Церковные сюжеты в нашей беллетристике

Религия так разносторонне и глубоко проникает в быт русских людей и всю русскую жизнь, что современный бытописатель-беллетрист, стремящийся охватить ее всю в своих художественных произведениях неизбежно должен коснуться и нашего религиозного быта и ...      действительно касается. Церковно-бытовые картины, типы духовенства, его домашний быт, служебное положение, народные обычаи, образовавшиеся под влиянием церкви, обряды, храмы и богослужение, в них совершающееся, то входят частями в очерки, путешествия, рассказы, повести и романы, то становятся темами цельных беллетристических произведений.

При том широком влиянии, какое в настоящее время имеет беллетристика в нашем обществе, было бы неизвинительным специально богословскому органу игнорировать этот элемент нашего литературного творчества. Беллетристика в настоящее время является не только, и даже не столько художественным творчеством, преследующим задачи чистого искусства, сколько орудием пропаганды разных идей и миросозерцаний, популярной формой публицистики.       Ею зачитывается молодое поколение, в особенности, юные читательницы и, понятно, вместе с легким и приятным усвоением фабулы повести или романа, незаметно для себя всасывают идеи нравственного, общественного, семейного и религиозного порядка и нередко в quasi– реальных героях проглоченных произведений, прямо-таки, находят себе образцы для подражания им на своем жизненном пути.

Ввиду этого, полагаем, что читатели Богословского Вестника, как лица, которым по преимуществу близки и дороги интересы религии и нравственности, не сочтут для себя бесполезной потерей времени обратить внимание на наши отметки и заметки по поводу тех или иных произведений нашей беллетристики, каковые мы будем по временам им предлагать.

Для начала отметим некоторые художественные произведения журнала «Русской мысли» за прошлый год.

В рассказе: «Злая немочь» г-жи Н. Анненковой-Бернард (декабрь 1900) заслуживают внимания два сюжета: 1) о. Павел, у себя на дому лечащий Василису – истеричку от беса и 2) Литургия в сельском храме, совершаемая тем же о. Павлом. Позволим себе в точности скопировать второй из этих сюжетов, как наиболее характерный.

«Маленькая деревянная церковь была скудно освещена мигающими у образов трехкопеечными, желтого воска, свечками. Только возле престольных образов горели толстые свечи».

«Пахло кумачом, кубовой ситцевой краской, серым домотканым сукном и дегтем».

«0. Павел накануне крестил у богатого крестьянина, и сегодня у него болела голова, а рука как-то нервно и порывисто размахивала кадилом. Оно всякий раз вздрагивало, цепочки звякали, точно желали выразить свое неудовольствие о. Павлу по поводу небрежного обращения с кадилом».

«На клиросе, возле поющего козлиным голосом дьячка, стояла помещица соседней экономии, одетая в серое платье и с белой наколкой на голове. С нею был сын-гимназист и взрослая дочь. Все трое пели нескладно, фальшиво, помогая дьячку».

«Но Василисе и убогая сельская церковь, и это жалкое пение казались необыкновенно торжественными. С умилением и страстной надеждой глядела она на старые облупившиеся образа и на о. Павла, махающего кадилом; в упоении слушала она фальшивое пение и молилась, полная благоговейного страха. Она не произносила ни громко, ни мысленно никаких слов; она вся ушла во внутреннее созерцание, и в этом заключалась ее молитва. Но она мучительно помнила о поклонах (которые приказал ей класть о. Павел): «как «Отче» пропоют … как «Отче» пропоют» – повторяла она слова о. Павла и кланялась с непрерывным усердием. Но уже во время «Херувимской» она почувствовала неприятное щекотание в горле, а свеча как-то странно стала прыгать перед глазами. Василиса все кланялась и кланялась. Свечи прыгали, мерцали, качались из стороны в сторону, потухали и снова вспыхивали,       то становились вдруг зелеными, желтыми, фиолетовыми. В ушах звенело; неприятное щекотание в горле делалось невыносимым. Из груди вылился вздох, похожий на стон. Он отдался в ушах Василисы и породил новый... и еще новый... и еще... Стон за стоном – болезненные, отрывистые, рвались неудержимо из груди девушки, а она все кланялась, да кланялась... Душистый дым ладана смешался с запахом дегтя и кумача... О. Павел все также махал кадилом... С клироса неслось нескладное пение... Народ молился, падал на колени, громко дышал, как одна исполинская грудь...»

«Ослобони!.. Царь небесный!» – крикнула на всю церковь Василиса и дальше, уж, не понимала ничего».

«Ее закрыла платком, рядом стоящая баба, ее потащили из церкви на паперть... Она смутно чувствовала, как тяжело волочились ее, точно свинцом налитые, ноги. Она билась, плакала и, задыхаясь, кричала «Ослобони!» (стр. 30– 31).

Такова православная сельская литургия и действие ее на больных.

