V. О Ф. М. Достоевском

Владыка Антоний в течение всей своей жизни, начиная от юношеских дней и до самой своей кончины, горячо любил великаго русскаго писателя Ф. М. Достоевскаго и его безсмертное литературное творчество. В начале своего труда²⁷ мы писали о том, как владыка, еще будучи юношей, увлекался Достоевским и эти чувства восторженнаго почитания русскаго литературнаго гения сохранились в нем, как мы сказали, до конца жизни. Такое необычное отношение к мирскому писателю со стороны архиерея и богослова даже соблазняло некоторых лиц, которые с неудовольствием замечали, что не подобает архиерею так увлекаться светской литературой. Однако, в этом увлечении не только не было никакого отступления от основного призвания владыки Антония, как служителя Церкви и проповедника Евангелия, но, наоборот, через Достоевскаго владыка Антоний находил путь для того, чтобы озарить светом Христова учения русское общество.

«Достоевский открыл русскому обществу Господа Иисуса Христа, котораго раньше знало только духовенство, простой народ и отдельные одиночные мыслители нашего общества», так говорил владыка Антоний. Действительно, в 18 и 19 веке русское просвещенное общество, русская интеллигенция были весьма далеки от Христа Спасителя и Царкви. Русская университетская наука была построена исключительно на западно-европейской философии, совершенно чуждой Св. Православия. Русские юристы были выученики языческаго римскаго права и материалистической, и даже марксистской, политической экономии. Женские институты были под сильным французским и католическим влиянием. Вообще все образованные русские люди получали образование неправославное. Духовенство было отделено от русскаго общества непроходимой глухой стеной. Богословская литература не вызывала решительно никакого интереса в русском обществе и была достоянием узкаго круга богословов специалистов, которые сами при этом находились под влиянием западнаго богословия. И вот, на фоне такого печальнаго и безнадежнаго состояния русской действительности, появляется мощный гений – Достоевский, который привлекает внимание русскаго общества к вопросам духовнаго возрождения, Русской Православной Церкви и к Христу Спасителю, как их основе. Вековую пропасть, образовавшуюся между русским обществом и русским народом, силой своего гения Достоевский зарывает и показывает, что как в русском народе, так и в русском обществе, хранится непочатый край духовных сил. Он предвидит своим пророческим умом и сердцем неизбежность русской революции, но и провидит и духовное возрождение России после революции. Вот за все это владыка Антоний и горячо полюбил Достоевскаго.

Владыка Антоний о Достоевском написал пастырско-богословское изследование: «Пастырское изучение людей и жизни по сочинениям Ф. М. Достоевскаго», которое в первый раз было напечатано в журнале Московской Духовной Академии «Богословский Вестник» за октябрь месяц, 1893 г., как внеклассная лекция студентам Московской Духовной Академии в бытность там владыки Антония ректором и профессором Пастырскаго Богословия. Статья эта вошла во 2-ой том Полнаго Собрания Сочинений владыки. (С.-Петербург, 1911 г., стр. 463). Затем, во время своего пребывания в плену в Бучаче, владыка написал книгу о Достоевском «Словарь к творениям Достоевскаго», изданную в Софии в 1921 г., имевшей целью предложить русскому обществу программу положительной русской жизни, и в разное время и по разным поводам написал много статей о Достоевском.

Еще в бытность свою в С.-Петрбургской Духовной Академии, в первые годы своей службы в ней, в 1888 году, в седьмую годовщину со дня кончины Достоевскаго, владыка Антоний написал статью: «В день памяти Достоевскаго», которая была напечатана в журнале «Русское Дело» за январь месяц 1888 года и затем вошла в «Полное Собрание Сочинений» (т. 3-ий, стр. 369).

В этой статье владыка Антоний, вспоминая день кончины и погребения Достоевскаго, свидетелем котораго он был сам, писал:

«Когда разнеслась весть о том, что умер Достоевский, то каждый непосредственно почуял в своем горько опечаленном сердце, что умерший был для него гораздо ближе, чем он предполагал прежде. Все весьма многочисленныя и разнообразныя суждения, картины и вопросы, которые он встретил в трудах почившаго, в этот горестный день слились в нечто целое, в некую единую истину великую для сознания и притом самоочевидную. Евангелие, вечная жизнь, самоотвержение и любовь – вот те идеи, которыя вместе со смертию своего провозвестника, как то особенно ярко начертались сами собой на сердцах, ясно возвещая о своем безсмертии, о своей продолжительности в сознании того, кто носил и исповедывал их, о безсмертии своего проповедника.

В те, воистину священные дни, стали верующими христианами многие из всегдашних отрицателей: многочисленная толпа студентов, курсисток, юнкеров, гимназисток и других учащихся пели «Святый Боже», тогда еще не освященное обычаем; пели и те, которые никогда не молились прежде; подобные же люди были между читавшими над гробом псалтирь, не прекращавшими чтение даже ночью. Смерть такого человека как-то вдруг раскрыла им глаза и воззвала к жизни для Бога. Произошло нечто, подобное Голгофе: воскресли мертвые духом, били себя в перси, исповедуя божественное достоинство дотоле отвергаемаго ими Христа, о Котором учил умерший... Да, эпитафия с заглавия «Братьев Карамазовых», перенесенная на памятник Достоевскаго, в день смерти его осуществилась явно. «Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, упавши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, а ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились.

«Каждый человек, при всем разнообразии характера и положений, имеет образ Божий, который, облекшись в свойства его индивидуальной природы, должен создать индивидуальный, но в то же время и идеальный характер. Однако, осуществление этого идеала, или накопление и уничтожение его зависит от самаго человека. Достоевский прозревал в каждом этот его идеальный образ и умел полюбить его; это так называемая «любовь человека в Боге», – любовь христианская в отличие от мирской, которая относится к наличному состоянию человеческаго духа. Последняя выражается в простом стремлении к любимому существу, а первая – в стремлении возсоздать в нем его идеал; она есть любовь воспитывающая.

Эта-то любовь не только научила Достоевскаго найти искру добра во всяком заблуждающемся, во всяком злодее: но она возвышала его анализ над творениями даже тех талантов европейской и американской литературы, которые поставили себе целью описывать святыя чувства в самых безсердечных типах. Дело в том, что Достоевский при таком (конечно уже, само по себе великом) проникновении начертывал, кроме того путь, по которому это, присущее всякому, доброе начало может развиваться все сильнее и сильнее до борьбы с подавившими было его страстьями, до победы над ними, до полнаго отожествления с собою всего человека. Но что еще замечательнее, это реализм Достоевскаго при таких высоких идеалах: он не игнорировал злой воли человека, злой действительности. Все его романы, особенно три последние²⁸ постоянно рисуют нам, как на каждой ступени развития каждаго характера представляется путь к усилению этого добраго начала, в какой образ оно стремится вылиться, и как затем человек снова извращает его, снова отворачивается от истины и добра, и как, наконец, даже здесь, в его самом низком падении, опять не потухает еще искра присущаго ему добра, освещающая ему путь возстановления. Какого-бы из героев этих трех романов вы не взяли, какую бы сцену ни открыли, везде встретите ту же идею, те же две проведенныя дороги – к спасению в человеке образа Божия, или к уничтожению. С этою идеей Достоевский прошел по всем слоям общества: по монастырям и церквам, по университетам и низшим школам, по гостинным и гуляньям, по ученым кабинетам и судам, по улицам и больницам, по кабакам и блудилищам, наконец, по тюрьмам и каторжным шахтам.

Указывая везде добро в людях, показывая этих людей на самом процессе развития их нравственнаго возрождения, Достоевский как бы против воли заставляет читателя полюбить всякаго ближняго этою христианскою любовью, прозревая во внутреннюю сокровищницу его души.

Но среди многих своих разнородных типов, разнородных и по внутреннему характеру, и по положениям, и условиям жизни, Достоевский с особенною любовию и гениальным умением рисовал различныя разновидности типа русскаго интеллигента идеалиста – искателя правды. Подобными типами наполнены «Бесы», три таких типа найдете в «Униженных и Оскорбленных», целые романы, как: «Подросток», «Преступление и Наказание» и «Братья Карамазовы» вращаются на главном герое подобнаго типа, окруженном такими же второстепенными героями. В этом отношении Достоевский стоит во главе целаго ряда писателей, начиная от Пушкина»...

Вышеприведенныя строки, взятыя из самой ранней статьи владыки Антония о Достоевском, вполне объясняют то совершенно исключительное внимание, которое он в течение всей своей жизни уделял творчеству Достоевскаго.

13 статей о Достоевском, которыя мы печатаем ниже, были написаны владыкой в период времени между 1929 и 1934 годами. Бо́льшая часть этих статей была продиктована владыкой автору этой книги и с его слов записана, часть из них была произнесена владыкой на собраниях в честь Достоевскаго и точное содержание их было записано автором книги и потом одобрено владыкой и некоторыя из них владыка написал сам своей рукой. Все эти статьи были напечатаны в нашей газете «Царский Вестник» в указанный период времени. Не взирая на то, что размеры нашего труда расширяются, но мы считаем своим долгом перед памятью великаго святителя привести эти статьи полностью, так как оне не только характеризуют литературное творчество великаго писателя, но и раскрывают внутренний мир самого владыки Антония, а также его патриотическия воззрения на Россию, причины ея крушения, надежды на ея возрождение и на действительныя задачи русской жизни. Однако, главная цель нашей работы состоит в том, чтобы возможно полнее описать личность и духовный мир того великаго человека, которому посвящен наш труд. И мы уверены в том, что эти статьи являются драгоценным материалом для понимания личности и воззрений владыки Антония. Статьи эти мы располагаем не по времени их написания, а по их логическому содержанию и так как оне были написаны без определенной системы, а просто изливались из богатой сокровищницы духа владыки, то их скорее следовало бы назвать «Мыслями владыки Антония о Достоевском». Некоторыя повторения, которыя в них встречаются, свидетельствуют о тех наиболее ярких сторонах в творчестве и жизни Достоевскаго, которыя привлекали особенное внимание владыки Антония.

(Принцип нравственнаго совершенствования, как основа жизни).

Заграницей мне приходилось в различных городах и странах предлагать свыше 20 рефератов о Достоевском; не раз читал я о нем и в Югославии, но его творчество представляет собой настолько неисчерпаемый источник для размышлений, что я вновь предлагаю свое слово о нем моим Белградским слушателям.

Достоевский был воспитателем целаго поколения. Он предлагал свои воспитательныя идеи обществу постепенно, по мере усвоения этих идей обществом. Такую постепенность можно легко проследить в его творениях, почти по томам. Сначала он осторожно указал на ценность нравственных начал жизни, затем он смелее заявил о вере в Бога и в Христа и, наконец, только впоследствии указал практический путь для достижения этой веры через Церковь, частнее через монашество, или же через общение светскаго общества с монастырями и монахами. Вообще у каждаго талантливаго писателя можно усмотреть генезис, но обычно этот генезис начинается и заканчивается в одной и той же повести, в развитии ея главнейших героев. Так у Гоголевскаго Плюшкина постепенно растет страсть корыстолюбия, у Тургеневскаго Санина, у Шекспировских героев постепенно развиваются порочныя, главным образом, половыя страсти, или же месть. Особенность же Достоевскаго, сравнительно с другими великими писателями, заключается в том, что генезис проходит через все его творчество.

В русском обществе принято было говорить, что холодность к религии происходит не от порочности и лжи самого общества, а главным образом от недостатков духовенства и поэтому взывали, чтобы в религии на первое место была поставлена нравственная сторона, а обрядовая и догматическая сторона религии отводилась на второе место или же совсем отрицалась. На деле же сводилось к тому, что, кто отрицал догматическую сторону религии, тот не мог держать и ея нравственных требований. Верховенский-отец был не лишен идеалов и в общепринятом смысле мог бы быть назван христианином, однако, Верховенский-сын, воспитанный им, оказался настоящим извергом. В Библии есть замечательное место, в котором изображается, как из змеиных яиц вылезает ехида, а всякий, кто съест эти яйца, умирает (Ис. 59, 5). Вот, точно также Достоевский изображал постепенное рождение злодеяний из злых плодов.

