Присоединение к православию раскольничьих епископов и других членов так называемой белокриницкой иерархии

В православной Российской церкви недавно совершилось событие, которое останется памятным в её летописях: из раскольнической мнимой иерархии три епископа, с несколькими другими лицами из того же духовенства, уразумев заблуждения раскола и незаконность носимых ими мнимосвященных званий, изъявили желание присоединиться к церкви православной и принять её на правилах единоверия.

К духовному сорадованию православных и для вразумления заблуждающихся братий наших, глаголемых старообрядцев, намерены мы изложить точные сведения о сем событии, с указанием приготовивших и сопровождавших его обстоятельств.

Известно, что с того самого времени как не стало у раскольников древле-хиротонисанных священников, и самый раскол вследствие того распался на две отдельные секты: приемлющую и неприемлющую священство; последователи первой из них, признавая нужду священства, для совершения необходимых церковных треб, стали принимать к себе священников «бегствующих» от православной церкви, «в сущем их сане», но под миропомазание, как должно принимать, по правилам, еретиков второго чина. Такой способ удовлетворения непременной нужды священства заключал в себе множество очевидных несообразностей и возмущающих душу неблагоприличий. Не говорим уже о том, что от православной церкви «бегствовали» в раскол большею частью священники подлежавшие церковному суду за какие-либо проступки, особенно же за неприличную жизнь, и даже подвергшиеся запрещению священнодействия и извержению из сана; достаточно заметить, что и самые безукоризненные по жизни священники, если такие бывали у раскольников, без всякой благословной вины самоотчуждив себя от своего епископа, по силе церковных правил (Апост. 31, перво-второго coб. 13), лишались «всей священнической чести», и подлежали извержению из сана. И не впадали ли приемлющие таких священников в явное противоречие самим себе, признавая Российскую церковь чуждою православия, священству же в ней преподанному усвояя силу действительного таинства, но не иначе как совершив над приходящими православными священниками повторительное миропомазание, как над сущими еретиками? Все эти и подобные несообразности и отступления от истины православные учители нередко поставляли им на вид; но они упорно отстаивали своих бегствующих священников, приводя в свою защиту и оправдание некоторые превратно изъясняемые ими правила соборов (15 перво-второго соб. и 8 первого вселенского) и неправильно понимаемые святоотеческие примеры¹.

Для большинства старообрядцев, людей малосведущих и из детства напитанных враждою к православию, таких несправедливых указаний на церковные правила и примеры святоотеческие было достаточно, чтобы принять беглопоповство за истинное священство и ему предать себя с полным доверием; но всегда были между ними и такие, которые живо чувствовали недостаточность и несовершенство существующего у них священства. Приемля указанные соборные правила и святоотеческие примеры в том же смысле, как вообще понимают их старообрядцы, многие соблазнялись принятием беглых священников по второму чину, через миропомазание, основательно почитая чиноприем сей несообразным с мыслею о присутствии в приемлемых благодати священства и столь же основательно почитая его неудобоисполнимым для старообрядцев по неимению у них законносвященного мира, за отсутствием епископов, которым единственно принадлежит право мироосвящения: отсюда возникали в старообрядстве не малые споры и несогласия, которые некоторым из рассудительнейших и наиболее беспристрастных между ними указали путь к единению с церковью православною. Еще более смущались рассудительнейшие из старообрядцев тем, что существующему у них священству не доставало первой и главной иерархической степени архиерейства, а между тем из священных и отеческих книг они достоверно знали, что богоучрежденная иepapxия, по обетованию Христову, должна существовать до скончания мира во всем её совершенстве и полноте. Извиняя свое безглавное священство нуждою якобы гонительного времени, они однако же явно признавали его несовершенным, недостаточным и постоянно питали желание восполнить его приобретением епископа, о чем и заботились с великим усердием. «Каковое недостаточное состояние церкви Христовой, которой предобещано быть во всем существе её, то есть с трехчинным священством до скончания мира (благовест. Ев. от Луки зач. 95)», сказано в одной старообрядческого сочинения книжице, «трогало сердца древлеправославных христиан, ревнующих о благоустроении святой церкви и (они) возымели тщание, по примеру принимаемых от великороссийской церкви священников, – снискать и епископа.»²

Действительно, старообрядцы в течение всего прошедшего столетия с великим тщанием искали между православными apxиepeями епископа, который согласился бы, оставя церковь, сделаться их верховным пастырем. Обращались они с таким предложением к молдавским, греческим и некоторыми из наших отечественных архипастырей, как например, пребывавшему тогда на покое в Задонской обители святителю Тихону; но, как и следовало ожидать, без всякого успеха. Правда, из истории раскола видно, что в прошедшем столетии были у раскольников три епископа Епифаний, Афиноген и Анфим, но и сами старообрядцы не считают их законными пастырями и даже стыдятся их, особенно двух последних, которые и рукоположены совсем не были. С новою силой заботы старообрядцев о приобретении епископа возникли во второй четверти текущего столетия. В 1837 году два старообрядческих инока, Геронтий и Павел, по совету и при содействии некоторых почетных членов раскольнического общества, отправлялись в Грузию и другие страны православного Востока для отыскания епископов древлеправославного, дониконовского постановления, каковые будто бы, по хранившемуся в старообрядчестве странному преданию, существовали в тех странах. Возвратившись из этого странствия, которое, как понятно само собою, кончилось ничем, с тою же мыслию о приобретении епископа отправились они опять заграницу, в австрийские владения, к обитающим в Буковине русским старообрядцам, называемым у Австрийцев «липованами». Здесь поступили они на Жительство в находившийся при селении Белая Криница, небольшой, тогда еще совершенно не устроенный раскольничий монастырь, и здесь-то вознамерились основать и утвердить старообрядческую епископскую кафедру. Пользуясь данною липованам от австрийского императора Иосифа – 2 «привилегией» на свободное прожитие в Буковине как им, так и духовенству их, они замыслили, в силу этой привилегии, испросить у австрийского правительства дозволение, иметь липованам своего собственного, независимого епископа, который, проживая в Белой Кринице, был бы в то же время верховным пастырем всего старообрядства, склонить к своему предприятию иноков и жителей белокриницких, дабы действовать от их имени, не предстояло им особенного труда, так как в монастыре дотоле бедном и беспомощном, скоро приобрели они большое значение, и Геронтий, по общему желанию, избран был даже в настоятели; притом же вслед за ними в монастырь Белокриницкий переселились из Poccии несколько других старообрядцев, вполне разделявших их намерения, в том числе инок Онуфрий, прибывший только двумя месяцами позже их, и инок Алипий.

Итак, склонив на свою сторону Белокриницкое липованское общество, Геронтий и Павел от его имени составили и подали австрийскому правительству прошение, о дозволении липованам иметь своего самостоятельного, никакому церковно-иерархическому начальству не подвластного епископа. Такое странное прошение не могло не обратить на себя особенного внимания со стороны правительства: в объяснение того, почему желаемый липованами епископ не может находиться в иерархическом подчинении ни одному из существующих в христианском мире церковному чиноначалию, правительство потребовало точных сведений о исповедуемой ими религии, также о правах и внутреннем устройстве Белокриницкого монастыря, в котором предполагается учредить епископию, и наконец подробных объяснений относительно самого предполагаемого учреждения – епископской кафедры. По сему случаю трудами Павла составлена целая книга, под названием: Устав Белокриницкого староверческого общежительного монастыря, то есть старогреческого христианского закона, состоящего в Буковине, Черновецкого цыркула. Устав этот разделяется на семь глав: в первой из них, самой обширной и более важной по своему содержанию, Павел изложил, согласно своему разумению, догматическое учение глаголемых старообрядцев, в четырех отдельных статьях: «а) о истинном богопознании, о существе, вседетельстве и непостижимости; б) о богорассуждении; в) о догмате веры; г) о догмате церкви». Прочие же шесть глав посвящены подробному изложению оснований, на которых существовал дотоле Белокриницкий монастырь, и его внутреннее устройство, то есть содержит Устав монастырский в собственном смысле. К этим семи главам устава приложена в конце особая статья, под заглавием: Предмет о водворении у нас своего святителя для необходимо нужного ycmpoения церковных порядков, в которой подробно указаны настоятельная нужда иметь липованам собственного епископа, основания, на каких предполагают они устроить Белокриницкую архиерейскую кафедру, также права и обязанности их будущего apxиеpeя. Составленный Павлом Устав переведен был на немецкий язык и в 1841г. подан местному начальству, а потом, когда дело их встретило здесь разного рода затруднения, в 1843 г. самому императору Фердинанду 1, вместе с новым прошением о епископе. 18-го сентября 1844 г., австрийский император дал свое согласие на эту просьбу, а Устав повелел возвратить в Белокриницкий монастырь «для сохранения в монастырских актах и для руководства». Таким образом Устав сейпринадлежит к числу утвержденных правительством актов, на основании которых дозволено самое существование иерархии, и может быть назван сводом догматических, нравственных и церковных положений и правил, составленным и данным для руководства Белокриницкому священству и всем его последователям.

Окончив так успешно свое дело у австрийского правительства, Белокриницкое общество озаботилось теперь еще более отысканием епископа; для этой цели снова отправился в странствие тот же инок Павел, с иноком Алипием. Известно, что на сей раз поиски их увенчались желаемым успехом. В Константинополе они обратились со своими предложениями к проживавшему там в числе других безместных apxиepeeв, бывшему босно-сарайскому митрополиту Амвросию; для пущего убеждения, кроме других выгодных условий, они обещали ему выплачивать каждогодно до его смерти по 500 червонцев австрийским золотом. Претерпевая крайнюю бедность вместе с семейством своего единственного сына, по усильной просьбе этого последнего, а отчасти, конечно, и по влечению собственного корыстолюбия, притом же не имея вовсе понятия о русском расколе, Амвросий согласился на предложение Белокриницких иноков, и 16-го апреля 1846 года заключил с ними секретное письменное условие, в силу которого, они обязались исправно выплачивать ему назначенную сумму,³ а он со своей стороны должен был, по прибытии в Белокриницкий монастырь, «принять себе духовного отца из тамошних священников и учинить то, что будет предлагать ему духовник необходимое в присоединении церковном, согласно соборным правилам святых отцов, а потом поставить себе в наместники другого епископа, из Белокриницкого духовенства, и жить в том монастыре, исполняя правила Святых Отцов без нарушения, и монастырский весь устав, по их обряду».⁴

12-го октября Амвросий прибыл в Белую Криницу. Здесь, по условию, надлежало совершить над ним чин приятия в старообрядчество. Относительно этого предмета у липован возникла большие разногласия: некоторые почитали достаточным принять Амвросия третьим чином, через одно проклятие ересей; но большинство непременно требовало, чтобы и над ним, по примеру беглых священников, совершено было принятие вторым чином, под миропомазание.

