X. Заметки о школе⁸⁴

Мы упоминали о любви наших учеников средней школы к литературному творчеству⁸⁵.

О такой любви писал и Достоевский, приводя слова какого то из своих героев о том, что, если только что начинавшему учиться гимназисту дать в руки карандаш или перо и карту звезднаго неба, то он тотчас начнет ее исправлять, хотя бы ничего не смыслил в космографии и соседних с нею науках.

Впрочем такой нелепый обычай наших русских подростков зависел большей частью не от напыщенной гордости, а от молодой наивности и непосредственности.

В этом заключается и секрет того эпидемическаго революционнаго влияния, против котораго большинство юношества средней школы не могло устоять.

Правда к этому влиянию, начинавшемуся обыкновенно не с развращения нравственнаго, а просто от внутренней еще пустоты и слепой доверчивости молодых душ, быстро начинали присасываться и мотивы нравственных колебаний и падений, находившие себе поддержку в развращенности нашего общества и церковно-религиозном индиферентизме юношества.

Что же можно было противопоставить такому отравляющему влиянию среды и эпохи?

Отвечаем: прежде всего то, что представители консервативных, т. е. моральных и религиозных начал, усвоившие, или по крайней мере отражавшие на себе, сухость и формализм современной морали, с большим трудом в лице немногих из своих представителей, умели устанавливать нравственную связь между воспитателями и учениками. Там, где эта связь устанавливалась, учащиеся представляли собой очень благодарную почву для умственнаго и нравственнаго посева.

Они скоро приучались взирать на своих преподавателей не как на профессиональных врагов, а как на близких друзей и ангелов хранителей своей молодости. Давно давно мне приходилось читать в журнале «Русская Мысль» повесть – «Сергей Шумов», в которой описывается глубокая впечатлительность юноши-подростка и гибельное влияние на его душу проявления безсердечия, недоверия и особенно мстительности (впрочем последнее не часто) со стороны г.г. педагогов.

Нужно сказать, что подобныя картины педагогических неудач составили в истории нашей литературы довольно обильную тему, свидетельствуя о том, что наша школьная среда, главным образом учащаяся, далеко не безнадежна в деле радикальнаго перевоспитания, если к ней приложена будет внимательная и сердечная любовь старших.

Последние в лице едва ли не большинства начинающих педагогов обыкновенно мечтали каждый о себе самом: «несмь якоже прочии человецы», едва ли не все они мечтали в свое время о том, что не принуждениями и карами или, – как выражаются в Западной Руси, – казнями, будут они привлекать внимание и усердие к науже своих молодых воспитанников, а дружеским чувством и разумным и наглядным изложением курса.

Однако, по своей молодости они не соображали, что такой жребий есть удел немногих, исключительно талантливых натур среди педагогов, а гораздо чаще происходит иное. Именно, если на такой гуманный принцип станет заурядный воспитатель, то ученики, среди которых всегда найдутся лентяи и обманщики, сообразят только то, что они временами могут безнаказанно лениться и вести себя в классе «неглиже с отвагой», постепенно разрушая классную дисциплину и самую школу.

Естественно, что и сам педагог, молодой и неопытный, после нескольких попыток увещать разбушевавшуюся молодежь, постепенно начнет ожесточаться и из друга учащихся становится их врагом. Такия превращения совершались на наших глазах постоянно и в огромном количестве, а самое чувство ожесточения переходит на души учащихся и так все туже и туже завязывается узел взаимнаго нерасположения.

Особенно печально то, что педагогическая безнадежность, с сильным оттенком взаимнаго ожесточения приобретает дух взаимной вражды и так последная лесть постепенно становится горши первыя. При этом взаимныя отношения учащих и учащихся часто устанавливаются на весьма предосудительном компромиссе: «как-нибудь дотяну школьные годы, а после сего буду сам себе барин».

Таким образом нравственное самоограничение заменяется в школьном мирке началом утилитарным, которое совершенно изгоняет от себя те высокие нравственные мотивы, теряя которые, школьники при полном здоровье телесном, становятся для учения живыми трупами, а в самой школе устанавливается тот тлетворный дух, который совершенно несовместим с нормальным духом школы.

