски и по-славянски. Николай Иванович просил защитить мисcионерское дело. Особенно он испугался, когда узнал, что владыка Сергий поехал в Самару помогать больному преосвященному Серафиму. В Самарской епархии миссионерское дело было в забросе, несмотря на то, что в ней было много инородцев, даже язычников, где раскинула свои сети мусульманская пропаганда. «Преосвященный Серафим понятий слишком высоких и цивилизованных для простодушных чуваш; ему нужно, чтобы и школы были непременно по всей форме и во всех отношениях образцовые. Он не допускает, не понимает силы Божией, совершаемой в немощах, способности младенцев понимать тайны Божии, избрание Богом буих и нищих выше мудрых и знатных». Во всей епархии красуется по Всеподданнейшему отчету имя одного только миссионера Перепелкина, да и то он воспитан не Самарой, а Симбирском; у Самарского Мисcиoнерского Комитета красуется одна разъединая чувашская школа. Естественно, что Николай Иванович желал видеть на Самарской кафедре епископом миссионера; еще в 1889 г. мечтал о преосвященном Кирилле, Казанском викарии, который сердечно относился к инородцам, что особенно проявил при освящении церкви в Нижнем Потаме Красноуф. уезда, выстроенной усердием некрещеных черемис. Очевидно, что он испугался «настойчивой, упрямой и самоуверенной мысли епископа Сергия, которая направлена вовсе не в сторону, полезную для инородческого дела, которого в Самарской стороне весьма много». И в Самару Провидение скоро привело на кафедру епископа-миссионера владыку Гурия.

Такого рода недоумения по отношению к инород. делу начались с самого введения в епархиях церковно-приходских школ по Правилам 13 июля 1884 г.: последние имели целью 1) утверждать в народе православное учение веры и нравственности христианской и 2) сообщать первоначальные полезные знания. Многие стали полагать, что всякая церковная школа сама по себе миссионерская, и потому начали клонить к тому, чтобы и миссионерские школы, созданные по казанской системе, подошли под разряд школ церковно-приходских, приняли известную форму, строго регламентированную Правилами. Николаю Ивановичу пришлось приняться за составление «Программы школы для крещеных инородцев», чтобы с одной стороны удовлетворить требованиям объединителей, с другой сохранить в школах инородческий язык и миссионерское направление. Программа снабжена «общими соображениями, объяснительными записками и стала значительно регламентировать инородческие школы, которые по идеям творца системы именно должны были быть чужды всякой регламентации. Эти школы стали приближаться к церковно-приходским и школам грамоты; но инородческое дело от этого стало страдать, ибо программы церковных школ были еще не по силам инородческим детям. Постоянный заступник последних и подал 11 марта 1891 г. записку в Училищный Совет при Святейшем Синоде «О подготовительном к церковно-приходской школе учреждении для инородцев» вроде школ Казанского Братства Св. Гурия, т. е. с употреблением разных языков. Он хотел придать скромным братским школам законность существования после того как они нередко подвергались нападкам. Сам присутствуя на заседании Учил. Совета 25 июня 1891 г., в качестве члена, Николай Иванович убедился, что Совету неизвестно взаимное положение инородческих племен Приволжья, чужды духовные потребности крещеных инородцев и язычников; неизвестны, а потому недоуменны и сомнительны способы и средства инородческого образования, выработанные Братством Св. Гурия. Главным и сильным пунктом сомнения было высказанное Преосвященным Председателем Училищного Совета опасение, что допущение инородческих языков в школу и церковь создаст народности в ущерб и во вред русскому народу и государству.

В последний раз тогда был Николай Иванович на заседании Совета, и здесь ему пришлось выслушать такую оценку своего жизненного труда. В письме своем от 27 июня 1891 г. к К. П. Победоносцеву он, испытавший всю жестокость этих «опасений», указывает на постепенное поглощение в Поволжье всех инородцев татарством. Претворилась в татар мещера, сохранив лишь название «мишар», превращались и превращаются в татар чуваши, черемисы, вотяки. Совершается процесс, который, если не встретит преграды, в 50–100 лет превратит всех наших инородцев в татар-магометан, «и будет Магомет всяческая во всех». Единственное средство против такой гангрены внутреннее сердечное усвоение инородцами христианства через употребление родного языка. Если не допускать инород. языка в школы и церкви в достаточном количестве для убежденного усвоения христианства, то все инородцы «уйдут в татары». Если даже и допустить, что инородчecкие языки поддерживают существование народностей, но каких? Разных, мелких, враждебных к татарству, соединенных с русским народом единством веры. «Выбирайте!» восклицает Николай Иванович из глубины своей исстрадавшейся души.

Кроме изложенного национального опасения, на заседании Училищного Совета говорилось о том, что Совет не может контролировать инородческих изданий, которые употребляются в инородческих школах и предполагаются к введению в «подготовительных заведениях». Заявляя, что печатаемые Переводческой Комиссией книги все вероучительного и религиозного содержания, где не может быть вредных и ложных мыслей религиозных, политических и социальных, обиженный деятель спрашивает: «Что же тут контролировать?». Совет желал знать устройство и постановку казанских братских школ. «Школы эти, говорит Николай Иванович, большей частью бедны и просты, но это зависит от малых средств, а все-таки они делают свое дело; притом, своей уютностью и дешевизной могут уравновешивать татарские школы, отличающиеся крайней дешевизной и простотой».

Слава Богу, что Совет не нанес руки на творение Николая Ивановича, и, хотя не принял доклада о подготовительных школах, но спустя 8 лет убедился, что не превращение инородческой школы в русскую, а «точное применение в ней системы Е. И. Ильминского» улучшит учебно-воспитательную часть в инородческих церковно-приходских школах и школах грамоты. (Отн. Учил. Совета при Св. Синоде от 29 мая 1899 г. за № 2965).

Не меньшую заботу для Николая Ивановича составляло построение церквей. Он хлопочет о постройке церквей в дер. Владимировой, в Новой Казанке, Таловке, прося денег у Константина Петровича Победоносцева; по его хлопотам последний дал 1500 руб. на окончательное устройство храма в чувашской деревне Шемякине и т. п. Малые и простые братские школы постоянно вызывали Николая Ивановича обращаться за помощью им. Так в 1883 г. он просит на них 750 руб., которые ассигновались на школы духов. ведомства в ведение директора народ. уч. Казанской губернии. Высокий покровитель утешал Николая Ивановича своей постоянной отзывчивостью на просьбы последнего. Он поддерживал его и нравственно при непрерывных неприятностях. В 1891г. Константин Петрович через Н. А. Бобровникова прислал в дар семинарии икону святых Соловецких Угодников. Она была помещена Николаем Ивановичем в семинарском храме на правом клиросе около иконы св. первоучителей Славянских.

В своих письмах к К. Петр. Победоносцеву Николай Иванович касался постановки учебного дела и в духовно-учебных заведениях. Ему особенно не нравился толстовский классицизм, совершенный снимок с гимназического классицизма. Николай Иванович полагал более полезным – изучение в духовноучебных заведениях греческого языка по богослужебным книгам и евангелию, а не по Платону и Гомеру. «Если бы разобрать наши училищные и семинарские духовные программы с точки зрения церковной и конфессиональной целесообразности, то много нашлось бы, полагаю, что нужно перестроить», писал он в 1889 году. Ему не нравилось также изучение богословия, как науки, что вовсе не делает человека религиозным, а лишь способным рассуждать на богословские вопросы. Ему хотелось бы усилить в семинариях сравнительное изучение богослужебных текстов путем сопоставления славянского с греческим, чтобы действительно понимать богослужебные книги. Он с истинной радостью встретил возобновление церковноприход. школ, где славянская грамота, пение и церковность стали на первом месте. Точно также и в народных школах Министерства Нар. Просвещения при министре И. Д. Делянове сильно поднялись церковность, славянское чтение и пение. В этом деле Николай Иванович играл значительную роль, подавая в Министерство свои соображения. Интересно знать, как вообще относился Николай Иванович к школам этих двух ведомств в их взаимных отношениях. По этому поводу 3 октября 1888 г. вот что он пишет к К. П. Победоносцеву: «зная давно и видев некоторый антагонизм между разными ведомствами мне и пришла мысль, как смотреть на участие светского учебного ведомства в религиозном образовании и даже в миссионерском деле. «Не браните: иже бо несть на вы, но по вас есть» (Лук. 9:40,50 тоже Марка 9:38–40). Этот случай в жизни и учении Спасителя и высказанное Господом наставление апостолам может и нам служить руководством». Для Николая Ивановича было безразлично, чья школа; но он желал видеть в школе религиозно-нравственное направление, и потому симпатизировал церковным школам по преимуществу. Особенно ему нравились школы «Татевского подвижника и светильника». Николай Иванович находился в переписке с С. А. Рачинским, читал собственные его статьи и записки «живые, проникнутые одним одушевлением и одной мыслью; в них светские знания – орфография и арифметика, так сказать, облиты господствующим церковно-религиозным и нравственно-воспитательным колоритом: так от лучей восходящего или заходящего солнца всякая болотина и всякая кочка горит огнем и блещет бриллиантами». «Сочинениями Сергея Александровича он одушевлялся», и когда ему владыка Палладий поручил составить программу вновь открываемых церковно-приход. школ, он взял за руководство записку Сергея Александровича. Татевская школа в ее сути, внутренней глубине может быть изучена в продолжение лишь многих годов. Николай Иванович был именно за ту простоту обучения, когда всякий грамотный обучает детей у себя на дому, за простоту обстановки, которая для большинства школ грамотности не доступна. Школы Рачинского в деревнях напоминали Николаю Ивановичу те незамысловатые чувашские школы грамотности, где учили «для Бога», где вместо аспидных досок употребляли корчажные донышки, где учителя едва расписывались в получении жалования: «они не в писаря готовились, а старались узнать Христову веру». И Николай Иванович говорил: «зачем стеснять определенным типом и программой эти первоначальные школы грамотности? Пусть учат и учатся, кто, как и насколько может, лишь бы было правильное учение православное и добрая нравственность. В школах грамотности главным и господствующим предметом должно быть религиозное православно-христианское воспитание (это далеко не то, чтобы прочитать по книжке объяснение молитвы), а все мирские и светские знания должны быть на втором плане, и на них можно только тратить свободные досуги от религиозных предметов. Во всяком случае даже для церковноприходской школы русскую орфографию и грамматику я считал бы совершенно излишними, а для наших инородческих школ (прямо скажу) вредными и убийственными».

Исходя из этой точки зрения, Николай Иванович отрицательно отнесся к присланному ему Конст. Петр. Победоносцевым корректурному экземпляру брошюры: «Советы учителям двухлетних деревенских школ грамотности», написанной учителем Гербовым, но прошедшей через руки С. А. Рачинского. Находя эти советы часто противоречивыми друг другу и не соответствующими задачам школ грамоты и жизненной их обстановке, Николай Иванович полагал, что Сергей Александрович просто пропустил утомленным взором сочинение молодого, назойливого ревнителя натуры, горячей и нетерпеливой; тогда как к О. А. Рачинскому он питает «всегдашнее и неизменное, самое искреннее и благоговейное уважение, именно как к народному учителю».

Когда в Министерстве Народ. Просвещения был поднят вопрос об усилении преподавания славянской грамоты в школах и вообще об усилении церковности, Николай Иванович откликнулся на призыв Министра И. Д. Делянова прийти на помощь в этом деле. В это же время создавались правила о церковно-приходских школах. И вот в 1883 г. он печатает в типографии Св. Синода учебный часослов и задумал готовить учебный октоих для школ, который бы содержал в себе только воскресные службы всех восьми гласов. При печатании учебного часослова Николай Иванович возбудил перед Св. Синодом вопрос об исправлении орфографии текста, чтобы сделать его понятным, положив за основание правильность грамматическую. Так он требовал, чтобы местоимение ся печаталось не слитно: молим ти ся, чтобы я и ю отличались при употреблении не механически: в начале слова Йа, а в средине или на конце слова я, но согласно требований грамматики: душе моя, грехи моя. Учеб. часослов печатался в Московской cинодальной типографии и в таком объеме, чтобы дать школам все потребное на дневную жизнь. К ноябрю, благодаря содейcтвию К. П. Победоносцева, часослов вышел из печати в количестве 20 т. экземпляров и был рекомендован вниманию И. Д. Делянова и епархиальных преосвященных. В следующих изданиях Н. И. постарался присоединить к нему утренние и вечерние молитвы, кои находятся в сокращенном молитвослове, чтобы изгнать из употребления последний. Часослов был вскоре рекомендован подлежащими ведомствами для употребления в народ. училищах. Книга пошла очень ходко и в 1889 г. было уже шестое издание. С каждым изданием Николай Иванович исправлял не только орфографию, но и текст, на основании греческих подлинников, стараясь восстановлением правильных форм выяснить многие темные места, например, «укрепи бедствующую и худую мою руку», «ят ю за руку и восста девица» и т. п. В 1884 г. был готов и учебный октоих, который вместе с объяснительной запиской отправлен был в Св. Синод для просмотра и разрешения. «Моя главная цель – чтобы народная школа получила уютный и дешевый октоих, а исправление текста на дальнем плане. Пусть не стесняются архипастыри браковать мои поправки, хотя бы наполовину и даже более, только бы явился на свет и не закоснил учебный октоих», писал при сем Николай Иванович. Боясь, как бы многочисленность поправок не навела на мысль произвести коренной пересмотр богослужебных книг, он готов был отступиться решительно от всех своих поправок, даже грамматических, лишь бы только напечатали октоих и притом в Москов. синод. типографии одним форматом и шрифтом с учебным часословом. В деле церковном Николай Иванович был консерватор с археологическим оттенком; его сердце стремилось к стройности и выразительности языка Кирилло-Мефодиевского. «Если бы он не знал господствующей наклонности к поновлениям, т. е. к попиранию Кирилло-Мефодиевского труда и характера, даже в духовной и церковной нашей интеллигенции он не прочь бы желать радикального пересмотра и исправления наших богослужебных книг именно ради возвращения их в первобытную чистоту и благолепие». Но теперь он считал опасным затевать пересмотр даже октоиха в полном его составе; готов был допустить, чтобы сделанные им посильные замечания и исправления, если будут признаны Св. Синодом основательными, были помещены «на брезе»; готов был на издание без всяких поправок, если они могут наводить читателя на соображения, не выгодные для нашего церковного текста, и тем нарушат мир церкви. Составитель просил только сохранить объяснительную записку к октоиху и «не хоронить ее заживо в архивной могиле». Однако, издание книги значительно задержано. Хотя октоих «посмотрели, похвалили и прошли мимо», но не признали его удобным к печати, и только после многих хлопот удалось увидеть книги в печати.

После этого Николая Ивановича стала занимать мысль об издании учебной псалтири. Нужно заметить, что в начале восьмидесятых годов он довольно пристально стал всматриваться в наши богослужебные тексты и книги, сличал их с греческими и старопечатными и пришел ненароком к такому, между прочим, выводу, «что 18 век внес в церковную область много чуждого, мирского, страстного и подобострастного, а исправители библии Петра и Елизаветы и священный язык окончательно перепортили». (29 ф. 1884 г. № 24). Особенно бросилась ему в глаза «ина служба того же святого пророка Захарии и святыя праведныя Елисаветы» при существовании древней службы святого пророка Захарии, отца честного Иоанна Предтечи. (Минея служба 5 сент.). Он проследил службу 30 августа, молебствие перед началом учения и пришел к выводу, что «храм Божий и церковные книги в 18 веке сделались ареной политических симпатий и педагогических воззрений». Просматривая старопечатные книги, он нашел ряд явлений, которыми обозначается ход постепенного употребления крупных (прописных) букв в Высочайших титулах и именах. Так, в октоихе, напечатанном при царе Михаиле Феодоровиче, имена и титулы напечатаны с малых строчных букв, а тем более имя патриарха. Так издревле в рукописях прописные буквы употреблялись только в начале статьи, в начале стиха, например, в псалмах, а также после большой точки, а в тексте везде писались строчные буквы без исключения имен собственных и божественных. Но вот начинаются нововведения в царствование Императора Петра I: титулы и Высочайшие имена стали печататься прописными буквами, а в книгах начала 19 века мы видим, что вся царская фамилия писалась уже крупными буквами. Но рядом с этим имена: Бог, Господь и т. д. писались строчными буквами согласно древнего обычая. Признавая такую непоследовательность в употреблении прописных букв неудобной, особенно в учебных церковных книгах, Николай Иванович говорит: «Во всяком случае это противно вековечному обычаю церковнославянской письменности и печати. Неужели нельзя вернуться в этом частном случае к доброму старому?». (29 февр. 1884 года). Рассматривая далее язык разновременных редакций церковно-славянского перевода псалтыри и евангелия, он собрал много филологического материала, который издан в «Размышлении о сравнительном достоинстве в отношении языка разновремен. редак. церковно-славянского перевода псалтыри и евангелия» 1882–1886 г.г.

Изучая в 1884 г. русский перевод псалтыри, Николай Иванович от души желал возвращения «на царский путь славянства». Русский перевод он признавал дубоватым по языку и не симпатичным для православного сердца. В «Размышлении» он разъяснял и доказывал церковное значение славянского языка и непригодность русского языка для православного богослужения. Он признавал основательность мнения автора статьи «Русская Церковь и сектантство», что со времени появления Нового Завета на русском языке борьба церкви против сектантства делается с каждым годом тяжелее; что если православные будут пленяться русским переводом и бросать текст славянский, то они уже прервут внутреннюю связь с православной церковью. «Становится понятным, почему иностранные миссионеры с такой настойчивостью распространяют русский перевод библии и Нового Завета». Найдя в лице своего покровителя человека, не расположенного к русскому переводу псалтыри и задумавшего ее издание по-славянски с исправлением темных мест по греческому подлиннику и древнеславянским текстам, Николай Иванович готов был прийти на помощь сам своими заметками и привлек к делу профессора Казанской Академии г. Некрасова, знатока греческого языка. Но в тоже время он полагал, что «предварительно новых попыток к исправлению славянского перевода священных и богослужебных книг, нужно еще воспитать в русском народе, и особенно в духовенстве, правильный вкус к древнему славянскому благолепию, а для этого необходимо теперь же приготовить и издать полный учебный текст евангелия, составленный на основании издания арх. Амфилохия и проф. Ягича и по орфографии Остромировской. Такое издание, читаемое в духовных семинариях и училищах, а также любознательными клириками и мирянами, несомненно оживит интерес древнеславянского языка». Это было в 1884 году. Но издание псалтыри задерживалось; хотя Некрасов старался объяснять темные места текста, но они составляли предмет особых забот издателя, от которого требовалась большая осмотрительность. Николай Иванович указывает ему в качестве пособия на толковую псалтырь Евфимия Зигабена, сам в 1888 г. на экземпляре псалтыри выставляет по давно заготовленным материалам желаемые исправления, заметки и цитаты, которые он сделал еще в 1886 г., будучи в Петербурге в апреле месяце. Поднявшись с восходом весеннего солнца, он раз уселся за работу перед окошком на восток, да и просидел, шевыряясь в псалтыри и симфонии, за полдень. Теперь эта весенняя работа была переписана и представлена высокому покровителю. Учебная псалтырь, однако была издана Николаем Ивановичем, только несколько позже, после замечаний П. А. Гильдебрандта¹⁴ но поводу предполагаемого издания. Он мечтал и об издании псалтыри параллельно на слав. и греч. языках. В 1884 году Николай Иванович пришел к мысли, что следовало бы восстановить церковный текст учебного Нового Завета, «как по уважению к напрестольному евангелию, так и потому, что учебный, собственно Елизаветинский текст произвел большую путаницу и смесь в формах, например, наполовину уничтожил двойственное число, наполовину оставил и из стройного и симметрического языка церковнославянского выделал какую-то смесь. Но если этого пока еще нельзя сделать, то нельзя ли по крайней мере устроить так, чтобы к завету обязательно прилагался указатель церковных чтений евангелия и апостола, и чтобы учебный завет в таком составе в достаточном количестве высылался для продажи по школам и в частные руки, в устранение по возможности английской библейской конкуренции».

Постоянно имея дело с славянскими текстами, для перевода их на инород. языки, Николай Иванович с грустью убеждался, что исправители библии в 18 веке, знатоки древних языков, не имели никакого понятия о славянском языке. Такие выражения, как «многи борют мя страсти», представляя грам. неправильность, проходили и проходят не только без смущения, но и без всякого сознания ошибки. Славянский язык и его письменность исключительно духовного содержания, и ему было грустно, что «в духовенство всосалось пренебрежение к славянщине». Поэтому ему еще в 1888 году пришла мысль издать древнеславянский текст четвероевангелия на основании Востоковского Остромирова евангелия и Галичского евангелия, изд. о. Амфилохием. Он в начале думал ограничиться двумя евангелистами Матфеем и Марком и пригласил на помощь местного знатока славянщины профессора М. П. Петровского, пожелавшего к двум источникам присоединить и древнеславянский текст евангелия от Матфея, изд. Миклошичем в 1856 г.; а потом они выписали и Мариинское евангелие изд. проф. Ягичем.

Запавшая в голову мысль зрела. Николай Иванович собирал необходимые пособия. Особенно его заинтересовала статья Г. А. Воскресенского: «Характеристические черты главных редакций славянского перевода евангелия по рукописям 11–15 вв.». К 1887 г. он приготовил уже древнеславянский текст Евангелия от Матфея, составленный по Остромирову, Мариинскому и Галичскому Евангелиям, и 17 декабря того же года Св. Синод разрешил печатаниe текста. Николай Иванович, соглашаясь с мнением г. Воскресенского, что, «древний перевод евангелия отличается точностью, верностью подлиннику и ясностью при большей или меньшей свободе переложения», решил теперь издать все евангелие, причем «за евангелием от Матфея должно быть напечатано евангелие от Иоанна, которое в Остромировом списке помещено почти целиком, с самыми незначительными пропусками. К началу 1888 г. Николай Иванович окончил печатание текста евангелия от Матфея. Над этой книжкой он учился древнеславянской орфографии и постепенно приходил к более ясному и основательному ее пониманию. Ошибки и опечатки наводили грусть на издателя, и ему пришлось перепечатывать более половины книжки. Придерживаясь Остромирова текста, он допустил написание священного имени Иисус с двумя и одним «ижем», в целях миссионерских, для большего доверия старообрядческих читателей и ученого беспристрастия; причем в предисловии были приведены не только эти написания, но и указаны места Остромирова евангелия, где находятся.

Появление на свет текста Евангелия от Матфея было принято сочувственно со стороны К. П. Победоносцева, А. Ф. Бычкова, профессоров М. И. Петровского и И. И. Булича. Они дали Николаю Ивановичу разъяснения; последний познакомился с изданием Миклошича и «выяснил себе задачу не памятники воспроизводить, а на основании оных дать по возможности точный текст Кирилло-Мефодиевского перевода евангелия». Издатель теперь стал писать евангелие от Луки и так усвоил древнюю орфографию, что с небольшими справками довольно свободно ставил юсы и друг. особенности древней орфографии. По примеру Миклошича, он писал теперь полные слова, без сокращений и собственные имена, особенно Божественное Имя Иисус нормально, с греческого. После издания евангелия от Луки, он думал приняться за евангелие от Иоанна, а в заключение напечатал бы евангелие от Марка, которого более половины нет в Остромировом списке. Издатель представил в Св. Синод проект нового издания и просил разрешения напечатать и евангелие от Луки (1888 г. 8 июня) современным церковнославянским шрифтом.

Кропотливый труд Николая Ивановича окончен и напечатан. К 1890 г. был издан текст всего евангелия, допущен во все семинарии и средние школы М. Н. Просвещения; но последние не потребовали ни одного экземпляра даже для фундаментальных библиотек. «Мне тягостен этот остракизм на мой посильный труд, пишет Николай Иванович, который я производил с такой любовью не с корыстными расчетами, а с надеждой принести пользу общую». Ограничительным определением Учеб. Комитетов обоих ведомств он считал себя положительно раздавленным, может быть, не понимая силы «допущения». Ему казалось, что этим словом уже выражено недопущение или даже запрещение доступа данной книги во все места, кроме того только места, куда она допущена… Какое мне удовольствие смотреть на праздно-лежащие экземпляры евангелия? И вот я стал раздавать экземпляры его знакомым и случайным посетителям».

В отзыве об издании И. И. Ильминского было сказано: «При основном единстве текста переписчики вносили в свои копии разнообразие грамматических форм, невыдержанность в правописании и вообще печать своего местного говора. Устранив это разногласие, г. Ильминский дал своему тексту общий уровень довольно выдержанного правописания, по норме, установленной филологами и принятой в учебниках. Допуская издание для употребления среди образованных, которые бы пожелали читать древнеславянский текст, изданный г. Ильминским, для духовного назидания и молитвенного самоуглубления и возношения», отзыв признает распространение этого издания в школах в качестве пособия излишним, так как ознакомление с грамматикой древнеславян. языка всего лучше производить по драгоценному тексту Остромирова списка, который дает твердую основу для сознательного изучения грамматики как языка исправляемых церковных текстов, так и языка особенно русского.

Не желая вступать в препирательства «с высоким ученым авторитетом и почтенными сединами своего рецензента»¹⁵, Николай Иванович лишь просил разрешения прислать в Хозяйственное Управление при Св. Синоде 300 экз. евангелия для рассылки без всякой платы по семинариям и духовным училищам. В то время, как издание нашего замечательного деятеля лишь допускалось, чуть не признавалось излишним, профессор Венского университета известный славист Ягич поместил на это издание следующую обстоятельную рецензию в Archiv für Slavische Philologie: «Эта книга хотя есть только издание текста, но имеет принципиальное значение. Известный своими познаниями восточных языков г. Н. Ильминский из Казани уже не раз с энтузиазмом юноши указывал на высшие достоинства древнеславянского перевода евангелия. Его книга «Размышление о срав. дост. в отн. языка разн. изд. церковном. п. псалтыри и евангелия в 1886 г. явилось вторым изданием». Затем Ягич говорит, что кто знает грамматическо-лексикальную сторону ныне употребительного в России церковного текста евангелия, тот поймет, что г. Ильминский им совсем недоволен». «Чтобы приобрести известное воззрение на древнеславянский язык, которое каждый духовный собственно должен бы иметь, реставрация в смысле г. Ильминского во всяком случае заслуживает предпочтения. Она в этой книге и проведена, и даже довольно последовательно, что в человеке, никогда не занимавшемся славистикой специально, заслуживает великого признания». Приводя затем порядочный список ошибок и опечаток, Ягич говорит: «Эти и другие ошибки, которые надо сочесть большей частью за опечатки недосмотренные, могут быть исправлены во втором издании, которого я этому предприятию желаю. Во всех духовных заведениях такое евангелие должно бы употребляться для упражнения в действительно высоком церковно-славянском языке. Если стремлению автора достанется признание и одобрение, то можно ожидать, что он таким же образом издаст нам еще, по крайней мере, апостол и псалтырь… Специалисту доставляет великую радость, когда он видит, что результаты научного исследования и в этой области начинают делаться общим достоянием».

Николай Иванович хотел было напечатать всю рецензию проф. Ягича в русском переводе, но воздержался в виду того, что ратовал по поводу замышлявшегося исправления церковного текста евангелия. Он видел в Петербурге оконченное уже исправление и пришел в ужас. Теперь он принял во внимание исправления Ягича, перечитал свое издание, выставил на полях опечатки и описки и опять увлекся текстом. Он представлял ему еще много загадок: тонкостей, оснований грам. форм И. И. еще не уловил. По себе он судил, каких знаний требуют исправления; а при отсутствии знаний, знакомства с духом и буквой речи попытки исправлений или поновлений могут завести Бог знает куда.

Между тем в 11 № трудов Киевской Академии за 1888 г. была помещена статья «Еп. Авг. «по вопросу об исправлении богослужеб. Книг». Автор ее воспитал в себе сильное желание видеть наши богослужебные книги переделанными коренным образом в смысле приближения к русскому складу. Появление учебных октоиха и часослова навели его на мысль высказать накопившиеся мысли и чувства.

Опасаясь, что эти новаторские мысли идут от одного из высших членов русской православной иерархии, пропагандирующего их в общую известность и полагающего, что исправление и издание богослуж. книг может быть делом частного лица, Николай Иванович решительно восстал против исправительских поползновений, ибо мы далеко не достигли тех знаний, которые необходимы для основательного исполнения этого дела, и бывшие исправления только портили тексты. Он задумал поместить в Православ. Собеседнике историю учебных часослова и октоиха (по записке и проекту октоиха от 28 апр. 1884 г.), протестуя против самого способа и направления переделки церковного текста, о коем мечтает Еп. Авг., равно и против мысли, что такое исправление может быть делом частного лица. При этом должен быть принят и напев, так как при решительном изменении текста произойдет ломка и в напеве. Например, если изменяющее слово имеет больше слогов, или если перемещается логическое ударение, то требуется значительная переделка в напеве, в распределении нот. Еп. Авг. в своей статье: «по поводу издания учебного октоиха и учебного часослова» с резкой откровенностью высказывает глубокосердечную скорбь, что ему приходится читать и слышать такие выражения, «в которых нельзя открыть не только логического смысла, но часто и простого грамматического», благодаря их неточности, неясности и безграмотности. Указав несколько таких выражений и сделав нужные поправки, автор высказал и свои исправительные принципы, ратуя за ясность и вразумительность церковных песнопений и молитвословий ради их назидательности и умилительности. Тот же автор напечатал и все продолжат печатать в Душеполезном Чтении свои полуславянские и полурусские переложения праздничных канонов и стихир, называя их новым переводом на церковнославянский язык. Из этих трудов видно его близкое и подробное знакомство с греческими и славянскими текстами и радикальное направление исправления в духе русского языка. Проявление таких новаторских наклонностей в лице из высшего духовного сословия наводит Николая Ивановича на мысль, что наши духовные высшие и средние школы пропитаны духом научного абсолютизма, а в отношении к родному и древнеславянскому –индифферентизма. «Это, конечно, фатализм или лучше – испытание Божие, но неблагоразумно не употреблять против опасных случайностей посильные меры. Я изложенное стремление к поновлению церковных текстов готов приписать всеобщему незнанию древнеславянского языка и перевода, господствующему в нашем духовенстве, и тем паче, чем ученее и выше. А это я приписываю обязательному требованию от русской науки твердого знакомства с современными исследованиями иноземных богословов положительного и отрицательного направления». Чтобы привлечь мысль к древнеславянскому переводу и языку, он предлагает бесплатно 75 экз. изданного им евангелия от Матфея для рассылки во все духовные семинарии, равно просит разослать по семинариям его «Размышление», находящееся в синодальном складе, и обещает бесплатно разослать по семинариям и будущий полный текст евангелия (29 марта 1889 года).