Мнение большинства одержало верх, и, связанный условием и лишенный всякой возможности действовать самостоятельно, несчастный Амвросий принужден был подчиниться тяжкому и оскорбительному требованию. 28-го октября, данный ему духовник, беглый священноинок Иероним, исполнил над ним обряд приятия от ереси по второму чину,⁵ и с сего времени Амвросий начал совершать в монастырской церкви богослужение и посвящать ставленников во все степени иерархии. 6-го января 1847 года, на основании особого пункта в монастырском Уставе и согласно условию, поставил он наместником себе бывшего дьяка Белокриницкой церкви, Киприана Тимофеева, в монашестве Кирилла, рукоположить его в епископа на епархию майносскую.⁶

Итак, давнее желание глаголемых старообрядцев иметь собственную иерархию, в полном её трехчинном устройстве, по-видимому, исполнилось: они имели теперь своего митрополита, от которого и начался длинный ряд, ныне у них имеющихся, мнимых епископов, священников и дьяконов. Торжество и ликование в старообрядчестве, по случаю приобретения митрополита Амвросия, было действительно великое; весь старообрядческий мир пришел в движение, и большинство раскольников радостно отозвалось на весть о совершившемся в Белой Кринице событии. Но люди более рассудительные из самих старообрядцев не могли не видеть в новоучрежденном епископстве столь же важных недостатков, как и в минувшем, не доброй памяти, беглом поповстве, и что особенно важно, видели и чувствовали это даже сами учредители Белокриницкой иерархии, люди принимавшие в ней активное участие и вполне знакомые со всем ходом дела об её учреждении, каков был особенно инок Онуфрий, один из ближайших сотрудников и собеседников Павла, уже и в то время не столь враждебно, как липоване, смотревший на церковь православную и не разделявший их слепой привязанности к расколу во всех его мелочах.⁷ Особенно смущали его два обстоятельства, во-первых, то что Амвросий перешел в старообрядчество вовсе не по убеждению и не по «чистой совести», как было сказано в формальном условии его с Павлом и Алипием и как все вообще старались уверить старообрядцев, а единственно из корыстных видов, по житейским расчетам, к старообрядчеству же питал явное нерасположение, в чем Онуфрий имел возможность убедиться в последствии из множества случаев; во-вторых, то что приняли Амвросия вторым чином, под миропомазание, между тем как ему, Онуфрию, было достоверно известно, что св. мира в Белой Кринице, как и нигде у старообрядцев, вовсе не имелось, почему и самый чиноприем, совершенный над Амвросием, если уже непременно требовался он церковными правилами, не мог иметь силы. Нет сомнения, что все это не менее ясно видел и сам инок Павел. Не даром же озаботился он сохранить в тайне первое письменное условие с Амвросием, имевшее неблагоприличный вид торговой сделки; а относительно «чиноприема», он откровенно признавался Онуфрию, что был бы поставлен в немалое затруднение, если бы Амвросий спросил его: откуда старообрядцы, двести лет не имеющие епископа, получили миро. Но для Павла так дорого было десятилетними, неусыпными трудами его приобретенное для старообрядцев архиерейство, что он не решился отказаться от него даже ради таких явных противозаконностей; напротив, он почел своим долгом придумать для них какие-либо оправдания, дабы отстранить, по возможности, все сомнения относительно новоучрежденной иерархии. Так в доказательство действительности совершаемого у старообрядцев миропомазания, измыслил он странное учение, что якобы самое вещество мира, правильно освященное, не имеет существенно необходимого значения в сем таинстве, и вся его сила заключается в начертании, хотя бы даже простым елеем, крестного знамения с обычными приглашениями и в вере приемлющего таинства; старался также, по обычаю старообрядцев, оправдать встречающееся у них незаконности и недостатки нуждой «гонительного времени». Подобными объяснениями, а наипаче советом предоставить все недоумения, как любил он выражаться, «судьбам Божиим», успел он тогда успокоить и сомнения Онуфрия, который был вполне предан ему как наставнику и руководителю.

Но спустя уже несколько лет по учреждении Белокриницкой иерархии, новые и более сильные сомнения относительно её действительности возбудил в Онуфрии известный раскольнический учитель, из секты неприемлющих священства, Павел же именем, в отличие от австрийского называемый Прусским, по месту его жительства. В 1852 году прибыл он в соседнее с Белой Криницей селение, Климоуцы, к живущим там между липованами своим единоверцам. Онуфрий, в сообществе Белокриницкого иepoдьякона Георгия, посетил Павла в Климоуцах и имел с ним беседу. Павел, между прочим, предложил своим собеседникам, чтоб они дали ему краткий ответ на вопрос: имеет ли великороссийская церковь благодатную хиротонию или не имеет? и чтобы ответ свой, для большей твердости и в основание дальнейших прений, немедленно написали ему на бумаге. Онуфрий хорошо понял значение предложенного ему вопроса, видел, что и положительный, и отрицательный ответ равно поставит его в затруднение: если признать хиротонию великороссийской церкви благодатною, рассуждал он, то чем объяснить тогда свое отчуждение от неё и зачем старообрядцам иметь свою особую иерархию? Если же сказать, что церковь российская благодатной хиротонии не имеет, то зачем в таком случае старообрядцы заимствовали от неё свою иерархию, и как могли они безблагодатную хиротонию сделать у себя благодатною? В справедливость опасения стольких неудобоодолимых затруднений, Онуфрий отказался письменно отвечать своему противнику, и возвратившись в монастырь, предложил возбужденный Павлом Прусским вопрос на рассмотрение и решение своего Белокриницкого богослова.

Тогда же Павел Прусский возбудил и другой, не менее сильно смутивший Онуфрия, вопрос, также относительно самых оснований новоучрежденной раскольнической иерархии. Он написал, направленное именно против этой иерархии, довольно обширное сочинение, в котором весьма основательно доказывал совершенную невозможность появления у старообрядцев истинной законной иерархии после признаваемого ими прекращения правильного апостольского преемства в хиротонии, притом на столь долгое время, какое протекло от лет патриарха Никона, когда не осталось, по мнению старообрядцев, во всем христианском мире ни одного православного епископа, и до лет митрополита Амвросия, от которого православное епископство снова восприняло будто бы свое начало; связать сие начало с последовавшим двести лет тому назад окончанием правильного епископства и соединить таким образом прерванную нить апостольского преемства хиротонии, утверждал Павел, невозможно. Сочинение свое он сообщил Онуфрию, и прочим Белокриницким инокам и этим прямо вызывал их на решение вопроса: возможно ли, в самом деле, чтоб учрежденная Господом иерархия, составляющая в полном трехчинном её устройстве непременную и существенную принадлежность истинно-православной церкви, прекратилась на известное время и снова потом возникла?

Достойно примечание, что в то же самое время, когда Павел Прусский составил указанное сейчас сочинение, за ответом на тот же вопрос о возможности временного прекращения и нового возникновения богоучрежденной иерархии, прибыл в Белую Криницу к здешнему Павлу один молодой старообрядец – житель посада Воронка, Поликарп Петров Овчинников. Родившись и воспитавшись в расколе, с юных лет возымел он сильную наклонность к созерцательной жизни и к духовно-религиозным размышлениям, так что выпросил у отца позволение оставить торговые занятия и посвятить себя исключительно исканию истинной веры и спасения души. Имея от роду девятнадцать лет, заключился он в келью на совершенное уединение, чтобы здесь безпрепятственно и в ненарушимой тишине предаться размышлению о занимавших его предметах. В таких думах и в чтении уважаемых старообрядцами книг провел он целые четыре года, совершенно почти не выходя из кельи и редко с кем видясь. Строгому разбору подвергнул он прежде всего учение о беглопоповстве, которому следовал дотоле. Недостатков его, очевидных для каждого безпристрастного старообрядца, и прежде не мог он не заметить, теперь же яснее понял всю несостоятельность учения о «поповстве», ведущем свое начало от еретической (по его тогдашним понятиям) хиротонии, о «поповстве», подлежащем запрещению и извержению за самое уже отчуждение свое от рукоположителей – епископов, наконец, о «поповстве», лишенном главнейшего из чинов богоучрежденной иepapxии – чина епископского. Поняв все эти несообразности в беглопоповстве, он не мог уже примириться с ним, и как это не было тяжко, не поколебался разорвать с ним внутренне все свои связи. Тогда обратил он внимание на другое совершенно противоположное учение в расколе. Секта неприемлющих священства казалась ему более последовательною в своем учении, потому что признавать великороссийскую церковь чуждою благодати, на этом основании она уже решительно расторгла с ней всякое общение; но с другой стороны она смущала его совершенным отсутствием священства, отрицанием его безусловной необходимости для общества верующих, тогда как из внимательного чтения священных и отеческих книг он вынес убеждение, что без богоучрежденной иерархии церковь Христова существовать не может. Это убеждение и спасло его от перехода в секту неприемлющую священства. Но отрекшись от беглопоповства и не утвердившись на учении отвергающем безусловную нужду иерархии в церкви Христовой, он увидел себя в безотрадном положении человека, лишившегося всякой опоры для своих верований, положении тем более мучительном для него, чем сильнее возбуждены были его религиозные потребности и чем искреннее он искал им удовлетворения. Теперь, казалось, была самая благоприятная для него пора обратиться со своими исканиями к той сокровищнице истинной веры и неповрежденных священных преданий, в которой только и может найти себе удовлетворение жаждущая истины душа; но Промыслу Божию угодно было, чтобы прежде наступления этого спасительного времени, до конца изведал он всю прикрытую личиной истины неправость и неправду раскола. Вместо того чтоб искать себе умиротворения в недрах православия, он обратился мыслию к незадолго перед тем основанной Белокриницкой иерархии. Она привлекала его своею видимою полнотой и кажущимся удовлетворением канонических требований относительно правильного устройства церковной иерархии, чего именно недоставало беглопоповству; но и здесь, при внимательном размышлении, встретилось обстоятельство, внушавшее сильные сомнения относительно новоучрежденной иерархии. Он не нашел в ней того ненарушимого апостольского преемства, которое должно составлять непременную принадлежность истинной богоучрежденной иерархии: это преемство могло принадлежать ей только в таком случае, если бы она состояла в непрерывной связи с той единственно-православною (по его тогдашним понятиям) иерархией, которая существовала до Никонова патриаршества; но их разделяют почти двести лет, и он не видел чем можно было бы наполнить или как уничтожить эту пустоту, разделяющую обе иерархии таким длинным периодом времени. Для решения своих сомнений, он вознамерился совершить путешествие в Белую Криницу, чтобы там, на месте самого учреждения иерархии, получить о ней точные сведения. Переправившись за границу, в Молдавии имел он случай познакомиться первый раз с сочинениями инока Павла (Белокриницкого), которые произвели на него сильное впечатление; в Павле увидел он именно такого человека, к которому может смело обратиться со своими сомнениями, и отсюда же отправил к нему послание, где между прочими предлагал ему для решения следующий вопрос: есть ли в Священном Писании какие-либо указания на то, что богоучрежденная иерархия, которая по обетованию Спасителя, как и основанная Им церковь, должна существовать до скончания мира, может прекратиться на определенное время и по истечении сего времени явиться снова в своем первом достоинстве? Для получения ответа Павел приглашал его поспешить приездом в Белую Криницу, куда и прибыл он, как мы сказали, в то самое время, когда и некоторые из здешних иноков смущены были сочинением Павла Прусского, возбудившим тот же самый вопрос относительно новоучрежденной иерархии, который занимал его по преимуществу.

Итак, Белокриницкому наставнику надлежало теперь рассеять сомнения относительно новоучрежденной раскольнической иерархии, к которым нового пришельца привело искреннее Желание убедиться в законной правильности этой иерархии, других же – решительные доказательства против её правильности и законности, представленные в сочинении Павла Прусского. Сомнения эти, как мы видели, сводились к двум вопросам: о истинном достоинстве преподаваемой в российской церкви хиротонии и о возможности временного прекращения священной иерархии. Для решения их Павел измыслил совершенно новое, неслыханное дотоле учение, которым и успел успокоить сомнения своих учеников. А чтобы положить конец подобным сомнениям и на будущее время, тогда же изложил он это учение в известных и столь уважаемых старообрядцами Десяти посланиях к беспоповцам, сочинении, которое упрочило между раскольниками его известность, как знаменитого их учителя. Здесь он действительно обнаружил замечательную находчивость и гибкость ума; но здесь же своим примером показал и то, до каких странных учений может дойти даже умный человек, когда поставить себе задачей во что бы ни стало защитить неправду.