В нашем материалистическом обществе особенно подвергалась осмеянию заповедь смиренномудрия, вообще еще со времени Екатерины в русском обществе осмеивалось не только внешнее, но и внутреннее благочестие. Однако, в русском обществе появилось и другое течение, которое все смелее и смелее подымало свою голову. Эти два течения русской жизни были подобны Волге и Суре: в разстоянии четырех верст одна река течет с севера на юг, а другая в противоположном направлении, с юга на север. Течение противоположное западническому, материалистическому были славянофилы. Существенное свойство славянофилов заключается не в любви к славянам, а в признании ими принципа нравственнаго усовершенствования, как основы жизни. В последнее время Достоевский и возглавил это течение. После этого уже никто, кроме несчастных газетных шавок, не осмеливался открыто смеяться над славянофилами. Создание новаго типа интеллигентнаго человека было главной заслугой этого течения. Несколько отдельно от них стоял А. С. Пушкин. Он своим всеобъемлющим гением и показал, что нельзя Россию хаять, что в ней было много хорошаго. Ужасное явления русской жизни под названием нигилизма не было присуще всем западникам, но Ф. М. прорицал, что появившиеся террористы – прямые предтечи большевиков, не были чем то новым в русской жизни. В своем письме к Цесаревичу Александру Александровичу, при коем он посылал свое творение «Бесы», Ф. М. писал, что эти террористы являются родными духовными сыновьями таких писателей, как Белинский, Грановский и им подобные. Некрасов когда-то сетовал, что русский мужик покупает на базаре наивныя сказки Бову Царевича и выражал пожелания, что бы русский мужик приобретал Белинскаго и Гоголя, о Гоголе ничего сейчас не скажем, о Белинском же скажем, не дай Бог, чтобы русский мужик когда-нибудь его покупал. В романе «Бесы» Достоевский описал, как на одном литературном вечере один из либеральных профессоров, разсказывая «о безобразиях предшствующих эпох русской жизни», заявил, что все-таки Россия никогда не была в таком глупом положении, как сейчас, и при том привел пример, что в Новгороде поставили безсмысленный шар (памятник в честь 1000-летия России) против безполезной Софии (собора) и при этом оратор ударил с гневом кулаком по столу. Зал завыл от восторга, покрывая позором все, что было в России дорогого и добраго.

Представители либерализма заявляют, что они отрицают догматы и обряды, но уважают мораль. Достоевский показал, что это ложь, что тот, кто отрицает бытие Божие, тот не может твердо держаться моральных принципов и в тех случаях, когда он него потребуется не теоретическое изложение морали, а практическая борьба за нее, он не удержится в ея принципах. Не понимая заповеди смиреномудрия, наше общество добродетель терпения смешивало с рабством и ему постоянно грезилась конституция. Наши либералы не могли понять, какое значение для общественной жизни может иметь личное усовершенствование. Они говорили: что хорошаго в том, что если Гоголевская Коробочка будет молиться и бить своих крестьян. Они не понимали, что законами государства далеко не исчерпывается необходимый для общества нравственный минимум, что законы карают лишь выдающияся преступления и что характер общественной жизни определяется наличностью доброй воли, имеющейся в данном поколении, которую создают возвышенныя души. Эти души, даже совершенно не занимаясь общественными делами, являются светом для общества, их или все любят, или ненавидят, как ненавидели Христа Спасителя Его современники.

Под влиянием таких людей общество преображается, начинает философствовать и богословствовать и объединяется на принципе нравственнаго совершенствования. Вот эту великую идею Достоевский неизменно и проповедывал в течение всего своего литературнаго служения. Все его униженные и оскорбленные светили миру, а его идиот был единственным не идиотом в обществе действительных идиотов. Толстой, необычайно завистливый, ко всякому гению, признавался, что самое лучшее, что создал человеческий ум во всей мировой литературе – не только в русской, но в европейской и американской – это «Братья Карамазовы».

Один из героев Достоевскаго Макар Алексеевич (в Подростке), на вопрос о христианстве сказал: – не мудри, помни 10-ую заповедь, а за ней и остальныя. Это великая мысль, 10-ая заповедь, единственная в десятословии, касается внутренней стороны человека, остальныя же внешняго поведения.

Один из немецких ученых думал, что он сделал великое открытие, установив сходство заповедей Моисея с индийским сборником Гумораби. Конечно, всякое общество может существовать только тогда, когда будут соблюдаться правила внешняго поведения, заключенныя в заповедях, но Божественное происхождение заповедей Моисея доказывается именно 10-ой заповедью, касающейся внутренней стороны человеческой жизни – настроения его души.

Есть у Достоевскаго некоторыя неясности (пропуски), которыя однако становятся вполне понятными при последовавших открытиях о его творчесте. Так для читателя не вполне понятно, почему Сердяков убил своего отца и почему Ставрогин был так мрачен и чем-то подавлен. Казалось, что в описании их жизни есть что-то недоговоренное. Только теперь выяснилось, что по первоначальной рукописи Смердяков был подвергнут Содомскому осквернению своим отцом Федором Павловичем, эта часть рукописи была упущена автором по настоянию его друзей Победоносцева и Каткова, а Ставрогин изнасиловал малолетнюю девочку, которая затем повесилась. Достоевский самоубийство русскаго человека изображал, как результать борьбы с самим собой, страшной борьбы добра со злом, завершившейся победой зла.

Смерть Достоевскаго была завершением его праведной жизни. Он, умирающий, просил свою жену читать над ним Евангелие и когда жена прочла слова Евангелиста: «Иоанн же удерживал Его», Достоевский произнес: «и ты меня не удерживай, мне пора в путь» и с этими словами скончался.

Кн. Мышкин перед припадками эпилепсии переживал восторженное чувство любви ко всему миру. Это было содержание души Достоевскаго. Напрасно говорят, что Достоевский был жестокий талант (Михайловский). Когда он скончался мне было 18 лет и через его близких я лично знал, что Ф. М. был человек мягкой, нежной, любящей, почти сентиментальной души, он лишь воспламенялся против зла и порока; так же поступали и все пророки древности.

Когда говоришь об этом великом человеке, теснятся мысли одна на перебой другой, но время и место побуждает нас закончить наше краткое слово, посвященное светлой памяти Ф. М. Достоевскаго.

Не помню, какой именно левый литератор, однажды, возвратясь в свое общество с литературнаго вечера, очень удивил своих собеседников таким характерным сообщением: «поздравляю вас, Достоевский сошел с ума». Затрудняюсь сказать, было ли это произнесено со злорадством или сочувствием, но, во всяком случае, с известной долею искренности. А когда собеседники потребовали от него разъяснения этой новости, то он с запальчивостью ответил: «да представьте себе, когда один из наших сказал, какое это несправедливое дело было ваше осуждение и ссылка, то Достоевский, потерев себе лоб, ответил: «Нет! справедливое: русский народ осудил бы нас, разузнав в чем дело».

А дело было в том, что Достоевскаго и его компанию приговорили было к смертной казни, заменив ее, по милости Государя, ссылкою на каторжныя работы в Восточной Сибири, а затем этот срок сокращали до 4 лет и заменили ссылкою без принудительных работ и, наконец, совсем освободили писателя от строгой кары, приняв во внимание его раскаяние и некоторые благодетельные манифесты, изданные в благодарность Богу за некоторыя радостныя события в Царской фамилии.

Вообще нужно сказать, что уже в то время, а тем более во времена позднейшия, всякую судебную кару публика принимала, как выражение произвола и жестокости правительства, не желая даже вникнуть в существо дела.

Когда уголовный суд объявил приговор по делу Димитрия Карамазова, то по всей судебной зале раздался визгливый голос барыни: «это еще что такое?».

При этом автор заметил, что по настойчивому тону той дамы можно было заключить, что она уверена будто все это еще можно переменить и исправить.

Я был свидетелем этого, будучи еще 16 летним юношей, но помню, как тогда последнее охватило собою взволнованное внимание интеллигентной публики и надолго стало предметом общих разговоров, споров и разнообразных предположений.

Да, Достоевский владел умами и сердцами русскаго общества еще задолго перед тем, когда последнее начало давать себе отчет в степени влияния великаго писателя.

Надо при этом прибавить, что самое его влияние было признаваемо, как факт в обществе и в литературе, только значительное время спустя после его Пушкинской речи, смиренной кончины и торжественнейшаго погребения.

Как объяснить такую медленность усвоения правильных взглядов? как понять, что Достоевский и при жизни и еще лет десять после своей кончины, считался в нашем обществе, хотя и талантливейшим писателем, но только лишь одним из писателей, а находить в его творениях целое откровение, целую безду света, как бы ворвавшагося в темную комнату, люди решались так постепенно и робко, пока им не сказали о том авторитеты их, начиная с Л. Н. Толстого, который при всей своей осторожности на похвалы, заявил печатно в 1881 году, что он вновь перечитал «Бр. Карамазовых» и пришел к убеждению, что это лучшее из всего прочитаннаго им, т. е. из всей русской и иностранной литературы. – «Увидите Достоевскаго и скажите, что я его люблю» – заключил свое письмо об этом помянутый автор.

Правда, с того же 81–83 года явились в русской публике и печати востоженные и смелые панегиристы Феодора Михайловича, среди которых отличался достойнейший профессор университета, славянофил О. Ф. Миллеръ³¹, выступивший с целым рядом лекций о Достоевском, которыя он говорил или читал при огромном стечении публики в различных общественных залах. Это был высоко искренний, христианскаго направления публицист и оратор с душою кристальной чистоты, всегда окруженный восторженными слушателями студентами, которые во главе многочисленной публики, почтили профессора поднесением огромнаго венка с надписью: «Достоевскому и его истолкователю». Публика долго и радостно рукоплескала, приветствуя своего трибуна.

Невольно приходит на мысль, насколько искреннее и честнее была тогдашняя публика, особенно сравнительно с позднейшей.

Найдутся ли теперь, среди современников, подобные общественные трибуны и при том в такой же степени чуждые всякаго низкопоклонства и лести пред слушателями.

Кстати упомянуть о том, что лет через 5–6 после описаннаго события, сам Орест Федорович был погребен на Смоленском кладбище, претерпев пред смертью несправедливое гонение от министерства народного просвещения по поводу одного неосторожнаго выражения, которое так жестоко сократило его жизнь.

Прибавим от себя, что он был глубокий христианин, любивший читать в университетской церкви паремии и часы, правда тоном декламатора, несколько шокировавшим часть наиболее строгих слушателей, но не лишавшим самого чтения непосредственной искренности.

Он, как родился, так и умер, чистым девственником. Думаю, что ему теперь было бы лет 90–95 от роду.

Пора нам возвратиться к ответу на вопрос о столь медленном проникновении новых идей в умы и сердца публики.

Садоводы и земледельцы знают, что благородныя зерна на хорошем черноземе не так скоро дают ростки, как сорныя травы на песчаной почве, посыпанной по каменью.

Зато это влияние, это усвоение новых идей, постепенно, как «зерно горушнее» усиливается все крепче и крепче, дает прекрасные ростки, которые, по слову Христову, разростаются постепенно в пышный куст и даже дерево, укрывающее своими ветвями птиц небесных и зверей земных.

О Достоевском я печатался не однажды, но все-таки его творения, как неисчерпаемое море, еще далеко не все разъяснены мною, а другие публицисты, писавшие о нем, особенно левые, только затемнили смысл его идей, его образов, его моральных и богословскых разсуждений. Большинство последних удовлетворялось тем, чтобы как-нибудь опачкать его память и не могло удержаться на почве безпристрастия, а прежде всего обнаруживало свою личную злобу на этого несравненно великаго человека и писателя, который подобно другим гениям-гигантам, то бесил атеистов своими вполне объективными разсуждениями, то примирял между собою идейных врагов и возвращал их к вере во Христа и к любви к России и к русскому народу.

Мы уже упоминали в печати, что ряд его повестей можно уподобить всенародному училищу с классами низшими, средними и высшими, через которые он проводит читающее русское общество. Он начинает с того, что чувства добрыя он пробуждал не «лирою», а печатным словом. Затем, взяв в свои авторския руки сердце читателя, он влечет его к признанию высших качеств в русском народе взамен того презрения, с которым к последнему относился наш интеллигент 60-х и 70-х годов. В дальнейших своих повестях он укреплял читателя, уже отдавшагося в его нравственное руководство, – укреплял в том убеждении, что русский народ и добрее и лучше представителей «просвещеннаго общества», которое на самом деле погружено в глубокую тину сословных предразсудков, хотя и утверждает свою полную от них отрешенность.

Вспомните его «Идиота», «Униженных и Оскорбленных» и «Бесов» да еще раньше того изданную автором повесть «Бедные люди» и сопоставьте содержащияся там идеи с церковными песнопениями в честь Св. Иоанна Златоуста, которому мы поем:

«Усть твоих яко же светлость огня возсиявши благодать, вселенную просвети: не сребролюбия (безкорыстие) мирови сокровища сниска, высоту нам смиреномудрия показа».

Достоевский доказывает в своих типах, что смирение, вопреки общему мнению о нем, не есть только индивидуальная добродетель, и при том в глазах многих современников сомнительная, а и сила общественная, оказывающая громадное влияние на окружающую среду, влияние по большей части незаметное для последней, а иногда и для того, кто его оказывает.