На дому у себя о. Павел изображается довольно строгим священником. Василисе он внушает почтение к родителям (горьким пьяницам); сокрушенно качает головой по поводу ее признания, что она не знает никаких молитв, даже и «Отче»; налагает на нее «строгий пост», состоящий в том, что она должна подряд сходить в церковь на девять обеден и класть по сто поклонов (а, между тем, Василиса не умеет сосчитать и до 9-ти). Когда затем о Павел стал читать над Василисою молитвы, то «носовой, однотонный голос подействовал на нее успокоительно»; о. Павел верит, что Василису искушает дьявол. Говорит о. Павел каким-то странным языком – смесью простонародной речи с церковно-книжной; например: «Вот, нонеча, и в печати можно прочесть про антихриста... Листки были разные, насчет бренного конца сему бренному миру… Во время прохождения Христа Спасителя в земной сей юдоли, обыкновенно, это называлось, что дьявол вселился» ... Бородка у о. Павла русая, начинающая седеть; перед иконой лампада, пол – блестящий, крашенный, и проч. (стр. 27–28).

Оба сюжета обработаны, по-видимому, с претензией на художественность. Художник, как будто, совершенно объективен, пишет с натуры, изображая только то, что поддается его наблюдению и, пассивно воспринимая своими органами чувств зрения, слуха и обоняния то, что дает созерцаемое явление. Он пассивен, как моментальная фотография и, подобно ей, запечатлевает мелкие внешние детали, не желая проникать во внутреннее настроение священника, дьячка, помещицы и прочих, молящихся в храме. Для него все они – только типичные фигуры живописи или фотографии. При всем том, впечатление получается от нарисованных сюжетов довольно-таки определенное, которое можно формулировать так: сельский храм, сельское богослужение, сельский священник, дьячок, молящиеся – какая все это дичь!

Если мы спросим, в чем отличительный характер кисти нашего художника, в чем особенность приемов его техники; то без всякого затруднения ответим; в грубом реализме, в сгущенности красок, прямо-таки, раздражающих нервы зрителя. От произведения «пахнет кумачом, кубовой краской и дегтем... дребезжит козлиный голос дьячка, носовое однотонное чтение о. Павла; облупленные образа, трехкопеечные свечи, дым ладана, смешавшийся с запахом дегтя и кумача... О. Павел беспрестанно махающий кадилом, фальшивое пение «Херувимской» и «Отче», Василиса, плачущая, бьющаяся и кричащая «Ослобони!» – элементы живописи, довольно сильно бьющие по всяким нервам».

Такой кистью мажутся, обыкновенно, лубочные картины, раскупаемые нашим простым народом на ярмарках и карикатуры – красками в юмористических изданиях.

Однако же, «Русская мысль» не есть ни лубочное, ни юмористическое издание, а один из толстых журналов с литературно- художественным отделом, и помещенное в этом последнем творение г-жи Н. Анненковой-Бернард нельзя сказать, чтобы было самым плохим произведением. Что же это значит? Остается признать, что такая литературная мазня удовлетворяет современному художественному вкусу… Или, быть может, это действительно карикатура? – Может быть. Эта-то возможность и служит самым верным показателем достоинства рассматриваемого «беллетристического» произведения.

Несколько иного характера церковными сюжетами подарил «Русскую мысль» г. Боборыкин в ряде своих очерков «Вечного города» и, в особенности, «Ватикана». (Русск. Мысль, июнь).

Впрочем, в этих очерках г. Боборыкин является не столько художником пера, сколько публицистом и, притом, на тему очень интересную: он призывает русскую интеллигенцию заняться современным Ватиканом и двинуть вопрос о единении отечественной церкви с римской под главенством папы. Что ж? В добрый час. Что же, однако, вызвало в самом г. Боборыкине эту идею, и каких благ ожидает он от пропагандируемой им унии с Ватиканом? Первая часть вопроса разрешается весьма легко: г. Боборыкин увлекся современным Ватиканом в лице лучших представителей его во главе с папою Львом 13; он предвидит славную будущность католицизма, как результат их политики, находит в самом русском обществе «движение идей по направлению к Риму» и удивляется равнодушию интеллигенции нашей к этому движению. «Не мало я живу на свете – говорит он – а, право, не припомню, чтобы где-нибудь в светской гостиной, или в кабинете крупного чиновника, в редакции журнала, или на сходке молодых людей, в женских или мужских кружках заходил серьезный разговор на тему свободы совести, государственной церкви, обязательного для русских подданных Православия, а, главное, католичества, его розни от греческого закона, его действительного значения в христианстве, или, еще менее, о возможности того «соединения веры», о котором молятся каждый день за обедней». (Стр. 4). На вторую же часть вопроса – что даст России уния с Римом – из рассуждений г. Боборыкина довольно трудно сказать что-либо определенное; по-видимому, он имеет ввиду, единственно, торжество отвлеченного принципа свободы совести, который в настоящее время не имеет места в нашем законодательстве в применении к русским, обращающимся в католичество, или признающим главенство папы. «Завелись уже, несомненно, – говорит он – русские, если не в народе, то в нашей интеллигенции, которые склонны к унии с Римом¹. Сколько их – это не существенно. Может быть, десять человек, а, может быть, и тысяча – мы с вами проникать в чужую душу не будем. В самом Риме, за исключением того священника, который был недавно лишен в России своего сана, я таких русских не встречал. Но они могут объявиться впоследствии. И предположите, что образуется небольшая, на первых порах, община православных, признающих главенство римского епископа. Для Рима в этом ничего не будет необычайного. Здесь живут служители чуть не целых десяти разноязычных церквей по восточному обряду, вплоть до южнорусской униатской церкви. Такая община великороссов могла бы открыто и беспрепятственно отправлять в Риме публичное богослужение, в какой угодно католической церкви и в своей моленной, устроенной по греческому обряду с иконостасом. Но, по возвращении членов такой общины на родину, что ждет их и, в особенности тех, кто будет заподозрен в совращении в унию? Вот в этом-то и состоит весь вопрос. Моя точка зрения чисто объективная, в интересах свободы совести». (Стр. 19–20).