Постоянно имея дело с богослужебными и священными книгами, Николай Иванович глубоко интересовался филологической и поэтической сторонами текста. Остановится его внимание на каком-нибудь слове, выражении церковной молитвы, и он осветит по славянским и греческим источникам их происхождение, грамматический смысл, нарисует поэтическую картину природы, раскрывая смысл вдохновенной речи. «Напишет и пошлет одному из сочувственных друзей своих». Так он обращал внимание на слова молитвы Господней: «яко на небеси и на земли» и относил это ко всем 3 первым прошениям, полагая, согласно толкованию преосвященного Филарета, что это собственно не три прошения, а одно собственно прошение, только для большого уяснения или усиления с трех сторон выраженное. Николай Иванович спрашивает: «кто разделил молитву Господню на семь прошений? Спаситель не делил». Он находит более удобным деление ее на 4 прошения. Равно Символ веры, по его мнению, должен иметь 5 или 6 членов вместо 12, когда 2, 3, 4, 5, 6, 7 будут соединены в один, как учение о втором лице св. Троицы; 9-й член может быть соединен с 10, а 11-й с 12. Точно также он удивляется, что насчитали 9 блаженств, тогда как евангелист Лука приводит их всего 4, да и то в другом порядке. «Деление есть рассечение живого тела, стало быть убийство, омерщвление… Но особенно вредно это разделение на практике некоторых законоучителей и экзаменаторов, которые мучают мальчишек разбросанными вопросами: как читается 5-й член символа веры? Как 10-й? Как 3-й? Гоняют их из угла в угол, равно также по заповедям, по блаженствам и по молитве Господней. И обратили живое слово Божие в гимнастику памяти, самую бездушную и бессмысленную». Николай Иванович интересовался знать, откуда у нас появился катехизис в существующем виде, когда у греков не было такого катехизиса, а были исповедания веры для определения отдельных догматов. Ему кажется, что катехизис – дело западной средневековой схоластики; не нравится ему тем, что он «старается втиснуть все христианское учение в рамки символа веры, молитвы Господней и т. д. На это потребовалось остроумие митрополита Филарета, но и ему не всегда это удавалось. У греков прямо изучали священное писание, богослужебные книги, творения св. отец, почерпали воду из источников живых и обильных» … Катехизис годится разве только для сгруппировки уже раньше начитанного и усвоенного живого материала; в начальных же школах не должно быть ни катехизиса, ни раздробления молитвы Господней и прочего на части и члены. Эти мысли могли бы иметь применение в наших православных школах».

Встанет, бывало, Николай Иванович весной на восходе солнца, откроет псалтирь, или ему на память придет изречение псалма, например, 103: «на тых птицы небесныя привитают». «Что за форма: на тых?», спрашивает он. Справляюсь с древним псалтырем, по изд. преосв. Амфилохия, оказывается: на ты, винительный падеж. Связь речи: стих. 10 Посреде гор пройдут воды… на ты (т. е. на воды –то) птицы небесныя привитают, т. е. сверху, с воздуха или с гор – то спускаются и гнездятся небесные пташки. От среды камения дадят глас. Какая картина! В ущельях меж скал и утесов протекают ручьи, на них могут расти кусточки. И вот пташки заводят на этих кустах гнезда и поют себе на привольи, и далеко по ущельям и скалам разносятся их голоса» … Вот одно из тех многих картинных объяснений, которыми дарил поэт-филолог своих друзей. В письмах к ним он то восстановляет самостоятельное употребление местоимения ся, то восстает против новаторского употребления в богослужебных книгах прописных букв там, где в древних славянских списках были строчные; то восстановляет смысл выражения, например, в 1-м послании к Тимофею: «Молю прежде всех за… царя (царя)», то хлопочет о восстановлении древнего слова царь, которое с 1721 года, после окончательной победы над шведами, заменено титулом император. «А почтенное слово: царь до того унизили, что вставили в титул: царь польский, а до царя ему далеко. Унизили имя: царь, а небесный-то Царь?». В слове преосв. Амвросия «о благодарности» на 17 октября раз пять в двух местах все говорится слово царь, и лишь однажды употреблено в конце слово император и то в роде официального титула». Николай Иванович полагал, что слово царь – церковное и в богослужебных книгах оно к месту, при выражении сердечного религиозного чувства. Его интересует, почему в тропаре св. Николая есть слово «священноначальниче», а в общем тропаре святителем это слово пропущено. В славянском древнем переводе стояло: святитель. И он замечает, «что грамматисты и эллинисты 17 века в погоне за буквальной точностью многое уничтожили из древнего разумного и здравого». Им объясняется выражение «един суббот» и т. п.

При занятиях богослужебными текстами Николай Иванович еще в 1883 году захотел уяснить себе правила церковной орфографии. Ему бросилось в глаза, что в издании Саратовского братства Креста: «Молитвы и песнопения из богослужебных книг православной церкви» орфография принята совершенно русская, нет не только сокращений с титлами, но даже и ударений. Он «пустился в составление некоторым образом учебника церковно-славянской грамоты» по богослужебным изданиям Московской Син. Типографии, стараясь принести и разъяснить основания и принципы церковной орфографии, чтобы она представляла вид некоторой маленькой системы. Этим он и пользовался при и изданиях часослова, октоиха, псалтири. И когда Николай Иванович получил «симпатичное и радостное» известие: «Ныне у нас (в Св. Синоде) уже положено и свыше разрешено печатать выходные листы в конце и титулы разрядкой» (май 1889 г.), он усердно просил применить это распоряжение при издании упомянутых выше богослужебно-учебных книг.

При исследовании отдельных песнопений Николай Иванович в 1884 году обратил внимание на «Последование благодарственного и молебного пения в день Рождества Господа нашего Иисуса Христа» и нашел сильное сокращение молитвы в книге молебных пений издания 1870 г. сравнительно с упомянутым «последованием» (1882 г.). Пропуски все очень сильные и патриотические. Молитва в полном своем составе представляет великолепный памятник настроения русских в отечественную войну. «И нашлась жестокая рука, которая отсекла сии высокие и поучительные места в молитве, исказив ее художественное построение». И Николай Иванович «с благодарностью к руке, восстановившей драгоценный памятник, вклеил последование в книгу молебствий, дабы в семинарской церкви впредь читалась полная, художественная и поучительная молитва».

Наследуя историю молебного пения на новый год, Николай Иванович нашел, что в книге молебных пений 1763 г. его нет и оно появилось лишь в издании 1784 г. и своим упоминанием об агарянском нечестии, об ересях и отступствах, наводит на мысль, что составлено после турецких войн, в виду французской революции и масонства. Новолетнее молебствие в 1887 году поразило Николая Ивановича живописностью и грациозностью изображений, например: «Исходы утра и вечера украсиши. Начало псалма 64: «Тебе подобает песнь, Боже, в Сионе» может быть отнесено к православной церкви, а выражение: «словеса беззаконник перемогоша нас» точь-в-точь приходится к нам, русским, против которых направлены клеветы и сплетни Западной Европы. Из архивных дел Св. Синода Николай Иванович добыл оригинал молебного пения на новый год 1788 г. Сличив его с нынешними, он нашел, что в молебное пение вошла идея Императрицы Екатерины о завоевании Константинополя и присоединялось даже осенение архиереем во все стороны крестом, но зачеркнуто. Расследуя историю молебного пения о начатии учения отроков по оригиналу 1788 г., сравнительно с современными, Николай Иванович заметил, что в молебное пение 1788 г. вошли педагогические идеалы народных школ, скопированных с австрийских, например, вместо древнего; «светом твоего богоразумия» поставлено «светом твоего благоразумия». Так как теперь идеалы школы возвратились к православно-церковному направлению, то он полагал, что молебное пение нужно приблизить к древнему церковному типу, какой доселе сохранился в листовом требнике. В конце 1887 г. Николай Иванович издал «Историю молебного пения», где проведены и довольно подробно разработаны все молитвы и последования. Ему хотелось «Молебное пение при начале учения отроков» заменить «Последованием», егда приходит отроча учитися священном писанием. Событие 17 октября 1888 г. произвело на Николая Ивановича сильное впечатление. Он вместе со всей верующей Россией увидел в этом проявление благости Божией над царским семейством и считал в высшей степени поучительными величие духа Государя, доблесть христианскую и то крайнее смирение, с которым Государь принял милость Божию.

Когда в 1889 г. он получил от своего друга «Последование благодарственного и молебного пения месяца октоврия в 17 день», то признал логичными содержание и порядок дополнительных прошений на великой ектении. Разумностью он называл отменное соответствие приведенных из св. Писания мест, например, паремии из Исаии, апостола и евангелия. Особенную назидательность он усматривал в коленопреклонённой молитве. «Вся она очень хороша, но особенно назидательно ее окончание: «да взыщем в просвещении нашем истины Твоей, в начинаниях славы Твоей, в делах наших соблюдения святых Твоих заповедай, и да будет на царех наших и на державе российстей благоволение, милость и благословение отныне и до века». Попутно он указал и на ошибки: «молим ти» вм. «молим ти ся», «мятежа̀» вм. «мяте́жа», «дивно сохранив всех чад» вм. «вся чада», о «еже и в предняя призрети», а лучше – «призирати».

Кроме проверки богослужебных текстов и издания их, Николай Иванович воспользовался своей любовью к церковной славянщине в целях учебных. Когда в 1884 г. началось восстановление церковно-приходских школ, он в них увидел могучее средство воспитать русский народ в любви к церкви и отечеству, что давно делал по отношению к инородцам в своих миссионерских школах. Поэтому Николай Иванович ревностно примкнул к начавшемуся движению, стал в число членов синодального Учил. Совета и своей педагогической опытностью много содействовал правильному устройству школьного дела. Мало этого, он начал составлять книжки для начальных русских школ, преимущественно церковно-приходских. В 1885 г. он составляет «Обучение церковно-славянскому чтению», как приложение к «Книжке для чтения» А. П. Сердобольского. Материал взят из богослужебных книг, а при печатании Николай Иванович постарался представить текст образцовый, вполне согласный с московской церковной орфографией. Первый опыт, однако нашел себе строгого ценителя в лице Гильдебрандта¹⁶, который представил много поучительных замечаний, произведших сокрушающее впечатление на автора этого первого опыта. Однако автор принял к сведению многие полезные указания критика, особенно относительно «опущения в книге и объяснительных замечаний для народных учителей». Поэтому в следующем издании (1887 г.) «Обучение» уже составляло отдельные книжки для учеников и для учителей и ходко пошло по церковным школам.

В 1888 г. Николай Иванович составил «Церковнославянскую азбуку для церковно-приходских школ и для школ грамоты», а еще раньше представил на предварительное воззрение Училищного Совета свою статью: «Обучение по церковно-славянской азбуке» напечатанную в киевском журнале: «Церковно-приходская школа», где изложил свою идею, как бы оживить заброшенный старый способ обучения азбуке. Совет отнесся к его мысли вполне сочувственно, не высказывая, впрочем, решительного суждения о будущей еще тогда работе. Упомянутая азбука и представляет небольшой опыт, в котором он применил свои взгляды, «обработал идею верную». Этот опыт мог подвинуть и других заняться подобной же работой. Азбука вышла в 2 книжках: для учителей и для учеников. В 1886 г. Николаю Ивановичу вздумалось просмотреть краткую грамматику церковно-славянского языка для духовных училищ, и он заметил в ней немало явных описок, недосмотров и обмолвок и поспешил сообщить свое наблюдение, тем более, что грамматика еще готовилась к выпуску. Выписав целую массу погрешностей, он признал одни корректурными ошибками; другие, по его мнению, зависели от неправильного взгляда на задачу. Грамматика была написана для языка наших церковных книг. Автор ее принял за основание Елизаветинский текст. Ему хотелось соблюсти научность; между тем смесь славянских форм с русскими в Елизаветинском тексте разрушала всю последовательность и научность. Это вошло в саму сущность труда, и масса противоречий должна спутать умы учеников, особенно спряжения и склонения, представляющие «трущобу непроходимую».

Производя расследования богослужебных текстов, Николай Иванович разыскивал по местным церквам старые издания и находил последние 17-го и 18-го веков; но они были растрепаны, разбиты и не полны. В одной церкви по книге молебных пений времен Императора Павла I доселе отправляли благодарственный молебен. «Старопечатные книги свято хранились многочисленными и усердными чтителями – старообрядцами, а мы-то что бережем и чем дорожим? Будьте уверены, что лет через 20–30 и лоскутков не останется от этих книг», говорит Николай Иванович. Ему случайно достался от одного священника Тверской епархии служебник с именем благоверного царя и Великого Князя Алексея Михайловича, но православной редакции. Экземпляр был разделен на несколько переплетов, из которых сохранились только два, и те довольно растрепаны и отчасти растеряны. Он велел их подшить и отдал в библиотеку Каз. Академии как замечательность. Судя по некоторым поправкам и вариантам на полях, натиснутым от руки и по грубоватой работе, это был какой-то подробный экземпляр в роде первоучины; тогда еще не совсем установился новоисправленный текст. Николай Иванович посему просил своего друга и покровителя «сделать административное распоряжение от своего имени по всем епархиям, чтобы из монастырей, соборов и церквей все новоисправленные книги 17, 18 и, пожалуй, даже первой четверти 19 столетия были представлены в местные духовные семинарии и академии; в академиях и семинариях сделаны были бы им реестры, с обозначением места и времени напечатания, по выходным листам, если они целы или по ектениям приблизительно. Таким путем можно бы составить собрание всех по порядку изданий церковных, священных и богослужебных книг каждой типографии. Таковыми собраниями нужно снабдить все духовные академии, а кроме того, сделать по местам в некоторых епархиях церковные музеи. А текущих изданий нужно выслать непременно в каждую академию по экземпляру, заменяя подносные».

Замечательная мысль Николая Ивановича, высказанная 2 января 1885 года, судя по газетным сообщениям, начинает приводиться в исполнение лишь теперь именно путем заведения специальных древлехранилищ.

Отдаваясь всей душой книжному делу, Николай Иванович старался поощрять в этом отношении и своих семинарских сослуживцев. Когда А. П. Сердобольский составил «Книжку для чтения» для употребления в народ. училищах, Николай Иванович принимает в этом издании самое живое участие, присоединяет к ней свое «Обучение церковно-славян. чтению», рекомендует эту книжку, как совершенно удобопонятную для детей по изложению, интересную по содержанию; надеется, что она понравится и С. А. Рачинскому. Про автора он пишет к своему другу, что Сердобольский «поистине составляет основу и краеугольный камень Казанской учит. семинарии, служа в ней безраздельно с самого основания. Как преподаватель русского языка и словесности, старающийся не просто передать ученикам русскую этимологию и орфографию, как сухой регламент, но показать в тоже время живописность и красоту русского слова, он не заменим. И все это он ведет с любовью и некоторой восторженностью или вернее с одушевлением. Он не остановился на одном законченном курсе, а с каждым годом вводит новые мысли и улучшения. Теперь, например, он настаивает на выразительном и художественном чтении, на практике показывая и разъясняя своим ученикам, как от того или другого чтения меняется сама мысль. Его издание не есть барышничество или спекуляция, а есть добросовестный труд ради пользы народного образования и воспитания. Через неделю я представлю Вам отпечатанные листы «книжки» и образчики ее картинок для того, чтобы Вы составили понятие о ее внешности и частью направлении. Но я заранее убедительнейше прошу Вашего содействия и покровительства этому изданию. А мое немудрое «Обучение церковно-славянскому чтению» имеет необходимую связь с этой книжкой. Если это мое изделие найдете полезным для церковно-приходских школ, то Сердобольский сделает значительную уступку на нее». «Только неутомимая энергия, художественная взыскательность да точность, безотвязная настойчивость добиться возможно лучшего исполнения своей идеи, отличающие характер Сердобольского, могли достигнуть такого результата, какой Вы видите», писал Николай Иванович представляя его «Книжку» К. П. Победоносцеву. «Книжку свою он издает в трех видах: один для русских без обозначения ударений, другой с обозначением ударений черненькими буквами – для крещеных инородцев, третий – с таким же обозначением ударений, но без картинок и без славянского приложения – для магометан» (4 дек. 1884 г.).

Точно также Н. И. рекомендовал вниманию К. П. Победоносцева и другого преподавателя В. Н. Витевского, автора капитального исследования о Неплюеве, и мудрый покровитель оказал живое участие в поднесении печатных трудов этого литературного работника по истории Уральского казачьего войска Государю Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу, благоволившему пожаловать из царских щедрот вспомоществование на издание трудов Вл. Николаевича. Сообщая сведения о дальнейших работах В. И Витевского о Неплюеве, Николай Иванович сообщает, между прочим, что в Оренбурге Витевский нашел иконостас походной церкви, устроенной Петром Великим для своего крестника калмыцкого тайши, и вдовой последнего подаренной Неплюеву. Иконостас написан художественно на шелковой материи; теперь стоит на горнем месте в церкви Неплюевского Кад. Корпуса. Стоит так, что местные иконы сближены, а царские врата поставлены по краям, каждая половина на соответственном месте.

Но еще большего внимания и покровительства Николая Ивановича заслужили труды преподавателя семинарии С. В. Смоленского по церковному пению, любимому делу инородческих школ. Когда Смоленский приготовил в 1884 г. курс хорового пения, Николай Иванович убедительнейше просил своего друга защитить, поддержать и осуществить этот курс, который «своей пользой и потребностью перевесит все октоихи, и часословы в сложности, ибо пение влиятельнее и сильнее чтения». Получив рукопись обратно с указанием должных исправлений, автор не замедлил сделать капитальную переработку учебника, согласно произведенных им летом 1884 г. наблюдений за преподаванием хорового пения и музыки за границей. «Я уверен, говорит Николай Иванович, что издание его учебника и та польза, какую эта книга станет приносить народным школам, усугубить ревность Смоленского к церковному пению и сильно поощрить и подвинет его собственное певческое образование и опытность». Смоленский пересмотрел и довольно подробно изучил певческие рукописи Соловецкой библиотеки; большинство их крюковые; есть несколько очень старых – 15 и 16 в. Он собрал из них много материала, который может составить своего рода археологическую монографию о церковном пении. Высокий покровитель принял учебник под свое покровительство, и он вышел на свет, при живом участии Николая Ивановича в этом деле.

С. В. Смоленский задумал потом переделать этот курс для духовных семинарий и издать азбуку Мезенца и описание Соловецких крюковых нотных рукописей. Денежное пособие из сумм Св. Синода было дано, и в 1887 г. автор-издатель с утра до ночи сидел над своими разнообразными корректурами, да мимоходом стал печатать описание харатейного ирмология Воскресенского монастыря 12 века со снимками замечательных мест. «Его работа над курсом и крюками, производимая так энергично и отчетливо, во-первых, ясно показала и определила его талант и призвание, во-вторых, решительно содействовала его развитию и возмужанию; теперь можно сказать, что он пришел в меру возраста настоящего работника на этой важной и обширной ниве православнорусской церковности – церковного пения, для которого в нем соединились и критическое суждение, и музыкальный талант, и практическая опытность, и сила регентская. Я имею слабость обобщать и строить планы. Эта моя черта так и рвется пофантазировать над будущей судьбой вышеупомянутого крупного и редкого таланта; но здесь я поставлю точку», пишет Николай Иванович.

Курс Смоленского в настоящем его виде и составе предназначен был для людей, начинающих нотное обучение прямо с азов, для занятий в учительской семинарии, в которой есть детские голоса и достаточное число часов для занятий. Курс заключал в себе цифирную нотацию. Он встретил доброе мнение со стороны К. Петр. Победоносцева, который и предложил Н. И. переделать курс для духовных семинарий на круглые ноты, так как семинаристы уже прошли элементарный курс пения в духовных училищах. Николай Иванович постарался выступить в защиту цифирной нотации, впервые заведенной о. Макарием, алтайским миссионером, в Казанской Крещенотатарской школе. Он указывал, например, на сочувствие, которое встретили курс люди, занимающиеся нотным пением. «Цифирная система, весьма удобная для начального обучения и для разъяснения элементарных правил пения и гармонии, крепко принялась в здешней учительской семинарии, говорит Ильминский, а также у татар, чуваш и др. инородцев. Благодаря цифрам, все эти простые дети основательно усваивают законы музыки, сознательно исполняют церковное песнопение, могут дать отчет в построении аккордов и распределении голосов. Если цифирная система уже так прочно укоренилась и получила столь широкое распространение, то и оставим ее в покое. Я слышал, что она практиковалась не очень давно и в Петербурге в заведениях Императрицы Марии. Значит и в Петербурге она может иметь сторонников. Против нее стоят в Петербурге члены придворной капеллы, опасаясь подрыва своим изданиям, петербургские производители школьных пособий; они же и ценители не беспристрастные к произведениям провинциалов. К этому нужно присоединить и силу привычки. Архиерейский певчий от молодых ногтей сродняется с круглой нотой, и ему не милы не только цифры, но даже и квадратные ноты. Не эта ли причина, что в Петербурге на этих годах некоторые учебники для церковного пения обиходного были напечатаны круглыми нотами вместо квадратных… Круглые ноты – создание итальянское, католическое, иноземное и иноверное. Вошли они в русскую церковь случайно и не особенно давно; вошли силой власти, через придворную капеллу и архиерейские хоры, как на западе уния вошла через высшее духовенство и магнатов. С этими нотами вошли в нашу церковь чужие, а подчас и неприличные напевы. Мне кажется, круглые ноты принесли в нашу церковь столько зла и растления, что их пора бы давно изгнать из церковной ограды; пусть они остаются на театральных подмостках. Цифры мне тем дороги, что они исподтишка подкапывают веру в решительный и исключительный авторитет и необходимость итальянской ноты. Потеряли мы, как старый хлам, отбросили почтенные, чисто русские знамена. Ястребов прислал Смоленскому греческий учебник церковного пения в двух частях, составленный и напечатанный в Салониках в недавнее время. Это что-то очень интересное. Когда Смоленский покончит свои работы над соловецкими крюками, то хочет, при помощи какого-нибудь грека, приняться за этот учебник и узнать греческую систему церковного пения. Достойно замечания и даже бы подражания, что в этом учебнике напевы изображены не нотами, а своими греческими знаменами, отличными от всех крюков. Не думаю, чтобы салоникский грек был незнаком с итальянской музыкой и с круглыми нотами: но он, стало быть, крепче нас, русских, духом патриотизма и церковности». Николай Иванович очень испугался, что Смоленский в 1887 г. почти потерял голос от крайнего напряжения голосовых связок при обучении хора в 1886 г, когда он устраивал чуть не ежедневные спевки и во время преподавания не щадил ни себя, ни своего голоса. «Это было бы большим несчастием потерять такого талантливого и усердного работника на поле церковного пения», писал он по этому поводу. Скоро (в августе 1889 г.) Николаю Ивановичу пришлось расстаться с С. В. Смоленским, который при его же помощи перешел на службу в Москву директором Синодального хора.

В 1891 г. Николай Иванович уже мечтает – того самого якута, который поступил в придворную капеллу, видеть в московском синодальном хоре для подготовления в регенты. Здесь Смоленский, наслушавшийся в Казани инородческого пения и содействовавший благоустройству нотных переложений для инородческих богослужебных текстов, мог бы научить якута перелагать на ноты якутские церковные песнопения, чтобы явиться на родину с знанием в голове и партитуры в руках.

Не менее интересовался Николай Иванович деятельностью своего товарища по службе в Академии Евфимия Александровича Малова, который не бросил своей миссионерской деятельности среди мусульман и после 1870 г., когда он перешел на кафедру еврейского языка и библейской археологии. Так в 1884 г. он хлопочет добыть для него консисторские дела об отпадении крещеных татар в 1882 г. в Уфимской епархии. Он имеет с ним сношения по миссионерскому приюту, находившемуся до 1892 г. в ведении Евфимия Александровича; советуется с ним о воспитанниках этого приюта и инородческих делах; с ним он шел рука об руку в делах переводческой комиссии. Но особенно Николай Иванович интересовался беседами, который Е. А. Малов вел с ученым муллой Сахибгиреем Ахмеровым. «Этому мулле 32 года. Он даровит и энергичен. Ум его пытливый и придумчивый, трудолюбие неистощимое. Мусульманские языки знает основательно, науки мусульманские изучил глубоко; начитан в евангелии и библии, довольно ознакомился с нашими толкованиями, даже читал отчасти Иоанна Златоустого. Беседы Ахмерова, как и вообще знакомство его с о. Маловым начались в марте 1882 г., велись систематично о. пророках по порядку: Адаме, Аврааме, Моисее и Давиде: об Иисусе Христе и Магомете еще осталось говорить, но и о них была частью речь вне систематической программы. Эти беседы с небольшими перерывами продолжались несколько лет. Ахмеров держался все крепко, возражал сильно и находчиво, наконец в настоящем 1890 г. в нем обнаружился крутой поворот в религиозных воззрениях против Корана и в сторону евангелия. Ему уже не сочувственно стало магометанское общество, и он оставил медресу, в которой учился и по окончании курса продолжал жить до последнего времени, пользуясь вниманием и сочувствием учащихся и других мусульман. В начале октября он переселился в Академическую слободку на дачу протоиерея Малова, который продолжал здесь его навещать по нескольку раз в неделю. Этот внутренний переворот совершился после сильной внутренней борьбы, следовательно, прочно и глубоко.

Обращение Ахмерова знаменательно, как плод многолетнего, систематического и непрерывного собеседования его с протоиереем Маловым, веденного с обеих сторон от всей души и с искренней любовью к истине. Замечу, что о. Малов силен, как миссионер, не одними только препретельными словесами, но паче религиозным убеждением, живой церковностью и симпатичным отношением к собеседникам и серьезностью тона. В обращении Ахмерова я вижу настоящий, прочный и живой зародыш миссионерского дела, как органического процесса, к которому предыдущая сорокалетняя жизнь миссионерского отделения, как противо-мусульманского, служила подготовкой. Труды покойного профессора Саблукова и преемника его о. Малова составили почву, в которой и зачалось теперь в лице Ахмерова действительное противо-мусульманское миссионерство. Этой, случай – единственный; потерять его –грех, и им надо воспользоваться, надо его поддержать, чтобы из этого зародыша возросло многоплодное дерево. В этом и состоит сущность моей мысли. Ахмеров, оставив татар и магометанство, лишился и тех случайных, небольших заработков, которые он мог иметь прежде; теперь его о. Малов бесплатно держит на своей даче и помогает понемногу своими деньгами. Ахмерову надо составить теперь же некоторое содержание. Но Ахмеров не будет пользоваться оным, как пенсией за обращение: он может сильно и полезно помогать в занятиях противо-мусульманского отделения. Вот его занятие и положение – практикант арабского книжного, преимущественно богословско-научного языка. Студенты миссионерского отделения пишут сочинения и исследования о разных мусульманских вопросах по мусульманским, преимущественно арабским источникам. Таковых источников очень много; есть из них толстые, схоластично и мудрено изложенные. Ахмеров способен по целым дням и часам толмачить подобные книги студентам. Но он сам настолько проникся сознанием и очевидностью недостатков Корана и ислама, что не преминет писать о них сочинения, а также при случае устно беседовать с учащимися татарами-шакирдами (сартами), с которыми у него могут возобновиться не совсем порвавшиеся внутренние и научные связи. Так хлопотал Николай Иванович об Ахмерове перед Константином Петровичем Победоносцевым, заявляя, что мысли его разделяет и Казанский владыка Павел, уже имевший об Ахмерове подобные же соображения. Новый практикант должен быть сверхштатным помимо о. Василия Тимофеевича, который остается за крещеными татарами.

Ахмеров был крещен в Раифской пустыни (в 30 вер. от Казани), с наречением Павлом по крестному отцу Николаевичем. Имя апостола Павла он избрал по глубокому уважению к апостолу языков, коего послания он читал усердно и с умилением. Хлопоты Николая Ивановича увенчались успехом, и с января 1891 г. он был поселен в Каз. Академии. «К нему приходят знакомые ему татарские шакирды. Из них некоторые хоть теперь готовы креститься, но боятся татар магометан. По шариату если мусульманин отступил от своей веры, то ему должно предложить возвратиться и разъяснить ему пункт сомнения, из-за которого он отступил от ислама; можно дать ему отсрочку на три дня; но потом, если он не согласится, то его убивают. Смертная казнь в России, конечно, не допускается правительством русским; так магометанская совесть, считая шариат обязательным для себя, может осуществить тайно. А муллы и особенно фанатичные татары общественники принялись теперь сторожить шакирдов и зорко следить, не ходить ли кто к Ахмерову. Нужно бы что-нибудь устроить среднее между казенным и частным, т. е. частное убежище для неофитов на казенные средства или на средства Прав. Мис. Общества. Из этих обращающихся ученых мусульман нужно составить некоторую общину литературную для ведения полемики устной и письменной с татарами магометанами». Так писал Николай Иванович.