Вот кн. Мышкин, скромный молодой человек, только что вышедший из психиатрической больницы. Он не читает собеседникам нарочитой морали, даже сам стесняется их, но они, почуяв благодатную струю его откровений, волнуются, смягчаются сердцем, переживают внутреннюю бурю борьбы и, наконец, лед застарелой гордыни и сердечной черствости незаметно тает и освобождает их сердце для восприятия высших Евангельских настроений, сначала довольно поверхностно воспринимаемых и даже с рецидивами прежней порочности и злобы, а потом постепенно усваиваемых ими, как подлиннаго содержания своей души. Подобный же внутренний процесс переживают под пером автора и другие типы, то быстро и бурно, как центральный тип другой повести «Подросток», то чрезвычайно медленно и несознательно для самих себя, как Раскольников в «Преступлении и наказании» – то в своем внутреннем сознании, то при участии и даже под активным воздействием или даже под прямым влиянием по христиански настроенных идеалистов, таково нравственное возрождение «Подростка» под влиянием Макара Алексеевича, Дмитрия Карамазова под влиянием его брата Алеши, наконец, мальчика Коли Красоткина под его же влиянием.

Конечно, такому благодетельному возрождению в повестях Достоевскаго являлись нередко способствующия обстоятельства со стороны, например, болезни, смерть близких, семейныя несчастья и т. п. («Подросток», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные»). Можно и должно сказать, что такое нравственное возрождение, предваряемое мучительною внутреннею бурею в человеческом сердце, является центральной и главной темой всех повестей нашего автора, его любимою темой, и не «жестокий талант», каким хотел изобразить нашего писателя глупый и лживый публицист Михайловский, а любящий друг человечества открылся в гениальной личности Достоевскаго.

Да. Он любил прежде всего человека, как бы глубоко не искажен был в нем образ Божий, как бы не упорны были его заблуждения и развращенность его души.

Эта любовь к человеку, как к таковому, и была основным свойством нашего писателя.

Он был прежде всего человеколюбцем, а затем уже, не по нисходящей градации его симпатии, а по постепенности обнаружения этих свойств для читателя, – христианином, православным христианином, русским патриотом, славянофилом, монархистом и т. д. Последния три качества имели в его душе значение выводных из первых трех, как абсолютных и совершенно свободных.

Итак, далеки от истины, а по большей части и от искренности те критики и публицисты, которые видят в нашем писателе либо политическаго, либо клерикальнаго трибуна.

Свободно предавший свою душу Христу и страстно работая над проповедью нравственнаго возрождения человечества, Достоевский делал это великое дело не потому, что был сыном Православной Церкви, славянофилом и монархистом, но самое Православие и славянство и русскаго царя и Св. Церковь он любил потому, что считал эти начала во-первых согласными с истиною, а во-вторых потому, что считал их действенными для нравственнаго возрождения человека вообще и согласными с народно-патриотическими стремлениями, сохраняющимися в благороднейших душах лучших людей.

Перейдем же теперь поближе к самому содержанию его повестей и выскажем те выводы, которые замалчивает наш великий писатель, предоставляя делать эти выводы самим читателям, что свойственно вообще наиболее талантливым писателям, как например Крылову, в большинстве его басней, Грибоедову в его «Горе от ума», далее Пушкину в его «Онегине», Лермонтову в его «Странном человеке», Гончарову в его «Обыкновенной истории» и «Обрыве» и т. д.

Прав был далеко несимпатичный нам критик Белинский и многие другие писатели, нетерпевшие в литературных произведениях прямой морали, но требовавшие, чтобы моральные выводы из их писаний делали сами читатели: такой способ – предоставление выводов на волю читателя, конечно, доступный только крупным талантам литературы, является самым действенным и прочным. Такого правила держался и Достоевский, который долгое время удерживал свое перо от прямой проповеди религиозных истин в повестях и романах и допускавший ее наряду с проповедью патриотическою только в тех немногих публицистических статьях, которыя выходили из под его пера в «Дневнике писателя» и в знаменитой Пушкинской речи, но не в повестях и романах.

Самое упоминание о христианской религии он допустил только в позднейших своих повестях и разсказах, начиная с «Подростка» (около 1870 года), а раньше о Боге и Христе за и против говорили только его герои, а сам он заговорил о Них и о Православной Церкви только в «Братьях Карамазовых», да и то словами своих литературных героев, когда его влияние на умы и полное доверие к нему читателей достигли уже полной силы, а критика, хотя подчас и грубая, приняла участь Моськи, лающей на слона; большинство же, огромное большинство читателей, было настроено к нему так, как выражался Некрасов о гениальных талантах:

"Становись перед ним на колени,

Увенчай его кудри венком».

Мы упомянули о том, что основной идеей Достоевскаго была идея религиозная, православная и на ней-то основывались все его политическия и патриотическия симпатии и идеалы. Таковы его статьи по Восточному вопросу, а равно и те, которыя касались внутренняго строительства России, преимущественно в «Дневнике писателя», где он писал о походе Скобелева в Ср. Азию и о проведении в Сибирь и Туркестан железной дороги, что осуществилось только через 10 и 20 лет со времени выхода соответствующей книжки и журнала, оказавшейся его предсмертной исповедью.

Прошу заочнаго разрешения у читателей остановиться еще на некоторое время на личности Достоевскаго.

Мы подчеркнули руководящия идеи его религиозно-философских взглядов и упомянули о том, что автор избегал до выхода «Бр. Карамазовых» излагать свои религиозныя убеждения, подводя к ним читателя, как бы добровольно, через выясняемую связь событий жизни своих героев и через указание их жизненных исходов – обыкновенно трагических, но иногда светлых и примиряющих.

Но мы намеренно умолчали пока о двух малозаметных его очерках фантастическаго характера – «Сон Смешного Человека» и еще менее заметнаго краткаго разсказа «Бобок».

Между тем, в этих двух литературных очерках автор более открыто излагает свои религиозныя убеждения, прикрывая их фантастической вуалью, дабы отклонить от себя обвинение в тенденциозности.

Позволим себе остановиться на этих небольших разсказах нашего автора, через которые раскрываются под светскою формою его чисто церковныя убеждения высокого философскаго и психологическаго достоинства. Своего «Смешного Человека» автор издал в виде очередного номера журнала «Дневник Писателя» извиняясь, однако, перед читателями в том, что вследствие переутомления и недомогания, он отступает от программы публицистическаго издания в область безбрежной фантазии, но и в этой области автор проводит совершенно определенно идеи своего религиозно-философскаго мировоззрения.

В «Сне Смешного Человека» наш автор прикровенно излагает христианское учение, следуя за повествованиями Библии о падении наших праотцев, Вавилонском столпотворении и других откровений Божьяго Домостроительства.

Этот Сон был для автора реакцией против одного черстваго поступка и направил его волю к искуплению последняго. Именно Достоевский представляет себя отказавшимся от требовавшагося благодеяния сироте, а весь его Сон заключается в раскрытии мировых судеб, которыя призывают людей к сердечному взаимоучастию, причем этот принцип является под его пером двигателем Божественнаго мироздания и совершенно исцеляет его желчное настроение на сентиментальное, так что, когда автор проснулся от своего сна, то первым его решением является «непременно разыскать того сиротку и устроить его участь».

Самая повесть представляет автора летающим по эфиру между планетами и восторженно приветствующаго дорогую родную землю.

Как это далеко от взгляда на него, как на суроваго пессимиста, и обладателя «жестокаго таланта!»

Падение рода человеческаго автор представляет несколько подобно Льву Толстому, как отступление от непосредственнаго послушания Творцу в область самочиннаго умственнаго развития, а последствием такового падения являются у него историческия заблуждения людей, война и другия явления ложной цивилизации, за которыми ослепленные люди гонятся «в надежде славы и добра», а встречают вечно разочарование.

«Сон Смешного Человека» явился как поправка к Тургеневскому разсказу «Довольно», на каковой разсказ наш автор написал едкую сатиру в «Бесах», изобразив Тургенева под видом Кармазинова, а его фантазию «Довольно» под видом тоже фантастическаго очерка «Мерси».

Что касается до другого фантастическаго разсказа «Бобок», то здесь автор изображает себя задремавшим на городском кладбище и вслушивающимся в разговоры недавно умерших покойкиков под землей.

Трагизм тут перемешивается с комизмом. Покойники жалуются на неудобство своего положения и на невыносимый смрад, которым они обдают друг друга. Но смрад этот не физический, а духовный, выражающий их нравственную порочность.

Самое же положение этих покойников, на которое они приговорены на 40 дней, является по разсказу последним увещанием к покаянию. Однако, никто из них каяться не желает и они единодушно решают эти последние дни своего сознательнаго существования в полусгнившем состоянии провести как можно веселее и для этого развлекаются автобиографическими разсказами при условии «отнюдь ничего не стыдиться, а говорить все откровенно». Конечно, содержание их разсказов оказывается еще более отвратительным, чем тот смрад, который исходит из их могил. Читатель, вероятно, понимает, что здесь раскрыта нераскаянность грешников и их ожесточенность в зле.

Мы проговорились, что Достоевский в этих двух разказах, написанных им, в разное время, вполне определенно выразил свои церковныя верования, хотя и в шуточной форме.

Наконец, пора нам обратиться и к его главной повести «Братья Карамазовы», в которой он уже совершенно неприкровенно излагает свои религиозные идеалы, однако, ни на шаг не отступая от задачи объективнаго описания жизни. Он смело приводит читателя в монастырскую обстановку, которую и раскрывает во всей ея духовной красоте, впрочем не замалчивая и тех уродливых явлений монашеской жизни, которыя, однако, изображаются автором именно, как отступление от нормы монастырскаго быта под влиянием человеческих недостатков или ложно понимаемых задач монашества, а равно и общенародных суеверий.

Совершенно не права критика этого обширнаго романа, обвиняющая автора в том, будто он искусственно противопоставляет жизнь монастырскую жизни светской, находя в последней только одно злое, а в монастыре только одно доброе.

Конечно, такие типы, как Ф. П. Карамазов и его компания при самом безпристрастном описании их встреч с монахами не могут не обнаружить резкаго контраста, но и монастырь не чужд отрицательных типов в роде изувереннаго о. Ферапонта, лукаваго и льстиваго монашка из обители Сильвестра Обдорскаго (читай – Павла Обнорскаго) и т. д.

Впрочем, обходя второстепенных героев повести и в частности притекавших в обитель глупых барынь, а также и противоположных типов народных, т. е. глубоко верующих смиренных женщин-богомолок, исполненных высокаго стремления души к христианской праведности, пора нам уже сосредоточить внимание на главном авторитете монастыря – старце Зосиме.

Уже писано было в нашей литературе, что в этом старце Достоевский объединил два реальных типа – старца Макария († 1860) и старца Амвросия († 1892), а самый монастырь с его скитом возстановляет и свнутри и снаружи Введенскую Оптину пустынь Калужской губернии, сосредоточившую в своих стенах не только деревенских простецов, но и людей интеллигентных – благочестивых юношей, офицеров, оставивших военную службу ради спасения души, а также и некоторых писателей (К. Н. Леонтьев), а частнее – целый кусток молодых идеалистов, собравшихся в 50-х годах под крылышко старца Макария сперва в качестве простых послушников, а потом разосланных Синодом в духовныя миссии в Палестину, Константинополь и др. места.

Они-то и собирали в Оптиной пустыни большую святоотеческую и вообще богословскую, а отчасти и философскую библиотеку и пользуясь знаниями греческаго и других восточных языков, переводили с них на язык русский некоторыя святоотеческия творения, привлекая к своей работе внимание даже такого высокаго авторитета, как блаженной памяти митрополит Филарет, дававший на отзывы Оптинских старцев некоторые переводы святоотеческих творений, сделанные профессорами Московской Духовной Академии.

Вот почему нельзя согласиться с критиками Достоевскаго, не признававшими возможности пребывания в монастыре «высокоученых монахов» и находивших в упоминании о них только тенденцию автора восхвалять и превозносить монашество.

Должен прибавить к этому, что самые симпатичные и возвышенные типы среди русскаго монашества – это те представители последняго, которые совмещали долголетний подвиг в суровых простонародных монастырях с богословским образованием.

Наше светское общество относилось к ним с исключительным уважением и даже благоговением, а их сочинения духовнаго, аскетическаго содержания расходились по рукам даже мирских людей с гораздо большим успехом, чем сочинения профессоров Духовной Академии, обыкновенно невыходившия за пределы кругов духовнаго сословия.

Именно Оптина пустынь соединяла в своих стенах представителей обоих разрозненных сословий – дворянства и простого народа, как это мы видим в населении монастыря, описаннаго в «Братьях Карамазовых». Духовный возглавитель этого разнороднаго монастырскаго братства старец Зосима изображен, как бывший офицер, оставший военную службу по влечению своего сердца, причем последний толчек, выведший его из военнаго строя, был его отказ принять участие в глупой дуэли.

Такой автобиографический разсказ этого старца содержит в себе еще и указание на непосредственно последовавшее после его удаления из привиллегированнаго сословия теснейшее сближение его с простым народом в лице своего бывшаго деньщика, а затем и всех добрых христиан, жителей деревни.