Так обязательна предупредительная забота г. Боборыкина о расчищении русской почвы для имеющих явиться униатов среди великороссов. Она еще более возбуждает интерес к вопросу: что же, в самом деле, хорошего в этой унии, что так увлекло Ватиканом нашего художника-публициста?

Обратимся к самому изображению Ватикана, какое дает г. Боборыкин.

На первом плане выступает здесь целая портретная, так сказать, галерея современных выдающихся деятелей Ватикана. С большим интересом читатель созерцает в ней портреты о. Винценцо Ваннутелли, префекта Конгрегации для пропаганды веры кардинала Ледоховского, статс-секретаря папы, кардинала Рамполла и, наконец, самого папы Льва 13. Для читателей Богословского Вестника, папы не видавших, и, не имеющих возможности читать произведение г. Боборыкина, полагаем не будет излишним привести сполна описание аудиенции папы, которой удостоился г. Боборыкин и которую он изобразил – по его собственным словам – с совершенной точностью.

Место аудиенции – небольшая гостиная. «Папа сидел один в кресле и поклонился мне издали; а когда я подошел к нему, указал мне на ближайшее креслецо от себя вправо».

«Одет он был так: на голове бархатная скуфья с меховой оторочкой, ниже и шире, чем обыкновенная папская скуфья, всем известная по портретам Льва X и Юлия II, и цвет бархата алый, а не темно-красный. Как будто, скуфья покрывала белую шапочку, которая надевается назад. Из-под скуфьи выступали две волнистые пряди совсем белых волос. На нем снизу белая сутана такого, почти, покроя, как у кардиналов, а сверх сутаны род пальто с отворотами и длинными обшлагами из белого муара-антика. На плечи слегка накинута красная мантия. Внизу эта мантия из шерстяной материи ложилась красивыми складками с подбоем красного атласа. Ноги в, шитых золотом, туфлях темно-малинового бархата. Поверх чулок надет еще род вязаных белых штиблет для тепла. На руках белые митени и огромный перстень на одном из пальцев правой руки. В ней он держал фуляровый платок темно-золотистого цвета, большой и смятый, и короткую бочковатую табакерку. На шее золотой епископский крест и никаких других украшений».

«Не знаю, может быть, у себя запросто в спальне, да еще вечером (когда аббат Пьер был принят папой) Лев 13 и не отличается безупречностью своих сутан, будто бы, часто со следами нюхательного табака; но на этот раз, все на нем было точно с иголочки новое и все изящное, можно бы даже сказать франтоватое, особенно эти отвороты и обшлага из белого муара-антика».

«Вначале, минуты так три-четыре, он произносил слова тихо и медленно с паузами, как бы затрудняясь в выражениях, хотя по-французски говорит свободно и с умеренным акцентом почти без ошибок, кое-когда с возгласами по-итальянски: «е altro!» или «е gio!» В эти первые минуты он мне показался гораздо дряхлее, чем я ожидал. Но прошло еще несколько минут, и он одушевился: все, почти, время говорил сам с более ускоренным темпом и без длинных пауз. Он спросил, меня о моем писательстве, занимаюсь ли я исключительно беллетристикой или и другими отраслями литературы. Узнав, что я не исключительно беллетрист, он осведомился, не нужно ли мне бывать в архиве Ватикана, на что я ответил, что работаю вот уже более 7-ми лет над книгой по истории европейского романа в 19 столетии, считая и русский».

«Попав на тему о России, Лев 13 еще заметнее оживился и начал говорить быстрее и характернее по выбору слов и выражений».

– Вот вчера – начал он – ваш министр-резидент (он произносит его имя по-итальянски) сидел тут и я ему говорил о моем неизменном желании поддерживать с Россией самые дружеские отношения. Никогда я не опускаю случая внушать католическим духовным в пределах вашего отечества, что не надо смешивать вопросов веры с политикой, а следует держаться наставлений церкви. Сколько есть на востоке иерархов, признающих главу католичества – при этом папа улыбнулся – и я им всегда внушаю, что всякая власть от Бога и что они обязаны повиноваться своему законному государю – султану».