В Ахмерове принял участие племянник бывшего Нижегородского, потом Казанского владыки окончивший курс филолог Петров, пожелавший идти по миссионерским стопам своего дяди. Он в учебном 1890/91 г. слушал в Казанской Академии сокращенные курсы и был поселен в здании Академии, сошелся с Ахмеровым, принимал живое участие в его крещении и одного его последователя захотел увезти в Нижний, чтобы там его крестить.

Не меньшим вниманием и защитой пользовался известный сотрудник Николая Ивановича по просвещению чуваш, «дитя его сердца» Иван Яковлевич Яковлев, связанный со своим руководителем еще и тем, что по окончании курса в Университете женился на воспитаннице Николая Ивановича, дочери его друга А. А. Бобровникова Екатерине Алексеевне Бобровниковой. Иван Яковлевич обращенный Николаем Ивановичем в свою веру, всецело предался осуществлению идеи великого учителя в применении к чувашам, устроив в Симбирске центральную чувашскую школу, превращенную потом в учительскую школу, и ряд школ-отраслей в разных местностях чувашского поселения. Казанская система принесена Иваном Яковлевичем в Симбирский край для замены прежней обрусительной Симбирской системы о. Баратынского; естественно вызвала отпор в прежних деятелях, особенно в духовенстве, после того как стала поставлять кандидатов на духовные должности в инородческих приходах. Начались доносы, корреспонденции с целью подорвать деятельность инспектора чувашских школ. Такова, например, была корреспонденция в 9 номере Церковно-общественного Вестника за 1884 г. «Из Чебоксарского уезда. О деятельности г. Яковлева по образованию чуваш». Здесь сделаны были на этого почтенного и самоотверженного труженика ядовитые намеки со стороны чувашских переводов. Для людей, не знакомых с делом, и тем более для не сочувствующих инородческим переводам, эта ехидная статья могла подать повод к сомнению. И вот Николай Иванович пишет на нее опровержение, рекомендует Яковлева К. И. Победоносцеву в предупреждение толков и недоразумений.

Когда И. Я. Яковлев задумал о преобразовании своей центральной школы в учительскую, с назначением от Св. Cинода денежного вспомоществования на преобразованную школу, он с общего совета и согласия составил докладную записку о нуждах своего детища и через Николая Ивановича представил ее К. П. Победоносцеву. Николай Иванович призывал «благосклонное внимание последнего на деятельность и нужды симбирской чувашской школы со включением ее учредителя и главного деятеля труженика Яковлева». Он восхищался Симбирской школой, куда ездил для душевного успокоения и наслаждения церковной службой, пением и всем строем школьной жизни.

Когда Симбирская консистория стала делать препоны к ежегодному поступлению трех учеников Симбирской чув. школы в духовную семинарию, Николай Иванович горячо взял школу под свою защиту, и 1-го февраля 1890 г. усердно хлопотал перед своим другом, чтобы прием чуваш Симбирской школы не только продолжался, но, чтобы эти чуваши-семинаристы могли занимать священнические места в чувашских приходах и других епархий. Он обращает внимание своего друга на ученика чувашской школы Яковлева Ананию Данилова, стремящегося к монашеству и посетившего русские св. места. Этот Анания направлен был Яковлевым на миссионерские собеседования с чувашами, ходил по деревням и до такой степени влиял на темную чувашскую среду, что в одной деревне по его увещанию и настоянию пожгли ирихов. Это род кереметей; вырезаются из лубка дощечки в виде треугольника, четырехугольника, круга и т. п. кладут их в лукошко вместе и с жертвами: оловянными подобиями монет, кусочками хлеба; все это вешают в сарае или клети, и в этом полагается страшная вражья сила. Возбужденные Ананией чуваши привязывали к веревкам эти лукошки, с криком и насмешками тащили по деревне, палками колотили ирихов, вытащили за деревню и бросали в пылающий костер, при некотором, однако сожалении части населения, особенно старух. И вот в 1890 г., на пороге 20 столетия в центре православной Руси христиане-чуваши повторяют Киевские сцены крещения Руси! Николай Иванович вспоминает при этом слова своего друга, что простые люди из народа гораздо лучше умеют говорить с этим народом, чем ученые профессора; указывает на сильное влияние чувашской книжки свящ. Филимонова «О загробной жизни», читаемой чувашами с умилением и глубоким интересом. Система брошюр о христианстве оказывается самой подходящей для миссионерства. На инородцев более всего действует движение сердца, наглядная картина, трогательнее жалостливое изображениe. Н. И. хлопочет перед своим другом о высылке Анании для собеседований через И. Я. Яковлева творений св. Дмитрия Ростовского, Тихона Задонского и Четьих Миней; обещается выслать записки этого миссионера своему другу «для сведения и собственного удовлетворения христолюбивого сердца».

За год до смерти, 3 февраля 1891 г., ревностный предстатель за инородческое дело с горьким чувством изливает перед К. П. Победоносцевым следующие грустные думы: «против инородческого образования воздвигается издавна, а чем дальше, тем больше – вражда и брань с разных сторон и разного содержания. Вот, например, m-me Берви жалуется на Яковлева, что он повсюду заводит чувашские школы и чувашский язык, – он заводит или лучше старается заводить школы повсюду, где крайняя необходимость, где чуваши стали уходить в магометанство, а теперь начинают понемногу возвращаться; что этим будто бы Яковлев делает помеху русскому населению и русскому богослужению. Значит, русскому населению было легче и приятнее, когда чуваши язычествовали или даже уходи в магометанство… Эта госпожа есть отголосок приходского сельского духовенства…, есть люди, которые почти ждут моей смерти, полагая что я единственная опора и защита инородчества, говорит падающий под тяжестью возложенного креста деятель. В защите бедных, чуть начинающих становиться на ноги и видеть свет Христов инородцев. Господь да защитит! Восклицает он свой предсмертный завет искреннему другу. Вот почему Николай Иванович и старался познакомить своего друга с деятельностью своей миссионерской дружины, представлял их сановному покровителю инородчества, чтобы он воочию уразумел инородческое дело, «все подробности миссионерских обстоятельств и событий». Зато с каким глубоким чувством благодарности говорит Николай Иванович о лицах, понимающих инородческое просвещение, каковы Иннокентий, митрополит Московский и его преемник Макарий, Амвросий, архиепископ Харьковский, приснопамятный Антоний Казанский, Павел Казанский, Варсонофий Симбирский, Никанор и Дионисий Уфимские и некот. другие епископы восточного края России.

Неутомимый Николай Иванович, как приставник инородческого просвещения, защитил от клеветы и козней и Николая Петровича Остроумова, уже нам известного директора Ташкентской Учительской Семинарии, ученика Казанской Академии, в 1883 году 30 сентября перемещенного в директоры Ташкентской классической гимназии Остроумову с самого начала службы пришлось подпасть под ревнивое недоброжелательство Куна, который завидовал внимательному отношению Кауфмана к Николаю Петровичу и старался инсинуациями вредить ему. Николай Иванович еще в 1878 г. заметил это и потребовал от Куна разъяснений, но Кун в 1879 г. постарался рассеять всякие подозрения. 4-го мая 1882 г. Кауфман скончался, оставив 5 средних школ и 74 низших училищ. Кун уехал в Петербург и здесь Остроумов был оклеветан перед новым генерал-губернатором Черняевым и глав. инспектором Забелиным, которые явились в Ташкент предубежденные против казанцев. В своем защитительном письме к Константину Петровичу Победоносцеву от 11 ноября 1883 г. Николай Иванович подробно рассказал известную нам историю поступления Остроумова в Ташкент сначала инспектором народных училищ, а потом директором семинарии. Последний поставил семинарию прекрасно во всех отношениях, и генерал-губернатор края К. П. Кауфман был доволен им. Порядки семинарии нравились и преемнику Кауфмана М. Г. Черняеву. Вдруг признано было излишним существование семинарии, с таким трудом и настойчивостью, устроенной первым генерал-губернатором края, и ее задумали превратить сначала в реальное, потом в 4-классное училище для русских и туземцев с приготовительным классом для последних, и Остроумов с душевным сожалением перешел в гимназию, по ходатайству местного начальства.

Зная Остроумова по Академии, Семинарии, Братству св. Гурия, как человека честного, искреннего, православно-русского, трудолюбивого, Николай Иванович усмотрел во всей этой истории указание промысла Божия. Шестилетнее служение Остроумова в Средней Азии должно было расширить и утвердить его познания в силе магометанства и служить подготовлением к управлению Казанской Учит. Семинарией. «Настоящее мое директорство, писал Николай Иванович, я всегда находил и чувствовал превышающим мои силы и, говоря по совести, рискнул взвалить сию ношу на свои плечи только благодаря совершенному отсутствию даже мало-мальски подходящих людей. Единственно, что я имею полезного для семинарии, это мое убеждение в необходимости религиозно-нравственной, православно-христианской, церковно-русской основы для народного русского просвещения; это собственно и почти исключительно и твержу я из года в год на своих уроках педагогики. Все прочие учебные предметы и науки идут успешно и основательно, благодаря собственно добросовестной и просвещенной деятельности г.г. преподавателей. Но меня угнетает формально-административная и формально-экономическая, впрочем, и вообще экономическая сторона дела. Тут необходимо руководство директора, а я к этому не имею ни способности, ни охоты. Я, впрочем, понимаю, что и формальность нужна, но не могу и не умею ее исполнить. Впрочем, если я нравственно обязан заботиться об упрочении Казанской Учительской Семинарии на многие годы и навсегда, то самый мой возраст уже должен внушать мысль о приискании заместителя. И вот совершенно неожиданно Господь указывает лицо вполне благопотребное и благонадежное – Остроумова». Заявляя, что ему никто не намекал об отставке, что Попечитель Каз. Учеб. Округа к нему благоволит, а Министр Народ. Просвещения оказывает ему высокое внимание и благорасположение, он выражает сожаление, что своей неумелостью ставит их в затруднение. Настоящие служебные обязанности подавляли его спокойствие духа, отвлекали внимание от любимого дела: переводов и издания инородческих книг и других отраслей инородческого дела. Не имея пока от Остроумова выраженного желания переселиться в Казань, он просит лишь о частном содействии к тому, чтобы Остроумов считался кандидатом на его место в Казанской семинарии, направление которой ему было симпатично, а «большинству русских педагогов вовсе не симпатично». Стало быть, он постарается это направление поддержать и упрочить, а его хозяйственные способности и административная опытность восполнят и внешне-формальную, домостроительную сторону семинарской жизни. Николай Иванович послал к К. П. Победоносцеву несколько сочинений Остроумова, напечатавшего довольно длинный ряд статей, и миссионерско-патриотическую статью: «Что такое Коран?». Чтобы еще более убедить своего друга, он предложил его вниманию выписки из писем только что поступившего в 1883 г. в Ташкентскую семинарию учителем математики студента Казанского Университета N. Последний в письмах к своей матери откровенно излагал впечатления человека свежего, не успевшего еще втянуться в местные интересы, относительно семинарии. По его письмам ученики Ташкентской семинарии поступали в нее с очень слабой подготовкой: «не имеют обыкновенно понятия даже о сложении». Они все народ взрослый, поступали по окончании курса 4-х классного начального училища. «Хорошо, что директор Остроумов смотрит на дело с правильной точки зрения: он не требует выполнения программы, а заботится о том, чтобы ученики знали хотя немного, но основательно», пишет он. Молодого педагога заботит новый для него предмет: методика арифметики, которую он должен читать в последнем классе. Это слабая сторона университетской подготовки, не дающей ни математикам, ни филологам педагогических познаний, не знакомящей ни с историей педагогики, ни с методиками школьных предметов, ни с дидактикой. Понятно, что одни педагоги проходят методику арифметики «по книге Евтушевского – отсюда до сюда», а другие, более добросовестные, «вслух читают задаваемые уроки, затем разъясняют прочитанное, задавая ученикам вопросы; при этом некоторые ученики противоречат, и выходит оживленная беседа». Этот способ один из более удачных при невысоком уровне развития и познаний учеников, про которых автор-математик писал: «Семинаристы 4-го класса народ все дельный; к сожалению, нельзя того сказать про другие классы». Но это, может быть, зависело и от дурной подготовки поступающих из народных школ. Директор и учителя ему понравились: «между ними нет ни одного формалиста, ни одного сухого педанта. В библиотеке много хороших книг по разным отделам, кроме математики». Перевод директора для семинарии оказался «неприятной новостью». Дежуря в первый раз в семинарии, математик «обошел все здания, побывал в спальных, в мастерских, обедал с семинаристами и нашел все хорошо устроенным; присутствовал на спевке хора. Хор составился недавно и идет еще плохо. Далее он прекрасно отзывается о законоучителе Воскресенском, как о трудолюбивом и честном человеке, свыкшимся с Ташкентской жизнью; о посещении семинарии епископом Неофитом, который «осмотрел семинарию, присутствовал на уроках Закона Божия и русского языка, видел завтрак. Семинаристы поднесли ему в подарок посох, сделанный одним из воспитанников и несколько книжек, составленных преподавателями семинарии, между прочим киргизский словарь и хрестоматию. Столярные работы многих семинаристов очень недурны. Некоторые делают даже музыкальные инструменты»; например, автор «видел скрипку работы одного воспитанника: звук ее хоть куда».

Этот отзыв молодого педагога дышит правдивостью и свидетельствует, что семинария поставлена была Остроумовым совершенно правильно, и нужно было выждать ее результатов, а не ломать школу после первых же годов ее существования.

Константин Петрович видимо заинтересовался Остроумовым и попросил преосвященного Неофита дать частный конфиденциальный отзыв о Ташкентской учит. семинарии, ее преподавателях и бывшем директоре Остроумове, которого интрига обвиняла во всем, чуть ли даже не в нигилизме. Дело стало разъясняться. Заведующим учебной частью в Туркестане в это время был А. И. Забелин, по образованию медик, служивший прежде в Западном крае и явившийся в Туркестан с новым генерал-губернатором. Он стал смотреть на инородческое дело в «обрусительном» смысле, и естественно не сошелся с Остроумовым. К тому же ему хотелось видеть директором семинарии Ю. Ф. Крачковского, Директора Полоцкой учительской семинарии. Одновременно в Туркестане была ревизия сенатора Гирса, последствием которой в Петербурге была учреждена комиссия для обсуждения вопросов относительно Туркестана, причем предполагалось изъять учебные заведения из ведения генерал-губернатора. Остроумов, по поручению сенатора Гирса, составил обширную записку об образовании в Туркестанском крае и подал сенатору. В записке он доказывает необходимость поддержания средних учеб. заведений для образования русских детей и частью инородцев. Касаясь необходимых преобразований в местных гимназиях, он коснулся и частной квартиры для учеников гимназии, содержимой некоторыми учителями с пособием от казны в 1.200 руб., а между тем имеющей высокую плату за содержание. Вместо нее Остроумов и предложил устроить при гимназии пансион, лишив некоторых преподавателей даровых казенных квартир. Inde ira… Коснулся он и ученической квартиры для русских и инородцев, где сарты начали бунтоваться, тяготясь гимназическим учением. Остроумов предлагал киргизов воспитывать отдельно от сартов, ибо сарты совершенно омусульманились, а киргизы народ свежий, любознательный и восприимчивый; к ним еще можно привить русские симпатии и понятия. Для образования инородцев он и настаивал на существовании учительской семинарии с основательным преподаванием русского языка и проведением здравого взгляда на вещи. Николай Иванович целиком представил черновую записку Остроумова Константину Петровичу Победоносцеву, высказав, что совершенно излишне привлекать киргизов и сартов в гимназии, откуда они поступают в университеты, пропитываются европейскими понятиями о национальности, европейской культурой и становятся потом в ложное положение по отношению к русским. Нашим инородцам нужно не классическое образование, а здоровое, основательное русское образование, дающее людей дельных, любознательных, а не напичканных отрывочно нахватанными сведениями обо всем, лишь развращающими молодые головы. Между тем, поднят был вопрос об учреждении Туркестанского Учебн. Округа. Если бы учебная часть была изъята из ведения генерал-губернатора, и в Ташкенте был назначен Попечитель, то Николай Иванович желал бы видеть на этом посту человека русского, патриотичного, дельного и основательного, а Остроумова, пожелавшего остаться в Ташкенте окружным инспектором для заведывания инородческим образованием в крае; или же вернуть его в еще существующую учительскую семинарию. Впрочем, он желал, по местным условиям, чтобы учебная часть по-прежнему оставалась в ведении генерал-губернатора, только бы главным инспектором не был ни Забелин, ни Кун, не понимающие инородческого вопроса в России. Остроумов натура богатая и восприимчивая, готовая на самопожертвование, видимо готов был и на то, чтобы перейти в предполагаемое 4-х классное городское училище (вместо семинарии), с удержанием прежнего положения, как установителя и насадителя инородческого образования в целом крае, имея главный, решающий голос при приеме инородцев в училище и относительно воспитательных мер. Он должен распределять и назначать окончивших курс учеников по местам и родам их службы. Николай Иванович указывал, что Остроумов психолог и зоркий наблюдатель: еще в Казани, в семинарии при приеме учеников он следил не только за ответами и степенью развития поступавших, но старался вникнуть в характер и образ мыслей юношей, удачно определяя внутренние качества экзаменующихся. В Ташкентской семинарии он жил с учениками и отлично знал их, а Забелин воспитанников 1-го выпуска семинарии, в которых Остроумов положил свою душу, не допускал до учительских мест, а выписывал на эти вакансии учителей из Западного края, конечно, чуждых того миссионерско-патриотического направления, которое необходимо для Туркестана. Он восставал даже против манеры приглашать в Туркестан на учебную службу воспитанников восточного факультета и особенно Лазаревского института, и советовал пользоваться воспитанниками миссионерских отделений Казанской Дух. Академии.

Кроме того, с переменой генерал-губернатора в Туркестане начался «новый курс». Кауфман был глубокий государственный муж и патриот. Служба в Западном крае научила его, как можно менее доверяться лести инородцев. Остроумов сходился во взглядах с Кауфманом, имел основательное, разумное понятие об инородчестве, о мусульманстве, о среднеазиатском духовенстве; его мечты и миссионерские идеалы соединялись с семинарией. М. Г. Черняев повел будто бы совсем иную политику с мусульманством и вообще с иноверием, что заметили и газеты. Сам Остроумов намекнул в письме к Николаю Ивановичу, что теперь туземные муллы поднимают по-видимому головы. Вот почему могло болеть сердце Остроумова, и свои чувства, мысли он высказывал в беседах с коллегами, главным инспектором, и этот голос вопиющего в пустыне был признан за интригу. Черняев, впрочем, после ряда ревизий относился к Остроумову хорошо и даже в 1883 году с похвальным отзывом представил его к награде орденом Владимира 4 ст., заявляя министру, что Остроумов «должен считаться не только в Туркестанском крае, но и в Европейской России образцовым директором; имеет за собой очень большие заслуги в пользу образования края», но личность Остроумова не нравилась Забелину, который невыгодно отзывался о воспитанниках Казанской Дух. Академии, будто бы привезенных или выписанных Остроумовым. Николай Иванович на основании документов доказал своему другу, что и сам Остроумов, и другие академисты были рекомендованы им К. П. Кауфману, который через Куна просил его рекомендовать ему преподавателей и директора в учрежденную Ташкентскую семинарию. Этот Кун 4 июня 1878 года сам был в Казани у Николая Ивановича, где ему были представлены рекомендованные академическим начальством и профессорами академисты. Кун прежде всего благодарил хозяина за Остроумова, потом несколько часов беседовал с 4 будущими педагогами семинарии и начальных школ, пошедших туда явно из-за идеи. И вот, чтобы отстранить Остроумова от инородческого дела, Забелин переводит его в гимназию «на лучшее место», а Софийского в Ташкентскую семинарию; П. А. Позднев уезжает из Самарканда, где он учительствовал после Мирониева, при Кауфмане, в Россию. Николай Иванович настаивает на возвращении Остроумова в семинарию. Если же будет предположено превратить ее в низшее русско-инородческое училище, то начальником его он находил необходимым сделать Софийского, предполагая рекомендовать его в инспекторы киргизских школ Уральской области. Он боялся, что Забелин выживет Остроумова из Ташкента. Это желание спасти для миссионерского дела честного и ревностного деятеля оказало свое действие: 16 марта 1884 г. Николай Иванович благодарил нелицеприятного государственная мужа «за Остроумова». Последний, оправданный, остался директором Ташкентской гимназии¹⁷, но потому, что семинария должна была подвергнуться преобразованию. И. М. Софийский в 1884 г. поступил в инспекторы училищ Оренбургской дирекции, а в Ташкенте остались Воскресенский да Мирониев, который вскоре написал и поместил в 17 номере «Руси» за 1884 г. статью: «Какие начала должны быть положены в основу образования русских инородцев мусульман», высказывая идеи, согласные с убеждениями казанских деятелей. В 1880 г. он был уже инспектором училищ Сырдарьинской области. Однако проект реформы семинарии признан неудачным, и семинария в Ташкенте осталась; Крачковский в 1888 г. уступил свое место Мирониеву, а директором ее теперь состоит И. М. Софийский. В 1888 г. Забелин был заменен казанцем: Ф. М. Керенским, директором Симбирской гимназии. В грустных думах, что «сыны века мудрейши сынов света в роде своем суть», навела Николая Ивановича на грустные думы: «вечером, уже при огнях, иду я по улице один, и все тихо; и напало на меня раздумье, сначала какое-то неопределенное, а потом стало яснеть, и является, вопрос: что такое я на свете, и могу ли я кого огорчить? Но что же у меня есть? Ничего или почти ничего; мне только желается, чтобы инородцы учились, переводы их продолжались, мало-мальски способные и усердные в служение христианскому Богу допускались, –все это вещи, по-видимому, безобидные; но тем не менее были и теперь, может быть, еще найдутся люди, которые готовы считать всякую инородческую книжку за целую литературу, отслуженную по-инородчески всенощную за покушение на целость отечества».

Все воспитанники Николая Ивановича, священники, учителя, шли к нему за советами, наставлениями, защитой от притеснений, и он всем и всегда готов был прийти на помощь. Не только эти дети его сердца, но и все инородцы могли найти к нему доступ. В 1883 г. он ходатайствует перед К. П. Победоносцевым, чтобы командированному на священную коронацию Их Императорских Величеств крещеному якуту Николаеву да и другим крещеным инородческим представителям было оказано всякое пособие, разъяснение и руководство в Москве; чтобы они увидели Государя, Русское царство, все, что для Руси свято и дорого: желает допущения их на общее собрание Православного Миссионерского Общества; а в последний приезд в Петербург хлопочет за алтайку, которая не успела во время обменять 25 рублевую кредитку старого образца на новый билет, и достигает цели. До этого он помог обменять одному алтайцу такой же изъеденный мышами 100 рублевый билет. По сему Николай Иванович заметил: «Я потому принял особое участие в этом деле, что меня просил похлопотать о том Ив. М. Штыгаев, бывший наш воспитанник по семинарии, подвизающийся теперь на ниве христианского просвещения алтайцев в Сибири. Зная, как важен авторитет лица, желающего воздействовать на инородцев, я постарался направить дело так, чтобы алтайцы остались уверенными в силе и значении Штыгаева, как человека полезного для них и в чисто житейских делах, а это может иметь важное значение для Штыгаева, как учителя-миссионера среди алтайцев. Он мне переслал и кредитные билеты на обмен».

Но еще более сердечное участие принял Николай Иванович в деле чувашской деревни, Цивильского уезда. Казанской губернии по имени Старые Урмары. Эта деревня существует более ЗОО лет и сильно разрослась на несколько поселков, которые составляли одно общество и сообща пользовались землей, лет 35 тому назад начальство разделило их общие земли на две части, разделенные небольшой речкой. По одну сторону стали владеть землей Старо-Урмаровские чуваши, по другую – Мало-Урмаровские. Вдруг, через несколько лет последние узнали, что на плане Старо-Урмаровской дачи находится клочок земли, принадлежащий Мало-Урмаровцам, и начался иск. Окружной Суд присудил землю в пользу Мало-Урмаровского общества; но когда дело дошло до отмежевания, то Староурмаровцы не дали отмежевать, оказали сопротивление. Становой пристав, волостной старшина и землемер успели спастись; из понятых некоторые убежали, а троих толпа староурмаровцев забила на смерть и несколько человек в схватке были изувечены.

Дело разбиралось военным судом. Из 50 обвиняемых 17 приговорены к смертной казни через повешение, остальные оправданы. Осужденные, все совершенно невежественные, безграмотные, до того были ошеломлены приговором, что в 1-й день не принимали и пищи, все навзрыд плакали. Николаю Ивановичу пришла мысль дать им через священника, знающего по-чувашски, духовное наставление и утешение. Он выбрал для этого священника села Мусирмы, Цивильского уезда, чувашина Даниила Филимонова, воспитанника Казанской учит. семинарии первого выпуска, 7 лет прослужившего учителем и 7 лет священствовавшего в чувашском приходе. Он обратился за согласием к прокурору Судебной Палаты и Владыке Павлу. Последний сам вызвался преподать священнику Филимонову наставление и письмо к прокурору. Убитые понятые были как раз прихожанами о. Филимонова, а осужденные принадлежали к соседнему приходу, но могли его знать, видя в церкви и в других местах. Когда о. Филимонов пришел в камеру, некоторые осужденные его узнали, все заплакали, многие высказали желание помолиться, исповедаться и все остановились на том, чтобы батюшка отслужил им молебен. «Это было в пятницу. В субботу о. Филимонов, по соглашению с смотрителем тюрьмы и настоятелем тюремной церкви, отслужил молебен Божией Матери по учебному часовнику, переведенному на чувашский язык в Симбирской школе Яковлева. Чуваш привели в церковь, и здесь перед растворенными царскими вратами и перед иконой Божией Матери отслужен молебен без пропусков, без торопливости, выразительно и умиленно: вычитан был весь канон, пропели «Высшую небес», а заключительная молитва прочитана коленопреклоненно. Чуваши молились от души, предварительно выслушав наставление священника, что нужно молиться от чистого сердца и с сокрушением душевным. После молебна священник долго беседовал с осужденными в их камере. Они проявили полное раскаяние и предали судьбу свою воле Божией и милости царской и просили только дозволить им исповедаться в грехах перед казнью или перед ссылкой. Прокурор Суд. Палаты обещал со своей стороны пригласить о. Филимонова, когда выйдет им окончательное решение.

Описывая душевное состояние осужденных, делая верную характеристику их преступления, Николай Иванович прибавляет: «Нельзя не присоединиться к молитве этих несчастных инородцев, да обратит Господь сердце Царево к пощаде, и пусть бы они в трудах каторжных, хотя бы пожизненных, искупили свои грехи, но только бы сохранена была им жизнь». Он просил своего покровителя оказать в этом случае свое христианское содействие. Это было 18 сентября 1888 года. И Государь Император даровал жизнь 17 темным инородцам. Чуваши приняли царскую милость с душевной благодарностью и на коленях молились за здравие царя, даровавшего им жизнь, да и наказание так облегчившего им, как они и не ожидали, и не смели надеяться. А еще более радовался этому сам Николай Иванович, получив от своего друга своевременное сообщение об этой царской милости чувашам.

Когда в 1891 году в последний год жизни Николая Ивановича, Казанскую и соседние губернии постиг неурожай и голод, Николай Иванович получил письма от известного уже нам священника Филимонова о страшном голоде в его приходе. Священник приехал в приходскую деревню и насмотрелся на ужасные картины. В деревне из 145 семейств только 20 едят хлеб, а остальные – толченые липовые листья. Родители в некоторых семьях ушли сбирать милостыню, оставив детей на голодную смерть. Впереди тоже не отрадно: яровые пропали, сеять нечего. Николай Иванович послал для голодающих несколько денег, а письмо о. Филимонова отправил в редакцию Московских Ведомостей и сообщил о голоде своему другу. Тот немедленно выслал свою лепту – 100 р., которые Николай Иванович тотчас услал в Цивильск на имя о. Филимонова. К тому же и письмо последнего напечатано в Московских Ведомостях (8 августа 1890), и Николай Иванович таким образом спас многих от голодной смерти, вызвав усиленную благотворительность голодающему населению уезда.

Лучший из всех добрых людей, Николай Иванович пришел в 1890 г. на помощь осиротелой семье скончавшегося заслуженного преподавателя Казанской Д. Академии И. Я. Порфирьева, прослужившего 42 года Академии, известного своими учеными трудами. Узнав, что осиротевшей семье покойного, состоявшей из вдовы, 2 еще не устроившихся сыновей, 2 сироток, малолетних дочерей умершего зятя, тоже профессора Академии, да матери этого зятя, бесприютной вдовы, предстоит пенсия не более 500 р. в год, он обратился к К. П. Победоносцеву с просьбой во имя справедливости исходатайствовать у Св. Синода увеличение пенсии семейству покойного И. Я. Порфирьева, в сообществе со многими сиротами. (Вдова И. Я. Порфирьева была родная дочь Г. С. Саблукова, и Николай Иванович был в семье Саблукова и Порфирьева самым дорогим, самым близким человеком. Просьба была уважена.