Кстати сказать, подобный переход, как бы из одного лагеря в противоположный, описывается Достоевским и в более ранних его повестях, когда он еще ничего не писал о монастырях и монашестве, но последнее заменялось в подобных картинах вообще народом, как живущим на совершенно других основаниях сравнительно с образованным обществом. Так в «Бесах» один из центральных героев повести Степан Трофимович, покинувший интеллигентную среду, сейчас же принимается народом, как свой человек, а в еще более ранней повести «Идиот», кн. Мышкин, удаленный из общества в психиатрическую больницу и вышедший оттуда нравственно возрожденным, привлекает к себе симпатии уже огрубевшаго и порочнаго полуинтеллигента и полумужика Рогожина, да и множество других примеров подобной ассимиляции ренегатов общества с простым народом можно привести из повестей Достоевскаго.

Оторванность общества от русскаго простого народа была для Достоевскаго постоянною болью, а сближение с простым народом ему представлялось как панацея разнообразных, скажем более, – всяких нравственных аномалий в жизни русскаго интеллигента.

Эту мысль с особенною силою и красотою наш автор изложил в «Пушкинской речи», подведя под такое определение и Пушкинскаго героя Алеко в «Цыганах» и Евгения Онегина и многих других.

Сближение с народным типами оказывает по Достоевскому благодетельное влияние на оторвавшагося от народа интеллигента, даже на каторге при непроизвольном сближении революционера нигилиста с уголовными преступниками.

Любил Достоевский указывать и на обратное влияние потерявших веру интеллигентов ка простых людей, которых первые сознательно или безсознательно развращали и губили; таковы некоторые типы в «Бесах», в «Братьях Карамазовых» и других повестях нашего автора, ламентации котораго о разделении русскаго народа на интеллигенцию и простецов производили даже тягостное впечатление на первую и считались преувеличением, но совершенно напрасно, в чем читатель убеждается из чистосердечных автобиографических признаний автора, настолько искренних, что устраняется всякая возможность возражать против его принципов.

«Благородный пансион в Петербурге отнял у меня веру, а каторга Сибирская в лице своих узников мне ее возвратила». Таковы слова великаго писателя.

На сих последних днях мы возвратились к изложению идей и идеалов Достоевскаго и, оставаясь верным его возрениям на жизнь, обнаружили известную дедукцию его убеждений, которым он оставался верен в своей разнообразной писателъской деятельности и как романист, и как мыслитель, и как христианин. Именно мы упоминали о том, что его авторская мысль была сначала совершенно чужда не только политической, но и религиозной тенденции, хотя убеждения его были самыя определенныя, а центром его внимания были живые люди, так что он выступал из области нраво-описательной в область публицистическую только тогда, когда его к тому нудила логика вещей; следовательно, какия бы то ни было его религиозныя и политическия суждения были не предпосылкой нраво-описательных эпизодов, а только выводами из того разнообразнаго материала, которым наполнялись страницы его творений.

Другое дело в его чисто публицистических сочинениях: здесь уже невозможно было ему уклониться от решения по существу различных нравственных и общественных проблем. Но и к таковым решениям он приближался с великою постепенностью, помещая их в своих толстых романах, иногда как бы не охотно, но по возможности, предоставляя читателю самому делать соответствующие в этих сличаях выводы. Впрочем и здесь он по возможности отдалял такие выводы от предшествовавшего им материала, так что в некоторых случаях читател даже затруднялся отвечать на вопрос, на стороне какого героя лежит симпатия автора и начинал понимать это только уже в конце повести, потому что автор долго долго держал читателя на эпизодах, хотя всегда характерных, но настолько отдаленных им от окончательных выводов этическаго характера, что только широко развитой ум читателя мог безошибочно раскрывать план многочисленных драм его романов.

Задержим нашу мысль на некоторое время на одной чисто специальной теме автора.

Не сомневаюсь при этом, что любимой темой его творений была христианская истина, именно бытие Божие, как всеправеднаго управителя жизни человеческой и пастыря человеческих душ. В этом смысле особенно интересно для читателей Достоевскаго дать совершенно определенный ответ на вопрос, на который постоянно наталкивались его читатели. Это вопрос не о бытии Божием, а о бытии диавола. По сему вопросу заявлялись различныя и с большой горячностью высказывавшияся мнения и сомнения в том, признавал ли Достоевский реальное бытие диавола, о котором он довольно часто и довольно пространно писал в своих романах: – или же не касаясь этого предмета по существу, наш автор с соответствующей ему глубиной мысли, ограничивался тем, что преимущественно перед всеми писателями русскими и иностранцами, рисовал диавольские элементы в душах своих героев, и хотя представлял на страницах своих романов как бы совершенно реальныя явления злого духа среди человеческаго общества, но олицетворял вь них безличную человеческую ожесточенность, злобу и лживость.

Русским читалелям в большинстве, особенно женщинам, весьма хотелось находить доказательства, что наш автор желал внушать читателю веру в личнаго живого диавола, искушающаго людей, но такое стремление читателей не было увенчено успехом, и при внимательном перечитывании повестей и романов Достоевскаго не трудно убедиться в том, что явлениях диавола, или как он выражался чорта, своим героям, обыкновенно в состоянии горячечнаго бреда, или глубокого сна, наш писатель сумировал внутренние процессы таких лиц, как Иван Федорович Карамазов, Свидригайлов и т. п. В наиболее сильном изображении автор обращается к этой теме, озоглавленной «Чорт» в Бр. Карамазовых, когда описывает горячечный бред Ивана Федоровича и изображает такой бред в виде продолжительнаго разговора с явившимся ему диаволом. Он делает это с такою жизненною правдою, что многие даже вполне серьезные читатели, остаются в недоумении, было ли это явление реальным, или оно служило только изображением той внутренней борьбы, которую переживал Иван Федорович, уже решившийся на тяжкое преступление Божией заповеди.

Подобное же состояние то бреда болезненнаго, то глубокого сна нервно потрясеннаго героя изображено автором в «Бесах» в лице (кажется) Свидригайлова, переживавшаго бурную борьбу голоса совести своей с богохульным замахом.

Бес-искуситель является на страницах Достоевскаго еще не один раз, хотя там тоже нет последняго слова автора (по крайней мере в большинстве подобных эпизодов), взирает ли он на эти явления, как на реальныя, или как чисто субъективныя переживания его героев, – но в этих второстепенных самооткровениях нашего писателя уже легче понять, что он имеет в виду только субъективныя состояния своих героев, а не явления мира сверхестественнаго.

С своей стороны мы не разделяем страха большинства нашей публики признаться в своей вере в нечистую силу, а напротив, заявляем совершенно спокойно, что мы признаѴ05;м ея реальное существование в качестве личных и сознательных злых духов и с своей стороны даже сожалеем, что Достоевский смотрел на эти вещи иначе, т. е. считал их субъективными состояниями своих героев. Однако, не можем отказать себе в преклонении перед тою глубиною анализа духа человеческаго и гнездящагося в нем часто зла, которое автор объективировал в вымышленных им явлениях бесов перед греховным сознанием его порочных героев.

Глубоко запускал Достоевский нож своего анализа в порочное человеческое сердце, но всякий раз извлекал его неповрежденным теми преступными картинами, в которыя погружалась душа его героев.

Эти картины греха и богоборчества предъявлялись сознанию последних и при том не только ожесточившихся в своих пороках и грехах, как Карамазовы, но и в людях меньше испорченных, даже почти невинных, как подростки девочки в «Бесах», не говоря уже о таких типах, как Ставрогин и ему подобные.

Большинство этих людей, связавшихся с бесами, кончают свою жизнь самоубийством и при том обыкновенно в кощунственной позе, как Кириллов и, сколько помню, тот же Свидригайлов, но во всяком случае представить этих грешников, как совершенно чуждых нам, обыкновенным людям, и провести глубокую грань между ними и нами, скромными обывателями, это значит погрешить против истины. Элементы преступности гнездятся в душе человека, даже искренно верующаго и потому считать Достоевскаго пессимистом нет достаточнаго основания. Напротив, повторяем, что он был определенный оптимист, но справедливо говорят те писатели, которые утверждают, что большинство героев Достоевскаго ходили между двумя безднами – доброю и злою, а его гениальность выражалась в том, что он съумел показать постепенность роковых колебаний и роковых падений и постепеннаго благодатнаго возрождения человеческаго духа из тенет греха, неверия и злобы. Подобная опасность нашего нравственнаго положения на этом свете есть высшая мораль, начертанная гением нашего единствевнаго мирового писателя и гениальный вариант древняго изречения, т. е. «mеmеnto mоrи».

Впрочем более глубокое проникновение читателя в творения Достоевскаго успокаивает наши души светлою надеждою в неистощимое милосердие Божие и нравственное возрождение человека.

О таковом возрождении Достоевский писал, конечно, гораздо реже и короче, чем о падении и погибели грешников и особенно самоубийц, но его очерки о покаянии до того умилительны, реальны и привлекательны, что назвать его «жестоким талантом», – как это сделал Михайловский, – это значит воспроизводить картину злой Моськи, лаявшей на слона, при чем побуждения этой Крыловской Моськи и господина Михайловскаго совершенно одинаковы: «ай Моська знать она сильна, что лает на слона».

Если бы картины человеческаго возрождения писал сладкоречивый Григорович, или подобный ему писатель, то это была бы еще небольшая диковина, но так как таковыя писал гениальный знаток человеческой души и человеческаго порока Ф. М. Достоевский, то такой факт возлагает на него венец неувядаемой славы.

Переходить ли теперь на описание картин нравственнаго возрождения в жизни обще-народной, русской и государственной?

При жизни своей, окончившейся более 50 лет тому назад, Достоевский нисколько не смягчал своих обличений окружающей жизни русскаго общества и народа. Об этом распространяться мы не будем, но он утверждает при том, что русский народ имеет то огромное преимущество перед прочими народами, что он предавался злу, т. е. разврату, жестокости и даже богохульству, только в страстных увлечениях, а из глубины совести не мог никогда похвалить злое начало ни преклониться перед ложью и пороком.

Нечто подобное утверждал и его антипод Щедрин-Салтыков в своем эпизоде: «Мальчик в штанах и мальчик без штанов».

Если же мы переведем свой взор от всех таких нравственных низин на возвышенные ландшафты жизни русских праведников, то найдем здесь такое огромное по числу и такое мощное по силе количество праведных душ, в чем нам поможет тот же Достоевский со своими положительными героями, – что взамен оплакивания людей порочных мы получим полное право заключить наш очерк словами поэта:

"В надежде славы и добра

Вперед смотрю я без боязни»

Достоевский был, вопреки заявлению его критиков, оптимист, непоколебимо веровавший в победительную силу добра и плодотворность проповеди последняго.

Под проповедью, как уже сказано, мы разумеем не прямое наставление, но раскрытие того прагматизма, который на внутренней борьбе человека с самим собой и с окружающими его влияниями обнаруживает победу добра над злом.

При этом не должно думать, что наш автор считает доброе начало всюду побеждающим, как это делал в своих повестях один из главных его почитателей, тоже писатель и довольно талантливый, но черезчур сентиментальный, Д. Григорович.

Отношение к возрождающему влиянию моральных начал у людей двоякое, потому что свобода воли не может быть отрицаема, а потому наряду с картинами нравственнаго вразумления, покаяния и исправления, у Достоевскаго встречаются типы, упорствующие в своих пороках и заблуждениях.

Как же они реагируют на проповедь нравственнаго возрождения?

Одни борются против нея долго и только тогда уступают, когда к этой проповеди присоединяется жизненная школа в виде семейнаго или личнаго несчастья, разорения или тяжкой болезни. В продолжении такой внутренней борьбы люди допускают самыя резкия выходки, нередко озлобляются и если так и останутся в своем ожесточении, то кончают помешательством и нередко самоубийством. Самый характерный тип такого озлобленнаго человека это Кириллов в «Бесах», маниак своей борьбы с религиозным чувством, объявивший борьбу с Господом Богом и при том семинарист.

Позволим себе сделать маленькое отступление. Многие писатели из духовнаго сословия не возлюбили Достоевскаго, как якобы недоброжелателя духовенства и духовной школы, каковым Достоевский, конечно, не был, и если он изобразил несколько весьма антипатичных типов духовнаго сословия, то это были у него не священники и не монахи, а так называемое серое духовенство, т. е. лица с духовным образованием, но непожелавшие принять духовнаго сана, а обратившиеся в чиновников-карьеристов, как водится с самым лжелиберальным флагом.

Таков был, кроме Кириллова, который был впрочем искренним нигилистом, еще другой тип, мало на него похожий, но очень характерный представитель этого самого «сераго духовенства» – Михаил Ракитин (в «Братьях Карамазовых») давший повод недоброжелателям автора обвинять его в антипатии к духовной школе и к сословному духовенству, впрочем такой тип в многочисленных повестях Достоевскаго, как вполне обрисованный, является единственным, чего не было бы, если бы антипатия автора касалась всего духовнаго сословия и духовной школы, о которой он ничего не говорит.