«При этом, он привел, тотчас же, текст из послания Апостола Павла о повиновении властям, разумеется, на латинском языке».

«Незаметно он попадал на одну из своих любимых тем с русскими: о том, как было бы желательно соглашение двух высочайших авторитетов в старом свете – духовной власти (при этом на словах «тоi, comme chef de la catholicite» он опять неожиданно и очень добродушно улыбнулся) и, единственно, твердой в Европе светской власти русского государя».

«Видно, что это одна из тех сладких грез, с которыми он кончит свое земное поприще».

– «О, тогда, – продолжал он, – одушевляясь и широко разводя руками, – можно было бы победоносно бороться со всеми разрушительными движениями и с нигилизмом, – выговорил он строже и глаза его блеснули, – и с социализмом... немецким, многозначительно прибавил он, и брови его сдвинулись. Это слово «allemand» – пришло ему не сразу».

«А соединение церквей – подумал я; неужели о нем не зайдет речь? Я знал, что Лев 13 не пропускает никогда случая поговорить на эту тему, при чем с грустью замечает: «Мои, je n’entrerai pas dans le pays de Chanaan! Je suis trop vieux pour cela!».

Другими словами: я не доживу до вожделенной минуты, когда то «соединение веры», о котором провозглашают у нас во время обедни, осуществится»!

«Задавать Его Святейшеству вопросы не полагается, и я не собирался играть роль репортера. Можно было только незаметно навести его на эту тему, что я и попробовал, воспользовавшись направлением разговора в сторону России и отношений курии к русской власти».

«Было уместно упомянуть о том интересе, какой в русской публике вызвали две его знаменитых энциклики: и та, где он призывает западное христианство к более великодушным чувствам во всем, что касается трудовой меньшей братии, и та, где он обращается к восточным церквам со словами примирения. Это заметно понравилось ему, в особенности, когда я упомянул о тех фактах, которые прямо показывают, что папе принадлежит почин восстановления греческого обряда в Италии, в самом Риме и его окрестностях, как например, в монастыре Grotta Ferrata, где он приказал вернуться и к преподаванию в школе на греческом языке, и к древнему Богослужению, даже настоял на переделке церкви по православному типу с иконостасом, тогда как она еще недавно была совсем латинская».

«Речь его потекла еще оживленнее; видно, что ему особенно приятно говорить об этой земле Ханаанской, куда он не надеется сам войти».

«Для него – это дело, вполне осуществимое!» – Конечно, есть разности – соглашается он. И он перечислил известные нам со школьной скамьи пункты, которые греческая церковь ставила в вину латинской. Но все это не составляет неодолимого препятствия, по его мнению. Великая церковь, держащаяся христианских преданий, может сохранять свои особенности, только бы она не отвергала самого принципа иерархии».

«Тут он улыбнулся глазами и сделал маленькую паузу».

«С удовольствием – продолжал он – замечаю я, что даже Англия в последнее время совсем иначе относится к римской церкви. Конечно, с протестантизмом соглашение невозможно, потому что он отрицает иерархию, преемственность благодати. А где этого нет, там нет и принципиальной невозможности»...

«Аудиенция длилась около получаса. Когда я откланивался папе и отдавал поклон, наклонившись к нему (у наших дипломатов в обычае целовать руку), он сказал мне опять без всякого благословляющего жеста: «Je vous serre la main, monsieur»²!

С подобной же обстоятельностью описаны г. Боборыкиным аудиенции и беседы и, с выше перечисленными представителями Ватикана.

Что особенно приятно поразило г. Боборыкина в этих аудиенциях и беседах, это – простота в обращении и искренность беседы этих особ с нашим писателем. Выходя из покоев папы, г. Боборыкин думал, например, следующее: «Я воображал себя в коже русского писателя перед какой-нибудь «особой» в пределах нашего отечества. Меня сейчас принимал как-никак глава двухсот миллионов католиков, для которых он, чуть не «земной бог», и не только первосвященник, вещающий безусловную истину, но и государь. Как к государю относятся к нему представители иностранных держав, в том числе и наши. Не знаю, всем ли известно, что пакеты, идущие от русского правительства в Ватикан, надписываются (на русском языке) так: «Его Святейшеству, епископу римской церкви, Державному папе». Как ни оберните, духовный властелин чуть не половины христианского населения земного шара – и он так прост в обращении, беседует с такой искренностью, ведет себя со всеми так, точно вы его младший, по летам, собрат» (стр. 42).