Решение вопросов о достоинстве православной хиротонии и о временном прекращении иерархии, которому Павел главным образом посвятил свои Десять посланий к беспоповцам, именно отличается искусно придуманными, но крайне странными и совершенно несостоятельными объяснениями. Так хиротонию, преподаваемую в церкви православной, он не решился (по причинам вполне понятным) назвать прямо ни благодатною, ни безблагодатною; допустил в ней существование некоторых свойств, принадлежащих истинному таинству, а вместе отказал ей в том, что составляет самую силу и существо таинств. По его учению «хиротонисанный в ереси (каковыми почитал он всех, получивших хиротонию в православной церкви) имеет только сановную власть, соделанную первыми двумя свойствами, вещественно и видотворно, то есть возложением рук и хиротонисанною молитвой; но третьего свойства, совершительного (то есть самой благодати рукоположения), не иметь.» И cиe-то совершительное свойство хиротонисанный в ереси и имеющий сановную власть получает, будто бы, когда посредством миропомазания приемлется от ереси, и с сего времени имеет уже совершенное священство. Мысль свою Павел старался объяснить примерами. Свечу, говорит он, приготовляет мастер из потребных веществ и в известной форме; но чтоб она светила, для сего необходимо возжечь ее, и самый искусный мастер, не имея необходимого к тому огня, не в состоянии ею пользоваться, тогда как, напротив, человек и не приобретший его искусства, но имеющий у себя огонь, удобно может возжечь ее и употреблять на свою и других потребу: так и хиротонисанному в ереси, хотя бы даже епископу, при всем его сановном совершенстве, не достает именно огня благодати Св. Духа, чтобы светить и греть, и возжечь в нём огонь сей может только обладающей им православный (то есть находящейся у старообрядцев) священник. То же объяснял он примером сосуда, приготовленного из глины и имеющего форму совершенно правильную, но тогда лишь годного к употреблению, когда будет подвергнут укрепляющему и очистительному действию огня. Странное учение! Как будто тот, кто имеет власть преподавать совершительную благодать хиротонии, с тем вместе не имеет yжe власти исполнять и внешнее её действия, а напротив нуждается будто бы в ничего незначащих, за отсутствием совершительной благодати, сановных свойствах «иеретического» рукоположения! Пример свечи и сосуда в настоящем случае, очевидно, ничего не доказывает и ничего не объясняет. Подобными хитросплетенными и совершенно несостоятельными умствованиями решает Павел в своих Посланиях и вопрос о временном прекращении и новом восстановлении богоучрежденной иерархии в церкви Христовой. Дабы не впасть в противоречие самому себе и всему учению глаголемых старообрядцев, он должен был признать, что истинного священства, во всем его совершенстве, то есть с тремя чинами иерархии, во всем христианском мире не было целых 200 лет. В оправдание такого учения, явно противного обетованию Божию о непрерывном и неизменном существовании церкви, неудобно уже было, как сам он видел, ссылаться на хорошо известные старообрядцам примеры некоторых древних церквей (как африканской и римской), «вдовствовавших с одними священниками, без епископов», поскольку «таковые случаи продолжались не в толико время и не на всей вселенной, якоже быть во днях сих последних»; посему, приведши эти случаи, он ограничился по поводу их тем только замечанием, что «Господь не всегда жe равных лет и качеств мерит наказания наши, а если спасительный его промысел усмотреть, по мере грехов наших, и отчаяния, и нерадения наказания продолжает, или по мере веры нашей и милосердию Его оныя сокращает».⁸ Главное же основание для учения о возможности временного прекращения богоучрежденной иepapxии во всем мире он старался указать в примере церкви ветхозаветной, бывшей, по Златоусту, прообразом церкви Христовой: во время плена вавилонского, в течение целых семидесяти лет, она пребывала, якобы, без архиерея и жертвы, – и «тогдашнее, ветхозаветной церкви временное oскуднение, прибавлял Павел, также, подобно нынешнему, не было частное, но на всех верующих на лица всей земли одержимое». В прообразовательном примере ветхозаветной церкви Павел думал найти оправдание и той мысли своей, что временное прекращение богоучрежденной иерархии не противоречит обетованию Божию о вечном существовании церкви Христовой, так как семидесятилетним оскуднением жертвы и священства в Ветхом Завете «не нарушалось богоглаголанное предречение» о не оскудении князя и вождя от Иуды, но в предустановленное время оно точно исполнилось. Наконец, отсюда же заимствовал он ухищренное объяснение и самого способа, как прекратившееся на 200 лет священство могло снова возникнуть в своем полном совершенстве. Вот как излагает сущность этого объяснения один из наиболее жарких приверженцев Павлова учения: «Якоже в ветхозаветной церкви во дни Моисея и Аарона, с небес сшедший огнь на жертвы соблюдашеся на жертвеннике неугасимо прикладыванием дров, даже до лет вавилонского плена; в пленение же вавилонское огнь заключен бяше в безводный кладязь, и тамо претворится в воду, в стихию для огня едкую, несносную, и до конца огнь потребляющую. Тако и в новоблагодатной церкви, по вознесении Господни на небеса, в день пятьдесятный, сниде Дух Святый во огненных языцех, и вседе на главы святых апостол, и тем (по сказанию синоксаря в понедельник Святаго Духа) рукоположил их учители быти всей поднебесней, и подаде им благодать хиротонии, – апостола же благодать сию чрез руковозложение преподаша епископам. Итако благодать хиротонии непрерывно чрез епископское руковозложение в православной церкви, якоже и в ветхозаветной огнь на жертвеннике, соблюдеся даже до лет московского патриарха Никона. От того же времени православная хиротония, по подобию ветхозаветного огня, заключися в кладязь еретичества, и тамо претворится в иную противную стихию, сиречь, в безблагодатную хиротонию еретичества, и в таком виде бяше почти два столетия, якоже и огнь под видом воды 70 лет. И якоже древле в ветхозаветной церкви, по возвращении Израиля из вавилонского плена, из воды тучныя, принесенныя на жертвенник, обогретая свыше осиянием солнца, воспламенися претворенный в воду огнь и абие приятъ прежнее свое существо и действо, и вси воскликнуша в молитве благодаряще Бога. Тако и ныне у нас в новоблагодатной церкви, по сказанию пророка Исайи, от бездушного камня, си есть от еретического рукоположения, чрез обращение митрополита Амвросия в православную церковь (принесенного на Жертвенник) и чрез посредство святого миропомазания обогретого свыше, сиречь запечатленного печатью дара Духа Святого, aбиe воспламенися, по в виде огненных язык нашествию, благодать хиротонии, и произыдевелий источник православного священства, от него же и пиют людие Божии во спасение душам своим, хвалящей благодаряще за толикий промысл премилосерднаго Бога.» ⁹

Не входя в подробный разбор изложенного здесь Павлова учения о возможности временного прекращения и восстановления богоучрежденной иерархии в церкви Христовой, укажем по крайней мере более важные из заключающихся в нем несообразностей. Все сие учение основано на предполагаемом прообразовательном значении судеб ветхозаветного священства в отношении к священной иерархии церкви Христовой. Но если закон и был сению грядущих благ (Евр. 10:1), если церковь ветхозаветная и была вообще прообразом церкви Христовой, то в частных явлениях и событиях из её истории тогда только позволительно искать и указывать преобразовательное по отношению к церкви Христовой значение, когда само слово Божие ясными указаниями такого их значения дает к сему твердое основание; в противном случае весьма легко можно впасть в произвольные, противные истине толкования. На чем же основал раскольнический учитель свое мнение, будто состояние, в каком находилось ветхозаветное священство во времена плена вавилонского, имело прообразовательное значение в отношении к судьбам учрежденной Иисусом Христом и Его апостолами иерархии? Никаких оснований к сему не только в слове Божием, но и в писаниях святых отцов он не представил и представить не мог, а основался только на своих личных соображениях, очевидно произвольных. Притом же, правильно ли и согласно ли с историей церкви ветхозаветной изображает он самое состояние подзаконного священства во времена плена вавилонского? Действительно ли в cиe время прекращалось у Иудеев священство? Нет, оно не могло прекратиться потому уже, что было наследственным в целом колене; и сказания библейские свидетельствуют, что ряд священников во время плена не прекращался действительно: сам пророк Иезекиль, как известно, был священником, и из плена возвратились в Иерусалим, вместе с Зоровавелем, apxиерей Иисус Оседеков и многие другие. Таким образом в толковании раскольнического учителя произвольно усвояется прообразовательное значение судьбам ветхозаветного священства во времена плена вавилонского, и сама судьба его изображается неверно, вопреки действительным сказаниям истории. Столь же произвольно и противно истине, как не имеющее никакого основания ни в слове Бо- жием, ни в писаниях отеческих, толкование Павла, будто ветхозаветный жертвенный огонь был прообразом благодати Святаго Духа, преподаваемой посредством хиротонии в таинстве священства. А что сказать о дерзкой попытке раскольнического учителя представить близкое cooтветствие между жертвенным огнем, сокрытым на время плена вавилонского в безводный кладязь, и благодатию хиротонии, которая также будто бы сокрыта была на двести лет в кладязь еретичества? В этом и других сближениях столько неблагоговейного и противного благочестивому христианскому чувству, что нужно удивляться тому крайнему ослеплению, в каком находился измысливший их писатель. Таково было в сущности учение Павла о временном прекращении и восстановлении богоучрежденной иерархии в церкви Христовой по прообразовательному примеру священства ветхозаветного. И однако же, несмотря на все догматические, исторические и другие его несообразности, учение сие, как мы сказали, принято было учениками наперсниками Павла с полным доверием.

Питая глубокую преданность к Павлу и полное уважение к его уму и знаниям, Онуфрий принял его учение тем охотнее, что сам желал избавиться от недоумений, которыми смутил его наставник из секты неприемлющих священства; он даже предал огнесожению само сочинение Павла Прусского, чтоб еще раз не подать через него себе и другим повода к таким опасным и тревожным сомнениям. Не менее Онуфрия увлечен был Павловым учением и Поликарп, которого пленяла в этом учении новость доказательств и кажущаяся убедительность, с какою Павел развивал их в своих беседах.¹⁰ Под влиянием нового наставника, он оставил свои сомнения относительно новоучрежденной иерархии, и со всем жаром молодости посвятил себя на служение ей, в том убеждении, что в ней обрел наконец истинную, давно искомую им церковь. Вскоре постригся он в иноки, под именем Пафнутия, и до самой смерти Павла (5-го мая 1854 года) оставался его близким другом, сотрудником и преданным учеником.

Таким образом Павел мог быть вполне уверен, что новоучрежденная иерархия достаточно ограждена его учением от противных нападений, и что после себя оставит он людей, способных поддержать ее и защитить от всяких противников. И при нем, равно как в продолжение нескольких лет после его смерти, Белокриницкая иерархия, действительно, распространялась весьма быстро и находилась вообще в цветущем состоянии. Число епископских кафедр возрастало с каждым годом. Кроме епископов живших в самой Белой Кринице – Кирилла, который по заточении Амвросия утвержден австрийским правительством в звании митрополита, и Онуфрия, который тогда же признан правительством в должности наместника митрполии, скоро явились раскольничьи епископы за Дунаем, у Живущих в Турецкой империи старообрядцев, и в разных местах Poccии. После первого, поставленного для Poccии епископа, Софрония, оказавшегося, даже по суду раскольников, совершенно недостойным своего звания и подлежащим извержению, по избранию Павла и Онуфрия, Кирил, вместе с этим последним, поставил (3-го февраля 1853 года) епиокопом на владимирскую кафедру инока Антония, не задолго перед тем обратившегося из секты неприемлющих священства, которому поручено и общее управление церковными делами у раскольников по всей России, с правом иметь местопребывание в Москве. Антоний же во время своего правления поставил для Pocсии несколько новых епископов.¹¹

Одним из числа их был и собеседник Павла – инок Пафнутий. Зная его способности, его обширные сведения по части раскола и его горячую преданность иерархии, Антоний усердно и несколько раз приглашал его в Москву для содействия ему в епархиальных делах. Пафнутий, состоявший уже в должности архидиакона Белокриницкой митрополии, жил тогда в Тисском монастыре (в Молдавии), куда, по случаю некоторых беспорядков возникших по смерти Павла в Белой Кринице, удалился он на безмолвие. Частью просьбы Антония, еще же более собственное желание привести посильную пользу делу раскола, которое считал он тогда святыми богоугодным, побудили его оставить уединение, к которому всегда питал он склонность: с благословения Кирилла и Онуфрия, в конце 1857 г., отправился он в Москву, где вскоре по прибытии поставлен Антонием во священника. В этом звании, по поручению Антония, около года управлял он иерархическими делами раскольников в Poccии. После сего Антоний объявил ему свое намерение поставить его в епископа на коломенскую кафедру. Понимая высокое значение епископского сана и сколько важные, столько же и трудные обязанности с ним сопряженные, Пафнутий только после долгих и многократных убеждений со стороны Антония решился дать ему свое согласие; целую ночь накануне посвящения провел он в слезах и самых тягостных думах о том какой подвиг предстоит ему, достаточно ли приготовился он к этому подвигу и главное – сам подвиг этот действительно ли богоугоден… Это полное тревожных ощущений состояние духа было усилено, еще более одним действительно знаменательным событием, случившимся во время самого поставления его в епископы. Согласно чиноположению, на преклоненной главе его было положено Евангелие, и по древнему обычаю, соблюдаемому раскольничьими архиереями, надлежало прочесть то место из Евангелия, на котором оно само откроется и которому, при сем случае в древности усвояли значение, знаменательное для рукополагаемого. Пафнутий также с сердечною верой внимал, что речет о нем Господь: каково же было его, смущение, когда услышал он внятно прочтенные над ним слова из евангельской притчи о блудном сыне: и шед прилепися единому от жителъ тоя страны; и посла его на села своя пасти свиния (Лук. 15:15)? Потрясенный до глубины души, он готов был, если бы только имел возможность, прекратить дальнейшие действия посвящения; по крайней мере, по окончании его, он принял намерение никогда не приступать ни к каким apхиерейским действиям, и вместо того чтобы пасти других, в молчании занялся спасением собственной души, о чем и объявил своим рукоположителям. Но, видно, не пришло еще и тогда назначенное промыслом Божиим время его совершенного просветления; просьбы и внушения его рукоположителей, особенно Пафнутия Казанского, к которому питал он большое уважение, как мужу благоразумному и строгому по жизни, побудили его отказаться от принятого намерения.¹²