Две задачи предстоят каждому педагогу по принятии им должности преподавателя или класснаго наставника: во-первых заинтересовать юную душу учебным материалом, во-вторых пробудить в нем высшия моральныя стремления души и воодушевить его на борьбу с пробуждающимися или пробудившимися страстями.

В этой боръбе проходит сквозь юную душу вся молодость, при чем постепенно в ней чередуются начала нравственнаго подъема и нравственных падений. Последния, особенно на первых порах, вызывают в нем горькое раскаяние и истерический плач, котораго он стыдится, старается скрыть от чужих и не может, вновь и вновь предаваясь горькому раскаянию и поздним слезам.

Великое зло представляет собой настроение такого общества, в котором как это часто бывает, благородныя добрыя чувства бывают предметом ложнаго стыда, а чувства циничныя – предметом похвальбы.

Юношеское легкомыслие отворачивается от страшных слов Христовых: «Иже бо аще постыдится Мене и Моих словес в роде сем прелюбодейнем и грешнем, и Сын Человеческий постыдится его, егда приидет во славе Отца Своего со ангелы Своими» (Марк. 8, 38).

Итак молодые люди, особенно в роковые годы своего физическаго дозревания, несмотря на готовность похвастаться чем-либо хорошим, встречаясь с трудностями внутренней борьбы, обыкновенно ослабевают в ней и с досадой, махнув рукой, предаются сугубому пороку.

Не сразу откроют они душу свою тому сочувственному целителю, который протянет им руку помощи в нелегкой их борьбе с самим собой. Впрочем глупое мальчишеское самолюбие часто препятствует им даже сознаться в переживаемой борьбе, и только прикосновение к их сердцу, далекое от всякой насмешки и презрительнаго обращения с ними, может раскрыть молодое сердце для искренней исповеди своего внутренняго мира и воспламенить его сердце безпощадной искренностью в сознании своих грехов, которое соединяется с благодарной любовью к своему великодушному другу.

Обыкновенно это совпадает по времени с приливом самых нежных чувств к последнему, о котором в Библии говорится: «любовь твоя была для меня превыше любви женской» (2Цар. 1, 26).

Счастлив тот педагог, который умел насаждать такую нежную дружбу к себе в молодых сердцах; такия чувства, открывая в молодых сердцах двери для нежной дружбы, закрывают их для любви порочной и разврата.

Замечая со стороны такую податливость молодых сердец на нежное участие к друзьям, многие молодые люди подвергаются другой беде – фальшивой сентиментальности, которая в дальнейшем своем развитии легко может проникнуться началами порочными: впрочем такого превращения не бывает без внутренняго перелома, чем доказывается совершенная разнородность непорочной молодой сердечности от начинающагося внутренняго разврата.

Но гораздо фатальнее и более зловеща та молодая жизнь, которая, что, впрочем, случается весьма часто, старается потопить свои высокия чувства в вине и неприличных танцах.

Вспомним завещание Бориса Годунова к своему сыну подростку молодому Феодору:

"Храни, храни святую чистоту

Невинности и гордую стыдливость;

Кто чувствами в порочных наслажденьяхъ

В младые дни привыкнул утопать,

Тот, возмужав, угрюм и кровожаденъ

И ум его безвременно темнеет».

Мы считаем нежелательным карать мальчика или юношу за единичные поступки, хотя и возмутительно безобразные, изгнанием из школы, а полагаем, что педагогический персонал должен составить определенное мнение о каждом ученике и отнюдь не считать педагогическия средства последовательной цепью наказаний, но предварительно испытать по отношению к нему разнообразныя меры воздействия, не ограничиваясь только наказаниями и не считаясь только с его проступками, но принимать во внимание самыя разнообразныя проявления юной индивидуальности и прилагать к ней соответствующия воздействия, главным образом всякаго рода предупреждения и увещания.

За то, какая блестящая победа должна быть приписываема тому педагогу, которому удалось словами дружескаго вразумления исправить зазнавшагося мальчика или юношу.

Конечно, многие педагоги с горячностью брались за подобные приемы, но после первой и второй неудачи озлоблялись и, сделавшись врагами своих питомцев, обратили школу в постоянную игру в «кошки-мышки», в чем литература достаточно привела обличительных примеров. Подчас приходиться читать об этих детских драмах, завершавшихся форменным самоубийством молодых людей.