Мы не желаем, конечно, ни мало ослаблять этого приятного впечатления, испытанного нашим писателем от беседы с хорошими людьми, хотя, признаемся, нас несколько удивляет наивность и крайнее мягкосердие г. Боборыкина. Нам невольно приходит на мысль, как не много потребовалось со стороны умных людей Ватикана, чтобы привлечь к себе нашего писателя! Всего лишь несколько слов обязательной светской деликатности. Но, ведь, сам же г. Боборыкин несколько ранее предупредил читателя, что доступ к этим хорошим людям он получил лишь благодаря весьма сильным протекциям, которыми ему посчастливилось заручиться. Что же удивительного, если ему оказана была любезность в приеме? А, с другой стороны, он не должен бы, по-видимому, так крайне умалять и своей собственной личности, как, все-таки, литературного представителя такой страны, которая, по собственному же признанию этих хороших людей, также вожделенна, как некогда представлялась вожделенною странствовавшему еврею Ханаанская земля. Такой комплимент могучей, верующей России в устах Льва 13-го заслуживает действительно глубокого внимания... Но, ведь, она сделалась таковою без всякого содействия со стороны католицизма и его главы и даже, если г. Боборыкин припомнит некоторые моменты из истории государства российского, при весьма сильном со стороны оных противодействии. И, если современные представители католицизма оказались такими любезными в отношении к русскому писателю, то долг вежливости последнего обязывал лишь к тому, чтобы пожелать и им сделать такими же могучими и верующими Италию, Францию, Австрию, Германию и прочие, некогда католические и верующие страны и.... только, а, отнюдь, уже не обязывал так легкомысленно содействовать расчищению путей в землю Ханаанскую, или, некоторым образом, предавать свое отечество. А между тем, г. Боборыкин, как будто, совсем не шутя, взял на себя миссию расчищать в среде русской интеллигенции путь к любезному приему католицизма и главенства папы и даже не прочь иногда кольнуть и нашу иерархию за неисполнение долга ревности о соединении церквей и за забвение уважения к римским папам, между которыми не мало де было и святых. «Ведь наши начетчики – говорит он в одном месте – и вне раскола, знающие хорошо «пролог», могут останавливаться на вопросе: что же сталось теперь с папами и почему после стольких пап, признаваемых святыми и православной церковью, вдруг как отрезало, и никто о них никогда даже и не упоминает?» (стр. 5).

Справедливость требует, впрочем, признать, что г. Боборыкина представители современного Ватикана увлекли несколько далее пределов простой признательности (т. е. на путь пропаганды римской унии) не одними только личными нравственными качествами и любезностью обращения, но и широкими принципами свободы совести и религиозной терпимости. Вот как иллюстрирует эту широкую религиозную терпимость Ватикана и особенно самого папы Льва 13 г. Боборыкин! «Восточные культы – говорит он – Рим давно приурочил себе, а при Льве 13, с его широким отношением к инославным обрядам, это может пойти еще дальше. Чтобы в этом убедиться, надо в неделю Богоявления походить в церковь S. Andrea della Valle. Там целых восемь дней кряду бывает рано утром служба какого-нибудь восточного обряда на национальном языке, а, позднее, проповедь на пяти или шести европейских языках. Проповеди говорят немцы, французы, ирландцы, испанцы, поляки; но эти священники (иногда и епископы), все католики. А по утрам – служба исключительно восточная со всеми особенностями местного Богослужения. В январе 1898 года обедни эти происходили в таком порядке; сиро-маронитская, сирийская, халдейская (с епископом), греческая (торжественная архиерейская), епископская болгарская, коптская, греко-румынская (на церковном языке литургия нашего обряда), армянская – епископская. Каждый из туристов может наглядно убедиться в том, что к Риму присоединились в разное время и церкви, сохранившие свой обряд. И курии, как бы, нет дела до того, как они молятся, только бы они не представляли из себя схизмы в смысле протеста против главенства римского первосвященника... Вселенский характер таких служб несомненен», – выводит отсюда г. Боборыкин (стр. 51).