Итак, Пафнутий стал именоваться епископом коломенским. Приняв это звание, он почел уже долгом совести посвятить себя самому ревностному служению пользам раскола, что действительно и исполнил. Время Пафнутиева епископства у раскольников было замечательным временем в новейшей истории раскола, по оживлению, какое он придал ему, и по весьма значительному его распространению. Главным делом, которому он посвятил себя, была проповедь, именно с целью упрочения и размножения раскола. Он первый и один из всего раскольничьего духовенства ввел употребление её при богослужении: эти проповеди его, иногда, очень продолжительные, были живыми импровизациями, и всегда производили большое впечатление на слушателей; он и доселе в свежей памяти у старообрядцев. Кроме богослужения, Пафнутий пользовался и всяким случаем для беседы о вере, имея к тому полную возможность при свободном доступе в лучшие раскольничьи семейства; нередко открывал он торжественные, публичные состязания о вере с учителями иных сект,¹³ или со старообрядческими наставниками, не принимавшими Белокриницкого священства, – и по общему сознанию раскольников всегда выходил с торжеством из этих состязаний. Главным предметом его проповеди служило учение Павла о возможности восстановления священной иерархии в церкви Христовой после временного её пpeкpaщeния, по прообразовательному примеру церкви ветхозаветной, – учение, положившее конец его собственным сомнениям относительно новой раскольничьей иерархии и которое считал он твердою опорой её существования; в своих проповедях и беседах он развил его, привел в порядок и сделал общедоступным, так что и самые невежественные из старообрядцев могут сказать о нем что-нибудь. Успех его проповеди, которую не ограничивал он пределами Москвы и её окрестностей,¹⁴ был весьма велик не только между старообрядцами, не принимавшими австрийского священства, но и между православными. Вообще старообрядцы возлагали на него великие надежды; но, к их сожалению, проповедническая деятельность его продолжалась менее двух лет.

Близкие сношения Пафнутия с Антонием скоро открыли ему в этом последнем такие недостатки, которые, по его понятию, были несовместны с достоинством епископа, и на которые из самого уважения к его сану он не обинуясь указывал Антонию, с просьбой об их исправлении. Антоний был не доволен замечаниями Пафнутия, и это породило между ними неприятности, побудившие Пафнутия удалиться в уединение. В начале 1860 г. несогласия между ними особенно увеличились по случаю незаконного переведения Антония с владимирской на московскую кафедру, учиненного Кириллом без согласия раскольнических епископов, живущих в Poccии, одною собственною властью. Антоний стал писаться «Моковским и всея Poccии»; но чувствуя, что одной Кирилловой грамоты недостаточно для действительного перемещения на московскую кафедру, обратился за утверждением ее к своим Российским собратиям и особенно к Пафнутию, как наиболее влиятельному между ними. Но Пафнутий объявил себя против Кириллова распоряжения и принял решительные меры к его уничтожению. Это породило большие раздоры и нестроения в раскольнической иерархии, излагать которые здесь было бы не у места. Достаточно заметить, что мнение Пафнутия было принято рассматривавшими дело Антония раскольническими епископами и что от лица собора сделано было отношение к Кириллу, чтоб он отменил свое распоряжение о перемещении Антония на московский престол; сам же Пафнутий, не желая более участвовать в делах церковного правления у раскольников, подал собору прошение о дозволении ему «оставить епископский престол, и возвратиться на жизнь уединенную». «Надеюсь, писал он в своем прошении, уклонившись от житейских бурь и молвы, достигнуть тихого пристанища». На это прошение, поданное 11-го июля 1860 г., собор тогда же изъявил свое согласие особою грамотой.¹⁵ Таким образом Пафнутий отказался от непосредственного участия в делах раскольнической иерархии и удалился в уединение. Правда, спустя несколько месяцев после этого, сам же Антоний, поставленный в крайне затруднительное положение враждебными против него действиями некоторых прихожан Рогожского кладбища, снова вызвал Пафнутия из этого уединения и вынудил его принять участие в новых продолжительных смутах, к которым подал повод своим вероломством и вследствие которых Пафнутию даже пришлось совершить путешествие за границу,¹⁶ но собственно епископская и проповедническая деятельность Пафнутия, приносившая столько пользы расколу, в указанное время была уже кончена, а возвратившись в конце 1861 г. из заграничной поездки, он и совсем заключился в уединение, так что и для самих старообрядцев его местопребывание надолго оставалось тайной.

Но отказавшись от епископства, Пафнутий не прекратил своего служения делу раскола; его деятельность только приняла теперь другой характер. Не являясь открыто со своею проповедью о расколе, он составлял в тишине самые широкие планы для его распространения и усиления; к числу их принадлежали между прочим: учреждение за границей (особенно в Лондоне) раскольничьих общин и церквей; устроение училищ для раскольничьего юношества, в которых оно получало бы образование в строгом старообрядческом духе, по предположенной им программе и по учебникам, которые также предположено было составить; издание новых и старых раскольнических сочинений при посредстве заграничных типографий и возможно быстрое распространение их в народе. Вокруг него соединились люди наиболее даровитые и влиятельные между старообрядцами, чтобы содействовать осуществлению этих планов, и они были уверены, что в руках Пафнутия эти предприятия ожидает несомненный успех. В средствах к исполнению их у него действительно не было недостатка, и он уже открыл сношение с нужными лицами, когда неожиданно для него самого произошла в нем необыкновенная перемена, сильно поразившая его приверженцев и разрушившая все их надежды. В это самое время, когда таких крайних пределов готово было достигнуть его служение расколу, – служение искреннее и сердечное, которым мнился он службу приносити Богу, – тогда именно Богу угодно было послать просветление уму его, и показать каким стропотным и неправым путем шел он доселе.

Мы сказали, что для усиления и распространения раскола предположено было между прочим издавать при помощи заграничных типографий раскольнические сочинения. Прежде всего предполагали напечатать обстоятельное изложение того учения о временном прекращении и новом восстановлении иерархии в церкви Христовой, которое, как было уже замечено, служит основанием новой раскольнической иерархии. Один из известных раскольничьих начетчиков, человек весьма близкий к Пафнутию, представил ему собственный опыт такого изложения, составленный главным образом на основании Павловых Посланий к беспоповцам и проповедей самого Пафнутия:¹⁷ он просил Пафнутия заняться внимательным просмотром этого сочинения, проверить свидетельства, привести в порядок, вообще приготовить надлежащим образом к изданию в свет. Это происходило в начале 1862 г. Пафнутий, со свойственным ему усердием и ревностью принялся за дело. Чтобы не допустить какой-либо исторической ошибки, он почел нужным внимательно проследить весь ход истории ветхозаветной церкви по руководству самой Библии и при пособии известного Начертания церковно-библейской истории которым пользовался преимущественно для хронологических указаний. Следя таким образом шаг за шагом историю ветхозаветной церкви, к крайнему изумлению своему он увидел, что проповедь о семидесятилетнем прекращении ветхозаветной иерархии вовсе не находит в ней подтверждения, что напротив непрерывный ряд архиереев следует чрез все время существования церкви подзаконной, от Аарона до самого явления в мир Христа Спасителя. Тогда же он ясно увидел, что и учение о том, будто жертвенный огонь был прообразом, в виде огненных языков ниспосланной на апостолов благодати Святого Духа, лишено всякого основания, что ни в слове Божием ни в писаниях отеческих такого прообразовательного значения жертвенному огню нигде не усвояется. Эта неожиданные для Пафнутия открытия имели для него чрезвычайную важность: он видел, что оказалось ложным самое основание, на котором так искусно и так твердо, по видимому, построено было целое учение, объяснявшее возможность временного прекращения и восстановления богоучрежденной иерархии; что учение это, которое он с таким доверием принял от Павла в разрешение своих сомнений относительно новоучрежденной раскольнической иерархии, которое сам проповедовал с такою ревностью и с таким успехом, теперь, лишенное своего основания, падает и разрушается, и старые вопросы о том, как наполнить пустоту отделяющую времена патриарха Иосифа от времен митрополита Амвросия и как может пасть богоучрежденная иерархия и снова быть восстановлена, – эти вопросы по прежнему, как десять лет тому назад, оказались нерешенными и настоятельно требующими разрешения. При свойственной ему искренности в искании истины, он не мог обойти этих вопросов, равно как оставить их без внимания, или подвергнуть каким-нибудь лукавым и натянутым перетолкованиям правдивые указания истории, лишь бы только поддержать учение, которое столько времени проповедовал; напротив, по тому самому что своею проповедью множество людей увлек в заблуждение, он и считал долгом совести вновь подвергнуть самому строгому и беспристрастному пересмотру не только учение о двухвековом прекращении богоучрежденной иерархии в церкви Христовой, но и все наследованные от Павла и свято-чтимые старообрядцами учения. Дни и ночи занимался он этими изысканиями, посвятив им несколько месяцев самого глубокого уединения, и вынес из них, ценою тяжких внутренних борений приобретенное, убеждение в совершенной несостоятельности раскола и в настоятельной нужде открыто объявить те нетерпимые заблуждения, которым следовал сам и в которые увлек за собою других, – отказаться от них со всем потребным, в таком великом деле, самоотвержением и не обинуясь идти туда, где свято соблюдаются не- поврежденные истины и в непрерывной преемственности от апостолов наследованное священство.

Тогда с полною откровенностью начал он посвящать в эти новые изыскания свои тех немногих старообрядцев, которые имели к нему доступ. Но в них нашел он, к сожалению, не искреннее участие к своему делу, не желание с ним вместе рассмотреть его и оценить беспристрастно, а одно только враждебное чувство недовольства новым направлением его мыслей и одни усилия положить преграды труду его, столь опасному для раскола. Не видя возможности ни разубедить его, ни ослабить силу и очевидность его доказательству одни с сожалением и скорбью отстранились от него, из опасения как бы не утратить наследованное от предков достояние раскола, другие, не скрывая своей вражды к нему, озаботились приисканием способов заранее ослабить его влияние на преданных ему старообрядцев. Все эти достойные сожаления действия, служившие ответом на искрений призыв Пафнутия к свободному и беспристрастному рассмотрению его дела, только еще яснее показали ему истинный характер раскола и только помогли его решимости навсегда с ним расстаться.

Особенного внимания заслуживают в настоящем случае сношения Пафнутия с двумя лицами из числа тех, кому доверил он плоды своих трудов, с Пафнутием Казанским, и тем самым Семеном Семеновым, по просьбе которого занялся пересмотром назначавшегося для печати сочинения. Как людям особенно близким к нему и вместе таким, которые имели не малое влияние на ход дел в старообрядчестве, Пафнутий считал нужным сообщить им, с большею подробностью нежели кому-либо другому, те неожиданные, несомненно верные открытия, к которым привело его внимательное рассмотрение Павлова и своего собственного учения об иерархии и разных чтимых старообрядцами сочинений. Так именно, кроме исторических, хронологических и других несообразностей в упомянутом учении об иерархии, он показал им много неправильных и совершенно не православных мыслей:

а) в Павловом Уставе, который, как сказано было выше, признан за руководство для всех последователей так – называемой австрийской иерархии и который также предполагалось издать во множестве экземпляров, именно как учебное (догматическое) руководство для будущих раскольнических школ;

б) в составленной Павлом же и напечатанной в Черновцах книжке: 3 и 4 части церковной истории;

в) в чиноприемных тетрадках, по которым принимали приходящих от церкви в раскол, и в других.