Справедливым остается только то, что положительные типы духовнаго звания у Достоевскаго берутся не из духовно-наследственнаго сословия, а из мира монастырскаго, и типы эти иносословные, т. е. бывшие военные, или юноши-гимназисты, как например, Алеша Карамазов.

Остановившись на таком отступлении от главной темы статьи, мы должны оговориться в том смысле, что остаемся глубокими почитателяма духовной школы, как безусловно самой лучшей в России, хотя далеко не чуждой глубоких нравственных ран.

Кроме того нужно сказать, что великие церковные авторитеты, даже те, которые проходили не духовную школу, а военную или гражданскую и вообще стали выше всяких случайных симпатий, относились к первой с полным уважением и благодарили Бога, если они прошли, хотя бы часть этой школы.

Впрочем излюбленный Достоевским и его последователями Оптинский старец о. Амвросий был студентом духовной семинарии и сохранил к ней самое сердечное отношение.

Не говорим уже о духовных авторитетах, прошедших полный курс духовной школы, как например тот самый, созданный Достоевским тип на покойнаго епископа Тихона (Задонскаго), а равно и живые действительные воспитанники духовной школы, ставшие впоследствие народными нравственными трибунами, как о. Иоанн Кронштадтский, при всяком удобном случае восхвалял духовныя семинарии и академии и посешая их, изливал самыя нежныя чувства к их питомцам.

Чтобы не отвлекаться еще дальше от нашей темы мы воздержимся здесь от подробной характеристики последних, представляющих собой совершенно оригинальный тип, а скажем только, что антипатичныя фигуры из их среды, описанныя у Достоевскаго, хотя и характерны, но отнюдь не являются преобладающими в духовной школе, а некоторым уродливым явлением, без какового не обходится ни одна среда.

Мы остановились на одном типе, который в противовес Раскольникову, так и не подчинился возрождающему влиянию добраго начала и после бурной борьбы с самим собой наложил на себя руки.

Тип этот не единственный у Достоевскаго: он же воспроизводится у него и в других литературных героях, хотя бывших в совершенно иных условиях жизни, чем Кириллов. Таков Свидригайлов в «Преступлении и наказании», тоже умертвивший самого себя, а в «Братьях Карамазовых» Смедряков, котораго загубили, т. е. лишили веры в Бога и довели до самоубийства, высокообразованные сверстники, а именно Иван Карамазов. Самоубийством же окончил свою земную жизнь и главный герой «Бесов» – Ставрогин, долго колебавшийся между верой и неверием и в конце жизни склонившийся в сторону последняго. Его-то и уговорил положительный герой той же повести Шатов, покаявшийся атеист и революционер, пойти на совет к заштатному епископу Тихону, но не воспринявший его увещаний.

Кстати сказать эта картина беседы заштатнаго Владыки с нигилистом Ставрогиным не была введена автором в свой печатный роман, но хранилась в рукописи с некоторыми другими повествованиями, подвергшимися той же участи и нашедшими свое место в печати благодаря участию оттуда, откуда всего менее можно было его ожидать, т. е. от немцев.

Приходится опять сделать отступление, благодаря которому мы имеем возможность обобщить все эти самоубийства героев Достоевскаго, описания которых вошли в его сочинения в урезанном виде или не вошли вовсе.

Мы уже печатали о том сообщении, которое мы слышали от достопочтеннаго старца Ефрона (крещенаго еврея), сделавшаго мне последнее уже на смертном одре. Он лично хорошо знал Достоевскаго и многих других литераторов и раскрыл мне интимную сторону некоторых описанных автором событий, в том числе и о причине злобы Смердякова против своего отца Федора Карамазова, чего автор не ввел в печать по дружескому совету К. П. Подедоносцева и М. Н. Каткова. Возможно, что они же отсоветывали Достоевскому печатать о посещении Ставрогиным Епископа Тихона, но уже, конечно, по другим побуждениям, для меня пока неизвестным, ибо в беседе покойнаго архиерея со Ставрогиным ничего, конечно, неприличнаго не было, что имело место в отношениях Феодора Карамазова со Смердяковым.

Все-таки тот факт, что эти драгоценныя страницы романа появились в печати первоначально в немецком переводе должен заставить покраснеть издателей русских, отдавших в чужия руки такое драгоценное литературное достояние.

Впрочем такое постыдное явление далеко не единственное в истории нашей литературы, ведь и известная апология величайшаго русскаго человека Патриарха Никона осталась ненапечатанной на русском языке, а появилась на английском языке в 6-томной истории Патриарха Никона, составленной английским богословом Пальмером.

Но возвращаемся к Достоевскому. Роковая участь его отрицательных героев, приговоривших себя к самоубийству, обусловливается в повестях Достоевскаго не только их ложными взглядами, но и тяжкими преступлениями, в которых они не хотели покаяться по своей гордости, таковы и Свидригайлов и Ставрогин, изнасиловавший двух малолетних и таким же оказался бы и Раскольников, тоже убийца, если бы его не привела к покаянию Соня Мармаладова, тоже грешница, но каявшаяся впродолжении всей своей молодой жизни.

Такова схема жизненной драмы у героев Достоевскаго: или покаяние и возвращение к христианским началам, или ожесточение, неверие и самоубийсво. Эта схема господствует в большинстве его творений и совершенно освобождает автора от обвинения его в том, будто у него было «розовое христианство», как писал неустановившийся до старости в своих убеждениях Константин Леонтьев, хотя и проведший последние годы своей жизни в чине монашеском и отпетый мною в Троицко-Сергиевской лавре в начале 90 годов.

Кстати сказать совершенно непонятно, почему К. Н. Леонтьев привлек к себе внимание публицистов Парижской ИМКИ, вероятно, именно вследствие своей незаконченности и неопределенности, которою характеризуются названные современные «философы» разных возрастов и положений. Во всяком случае участь Леонтьева разрешилась гораздо более благоприятно и достойно, чем его почитателей.

Немногим судил Бог возникнуть от колебаний молодости и даже преступлений в ту высокую гармонию духа и в то искреннее общение с Церковью и русским народом, котораго достиг Достоевский.

По его словам его духовное возрождение и нравственное общение с верующим народом началось на каторге в 60-ых годах 19-го столетия и завершилось еще задолго до его кончины, выразившись в своей совершенной форме в его «Дневнике Писателя».

Еще много, очень много можно писать и говорить о Достоевском, и хотя то, что до последних дней пишется о нем в самых разнообразных журналах по большей части также мало относится к делу, как например, известный трактат 18 века о пользе стекла, но это происходит по той причине, что в головах и сердцах рецензентов просто не хватает регулятивных понятий, определяющих значение нашего писателя и даже самое содержание его убеждений: но все же нельзя отрицать ни живого интереса большинства таких статей, ни той несомненной пользы, которая оказывает ознакомление с ними читателя.

Я прекрасно сознаю, что мои очерки не только не исчерпывают содержание этого великаго ума и великаю духа, но оставляют нетронутыми еще огромнаго запаса идей, образов и, скажем прямо, откровений, разбросанных на его безсмертных страницах. Однако, держась принципа лучше что-нибудь чем ничего, мы взяли на выбор несколько особенно потребных для нашего общественнаго сознания уроков этого единственнаго человека, которому с полным правом можно отнести вдвойне, то приветствие, которое группой русских поэтов было направлено к личности покойнаго Жуковскаго:

"Будь нам путеводной,

Будь вдохновительной звездой,

Дух целомудренно-свободный,

Умевший все соединить

В нерушимом полном строе

Все человеческое благое

И русским чувством подкрепить».

Действительно, такого совмещения нравственнаго космополитизма и русскаго патриотизма наше общество стыдилось, и хотя оно далеко было от нигилизма, но, чтобы опознать свое духовное родство с чисто русской народной жизнью и народными верованиями, понадобились особенно потрясающия события, к которым нужно отнести во-первых Отечественную войну 1812 года, затем войну Балканскую 1877 года, а равно и поразившия нас в самое сердце народныя бедствия, как например, зверское убийство благодетеля нашего народа Императора Александра II, а равно и кончину самаго Достоевскаго, последовавшую через полгода после Пушкинских торжеств в Москве и через год после кончины незабвеннаго Государя.

Многосторонни были откровения и открытия Ф. М. Достоевскаго. Колумб открыл Америку, а Достоевский открыл русскому обществу Господа Иисуса Христа, котораго раньше знало духовенство, простой народ и отдельные мыслители нашего общества.

Силу влияния христианских идей и Христова учения Достоевский наглядно показывал в совершенно объективно раскрытых им картинах русской жизни. В них он не уменьшает силу человеческаго зла и его упорство в покорении своей воли Христу и Евангелию. Напротив, никто из писателей русских не мог так картинно и глубоко описать упорство, с которым горделивая душа человека долго борется против благодатнаго воздействия на нее Христа и его проповедников.

Наиболее сильныя картины подобной роковой борьбы вы найдете в его романах: «Бесы», «Преступление и Наказание», «Униженные и Оскорбленные», скажу прямо – во всех его произведениях почти без исключения.

Вот почему одни из его рецензентов и критиков (правда неискренние) так и застряли своим неглубоким умом на картинах этой борьбы и, закрывая глаза на то, что она кончается у Достоевскаго победой добра и веры (смерть Стефана Трофимовича в «Бесах») и разрешается либо в искреннем покаянии грешника, либо в его полном отчаянии и самоубийстве, если он не послушался призывающаго голоса Божьяго и сам на себя наложил руки. Такова печальная участь Свидригайлова, Ставрогина и других, о которых мы уже упоминали.

В таком двояком исходе нравственной борьбы в человеческом сердце Достоевский показал себя строго объективным мыслителем и писателем.

Конечно, он мог повести за собой доверившихся его авторитету читателей и довести всех своих типов до раскаяния и спасения душевнаго, как это было свойственно писателям 19 века сентиментальнаго направления, но дорожа истиною, как самым драгоценным достоянием литературнаго гения, Достоевский не мог закрывать глаза на то, что среди его современников, да и вообще среди людей, несомненно есть погибающие на веки, как это ни грустно признать. Сюда относятся все случаи самоубийства его героев, так мастерски им описанные, что побудили одного из недалеких, хотя и с большими претензиями писавших критиков его, признать Достоевскаго в качестве – «жестокаго таланта» вопреки другим его критикам, упрекавшим его за сентиментализм.

Еще другим преимуществом. Достоевскаго пред прочими писателями психологами является то обстоятельство, что он разсматривает своих героев не только в определенный момент их жизни, их внутренней борьбы, но и в продолжении целых периодов последней до самой гробовой доски, и даже пытается в нескольких штрихах коснуться их посмертной участи, как например в фантастическом разсказе «Бобок», написанном под влиянием некоторых церковных преданий, а еще более – под влиянием анализа их душевнаго состояния перед смертью.

Чтобы оградигь себя и свое перо от кощунственных насмешек, наш писатель вводит в этот разсказ фантазию – сатиру, но глубокий богословско-философский смысл его при всем том сохраняет свое непоколебимое значение.

Чтобы освоиться с богословскими убеждениями Ф. М. Достоевскаго, должно внимательно прочитать «Сон смешного человека», затем монолог Мармеладова в «Преступлении и Наказаний», а в особенности предсмертную беседу старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», которую я никогда не мог читать без слез; надеюсь и вы прослезились любезный читатель.

Итак, не закрывая своих глаз над печальной участью нераскаянных грешников, Достоевский везде и совершенно справедливо видит победу Христа над злом, либо в виде окончательнаго раскаяния его врагов, либо в безутешной и безсильной погибели последних.

Более отрадное будущее наш автор предусматривает в жизни русскаго народа. Он постоянно подчеркивает ту особенность народной совести, что она всегда готова признать зло – злом, а добро – добром. Призвание же Божиих избранников в роде старца Зосимы, Алеши Карамазова и других заключается по Достоевскому в том, что они имеют силу и врожденную способность вызвать к жизни то таящееся в глубине человеческих сердец или безсильно борющееся в них доброе начало, которое, получив опору в сочувствии искренняго ближняго, быстро крепнет и вызывает своего носителя, хотя бы еще неустановившагося подростка, на активный бой за правду, за веру, за добродетель. Таково было влияние Алеши Карамазова на Колю Красоткина и к подобной же эволюции подводил наш автор и другого Колю в «Бесах» и, наконец, Подростка.