Постоянные труды и заботы, постоянная необходимость «уверять людей, в чем они не хотят переуверяться», необходимость «противу рожна прати» жестоко отзывалась на Николае Ивановиче. Еще 8 октября 1887 г., когда он был занят «Беседами о народной школе», почувствовал, что «дожил до лет не малых», «ослабел головой и частью ногами и все не мог прийти в норму, находясь в отливе энергии душевной». Особенно он утомился, живя с конца октября 1885 г. до половины 1886 г. в Петербурге и участвуя в обсуждении вопроса о народном образовании, устройстве церковно-приходских школ по селам, выработке программ. Плодом многих дум и размышлений и явились упомянутые «беседы», напечатанные в 1888 г. в Православном Собеседнике.

Непрерывные труды и невнятности отразились на крепком организме работника. Последние 4 года своей жизни он стал проводить летние каникулы или в путешествиях, или на даче. Так в 1887 г. он лечился на Кавказе ессентуками, потом жил в Кисловодске. Живой, деятельный, Николай Иванович тяготился необычайностью своей обстановки на водах, жизни среди чуждых ему людей, душевно радовался посещениям своего сослуживца В. Н. Витевского, тоже лечившегося ессентуками. Особенно приятна была ему встреча здесь с Иркутским apxиепископом Вениамином, бывшим казанцем, и Ставропольским епископом Владимиром. «В беседах с ними и профессором Палимпсестовым, тоже случившимся в ессентуках, он оживлялся, отдавался воспоминаниям прошлого, шутил и благодушествовал. Здесь же он встретился с Сербским митрополитом Михаилом, и вернулся с Кавказа к началу осени. Лето 1888 г. было проведено Николаем Ивановичем в Ставрополе, где он в тени сосновых рощ занимался «восстановлением древнеславянского текста евангелия. В конце этого года перед Рождеством он неожиданно потерял своего делопроизводителя С. С. Медведовского, 16 лет работавшего с ним в семинарской канцелярии. Этот замечательно трудолюбивый человек день и ночь был занят, кроме канцелярского дела, переписыванием мнений, заключений, проектов и запросов Николая Ивановича по миссионерским и школьным делам. Даже накануне своей смерти С. С. Медведовский до 11 часов вечера работал в канцелярии, а в 6 часов утра скоропостижно скончался от разрыва аорты.

Смерть верного человека, опытного помощника по переписке опечалила Николая Ивановича, который уже не мог найти ему хорошего преемника, в течение 3 лет сменил 3 письмоводителей, что неприятно действовало на стареющего директора.

В 1860 г. весной покинул семинарию ее опора А. П. Сердобольский, получивший место инспектора нар. уч. Ставропольского уезда Самарской губернии. В июле умер «Ибрагим» Алтынсарин, а в августе оставил службу в семинарии С. В. Смоленский, назначенный директором Московского Синодального хора. В том же году умер и бывший Попечитель Казанского Учеб. Округа П. Д. Шестаков, на глазах которого зародилась и развилась Казанская система. Все это сильно влияло на утомленного Николая Ивановича, с грустью замечавшего, что прежний характер семинарской жизни разрушался на его глазах.

В 1890 г. умер попечитель Оренбургского Округа Д. С. Михайлов; в мае скоропостижно скончался Казанский Попечитель, П. Н. Масленников. В мае умер на руках Николая Ивановича привезенный им в Казань из Ставрополя любимый родственник А. И. Сердобольский; наконец 26 октября скончался от удара проф. И. Я. Порфирьев. Николай Иванович был страшно поражен такой потерей ряда дорогих сердцу людей и в письме от 3 февраля 1891 г., сообщил своему покровителю, что совсем разладился головой и нервами; неприятности по миссии влияют на голову, и ему приходит мысль, что и он может иметь неожиданный конец, подобно И. Я. Порфирьеву и Д. С. Михайлову. Получив от уфимского преосвященного Дионисия известие о смерти Д. С. Михайлова, Николай Иванович с глубокой грустью сказал В. Н. Витовскому: «Да, вот как, В. Н., смерть внезапно похищает человека! Под влиянием таких печальных известий я невольно останавливаюсь мыслью о том, долго ли еще я проживу, когда и где пошлет мне Господь кончину; сижу иногда в кабинете и думаю, что вот настанет и час мой». На успокоительные слова В. Н. Витевского, он заметил: «нет, видно, приближается срок и моей жизни: желудок почти отказывается служить; часто чувствую головокружение, особенно когда хожу по комнате; ноги тоже не так послушны мне, как прежде; говорить много не могу; чувствую какую-то тяжесть в голове, – умирать приходятся, что делать! Боюсь только внезапной смерти, хотелось бы умереть иначе».

Не переставая жить по летам на даче (летом 1889 г. в Ставрополе на Волге, а в 1890 г. в селе Нижнем Услоне). Николай Иванович продолжал свою деятельность, следуя ободряющему слову, указанному ему К. П. Победоносцевым: «Подобает делати дóндеже день есть; приидет нощь, егда никто не может делати». 23 апреля 1891 г. он писал: «Сегодня в память св. великомученика Георгия Победоносца, исполнилось 69 лет моей жизни; еще год и достигну предела, назначенного пророком Давидом. Предел этот наименьший, но для моей немощи и это великая милость Божия, а что выдастся плюс, то будет труд и болезнь. Но за все да будет благодарение Господу Богу, яко не по беззакониям нашим сотворил еси нам, ниже по грехам нашим воздал еси нам. Сказать ли: «Обновится, яко орля, юность моя?». Трудно, хотя для Господа все возможно. Но, впрочем, тот же пророк Давид сказал: Еда врачеве воскресят и исповедятся Тебе?».

Вот какие мысли волновали душу Николая Ивановича в последнюю годовщину дня его рождения. Нужно, однако заметить, что события последнего года жизни этого человека в общем оживляли и даже радовали его. Он радовался крещению Ахмерова и строил планы о будущей его деятельности, радовался миссионерским поездкам кустонайского священника Ф. Д. Соколова, воспитанника Казанской Учительской Семинарии, с радостью встречаемого русскими переселенцами, заброшенными судьбой по киргизским аулам. Его особенно обрадовал подарок семинарии, сделанный К. Петр. Победоносцевым: образ соловецких угодников, как знак покровительства со стороны этого сановника и учительской семинарии, и ее миссионерскому делу. Ему было по душе сообщение Катаринского об издании с 1891 г. Тургайских областных ведомостей с переводом распоряжений по киргизской степи на киргизский язык и напечатанием русскими буквами. При этом ему были высланы 13 номеров этих Ведомостей. Таким образом, давнишняя идея Николая Ивановича о замене в Киргизской степи татарского языка киргизским и арабской азбуки – русской стала осуществляться. Но «прекрасная мысль Тургайского губернатора не нашла еще полного исполнения», и радостный Николай Иванович решил помочь делу, указав, как надо применять русские буквы к написанию киргизских слов. Николай Иванович не обижается на нехорошую кличку «прожектера», данную ему, и заявляет, что «прожекты» его оживляют, и за Кабаном¹⁸ является как бы центр, куда сходятся известия из разных губерний, везде есть знакомые владыки, удостаивающие его благосклонным вниманием и делящиеся с ним своими потребностями.

Но еще более обрадовало его доверительное поручение Николаю Ивановичу пересмотреть и напечатать в Москов. Синод. типографии евангелие на якутском языке, и он всей душой отдался мысли употребить остаток сил и энергии любимому переводческому делу, по окончании учебного года, когда он был вызван в Петербург по делам службы. И 1891 год был последним годом этой службы. Итак, в трудах, в службе церкви и отечеству прошла вся жизнь этого великого труженика, который подвигом добрым подвизался, не зная личной жизни, личных радостей, всецело отдавшись инородческому и просветительному делу.

Про личную жизнь Николая Ивановича можно сказать лишь несколько слов. Супруга его, Екатерина Степановна, смотрела на своего мужа, как на необыкновенного человека, и все силы ее были направлены в доставление ему семейного спокойствия. «Скончался наш ангел», сказала она в момент смерти своего супруга, сотворив крестное знамение и тем показав на высокую степень своего благоговения перед личностью последнего.

Николай Иванович не имел своих детей, – его детьми были инородцы. Кроме того, судьба даровала ему и личные родительские заботы: он взял к себе на воспитание 3 малюток, детей своего умершего в бедности друга А. А. Бобровникова. Эти сиротки и сделались настоящими детьми благочестивого семейства, воспитались в идеях Николая Ивановича. Одна из них Екатерина Алексеевна, впоследствии супруга инспектора чувашских школ, положила немало трудов на пользу инородческого просвещения в Симбирской чувашской школе, работая в женском отделении школы. Другой, Николай Алексеевич, по окончании университетского курса, отдал свои силы Казанской Учительской семинарии, где работает и доселе, уже в качестве преемника трудов своего воспитателя. О нем Николай Иванович писал К. П. Победоносцеву, как о человеке очень дельном, энергичном, блестящей голове и горячем патриоте, основательно рассуждающем в делах педагогических и инородческих. «Инородческая механика далась ему от того, вероятно, говорит Николай Иванович, между прочим, что он приехал ко мне на житье в 1865 году десятилетним ребенком. На его глазах крещенотатарская школа росла и выросла, он слушал мои разговоры с о. Макарием нынешним бийским епископом, при нем семинария была открыта. При его блестящем уме и симпатичном, горячем сердце не удивительно, что он набрался кое-чего, а сам приумножил… Как наблюдательный, бесконечно пытливый, он не может оставаться в бездействии – следит, наблюдает, изучает… От него можно ожидать многого, а для меня она, великая опора и надежда, и ему я полагаю (егда помышляю смерть) вручить бы Казанское инородчество, но это в руках Божиих». Николай Алексеевич действительно стал преемником знаменитого просветителя и взял на рамена свои нелегкое бремя инородческое, а с ним горести и печали. Брат Николая Алексеевича, Александр Алексеевич тоже служит учебному делу в качестве архивариуса Казанского Университета.

Кроме того, Николай Иванович в семейном отношении оставили по себе добрую память своим живым, сердечным отношением к родственникам: Сердобольским, Смоленским, Алексеевым и др., помогая им материально и нравственно. Его квартира никогда не была пуста, в ней жило всегда много людей, которых призревала мягкая, отзывчивая Екатерина Степановна. Николай Иванович, всегда деятельный и благодушный, умел привлекать к себе сердца людей, и к нему шли за советами и утешениями. Они не любили общественных развлечений и все свое время посвящали инородчеству, отдыхая и наслаждаясь среди малых сих, слушая их детский лепет, всецело отдаваясь их радостям и печалям. Жили он до крайности просто, одевался еще проще, и никто, никто не узнал бы в этом более чем просто одетом, спешащем человеке великого работника, светильника Казанского края, если бы пришлось встретиться с ним на улице. Нужно еще заметить, что Николай Иванович, живя таким образом, все свои средства отдавал инород. делу, были бессребреником. Увлекаемый идеей бескорыстного служения делу, он, однако, лишен был способности входить в семейное положение своих служащих, семейных, нуждающихся в пособии, чтобы воспитать детей, дать им образование; неохотно выслушивал, если какой-нибудь народный учитель из его воспитанников станет ему печаловаться на скудость жалования в 10 или 15 рублей в месяц, на что действительно трудно прожить и в деревне. Он не выносил мысли о каких-либо наградах и потому, кажется, ни один его семинарский преподаватель не был им представляем к почетной награде. Он желал, чтобы вся его семинария, все инородчество стремилось, искало не земных благ, а царствия Божия и правды его. Вот какого великого ума и какого чистого сердца, и какой кипучей энергии был Николай Иванович Ильминский до самого конца жизни. С его смертью потух в нашем крае яркий светоч русского православия, лучами своими озарявший умы и согревавший сердца русских инородцев…

Последние дни жизни Николая Ивановича. Его кончина и погребение. Перечень главных печатных трудов покойного.

В июне 1891 г. Николай Иванович был вызван по делам службы в Петербург, откуда он решил отправиться в Троице-Сергиеву лавру, чтобы в тиши Гефсиманского скита, среди полноты и простоты старины, строго здесь охраняемой, среди очаровательной местности прожить лето, трудясь вместе с 8 студентами академии, природными якутами, над исправлением перевода на Якутский язык евангелия. Любимое дело и хорошая погода оживили труженика. Он был бодр духом и видимо наслаждался благоприятной обстановкой труда.

Живя в скиту, Николай Иванович простудился и захворал инфлюенцией, которая страшно надорвала старческие силы, хотя принятые меры и подняли старца с одра болезни. Но теперь он уже скоро уставал, постарел на целые годы; хотя и уехал из Москвы в веселом настроении, радуясь добрым известиям об инородческих делах и неожиданной встрече с начальником Алтайской миссии, преосвященным Владимиром Бийским, бывшим тогда в Москве.

По возвращении в Казань, Николай Иванович был неузнаваем: лицо его осунулось, глаза впали и как-то подозрительно светились, голос ослабел, движения стали медленны, морщины избороздили дотоле ясный, чистый лик. Слабость была такова, что 5 сентября в храмовой семинарский праздник он едва отстоял службу. Сам больной и его доктор подозревали неизлечимую болезнь – рак желудка. Но верный раб Божий не захотел отдыхать в немногие остающиеся ему дни. Он не говорил о своей болезни, не хотел, видимо, думать о ней, а старался как можно более работать, торопился сам и торопил других, спешил закончить свои дела. Жена и родные настояли, чтобы он лечился: собрали консилиум; Николай Иванович на все соглашался, шутил с врачами, но не пожелал и узнать, что за болезнь угнетала его тело; дух его был занят думами о будущем. Смерть известных и близких Николаю Ивановичу лиц: профессора Казанской Академии В. В. Миротворцева, его лучшего сотрудника по переводческой комиссии, профессором Я. С. Степанова и И. Н. Холмогорова, бывших университетских сослуживцев, произвела сильное впечатление на больного. «Много уже умерло моих знакомых и родных, говорил Николай Иванович своей супруге: в последние годы особенно мне приходилось часто слышать о смерти или хоронить дорогих людей: но никогда еще я так не останавливался и не сосредотачивался мыслью на смерти, как теперь: кончина И. Н. Холмогорова точно впервые уяснила мне, что значит умереть» …

Незаменимый работник умирал на ниве и как бы погребал вместе с собой свои лучшие, светлые идеи. 23 ноября он слег в постель, признан был безнадежным и 1 декабря пожелал причаститься и помолиться перед Тихвинской иконой Божией Матери; временно чувствовал облегчение от болезни, которая мучила его своими сильными болями. С 5 декабря он передал исправление должности наставнику семинарии Н. А. Бобровникову, но почти весь декабрь посвятил окончанию своих дел: писал ученикам и сотрудникам письма, вел корректуру последних листов перевода псалтыри на татарский язык, исправлял переводы евангелия. Последним было его завещание переводческой комиссии. Последние дни больной почти ничего не ел, не принимал лекарств.

В первый день праздника Рождества Христова Николай Иванович пособоровался, простился с женой, родными, каждого утешал. В этот день он давал последние распоряжения, передал Н. А. Бобровникову и свое духовное завещание, хранившееся доселе у законоучителя семинарии К. И. Богородицкого. В ночь с 26 на 27 декабря он исповедовался и причастился у своего духовника священника Меньшикова, а в 3 ч. утра законоучитель семинарии прочитал над больным молитвы на исход души. В 9 часов вечера священник Василий Тимофеевич начал читать отходную, а в 91/2 часов утра тихо, без всяких стонов, мирно скончался истинно «человек Божий».

Николай Иванович в своем духовном завещании озаботился обо всем. Похоронить себя он велел не в Спасском монастыре, а пожелал лечь на общем кладбище, подле того забора, который выходит к крещенотатарской школе, откуда нет, нет, да и придут отслужить панихиду.

Прощаясь с Николаем Алексеевым Бобровниковым, он сказал: «Прощаться с воспитанниками я не могу: это меня расстроит. Передай им, что я желаю им всякого счастья, желаю им преуспевать в благонравии и труде… Передай воспитанникам мой завет, чтобы отнюдь никогда ничего не пили: многие из наших воспитанников погибли… все, которые погибли, погибли от вина. Передай воспитанникам мой завет, чтобы отнюдь никогда не пили». По кончине Николая Ивановича не было ни стонов, ни плача, но было умилительно торжественное, хотя и скорбное общее чувство. Во всем доме стояла совершенная тишина, и даже хлопотавшие вокруг покойного говорили шепотом. Ни для кого потеря Николая Ивановича не была так чувствительна и незаменима, как для Василия Тимофеевича с его крещеными татарами. «Боже мой, что будем делать-то, куда пойдем?», говорил о. Василий ни к кому не обращаясь, никого не замечая, отдаваясь своему горю при виде умирающего друга, сотрудника и руководителя.

По покойнике была впервые зачитана псалтырь на татарском языке, этот последний переводческий труд усопшего. У тела почившего было отслужено множество панихид по усердию. Всех трогательнее были панихиды от плачущих инородцев. Православное пение последних, несравненное по своей задушевности и простоте, было трогательно выразительным, было выражением скорби их душ.

Нужно было приступать к погребению. О последнем Николай Иванович сделал следующее распоряжение:

«Относительно погребения положительно не желаю я тех почестей, какими в недавнее сравнительно время провождают почивших в могилу: прошу освободить меня от всякой торжественности и представительности: ни венков, ни колесницы; я желал бы, чтобы меня несли на одре, как у нас на родине хоронили, а может и теперь еще хоронят православных покойников; мне этот одр по душе. Не желаю я формальных и панихид. Всегда я сильно смущался и стеснялся всякой выдающейся отличкой: нарядами, отличиями, почестями, рекомендациями, титулами, орденами и т. д. Я не могу представить хладнокровно, если меня будут провожать в могилу с помпой. Желаю и прошу устроить дело моего погребения просто, по-православному, по-семейному, чтобы лишь самые близкие, родные и знакомые, русские и инородцы меня проводили и за меня, грешного, помолились. Больше ничего не имею, а эти написанные пункты я озаботился изложить, дабы они не были нарушены по усердию ко мне или по легальным требованиям. Прибавляю для пояснения сейчас по написании всего: орденов и шпаги со шляпой чтобы не было – отнюдь не желаю. Наг от всяких земных отличий явиться я должен пред Богом, да простит Он мои согрешения». Еще в начале декабря Николай Иванович просил архиепископа Казанского, чтобы на его похоронах не было и похвальных речей: «грешный человек отправляется к судие, а его везут, как триумфатора, на колеснице с венками. Если душе человека позволено видеть и слышать, что совершается вокруг тела, она должна бесконечно страдать от чрезмерных несправедливых похвал, которые произносятся иногда по посторонним побуждениям. Как после возданных почестей явится душа перед престолом Всевышнего? Она уже получила на земле мзду свыше меры».

31 декабря совершены были похороны. Все представители города, учреждений, почитатели покойного явились в одеждах частных людей. Явилось много инородцев. В семинарском храме совершена была заупокойная литургия и – чин отпевания. Богослужение совершал преосвященный Никанор, а на отпевание вышли 23 человека. Все были в белых ризах, по завещанию покойного. Ектении, возгласы и пение совершались на инородческих языках воспитанниками семинарии и крещено-татарской школы. И вот дрогнули сердца молящихся, когда при прощании с почившим, сверх всякого ожидания, раздался нервный, полный неисходного горя голос о. Василия Тимофеевича: «не могу терпеть, не смею молчать» – начал он, заливаясь слезами, свое прощальное слово, в котором просто и задушевно благодарил усопшего за то добро, которое он сделал инородцам; просил молитв усопшего перед Царем небесным о дальнейшем преуспеянии христианского просвещения татар.

По окончании отпевания тело покойного было вынесено на одре, который, как и гроб, был сделан руками учеников Николая Ивановича. Шествие тронулось к городскому кладбищу, прерываясь рядом литий на славянском и инородческих языках около тех учреждений где служил Николай Иванович. Впереди гроба несли хоругвь Братства св. Гурия, священное знамя, которое так высоко держал Николай Иванович в течение своей жизни. Последняя лития была совершена у любимого детища усопшего, осиротевшей и горько плачущей Крещено-татарской Школы. В З1/2 часа пополудни гроб с дорогими останками опустили в могилу, после того как товарищ по академии и лучший друг его, А. И. Владимирский благословил предать тело земле, и могила была засыпана. Судьба доставила покойному лучшее место: у входа в храм при приделе Св. Николая.

Могильная насыпь потом была обделана дерном, увенчана крестом, а во Главе могилы, на храмовой стене был устроен образ Св. Николая Чудотворца. Сюда в весенние, летние дни приходят дети Николая Ивановича по духу, его ученики, инородцы, его почитатели, чтобы отслужить панихиду и мысленно побыть в общении с душой дорогого учителя. Сюда направляет старческие стопы свои и жизненный друг Николая Ивановича, Екатерина Степановна, чтобы пролить слезы умиления на драгоценную могилу, одеть ее ковром живых цветов и побеседовать о своем «ангеле», перенестись духом к нему в загробный мир. «Воспоминания ее¹⁹ в настоящее время слились в одно общее, светлое представление, что Николай Иванович был святой человек. Ум его, душа и сердце всегда действовали по законам Божеским, а все человеческое было

Могила Н. И. Ильминского на Арском кладбище в г. Казани

«Кончина Николая Ивановича Ильминского – великое горе, целое несчастье для православной церкви, для русской науки, для русской школы и, наконец, для общества. Великое несчастье, что перестала работать идея, отлетел творческий гений. Николай Иванович держал в своих руках все нити систематического просвещения путем школы в целом восточном крае до Байкала и Алтая.

Как педагог, покойный желал от школы, чтобы она была продолжением семьи и ее свободных, и искренних начал… Поклонимся же за своих меньших братьев, инородцев, покойному: он учил их быть христианами и людьми».

Николай Иванович завещал потомству систему инородческого просвещения, прекрасно им разработанную в целом ряде его сочинений, из которых можно указать на следующие:

«Татарские надписи из времен Казанского царства в Лаишевском уезде» 1851 г.

«О первом походе монголов в Россию» с арабского, 1854 г.

«Издание арабского сочинения Китаб-Биркили», 1855 г.

«Бабер-Намэ», записки султана Бабера 1856 г.

«Замечания о тамгах и унгунах», 1858 г.

«История пророков Рабгузы на джагатайском наречии», 1859 г.

«О туркменском языке», 1860 г.

«Материалы к изучению киргизского наречия», 1860 г.

«Самоучитель русской грамоты для киргизов», 1861 г.

«Ир-Таргын», киргизская повесть, 1861 г.

«Об учащательной форме татарского глагола», 1863 г.

«Материалы для джагатайского спряжения из Бабер-Намэ», 1863 г.

Переводные издания: Букварь, книга Бытия, Премудрость, Евангелие от Матфея, пасхальная служба (1862–1869).

«О фонетических отношениях между чувашскими и тюркскими языками», 1865 г.

Воспоминания об А. А. Бобровникове, 1865 г.

Некрологи А. А. Бобровникова, 1865 г.

«Древний обычай распределения кусков мяса у киргизов», 1866 г.

О переводе христианских книг на тат. язык, 1870 г.

Размышление о сравнительном достоинстве в отношении языка разновременных редакций церковнослав. перевода псалтыри и евангелия, 1882 и 1886 г.

Из переписки по поводу применения русского алфавита к инородч. языкам, 1883 г.

О церковном богослужении на инород. языках, 1883 г.

К истории инородческих переводов, 1883 г.

Опыты переложения христианских вероучительных книг на татарский и другие инород. языки, 1883 г.

Из переписки об удостоении инородцев священнослужительских должностей, 1885 г.

Обучение церковнославянской грамоте в начальных народных училищах, 1885 г.

Казанская Крещенотатарская Школа, 1887 г.

Беседы о народной школе. 1888 г.

Материалы для сравнительного изучения церковнославянских форм и оборотов, извлеченных из евангелия и псалтыри, 1888 г.

Обучение грамоте по церковнославянской азбуке, 1888 г.

По поводу статьи: Школы грамотности. 1888 г.

Святое евангелие Господа Нашего Иисуса Христа. Древнеславянский текст, 1889 г.

Церковнославянская азбука для церковно-приходских школ, 1889 г.

Достопримечательное явление в области первоначального обучения, 1889 г.

Образец полемики г. пастора Дальтона, 1890 г.

Переписка о чувашских изданиях Переводческой Комиссии, 1890 г.

Некролог А. П. Сердобольского, 1890 г.

К некрологу Махмудова, 1891 г.

Воспоминания об И. А. Алтынсарине, 1891 г.

Учебный часослов, учебный псалтырь и учебный октоих для церковноприход. школ.

Кроме этих работ, Николай Иванович оставил по себе целый ряд мелких статей, заметок в газетах и повременных изданиях. Припомним, что ему принадлежит много переводов священных книг на инородческие языки, и последним его переводом был псалтирь на татарском языке.

Ряд статей собран был им в издании: «Казанская Крещенотатарская Школа». Он редактировал и издал дневник Василия Тимофеевича «беседы с черемисами» учителя Малярова, «Погребальные обычаи и поверья старокрещен. Татар» Гаврилова, «Остатки язычества в современных верованиях крещ. татар Казанской губ.» Максимова, «Произведения народ. Словесности» вотяков Гаврилова, «Образцы (мордовской народной словесности» Юртова, «Религиозные обряды черемис» Яковлева, и нек. др. статьи.

Вот памятник трудов Н. И. Ильминского.

Общие воззрения Н. И. Ильминского на русскую народную школу

Работая всю свою жизнь на пользу просвещения края, Николай Иванович должен был определить и формулировать свои воззрения на воспитание и обучение в народной школе, служить которой он был призван как директор учительской семинарии. Читая в школе педагогику, он по своему собственному признанию, только и твердил своим воспитанникам, каковы должны быть основы их будущей просветительной работы.

Призванный к участию в обсуждении вопроса о народном образовании и устройстве церковно-приходских школ, выработке учебных программ последних, Николай Иванович естественно должен был собрать воедино все свои взгляды по народному школьному делу, обработать их для общего употребления, и в 1888 г. напечатать свои «Беседы о народной школе».

Что такое народная школа и какая ее задача? Спрашивает он. По взгляду приснопамятного педагога, народная школа есть низшее, начальное училище, полагающее начало, основание всему образованию. Начальная школа есть учреждение общеобразовательное, ее задача выпускать людей, составляющих народов выпускать хороших людей, т. е, обладающих нравственными качествами.

Добрая нравственность есть основание, на котором зиждется всякая специальность, научная, ремесленная, и пусть сначала образуется хороший человек, а потом он уже будет учиться и специальности. Отсюда народная начальная школа общеобязательна для русских и для всякого человека.

Наша нравственность тесно связана с религией, как основой, почему и может быть только нравственностью религиозной.

Xopoший, религиозный человек, по воззрениям Н. И. Ильминского, должен быть таковым не в мыслях и понятиях, не на словах только, но на деле, в жизни, перед Богом и своей совестью.

Школа не должна ограничиваться, при образовании нравственного человека, одним теоретическим учением, что чаще всего, и легче всего делается, а ей надобно воспитать человека, т. е. вырастить и укрепить его в добрых делах, в чувствах богобоязненных и честных. Отвлеченная религиозность, общечеловеческая, отвлеченная нравственность в таком общем, теоретическом виде не уместны в начальной народной школе.

Как в теле человеческом, при одинаковости общего устройства всех органов, а также внутренней деятельности и жизни, есть частные особенности, происшедшие от условий страны, климата, пищи и других средств материальной жизни; как соблюдение этих частных особенностей доставляет здоровье; как совокупность всяких частных и мелких особенностей составляет расу; подобно этому и в душе человеческой есть частные особенности, совокупность которых составляет народность, под сенью которой эти особенности углубляются и развиваются все более и более.

Нравственность и христианство, при общем сходстве, на деле у каждого народа имеют свои особые отличия. Например, Богопочтение и молитва в сущности дело общехристианское, но проявления их у каждого народа свои. Нас трогает наша православная богослужебная обстановка, тот церковный чин, с которым мы с детства сроднились. У лютеран церковь и богослужение представляются нам скорее школой и уроками Закона Божи1я. Точно также каждым народом своеобразно проявляются благотворительность, почтение к родителям, к старшим, вежливость.

Эти религиознонравственные особенности возникают и растут под сенью семьи, общества, государства и церкви.

Наше русское семейное, общественное и государственное устройство сложилось под сильным влиянием православной церкви, которая имела сильное образовательное действие на все проявления русской жизни.

Отсюда выходит, что школа должна воспитывать человека в тех формах и границах, в которых сложилась русская жизнь; должна воспитывать людей русских в формах православия и русской народности.

Что такое воспитание? (Более подробное разъяснение). Воспитание означает развитие и увеличение. Увеличение бывает: 1) внешнее и механическое и 2) органическое и живое. Примером первого служит, по словам Н. И., строящийся из кирпичей дом; примером второго – жизнь растений и животных. Растение увеличивается изнутри согласно своей породе, причем внешние условия – почва, свет, воздух – служат лишь материалами, которые растение принимает и перерабатывает с помощью своих органов. Тоже происходит и с животным. Воспитатель может способствовать развитию животного и растительного организмов тем, что доставляет им необходимые условия для их жизни и охраняет от вредных влияний.

Второй способ развития принадлежит и душе человеческой, существу, по учению церкви, отличному и особому от тела, хотя с ним тесно соединенному, частью от него зависящему, но более им управляющему, существу со своими силами и законами, со своей формой деятельности, начинающемуся и постепенно возрастающему своим духовным развитием. Так мы представляем челов. душу, уподобляя предметам вещественным, не будучи в состоянии понять и представить существо духовных предметов.

Народная школа, воспитывая человека, должна содействовать органическому внутреннему росту душевных сил и способностей в религиозно-нравственном направлении, доставляя необходимую для того пищу и устраняя от вредных влияний.