Уместно вспомнить такое изречение Библии: «Когда я скажу беззаконнику «смертию умрешь!» а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконнаго пути его, чтоб он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от – руки твоей» (Иез. 3, 18).

Подобная идея занимает центральное место во многих повестях и разсказах из школьной жизни.

Конечно, виновность в подобной драме довольно не трудно сворачивать на разныя неблагоприятныя условия школьной жизни и в большинстве таких случаев оправдывающиеся будут правы, но душа наша не мирится с такими успокаивающими соображениями.

О, конечно, быть может в большинстве подобных трагических случаев все стредства для избежания такого фатальнаго исхода были безуспешно испробованы,... самая малая возможмость иного толкования события оставляет в душе причастнаго к делу педагога, а равно и товарищей самоубийцы – кровавый след, отмыть который более, чем трудно тем более, что нередко печальное дело могло окончиться совершенно иначе и притом вполне благополучно, если бы к нему приложена была задушевная ласка воспитателей, а то и добрых товарищей.

Последнюю впрочем гораздо труднее найти, чем это кажется, ибо уже осуществилось на деле предупреждение Христово: «За умножение беззакония, изсякнут любы многих» (Матф. 24, 11).

Вообще наш век, хвалящийся своей гуманностью, все более и более теряет это главное средство вразумления падшаго брата, заключающееся в нежной любви по слову Апостола, не поддающагося перетолкованию: «будьте братолюбивы друт ко другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте» (Рим. 12, 10).

Коснувшись нравственной борьбы юношей с плотскими искушениями, завершаемыми, большей частью, нравственными падениями, которыми Промысел Божий отмщает предавшихся легкомыслию и плотским искушениям, следует сказать, что эта молодежь очень часто впервые в продолжении своей недавно начавшейся жизни с покаянием вступает в область воспоминаний, как выразился Пушкин:

"И с отвращением читая жизнь

Свою, я трепешу и проклинаю,

И горько жалуюсь и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю...»

Как далеко подобное настроение грешника от современных хвастливых признаний в таком грехе наших юношей и даже девиц, на которых напоминания об их бывших падениях наводят злобную тоску и гневное чувство, но не против своих грехов, как у Пушкина, а против их обличителя во исполнение слов Премудраго Соломона, исполненных горечи и негодования: «не обличай злых да не возненавидят тебе, обличай премудра и возлюбит тя, обличение нечестивому раны ему».

Вот в подобных то случаях, наблюдая жизнь юношества, можно оценить мудрость еще ветхозаветных праведников и их превосходство над светской добродетелью, которая целиком связана с отвратительным для Христа самолюбием и ложью. Вот почему великий Достоевский завещал своим собеседникам прежде всего никогда не лгать, отучая их от самооправдания.

В этом одном уже превосходство русской добродетели перед западно-европейской и в тоже время разрешение всех житейских противоречий современной жизни.

Впрочем эта мысль не совсем чужда и светской морали.

Вот почему тот же Достоевский призывает своих читателей и почитателей к правдивости относительно самих себя, в чем он видит прочное начало для обращения к Богу и к праведности.

Негодуя так сильно против лицемерия и нераскаянности, Достоевский считает наш народ русский богоносцем и вообще близким ко Христу уже за одно то, что он никогда не называл зло добром и добро злом. Каковую свою мысль о нравственном превосходстве русских людей пред иностранцами он торжественно и открыто исповедывал при всяком удобном случае.

Вот почему учение Достоевскаго так крепко привязало к себе сердца русскаго общества и народа, а сам Достоевский в таком свойстве своих соотечественников усматривал залог дальнейшаго нравственнаго развития и нравственнаго преобладания над всеми народами, которые, увы, чем дальше живут на земле, тем более удаляются от святой искренности, – и от вечнаго спасения.

А мы только в последнее время стали понимать во-первых самое значение смиренной русской искренности и ея превосходство пред интеллигентским лицемерием.

Не буду повторять того, что многократно говорил в своих проповедях в разное время, в разных храмах и в разных залах.