С точки зрения туриста, такая широкая терпимость курии и самого папы Льва 13, может быть, представляет зрелище умилительное. Но, раз г. Боборыкин взял на себя миссию ревнителя соединения церквей во имя религиозных интересов, во имя религиозной совести – он должен был бы взглянуть на это явление совсем иначе. Обряд в религии есть нечто, несравненно более важное, чем это представляет себе г. Боборыкин. В самом деле, что такое религиозный обряд? Это есть внешняя оболочка всего религиозного, догматико-нравственного созерцания, это – то же, что тело для души, слово – для мысли. Отношение между ними такое внутреннее, неразрывное, что извращение или изменение обряда в искренно-религиозном или благочестивом человеке производит такое же страдание, какое производит болезненное состояние его тела, или искажение дорогих для него мыслей. Равнодушие, индифферентность к обряду может быть только у слабого в вере, колеблющегося, или вовсе неверующего. Обряд есть, именно, показатель степени субъективной веры, внутренней религиозности человека, особенно священнослужителя. Глубоко религиозный священник непременно совершит обряд истово; менее религиозный или плохо настроенный – нерадиво и поспешно. Посему, встретить в священнике и даже первосвященнике равнодушие к обряду и особенно такое, как то, которое так умилило г. Боборыкина в Риме – поистине странно. Для священника, как священника, психологически немыслимо индифферентное отношение к обряду. Иное дело – светский правитель, государь разноверных подданных. Раз для него дорого благо последних, именно, не равнодушных к обряду, он обязан проводить в своей политике принцип веротерпимости, и, оставаясь сам глубоким чтителем обряда своего вероисповедания, гарантировать и для каждого верующего особенное существование его обряда. Его задача и состоит именно в том, чтобы в одном государстве, охранять одновременное существование и действование разнообрядных исповеданий одного подле другого, но не его задача – сливать воедино, заботиться о религиозном единстве и союзе разноверных подданных: это – специальная миссия священника. Истинность этих положений настолько понятна для каждого знакомого с историей Церкви, что не требует доказательств и, если г. Боборыкин не додумался до них, то это, конечно, от того, что взялся рассуждать о предмете, мало для него известном. Для нас более интереса представляет сама политика Ватикана, восхваляемая нашим писателем, и, в особенности, следующие слова знаменитой буллы самого Льва 13, оправдывающие эту политику. «Руководясь отнюдь не человеческими интересами, а божественной любовью и желанием общего спасения, мы убеждаем вас к воссоединению к союзу с римской церковью; союз же разумеем полный и совершенный: ибо таковым отнюдь не может быть такое воссоединение, которое означает не что иное, как некое известное согласие в догматах веры и общение в братской любви. Истинное единение между христианами, какое установил и какого желал основатель церкви Иисус Христос состоит в единстве веры и управления. Нет основания для вас опасаться, чтобы вследствие этого соединения или мы, или наши преемники умалили что-нибудь из ваших прав, патриарших привилегий и обрядовых установлений каждой церкви».³

Странным и загадочным в этих словах нам представляется то, каким это образом в сознании первосвященника мог представиться «полным и совершенным» религиозный союз восточной и западной церквей, при сохранении каждой из них той глубокой розни обрядовых установлений, до какой они рядом веков отчужденности дошли в настоящее время?

Для объяснения странности и загадочности смысла этих слов остается предположить одно из двух: или это обещание не искренно, или же – сам автор его утратил веру в действенность и спасительность обрядовых установлений не только церкви восточной, но и своей западной.

Как ни тяжко второе из этих предположений, но оно находит для себя опору в самом же рассматриваемом произведении г. Боборыкина. Дело в том, что католический обряд в настоящее время так выдохся, так не отвечает современному положению римской церкви и веросознанию ее чад, что в самом Риме для самих католиков он имеет, в большинстве, значение только зрелища, а отнюдь не священнодействия. Это – не наше мнение, а мнение г. Боборыкина, вынесенное им из собственного наблюдения за совершением католического богослужения в различных храмах Рима.

Вот, например, описание литургии, совершенной самим папой Львом 13 в зале беатификаций в праздник шестидесятилетия его священства.

«Показались носилки, и над толпой, кричавшей «Ѵiѵа il рара», и в некоторых группах и «il para re», при рукоплесканиях, которые нам русским кажутся всегда неприличными, высилась голова старца с пергаментным лицом и резким профилем, в бархатной скуфье и пелерине такого же темно-красного цвета, опушенной горностаем. Этой службой праздновалась и 60-летняя годовщина священства Льва 13. Он кончал свой 88-й год жизни. В такой возраст старость уже теряет свои оттенки. Но, против того, какое лицо у него на фотографиях – и больших, в натуральную величину, и альбомных – разница огромная. Вы ожидаете также, судя по портретам, что папа – порядочного роста, а в действительности он казался сгорбленным от лет старичком, роста менее среднего, когда его облачили тут же перед публикой, и он поднялся к алтарю, приделанному к стене залы на некотором возвышении. Служил он в обыкновенном священническом облачении из белого глазета и без тиары, а в белой шапочке, которую один из ассистентов в фиолетовых сутанах и рубашках беспрестанно то снимал, то надевал, ловко беря за кисточку. Обедня была, так называемая, у французов «messe basse», т. е. обыкновенная, произносимая священником вполголоса, а не нараспев, без диаконов, музыки и пения. Только при вносе папы, и по окончании службы пел хор, помещенный на балконе на одной из боковых стен».

«С того места, где я стоял, была очень хорошо видна вся фигура папы во время первой обедни. Она длилась немного больше получаса.... Папа двигался перед алтарем согбенный, маленькими шажками, делал все повороты и опускания колен, как заурядный священник. Я зорко следил за тем, держат ли его ассистенты за руку или под локоть; заполненного пространства между его плечом и фигурой ассистента – справа и слева – не было заметно. Его нисколько не придерживали, даже и тогда, когда он, в конце обедни, произнес молитву, стоя на обоих коленах и довольно долго. Для 88-летнего старика это изумительно! И свою «тихую» обедню произносил он в нескольких местах довольно громко, глухим низким голосом, с характерными интонациями гласных, причем, у него в них слышится какое-то придыхание.