Касательно приближавшагося революционнаго переворота Достоевский не разделял того самоувереннаго мнения большинства русскаго общества, которое по поводу всякого неудавшагося покушения на Высочайших особ горделиво насмехалось над затеями революционеров, признавая эти затеи безсильными угрозами, как лягушка на вола. Напротив, в «Бесах» он хотя и с презрением, но и с признанием опасности этих затей, заявляет, что, если даже революция будет иметь успех в России, то ея разрушительныя действия не оставят глубокаго следа на жизнь нашего государства и народа, но через несколько лет эти следы безрезультатно исчезнут, а жизнь народа, вразумленнаго горьким опытом, пойдет вновь по своему историческому руслу и русский народ, как исцеленный Евангельский бесноватый, усядется к ногам Спасителя оболченный и смыслящий и будет по примеру того исцеленнаго поведать всюду, как исцелил его Господь от беснования.

Первая часть пророчества Достоевскаго, как мы видели, исполнилась во всей силе: исполнится ли вторая – отрадная часть этого предсказания, на то надо ждать указания свыше.

Все это касается событий политических и вообще событий, а внутреннее вразумление народа нашего следует признать уже совершившимся. Теперь все поняли, что никакого освобождения революция народу не дала, а напротив подвергла его, еще недавно свободнаго и смелаго, тягчайшему рабству своим же подонкам, отнимающим у него не только насущный хлеб и жилище, но и то, что всего ему дороже, т. е. св. веру и Православную Церковь. Будем надеяться, что народ наш вскоре разогнет богатырскую свою спину и покажет поработителям своим «суковатую дубину».

И чем глубже и всесторонне постарались большевики подавить в нашем народе все святое, тем сильнее он, как река, опрокинувшая запруду, сбросит с себя постыдное иго рабства и заживет широкою свободною жизнью, завещав своему младшему поколению не верить впредь лукавым обольстителям, а дорожить самому данною ему законностью и свободою.

Пора спросить самого Достоевскаго, что он особенно ценит в своих произведениях, – какую идею и в частности философскую, он в них отмечает. Об этом мои более усердные читатели должны знать, но к сожалению на такой вопрос до последняго почти времени никто не брался отвечать. Да и я сам ответил на него как бы вскользь, в своей книжке о Достоевском (Словарь е. t. с.), подавленный огромным материалом идейнаго содержания его творений. Именно я упоминал о таких его словах, которыя привожу теперь по памяти.

Мерзавцы упрекали меня за простонародную мужицкую веру, а того не понимают, что вера моя прошла через огонь таких возражений против нея, до которых не додумалась вся современная Европа. Первое возражение – сравнительно малая распространенность христианских истин, их сравнительная непопулярность, а также то обстоятельство, что сила общественная действует все по-прежнему эгоистическим мотивом, как бы игнорируя те разъяснения и указания, которыя даны нам в учении Евангелия. Напротив учения политическия и моральныя направляются по прежнему языческому руслу, не желая считаться с Евангелием и вообще с учением Спасителя.

Вот это и составляет предмет перваго возражения, высказаннаго Великим Инквизитором против Евангелия, возражения повтореннаго и опровергнутаго нашим писателем.

Второе возражение – наличность в мире тяжких страданий и при том незаслуженных, страданий невинных младенцев.

Первое возражение составляет содержание «Бунта Ивана Карамазова», а второе, – его разсказа о смерти Ильюшечки и прочих повествований из жизни детей, из последних можно заключить, что так называемая детская невинность – вещь весьма условная, что злое начало вкрадывается в детскую душу вместе с пробуждением сознания, хотя на первых порах земной жизни добрых начал в детском сердце несравненно больше, чем злых.

А что касается сетований героев повестей Достоевскаго о слишком узком якобы влиянии Евангельских идей на общественную жизнь, т. е. о том, что христианство не удалось и остается достоянием только немногих нравственных героев, то здесь справедливо лишь указано на последнее обстоятельство: нравственных героев действитель на земле немного, но именно через них Евангельския идеи широко разливаются по поверхности человеческих сердец. Их немного этих героев, но куда бы они не появились, везде происходит религиозно-нравственное брожение, последствием котораго является раскаяние одних, мучительная борьба в сердцах других и нравственная смерть, а то и прямое самоубийство третьих, нежелающих исправиться и немогущих оставаться носителями этой борьбы. Таковы типы Ставрогина, Смердякова, Кириллова и вообще всех немалочисленных самоубийц, выведенных на страницах повестей Достоевскаго. Последний прямо заявляет, что ответом на оба радикальных возражений против христианства служит весь его роман «Братья Карамазовы».

Критика не бралась кажется ни разу пояснить читателям, в чем заключается его опровержение обоих возражений против Евангельскаго учения, но мы категорически убеждены в том, что иного объяснения названных опровержений и быть не может. Кратко формулируя их, должно установить так – невинных страданий среди людей нет, а Христова вера и Евангельские идеалы всепобедительным потоком наполняют жизнь и преодолевают встречающияся препятствия, но обыкновенно не непосредственно через своих первоначальных проповедников, а через их учеников и последователей.

Таковы были Алеша Карамазов, а впоследствии Коля Красоткин и еще раньше, и в высшей степени, старец Зосима (бывший прежде офицером), а косвенно многие другие герои Достоевскаго, не исключая женщин вроде Сони Мармеладовой, далее подруги Ставрогина и других. К числу их относятся менее отчетливо начертанные типы, например, мать главнаго героя «Подростка», а также светлые, хотя и недорисованные типы, «Бедных людей» и вообще второстепенных положительных героев и героинь, которые являлись главными симпатиями автора, как проповедника, правда осторожнаго, но нередко возвращающагося к своей излюбленной идее христианскаго смиренномудрия. Кто лишен последняго, тот является не учителем, а мучителем своих друзей, как например, тот ростовщик, влюбленный в свою жертву, но своей гордостью доведший ее до самоубийства.

В этом смысл основного вопроса, который усвоен автором для всех поборников добра и правды: «взять ли силою или смиренною любовию»; надо отвечать: «возьму смиренною любовию».

Отсюда вывод общаго характера – разницы между общественными добродетелями и добродетелями личными не существует, но усвоенная добродетель, даже независимо от решения ея носителя, вырывается из его внутренняго мира, как светлый светильник и привлекает к себе окружающих, как сказал Господь об отшельнике Иоанне Крестителе: «Он был светильник горящий и светящий, а вы хотели малое время порадоваться при свете его» (Иоан. 5, 35).

Заметим кстати, что слова эти были сказаны о суровом отшельнике, обличителе, котораго популярность была, однако, так сильна, что авторизовала другого высшаго учителя Иисуса Христа, неоднократно ссылавшагося на указание Своего Предтечи.

Искренние почитателя Достоевскаго должны были бы прежде всего узнать, какия заслути перед человечеетвом он сам себе приписывает, но в их многочисленных изданиях сочинений нашего автора и в их статьях о нем, нам не удалось найти даже намеченной задачу разгадки его идеалов: последние просто обходились и разбор их заменялся обсуждением вопросов весьма второстепенных, а расписаться в своей неспособности проникнуть в глубину помянутых идеалов, о! для этого у наших публицистов и критиков не хватало – ни глубокомыслия, ни честности.

Вообще, если Достоевский на Пушкинском юбилее справедливо закончил свою вдохновенную речь словами, что Пушкин оставил нам после своей смерти загадку о значении своего творчества, – то Достоевский таких загадок оставил нам по несколько в каждой своей повести.

Искренние читатели его произведений усваивали себе хотя некоторую часть его идеалов и даже проникались его энтузиазмом, но выразить причины своих восторгов они не умели главным образом по двум причинам. Во-первых самая речь светских людей так бедна терминами, определяющими духовную жизнь человека, что обычный читатель, хотя и чувствует высоту и трогательный характер авторских идей, но чтобы повторить их, не находит соответствующих выражений. Другая причина того, что главные принципы великаго писателя остаются невыясненными, заключаются в антипатичности их для поверхностных и шаблонных мыслителей, которые чувствуют себя неудовлетворенными пока не обнаружат пресловутаго «оппозиционнаго элемента» в своем творении. Нам известно, что многие редакторы наиболее распространенных журналов и газет отказывались иногда печатать прекрасныя по их же отзыву произведения пера только потому, что не находили в них «оппозиционнаго элемента».

Свою любовь к ближним вообще и к русскому народу в особенности Достоевский изливал прежде всего на русское юношество, начиная с маленьких детей и кончая взрослыми молодыми людьми.

Вторая персона его главной повести «Братья Карамазовы» был 13–14-летний мальчик Коля Красоткин, души котораго успела уже коснуться преступная рука озлобленнаго нигилиста и завистника Ракитина.

По своей детской доверчивости Коля повторял его фразы атеистическаго характера, но высоко ценя нравственное начало жизни и русскую правдивость, этот мальчик не дал скверному нигилисту врости в свою душу, но как натура богато-одаренная, он носил в своем сердце зачатки высоких идеалов, ненавидел ложь и притворство, заступался за страдальцев и вообще за правду, и хотя он мог бы совсем пропасть, если бы не встретился с Алешой Карамазовым, но привязавшись к последнему всей силой своей молодой души, он начал быстро и глубоко усваивать его убеждения и, по-видимому, даже отказался от всех догматов нигилизма.

Кроме того, этот живой и подвижной, как ртуть, юный подросток, являвший собою пример необыкновенно ранняго развития, был исполнен непосредственнаго глубокаго сострадания ко всем обиженным людям и даже к домашней собачке.

Подобныя черты Достоевский указывал и в «Подростке» и в несколько напоминавшем такой тип мальчике Иволгине, а в раннейших его повестях – в «Маленьком Герое», а равно и в товарищах умиравшаго Ильюши, которых он всех объединил в комнатке последняго, сперва живого а потом умершаго.

Вообще в изображении детей и подростков Достоевский превосходил самого себя в живости изложения и в поразительном реализме бытовых картин детской жизни.

Кто любит детей и юношей, тот никогда не забудет таких страниц его последняго романа, как те, в которых описана смерть и погребение Ильюшечки и знаменитая «Речь у камня» Алеши Карамазова.

Наш автор так любил эту зеленую молодежь, быть может главным образом потому, что в ея лице более сохранился чисто русский характер и русския убеждения, чем в людях зрелых и пожилых.

Он выражался прямо: «я на молодежь нашу надеюсь», т. е. как на будущее возрождение русскаго общества; в ней неистребимое стремление к правде жизни, хотя иногда оно же и повергает более нетерпеливыя натуры в дебри нигилизма и революции.

В «Дневнике Писатела» Достоевский прямо выражается так: «если читатель вас подчас охватывает какое-либо сладкое воспоминание о пережитых высоких моментах молодой жизни, то я вас горячо поздравляю».

Алеша Карамазов в своей «Речи у камня» увещевает своих молоденьких слушателей вспоминать часы, проведенные у болезненнаго одра, а затем у гроба Ильюшечки и говорит так:

«Если кому-либо из вас суждено развратиться душею и низко пасть в безнравственность, то такия вюспоминания, которыя связаны, с последними днями и с погребением нашего друга, могут поднять из самой глубокой нравственной пропасти всякаго человека».

Гоголь, котораго по замечанию известнаго философа Страхова, Достоевский дополнял и исправлял, тоже черкнул однажды эту же мысль: глубоко павший скупец Плюшкин, когда случайно вспомнил о своем школьном товарище, то его черствая душа моментально согрелась мягким светом и в голосе появился оттенок даже некоторой нежности.

Вот почему нам думается, что перечитывать детские разсказы и вообще повести о детях должно предлагать не этим последним, а напротив людям совершенно зрелым, пожилым и даже престарелым.

Во всяком случае те недалекие и неискренние люди, которые называли Достоевскаго жестоким талантом и меланхоликом, должны устыдиться такой безсмысленной клеветы и, прочитав хотя бы эти главы «Братьев Карамазовых», признать, что Достоевский, пережив столько страданий и проживший 4 года в обществе каторжников, сохранил нежную душу и остался неизменным оптимистом.

Так наш автор сам сознается, что свою первую повесть «Бедные люди» он писал «с восторгом и со слезами», а его глубоко-сочувственное отношение ко всем типам, податливым на благородное волнение, показывает, что такое же отношение к жизни ближних было свойственно ему и в дальнейшие годы и до самой смерти.

Чтобы закончить очерк об отношении Достоевскаго к детям, заглянем еще раз в один из более ранних его романов «Идиот».

Мы видели, что симпатичный характер русских детей Достоевский представляет как черту национальную, которая сохраняется в молодом возрасте отчетливее, чем в пожилом.

Но в отношении к детям Достоевский готов находить те же свойства и в иностранцах, особенно когда они войдут в соприкосновение хотя бы с одним русским человеком.

Такое соприкосновение испытали швейцарския дети, познакомившись с «Идиотом», под влиянием котораго они совершенно изменились и из самолюбивых эгоистов обратились в добрых христиан с нежным сердцем.

Здесь уместно будет заметить, что патриотизм Достоевскаго, его восторженное поклонение всему русскому не только не суживали его симпатий и не удаляли последних от иностранцев, но наш автор не только не лишал своего сочувствия иностранцев и иноверцев, но умел привлечь таковое к самым типичным, например, немцам и притом не только в области чисто моральной, но и религиозной.