Много длинных бесед и горячих состязаний имел он с названными выше лицами по поводу этих замечаний, и тут-то вполне обнаружилось, как мало расположен был главный из его собеседников¹⁸ к беспристрастному суждению о спорных вопросах, и к каким хитростям готов был прибегать, лишь бы не признать того что очевидно было само собою, но что не желалось ему и не выгодно было признать.... Не довольствуясь беседами, Пафнутий вел с ними переписку по поводу тех же предметов и с тою же целью не только указывать им вопиющие погрешности в учении и уважаемых сочинениях старообрядцев, но и заставить их исправить эти погрешности и вразумить простой мало понимающий народ. Переписка эта весьма интересна, и именно в том отношении, что хорошо изображает характеры и тогдашнее внутреннее состояние, как самого автора писем, так и тех кому он писал их. Эти письма могут служить лучшим доказательством непритворной искренности, с какою Пафнутий предан был своему делу, и вместе тех тяжелых внутренних борений, ценою которых доставалась ему истина, они же с другой стороны могут дать понятие о той преднамеренной неуступчивости, лукавом уклонении от настоящего дела и других уловках, которые ему приходилось нередко обличать в своем собеседнике. Не излишне будет поэтому привести здесь некоторые отрывки из писем Пафнутия.¹⁹

Вот что писал он Семену Семенову 15-го апреля 1863 г. после первых объяснений относительно происшедшей в нем внутренней перемены:

.... «Что ж делать, друг, когда рука моя стала писать не что вам хотелось? Это потому, что не с той точки зрения стал я смотреть на эти истины, с какой смотрел с вами прежде. Правда, много я одолжен тобою, как чувствую; ты с пламенным усердием просил меня, в лучшем виде на сколько возможно написать то изложение, которое будто совершенно решает двухвековую судьбу иерархии новозаветной церкви, по прообразованию ветхозаветной. Но и я с правильным намерением, как тебе известно, согласился исполнить твою просьбу; начал писать (или, лучше, изучать священную историю), отбросив все те апокрифические догадки, которыми с вами вместе руководствовались прежде, и в своем систематическом изложении не хотел более пользоваться полемическими отрывками, когда усмотрел, что можно преизобильно пользоваться самой системой священной истории, утверждаться на слове Божием. Признаюсь, поступать иначе в этом отношении считаю святотатством, поскольку знаменитая сия о двухвековом прекращении иерархии проповедь даже доселе служила и для самого меня фундаментом веры, в сравнении чего другое прочее считаю за ничто; но увы, фундамент сей оказался фальшивым, и стало, что двухвековая наша храмина основана не на камени, а на песке.

«Если можешь, друг мой, оценить, что в кратких словах здесь намекнуто, то можешь здраво рассудить и то что я начинаю теперь предлагать вам с Казанским, именно, чтоб единодушно сделать поверку Белокриницкому богословию и другим сочинениям, которые наследовали мы от покойного Павла. К изумлению, у нашего богослова в самом даже богословии открываются весьма нелепые а даже богохульные странности, которые подлежат строгому рассмотрению; и мы это должны исполнить немедленно, дабы грех сей не лежал на душах наших за то, что мы безрассудно допустили таким нелепейшим книгам авторитет. Все что у меня теперь замечено, я готов предложить тебе и Казанскому для общего рассмотрения. Итак приходи с ним вместе.»

В конце этого самого письма Пафнутий сделал замечания, что инок Павел поступил несправедливо обвиняя патриарха Никона за мысль, что тремя перстами, в сложении их для крестного знамения, изображается равенство Св. Троицы, когда сам же считал позволительным изображать сие равенство подобием солнечного круга, луча и теплоты; ибо в том и другом случае изображение невидимого и непостижимого одинаково заимствуется от видимого и ограниченного. Не отвечая на главное содержание письма, собеседники Пафнутия все внимание обратили на это последнее замечание. Казанский послал ему (от 27-го апреля) искусно составленное письмо в защиту «блаженного и досточтимого» Павла, «который был единственным деятелем в бесчисленных заботах во всех предметах о устройстве иерархии, не имея себе искусных помощников и советников.»

«Вечная ему и блаженная со святыми исповедники память», сказано было в заключении письма. А другой собеседник, со своей стороны, кратко писал ему, что «обвинениe на Павла в сравнении с Никоном подобно тому, как бы кто вменял злато в блато, или почитал свет тмою, а истину лжею».

Это побудило Пафнутия в следующем письме своем (от 28-го апреля) к «доброму отцу», как обыкновенно называл Казанского, сказать подробнее о нетерпимых погрешностях, которые нашел он в сочинениях «досточтимого Павла». «Сколько, отец мой, молитвами твоими мог я рассмотреть в своем созерцании, то все, писал он, желаю открыть для поверки пред нелицемерными очами твоими; поскольку, что написал я вам (прежде), то писал лишь только для предварительного побуждения вас к рассмотрению предметов, доселе неслыханных, и то писал под видом недоумения...

«Дозволь же мне отец мой, пишет он далее, сказать тебе несколько слов. Но, увы, начинаю говорить без страха о делах ужасных. Помолись о мне ко Господу Богу, добрый отец; без ласкательства говорю, что в душе имею. Некоторые слова в твоей записочке принимаю я, как слова небесные, которые согласны в этом отношении с словами отец богоносных, Св. Симеона нового богослова, Св. Григория Синаита и др., которые говорят, что всех дерзких богомечтателей, мнимых богословов, Бог отступает, они, лишившись Божия благодатныя помощи, предаются в прелесть диавола, впадают в богохульство и говорят и пишут, яже не подобает. Вот cиe-то самое уже случалось со мною, всескверным последователем богоборного учения знаменитого Павла: ибо сверх бесчисленных моих грехов и беззаконий (за которые тьмам мук я повинен) увлекся я, по Божию попущению, в лжепророчество и лжепроповеднечество.

«Когда, будучи учеником и наперстником знаменитого учителя нашего отца Павла, я с младенческою преданностью верил его учению и просил решить один весьма нужный как для меня, так и для многих вопрос, он сочинил тогда шестое послание к беспоповцам, в котором лжепроповедается двухвековое прекращение священной иерархии новозаветной церкви, якобы по прообразованию ветхозаветной. Сию-то нечестивую ложь, по крайнему моему неведению приняв, проповедывал я откровенною главою, распространял везде и всюду, сколько мог, и внушал ее даже всякому. Это одно и то же, если бы какой-нибудь нечестивец проповедывал, что Христос на двести лет умирал и паки ожил».

Затем он с некоторою подробностью указывает несколько грубых погрешностей в сочинениях Павла. Так между прочим он пишет: «Вот еще раскрывает Павел доселе неслыханное в христианской церкви таинство: „но убо достоит разумевати, говорит он, яко Бог, сый свет истинный, искони совершен и непременен есть; точию до сотворения дел своих бы в молчании, – имея единосущное во уме Слово – Сына Своего, Его же, по глаголу блаженного Андрея Цареградского, в первом изречении: да будут вецы нетленно родитъ, сиречь, во исхождении со присносущным Духом Своим Святым от сердца отрыгнул, яко же свидетельствует пророком: из чрева прежде денницы родих тя“. На что лучше? кажется, не стали бы много спорить с этим богословием и самые ученики Ария! О Господи! прости, – дерзаю толковать богохульство. Из этого богословия выходит, как будто Слово в уме молчащего Бога – Отца до сотворения дел было каким-то зародышем, а как скоро разрешил Отец молчание и сказал: да будут вецы, тогда, вместе с сотворением дел, родился Сын – Слово Божие висхождении со Св.Духом. Это рождение и исхождение есть подвременное.

«Что же еще остается сказать? – пишет он далее, – но пока довольно, потому что для общего рассмотрения надлежит напасать по статьям особый взгляд на собственное свое учение, или, лучше сказать, плод заблуждения предков наших, им же мы быхом наследницы. Если же взять в систематическое рассмотрение это самое Павлово богословие: первую статью о богопознании с самых первоначальных слов до листа пятаго,²⁰ четвертую статью о догмате веры, и пятую о догмате церкви приложить сюда и третью часть Церковной Истории им же сочиненной, что только из сего откроется?»

В конце письма он останавливает внимание на том, что Пафнутий Казанский писал ему в защиту Павла против Никона:

«Поставляя на вид столь нестерпимые заблуждения нашего учителя Павла, которому мы так слепо последовали, наконец не мог я стерпеть, чтобы не указать и твоему добродушию весьма неосторожную ошибку. Вы неосмотрительно, защищая Павла и обвиняя Никона, изволили выразиться, что «Никон, по неограниченному своему своеволию, покусился дерзостно образовать равенство непостижимых и необмыслимых божественных тройческих ипостасей в трех перстах руки тленного человеческого естества, чего святые богословцы виденными и осязаемыми вещами отнюдь не допускают“. Ах, какой лжи мы научились не от святых отцов, богословов, а от наших пустосвятов и баснословов, каков оказался и наш Павел! Он точно так, согласно вашему начертанию, в своем лжедогматическом богословии, в статье о догмате церкви, и в третьей части своей лжецерковной истории лжедогматствует, – будто тремя равными видимыми, описуемыми и осязаемыми вещами образовать равенство Св. Троицы не должно, якобы так безместно образующих зельне обличают и конечне отражают св. богословцы: Григорий Богослов, Иоанн Дамаскин и проч. Но эта безстыдная на св. богословцев клевета и злонамеренная к обвинению треперстия ложь обличается теми же св. богословцами (см. Большой Соборник л. 641 обор. стр. 6 отнизу; л. 642; 680 обор, и 681; 726 обор. стр. 4 отнизу; л. 745 обор, и 746; Иоан. Дамаск, кн. 1, гл. 9). В означенных местах св. богословцы говорят только, что „немощно в твари обрещися образу, неизменно в себе изображение Св. Троицы показующу“. И действительно, может ли какая видимая, описуемая и осязаемая, или даже и невидимая, не описуемая и не осязаемая тварь показать в себе неизученный и непременный образ существа Божия? Но образовать, прославлять и проповедывать равенство Св. Троицы существами описуемыми и не описуемыми, видимыми вещами, устами, душевно, словесно и умно, св. богословцы в означенных местах дозволяют, дабы удобнее было для человеческаго ума чрез символические представления усвоивать, сколько возможно, представления о Боге. Посему-то и во всех даже старопечатных Иосифовских книгах, как-то: в предисловии псалтырей, в книге о вере, в Кирилловой и в обоих катихизисах, равенство Св. Троицы тремя перстами (великим и двумя последними) образовать положено как говорится: „Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святый, не три Бози, но един Бог“, и проч. Разве это не образование равенства Св. Троицы?»

Но это горячее и откровенное слово в защиту истины нисколько не расположило собеседников Пафнутия к беспристрастному обсуждению указанных им лжеучений в сочинениях Павла; не обратив должного внимания на указанные им места в этих сочинениях, они сильно восстали против самой его мысли подвергать суду и порицанию учение «древних богословцев», к числу которых несомнительно относили и инока Павла. Это побудило Пафнутия, в новом письме к ним (от 29-го апреля), объяснить, как несправедливо поступают они, уклоняясь от участия в его деле, что это участие, напротив, непременный долг их, обязательный даже по отношению к столь высокопочитаемому ими иноку Павлу, и убедительно просил не уклоняться от своего долга.

.... «Не говорю о том, что вы, читая Павловы книжки, содержания их не понимали (извините за грубое слово; но это невежество извинить вы мне можете, потому что и я доселе, не понимая тех заблуждений, почитал их руководством церкви); но вот о чем теперь говорю: правильно ли вы поступаете, когда, не соизволив на мое предложение чтобы вместе со мною пересмотреть Павловы сочинения, решились в своем отзыве с победоносным торжеством оправдывать общим словом то, в чем заключаются плачу достойные заблуждения, – заблуждения, которые распространились уже между христиан в четырех царствах земли, – в Австрии, Молдавии, Турции и великой России? А несчастный народ, желая слышать от своих учителей учения вод, с жаром бросается в этот мутный брод. Это бесспорно, что наш народ в продолжение двух веков привык к подобным тетрадкам: как бы не врать, лишь бы только хулить своих противников догматы, несмотря на то что сами богохульствуют.