В силах душевных нужно различать форму и содержание. Рассудок составляет свои понятия, суждения и умозаключения по определенным общечеловеческим законам, равно как и память, воображение. Воспитание только развивает и укрепляет эти способности, но не может изменить их природу.

Совсем другое дело содержание этих способностей: понятия и знания людей при различных условиях жизни отличаются друг от друга в значительной степени, особенно в отношении нравственности.

Воспитание, содействуя укреплению душевных сил, направляет свои усилия на нравственное облагораживание человека. В раннюю пору, в детстве в душе человека сильно естественное предрасположение к добру и истине, и юное сердце легко воспринимает все хорошее. Народная школа и должна воспользоваться этой порой жизни для развития возвышенных чувств и наклонностей.

Возрастание и развитие растений и животных идет постепенно, точными периодами, по возрастам. Также и в жизни человека существуют 3 периода: в утробе матери, по рождении в теле, и наконец после смерти в особом, обновленном состоянии. Первый период продолжается 9 месяцев, второй, по указанию пророка Давида, семьдесят лет, аще же в силах – восемьдесят лет; третий продолжится бесконечные века. Во втором периоде человеческой жизни замечаются так назыв. возрасты, имеющие в общем определенное продолжение, каждый свои потребности, формы, способы развития, свои заботы и занятия, радости и печали. Человек должен пройти через эти возрасты определенным порядком и всякое ускорение в переходе одного возраста к другому сопровождается дурными последствиями, иногда даже непоправимыми.

Жизнь душевная развивается постепенно и проходит своего рода возрасты, отличающиеся друг от друга своими потребностями, своей деятельностью.

Народная школа имеет дело собственно с возрастом детским, по своеобразным особенностям более всего нуждающимся в помощи и охране. Она должна в применении материалов и приемов воспитательно-образовательных строго сообразоваться с возрастом своих питомцев, не ускоряя искусственным образом воспитательного процесса и не употребляя способов, свойственных другим возрастам, что расстроит правильный ход душевной жизни.

Какими свойствами отличается школьный – отроческий возраст?

Душа человеческая – существо духовное и простое, проявляется вся целиком; но мы, для удобства рассмотрения душевной деятельности, разделяем ее на три области: деятельность познавательную и мыслительную (ум). деятельность желательную и действительную (воля), деятельность чувствительную (сердце). Деятельность сердца трудно поддается самосознанию, воля имеет большую степень сознательности, ее можно проследить: на самой отчетливой сознательностью отличаются действия ума, почему они подробнее исследованы и лучше известны. Но сущность каждой душевной области, равно как и само существо души недоступны непосредственному самонаблюдению. В этой недосягаемой глубине души, зачинаются зародыши наших мыслей и чувств, которые из них вырабатываются, выясняются, делаются сознаваемыми. Чем выше умственное развитие, тем резче отделяются душевные области и силы. Но в людях, малоразвитых умственно, деятельность ума сильнее отражается на сердце и воле. Стоит им воспринять как-нибудь, чисто предположительные рассуждения, как они теряют веру в то, чему поклонялись доселе. В детском возрасте подобное неразрывное и живое единство всех душевных сил необходимо и естественно, но проявляется какой-нибудь определенной стороной: либо сердцем, либо волей, либо умом. В детском возрасте совместное и цельное движение жизни души проявляется преимущественно сердечной стороной, т. е. вместе с сердцем пробуждаются желание и смысл, только последнее в виде бессознательных зачатков. Первый проблеск понимания младенца замечается тогда, когда он узнал мать и улыбнулся ей. Но это понимание подготовлялось исподволь, и первые зачатки его Николай Иванович готов отнести к утробной жизни ребенка. Оно связано далее с ощущениями тепла, насыщения, отражением лица матери в глазах ребенка. Все это вместе, сопровождаясь приятным чувством удовлетворения, разрешается, спустя некоторое время, улыбкой младенца у груди матери и осмысленным взглядом: ребенок узнал источник радостного тепла и удовлетворения и выразил свое счастье улыбкой. Это зародыш любви. Народная школа должна обратить внимание на преимущественное проявление сердечной стороны в душевной жизни детей и в своих воспитательских воздействованиях применяться к этому факту. Итак, первый шаг душевной жизни человека ставить его на светлый путь любви, которая в своем развитии превращается в любовь к Богу и любовь к ближнему, «николиже отпадает, а продолжается всю человеческую жизнь и переходит в нескончаемую вечность». Любовь к Богу и представляет основу и сущность религии, а любовь к ближнему есть основа и сущность нравственности.

Оба вида любви в жизни в свою очередь разнообразны по проявлению и применению, но однородны по сущности. Таковы страх Божий, благоговение, богоугождение, молитвенное чувство и т. п. или сочувствие, самопожертвование и т. д.

Исполнение любви есть предназначение Божие; но в людях встречаются и плевелы в виде самолюбия, своекорыстия, плотоугодия и т. п. заполоняющие душу злом нравственным.

В борьбе добра со злом воспитание должно помочь добру, застигнуть человека еще в детском возрасте и охранять его от зла целые годы.

Таким образом, задача начальной народной школы состоит в развитии и укреплении в детях любви к Богу и ближнему во всех по возможности ее проявлениях.

Какой же доступ найдет воспитатель в душу ребенка, чтобы в глубине ее развить религиозность и нравственность, основанные на любви?

Мир внешний человек познает посредством чувств; добытые ими отдельные разрозненные восприятия рассудок обрабатывает и строит знание. Впечатления внешних чувств всем убедительны, решительны и очевидны; понятия, суждения, умозаключения уже не имеют у людей такой решительности и убедительности.

Но кроме мира вещественного, есть мир духовный: Бог, ангелы, челов. души, мир нравственный; познание их еще более необходимо для людей: «ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам» – «Какая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит». Так говорит Спаситель.

В этом случае наш рассудок обрабатывает, приводит в систему то, что доставили ему душевные восприятия; в душе должны существовать особые стороны, как бы органы духовных восприятий. Способность непосредственного восприятия духовных и нравственных предметов есть драгоценная способность души человеческой; существование ее очевидно и несомненно убедительно. Это лучше всего проявляется в оценке людьми подвигов самопожертвования, которые всеми одинаково одобряются, признаются высокими, святыми; или в общности людских впечатлений неповинного страдания, когда дети выражают такое сильное и живое правосудие. Впечатление нравственное, зависящее от восприимчивости и свежести сердца, особенно сильно действует в юном возрасте, и Спаситель сказал: «Исповедаю Ти ся, Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разумных и открыл еси та младенцем». И действительно совесть и сердце грубеет с годами, и каждый младенец в делах веры и нравственности более чуток, искреннее верует и горячее любит.

В жизни природы существует общеобязательный, целесообразный и безошибочный закон, называемый инстинктом, особенно проявляющийся в животных и насекомых, например, в пчелах, птицах, действия которых отличаются характером непреложности и безошибочной целесообразности. Это, конечно, одно из проявлений премудрости Создателя. В жизни человека тоже замечается проявление этой общности, безошибочности и целесообразности. И в душе человеческой есть необходимый закон и движущая сила душевной жизни. К таким непосредственным действиям души относится, например, факт языка, происхождение которого, несмотря на современные исследования языкознания, остается неизвестным, а откровение Божие сообщает нам, что человек владеет языком тотчас по создании. К ним же относятся и все первые возбуждения, внутренние действия и расположения в душе и прежде всего возбуждение религиозное и нравственное, которое при благоприятных условиях, подобно хлебному зерну, может развиваться. В душе есть всегда зародыш религиозно-нравственных чувств и расположений, которые развиваются в нем подобно тому, как развивается в нем дар речи, незаметно от окружающих, путем примера и подражания.

Детский возраст можно разделить на 3 части. Младенчество – это первая пора, когда дитя нуждается в постоянном попечении матери. В эту пору и проявляются самые первые восприятия любви, которые запечатлеваются в простых детских словах: папа, мама, баба, няня и т. п.

С 2 лет до 5 продолжается второй период детского возраста. Это период подражательности старшим, родителям, непременно сопровождается разговорами, выражениями и волнениями, и заметен явный перевес внутр. состояния над внешним действием. Во вторую ступень развития детской души имеют значение явления действительной жизни, и чем они более искренни, жизненны и полны глубины душевной, тем возбудимее для ребенка. Не все явления действительности возбуждают душу ребенка, а лишь те, которые потребны. Это преимущественно потребности религиозные и нравственные, и в этот период начинаются начала божественного чувства и молитвы, если они возбуждаются действительными религиозными расположениями взрослых: искренней молитвой, особенно во время несчастий, благочестивым расположением семьи, когда душа ребенка действительно полна религиозным умилением и глубокими сердечными ощущениями. Так же влияет религиозное настроение молящихся в храме. В этот период в значительной степени развивается и способность речи путем подражания разговору старших, и чем искреннее, сердечнее и нравственнее этот разговор, тем он глубже действует на душу ребенка.

Третий период – это возраст от 5 до 10 лет, когда дитя подросло, укрепилось, и поле восприятий для ребенка стало шире. Детская душа имеет перед собой массу явлений и предметов, но вдохновляется и проникается более подходящими и сочувственными. Усвоение религиозных и нравственных впечатлений продолжается с большей силой. Церковная служба, разные сильно действующие явления развивают в ребенке то искреннюю жалость и участие, то радость, бескорыстное сочувствие, то чувство несправедливости, обиды, незаслуженного страдания. И вот в эту то пору восприятия внешних впечатлений, преимущественно пассивным образом, и западают в души детей дурные впечатления: злоба, мстительность, гнев. Дети бессознательно научаются сквернословию и кощунству, а иногда их этому учат и взрослые, к своему стыду и погибели.

Дети наших поселян в возрасте 7–10 лет поступают в народные школы. Наши народные школы уже располагают разными средствами воспитания и обучения. В эти школы поступают дети непосредственно-естественного семейного воспитания, правда ограниченного тесным кругом понятий и умений, принадлежащих семье, сословию, даже народу; но за то это воспитание согласно с бытом, образом жизни и крепко вложено. Школа, желая вложить в детей доброе, светлое, разумное, выработанное человечеством, не должна пренебрегать домашним воспитанием, а уподобиться садовнику, который прививает к сильному дичку ветку облагороженного дерева, и эта ветка срастается с дичком, в органическом единении растет и развивается, и дает нежные и сладкие плоды. Вот эта задача органического, живого развития и принадлежит школе.

Существующие у нас виды народной школы: министерская, земская и церковно-приходская должны иметь и в сущности имеют одну и ту же задачу: религиозно-нравственную и воспитательную. Во всех них проходятся приблизительно одни и те же предметы, и главный предмет составляет закон Божий, наиболее действительное средство для исполнения религиозно-нравственной задачи народной школы. Так как семейное воспитание религиозно-нравственное, то школа, сливаясь с семейным воспитанием, продолжает последнее, расширяет и осмысливает.

Наши школы часто заключают в себе новый мир по обстановке, отношениям, речам и приемам, и сельские дети должны долго приноравливаться к школьным порядкам. Школа, напротив, должна направляться в духе тех же семейных привычек, с какими дети поступают в нее. Народный учитель должен стоять к ученикам в отношениях семейных не господином учителем, а по имени и отчеству, дядюшкой, дедушкой, иметь авторитет отца, дяди, деда, старшего брата. Уважение и послушание должно быть предметом школьного воспитания, как это изображено в знаменитом Orbis pictus Я. А. Каменского, греческом октоихе издания 1738 и 1845 г., наконец в славяно-греко-латинской азбуке начала 18 в. По идеалам греческому, русскому и Яна Каменского, учитель должен быть сановитым, спокойным, внушать уважение. Наша прежняя учительница из келейниц, степенного и набожного вида, одетая в черное, в келье, уставленной образами и с горящей лампадой, запахом ладана: должна была располагать ребенка к набожным и благоговейным впечатлениям. Конечно, чувства эти не могут быть внушены юными светскими учителями с развязными манерами и игривым тоном речи. Прежде к книгам: часовнику и псалтири относились с уважением, перед чтением крестились, после чтения целовали книгу, по примеру духовенства; ныне к учебной книге светского содержания нет уважения, с ней обращаются небрежно, и за ней такое же обращение ожидает и священную книгу. Этого нет даже у татар, у которых татарчата уважительно несут Коран и друг. учебные книги; у них обращение с Кораном обусловлено точными правилами; у нас это предоставлено внутреннему одушевлению человека. Педагогика внушает детям обращаться с книгами бережно и опрятно, ради приучения к порядку и чистоте; но нужно научать детей обращаться с книгами, особенно священными, благоговейно и религиозно, что важно в деле развития религиозного чувства.

Это религиозное чувство прежде воспитывалось главным образом в церкви, где дитя усваивало божественные впечатления и набожные расположения. И школа должна обратиться к церкви и под ее сенью вести дальнейшее развитие религиозных впечатлений и вероучительных понятий. В церкви дети видят много икон. Сельскому юношеству нужно оживить эти изображения, рассказав содержание каждой иконы, благоговейно стоя перед ней, делать это не торопясь, постепенно и вместе с объяснением дать понять и почувствовать детям, что с написанными ликами соединена благодатная сила изображенных лиц невидимо присутствующих в храме. Тогда дети, чувствуя себя в присутствии Бога и всей небесной церкви, естественно проникнутся благоговением и будут слушать богослужение «добрым сердцем и благим».

Наше богослужение в избытке содержит в себе все религиозные элементы: молитвенные, догматические, нравственные, церковно-исторические, озаренные общим молитвенным характером. В церкви совершается молитва по преимуществу, происходит действительная религиозная жизнь. Здесь воспитывается страх Божий и любовь к Богу; здесь слышит и изучает ребенок на слух молитвы и символ веры. Православный христианин учится молиться именно в церкви, а не в школе, где только разъясняют или напоминают молитвенные тексты и свящ. предметы, возбуждая и разрабатывая молитвенные чувства, приобретенные в храме.

Отсюда необходимо, чтобы церковное богослужение совершалось благочинно и производило на юное поколение назидательное и священное впечатление; чтобы возношения, чтение и пение были внятны, раздельны и вразумительны. Если дети не научатся молитве и страху Божию в церкви, то в школе они тем более не научатся.

Таковы были взгляды Николая Ивановича на религиозно-нравственное воспитание, которое должны давать сельскому населению наши народные школы. Эти взгляды он применял всецело у себя в семинарии и крещено-татарской школе, а затем и во всех сельских инородческих школах. Последние, бедные материально, имеющие, пожалуй, много недостатков со стороны требований современной педагогики и методики, были сильны религиозным духом. Это были школы религиозного подъема духа, где учитель возбуждал к себе уважение и любовь; где дети были почтительны, послушны и трудолюбивы: где дело делалось не по принуждению, не за приманки и похвалы, а для Бога, для спасения души. В этих школах учение было вместе с тем и молитвенное возношение, в котором в религиозном восторге одинаково упорствовали и учитель, и ученики, и малые, и старые, и мужчины, и женщины. Они шли в школу не для развлечения, а для поучения, для назидательной беседы «для души спасения». Инородческая школа Николая Ивановича была школой религиозной не по кличке, не по принадлежности к тому и другому ведомству, а по существу. Правда, требования от народной школы, чтобы она не только учила, но и воспитывала, чтобы это воспитание было нравственное, не новы. Они раздавались еще в 18 веке, в царствование Императрицы Екатерины II-й. Под надлежащим воспитанием разумелось развитие физических, умственных и нравственных способностей, но так, что нравственный элемент занимал первое место. Эту цель должны были преследовать учрежденные Императрицей «народные училища». Но идея о нравственном воспитании была не русского происхождения, а западного, навеянная Локком, Монтенем. Такое воспитание основывалось на данных науки о нравственности, а не на православии, не на религии. Школы 18 века не думали о развитии религиозных и нравственных чувств русских детей, пользуясь зародышами их в детской душе; они думали прививать нравственность не через сердце, а через разум, путем научения. Школа 18 века не имела тесной связи с православной церковью, не думала о всестороннем развитии в детях любви к Богу и ближнему; она думала о развитии «чести» и «стыда» путем похвал и порицаний.

Совсем другое дело – народная школа, нарисованная Николаем Ивановичем в его «Беседах». Она религиозна, ибо предмету ее – развитие в детях любви к Богу и ближнему; она исторична, ибо ее постановка связана с историческим развитием религиозных убеждений: она народна, ибо народ требует религиозного учения для спасения души, а эта школа и учит спасению души путем всепрощающей христианской любви; она нравственна, ибо преследует исполнение детьми величайших нравственных законов о любви к Богу и любви к ближнему. Конечно, благочестивые педагогические размышления Николая Ивановича есть идеал; но наша школа должна стремиться к этому идеалу, приближаться к нему, если только хочет сохранить за собой право на благодарность народную и признание своих заслуг перед церковью, государством и народностью. От школы Николая Ивановича так и веет благочестивой, святой, смиренномудрой Русью, свято хранящей церковные, общественные и семейные идеалы, тихим счастьем, уделом боящихся Господа, а не немецкой педагогикой.

Николай Иванович не был любителем этой немецкой педагогики с ее искусственными приемами и особенно протестантским направлением. Он старался всеми силами уберечь русскую народную школу от заноса протестантских идей. Знакомый с изданиями бывшего библейского общества, его переводами, он имел полное основание видеть в этом чужеземном отпрыске тенденцию проникнуть в православно-христианскую жизнь русского народа, с целью поколебать православно-русские устои народной жизни. Все напоминающее старые подвохи заставляло этого православно-русского деятеля стоять настороже. Так, например, в 1888 году он сообщает своему другу о чрезвычайно развивающейся деятельности Общества поощрения духовнонравственного чтения с красным штемпелем Α и Ω. Николай Иванович слышал, что брошюры этого общества раздавались на выставке 1882 г., развозились но железным дорогам, на пароходах, книгоноши разносили их по городам и селам; наконец они стали в 1833 году по почте рассылаться по сельским министерским училищам при печатном циркуляре за печатной подписью председателя общества барона Корфа. «Все брошюры этого общества пропитаны явно протестантским направлением с оттенком даже некоторого мистицизма. Теперь, когда повсюду открываемые школы широко распространили в народе грамотность, а книг для чтения по вкусу народному нет, эти набожные брошюрки, массами распространяемые по всей России, будут нарасхват читаться сельскими грамотеями. Врагам православия пришла блестящая мысль подрубить православие в самом корне его, в России. Я убежден, что все брошюры упомянутого общества в сложности сознательно и умышленно направлены к разрушению православной церкви в России, согласно с волчьей политикой: и волк расхитит и распудит овцы».

Мы знаем уже, как защитил Николай Иванович инородческое дело против вылазок пастора Дальтона.

О, если бы русская народная школа имела всегда и побольше таких приставников, защитников ее православно-русского направления!

Система инородческого христианского просвещения выработанная Николаем Ивановичем и ее недоброжелатели.

Наследием почти полувековой, неутомимой и обширной деятельности Николая Ивановича в Казанском крае осталась система инородческого образования, принятая в своих основах Министерством Н. Просвещения еще 2 февраля 1870 г., всесторонне разработанная и примененная к делу христианского просвещения востока России.

Вопрос о просвещении инородцев до 60-х годов 19 столетия не имел характера вопросов государственной важности. На него скорее смотрели как на вопрос церковный, и государство полагало достаточным лишь приходить на помощь церкви в ее стремлении распространить сферу своего влияния и на инородческие племена. Эта помощь проявлялась как в даровании льгот крестившимся, так и в стремлении побуждать иноверных к принятию крещения, путем внешнего давления и угроз. Впрочем, и такого рода участие в просвещении инородцев и сближении их с коренным населением проявлялось государством не всегда последовательно. Напротив, в 18 веке, в царствование Императрицы Екатерины II самим правительством, во имя свободы веры, дана была крепкая организация одному из самых вредных по отношению к христианству исповеданий – исламу. В Уфе была утверждена должность муфтия, объединившая магометанство в России, устроено при нем духовное правление; заведены были указные муллы, ассигновано жалование этим творцам мусульманского объединения, и что всего важнее – кочевые народы России, киргизы, башкиры, признаны были подлежащими сфере мусульманского влияния. Совершилось ужасное дело: степь стала заполняться муллами из татар, началась постройка мечетей и школ, а вместе с ними господство татарско-мусульманской культуры. Русские казаки, например, плетьми сгоняют шаманистов-киргизов в мечеть Ханской ставки в Букеевской орде, исполняя приказание хана Джангера, женившегося на дочери уфимского муфтия Фатиме и превратившегося в ревностного магометанина²⁰.

Сплоченное, объединенное государственной властью мусульманство распространяет свое влияние не только на степь, но и на других инородцев: вотяков, черемис, чуваш и в особенности на своих единоплеменников – крещеных татар. Пользуясь тем, что русское духовенство, не зная ни языка, ни быта инородческого, стояло далеко от своей паствы, мусульманские муллы пользовались инородческой речью и сходством бытовых условий, пролагая верные пути к инородческим сердцам, отвлекая их от всего христианского и русского и превращая инородцев в представителей мусульманства.

Когда в 60 годах эта деятельная пропаганда мусульманства проявила себя массовыми отпадениями крещеных чуваш, татар и друг. инородцев в мусульманство, «уходом в татары», тогда-то выплыл наружу инородческий вопрос.

Масса сторонников государственного объединения, имея в виду Польшу и прибалтийские губернии, равно и наши немецкие поселения, признала насущной необходимостью сближение русских с инородцами путем устройства среди них русских школ. Эти школы должны поучать инородческих детей говорить и мыслить по-русски; они распространят среди инородцев европейское просвещение, которое расшатает их несложные верования, приобщит к русской культуре, проложит путь христианской вере. Теоретические взгляды государственных объединителей, не знакомых ни с язычеством, ни с мусульманством наших восточных инородцев, создали целую систему просвещения с 3 татарскими учительскими школами; из которых по этой системе должны выходить приобщенные к русской культуре учители; последние в сельских татарских школах уже будут распространять русские взгляды. Но то, что создается теорией, часто не оправдывается на практике. «Правительство, говорит Николай Иванович, рассчитывало на русское образование татар; но, видно, образование действует разлагающим образом на национальные и религиозные убеждения только нас, русских. Свое татарство и магометанство образованные татары в глубине души свято чтут и в случае надобности крепко за него стоят. Фанатик, без русского образования и языка сравнительно лучше, чем по-русски цивилизованный татарин, а еще хуже аристократ, а еще хуже человек университетского образования. Татарская интеллигенция вместо обычного, неуклюжего и неблаговидного фанатизма начинает усваивать точку зрения национально-политическую под видом интеллигентного прогресса. Про Казанскую, Оренбургскую²¹ (ныне уже закрытую) татарские учительская школы он говорит: «Эти школы долгим опытом доказали свою бесполезность в деле обрусения татар-магометан, и фанатизма татарского они не ослабляют, а лишь татарскую интеллигенцию воспитывают и могут приготовлять хитрых и ловких рачителей мусульманской арабско-стамбульско-французской (а не русской) культуры и цивилизации. Нужно помнить, что мы, русские, не умеем владеть теми орудиями, культурными и сливающими народности, которыми так успешно действуют западные народы, у нас эти орудия обращаются нам же во вред. Не нашей простоте орудовать таким тонким инструментом». И действительно мечты уфимских дворян из татар, касимовских «русских мусульманского исповедания», крымских татарских интеллигентов, сплотившихся около редакции «Переводчика» вполне доказывают верность взглядов Николая Ивановича на эту сторону русского инородческого вопроса.

Не более удачно решали и решают инородческий вопрос те сторонники обрусения²² инородцев, которые думали и думают приобщить инородцев к русской народности путем русской христианской школы. Это стремление создать среди инородческого населения русские христианские школы появилось еще в 18 веке, и нам уже известна горькая участь инородческих школ. Устроенные в 40-х годах 19 столетия во многих селениях инородцев школы удельного ведомства с русским преподавательским языком не привлекли к себе симпатии населения, и русское образование давалось лишь с большим трудом и ограниченному количеству детей. Не более пользы принесло привлечение инородческих детей в духовные училища и семинарии: «наиболее успевающие ученики оказались впоследствии какими-то полуидиотами, так что еще недавно пришлось уволить из Вятской духовной семинарии всех воспитанников из черемисов за совершенную их неспособность» (Ж. М. Н. Пр. 1867 г. февраль). Этот факт равно и многие другие доказывают, что русская грамотность и даже само христианство прививались инородцам очень туго. Сама система обучения возбуждала отвращение, детей собирали в школы по наряду. В школах дети усваивали лишь обрядовое христианство и легко подпадали под влияние иноверной пропаганды. Так, например, в Буинском уезде, Симбирской губернии в числе отступников чуваш и татар были учившиеся в русских удельных школах. Современная непригодность этих школ и особенно духовных училищ и семинарий прекрасно сознавалась Николаем Ивановичем, когда он обсуждал в 1871 г. в особой комиссии вопрос о допущении инородческих детей в духовные школы Казанской епархии. Он признавал, что «в обстановке русских училищ инородцы не только не развиваются и не образуются, но положительно завядают»; Не смотря на очень горький опыт, сторонники этого рода обучения инородцев с особенным рвением старались настоять на проведении своих взглядов в жизнь и в правительственные сферы. Особенное стремление отстоять их проявилось в конце 60-х годов, когда в Министерстве Н. Просвещения был поднят вопрос о системе инородческого просвещения. Критикуя просветительные взгляды Николая Ивановича, называя последнего «прожектером», его систему «оранжерейной» они «проявили такую упорную вражду и брань с разных сторон и разного содержания», что приводили его в уныние. Враждебное отношение этих обрусителей, проявивших полное непонимание исторических условий, не прекратилось и тогда, когда Министерство признало обрусительную русскую школу не совместимой с идеалами церкви и не достигающей целей государственных. «Есть люди, писал Николай Иванович за несколько месяцев до своей кончины, которые почти ждут моей смерти, полагая, что я единственная опора и защита инородчества».

Со смертью Николая Ивановича действительно система инородческого образования, утвержденная и распространенная ее приснопамятным основателем, начинает колебаться. Сторонники прежних обрусительных взглядов, «люди горячие и нетерпеливые» стали отожествлять его систему с искусственным созданием и поддержанием народностей в ущерб русскому народу и государству. Не желая прямо идти против этой системы, они задумали ее исправить, дополнить, якобы на основании опыта, заявляя, что они в сущности нисколько не касаются этой системы и даже желают ее точного применения, но только замечают, что с кончиной Н. И. она стала, «подвергаться нежелательным изменениям». И вот эти «нетерпеливые люди» полагают: 1) улучшить в инородческих школах контингент преподавателей, специально подготовив учительский персонал; 2) ввести в инородческих школах обучение русскому языку с первых же дней поступления детей в школу, рекомендуя заведующим, законоучителям и учителям не ограничиваться изучением русского языка только на уроках, но говорить с учениками по-русски всюду; 3) счисление преподавать по-русски; 4) уроки инородческого чтения заменить другими уроками начального курса, совершенно забывая, что практика чтения инородческих богослужебных книг нужна учащимся для целей религиозных: чтения в церкви и в семьях; 4) в школах смешанных начинать обучение прямо по-русски; 5) «в целях облегчения труда учащих и учащихся им весьма желательно начинать обучениe русской грамоте по русскому букварю. Им нужно, чтобы в инородческих школах были и русские преподаватели, только знающие инор. языки, не говоря уже о законоучителях, они ухватились за старый, уже оказавшийся неудачным способ обучения инородцев в духов. семинариях; им нужно было выдвинуть русский язык на первый план, даже в ущерб основному предмету: закону Божию, заставляя законоучителя более думать не о проникновении в душу учеников xpucmианского учения, а о практике их в русском языке. Сердечное проникновение в инородческие души христианства через народную речь теперь должно уступить место энергичному обучению русской речи, которая, все равно по выходе из школы, инородцем забудется. И такое резкое проявление обрусительных начал, применение их к инородческой семье без соображения с положением инородчества в крае происходит тогда, когда, например, в Уфимской губернии черемисы татарятся и по языку и по костюму, по понятиям и симпатиям тянут в магометанство; тоже происходит среди вотяков, живущих в Вятской губернии, чуваш Уфим. губ., на которых татарщина оказывает свое магическое действие близостью языка. Черемисы луговой стороны частью сохраняют свои священные рощи, частью склонны к исламу. (Мис. Обозрение 1900 г.) «Единственное средство против такого неминуемого бедствия есть внутреннее, сердечное и убежденное усвоение инородцами христианского учения, оживляемое православным богослужением и молитвой. А для такого глубокого усвоения христианского учения инородцами самым верным и действительным средством служит родной язык. Таким образом, явится дилемма: «если из опасения поддержания отдельных народностей не допустить инородческого языка в инородческие школы и церкви в достаточном количестве для твердого и полного, убежденного усвоения христианской веры, в таком случае все инородцы сольются в одно племя по языку и по вере – в татарское и магометанское. Если же допустить инородческие языки, в таком случае если бы даже и поддержались народности, но разные, мелкие, к татарству не расположенные и с русским народом соединенные единством веры». Вот слова знаменитого просветителя инородцев, оставившего нам мудрую, на опыте проверенную систему инородческого образования, которую, однако, так жестоко хотят исковеркать под видом разных поправок, совершенно противных убеждениям основателя системы, конечно, на горе инородцам и на горе православной церкви, на горе русскому государству перед грозой панисламизма, проповедуемого в разных мусульманских местностях России, когда на наших глазах, целыми деревнями отпадают в магометанство не только язычники, но и крещеные черемисы, вотяки, чуваши в губерниях Пермской, Уфимской и других и делаются татарами. Издалека трудно представить это явление и восчувствовать его жестокость и горечь, но на месте оно явно и очевидно – это неотразимый процесс, в роде гангрены, который, если ему не поставить преграды, может окончиться в какие-нибудь 50–100 лет окончательным переходом всех наших инородческих племен: чуваш, черемис и вотяков – в татар магометан».