Таково его описание судебнаго доклада немецкаго доктора Герценштубе о Димитрии Карамазове, который десятки лет помнил и с любовью повторял свой разсказ о том, как этот с виду глубоко раззращенный человек растрогал его старческое сердце, неожиданно возвратив ему подаренный им Димитрию мешечек с орехами и со словами – Gоtt dеr Ѵ40;аtеr, Gоtt dеr Sоhn, Gоtt dеr Неиlиgе Gеиst.

Вообще Достоевский объединил в этом типе все черты характера благочестиваго лютеранина и типичнаго немца.

Даже в чисто отрицательном типе смешного, ходульнаго полячка автор нашел симпатичную черту и в его горячем патриотизме.

Несколько затруднительно мне писать об авторе, как о почитателе русской женщины, хотя несомненно, что и об этом предмете Достоевский открыл высокоценныя страницы для читателей. Именно он начертал громадную силу женскаго сердца и его способность к безкорыстной самоотверженной любви супруги и матери, и что особенно ценно, – любви совершенно отрешенной от романтическаго начала и направленной к опекаемой ею родственнице или просто подруге.

Только когда эта совершенно безкорыстная и сверхприродная любовь сталкивается с любовъю чисто женскою, тут возникает мучительная борьба, а иногда и проявление черствости и даже жестокости.

Несколько омрачающим значение этой любви является то обстоятельство, что женщины нередко живут воображением и принимаются любить или даже обожать не действительный характер своего возлюбленнаго, но того воображаемаго героя, котораго они создали в своей фантазии.

Такова любовь Аглаи в «Идиоте», Грушеньки в «Братьях Карамазовых», неудавшейся невесты Ставрогина в «Бесах» и невесты князя Алеши в «Униженных и Оскорбленных». Это столковение симпатий бывает для женщины источником тяжких мук, наполняющих горькою чашею иногда всю их жизнь.

Во всяком случае привязанность женскаго сердца и глубже и постояннее, чем у мужчин, почему и обрекает первых на тяжкия и продолжительныя страдания то ревности, то сострадания порокам и падениям любимаго человека.

Особенно замечательна в этом отношении привязанность Сони Мармеладовой к Раскольникову, долго и постепенно, но неуклонно смягчавшей и, наконец, растопившей его ледяное сердце.

Особенную злобу критики возбуждало уважение Достоевскаго к монастырям и монашеству, а его заявление, высказанное устами старца Зосимы о том, что из монастыря выйдет спасение России, приводило их прямо в бешенство. Напротив, самое неприкрытое издевательство над Россией вызывало в либеральной публики дикий восторг и доставляло ругателям отечества бурныя овации. Вспомните лекцию одного полупомешаннаго оратора в «Бесах», который, упомянув о новых сравнительно гуманных порядках в современной ему русской жизни, высоко поднял кулак над головой и, покрутив им в воздухе, заключил свою нелепую речь такими словами: «но никогда Россия не доходила до такого безумнаго позорнаго положения, в коем она находится в настоящее время». –

«Зала завыла от восторга, продолжает автор, ибо что может быть отраднее слышать для русскаго интеллигента, как не подобныя слова, которыми топталось в грязь его отечество». Оратора на руках вынесли из залы, но он продолжал выкрикивать подобныя же ругательства при неумолкавших аплодисментах публики. А все это происходило в 60-ых годах 19-го века, каковая эпоха считается в либеральных кругах временем высокаго подъема русской мысли и благородных чувств.

Перейти ли нам к лебединой песни Феодора Михайловича Достоевскаго, т. е. к его Пушкинской речи и последовавшему за нею номеру «Дневника Писателя», которым и закончилось его литературное творчество.

О Пушкине писали давно и много. Его единодушно восхваляли, как поэта национальнаго, великолепнаго стилиста (таково выражение о Пушкине отвратительнаго критика Писарева) и даже (впрочем сравнительно редко) как русскаго патриота, но Достоевский обнаружил в нем нечто гораздо большее и прямо потрясающее, нечто такое, что ярким светом освещает через Пушкина дальнейший путь русской мысли и жизни в их устремлении к совершенству.

Достоевский указывает на то, что гений Пушкина был столько же национальным, сколько и всемирным. Он, едва ли не он один, умел так перевоплощаться в души своих героев, что в них сказывались для читателя все национальныя черты последних, и в то время, когда все герои Шекспира, Шиллера и др. гениальных писателей представляются читателю, как переодетые англичане, итальянцы или турки. На страницах повестей Пушкина они являются характерными выразителями своих собственных народных черт. Особенно характерно в этом отношении, прибавим от себя, изображение Пушкиным в «Борисе Годунове» немцев, поляков и французов, заставляющее читателя как бы перед собственными глазами видеть целую разнообразную толпу, собранную Самозванцем.

Описатель Пушкинскаго гения, т. е. Достоевский, справедливо утверждает, что в этом умении перевоплощаться в дух и быт любой национальности Пушкин обнаружил в себе чисто русское национальное свойство, по которому русский человек, оставаясь пламенным патриотом, умеющим талантливо уловить характерныя свойства всякаго чужестранца, не только не становится чужд последнему по своей душе, но напротив умеет всегда оттенить все то, что заслуживает сочувствия в любом иностранце и инородце, не исключая евреев, татар и цыган. Поэма с заглавием «Цыгане» известна всем, но у Пушкина имеется и менее известная картина благочестивой жизни верующаго иудейскаго семейства, сидящаго над Библией.

Отсюда выражение Достоевскаго о Пушкине, как о всечеловеке, к удивлению моему больше всех разсердившее тех, которые бы должны ценить эту всечеловеческую симпатию нашего писателя выше чем прочие народы, т. е. евреев. Между тем мои товарищи по гимназии из евреев более всех негодовали на Пушкинскую речь автора и заявляли, что понятие «всечеловек» также мало осмысленно, как сказать «всезаяц» и т. п.

А какое впечатление произвела эта речь на русских слушателей? Лично я ее не слышал, но хорошо помню, что целые номера «Новаго Времени», тогда еще неопределившагося окончательно, как газеты патриотической, от первой до последней страницы были наполнены прославлением нашего автора, при чем заявлялось, что Достоевский является божественным пророком русскато христианства и русскаго разумнаго патриотизма. Там же сообщалось, что непосредственные слушатели этой речи бросались друг другу в объятия и целовались, как во дни Св. Пасхи; враги торжественно мирились друг с другом и открыто заявили Феодору Михайловичу, что его Пушкинская речь открыла им новый мир, в котором уже нет места их многолетней вражды друг против друга.

Однако, это временное просветление русских голов и сердец не осталось без временной реакции. Следующия же книжки месячных толстых журналов и отрицательные типы профессоров, вроде А. Градовскаго, не постыдились обливать помоями того, перед кем за две недели раньше чуть не становились на колени.

Только почтенный, хотя и западническаго направления, публицист Евгений Марков, не отрекаясь от своих прежних убеждений, пытался в длинной статье (если не ошибаюсь) «Русскаго Вестника» написать не опровержение, а некоторыя разъяснения смущавших его мыслей и предъявил читающему миру обстоятельное изложение того, какова должно быть безпристрастная критика. Его достойнейший сын Николай Евгеньевич стал непоколебимо на почву правдивости и искренности в писательском деле.

(Статья владыки Антония по случаю 50-летия со дня кончины Ф. М. Достоевскаго (28 января 1881 – 28 января 1931 г.г.)

«Вознесите лето, пятидесятое лето» (Лев. 25). – Итак, единственно законный юбилей – число 50, а все тридцатипятилетние, сороколетние и т. п. юбилеи – незаконные и являются плодом человеческаго тщеславия. Вот почему прежний Синод Российский давал разрешения архиереям и иереям праздновать только 50-ти летний юбилей своей службы. Мы же теперь предполагаем отметить 50-ти летний юбилей от кончины Ф. М. Достоевскаго, последовавшей 28 января 1881 года.

Скажут: это едва ли согласно с установлениям Св. Библии: под юбилеем разумеют 50-летие какого-либо радостнаго события, а не смерти. Смерть же не имеет юбилеев; тем более, что кончину Достоевскаго горько оплакивала Северная столица, да и вся Русь 50 лет тому назад. Да, оплакивала, но тут же она убеждалась, что эти траурные дни являются воскресением новой жизни русскаго общества, его духовным возрождением. Здесь мы не будем воспроизводить явлений, точнее говоря событий, сопровождавших дни его кончины и погребения. События эти, впрочем, начались еще раньше смерти великаго писателя, великаго человека, а их кульминационное проявление имело место более чем за полгода до его кончины на торжественных поминках Пушкина, по случаю освящения его памятника в Москве летом 1880 года. Тогда Достоевский выступил с такой гениальной, патриотической и миссионерской речью, которая потрясла сердца не только ея слушателей, но и читателей по всей России. Не будем повторять описания тех впечатлений, которыя производились на слушателей всякими выступлениями Достоевскаго за последние три-четыре года его жизни, – самыя бурныя театральныя овации примадоннам итальянских опер и русской драмы ничто сравнительно с тем, как русское общество встречало и провожало Ф. М. Достоевскаго, когда он показывался на ораторской трибуне, даже просто в положении декламатора стихотворений Пушкина, Ал. Толстого и других.

Но весь этот энтузиазм собрался вместе и вылился в необыкновенную, единственную за последнее столетие картину при его погребении, о чем мы не будем распростаняться теперь, ибо неоднократно говорили и писали о сем раньше. Приведем только слова одного русскаго публициста об эпохе, последовавшей за его смертью: «Всем казалось, что Россия вступила в новую эру христианскаго возрождения и что впредь уже не будет нигилистов, – и Базаровых, и Ракитиных, – а если будут, то останутся одинокими».

Конечно, так и должно было бы быть и преступное убийствю добрейшаго Государя Александра II не ослабило, а усилило это наростание, точно усилило преданность народа русскому Царскому Престолу, а дерзкая, но искренняя выходка тогда еще не падшаго Вл. С. Соловьева на литературном вечере, через три четыре недели после Цареубийства, не нарушила тоже общаго настроения. Именно Соловьев требовал во имя христианства, чтобы к преступникам не была применена смертная казнь. В зале поднялся шум и оратор прекратил свою реч кратким и сбивчивым объяснением о том, что он не требовал амнистии, а только неприменения смертной казни, которая, конечно, состоялась, при сочувствии огромных толп зрителей. Нужно добавить, что тогда Соловьев был под обаянием личности и учения Достоевскаго, о чем свидетельствуют его прекрасныя «Три речи в память Достоевскаго», сказанныя и отпечатанныя около того же времени в Петрограде (1881–1883 гг.).

Да, то были идеальные годы, когда высшие принципы славянофильства готовы были овладеть умом и сердцем общества. Началось все это с героической войны 1877 года, даже несколько ранее, с возстания христиан в Херцеговине и Боснии, к которому примкнула значительная часть русскаго юношества в качестве добровольцев под управлением генерала Черняева (с 1876 г.). Тогда же начались ораторския выступления Достоевскаго и издание им «Дневника писателя» приобрело шумную известность и общия симпатии, не взирая на нападки его врагов и яко бы серьезной критики, каковы, например, отвратительныя статьи Михайловскаго, этого литературнаго ничтожества, под заглавием «Жестокий талант». Но, как мы упомянули, те явления начавшейся славы Достоевскаго были ея предтечей, а явление миру его гения, его победы над сердцами и умами русских людей совершились на Пушкннском торжестве в Москве и в дни погребения его тела в Петрограде 1 февраля 1881 года.

Итак, не юбилей смерти того великаго человека, а юбилей нравственнаго возрождения русскаго общества празднуем мы на этих днях. Увы, все это было, но надолго ли? Приходится припоминать читанное в Второзаконии. Вот умирающий Моисей передает старейшинам и всему народу иудейскому свое предсмертное завещание, а народ в духовном восторге обещает ему вечное послушание Божиему Закону, но Моисей все-таки сказал им: «Я знаю, что по смерти моей вы развратитесь и уклонитесь от пути и впоследствии времени постигнут вас бедствия за то, что вы будете делать зло перед очами Бога, раздражая Его делами рук своих». (Второзаконие 31, 29).

Вот то самое произошло с совестью народа русскаго, православнаго. Пятьдесят лет тому назад он в лице своих передовых слоев был предан воле Божией, был предан Христу, а нигилисты, социалисты, сектанты и революционеры казалось совершенно освободились от еврейскаго влияния и православный философ Ф. М. Достоевский был поставлен во главу угла русской мысли и русской жизни, и так длилось лет десять, и только, а потом опять потянул гнилой смрад нигилизма, и второй авторитет русской мысли, уже обратившийся в зрелаго летами мужа, но потопивший в вине свой разум и совест, В. С. Соловьев, громче других стал говорить и писать «развращенная» кощунственныя статьи и едва ли не кончил тем, что перешел в латинскую ересь (1891 г.). Об этом пагубном переломе в его душе я писал в «Царском Вестнике» под заглавием: «Ранняя знаменитость». Прошло еще десять лет и появился ядовитый бурьян первой революции 1905 года, принятый к исполнению в одном заграничном собрании революционеров в 1899 году. Что было дальше – это все знают, – дай Бог, чтобы какой-либо пророк предсказал нам вторичное возстановление, после нынешняго юбилея Достоевскаго.