Вот, скажете вы, изверг, с каким нападением вооружается против учений своего столь знаменитого учителя, вечной блаженной памяти достойного Павла, подвергая его самому крайнему осуждению! Нет. Я нападаю не на Павла и не на учения, а на лжеучения (в которых, грех моих ради, по попущению Божию, и я доселе находился). Осмелюсь сказать: если не осудить эти учения, то осуждены будем мы, осужден будет и сам Павел; и если не возложить единовременную клятву на лжеучения Павла, то будет лежать вечное проклятие на его жалкой душе; потому что не только в непреднамеренных но более в преднамеренных сочинениях его, – в церковной истории, в посланиях (особенно в 6 послании к беспоповцам), в его лжедогматико-полемическом богословии, – наряду с истинами заимствованными из Св. Писания, столько странностей, нелепостей, богопротиворечий, что (по рассмотрении) становится невероятным, как мог этот человек выдумать подобные вещи и как могут другие признавать столь уродливые понятая за истины священные и неопровержимые, не отказавшись от здравого смысла.

Грешник я; но боюсь быть еретиком.. Взойдите в это положение, – Бога ради, не уклоняйтесь.»

Приведем еще отрывок из письма Пафнутия к Семену Семенову, от 8-го мая. Перед этим между ними происходили собеседования, на которых последний был поставлен замечаниями Пафнутия в крайнее затруднение и позволил себе прибегать к разным уловкам, чтобы только не отступиться от своего мнения, чего не могли не заметить даже присутствовавшие при этом – союзник его – Пафнутий Казанский и, пользовавшийся особенным его доверием, иеродиакон оренбургского епископа Константина – Викентий.

Об этих действиях Семена Семенова во время собеседований и говорится между прочим в письме.

.... «Для чего ты, брат, с таким затруднением говорил со мною, с которым можно говорить свободно? для чего на мои слова вымышляешь не то что должно говорить? Это многократно замечал я у тебя; если хочешь, спроси, – целую историю твоих лукавых выходок представлю тебе, в картин представлю тебе твой характер (о, если бы кто представил, к моему удовольствию, недостатки моего характера!). Но знаю, – горько тебе слышать это. – Ах, горче пребывать тебе в таком несчастии!

Посмотри ты хоть на один из многих примеров, посмотри сам на свою картину: в какое замешательство ты пришел во время беседы в присутствии Казанского!

Худой признак, говоря о делах веры, приходить в замешательство! Да, скажешь ты, ведь вопрос то новый, не знаком. Лож! – запрос этот и другие продолжаются целые 12 месяцев. Если же запрос и не знаком, то для чего за него спорить с таким упрямством? Незнакомый предмет должно со смирением выслушать и в недоумении просить разъяснения и рассуждать добровольно, а не бросаться туда и сюда искать себе постыдного убежища. Правда, ты привык побеждать: горько быть побежденному. Верю, верю. Но проклято будь само то намерение искать победы, уклоняясь от истины!

Для чего ты, брат, с таким затруднением говоришь со мною? Говори просто, искренно, откровенно; и притом, повторяю тебе неоднократно, я теперь не произвожу полемики, а делаю систематический разбор всего того, во что я сам веровал и на что уповал, чему и других поучал.

Но вот единственное мое несчастие: я не имел такого друга, который бы мог обуздывать мои увлечения, боюсь самообольщения!»

Но все эти искрения вразумления, советы и просьбы, с которыми обращался Пафнутий к двум из наиболее близких к нему людей, желая привлечь их к своему делу, оказались безуспешными. Один из них (Пафнутий Казанский) понимал всю справедливость его замечаний, быть может, даже сочувствовал им внутренно, но у него не достало решимости открыто действовать в их пользу. Другой же, напротив, становился тем враждебнее к мыслям и намерениям Пафнутия, чем откровеннее и убедительнее объяснялся этот последний.

Не скрывая своих чувств, он даже писал однажды Пафнутию: «Бога ради не оскорбись на мое невежество, что я тебе скажу: если подтверждать намерение вашей цели, то лучше просить Бога, чтоб Он до того тебя не допустя, предал бы смерти. Цель ваша – безбожных пастырей признать за пастырей, все их церковные тайны – за тайны, и признать, да уже и признали, что они имеют ключи неба и ада.»²¹ Пафнутий отвечал на эту записку строгим письмом, в котором раскрыл все неприличие и вопиющую несправедливость содержащихся в ней оскорбительных выражений о православной церкви, и с сего времени ясно уже видел невозможность убедить в истине людей подобных автору приведенной записки.

Между тем события, совершавшиеся в старообрядчестве, указали Пафнутию людей более способных понять и оценить его намерения. В то самое время, когда происходила у него изложенная нами переписка, возникли у старообрядцев большие волнения и неустройства по поводу изданного за год перед тем Окружного Послания. Автор Послания, Иларион Георгиев, человек строгой жизни, здравомыслящий и начитанный, давно был известен Пафнутию: еще в первой молодости, когда только возымел намерение посвятить себя религиозным занятиям, Пафнутий ходил для свидания и за советом к Илариону в Полосу, где последний имел постоянное местопребывание, пользуясь и в то время уважением от многих. Это первое, очень краткое свидание осталось весьма памятным для Пафнутия. Когда издано было составленное Иларионом Окружное Послание Пафнутий приветствовал его, как явление замечательное и, по его собственному выражению, удивительно смелое.²² И теперь когда московские друзья Пафнутия с такою неприязнью встретили его откровенные замечания о сочинениях Павла, мысль его снова обратилась к Илариону, как человеку наиболее способному оценить его труд и войти в его положение, так как и сам он терпел тогда тяжкие огорчения от закоснелых раскольников, за высказанное в Окружном Послании правдивое о них слово. 11-го мая 1863 г., именно после упомянутых выше собеседований с Семеном Семеновым послал он приглашение Илариону немедленно приехать в Москву на новый подвиг, на «новое неожиданное ратоборство»; он просил его немедленно по приезду явиться именно к нему и послал подробные наставления, как он должен поступить чтобы получить к нему доступ и «не быть устраненным от свидания».²³ На какое ратоборство Пафнутий приглашал Илариона, об этом в письме сказано было кратко; он только извещал, что предстоит борьба против лжеучений Белокриницкого богослова и что подробные объяснения даны будут при свидании: «прииди и виждь; все, что у меня с Божиею милостию исследовано, представляю тебе с искреннею признательностью. Ты здесь увидишь, друг, неимоверное явление.»

„Увы, продолжал он, не обращают на сие внимание мнимые наши вожди, а наипаче распространяют столь уродливые заблуждения посредством не только рукописных, но уже, по попущению Божию, и дважды напечатанных тех богохульных книжек, на которые один из всех, добрый старичок казанский, несколько обратил свои очи, да, к сожалению, чрез процеживание никонианских комарей не имеет время видеть собственных верблюдов.

Но благодарение провиденею, которое даровало мне свободное время, для рассмотрения всего того во что я веровал на что уповал, чему и других поучал, а также чему и другие других поучают! Все же мое рассмотрение желаю снова неоднократно, с помощью благомыслящих, пересмотреть, единственно из опасения самообольщения.»²⁴

Вслед за этим послал он (от 16-го мая) другое письмо к Илариону, в котором указал уже и некоторый из лжеучений найденных им в сочинениях Павла. «Брат бых Сиринам, друг же птичий.... обратишася в плач гусли моя, песнь же моя в рыдание»: так начинал он это письмо к Илариону.

«Плачу теперь о том, о чем прежде радовался. Радовался я и гордился, что удостоился быть самопреданнейшим учеником знаменитого Павла; но рыдаю уже, что был распространителем его лжеучений.

В предпосланном от 11– го мая письме, в кратком очерке, показано твоей кротости все неистовство, которым теперь объят есмь. Но не представлено там ни одного примера из той бездны заблуждений, о которой было намекнуто.

Предварительно скажу: предогради, брат, твое сердце страхом Божиим, дабы слышав такие известия, не впасть тебе в подобное малодушие, в котором теперь нахожусь я.»

Прежде всего и здесь разбирает он то место из Павлова Устава, где рождение Бога – Сына представлено не «до – временным», а «во времени, или подвременным».

«И это, продолжает он, только один пример; но подобными примерами Павлово богословие преисполнено. Многие мысли, лежащия в его богословии, содержатся и в его церковной истории, которая дважды уже во многих экземплярах напечатана и в четырех царствах земли Австрии, Молдавии, Турции и пространной России распространена, яко бы для окормления душ христианских, а на самом деле для смертоносной отравы несчастных старообрядцев».²⁵

Из Истории Павла он указал Илариону также одно только место, которое и разобрал довольно подробно, именно следующие слова: «Когда нет при тройческом образовании еще видимого знака о таинстве воплощения Бога – Слова, то уже не православно одним знаком тройческим крест изображать, понеже образовать будет, что Пресвятая Троица на кресте страдала, по зловерию Севирову» (3 часть Церковной ucmopии стр. 73). Кроме догматической неправильности выраженной здесь мысли, Пафнутий указал и явное противоречие ее некоторым самими старообрядцами употребляемым богослужебным действиям. «Рассмотрим, говорить он, где это Севирово зловерие, которое одним только тройческим знаком изображает крест. Оно находится 1) в преждеосвященной литургии, во время пения: да ся исправит молитва: иерей приемлет в десную руку кадило и свещу горящую треплетенну, и став пред св. престолом и знаменает кадилом и свещею крестообразно; и 2) в торжественной литургии во время трисвятаго пения: архиерей взяв в десную руку трикирию, сиречь три возженные свещи, знаменует ими крестообразно с тайным приглашением следующего стиха: „Тройцы явление“ и проч. Разве это в церкви православной издревле по Севирову зловерию действуется? Так Павел, решившись оклеветать великоросййскую церковь, вместе с нею оклеветал и всю древлевселенскую церковь!»

«Но пока довольно, – писал он в заключение, ибо для подробного разбора всех лжесплетней, которыми наполнены Павловы книжки, требуется целое огромное сочинение. Вот на сей-то труд теперь позываешься ты, друг Иларион Георгиевич!»

В июне Иларион действительно приехал в Москву, и вскоре по приезду имел свидание с Пафнутием, оставившее в этом последнем сильное впечатление; Иларион с уважением и сочувствием отнесся к его занятиям и заключил с ним «условие во имя Господа сил, чтобы усты к устам о всем говорить ясно и откровенно».²⁶ Новых свиданий между ними однако же не было довольно долгое время, частью по затруднительности доступа к Пафнутию, главным же образом, потому что сам Иларион встретил в Москве дело слишком ему близкое, которому и посвятил все свое внимание: в Москву собрались тогда почти все раскольнические духовные власти и рассуждали о мерах к прекращению неустройств и повсеместных волнений между старообрядцами, возбужденных изданием Окружного Послания; речь шла уже о надобности издать особый акт об уничтожении Послания, что должно было причинить глубокое огорчение Илариону. Пафнутий, со своей стороны, не прерывал сношений с ним посредством переписки; он принял к сердцу его огорчение; вопрос об Окружном Пслании поставлял он в связи со своим собственным делом, и письма, которые тогда писал он к Илариону об этом предмете, заслуживают внимания.

Вот что говорил он в письме от 20-го июня: «Окружное Послание – это бритва, которая разрезала двухвековой смердящий струп.

Теперь, мне кажется, Окружное Послание свое дело исполнило; оставить его, пусть сами члены управляются с ним как хотят, или пусть само собою Окружное Послание управляется, так как оно уже имеет вокруг себя борющихся противоположных несколько партий.

Но по всему видно, что желая какое-нибудь сделать успокоение, наши члены, если напишут на Окружное Послание какое-нибудь неудачное уничтожение, то тем наведут еще большее беспокойство.

Вот из двух беспокойств пусть и избирают себе то, что может послужить в защиту истине. Надо единодушно молиться Богу (увы, нет единодушия!), надо потрудиться, надо поучиться в законе Божием самим учителям…

Объяви им это, друг мой Иларион Георгиевич, объяви им, что надобно писать другое Окружное Послание на истребление Белокриницких ересей. Это дело не терпит одной минуты. Пока эта зараза еще не укоренилась глубоко в несчастных старообрядцах, надо ее как можно скорее истребить; надо писать опровержение на Павловы книжки, надо их сбирать и предавать огню. Вот мой совет, как тебе надобно поступать с великими членами».