Основатель Казанской системы инородческого просвещения был человек трех культур: европейской, азиатской и африканской. Он лично был знаком с состоянием магометанствующего инородчества и видел, что знание русского языка еще нисколько не делает человека русским. Пример ему показывали казанские татары, все, говорящие по-русски, но представляющие самый фанатичный элемент в магометанстве, и турки, получившие европейское образование. Обстоятельное историческое изучение русской православной миссии на востоке России, знакомство с крещеными татарами, киргизами и друг. инородцами края привели Николая Ивановича к мысли, что нужно найти другую почву, на которой бы можно было сблизить инородчество с Русью. Знакомство с языком господствующего племени не заставит инородца мыслить по-русски, не изменит его душевного склада, и он останется с прежними симпатиями, верованиями; насильственное же, обязательное обучение в школе на русском языке в местности инородческой, помимо полной бесполезности и чрезвычайной трудности для инород. детей, может вызвать лишь недовольство и отчуждение от русских. И действительно факты насильственного обучения инород. детей в удельных русских школах были фактами печальными по преимуществу. Они способствовали еще большей отчужденности населения от русской школы и русского образования (Днев. старокр. татарина). Николаю Ивановичу удалось найти эту почву для сближения инородчества с Русью. Этой почвой была замеченная им среди инородцев потребность в религиозном образовании, потребность в религии, вследствие чего инородчество так чутко прислушивалось и прислушивается к татарско-мусульманской пропаганде. Время расшатывает в инородчестве дедовские шаманские религиозные взгляды, нужна уже замена их новыми. Мусульманство, близко живущее с инородчеством, воспользовалось этим и, посредством родственного языка, своей школы стало прокладывать свои пути в души инородцев. Это заметил и Николай Иванович и решил вместо мусульманства выдвинуть христианство, как почву, на которой следует устроить сближение народностей. «Христианство не посягает на народные особенности, не сглаживают их формальным или внешним уровнем, не обезличивает человека или народ, но соединяет народы и племена внутренним искренним и прочным союзом любви, делая их сынами Божиими и братьями во Христе. Эта религия, усвоенная инородцами, тем более может расположить их к русским, что последние издавна исповедуют христианскую веру, в которой инородцы – новички. Как живая, созидающая и сплачивающая сила, христианство состоит не в холодном, рассудочном изучении догматов, но в формальном соблюдении обрядов, но преимущественно в убежденном и искреннем веровании, в сердечном усвоении христианского духа, в проникновении нравственностью евангелия, основанной на любви. В таком смысле христианство твердо воспринимается только в детстве, через воспитание». (Избр. места из пед. соч.). Христианское воспитание незаметно, исподволь изменяет понятия и нравы народа. Всякое другое воспитание, разрушая младенчески наивные верования и не давая вместо них никакой религии, тем самым подтачивает духовные силы инородцев, приостанавливает их духовный рост и подобно раннему умственному развитию детей, поверхностно схвативших верхушки разных знаний. «Как бы ни были просты и не развиты понятия и верования инородцев, но они составляют сущность их мышления и основу их нравственности; они не сознательны, но глубоки и любимы, как наследие отдаленнейшей старины. Простой человек мыслит и чувствует цельно, в одном органически последовательном направлении и дорожит своими, каковы они ни на есть, религиозными убеждениями, потому что он живет ими. Станем ли смотреть на инородцев свысока и попирать их понятия, как глупость? Чтобы преподаваемые истины глубоко укоренились в сознании простолюдина, надобно войти в его миросозерцание, принять его понятия за данное и развивать их. Архаически простые и немногосложные понятия шаманствующих инородцев могут быть ассимилированы христианством, наполниться и освятиться его божественным содержанием». (Казанская кр.-тат. школа). Последнее возможно только при условии передачи христианского учения на родном инородцу языке. Необходимо, чтобы это учение коснулось инородческого сердца, проникло в его мышление, произвело переворот в его душе. «Мышление народа и все миросозерцание выражается в его родном языке, кто владеет языком инородцев, тот понимает, хотя бы и инстинктивно, миросозерцание их. Кто говорит с инородцами на их родном языке, того они легко понимают и могут убеждаться его доказательствами, потому что вместе со словами он употребляет их же элементы мысли». (Там же). «Чем инородческое племя или общество, или отдельное лицо менее подготовлено к христианскому просвещению, чем представляет оно более трудную для сего почву, тем настойчивее и дольше нужно применять к нему родной язык; а в начальном образовании родной язык во всяком случае и для всех инородческих местностей необходим. Родной язык сильно и глубоко проникает в душу; особенно живое и сильное действие имеет он на инородцев в церковном богослужении и в церковной проповеди». (Система народн. и в част. инород. образ. в Казан. крае). Итак, богослужение и церковное проповедничество на родном языке утверждают инородцев в христианстве. Приходский храм, собирающий под свою сень инородцев всех возрастов, и мужчин, и женщин, представляет место, где перед ними раскрывается «богатая сокровищница христианского догматического, исторического и нравственного учения, изложенного, так сказать, в лирическом направлении». В частности, Николай Иванович так мечтал об устройстве богослужения для крещеных татар на их родном языке. «В церкви богослужение должно совершаться на народно-татарском языке, через что раскроется для темных татар и сокровище глубокого богомыслия, какое заключено в православном богослужении, и чувство христианское, то покаянно-умилительное, то восторженное, могущее тронуть и восхитить сердце человека; обнаружится им вся бедность и ничтожество магометанских намазов, лучше которых они теперь, по своему неведению, и вообразить себе ничего не могут». Что такое влияние может оказать богослужение на родном языке, прекрасно доказывают слова покойного епископа Уфимского Дионисия, всю жизнь посвятившего делу христианского просвещения инородцев: «10 сентября 1884 года прибыли мы к Михайло-Архангельской церкви села Юмиды, Мензелинского уезда. Церковь деревянная. Прихожане-инородцы (крещеные татары) выстроили ее на свой счет и вошли в долги. По обычаю, вошедши в церковь, я стал петь молебен. Вдруг услышал я пение на обоих клиросах по-татарски, такое умилительное, что от слез по мог сказать возгласа. Чем далее продолжался молебен, тем пение становилось приятнее и сладостнее для сердца моего, потому что язык татарский во многом сходствует с языком якутским, с которым я, так сказать, в течение 43 лет сроднился. Я обещал выслать в сию церковь и ризы и евангелие, и сосуды, сам не зная, откуда их приобрести; так я был тронут приятным пением детей в церкви сей по-татарски».

Чтобы среди инородцев края богослужение было на их родном языке, нужно перевести на инородческие языки священные и богослужебные книги православной церкви. И Николай Иванович, начав свое переводческое дело с молитв для букваря, так расширил его, что перед смертью этого замечательного переводчика организованная им при братстве св. Гурия Переводческая Комиссия издавала ежегодно до 100 названий книг на разных инородческих языках востока России и Сибири при 200 т. экземпляров. От перевода Николай Иванович требовал следующего: он должен быть вполне согласен с православным учением, иметь возможную близость к смыслу и тексту переведенного подлинника. Перевод должен быть общедоступен, т. е. исполнен на правильном народном языке и изложен так, чтобы возбуждал лишь благоговейные и назидательные представления. «Как портной или сапожник шьет по мерке, снятой с того человека, на которого он берется работать кафтан или сапоги; так и инородческие переводы должны быть также примерены к инородцам, т. е. точно соображены с мерой их разумения и с обычным характером их речи». (Прак. зам. о пер. и соч. на ин. яз.). Николай Иванович переводил на инородческие языки лишь книги священного характера и воочию убеждался в их неотразимом влиянии на инородческие души. «Над детьми простыми и темными стала возникать едва заметная заря; впервые стали слышать и даже как бы, так сказать, осязать животворные христианские истины на языке родном, простом и совершенно понятном по своей простоте и естественности, уму и сердцу их близком. Тут начался и происходил процесс жизни, а не холодная рассудочная деятельность». (О примен. рус. алф. к инор. яз.).

Не одни дети, но и взрослые инородцы приходили в восторг и умиление при богослужении и пении на их языке. По словам Николая Ивановича «Православное богослужение отличается богатством, разнообразием и глубокой трогательностью содержания, а инородческие племена и притом, чем проще, тем в большей степени имеют искреннее и живое религиозное чувство, и потому, если только в доступном для них изложении на их родном языке предлагается им христианское богослужение, оно должно возбуждать их религиозное чувство и приводить их в умиление. Родной язык в богослужении не только содействует пониманию богослужебных книг, но вместе с тем объемлет и восторгает душу». (Система нар. и в част. инор. обр. в Каз. крае). «В связи с инородческими переводами богослужебных книг и церковных служб стоит пение на инородческих языках. Стройное и благоговейное пение еще более усиливает впечатление умилительных православных церковных песнопений и своими православно-русскими напевами, и движениями оно сближает инородческое чувство к русским». (Там же). «Пение инородцев отличается задушевностью. Преосвященный Никанор (Уфимский), сам талантливый знаток пения и музыки, чутко подметил этот оттенок… Пение церковного, религиозного содержания составляет весьма сильное и действительное средство к развитию и воспитанию христианского религиозного чувства. Апостол Павел советует Ефесским христианам петь псалмы и песни духовные, чтобы исполниться духом, духом, разумеется, божественным, Христовым». Инородческое пение растрогало преосвященного Никанора, когда он в 1878 г. посетил Налимскую школу, «какой-то невыразимой, отличительной народно-татарской сосредоточенностью и экспрессией» и «привело епископа в умилительное волнение»: «Мы были совершенно поражены, умилены, растроганы до глубины души успехами по церковному пению». (Переписка о трех школах Уф. губ.).

Не менее сильное влияние имеет на инородцев, по мнению Николая Ивановича, церковная проповедь на инородческом языке в понятной простой форме изложения. «Лицам, свободно говорящим по-инородчески; я присоветовал бы прямо писать на инородческом языке: мне думается, что это поставило бы их непосредственно в виду инородческой простоты и предохранило бы от суетного красноречия и напыщенности. Но для кого непосредственное изложение на инородческом языке затруднительно, стесняя ход мыслей, тот пусть сначала напишет по-русски, только просто, безыскусственно» (Практ. зам. о пер. и соч. на ин. яз.). «При сочинении на инородческих языках нужно все свое внимание обратить на то, чтобы ход изложения был как можно проще, прямее, естественнее, объяснительнее и примененное к быту и пониманию инородцев. С инородцами надо дело начать с начала и на массу инородцев смотреть как на детей, которые собрались учиться, и которым учитель должен преподавать элементарные знания, развивать их ум и воспитывать их религиозное чувство. Поэтому сначала нужно предложить инородцам главнейшие факты священной истории, просто и ясно. Инородцы твердо веруют в Бога, видят своими глазами мир, понимают, что этот мир и все, что в нем, сотворены Богом. Вот самое ясное и доступное для инородцев положение, которое и послужит исходным пунктом и прочным началом для уроков св. истории, потому что порядок творения мира и человека будет разъяснением и подробным раскрытием уже известного им положения. Начатое таким образом изложение свящ. истории в последовательном порядке главнейших и существеннейших событий, шаг за шагом поведет инородцев к истории новозаветной, к Иисусу Христу, земная жизнь которого должна быть изложена по евангелию. Это изложение должно быть последовательное и отнюдь не отрывочное, потому что отрывочные сведения, вне исторической связи, не привьются надлежащим образом к мысли инородцев, забудутся, пропадут бесследно. После священной истории или совместно с ней должно быть представлено христианское нравоучение. Оно доступно, близко простому, искреннему сердцу, легко усваивается и сильно действует на чувство. Молитвы на первый раз должно избрать для перевода наиболее употребительные и доступные, или же в случае затруднений должно сопровождать их устными или письменными изъяснениями. Догматическое учение должно завершать этот инородческий воспитательный план. Священная история приведет к догматам». (Там же). Вот такая простая передача на инородческом языке священно-исторического, догматического и лирического материала с церковной кафедры или в мирной беседе с прихожанами несомненно может оказать влияние на религиозное миросозерцание инородца. В дневниках старокрещеного татарина В. Тимофеева, между прочим, говорится, что даже при плохом понимании слов проповедника последний оказывает действие на простую душу инородческую. «Когда священник читал поучение, я смотрел ему в глаза», пишет В. Тимофеев. «Я познакомился с несколькими грамотеями из русских крестьян. Они мне толковали об Иисусе Христе, о Божией Матери и святых угодниках». Но инородческая голова не могла ясно уразуметь слова русских грамотеев. «Когда меня спрашивали дома крещеные о русской веpe, я ничего не говорил: не знаю, не умел ли пересказать, или не смел, что ли», писал Василий Тимофеев. Ясно, что pyccкие проповедники не могли проникнуть в сердце и ум крещенина, несмотря на все старание последнего уразуметь слова истины.

Какие же должны быть у инородцев священнослужители и проповедники? На это мы находим теоретические указания у Николая Ивановича и убедительнейшие примеры в Дневнике старокрещеного татарина, в проповеднических подвигах учеников Крещенотатарской Школы, упомянутых нами выше.

«Чтобы передать инородцам христианское догматическое и нравственное учение и передать не отвлеченно, не как мертвую букву, а так, чтобы оно сделалось основой их мышления и жизни, для этого нужно приноровиться к их религиозным понятиям и нравственным убеждениям, к их своеобразному ходу и направлению мышления. Русский человек не может вполне приноровиться к инородцам, хотя бы и говорил на их родном языке, разве только посредством глубокого этнографического изучения достигший полного объективного понимания умственного и нравственного склада инородцев. Его речь будет убедительна по-русски, а в инородцах она своей русской постановкой излагаемых мыслей всегда должна более или менее оставлять недоразумение, темноту, отсюда неубедительность, бездейственность. Если для русских простолюдинов бывают туманны и не убедительны речи русских же людей, только другого сословия и образования, то темь естественнее это должно случиться при беседах русского с инородцами. Но что недостает русскому, разве только при высоком образовании, то непосредственно дается инородцу природой. Инородец, движимый только врожденным инстинктом, прямо и непосредственно может действовать на ум и сердце единоплеменных ему инородцев и с теплым, умиленным убеждением будут приняты ими его христианские беседы и наставления. К этому надобно присоединить то естественное обстоятельство, что к человеку своего племени инородцы, и вообще простолюдины, имеют более доверия, нежели к человеку чужому». (Из переписки об удост. инор. свящ. должностей). «Есть тонкие, почти неуловимые оттенки в звуках и тоне голоса, и также в складе мышления, отличающие каждый народ, соблюдение которых облегчает понимание речи и усиливает впечатление, а нарушение этих оттенков препятствует не только впечатлению, но и пониманию» (Письма Н. И. Ильм. к К. П. Победоносцеву). Инородцы же видят жизнь своих единоплеменников, как она есть, без всякой утайки, и по своей одиноплеменности прямо понимают явления этой жизни». Мы уже знаем, что не только Николай Иванович, но великий учитель св. Иоанн Златоуст был такого же взгляда, когда брал для готтов проповедников из среды этого народа.

Инородческие священники из среды народа, конечно, могут иметь и богословское образование, и высокое умственное мышление; но не это главным образом нужно ценить в пастыре инородческого племени. «Священник есть учитель своих прихожан, но не для того, чтобы производить в них ученость, а правую христианскую веру, и проповедуемые им нравственные христианские правила опять должны питать не любознательность собственно, но христианский дух и жизнь, что может делать только тот, кто сам его имеет, кто «самой жизнью подкрепляет свои слова и своим примером дополняет и объясняет свои устные нравоучения». По своей неразвитости все простолюдины не отделяют личности от его дела или учения, и все дурные жизненные поступки проповедника могут приписать его вере, им объясняемой. «Пусть священники из инородцев не будут учеными богословами и мыслителями: но пусть обладают они сердцем теплым, любящим Бога, вполне преданным христианской религии и стремящимся к благу своих соплеменников: они, люди простые, но пламенеющие огнем веры в Бога и любви к своим ближним, принесут пользы более многих богословов, и подобно апостолам, которые до просвещения их божественным светом, были людьми простыми и неведующими, далеко разнесут евангельское учение по своему племени».

«Чтобы инородца сподобить священнического сана с надеждой на благоуспешное служение, для этого нужно искать в нем: а) зрелого, не менее 30-летнего возраста, сопровождаемого рассудительностью, постоянством, опытностью; б) трезвости, честности, благочестия, но не мнимого, не лицемерного; в) искреннего и убежденного исповедания православной веры и учительности; г) в отношении образования нужно ограничиться знанием важнейших в истории домостроительства спасения событий Ветхого Завета и подробным знанием жизни Господа Иисуса Христа, достаточной начитанностью в слове Божием и особенно в евангелии, знанием основных догматов веры православной, насколько они излагаются в катехизических сочинениях для простого народа, знанием порядка православного богослужения; археологические же и тому подобные сведения в предметах богословия не обязательны; е) желательно при этом знание (но тоже не научное) русского языка настолько, чтобы он мог объясняться свободно по-русски и с разумением читать русские книги религиозного содержания».

«Для направления священником, с вышепоказанными качествами и образованием было бы полезно учредить окружных миссионеров –благочинных с высшим академическим образованием» (Там же). Такого рода инородческие проповедники, жегомые божественным огнем, руководимые преданными делу просвещения людьми, могут произвести в душе инородца переворот в пользу христианства и отвлечь его от наклонности к исламу. «Духовная мыслящая сила в человеке сама по себе имеет такую организующую, живородящую деятельность, что при некотором направлении способна произвести ряд новых понятий и создать систему, прежде этому человеку неизвестную… Передовые личности из среды инородцев удобно могут ввести в свое сознание и в свое сердце христианство, которое, как живое начало, как закваска, само воздействует на их мысль и чувство. А организовавшись в этих личностях, от них и через них оно передается и к другим. Только при этом не должно выпускать из рук единственно действующее орудие – родной язык».

Подготовительной школой для инородческого священника должно быть учительство, которое «даст возможность юношам испытать и обнаружить свои качества, свой характер и способности, доставит некоторую опытность в народном учении, даст случай вместе с возрастом телесным возрасти до той степени умственного и нравственного развития, которое нужно для поступления в священники». Примером служит Василий Тимофеевич; «единственный в своем роде и неоценимый человек, на светлой одушевленной личности которого основался успех Казанской крещено-татарской школы». Николай Иванович был очень строг в выборе кандидатов на инородческие священнические места. «За исключением Василия Тимофеева, я не имею в виду ни одного крещеного татарина, который бы совмещал в своем лице все вышеизложенные качества по возрасту, нравственности и знанию. Поэтому надобно озаботиться воспитанием и приготовлением к священству людей способных». Эти слова совершенно опровергают упреки, делаемые Николаю Ивановичу за его пристрастие, снисходительность к инородческим священникам и строгость к русскому духовенству, за его якобы «патронатство».

Последствием допущения родного языка в церковное употребление неизбежно является усвоение инородцами православной русской веры, сближение с русскими в христианских понятиях, взглядах, а затем и постепенное обрусение инородцев. Здесь нет места насильственному обрусению, навязыванию инородцам чужих взглядов, чужой речи, нет места попранию того, с чем сошлась душа инородца, как завет, как отеческое предание. «Это сближение начинается не с вершины, а с корня: с усвоения основной стихии русской народности – православия. Распространение русского языка нельзя считать вполне достаточным к тому, чтобы духовно преобразить инородцев и сплотить их воедино не только политическое, но и духовное целое: один язык не обладает перерождающей силой. Не в языке дело, по крайней мере не в нем одном: вся суть дела в верованиях, понятиях, преданиях, которыми живет народ и которые находят свое выражение отчасти в языке. Следовательно, не нужно прежде всего работать против этих верований и преданий, нужно первее и паче всего стараться о том, чтобы внутренне обрусить инородцев и в церковном и в гражданском смысле, т. е. научить их мыслить и чувствовать по-христиански и по-русски. А для этого вернейший и надежнейший путь – школьное обучение на родных наречиях и издание русско-христианских книг на живом разговорном языке инородцев. Обрусение прежде всего должно состоять в усвоении инородцами религиозных христианских понятий. Кто усвоил себе эти понятия, тот уже внутренне обрусел, хотя бы выражал их на своем языке; и тот еще вполне чужд православно-русскому народу, кто хотя говорит по-русски, но мыслит и чувствует по-татарски, по-чувашски. Но усвоить себе русско-христианские понятия прочно, живо и сознательно инородцы могут не иначе, как при посредстве своего родного языка; только родной язык служит проводником идеи в самую глубь сознания. Сколько ни учите в школе инородца русскому языку, какие продолжительные курсы ни назначайте для этого, всегда русский язык останется для него чем-то внешним; вы можете его научить говорить по-русски, но мыслить он все-таки будет на своем родном языке. Русские слова и обороты во всей полноте и широте их значения он не будет понимать дотоле, пока совсем не забудет своего языка, пока русский язык не сделается для него родным, а это решительно невозможно в короткий период школьного обучения²³. А потому идеи, понятия, представления, сообщаемые инородческому мальчику на русском языке, всегда будут подернуты для него каким-то туманом, не будут иметь той определенности, живости и прозрачности, как если бы они сообщались ему на его родном языке; никогда не проникнут в самую глубь души, а будут лежать на поверхности ее и могут быть вполне усвоены, обратиться, так сказать, в плоть и кровь его духовного организма лишь тогда, когда он внутренне переведет их на свой родной язык, разжует и переварит их, так сказать, посредством этого внутреннего процесса; в этом только случае они будут для него и ясны, и определенны и глубоко залягут в душу.

«Внутреннее обрусение неизбежно поведет к внешнему, для коего оно кладет прочный фундамент. Язык, нравы, обычаи и прочие стихии народности дороги теперь инородцам, как внешний отпечаток, как воплощение их верований и убеждений; но как скоро последние рухнут, как скоро последует объединение с русским народом в верованиях и убеждениях, то не будет более преграды к внешнему объединению в языке и во всем прочем». (Мнение М. М. Зефирова).

Убежденно настаивая на употреблении при христианском богослужении инородческого языка, на переводе церковных книг на местные наречия, Николай Иванович не допускал, однако, никакого иного алфавита, кроме русского. Рассказывая о жизни и деятельности приснопамятного, мы уже имели случай приводить его взгляды на необходимость для инород. наречий этого алфавита. Теперь упомянем только, что введением русского алфавита Николай Иванович думал резко отделить крещено-инородческую грамотность от татарско-мусульманской; видел в алфавите указание на религиозную связь народов и находил, что русские буквы лучше обозначают инородческие звуки, чем знаки других алфавитов. Но алфавит невидимо связывает инородческую грамотность с русской. «Религия способна совершенно изменить народное миросозерцание и внешний быт и, что всего важнее, соединить данный народ внутренними искренними духовными узами с тем народом, от которого он заимствовал свою веру. И в настоящее время крещеные татары и др. инородцы принимают русский алфавит, именно благодаря связующему православию, которое они называют русской верой. Если бы каким-нибудь чудом все подвластные России племена, исповедующие мухаммеданство, вдруг приняли православную веру, то и русский алфавит вошел бы к ним без всякого затруднения» (Из переписки об алфавите). Конечно, «единство алфавита, даже самое точное, не приведет к внутреннему единению инородцев с русскими, пока первые не объединятся с нами в вере православной. Я даже полагаю, что иноверные инородцы, имеющие свою религиозную письменность, как например татары мухаммедане или ламайцы-буряты, не примут русского алфавита ни целиком, ни с какими угодно приспособлениями и прибавками. Все наши инородцы, как и русский сельский народ, находятся в периоде религиозного миросозерцания и руководствуются религиозными мотивами… Христианское просвещение инородцев мы ведем путем школ. В этих школах инородческие дети обучаются первоначальной грамоте и Закону Божию по книгам на своем родном языке, начиная с букваря. Успешность, разумность и основательность первоначального усвоения учащимися учения и письма обусловливаются тем, чтобы каждый самостоятельный звук, ясно различаемый природным слухом, обозначался и особенным буквенным знаком, всегда неизменно употребляемым. Если приложить к инородческим языкам русскую азбуку без всякого самомалейшего приспособления, в таком случае обучение должно вести в другом порядке, именно сначала должно выучить инородческих детей русской грамоте по русским букварям и книгам, и когда они уже вполне усвоят русскую грамоту, тогда только должно дать им книги на их родном языке. Такой порядок обучения был бы, конечно, очень неудобен и неестествен… Употребление диакритических знаков в русском алфавите даже необходимо, коль скоро является надобность в переводах св. писания на местные языки». (Из переписки об алфавите). Но Николай Иванович вовсе не стремился наводнять этот алфавит разными знаками, допуская лишь некоторые приспособления. Так в письме к К. П. Победоносцеву он так отзывается о корейских переводах: «Мне не нравится употребление в них корейского алфавита, а желательно, чтобы книги писаны были русской азбукой с некоторым приспособлением к корейским азбукам. Усвоение русского алфавита корейскому христианству будет полезно не только в отношении к их обрусению, но и к духовному возрождению.

Николай Иванович неоднократно проводил мысль, что употребление русского алфавита в инородческих переводах значительно облегчает изучение русского языка, чего бы, конечно, не было, если бы алфавит инородческих переводов был испещрен значками до неузнаваемости. В целях большого сближения инородческой письменности с русской, творец Казанской системы упорно настаивал на том, чтобы новые христианские понятия, собственные имена писались по-русскому произношению, не изменяя правописания. Поэтому переводы св. книг пестрят русскими словами, к которым легко привыкает инородческое ухо и вносит русские слова в свой обиход. «В случае недостатка в разговорном языке слов для выражения христианских понятий, лучше заимствовать русские слова, нежели употреблять арабские, всегда более или менее проникнутые мухаммеданскими идеями. Собственные имена непременно нужно писать по русскому произношению». (Сборник док. и статей по вопросу об обр. инород.).

Но богослужение, проповедь и чтение религиозных книг на инородческом языке имеет применение преимущественно к взрослому инородческому населению и не так успешно, как воспитание целых поколений в христианских понятиях, незаметно вытесняющих языческие убеждения. К тому же инородческие семьи не представляют благоприятных условий для христианского воспитания. Вот эту святую обязанность и взяли на себя школы, устроенные Николаем Ивановичем в инородческих селениях, а прежде всего Казанская крещено-татарская школа. Они приняли миссионерский характер. Николай Иванович говорил: «Я под миссионерством разумею не прямое обращение в православие и крещение инородцев, но постепенное и искреннее сообщение и внушение им христианской нравственности и христианского мировоззрения». Он не придавал значения школе, снабжающей детей знанием русской грамоты и счисления, но не развивающей в них высоких религиозных чувствований, не обновляющей их духовно. «С тех пор как открыты народные школы в некоторых селах, дети инородцев поступали в них и обучались грамоте по русским книгам. Сначала сельские школы плохо зарекомендовали себя в глазах народа… Писаря из инородческих мальчиков, вышедших из сельских школ, своей заносчивостью и глупыми поступками превзошли всех русских товарищей по грамоте. Это, впрочем, было явление временное. Впоследствии многие примеры доказали, что и такое необширное сельское образование имеет сильное влияние на образ мыслей… Но с другой стороны, учась наравне с русскими крестьянскими мальчиками исключительно по русским книгам, инородец хотя и получает общее православное направление, но многого не понимает или понимает неправильно и главное – не может приобретенных им сведений облечь в живую форму своего языка и убедительно предложить их в своей семье. Грамотные в большинстве народа почти без следа должны исчезать, как единицы в тысячах». (Об образ. инородцев). Те же печальные результаты получались при обучении инородцев в духовных школах. «Такая поразительная безуспешность зависела от того, что инородческие мальчики были помещены в семинарии без всякого приготовления, вдруг очутились в кругу для них чуждом, к которому, вследствие племенной разности, не могли иметь никакого сочувствия и не могли черпать из него материалов для умственного и нравственного образования. В учебных занятиях они на первых же порах встретили трудности, как от разности учебного языка, так, быть может, от схоластичности самого преподавания. Это должно было охладить и совсем убить их любознательность: а потом неудача в учении, бездушие и праздность должны были повести юношей с мягким и несколько вялым характером к апатии и тупости. Этого не было бы, если бы инородческие мальчики поступали после достаточного приготовления в школах, специально приноровленных к образованию инородцев. (Переписка об удост. инор. священносл. д.). «Образование инородческим детям должно преподавать в таком виде, чтобы и ими оно легче усваивалось и удобнее могло переходить в массу неграмотного народа». (об обр. инор.). Одно механическое изучение русской грамоты, когда ученик не понимает, что при этом он читает, естественно должно утомлять любознательность… «Религиозное движение сердца несравненно сильнее и глубже возбуждается, когда христианские истины слышатся инородцами на языке родном, нежели на русском, хотя бы последний и был для них знаком в некоторой степени. Это потому, что родной язык непосредственно говорит уму и сердцу. Как скоро в инородцах утвердились посредством родного языка христианские понятия и правила, в них пробуждается любовь к русскому народу. Когда же посредством родного языка достаточно уже пробуждена и воспитана в них любознательность вообще, они охотно и с успехом занимаются и русским языком и ищут русского образования» (П. В. Знаменский. На память о Н. И. Ильминском»). Итак, по системе Николая Ивановича инородческая школа должна быть религиозной, воспитательно-образовательной на родном языке инородцев, подготовляющей молодое поколение к жизни христианской, к защите и проповедничеству христианства. «Нужно стараться, чтобы крещеные татары вполне усвоили себя христианское учение, приняли его умом и сердцем, чтобы христианство стало в них делом жизни: тогда уже они сами передадут своим мухаммеданским соседям христианство и посредством живой беседы, а еще более примером христианской жизни» (Знаменский). «Знания сами по себе, как сбор затверженных фактов без проникновения их нравственными идеями, не симпатичны, способны развивать эгоизм. Религиозность должна составлять душу образования, основание всего; религиозно-нравственное одушевление придает энергию и живость научным даже занятиям». «В школах грамотности, пишет Н. Иванович К. П. Победоносцеву, главным и господствующим предметом должно быть религиозное, православно-христианское воспитание». Переходя затем к учебным предметам, Николай Иванович полагал, что в первые годы учения «должно сосредотачивать все усилия на религиозном воспитании» в следующие годы «не упуская из виду религиозно воспитательных целей начальной школы, нужно направить все усилия на усвоение детьми русского языка».