«Этот подъем сил для исполнения скромных обязанностей священника в такой преклонной старости, должен был бы вызывать в верующих гораздо более умиленное чувство. А публика, не считая разноплеменных иностранцев, присутствовала на этой годовщине 60-летнего священства папы – просто как на зрелище.       Аплодисменты и крики «Viva il papa-re» отзывались спектаклем и много-много политической демонстрацией. Нигде я не заметил ни одного умиленного лица: ни в членах разных католических обществ, ни в патерах, ни даже в женщинах из мелкой буржуазии, плоховато одетых. А, кажется, времени для наблюдений было довольно....

Отслужив обедню, папа скрылся на минуту за драпировку слева. Ему, после принятия Причастия, можно подкрепиться. Люди, знакомые хорошо с порядками Ватикана рассказывают, что он в этих случаях выпивает чашку бульона и рюмку вина. – Вторую обедню служил молодой каноник. Папа сидел в кресле. Потом началось представление депутаций и обществ, с целованием туфли. Почти каждому он что-нибудь говорил.

Понесли его обратно тем же путем через всю залу... он смотрел все еще очень бодро, лицо улыбалось; благословляет он не так, как наш владыка, а округленным движением обеих рук в белых вязаных полуперчатках (митенках) с огромным камнем на перстне правой руки…

Только это несение и красиво. В остальном торжестве не было ничего внушительного.... Двор и стража вблизи производят впечатление чего-то «не всамделишного» – как говорят, обыкновенно, дети. «Guardia nobile» и в этот раз, и в другие два торжества не надевала самых парадных мундиров. «Кавалеры шпаги и мантии», надзирающие за порядком, и одетые испанцами 16 века, с фрезами вокруг шеи и цепями, смахивают на театральных кавалеров, хотя костюмы сами по себе и живописны.

И расходилась публика совершенно как из театра…» (стр. 32).

Другое торжество папы – «двадцатилетие его царствования», по описанию г. Боборыкина, в смысле богослужебного обряда, было еще менее удовлетворительно. «Настроение еще менее благоговейное, чем в Ватикане на папской обедне. Тут уже ясно было, что все сбежались смотреть на зрелище, ничего больше» (стр. 33).

Но, может быть, в обоих этих случаях религиозному умилению мешала юбилейная торжественность, разные представительства⁴? Может быть, во дни чисто церковные, покаянные или праздничные католический обряд глубоко трогает сердце, религиозно настраивает, назидает? Г. Боборыкин решительно отрицает это. Вот его общая характеристика католического обряда и католического священства:

«О службах на Святой (по-нашему Страстной) неделе много писали на разных языках. Но грешный человек: я не очень-то доверяю авторам слишком красивых или умиленных описаний. Я достаточно видел всяких торжественных служб и в Ватикане, и в Петре, и в других самых значительных церквах. Все они на один лад. В них декоративная часть преобладает и она, право, весьма сомнительной красоты и истовости.      Не знаю, как это могла героиня романа братьев Гонкур, г-жа Жервезе от свободомыслия обратиться к католичеству под обаянием здешних церковных служб. Действие их на русских барынь сомнительно, почему, вероятно, так мало у нас и переходит в латинство. Известная помпа церемоний в Петре, вроде того юбилея, на котором я был, в роскошной рамке собора не лишена красивости, но чисто религиозного настроения она не дает. Нет ничего удивительного, что вы и не видите в многотысячной толпе, сбежавшейся отовсюду, никакого умиленного или восторженного чувства.

Думаю, что и всегда так было, или очень-очень издавна. Не только Гете в конце 18 в., но еще Монтань, на рубеже 16 и 17 вв., уже находили, что в Риме нечего искать религиозного чувства – на его религиозных торжествах.

Праздники, прославленные по всему католическому миру, все похожи на гулянья в стенах церкви. Большие обедни с хоровым пением и музыкой, в богатых церквах обставлены пышно, с большим персоналом служащих, иногда с хорошими голосами и талантливой игрой органиста. Но и тут зрелище на первом плане, а в характере пения – куплетный стиль с запевалой-тенором, который берет ноты, точно в «Трубадуре» или «Травиате».

«Для любителя старины, для художника-жанриста, для иностранца, жадного до всякой couleur locale – в Риме в течение года бывают службы с местным букетом; но, опять-таки, они не могут настраивать вас так, как бы вам хотелось, если вы ищете в церкви не спектакля, а убежища для души».

«На Рождестве, в древней церкви Ага Соеli я слышал, как дети с четырехлетнего возраста проповедовали перед капеллой, отделанной «вертепом» с яслями и декоративными фигурами Богоматери, Иосифа, волхвов. Это – древний обычай, очень курьезный, но, совсем уже не помогающий обаянию латинского культа. Иной мальчик, лет двенадцати, еще прокричит довольно эффектно вызубренную им тираду, но девчурки пяти-четырех лет, когда их поднимут на эстраду, – конфузятся, сбиваются и толпа кругом добродушно хохочет и острит».