На следующий день он снова писал, что, пожалуй, было бы хорошо составить и уничтожение на Окружное Послание, что этого требует даже сама истина; но уничтожение это должно быть составлено как можно искуснее и тщательнее. Из нового Окружного Послания уничтожающего старое, должны быть исключены, во первых, те ошибки, которые вкрались в это последнее,²⁷ а во вторых, в нем должно быть помещено то чего в том не доставало. Именно он предлагал включить в число запрещенных, подлежащих истреблению нечестивых тетрадок, кроме упомянутых в Послании еще следующие: «а) соловецкую челобитную и другие; б) третью часть церковной истории, напечатанную в Буковине; в) богословию (устав) Белокриницкую; г) тетрадь О нужных церковных обстоятельствах, в которой лжепроповедуется, будто церковь за грехи человеческие может подлежать временному падению; д) в числе десяти посланий к беспоповцам 6-е послание. «Можно, прибавлял он, найти а другие лжеучительские тетрадки собственно наши, а не беспоповские. Да и о четырехконечном кресте Христовом высказать всю истину не обинуяся; ибо хула на сей крест как беспоповцев, так и беглопоповцев, хула нестерпимая.

Не лишним считаем привести и окончание этого письма: «А я бы прибавил к сему мнимому уничтожению истинное уничтожение и самого мистико-апокрифического толкования на 11 и 12 гл. третьей кн. Эздры. Cиe-то всескверное толкование в нескольких экземплярах написано рукою нашего лжепророка Конона и переписано рукою лжепроповедника Пафнутия, именно моею нечестивою рукой. Хотя и успел я уничтожить несколько экземпляров этой богопротивной бредни, которую я и подобные мне наследовали по нерассмотрительной преданности к пустосвяту Конону, однако некоторые фанатики не могли еще расстаться с такою сатанинскою прелестью, которая объявляет разрушение самодержавной власти....

Брат, помолись обо мне ко Господу, дабы Он начатое мною рассмотрение собственного моего заблуждения привел к истинному пути разума православной церкви. Аминь».

Известно, что 26-го июня раскольнические духовные власти действительно издали, к крайнему огорченно Илариона, Соборное определение на Окружное Послание, но совершенно в другом смысле нежели в каком желал и советовал составить его Пафнутий.²⁸ После этого горестного для него события, Иларион имел новое свидание с Пафнутием, послав ему предварительно (от 2-го июля) следующее извеcтиe, в котором заметно отразилось тогдашнее скорбное состояние его духа: «По крайней мере вы не затворяйте дверей благоутробия своего, и я со страхопочитанием вниду поклонится вам и слышати ваше наставление и совет как начать действие во имя Господа сил, пред которым мы должны ходить право, ибо Он потребит всю глаголющую лжу. Сегодня или завтра прошу принять милостивно мою худость.» После этого нового свидания, Пафнутий занялся, по просьбе Илариона, письменным изложением своих замечаний о старообрядческих лжеучениях, найденных им особенно в сочинениях Павла. Письмом, от 13-го июля, он приглашал Илариона «взглянуть на его работу». «Приди еще, брат, и посмотри на все мои в известном тебе отношении дела и словеса; я желаю, чтобы ты без всякого щедения судил мои понятия, также как и я сужу понятия других.» На это письмо Иларион отвечал ему (от 17-го июля) приятным известием, что Семен Семенов вместе с ним, Иларионом, ходил в «собор епископов» и предлагал «исключить из чиноприемных книжек беззаконно гремевшие проклятия о зачатии человеческом, о зачатии Пречистой Девы и о соборном изложении Филарета патриарха, и что в соборе приняли предложение «с уважением» и поручили Семену Семенову исправить Чиноприемник». «Итак, прибавлял Иларион, – теперь он может его сделать по своему усмотрению. Из сего познается, если бы он настоял, то и Павловы книжки можно бы привести к рукам. Впрочем мы никак не оставим без внимания. Во время благопотребно я вполне предложу все ваши замечания, даже до мала. А теперь, благодаря Господу, проклятия должны исчезнуть из чиноприемника три или четыре, или сколько будет угодно господину Семену Семеновичу. И за это слава и благодарение Богу!» Для Пафнутия известие о предстоящем исправлении чиноприемника было действительно приятно; из него мог он заключить, что, наконец, стали обращать внимание на его замечания, так как нужда этого исправления именно им была указана.²⁹ Еще отраднее было для него обещание Илариона, что он со своим, сильным на раскольничьих соборах, товарищем не оставит без внимания и сочинения инока Павла. Пафнутий старался поддержать в них эту решимость.

«Каким-либо путем, писал он им, – а долг христианский заставляет вас довести до сведения всех здесь присутствующих о неправильности Павловых книжек. Это сделать не трудно, потому что замечания на все, что следует, уже приготовлены; а вам только остается часа на два работы, и дело кончено. Не нужны здесь хитрости, а просто-напросто, только со страхом Божиим, возьми в руки книжки Павловы, а другой книги истинной, и так пред всем собором можно самым легким способом сделать это соображение и, кажется, какой бы кто ни был невежда, всяк может понять сущность дела. А кончить тем: написать соборное определение, чтобы Павловы книжки преданы были огнесожению.»³⁰ 1-го августа Иларион, между прочим, извещал Пафнутия: «Семя словес ваших помалу прозябает во славу даровавшего вам слово во отверзение уст и обогатившего вас высокими талантами. Вот по крайней мере что сделано: нагло и безразсудно положенная клятва на те вещи, о коих писали богословцы, достойно и праведно снята... Завтрашний день намереваемся предложить собору небогословию и мнимо-историю Белокриницкую.» Это письмо, с такими, по-видимому, утешительными известями, Иларион начинал однако жe почему-то мало соответствовавшими его содержанию словами: «Весь недоумением содержим есмь отвсюду. «Пафнутий не оставил без внимания этих начальных слов в его письме. „Ужели и с моей стороны, спрашивал он, – представляются тебе отвсюду недоумения, когда готов я пред тобою раскрыть все мое сердце, да кажется много и раскрыл уже (хотя не все еще, но это не за мною, а за тобою остановка: ты не являешься ко мне)? Перечитай, брат, снова все мои письма, и передумай все говоренные мною слова, и пойми, какого требую я в моих занятиях участия.»³¹ Не много утешен был Пафнутий и самыми известями, которые сообщались в письме Иллариона, на другой же день, после их получения, т. е. в тот самый день когда предполагалось представить собору «не богословию и мнимо-иcтopию Белокриницкую», Пафнутий имел свидание с Семеном Семеновым, которое разрушило все надежды возбужденные письмом Илариона, еще раз со всею ясностью показав ему ту враждебность и двусмысленность, с какими относились к его делу на всё готовые охранители раскольнических интересов. Это посещение дало ему повод написать Илариону новое замечательное письмо, которым предполагал он заключить свою, как сам он выразился, «бесполезную переписку» с ним. Он писал: «Все, что требовалось во взаимных отношениях, с моей стороны исполнено. Теперь уже не опасаюсь я самообольщения. Это неверие, которое вижу я, доставило мне неимоверные средства к вере.... У меня нет ничего, что бы представлялось под личиною чего-то непредвидимого, и все, худо ли, хорошо ли, все открыто; да я и не знаю, как иначе поступать бы должен христианин в делах веры.»

Итак, продолжительные и с его стороны совершенно искренние сношения с самыми начитанными и влиятельными в старообрядчестве лицами, а чрез них и с самим духовным правительством раскольников, наконец привели Пафнутия к убеждению, что от вождей раскола ему нечего ждать беспристрастного внимания к голосу истины, что не об истине они заботятся, а единственно о том, как бы поддержать колеблемое им здание слишком дорогого для них раскола. Поэтому, когда узнал он спустя несколько времени, что находившийся в Москве полный собор раскольнических архиереев, по настоятельному убеждению Илариона, принял решительные, по-видимому, меры против лжеучений, указанных им в сочинениях Павла, это нисколько не изменило составленного им мнения о духовных раскольнических властях и не внушило ему никакой надежды на содействие с их стороны тому делу, которому он был предан всею душой. Илариону удалось достигнуть именно того, на что сам Пафнутий вызывал его вместе с Семеном Семеновым через письмо к ним обоим, от 22-го июня. На основании замечаний Пафнутия он составил записку о важных догматических погрешностях в сочинениях Белокриницкого Павла, предложил ее на рассмотрение собора, успел убедить заседавших на соборе членов составить об этих сочинениях определение, в силу которого они должны быть очищены от погрешностей, неисправленные же должны быть изъяты из употребления и исключены из числа церковных сочинений; «донесение об этом определении, вместе с самими замечаниями на книги Павла», убедил он препроводить даже к Кириллу в Белую Криницу, для того чтоб и он позаботился об исправлении, или же об изъятии из употребления Павловых сочинений. 17-го августа «донесение» это, а также и замечания на сочинения Павла подписаны были всеми членами собора.³²

Узнав, об этом, Пафнутий писал Илариону, что очень благодарен ему за смелый подвиг, который совершил он, «во Имя Господа сил, не убоявшись сонма лукавнующих, пред лицем вождей слепотствующих»; но тогда же извещал его, что потерял уже всякое доверие к этим лукавнующим и слепотствующим вождям раскола, что их подписи под определением на сочинения Павла не могут быть искренни и не поведут ни к чему. «Верить ли, писал он, – этим равнодушным зрителям собственного заблуждения, с которым они не расстанутся никогда? Мне кажется, сим мнимым приемом твоего смелого предъявления они только успокоивают с тобою и меня, дабы приостановить начатую мною деятельность в разборе лжедогматического богословия и других заблуждений. Скоро увидим что они далее не подвинутся к разбору, ныне начатому. Господи! покрой мя от сонма лукавнующих!»³³ Скоро действительно оказалось, что Пафнутий не ошибся в своих предположениях. Раскольнические духовные власти нисколько не подвиглись к дальнейшему рассмотрению лжеучений, лежащих в самой основе раскола (к чему собственно и должен был вести, по мнению Пафнутия, разбор Павловых сочинений, как действие начальное и предварительное); мало этого, они вовсе не подумали даже привести в исполнение и соборно подписанный ими приговор о сочинениях Павла, оставив по прежнему неприкосновенными все заключающаяся в них богословские погрешности, по их собственному признанию «весьма важные, касающиеся до повреждения православного исповедания священные богословии и мыслям иноверных сопричаствующих». Этот новый непрямодушный поступок, допущенный всем собором раскольнических духовных властей и представлявший такое очевидное доказательство их неискренности, несостоятельности в собственных мнениях, всегдашней готовности пожертвовать ими интересам раскола, – этот их поступок только представил Пафнутию новое сильное побуждение разорвать последние связи с ними, или правильнее, с расколом, которому они служат такими верными представителями.

Вообще для Пафнутия, в ходе его внутреннего перерождения, имели большую важность эти, довольно подробно описанные нами, сношения его с влиятельнейшими в старообрядчестве лицами; они именно со всею ясностью показали ему ложь и тщету раскола, усиливающегося оградить свою неприкосновенность и самое существование намеренным и сознательным уклонением от беспристрастного изыскания истины, и действительно привели его к тому, в чем давно уже упрекал его Семен Семенов, как в преступлении, для избежения которого советовал ему даже просить смерти у Бога:³⁴ разорвав внутренно все свои связи с расколом и его лжеименною иерархией, он вошел, наконец, в духовное общение с церковью православно-вселенскою и признал ее пастырей за истинных пастырей, ее тайны за действительные тайны. И начало такой спасительной перемены в нем положено было, как мы видели, внимательным и беспристрастным разбором того учения о двухвековом прекращении богоучрежденной иерархии в церкви Христовой по примеру церкви ветхозаветной, которое некогда решило его сомнения относительно новоучрежденной раскольничьей иерархии, и сделало его таким усердным ее служителем. Труд этот, предпринятый Пафнутием с искренним желанием послужить пользам раскола, спасающая десница Бoжия обратила в орудие его отчуждения от раскола; труд этот послужил для него первым шагом на том пути, который постепенно привел его к общению с православием. И когда остался он на этом пути покинутый, казалось, всеми некогда присными ему по вере,³⁵ тогда промыслу Божию угодно было из среды самой раскольнической иерархии воздвигнуть людей, искренно и сознательно решившихся войти с ним вместе во врата церкви православной, отверстые для каждого желающего вступить в них с верою и упованием на милосердие Божие.