«В инородческих школах детям уроки рассказываются и объясняются на их родном языке самым понятным для них образом; для чтения же в классе и на дому печатаются особые на инородческих языках книги» … «Урок или арифметическую задачу вы рассказывайте своим ученикам непременно на их родном языке, «советует Николай Иванович». Религиозные движения непосредственно и быстро расширяют, возвышают, возвращают, облагораживают и освящают целый дух человека». «При изучении священной истории важно не столько усвоение связи события, сколько живое, сердечное запечатление образов и событий священной истории» … «Мало катехизис затвердить, даже с пониманием, нужна, небось, вера, сердечное расположение к христианству (Письмо Н. Ив.). Изучение закона Божия даже в младшем отделении школы должно сопровождаться необходимыми объяснениями о Богопочитании, о святых. «Живое, толковое особенно по книжке на инородческом языке знакомство с житиями хотя небольшого числа святых будет весьма важно для уничтожения многих суеверий между крещеными инородцами и для рассеяния предубеждений против христианства между магометанами, постоянно обвиняющими христиан в многобожии… Почитание святых, часто недостаточно осмысленное в народных массах, служит иногда к соблазну магометан». «Преподавание Закона Божия в старшем отделении должно вести в том же духе живого христианского наставления и тщательно избегать сухости и педантизма. Желательно, чтобы Закон Божий в старшем отделении преподавался по-русски». В инородческой 4 годичной школе по этому предмету проходится курс начальной русской школы. «Для воспособления преподаваемого на уроках Закона Божия, для заучивания молитв и различных церковных песнопений и для подготовки к выразительному чтению по церковной книге служит занятие славянским языком в инородческих школах; начинается со второго полугодия первого учебного года. Ученики учат отчетливо молитвы, тропари, ирмосы праздников; при этом само собой усвоятся наизусть на славянском языке те молитвы и песнопения, которые изучаются на уроках Закона Божия по-инородчески. В дальнейшем славянское чтение приспособляется к прохождению священной истории: нужно давать читать избранные места из евангелия… Славянское чтение легче усваивается инородческими детьми, чем русское, так как по-славянски читается текст без приноровки к устному обычному произношению. Ученики легко успевают к концу третьего года хорошо научиться прочитать шестопсалмие в церкви. Перевод славянского текста на мало изученный еще русский язык совершенно излишен; желателен перевод читаемых текстов на инородческий язык».

«Приучение учеников к свободному инородческому чтению весьма важно, так как обеспечивает проникновение христианских понятий в массу, в огромном количестве не понимающую не только русской книги, но и самого простого разговора. Высокогуманная деятельность Православного Миссионерского Общества, давшего теперь уже почти для всех инородческих племен учебно-религиозные книги, должна встретить поддержку со стороны школы, которая по закону преследует те же религиозно-воспитательные цели. Книгами для чтения по-инородчески должны служить: священная история, другие религиозно-нравственные книги из числа изданных Пр. М. Обществом».

«Изучение русского языка (в младшем отделении) начинается заучиванием отдельных слов и предложений сначала с голоса, потом по книге: «Уроки русского языка». За усвоением материала в этой книге, ученики переходят к чтению статей по-русски по «книжке для чтения инородцев». Книга эта изучается переводом ее на инородческий язык; учитель составляет фразы для разговора и предложения для диктовки. Читаются некоторые главы учебника по священной истории или иной книги религиозного содержания. Самостоятельными письм. упражнениями в русском языке служат списывание изучаемых статей и записывание фраз, которые ученики усваивают с голоса учителя. В старшем отделении «желательно, сколь возможно, доводить учеников инородческих училищ до свободного и правильного разговора по-русски и до свободного же понимания ими русской книги обыденного содержания. Требуется «знакомство с простейшими правилами правописания, диктовка, упражнение в самостоятельном изложении своих мыслей по-русски. Эти требования в инородческой школе, окруженной населением, не знающим по-русски, весьма высоки. Такое знание чужого языка должно достигаться усиленными занятиями, и для людей, преподающих чуждые языки детям, не слышащим их в семьях, понятна невероятная трудность научить инородца в 4 года только путем школьного учения хорошо, правильно говорить и писать по-русски. Нам нужно обратиться к примеру наших русских народных школ, где дети к концу курса говорят хорошо лишь заученное, и затрудняются в свободном и правильном пользовании живой речью; где они «натаскиваются» в диктовках, и простые изложения им не по силам. Это факт. Понятно, что в инородческой школе еще труднее достигнуть того, что не достигается в русской школе с русскими учениками. Особенное предпочтение славянскому чтению Николай Иванович объяснял особым укладом русской православной жизни, семейной, общественной и государственной, которая «тем охотнее и основательнее усвоится инородцами, чем глубже и полнее они проникнутся православно-церковным учением».

«Арифметика в начальной инородческой школе собственно не проходится, дети учатся лишь счету умственному и письменному на русском языке, в видах усвоения последнего», но учители должны давать задачи ученикам на их родном языке. (Письма к крещ. татарам).

Особенное внимание в инородческих школах обращается на пение. В младшем отделении дети поют главным образом по-инородчески, со слуха и по нотам изучают пение молитв, избранных мест литургии, всенощной, молебна, панихиды. В старшем отделении изучают по-славянски и по-инородчески пение литургии Иоанна Златоуста, Василия Великого, всенощной, молебна, панихиды и некоторых песнопений в Страстную седмицу. «В отношении пения инородческая школа должна прийти на помощь духовному ведомству, которое стремится устроить в инородческих местностях богослужение на инородческих языках». Пение происходит всякий раз, когда остается свободное от занятий время, и молитвы изучаются пением. Чистописание ведется по одобренным Министерством Нар. Просвещения руководствам.

Из этого мы видим, что инородческая школа при 4-летнем курсе с 2 отделениями заключает в себе собственно две школы: 1-ое отделение, т. е. школу грамотности с религиозно- нравственным воспитанием по преимуществу и 2-е отделение, сохраняющее прежнее направление, но имеющее предметом и сообщение полезных знаний. В 1-м отделении «все мирские, светские знания должны быть на втором плане, и на них можно только тратить свободные досуги от религиозных предметов». Во 2-м отделении имеет значение и сообщение этих мирских, светских знаний», нужных в практической жизни инородца, при сношениях его с русскими. Располагая курс инородческой школы по двум концентрам, система имела в виду возможность выхода учеников из младшего отделения после 2-летнего учения, сообщившего инородцу религиозное учение и элементарную грамотность.

Вводя в старшем отделении школы усиленное изучение государственной речи, система, однако не изгоняет инородческого языка из школьного употребления особенно по Закону Божию, который должен быть «живой беседой учителя с учениками». Николай Иванович мечтал о преподавании священной истории в храме, где, указывая на священные изображения, учитель своими рассказами мог произвести на детей сильное впечатление.

Конечно, никак нельзя допустить, чтобы инородческий мальчик через 2 года учения в младшем отделении настолько усвоил русскую речь, изучаемую им лишь в школе, что мог свободно пользоваться русским учебником, ясно понимать устный рассказ законоучителя на русском языке; тем менее можно требовать от него полных, точных ответов, если только он не будет заучивать уроки механически, наизусть по учебнику, Николай Иванович как раз был против этой механической учебы и писал: «я думаю, что в таком возрасте и степени развития, при таком назначении, как наши воспитанники, для них несравненно полезнее теплота и простота веры, усвоение веры сердцем; а рассудочный взгляд на веру, мне кажется, должен сушить сердце, ослаблять и охлаждать религиозное чувство. По моему мнению, для приготовительных мальчиков было бы предостаточно, если бы они читали евангелие, вчитывались в его дух и плакали о страданиях Спасителя и благоговели перед Его божественными чудесами… Чувству религиозному нет дела, кто писал то или другое евангелие: оно видит во всяком евангелии дела и слова самого Господа».

Особенно желал Николай Иванович видеть в инородческих школах девушек, как носительниц религиозного чувства по преимуществу. Устраивая школы так, что они не отрывают детей от единоплеменников, Николай Иванович всеми силами старался развить в учащихся миссионерские наклонности, способности и готовность к защите христианства. Для этой деятельности женщины были всего способнее. Николай Иванович и поощрял учителей набирать в школы девочек. «В старину людям, вероятно, и в мысль не приходило, что нужно учить девиц. Потом, увидев это новое дело и познав его доброту, через несколько времени и сами отцы девиц, интересуясь и соревнуясь друг перед другом, сильно будут содействовать его развитию, если Господь поможет».

Создав и разработав «Казанскую Свято-Гурьевскую систему» инородческого просвещения, Николай Иванович всю силу системы полагал в ее миссионерской задаче, которая всецело зависела от «делателей», от тех незаметных, но бесценных тружеников, которые в тиши инородческих деревушек мирно сеяли святое семя религиозного учения.

Учителями миссионерских инородческих школ, по твердому убеждению основателя системы, предпочтительно должны быть инородческие воспитанники Казанской Учительской Семинарии и местных центральных школ.

«Предпочтительность туземных учителей и проповедников я основываю: 1) на силе единоплеменности, которая привлекает больше доверия и сочувствия народа; 2) на применительности: учитель, вышедший из среды инородцев, по себе знает меру и образ понимания своего племени; 3) туземец в самой дикой родной дебри, в самом необеспеченном, скудном быту будет чувствовать себя уютно, тогда как для иного человека будет ощутительно и тяжело отсутствие удобств цивилизованной жизни. А потому даже в экономическом отношении полезно воспитать до степени миссионерского служения туземцев; не говорю уже о том, что сама справедливость требует возвышать до своего христианского и церковного уровня тех инородцев, которые того заслужили бы по своей сколько горячей, столько же сознательной преданности делу христианства». (Каз. Крещен.-тат. Шк.).

Учители инородческих школ должны иметь глубоко-христианское воспитание, ревность к распространению христианства, готовность и умение защищать христианство. При таких условиях при выборе инородческих учителей нужно обращать внимание не столько на знакомство их с современными методами преподавания, сколько на знакомство их с задачами и приемами миссионерства. Над ними необходим контроль приход. священников и постоянное руководство со стороны миссионеров-наблюдателей.

В письмах своих к инород. учителям и к Василию Тимофеевичу Николай Иванович постоянно заботится, пригоден ли тот или другой для школьного дела, «не уклоняется ли от настоящего дела – христианского образования». «Ты испытай учителя в знании Закона Божия, особенно в его учительности и назидательности» … «Я предоставил ему самому покопаться в своем сердце, есть ли истинная ревность и готовность потрудиться для дела Божия» … «Мне кажется, его вовсе нужно из учителей долой, ибо он уклоняется от настоящего дела – христианского образования».

Смотря на инородческую школу, как на место для проповеди, и на учение, как на проповедь, Николай Иванович требовал от учителя-проповедника ласки и любви к инородцам без всяких принудительных или искусственных поощрений. «Если кто из учеников и ошибается, скажите ему добрым словом, без гнева; ни колотков, ни брани да не будет у вас». (Письма к крещ:-татар.). Учитель должен более всего заботиться об умении просто и толково передавать детям учебные предметы. «Для учителя сельской школы чрезвычайно важно уметь свободно и толково рассказывать детям» на их родном наречии; это единственный способ, которым можно ввести в душу ребенка искренние чувства, а, следовательно, и правила жизни. Без умения свободно излагать на родном языке учитель школы не может достигать тех миссионерских и просветительных целей, которые составляют первую и важнейшую задачу русской школы в инородческих местностях».

Учитель инородческой школы есть в тоже время и миссионер. Он не должен ограничивать свою деятельность учащимися и школой: сфера его деятельности также и село, деревня и взрослые их жители. «Ты взрослых попробуй заставлять читать, говорит Николай Иванович в одном из своих писем к учителям. Они, очевидно, очень расположены к учению. Если приступят, скоро поймут. Если у них появилось расположение к молитвам, так они не останутся не выученными читать-писать. Особенно их не торопи, потихоньку только двигай; покажи в день 4–5 слов, потом, когда они, попривыкши, сами начнут понимать и будут хорошо себя чувствовать, пусть идут и далее, и далее. Я об них особенно забочусь. Если такие взрослые люди узнают учение, то тотчас же в состоянии будут и другим рассказать и объяснить доброе слово. Кто от чистого сердца и ради Господа старается, тому хоть и много лет, а Господь отверзает ум. А если кто для похвальбы и для мира хочет учиться, а сам живет, как отступивший от Бога, то и Бог от него отступит и не поможет достигнуть успехов в учении и познании. Пусть же взрослые рассудят в сердцах своих» … «Если есть картинки из священной истории, то начиная с сотворения мира, бери картинки по две, по три и показывай их; это им и ребятам очень понравится. А потом еще лучше: заходи в дома добрых крещеных, иногда наедине попробуй действовать на них пением молитв вроде: «помощник и покровитель» … Что будет? Если одобрят, то пой. Ты видишь, что они бегут, боясь только школы, а от наставлений не бегут; если так, то ты чтением и разговором их учи, а пением молитвы удобряй сердца их, о школе же не говори. Когда они сердечно обратятся к вере Христовой, тогда сами будут стараться учиться, – только ты действуй с терпением и любовью. Если они тобой не тяготятся, то и ты ими не тяготись. Может быть, Бог сотворит из их огрубелых сердец что-либо мягкое, досточтимое. Почем знаешь? Сила и милость Божия ведь безмерны».

Кроме любви и терпения, на этом деле необходимо самопожертвование. «Зерно, если остается цело, не дает ростка, а если умрет, то мног плод сотворит». «Знаете ли, что куда не падает солнечный свет, там бывает темно и холодно. Солнце не только освещает, но и греет. Иисус Христос истинно есть как солнце. Кто содержит закон Его, тот в свете ходит и в тепле живет, с ясным лицом ходит и всякого человека любит, как своего родного, всякому доброму делу помогает и не обманывает» … Узнав этот истинный свет, вы должны его теперь всюду распространять, иначе сами будете виновны. Много ли, мало ли что знаешь, увеличивай и сам старайся, учись и учи, сколько сам узнаешь, и других тому наставляй: не задерживай дело Господне» … «Набирайтесь силы и неленостно сообщайте, распространяйте истину христианскую. Жатва увеличилась, поспешайте быть годными для жатвы. Христос подаст вам награду и не оставит вас на погубление. Учите вы словом и делом (книжным учением вашим и делами, которые делаете). Бог да сохранит вас от дел, не согласных со словами вашими. Кругом темная ночь; только светлыми делами вы можете ее уничтожить; а если свет ваш будет мал, то тьма сама вас подавит и уничтожит».

Свои миссионерские подвиги юные ученики великого учителя должны совершать преимущественно среди крещеных инородцев: «после того как крещеные воспримут Христово учение, через них уже можно будет действовать и на мусульман и язычников, так как они живут с ними в одинаковых бытовых условиях». (Каз. Крещенот. школа). «Следовательно, если на первый раз утверждать православие в крещеных татарах, то они могут иметь благодетельное влияние и на магометан». Но если придется разговаривать о вере с мусульманами, то учители должны быть осторожны, спокойны; им не следует забираться в дебри ислама, чтобы не уронить своего авторитета. «С татарами ты спорь», пишет Н. Иванович, «но не раздражайся, и их ты не серди, и сам не горячись много и их не приводи в большой гнев. При взаимном гневе ведь пользы не бывает. Как по евангелию Иисус Христос всегда с любовью кратко наставлял и ходил уча, так и тебе нужно ходить и беседовать. А в брани нет пользы. Брань только ожесточает сердце каждого человека» … «В мухаммеданстве много не копайся. Почему? – скажешь. К некоторым вещам чем больше прикасаешься, тем больший запах от них происходит».

Не следует ожидать скорых плодов от трудов, и унывать при неудачах. Юные учители Николая Ивановича, конечно, более всего нуждались в нравственной поддержке со стороны своего руководителя, особенно живя в чужой деревне, в глуши, среди равнодушного или даже враждебно настроенного населения. И Николай Иванович всегда утешал и ободрял питомцев в таких случаях: «Без благословения Божия дом не выстроишь; нельзя без помощи Божией научить и человека истинной вере. Ведь он видит твое старание. Будь верный слуга, делай и делай, не отвращайся, не ропщи. Владыка, по своей милости, неожиданно даст успех твоему делу и третным не оставит» … «Подобно тому, как если в сердцевине дерева заведется червяк, хотя бы и маленький, и начнет его точить, точить, дерево совершенно подсыхает; так и в сердце человека, если западет какая-нибудь грусть, и если, почувствовав гнет ее, не выкинешь ее, то она является большой помехой и гнетет, и давит сердце, угашает старательность, руки отнимает от дела, силу и бодрость обращает в бессилие. Если такой червяк завелся у тебя и сушит, то ты постарайся его выбросить и передать себя Богу. Только до конца претерпевый спасется».

Истины христианские принимаются человеком не сразу, а постепенно. «У нас обыкновенно признается мерилом миссионерского успеха число обращенных в православие. Мерило весьма шаткое и не точное, как я знаю по нередкой практике в Казанской епархии. Иные отцы крестят себе татар без всякого собственного обращения, а по случаю, напр. рекрутского набора. Обращениe из одной религии в другую, конечно, не легко и не скоро может совершиться. И вот, если бы какой-нибудь труженик стал хлопотать о действительном обращении, тогда по этому взгляду на обращение он бы оказался безуспешным; а другой накрестит сотню, другую кое-как – и ему честь и слава. Но хорошо ли это? Не значит ли это делать окрещеного инородца весьма жалким существом, потому что он обречен исполнять христианские обряды не только без веры, но и с отвращением, и с ужасом? Говорит Николай Иванович. Поэтому в миссионерском деле прежде всего нужно терпение. «В Египте однажды нашли несколько зерен пшеницы на гробе одного мертвеца; нашедши, посадили их в землю; через месяц посмотрели: лежат в том же положении и ни одно зерно не взошло. Потом опять посадили. Много месяцев лежали зерна в земле, смягчились, взошли, и появилась прекрасная пшеница. И здесь точно также. Ты ходи к ним (инородцам), наставляй их из евангелия, книги премудрости Иисуса Сирахова, катехизиса и добрыми назидательными словами. Если сами они заставляют тебя читать, так для того, чтобы послушать. А каждый раз, как они слушают, сердца их раскрываются. Слова истинной веры близки и сродны чистому сердцу. Сам Господь Своей силой помогает истинной вере. Всякое доброе, великое дело потихоньку совершается. Итак, ты не тяготись, не теряй надежды на милость Божию. Бог сам с сожалением смотрит на них, как заблудших, не имеющих пастыря овец. Он тебе поможет, только ты старайся, переноси, терпи. Претерпевый спасется и достигнет желаемого».

В своей жизни инородческие учителя должны «найти утешение в молитве и развлечение в трудах, помогать друг другу», «обходиться между собой ласково, по-дружески, по-братски, сближаться с приходскими священниками, обо всем с ними советоваться, брать пример, идти по их стопам». «Ты сблизиться должен всех более с отцом Арсением. С ним обо всем советуйся и с него бери пример и по его стопам старайся идти, советует Н. Ив. в письме к учителю Василию. Учители должны привлечь к себе симпатии стариков в селе.

«Прислушивайтесь с почтением к советам старых людей в затруднениях ваших, писал Николай Иванович учителям, спрашивайте у них наставления и где не достанет вашей силы, умоляйте их, чтобы они помогли вам. Деревенские старики все равно, что основание в доме». «Бедного от богатого, малого от большого не отделяйте, со всеми будьте одинаково ласковы и приветливы».

Вот какими наставлениями сопутствовал Николай Иванович своих питомцев, направляя их учительские пути; таким образом путем труда, самоотвержения и религиозной настроенности он приготовлял их к священству в инородческих приходах. Даже семейная жизнь инородческого учителя не проходила без наставлений незабвенного учителя. «Я очень рад, пишет он, что ты вступаешь в брак с девицей столь хорошей семьи. Это всего дороже; семья ручается за личное достоинство невесты… Священная история представляет тому ясные примеры, как искали не невесты, а ее семьи».

Зная, какой тяжелый труд предстоял его питомцам в миссионерских школах, плохо обеспеченных материально, устраиваемых часто среди населения, недоброжелательно относящегося к ним, Николай Иванович старался готовить лучших учителей к священству. «Если ты хочешь выйти в духовные, запомни, что прежде всего для этого нужно особенно хорошо знать по-русски; потом нужно уметь читать церковные книги; необходимо также знать порядок богослужения. Если есть у тебя русский часослов, то просматривай его, потом проглядывай по-славянски евангелие, апостол и помаленьку приготовляйся… «Старайся попасть в духовное звание, пишет Николай Иванович к другому учителю. Учителем век не проживешь; для учительства много лет десять, а – потом нужно выбрать род службы… Духовное служение весьма подходяще к учительству. Это ведь тоже своего рода педагогия. «Признавая глубокое психологическое основание в назначении священниками в инородческие приходы одноплеменных им учителей, не искушенных долговременной схоластикой, Николай Иванович требовал от кандидатов в духовное звание преимущественно сердечных, нравственных качеств, искреннего сердца к православной вере и ревности к христианскому просвещению инородцев. Он полагал, что увлечение ума в сторону религиозных рассуждений должно препятствовать сердечной стороне. Посему манера изучать в школах закон Божий со стороны рассудочной и по таким же приемам не соответствует религиозно-воспитательным задачам, не дает особенно религиозных людей и представляет ту же схоластику, только в современной форме. Питомцы таких схоластических мудрствований могут даже смутить чистое сердечное христианское чувство, как например раз это было с Василием Тимофеевичем в годы его практикантства в Казанской Дух. Академии.

Вот какова Казанская Свято-Гурьевская система, породившая в крае десятки братских и миссионерских школ, истинно религиозных, чуждых шаблона, формальной выправки, с учителями-миссионерами, совершенно сосредоточенными на исполнении возложенных на них высоких задач. Эти школы с одной стороны представляли противовес мусульманской пропаганде, с другой давали религиозное воспитание и образование, а вместе с тем и исполняли Государево дело – сближали инородцев с господствующим племенем.

«Школы эти, писал Николай Иванович К. П. Победоносцеву, большей частью просты и бедны; но это зависит от малых средств, и все-таки они делают свое дело. Они, притом, своей дешевизной и уютностью могут уравновешивать татарские школы, отличающейся крайней дешевизной и простотой… Если эти школы плохи, то их нужно улучшить, и улучшить не в смысле возвышения программы или улучшения методов преподавания, по требованию новейшей педагогики, а в смысле инородческо-миссионерской постановки свято-Гурьевской системы». Осуществление своих идеалов он видел в будущем: «мои снаряды – инородческие книги, пишет Николай Иванович, инородческое богослужение, инородческий причт церковный со священником во главе. Эти меры никого не возмутили, грамотность христианская распространяется, усердие к православной церкви усиливается. Растет дело постепенно и медленно; но ведь все органическое не вдруг возрастает, а постепенно, не только животные организмы, но и растения. Вот, например, голод: все запасы истощились, а на поле колосящиеся нивы не будут сейчас готовы к жатве – надо ждать месяц и т. п. На нивах-то вещественных все это видят и мирятся с законом постепенности; но нивы духовные, которыми Господь именует христианскую церковь, также подчинены законам постепенности. Если взять да сравнить, что было прежде, назад тому лет двадцать, и что теперь, то мы увидим заметную разницу. Но люди нетерпеливые и горячие хотят все сделать вдруг и недовольны медленными успехами». Они не понимают этих законов постепенности и даже решались и решаются видеть в этой свято-Гурьевской системе искусственное создание и поддержание народностей во вред русскому народу и государству. Это обвинение, далеко не новое, еще в 1868 г. вызвало Николая Ивановича сказать: «Не смущайтесь призраком сепаратизма чуваш, в случае если они будут учиться по чувашским книгам – они самостоятельной нацией сделаться не могут. Как ни странно, на первый взгляд, но совершенно верно, что первоначальное школьное образование чуваш и распространено в чувашской массе православных книг на их родном языке поведет их через религиозное объединение с русским народом к усвоению русского быта и русского языка». Противная система, обрусительная, «отдаляет их от самой коренной основы русской народности и таким образом, приготовляя новые приращения магометанам, служит против своей воли сепаратизму». (По делу об образ. инородцев).

Но этого не хотели понять еще при жизни Николая Ивановича те люди, которые почти ждали его смерти, полагая, что он единственная опора и защита инородчества. Они не хотели убедиться, что его «школа не просто место обучения грамоте и цифири, но действительно миссионерское и христианско-просветительное учреждение». Враждебное отношение к инородческому образованию волновало Николая Ивановича; он боялся за труд своей жизни, за свои «помыслы и идеи». «И что, если, паче чаяния, в северных странах России, после таких деятелей, как епископ Дионисий и миссионер Иннокентий, наступит поворот в направлении и образе действий?» спрашивает Николай Иванович. Когда в 1883 г. издан был Синодальный указ о допущении богослужения на инородческих языках, доселе практиковавшегося лишь по епископским разрешениям, Николай Иванович писал Константину Петровичу Победоносцеву, что этот указ «составляет новый шаг и даже, можно сказать, прочное основание в деле христианского просвещения инородцев». Последние должны от рода сего и во век молиться за Вас в благодарность за Ваши приложенные к сему делу труды не малые.

Этому же государственному деятелю и искреннему христианину он поручил бедных инородцев для защиты от набегающих бурных волн житейского моря, когда был на смертном одре и испускал последнее издыхание; а бедным инородческим деятелям, в их утешение и подкрепление, можно привести следующие слова Спасителя нашего:

«Аще миръ вас ненавидить вёдите яко мене прёжде васъ взненавидё аще отъ мира высте были миръ оубо свое любил бы» (От Иоанна 15:18,19). «Блажени есте егда поносятъ вамъ и ижденутъ и рекутъ вьсЙакъ зълъ глаголъ на вы лежуще мене ради. Радоуите ся и веселитеся яко мьзда ваша мънога есть на небесехъ» (от Матфея 5:11,12).

Николай Спасский

Считаем полезным привести Правила, изданные 26 марта 1870 г. о мерах к образованию инородцев, так как ими нужно было отныне руководиться и Николаю Ивановичу, и его сотрудникам. Правила делились на две группы: А) относительно инородцев-христиатн и Б) относительно татар-магометан, применяя их и к киргизам.

Начальные школы для инородцев-христиан должны иметь целью религиозно-нравственное их образование и утверждение в православной вере и ознакомление с русским языком. Общим для всех инородцев-христиан в системе образования их должно быть следующее: а) орудием первоначального обучения для каждого племени должно быть родное его наречие; б) учители инородческих школ должны быть из среды соответствующего племени инородцев и притом хорошо знающие русский язык, или же русские, владеющие соответствующим инородческим наречием, и в) должно быть обращено внимание на образование женщин, так как племенное наречие и племенные особенности инородцев преимущественно сохраняются и поддерживаются матерями.

Затем особенности в системе каждой группы инородцев заключаются главным образом в том значении, какое должно иметь родное наречие инородцев в первоначальной школе. В этом отношении надлежит постановить следующее:

а) Для детей инородцев, весьма мало обруселых и почти не знающих русского языка, учреждаются особые школы, в которых первоначальное преподавание совершается на инородческих наречиях, и дети обучаются на своем родном наречии по учебным книгам на том же наречии. Учебными книгами служат буквари, необходимые молитвы, краткие рассказы из священной истории Ветхого и Нового Завета и религиозно-нравственные книги. Для облегчения инородцам перехода к изучению родного языка, все эти книги печатаются на инородческом наречии русскими буквами, с переводом на русский язык или без перевода, за исключением, впрочем, молитвенников и вообще богослужебных книг, которые должны быть с переводом на русский язык. В тоже время дети, при помощи местных наречий, обучаются русскому разговорному языку посредством наглядного обучения, и затем, как только усвоят себе довольно значительный запас русских слов и выражений начинают обучаться русской грамоте (чтению и письму совместно), продолжая в тоже время обучаться и русскому разговорному языку, причем это наглядное обучение и обучение грамоте должны все время восполнять и помогать друг другу, содействуя как умственному развитию детей через ознакомление их с окружающим их миром, так и большему по возможности усвоению ими русского языка, с непременным переводом читанного по-русски на местное инородческое наречие. Счислению дети обучаются сначала на своем инородческом наречии, а потом уже и на русском языке. По достаточном усвоении детьми русского языка, Закон Божий преподается на общих основаниях, причем повторяется на русском языке священная история с необходимыми дополнениями, заучиваются главнейшие молитвы на русском и церковно-славянском языках и преподается краткий катехизис. Церковное пение, как важное opyдиe христианского просвещения инородцев, вводится во всех школах, причем пение исполняется как на местном инородческом наречии, так и на церковно-славянском языке. Затем установление подробностей в исполнении такого учебного плана и определение продолжительности времени на первоначальное и дальнейшее обучение инородческих детей предоставляется ближайшему усмотрению местного училищного начальства.