«Или в S. Maria Maggiore – там на святках вы видите, как из будочек-исповедален протягиваются длинные палки. Патер сидит и из нее ткнет кого-нибудь из приходящих, особенно тех, кто становится на колени. Это – полная индульгенция на известный срок».

«Неужели г-жа Жервезе этого не видела, а если видела, то, неужели такие традиции и приемы спасения души не расстраивали ее религиозных настроений?»

«В Риме вы не попадаете нигде в воздух горячей, беззаветной молитвы народной толпы, с ее страданиями и немощами, как например, где-нибудь у нас, у Троицы, около раки угодника».

«По крайней мере, мне не приходилось находить в Риме таких богомольцев. На парадных службах бывает много народа, но это – гульбища, и решительно везде. В простые дни, когда служат тихие обедни, в церкви, обыкновенно, несколько человек, или кучка у алтаря, где священник в облачении. Такая обедня не делает прихожанина участником литургии, потому что она – глухая. Изредка, в некоторых службах, есть обычай отвечать священнику в унисон латинские слова. Но вообще, католическая паства живет богослужением гораздо меньше, чем православная, где и обыкновенная обедня вся громко произносится и поется, или протестантство, где толпа сама участвует в пении молитв и псалмов».

«Церковный быт латинства (и в Риме более, чем где-либо) гораздо менее строг, чем в православии и евангелизме. Войдите в любую церковь, в праздник или в будни, в народную службу или в «messe basse» и вы сейчас почувствуете, как здесь все «вольготнее», по выражению наших простолюдинов. Приходят, разговаривают, садятся куда попало, спиной к алтарям, приводят собак. Только в Петре я видел запрещение приводит собак, но во все другие церкви им свободный вход».

«Но в этой «вольготности» заключается, также, и эластичность католицизма. Он снисходительнее, мягче; дает разрешение грехам сколько угодно; пост – умеренный, множество всякого рода послаблений. Священники не только могут нюхать табак, но и курить; им разрешается ходить в концерты в сутане, а в театры в партикулярном платье. Сведущие люди уверяют, что им даются индульгенции и по части седьмой заповеди» (стр. 48).

Читая эти описания, ответственность за достоверность которых лежит, конечно, на их авторе, естественно поставить вопрос: что же означает призыв папы Льва 13, обращенный к церквам востока к полному и совершенному союзу с римской церковью? Что может дать этот союз, или эта западная церковь, священнослужения которой снизошли до степени «зрелища»? Разве только «вольготность» и «эластичность», но стоит ли для этого подпадать под иго непогрешимого папы?

Непонятно, из-за чего и нашему г. Боборыкину пришла фантазия заняться пропагандой унии с Римом в среде нашей интеллигенции…

Вопрос о соединении церквей, являясь совершенно праздным в той постановке, какую придал ему г. Боборыкин, подметивший в нашей интеллигенции несуществующее «движение идей по направлению к Риму», далеко не является таковым, если обратить внимание на, действительно существующее в самом западе, движение идей по направлению к православному востоку. Говоря это, мы имеем ввиду движение старокатоличества и англиканства; имеем ввиду, точно также, и чисто научный интерес, с которым в настоящее время иностранцы разных стран Европы изучают православный восточный обряд, архитектуру православных, особенно, древних храмов, памятники церковной археологии и церковного права и своими учеными изданиями одолжают нашу собственную богословскую науку. Вот в этом движении намечается действительно верный и плодотворный путь и к чисто духовному, нравственному единению церквей, а не искусственному, наружному, римско-униатскому. В чем сущность этого движения? Несомненно, в стремлении к реставрации церковного обряда. И вот, судя по вышеприведенным описаниям г. Боборыкина, в такой реставрации и нуждается, прежде, и более всего, самый Ватикан. В чем должна состоять эта реставрация, при помощи изучения восточно-церковного обряда – понять не трудно. Она должна состоять в очищении современного католицизма от тех наростов, которые пристали к нему в, невозвратно минувшие темные средние века, и, с неразумным упорством, охраняемые доселе, хотя им не придают никакой религиозной цены и сами католики миряне, а, может быть, и сами священники. К чему, в самом деле, служит это «несение папы» его служилыми людьми в храме при каком-то церковно-военном оркестре? К чему этот пурпур кардиналов и тиара самого папы? К чему эта папская гвардия, эти кавалеры мантии и шпаги, одетые испанцами 16-го века? Все это имело смысл, когда папа действительно был государем своей державы; теперь же, все это музейное вооружение, конечно, не способно внушать никакого страха к державному папе, а производит только впечатление чего-то воистину «невсамделишного».

Идти навстречу этому религиозному движению запада – иное дело, вполне достойное и нашей интеллигенции, которая, к сожалению, в настоящее время нередко свое знание «закона» в пределах гимназической программы почитает вполне достаточной подготовкой не только для публицистики, но и для художественного творчества в сфере религии, конечно, для того только, чтобы поражать искренне религиозное чувство и сознание читателя своей невежественной отвагой.