Первым из числа их был тот самый епископ Онуфрий, который некогда, вместе с Пафнутием же, искал у инока Павла разрешения сомнений относительно Белокриницкой иерархии, и также вместе с ним совершенно увлечен был Павловым учением о возможности временного прекращения богоучрежденной иерархии в церкви Христовой. Понятно, какое сильное впечатление должно было произвести на него известие, что один из самых ревностных и искусных распространителей этого Павлова учения, признал его совершенно несостоятельным и нашел вообще много ложного и нечестивого в coчинениях инока Павла, к которому оба они питали некогда такое полное и безсомнительное доверие. Онуфрий пожелал лично, от самого Пафнутия, слышать объяснение такой решительной перемены в его понятиях об учении их общего наставника. Получив к нему доступ, внимательно выслушав его объяснения, и будучи поражен их очевидною ясностью и убедительностью, Онуфрий тогда же, со всею искренностью и прямотой своего характера, произнес приговор над своим тридцатилетним служением расколу и высказал твердую решимость расстаться с ним навсегда. С этого времени открыл он частые сношения с Пафнутием, еще более укрепившие в нем такую решимость. Во взаимных беседах подвергнуты были тщательному обсуждению все прежнее, теперь с новою силой возникшие в них, сомнения и вопросы относительно старообрядчества, равно как рассмотрены и оценены по достоинству те учения, которые измышлены были Павлом в разрешение этих сомнений и в свое время с таким доверием приняты были его преданными учениками. Все эти учения оказались столь же несостоятельны и лживы, как и учение о двухвековом прекращении иерархии, и вместе с ними оказалось несостоятельным и самое старообрядчество с его лжеименным священством, в оправдание которого они были измышлены. Онуфрий, как мы видели, и прежде расположен был судить без предубеждения о церкви православной, что особенно ясно засвидетельствовал, по приезду в Россию, своим сочувствием Окружному Посланию, в издании которого принимал самое деятельное участие³⁶; тем искреннее и решительнее стал он искать общения с церковью теперь, когда беседы с Пафнутием вполне разъяснили ему несостоятельность раскола. Последовавшие за изданием Окружного Послания беспорядки и нестроения в старообрядчестве, в которых Онуфрий должен был по необходимости принимать близкое участие и которые достигли крайней степени безобразия именно в то время когда происходили у него сейчас указанные сношения с Пафнутием, в свою очередь не мало содействовали возбуждению в нем крайнего отвращения к расколу и желания скорее расстаться с ним навсегда. В беседах с Пафнутием об осуществлении этих желаний и надежд искал он утешения среди тех прискорбных явлений в расколе, которые происходили на его глазах, и забвения о тех взаимных проклятиях, которыми менялись члены высшей раскольнической иерархии и часть которых досталась на его долю. С другой стороны и Пафнутию доставляли много утешения и ободрения горячее участие Онуфрия в его деле и искреннее Желание скорее достигнуть его осуществления.

Скоро приняли участие в их беседах, желаниях и намерениях и некоторые другие лица. Через посредство Онуфрия вошел в сношения с Пафнутием архидиакон Белокриницкой митрополии Филарет, прибывший в Москву с доверительною грамотой от Кирилла, в звании его посланника. Филарету вместе со своим спутником, другим митрополичьим послом, священноиноком Иоасафом, известен в истории последних событий в старообрядчестве своею деятельностью в пользу Окружного Послания. Уже одно это могло служить доказательством его здравых, не зараженных раскольничьим фанатизмом понятий о православной церкви. Одаренный от природы счастливыми способностями и, несмотря на стеснительные условия жизни в раскольническом монастыре, успевший в некоторой степени развить их посредством самообразования, этот молодой человек смотрел на православие без свойственных раскольникам предубеждений, понимал вопиющие недостатки раскола и тяготился ими; события, вызванные изданием Окружного Послания, в которых пришлось ему принять такое близкое участие, еще более утвердили его в этих невыгодных понятиях о расколе³⁷. Дело предпринятое Пафнутием, таким образом, вполне соответствовало внутреннему настроению Филарета и было принято им со всем сочувствием и со всею готовностью служить ему. Тогда же получил доступ к Пафнутию давно питавший к нему уважение протодиакон Антоний, Кирилл Семенов. Будучи поставлен, по самой своей должности, в близкие отношения к высшему раскольническому духовенству, он имел возможность изучить характер и образ мыслей тех лиц которые поставлены быть стражами раскола; многие, оскорбительные для религиозного чувства, действия их, особенно при совершении мнимых священнодействий, в которых однако же, сам он, как человек искренно благочестивый, желал участвовать с полною верой и должным благоговением, давно уже смущали его совесть и питали в нем недовольство самим расколом; это недовольство особенно сильно возбуждено было в последнее время возмутительными действиями главных вождей раскола, направленными против Окружного Послания, которому и он вполне сочувствовал, особенно за его благосклонные отзывы о православной церкви. Таким образом он уже достаточно приготовлен был к тому, чтобы надлежащим образом воспользоваться беседами с Пафнутием: они действительно произвели на него глубокое впечатление и вызвали в нем полную решимость навсегда расстаться с расколом, несмотря на все препятствия и неудобства, какие ожидали его при этом по его семейному и служебному положению в расколе. Несколько позднее в сношения с Пафнутием вошел и товарищ Филарета, Иоасаф, замедливший по некоторым обстоятельствам своим прибытием в Россию.³⁸

Из бесед с Филаретом и с самим Пафнутием получил он точные сведения о причинах, внушивших им намерение разорвать все связи с расколом и искать общения с церковью. Иоасаф обсудил эти причины со всею потребною в таком важном деле, осторожностью и не мог не признать их вполне законными и основательными. Достойно примечание, что его решимости присоединиться к православию не мало содействовало тогда именно оглашенное печатно известие о намерении церкви российской войти в сношение с патриаршими престолами относительно разъяснения клятв изреченных собором 1667 года на содержащих так называемые «древние обряды», не только ревнителями старины свято почитаемые, но и самою церковью признанные не противными православию, ибо она допустила употребление их в единоверии: вместе с многими из наиболее благомыслящих старообрядцев, и он особенно смущался этими соборно изреченными клятвами;³⁹ потому-то помянутое выше известие и подействовало благотворно на его расположение к церкви православной. Кроме названных нами лиц были и другие, искренно сочувствовавшие делу Пафнутия и выразившие желание последовать со временем его доброму примеру. Из них, не упоминая о прочих, мы можем назвать теперь епископа тульчинского Иустина и Викентия, состоявшего, как было уже сказано, в должности иеродьякона при оренбургском раскольническом епископе, Константине, которым только некоторые служебные дела их воспрепятствовали немедленно принять участие в намерениях Пафнутия.⁴⁰

Таким образом, вокруг Пафнутия составилось небольшое братство из людей искренно убедившихся в неправоте раскола и проникнутых одним общим желанием войти в общение с православною церковью, как единственною хранительницей правой веры и истинного священства. Существование и намерения этого братства не остались тайной для блюстителей и вождей раскола, так как и сами члены братства считали долгом совести не скрывать от них своих убеждений и даже письменно предлагали им на разрешение свои возражения против раскола.⁴¹ Все это ревнителями раскола принято было крайне неприязненно, и гнев их направлен был преимущественно против Пафнутия, которого они справедливо считали основателем и руководителем братства присоединяющихся к православию.

Между тем Пафнутий и прочие братия видели нужду приступить к осуществлению своих намерений относительно соединения с православною церковью. При этом их мысли, как и надлежало ожидать, обратились с надеждой и упованием к архипастырю древнего престольного града, и между самими старообрядцами снискавшему себе уважение: его мудрости и его отеческим попечениям решились они вверить самих себя и судьбу своего дела. С глубоким вниманием и участием, поистине отеческим вникнул святитель во все подробности их дела, а к великому их утешению, принял на себя все заботы о приведении его к желаемому окончанию. С сею целью он нашел нужным истребовать от всех изъявивших намерение присоединиться к церкви подробные объяснительные записки о их жизни и причинах побудивших каждого из них оставить раскол и искать общения с православием. В конце марта 1865 года, требуемые записки вручены были высокопреосвященному митрополиту, а в последних числах мая архипастырь пригласил присоединяющихся для объявления им высочайшего милостивого решения по их делу. После сего оставалось совершить над ними церковный обряд присоединения, о чем и обратились они с просьбой к высокопреосвященному митрополиту: они просили также чтоб им дозволено было и после присоединения к церкви сохранить употребление, так называемых старых обрядов, на основании существующих правил единоверия, изъяснив и побудившие их к тому причины, которые были приняты архипастырем с уважением. Для удобнейшего приготовления их к предстоявшему важному для них событию, высокопреосвященный митрополит дал им помещение, за неимением единоверческого, в келлиях Чудова монастыря, куда вместе с Онуфрием, Пафнутием, Иоасафом и Филаретом, по благословению милостивого архипастыря, переселился и прибывший не задолго перед тем из Белой Криницы иеродьякон Мелхиседек, который также изъявил искреннее желание присоединиться к церкви. Обряд присоединения над упомянутыми пятью лицами назначено было совершить 23-го июня. Святитель, принявший такое отеческое участие в деле присоединяющихся и подъявший столько трудов для успешного приведения его к окончанию, желал лично совершить над ними и самый обряд присоединения, о чем просили его и сами присоединяющиеся, сердечно того желавшие; но слабость здоровья не дозволила маститому архипастырю исполнить свое собственное и их желание: он поручил совершить обряд присоединения преосвященному епископу дмитровскому Леониду, которым в предназначенный день и совершено сие действие по установленному чину в Троицкой единоверческой церкви. По окончании обрядов присоединения тем же преосвященным совершено таинство миропомазания над всеми присоединившимися, за исключением Онуфрия, который, как принадлежавший по рождении к церкви православной, не имел нужды в повторении над ним сего таинства. Наконец, по благословению преосвященного, все они облечены были в иноческие одежды, с прочтением положенных в чине пострижения молитв.

Спустя месяц после сего, в 21 день июля, в той же церкви, преосвещенный Леонид совершил таким же порядком обряд присоединения над бывшим протодиаконом Кириллом Семеновым и бывшим епископом Сергием. Последний прибыл из Белой Криницы в то время, когда дело о присоединении Пафнутия с первоначальным его братством, состоявшим из ближайших к нему лиц, было уже почти приведено к совершенному окончанию; он был свидетелем принятия их в православную церковь и вскоре изъявил желание и сам последовать их примеру. По благословению высокопреосвященного митрополита и ему, вместе с прочими присоединившимися иноками, дано помещение в келлиях Чудова монастыря.

Между тем высокопреосвященный митрополит озаботился мыслью об основании в Москве мужского единоверческого монастыря, в котором новоприсоединившиеся иноки могли бы иметь местоприбывание, более соответствующее их положению, и в котором находили бы верный приют себе и те из старообрядцев, которые, как можно надеяться, последуют их доброму примеру. На благую мысль попечительного архипастыря с сочувствием отозвалось и общество московских единоверцев. По его благословению общество решилось ходатайствовать о высочайшем соизволении на предполагаемое учреждение монастыря. В минувшем августе, во время пребывания Государя Императора в Москве, обер-прокурор святейшего синода, граф Д. А. Толстой, входил по сему предмету с представлением к Его Величеству. 17-го числа того же месяца, когда Государю Императору угодно было принять депутацию от московских единоверцев и когда один из депутатов, Н. М. Аласин, в речи своей осмелился обратиться к Его Величеству с просьбой об оказании покровительства делу об устроении монастыря, Государь Император изволил милостиво ответить: «Проект устройства единоверческого монастыря в Москве Мне известен. Я одобряю эту мысль, а о средствах исполнения велел сделать соображение. Надеюсь, дело легко устроится».

Вместе с депутатами от единоверцев имели счастье быть представленными Его Величеству и все новоприсоединившиеся. Каждого из них Государь Император изволил милостиво спрашивать о месте рождения, воспитания, прежних занятиях, и ко всем вместе обратил следующие незабвенные для них слова: «Радуюсь видеть вас между единоверцами. Я уверен, что присоединение ваше было искреннее, по убеждению, а не по каким-либо расчетам, и надеюсь, что оно не останется бесплодным. Конечно, вы убеждены, точно так как Я, в правоте нашей православной церкви. Молю Бога, чтобы вашему доброму примеру последовали и другие».

С соблюдением строгой верности изложили мы последовательный ход обращения и присоединения к православной церкви бывших некогда служителей и ревнителей раскола. Возблагодарим же Господа, из тьмы призвавшего их в чудный Свой свет, и станем молить Его, да сохранит их Своею всесильною благодатью непоползновенными в вере и благочестии, и примером их да наставит и прочих заблудших братий наших в познание веры и в разум истины прийти.

Декабрь 1865 г.