В инородческих школах с вышеизложенным порядком обучения устраиваются и смены для обучения девочек.

б) В местностях с населением, смешанным из природных русских и инородцев, учреждаются общие для тех и других начальные училища, в которых все обучение ведется на русском языке учителем, владеющим как русским языком, так и местным инородческим наречием, которое, однако допускается к употреблению лишь для устных объяснений. Если же этого будет недостаточно, в таком случае для инородческих детей, до времени усвоения ими русского языка настолько, чтобы обучаться вместе с русскими детьми, устраиваются особые при училищах отделения на местные средства инородцев. При таких училищах также учреждаются смены для девочек.

в) Наконец, для достаточно обруселых инородцев, живущих смешанно с русскими или сплошными населениями, учреждаются начальные народные училища на общих для русских училищ основаниях.

Ближайшее заведывание училищами первых двух категорий поручается священнику – законоучителю школы, если он обладает знанием местного инородческого наречия и пожелает принять на себя таковое заведывание; если же местный священник не знает инородческого наречия, в таком случае заведывание училищем возлагается на учителя, а преподавание Закона Божия может быть поручено светскому лицу.

Надзор за инородческими училищами возлагается на инспекторов народных начальных училищ, с необходимыми при этом дополнениями инструкции, которая имеет быть дана в руководство всем вообще инспекторам начальных училищ.

Впоследствии надзор за сими училищами возложен на директоров и инспекторов нар. училищ на общем основании в губернии. Кроме того, для чувашских школ при управлении Казанского Учебн. Округа учреждена должность особого инспектора в качестве Окружного (26 января 1867 г.). Переводы священных, церковных, вероучительных и вообще назидательных христианских книг на разные инородческие языки, а также буквари и книжки для начального обучения инородцев, издаваемые переводческой комиссией при Братстве Св. Гурия, допускаются к употреблению в инородческих начальных училищах (Цирк. М. Н. Пр. 5 февраля 1880 г.).

В местностях со сплошным татарским населением предположено учреждать на счет казны начальные сельские и городские училища. Учителями в этих училищах до того времени, пока между татарами не окажется достаточное число лиц, основательно знающих pyccкий язык, могут быть и pyccкие, хорошо знающие по-татарски, а обучение производится применительно к порядку, указанному выше в отношении инородцев-христиан, мало или недостаточно обруселых, с нужными по местным обстоятельствам изменениями. Татарам предоставляется приглашать в эти училища на свой счет законоучителя своей веры, который бы занимался своим предметом в определенные часы по обоюдному с учителем русского языка соглашению. Татарские местные общества избирают из своей среды почетного блюстителя для каждого училища.

Облегчается детям татар-магометан поступление в общие училища учреждением, где окажется надобность и возможность, приготовительных классов в общих начальных училищах, с единственной целью научения детей русскому разговорному языку. С другой стороны, дабы облегчить детям как татар-магометан, так и вообще инородцев-нехристиан, прохождение курса в означенных училищах, освободить (независимо от посещения уроков Закона Божия) всех таковых детей в сельских и городских начальных училищах от чтения по церковно-славянским книгам. Расходы по устройству в сих училищах преподавания закона магометанской веры должны быть принимаемы на себя местными магометанскими обществами или родителями обучающихся в сих заведениях детей.

Располагаются местные магометанские общества к учреждению на собственные средства классов русского языка при мектебе и медресе, с тем, чтобы в эти классы, впредь до приготовления учителей из татар-магометан, были назначаемы учителя из русских, хорошо знающих татарское наречие с возложением на них обязанности обучать детей русскому языку, т. е. разговору, чтению и письму, и началам арифметики, т. е. счислению и первым 4 действиям над простыми числами, путем практическим. В медресе курс русского языка мог бы быть расширен посредством сообщения главнейших грамматических правил, а курс арифметики – через присоединение первых 4 действий над числами именованными и дробными. Обучение в русских классах как при мектебе, так и при медресе сначала вводит на местном татарском наречии или при помощи его, с тем, чтобы затем дальнейшее преподавание, по мере того, как дети будут усваивать себе устную русскую речь, продолжать преимущественно и наконец исключительно на одном русском языке. Посещение особых классов, устроенных при мектебе, должно быть обязательно для всех учащихся в сих последних и при медресе – для юношей до 16-ти летнего возраста. При этом, в видах устранения со стороны татар всякого подозрения относительно духа этого преподавания, не препятствовать лицам, заведовающим мектебе и медресе, или обучающим в них, присутствовать, буде пожелают, на уроках в русских классах. Наконец, не дозволять открытия новых мектебе и медресе иначе, как с обязательством иметь при них учителей русского языка на счет магометанских обществ.

Учителям русского языка и арифметики при медресе и мектебе предоставлены права на пенсии наравне с учителями начальных учеб. заведений М. Н. Просвещения; тем же из них, которые до определения на сии должности пользовались всеми правами государственной службы, эти права сохраняются и во время состояния их преподавателями в мектебе и медресе.

В тех городах и селениях, где будут учреждены особые начальные училища для детей татар-магометан, устраивать при сих училищах смены для обучения девочек; там же, где вместо особых училищ, будут заведены pyccкие классы при мектебе и медресе, устраивать на счет казны училища для девочек.

Главный надзор за отдельными училищами для татар-магометан, так и за русскими классами при мектебе и медресе, возложить на инспекторов начальных народных училищ. Впоследствии 18 мая 1874 г. при Оренбургском Учеб. Округе учреждена была должность инспектора татарских, башкирских и киргизских школ на правах Окружного. Такая же должность была и при Казанском Окружном Управлении, но в 1888 г. закрыта.

Высочайше повелено 20-го ноября 1874 г. все инородческие училища Нижегородской и Пензенской губ. Казанского и Оренбургского Учеб. Округов, башкирские, татарские, киргизские под разными наименованиями, равно и занимающихся домашним и частным обучением лиц из числа инородцев-нехристиан подчинить учебному начальству на общем основании.

Чтобы заставить магометан учиться в русских училищах, Государь Император 16 июля 1888 г. Высочайше повелеть соизволил, чтобы заседателями Уфимского магометанского собрания были лишь лица, выдержавшие испытание в объеме курса первых 4 классов гимназии, уездного или городского училища, татарской учительской школы или по крайней мере двухклассного начального городского училища М. Н. Просвещения.

При определении высшего приходского духовенства (ахунов, хатыпов) в городах требовать от них свидетельств о выдержании ими испытания по программе курса одноклассного начального училища. О распространении сего правила на мулл при Оренбургском, Уральском и Сибирском казачьих войсках, а также духовных лиц, состоящих по военному ведомству, войти в сношение с военным министром.

От кандидатов на должности сельских мулл, при определении их на оные, требовать представления свидетельств уездных училищных советов о знании ими русской разговорной речи и чтения.

Вышеизложенные правила ввести в действие с 1-го января 1890 года и не распространять оные на всех лиц, кои будут определены в должности до введения сих правил.

26 октября 1874 года были утверждены и дополнительные статьи к правилам о специальных испытаниях по Министерству Нар. Просвещения, определяющие условия для приобретения права на звание учителя или учительницы 1) начальных школ для инородцев-христиан и инородцев-язычников и 2) начальных школ для татар-магометан и учителя русских классов при медресе и мектебе.

1) Лица, желающие приобрести звание учителя и учительницы начальной школы для крещеных инородцев (как: татар, чуваш, черемис, вотяков, мордвы и т. п.), подвергаются испытанию, установленному на таковые же звания в русских начальных народных училищах правилами для специальных испытаний, утвержд. М. H. Просвещения 15 мая 1870 г. Сверх того, упомянутые лица подвергаются испытанию из языка того инородческого племени, для образования которого они себя посвящают. Знание подлежащего инородческого языка должно состоять в том, чтобы испытуемое лицо было в состоянии свободно читать изданные на этом языке русским шрифтом книги и отчетливо излагать устно свои мысли на этом инородческом языке. Удостоверение в таком знании приобретаются посредством пробных уроков испытуемого в соответствующей инородческой школе.

2) Лица, желающие приобрести звание учителя начальной школы для инородцев язычников, подвергаются испытаниям, указанным в предыдущей статье, с тем исключением, что на сих лиц не распространяется испытание в знании Закона Божия.

3) Лица, желающие приобрести звание учителя или учительницы начального училища для татар-магометан, а равно звание учителя русских классов при мектебе, подвергаются испытанию, установленному на таковые же звания в русских начальных народных училищах вышеназванными правилами о специальных испытаниях 15 мая 1870 г., за исключением испытания в Законе Божием. Сверх того, лица сии испытуются в татарском языке, знание которого должно состоять в свободном чтении татарских книг и в умении правильно излагать устно свои мысли на татарском языке.

4) Определенному в предыдущей З-й статье испытанию подвергаются и те лица, кои желают приобрести звание учителя русских классов при медресе, но с тем, чтобы лица сии, кроме того, по математике или по русскому языку выдержали испытание, установленное для приобретения звания учителя уездного училища правилами о специальных испытаниях 15 мая 1870 года.

Лица, выдержавшие такое испытание по обоим названным предметам, т. е. по математике и по русскому языку, пользуются при определении на должность предпочтением перед теми, кои выдержали сие испытание только по одному из названных предметов.

5) Лица, имеющие свидетельства на звание учителя или учительницы русского начального народного училища и изъявившие желание получить право на преподавание в инородческих училищах, поименованных в ст. 1, 2, 3, подвергаются только установленному в сих статьях испытанию в знании соответственных инородческих языков. Равным образом лица, имеющие свидетельства на звание учителя уездного училища и желающие получить право на преподавание в русских классах при медресе, подвергаются лишь указанному выше испытанию в татарском языке. Воспитанники Казанской учит. семинарии и татарских учительских школ²⁴, окончившие в сих заведениях курс с аттестатом на звание учителя, совершенно освобождаются от установленных настоящими статьями испытаний.

6) Испытания на звание учителя или учительницы начального училища для инородцев-христиан и язычников производятся в Педагогическом Совете Казанской учит. семинарии, причем пробные уроки даются испытуемыми в одном из местных начальных инородческих училищ при семинарии или вне оной, смотря по населению, среди которого предполагается учительская деятельность испытуемого лица. Испытания на звание учителя или учительницы начальной школы для татар-магометан и на звание учителя русских классов при мектебе и медресе производятся в педагогических советах татарских учительских школ, причем пробные уроки даются испытуемыми также в местных татарских-магометанских училищах. Впрочем, все означенные испытания могут быть производимы как в поименованных выше местах, так и в испытательных комитетах и педагогических советах, указанных в общих правилах о специальных испытаниях по М. И. Просвещения. При производстве испытаний в сих последних учреждениях пробные уроки испытуемым даются также в местных соответственных инородческих училищах, причем для удостоверения в знании испытуемым подлежащего инородческого языка или наречия, приглашается лицо, знающее этот язык или наречие, каковое лицо пользуется правом голоса при суждении об удовлетворительности пробных уроков.

Программа школы для крещенных инородцев

Общие соображения

Инородцы восточной полосы России, окрестившиеся в недавнее, сравнительно с прочими подданными России время, держатся вследствие этого в значительной степени магометанских и языческих воззрений и как недавно еще вошедшие в состав русского государства, весьма мало знакомы с русским языком. Это обстоятельство ставит инородцев в исключительные условия и налагает на воспитывающий и учащий персонал инородческих училищ особые труды. Опыт показал, что усвоение нынешней программы начальной сельской школы возможно в инородческих школах в течениe положенного трехлетнего курса лишь для ничтожного меньшинства особенно даровитых детей; огромное же большинство инородческих детей, не успевая справиться с русским языком, покидает школу ранее окончания полного курса; это весьма прискорбно, когда встречается в русских школах, но совершенно непоправимо в отношении не успевших усвоить язык учеников инородческих школ: программа начальной школы представляет нечто целое, законченное, лишь в своей совокупности, по отдельным же годам она не дает законченных знаний. Так, например, в отношении Закона Божия программа относит изучение Символа веры и заповедей на третий год обучения; таким образом инородческие дети, оставляющие школу после двух лет обучения, унесут с собой свои прежние языческие понятия.

Имея в виду, что начальная школа, во исполнение строгого и точного закона, гласящего: «начальные народные училища имеют целью утверждать в народе религиозные и нравственные понятия и распространять первоначальные полезные знания», (ст. 1 Высочайше утвержд. 25-го мая 1874 года положения), должна обратить внимание прежде всего на утверждение религиозных и нравственных понятий учащихся и затем, лишь по достаточном выполнении этой первой и важнейшей задачи, стремиться к сообщению полезных знаний, курс начальной инородческой школы должен быть отчетливо разделен на два отделения, с резко выраженными целями и задачами каждого из них. В младшем отделении, которое проходит большая часть детей, должно сосредоточить все усилия на религиозном воспитании детей, – в старшем, не упуская из виду религиозно-воспитательных целей начальной школы, нужно направить все усилия на усвоение детьми русского языка, так как знание его есть, конечно, самое необходимое, и полезнейшее для русского подданного из всех других знаний.

Многолетний опыт инородческих училищ в Казанской губернии вообще и в частности существующих при Казанской учительской семинарии убедил нас, что трех зим недостаточно инородческим детям для прохождения программы сельских училищ: усвоение русского разговорного языка составляет огромный лишний труд, для которого нужно дать особое время. Инспектор чувашских школ Яковлев давно уже пришел к заключению о четырехлетнем курсе инородческих училищ. Потом, занятия в инородческой школе представляют особые трудности сравнительно с занятиями в русской школе: в последней учитель сравнительно легко находит материал для самостоятельных занятий, отделений, с которыми он не может лично заниматься; в инородческой школе такой материал находится труднее, так как инородческие дети нуждаются прежде всего не в книжном учении, а в живом разговоре с учителем – лучшем средстве усвоения русского разговорного языка.

Поэтому мы вполне разделяем мысль И. Я. Яковлева принимать в сельские инородческие школы, при которых нет помощника учителя, в 2 года один раз; это ведет к созданию в школах двух только отделений, занятия с которыми идут несравненно успешнее, чем с тремя отделениями. Представляемая при сем программа рассчитана именно на такие четырехлетние училища с двумя отделениями. В младшем отделении преподавательским языком должен служить инородческий язык, в старшем – русский. Нет сомнения, что при этом значительно улучшится религиозное воспитание учеников инородческих школ и усвоение ими русской разговорной речи.

Поэтому предлагается, как это опытом установлено во многих инородческих школах Казанского учебного округа, принимать учеников в инородческие училища не каждый год, а через два года; таким образом в школе получается два отделения с двухгодичными курсами в каждом из них.

Так как сердечное проникновение христианскими догматами возможно лишь при преподавании их на родном языке, и так как в этом именно должна состоять первая задача начальной инородческой школы, то преподавание Закона Божия в младшем отделении должно вестись на инородческих языках – священниками, если они свободно владеют этими языками, или учителями-инородцами под наблюдением и руководством священников.

Расписание часов занятий в начальной инородческой школе

Младшее отделение

Старшее отделение

Закон Божий

6 часов

6 часов

Русский язык

6 часов

10 часов

Славянское чтение

3 часа

4 часа

Инородческое чтение

4 часа

2 часа

Счет

3 часа

3 часа

Письмо

6 часов

4 часа

Пение

3 часа

3 часа

Гимнастика

1 час

1 час

32 часа

33 часа

Примечание: Означенное расписание может подвергаться некоторым изменениям; в начале учебных занятий, в первый месяц, число учебных часов в младшем отделении может быть убавлено, опущением письма, счета, гимнастики и т. п., до 24 или даже до 18 часов в неделю; затем при обучении чтению должно быть увеличено число часов, посвященных чтению по-инородчески за счет уроков славянского языка. В чисто инородческих школах (напр. братства святого Гурия) число часов занятий ежедневно никогда не бывает менее 6, разделенных обедом на две части; подобного же порядка надо держаться и во всех остальных инородческих школах.

Программа по предмету Закона Божия.

1. Младшее отделение.

а) Молитвы:

1. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

2. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

3. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

4. Царю небесный.

5. Святый Боже.

6. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу.

7. Господи, помилуй.

8. Пресвятая Троице.

9. Отче наш.

10. Очи всех на Тя, Господи, уповают.

11. Благодарим, Тя, Христе Боже наш.

12. Богородице Дево, радуйся.

13. Достойно есть, яко воистину.

14. Спаси, Господи, люди Твоя…

15. Святый (имя), моли Бога о мне.

16. Спаси, Господи, и помилуй (имена).

17. Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих (имена).

б) Вероучение.

Символ веры и десять заповедей.

в) Священная история.

1. Сотворение мира.

2. Грехопадение первых людей, обетование Спасителя.

3. Всемирный потоп.

4. Дети Ноя. Столпотворение. Появление идолопоклонства.

5. Авраам, призвание, его и жертвоприношение Исаака.

6. Благовещение Пресвятой Деве.

7. Рождество Христово.

8. Крещение Господне.

Чудеса Христовы:

9. Исцеление расслабленного при купели.

10. Воскрешение сына Наинской вдовы.

11. Укрощение бури на озере.

12. Чудесное насыщение народа пятью хлебами.

13. Хождение Иисуса Христа по водам.

14. Исцеление бесноватой дочери Хананеянки.

15. Исцеление десяти прокаженных.

16. Преображение Господне.

17. Воскрешение Лазаря.

18. Вход Христа в Иерусалим.

19. Тайная вечеря.

20. Страдания, смерть и погребение Иисуса Христа.

21. Воскресение Христово.

22. Вознесение Христово.

г) Жития святых, – жизнь которых особенно поучительна для вновь просвещенных из магометанства или язычества. Например:

1. Апостола Павла.

2. Первомученика Стефана.

3. Святителя Николая.

4. Василия Великого.

5. Григория Богослова.

6. Георгия Победоносца.

7. Дмитрия Солунского.

8. Казанских чудотворцев – Гурия, Варсонофия и Германа.

9. Великомученицы Екатерины, Варвары и др., по выбору законоучителя и учителя.

2. Старшее отделение (2 года)

а) Повторение молитв с включением новых:

1. К Тебе, Владыко Человеколюбче.

2. Господи Боже наш, еже согреших.

3. Ангеле Христов, Хранителю мои Святый.

б) Последовательное и связное прохождение Священной истории Ветхого и Нового Завета.

в) Ознакомление с церковным богослужением:

1. Устройство христианского храма и принадлежности богослужения.

2. Краткое объяснение литургии и других церковных служб.

3. Главнейшие действия при совершении таинств.

Объяснительная записка к программе по Закону Божию.

Закон Божий составляет главнейший предмет начальной инородческой школы вообще; кроме того, он составляет основной руководящий предмет для младшего отделения; занятия всеми остальными предметами в этом отделении служат к дополнению и усвоению назначенного программой по Закону Божию; особенно это нужно сказать об инородческом и славянском чтении. Программа младшего отделения, основательно усвоенная, должна быть достаточна для сердечной жизни крестьянина инородца; она должна дать ему основные христианские догматы, употребительнейшие молитвы, живое представление о важнейших событиях Священной истории и поучительные примеры из жизни некоторых особенно чтимых святых. Почитание святых, часто недостаточно осмысленное в инородческих массах, служит иногда к соблазну магометан; живое, толковое, особенно по книжке на инородческом языке, знакомство с житиями хотя небольшого числа святых будет весьма важно для уничтожения многих суеверий между крещеными инородцами и для рассеяния предубеждения против христианства между магометанами, постоянно обвиняющими христиан в многобожии. При изучении заповедей и Символа веры в младшем отделении, если паче чаяния недостанет времени, достаточно ограничиться чтением и объяснением их; при изучении Священной истории, важно не столько усвоение связи событий, сколько живое, сердечное запечатлениe образов и событий Священной истории.

Программа старшего отделения предлагает изучение богослужения и дополнение и развитие сведений, сообщенных в младшем отделении по Священной истории – в виде уже последовательного курса Священной истории Ветхого и Нового Завета, более подробное изучение дванадесятых праздников, более подробное изучение объяснения Молитвы Господней, Символа веры, заповедей, учения о блаженствах. Преподавание Закона Божия в старшем отделении должно вести в том же духе живого христианского наставления, как и в младшем отделении, и тщательно избегать сухости и педантизма. Желательно, чтобы в старшем отделении Закон Божий преподавался по-русски.

Программа по славянскому языку.

Занятие славянским языком в начальных инородческих школах служит для воспособления преподаваемого на уроках Закона Божия, для заучивания молитв и различных церковных песнопений и для подготовки к выразительному чтению по церковной книге. Уроков славянского чтения должно быть не менее 4 в неделю; чтение по-славянски начинается со второго полугодия первого учебного года: по ознакомлении с буквами и знаками славянскими, ученики учатся читать отчетливо, с соблюдением оттенков произношения, употребительнейшие молитвы, тропари и ирмосы праздников; сначала ученикам дают небольшое количество текста и держат на нем, пока не доведут их до основательного умения читать его; при этом само собой усвоятся наизусть на славянском языке молитвы и песнопения, которые изучаются на уроках Закона Божия по-инородчески; в дальнейшем славянское чтение приспособляется к прохождению священной истории; нужно брать для чтения по-славянски книгу для чтения без русского перевода и выбрать из нее для чтения отрывки в связи с проходимым по священной истории; если таковой книги не имеется в школе, нужно давать читать по-славянски избранные места из Евангелия, по назначению законоучителя, – небольшое количество текста на каждую неделю. Славянское чтение, если учитель не будет гнаться за изучением языка, легче усваивается инородческими детьми, чем русское, так как по-славянски читается текст без приноровки к устному обычному произношению; при усердии ученики легко успевают к концу третьего года хорошо научиться прочитать шестопсалмие в церкви. Перевод славянского текста на мало изученный еще русский язык совершенно излишен и только путает учеников между русскими и славянскими формами. Желателен перевод читаемых славянских текстов на инородческий язык.

Программа по инородческому чтению.

Обучение чтению начинается изучением звуков и букв в своем природном наречии и чтением азбуки на инородческом языке; далее оно продолжается по книгам, изданным Православным Миссионерским Обществом. Приучение учеников к свободному чтению изданных для них помянутым обществом книг весьма важно, так как обеспечивает проникновение христианских понятий в массу, в огромном большинстве не понимающую не только русской книги, но и самого простого разговора. Высокогуманная деятельность Православного Миссионерского Общества, давшего теперь уже почти для всех инородческих племен учебно-религиозные книги, должна встретить поддержку со стороны школы, которая по закону преследует те же религиозно-воспитательные цели. Книгами для чтения по-инородчески должны служить: 1) священная история, которая должна изучаться на уроках инородческого чтения в соответствии с уроками Закона Божия; главы, преподанные законоучителем на уроках Закона Божия, изучаются, для лучшего усвоения содержания их, по книге в часы инородческого чтения; 2) другие религиозно-нравственные книги из числа изданных Православным миссионерским обществом.

Программа по русскому языку.

Младшее отделение (2 года).

Изучение русского языка начинается заучиванием отдельных слов и предложений сначала с голоса, а потом по книге: «Уроки русского языка» (Издание Православного Миссионерского Общества), или другой подобной. Учитель по мере усвоения слов упражняет учеников в разговоре на изучаемые круги слов; за усвоением материала в этой книге ученики переходят к чтению статей по-русски по «Книжке для чтения инородцам» (издание Православного Миссионерского Общества) или подобной, т. е. имеющей язык совершенно простой, содержание обыденное, без всякой погони за обогащением учеников научными сведениями; книга эта изучается переводом ее на инородческий язык; из изученных статей учитель составляет фразы для разговора и предложения для диктовки. Затем подобным же образом, если позволят успехи учеников, в младшем же отделении читаются некоторые главы учебника по священной истории или иной книги религиозного содержания.

Самостоятельными письменными упражнениями в русском языке служат списывание изучаемых статей и записывание фраз, которые ученики усваивают с голоса учителя.

Старшее отделение (2 года).

Изучение подобным же образом какой-либо простой книги для чтения, чтение таким же образом учебника священной истории, знакомство с простейшими правилами правописания, диктовка, упражнение в самостоятельном изложении своих мыслей по-русски и т. п. Желательно, сколь возможно, доводить учеников инородческих училищ до свободного и правильного разговора по-русски и до свободного же понимания ими русской книги обыденного содержания.

Программа по арифметике.

Арифметика в начальной инородческой школе собственно не проходится, дети учатся лишь счету умственному и письменному, причем первому всегда отдается первенство перед вторым. Упражнения в умственном счете должны вестись ежедневно – на уроках, назначенных для этого, и на уроках прочих предметов, когда остается свободное время. Для младшего отделения представляется достаточным следующая программа: а) умственный счет со всеми четырьмя действиями в пределах первой сотни; б) умение совершать письменно два первые действия арифметики; в) решать простейшие задачи.

Для старшего отделения: а) умственный счет над числами первой сотни и выходящими из нее; б) 4 арифметические действия; в) решение задач на эти действия; г) умственный счет c простейшими дробями.

Все упражнения в счете ведутся на русском языке – в видах усвоения последнего.

Программа по пению.

Младшее отделение (2 года).

Пение молитв, избранных мест литургии, всенощного бдения, молебна и панихиды, главным образом по-инородчески, со слуха и по нотам.

Старшее отделение.

Полное пение литургии Иоанна Златоустого и Василия Великого, всенощного бдения, молебна, панихиды и некоторых песнопений в страстную седмицу. Пение ведется по-славянски и по-инородчески.

Примечание: В отношении пения инородческая школа должна прийти на помощь духовному ведомству, которое стремится устроить в инородческих местностях богослужение на инородческих языках.

Чистописание ведется по какому-либо из одобренных Министерством Народного Просвещения руководств.

Извлечение из отношения Училищного Совета при Святейшем Синоде от 29 мая 1899 года за № 2965, «о мерах к улучшению учебно-воспитательного дела в инородческих церковно-приходских школах и школах грамоты», последовавшего на имя Симбирского Епархиального Училищного Совета.

«Из имеющихся в Училищном Совете при Святейшем Синоде сведений усматривается, что учебно-воспитательная часть церковных школ в местностях с инородческим населением не везде поставлена удовлетворительно. В устранение замечаемых недостатков, Училищный при Святейшем Синоде Совет, согласно определения Святейшего Синода от 8 апреля/13 мая сего года за № 1430, сим предлагает к руководству Епархиальных Училищных Советов, в ведении коих находятся инородческие церковные школы, нижеследующие указания относительно улучшения учебно-воспитательного дела в сих школах: 1) ввести во всех церковных инородческих начальных школах 4-х летний курс обучения, с приемом в школу через 2 года, с разделением учащихся на 2 группы (младшую и старшую) и с точным применением в них системы Н. И. Ильминского, изъясненной в программе обучения инородческих школ, выработанной Н. И. Ильминским; 2) соответственно сему Закон Божий должен быть преподаваем в младшем отделении на инородческом языке в течении первых двух лет обучения в школе, а с третьего года, в старшем отделении, Закон Божий преподается на русском языке; впрочем, не возбраняется начинать обучение Закону Божию на русском языке и ранее третьего года, если по особым условиям местности (например, где инородческое население смешано с русским) дети инородцев скоро навыкнут понимать русскую речь и пересказывать ее (хотя бы и не совсем правильно); 3) важнейшим после Закона Божия предметом обучения в инородческой школе должен быть русский язык, для которого в программе Ильминского назначено в младшем отделении 6 уроков в неделю (столько же, сколько и по Закону Божию), а в старшем – 10 уроков (при 6 же уроках Закона Божия); учащиеся инородцы должны быть научены русскому языку так, чтобы доходили, как говорится в программе Ильминского, до свободного и правильного разговора по-русски и до свободного же понимания ими русской книги обыденного содержания, с каковой именно целью и установлен Святейшим Синодом 4-х летний курс обучения в сих школах; 4) согласно указанию Ильминского («Крещено-татарская школа» стр. 25), обучение русскому языку желательно начинать с первого же года обучения в школе, так чтобы после 2 ½ –3 месяцев чтения на инородческом языке дети принимались за русские книги; не возбраняется, однако, смотря по степени развития учащихся, приниматься за русские книги и несколько позже, например, в конце первого года обучения, причем непременно нужно объяснять на инородческом языке все непонятные слова русские; 5) озаботиться, чтобы к концу 2-го года обучения настолько приучить детей понимать простейшую русскую речь и передавать ее по-русски, чтобы с 3-го года обучения уже не прибегать к помощи инородческого языка; для успеха в сем деле следует практиковать детей в разговоре русском по содержанию читаемой статейки русской до тех пор, пока дети совершенно не овладеют содержанием ее, пока не достигнут русского пересказа статьи с полным разумением ее; учитель обращает при этом строгое внимание на правильность, ясность и отчетливость произношения каждого слова и каждого звука в слове; равным образом должно тщательнее просматривать письменные упражнения детей, исправлять все ошибки и заставлять переписывать в исправленном виде ошибочно написанные слова; 6) обучение счету желательно по программе Ильминского вести на русском языке, тем более, что даже в самом начале это дело весьма простое, и тут на обыденных примерах, при названии самых обыкновенных предметов, дети легче усвоят русскую речь и русский счет; 7) все высказанное применимо одинаковой к церковно-приходским инородческим школам и к школам грамоты инородческим, с тем лишь отличием, что школы грамоты не должны быть стесняемы обязательным требованием проходить всю программу церковно-приходских школ, хотя и желательно, чтобы курс школ грамоты, но возможности, когда к тому есть благоприятные условия, приближался к курсу церковно-приходских школ, как это на практике во многих случаях и осуществляется.