Приходилось нам говорить, что наши газетныя моськи печатно лгали на великаго писателя при его жизни, а замолчали только после его смерти, точнее после его Пушкинской речи, да и то покойный сетовал на такое непостоянсггво русской публики: превозносили-де выше небес, а спустя малое время опять залаяли. Впрочем, после его погребения, соединеннаго с таким триумфом, и те замолчали и теперь осталась только одна, продолжающая лаять и теперь, напоминающая Крыловскую поговорку. Впрочем, более, чем погребальный триумф наших мосек удержал... пример иностранцев, в частности немцев, по подражанию коим русские публицисты стали восхищаться Московским Собором Василия Блаженнаго, также геометром Лобачевским, чего раньше не делали, а только прочитав отзывы об этих двух совершенно разрозненных предметах в немецких книжках. И воть теперь никто иной, как те же немцы окончательно объединили русских в благоговейном почитании к личности и к литературному гению Достоевскаго, котораго восхваляют и усердно читают и французы, и итальянцы, и славяне всех времен, и даже восточныя народности. Немцы же сделали нечто большее: они розыскали, купили за большия деньги, перевели на немецкий язык и отпечатали (в 17 томах) все оставшияся в рукописях творения Достоевскаго, так что его вариант на «Бесов», «Братьев Карамазовых» читаем по-немецки. При сем должен оговориться, что сравнительно с другими читателями я удостоен особаго счастья – получить объяснение происхождения этих вариантов от близкаго человека покойному писателю и вообще литературному миру. Это крещеный еврей Эфрон, один из издателей энциклопедии «Эфрон и Брокгауз», старый иудей, почти умиравший во время нашего знакомства, потом умерший в сербском монастыре Петковица. Он был друг и сотрудник Гилярова-Платонова и близкий знакомый К. П. Победоносцева, Т. И. Филиппова, М. Н. Каткова и других.

Вскользь я уже упоминал о том, на каком-то своем чтении, что в «Братьях Карамазовых» остается не совсем понятным, почему Смердяков убил своего незаконнаго отца Ф. П. Карамазова, который держал его при себе лакеем. Если читать этот роман без пояснений, то дело представляетхя так – будто Смердякова к преступлению отцеубийства побудили отвлеченныя разсуждения о том, что внушал ему атеист Иван Федорович: «все дозволено и преступления нет». Этого мало, согласитесь, чтобы решиться на уголовное злодеяние с опасностью быть обличенным на суде. Эфрон объяснил мне, что Смердяков имел достаточную причину, чтобы ненавидеть Карамазова, ибо подвергся от него содомскому изнасилюванию и хотел отомстить, – тогда все становится ясным и художественная правда повести сохраняется во всей силе. Это пояснение, насколько мне известно, не вошло в состав печатных вариантов у Достоевскаго, но передававший мне его, Эфрон, разсказывал, что выпустить из своих рукописей эту подробность упросили автора Победоносцев и Катков. Они же еще раньше повлияли на Достоевскаго, чтобы он не ввел в свой роман «Бесы» обеих бесед Ставрогина с заштатным епископом Тихоном (несомненно, Тихоном Задонским), коего беседы уместны только в духовных книгах, а не в светских, а равно и признания Ставрогина об обезчещении и изнасиловании им девятилетней девочки, которая после этого повесилась. Вот эти-то признания не попали в печатный вариант романа и без них остается для читателя непонятным надменный загадочный характер Ставрогина, этого преступнаго типа по преимуществу. На этом его преступлении, как и на Смердяковском отцеубийстве, сказалась пагубная последовательность безбожному правилу: «Все дозволено», каковое автор считает убеждением всякаго последовательнаго атеиста. Наши большевики своими безчеловечными жестокостями показали тому многочисленные примеры, в качестве последовательных атеистов. А ведь когда я еще был мальчиком, сколько раз мне приходилось слышать от старших меня молодых людей: «я могу совершенно не верить в Бога и быть честным и порядочным человеком». Таков начинал быть Тургеневский Базаров, но догадался умереть в молодости, – таков был, вернее, таков стал бы Верховенский-отец, тоже умерший в день своего прозрения, но не таков был Верховенский-сын, более последовательный отрицательным убеждениям, но поэтому же совершенно безсовестный.

Вообще убеждение в том, что религия есть единственная и ничем незаменимая основа для честной жизни, вот одно из главных положений нашего великаго писателя.

В дополнение к своей статье о Достоевском, считаю долгом благодарнаго чувства добавить еще несколько о помянутом писателе, крещенном иудее Эфроне. Именно он был, хотя и верующий христианин, но последовательный христианин из евреев, – таковых я высоко уважаю и страшно негодую, когда после крещения новообращенным ставят в вину их происхождение. Я был глубоко опечален, когда однажды, в силу только что изданнаго неразумнаго закона, уже окрещенному иудею, студенту Г. отказали в праве поступить в военное училище, хотя он окончил курс гимназии первым учеником с золотой медалью, чем и озлобили его и из русскаго патриота сделали революционера. Впрочем, возвратимся к Эфрону. Этот почтенный старец искренне признавал все догматы нашей Христовой веры, но всегда хранил в своей душе следующия слова Апостола Павла: «Великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих родных мне по плоти (т. е. израильтян), которым принадлежит усыновление, и слава, и заветы, и законоположения, и богослужения, и обетование: их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всеми Бог, благословенный во веки» (Рим. 9, 3–5). Это писал тот Павел, котораго иудеи гнали всю жизнь и довели его до обезглавления, что́ он и предвидел (2 Тит. 4, 6). Многие наши глупые современники утверждают, будто Ветхий Завет вовсе не Боговдохновенная книга, а некоторые дошли до такого безумия, что говорят, будто Господь (Иегова) Ветхаго Завета есть сам диавол и тем наводят хулу и на Господа Иисуса Христа и святых Апостолов, которые говорили, что «все Писание боговдохновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности, да будет совершен Божий человек ко всякому доброму делу приготовлен». (2 Тит. 3–17).

Гоголевский волостной старшина, о чем бы не разсказывал, всегда сводил свою речь на повествование о том, как он возил однажды Императрицу Екатерину. В моих жизненных воспоминаниях подобное отчасти место занимают воспоминания о годах с 1876 по 1883-ий, когда мыслящее русское общество, и особенно русское юношество, было увлечено возстанием Балканских Славян против Турок, затем войной русских с турками, далее трагическою кончиною Государя Александра II и, наконец, воспоминанием о том же Достоевском наших наиболее видных литераторов и профессоров.

Эти воспоминания о нем, а дальше об исторических событиях в нашем отечестве, приводили меня, неопустительно посещавшаго литературныя собрания в столице, в восторженное состояние, начиная с 14-го л. возраста моей жизни, впрочем с тою разницею против Гоголевскаго волостного старшины, что у последняго эти воспоминания были, по-видимому, единственно ценными в его жизни, а моя ранняя юность была чрезвычайно богата ценными впечатлениями, при чем воспоминания из литературнаго мира оставались в моей душе далеко не на первом плане, уступая свое место воспоминаниям церковно-богослужебным, школьным, деревенским и т. д., и если я теперь так сравнительно много времени посвящаю первым, то главным образом, – уступая желаниям своих друзей, интересующихся историей новейшей русской литературы и столичной Петербургской жизнью. Эта жизнь, говоря без преувеличений, в указанный семилетний период ничем так не интересовалась, особенно в среде школьной и литературной, как теми событиями, о которых мы упоминали выше. Пусть читатели не удивляются безсвязности настоящих сообщений; пишу о том, что меня самого интересовало, а не научно исторический трактат, а потому позволяю себе перейти к описанию моих знакомств с некоторыми личностями, особенно ярко отпечатлевшими себя на картинах общественности той эпохи. Но прежде нужно отметить тот несомненный подъем серьезности, патриотизма и религиозности, который имел место в указанные годы русской жизни.

Подъем этот обнаружился прежде всего (не по времени, а по своему общественному значению) в жизни Высочайшаго двора и сказался в взаимном сближении различных слоев общества между собою, чему благой пример дал молодой тогда Царь Александр III. Впрочем не помню, он ли или еще покойный Государь Александр II, не в пример прочим, определил пенсию «вне правил» семье Достоевскаго по 2 т. рублей в год, что было встречено русским обществом с таким восторгом, что хулиганския выходки оппозиции не могли ни на минуту ослабить последняго, а выходки эти выражались в безсильной попытке подменить народное настроение такими, например, неудачными способами.

Когда центральныя улицы Петербурга бывали покрыты в продолжении трех дней – дней смерти и погребения Достоевскаго огромной толпой движущагося народа между Кузнечным переулком и Александро-Невской Лаврой, где и был погребен наш писатель, то на вопрос публики: «кого же это хоронят», некоторые разставленные на перекрестках хулиганы, (впрочем тогда такого слова еще не было) отвечали с вызывающей резкостью: «бывшаго каторжника»; однако, проходившие участники процессии благодушно отмахивались рукой и отвечали: да, покойник был и на каторге, а перед смертью удостоился нарочитой Царской пенсии и в надгробных панихидах по нем участвовало несколько великих князей, а митрополит Исидор и братия Лавры отвели безвозмездно на Невском кладбище место для его могилы, расценивавшееся в 2 т. рублей.

Кстати о митрополите Исидоре. Этот старец на 9-м десятке лет своей жизни, вдруг обнаружил небывалую прежде участливость к событию.

Совершенно чуждаясь каких бы то ни было отношений к обществу и тем паче к так называемой светской литературе, никогда не покидая своих роскошных покоев в Невской Лавре, кроме выездов в Синод или в церкви на богослужения, – он накануне погребения Достоевскаго, котораго тело лежало уже в гробу, в Духовской церкви Св. Лавры, вдруг появился в шубе и в белом клобуке у дверей названной церкви поздно вечером, но не мог войти в нее, припертою изнутри толпою народа, переполнившаго храм, да так бы и не вошел, если бы не догадался обойти двором смежную Благовещенскую церковь Лавры и взобраться, несмотря на свои преклонные годы (ему было тогда 82 г.) в ея верхний этаж, выходивший окнами в Духовскую церковь, где стоял гроб, пред которым люди всех возрастов и сословий, а преимущественно студенты, вслух читали Псалтирь над покойником, сопровождая чтение многочисленными поклонами, к немалому удивлению маститаго старца, который после погребения Достоевскаго выражал свое сочувственное удивление о происшедшем вдове и маленькой дочери писателя; эта самая дочь – Людмила внесла это краткое повествование в свой печатный некролог о почившем.

Когда наступил девятый, потом двадцатый, сороковой, полугодовой и годовой день после его смерти, церковь Св. Духа вновь и вновь наполнялась толпой народа и потому говоривший слово о почившем протоиерей Янышев пред панихидой в Казанском соборе, заказанной обществом литераторов, имел полное право сказать, что погребение Достоевскаго, собравшее к его гробу почти весь Петербург, было похоже не столько на траурную процессию, сколько на шествие триумфатора. Явление это особенно замечательно потому, что такой «триумф» устроился совершенно неожиданно для всех и безыскусственно, ибо раньше того Петербург, да и вся Россия ничего подобнаго не устраивали, но самое погребение Достоевскаго явилось примером и поводом таких чрезвычайных печальных торжеств, которые постепенно становились привычными для русскаго общества.

Исключительное значение Достоевскаго для русских людей, да и для всей Европейской интеллигенции, сказывается еще в том, что в то время, как прочих знаменитостей постепенно забывают после их смерти, – но интерес к творениям Достоевскаго после его смерти все возрастает до настоящих дней, и при том не только в русском обществе, но и заграницей. Едва ли не более десяти изданий его творений вышло в протестанской Германии, стране совершенно нецерковной и казалось бы по своему Лютеранскому вероисповеданию, отрицающему всякий аскетизм, едва ли могушей иметь тесное отношение к идеям Достоевскаго. Кроме того его творения переведены на все европейские языки и на разных языках выдержали уже несколько изданий.

В заключение скажем, что уже давно не принято в обществе как бы то ни было унижать или обезценивать талант нашего писателя, каковой участи удостоился только Пушкин, и то в значительной степени благодаря прославлению его Достоевским.

Достоевский ознакомил русскую читающую публику с тем, что́ такое монастырское старчество и старцы, о которых он пишет, уже не обинуясь, краткий, но обстоятельный доклад.

Старчество, так пишет он, современно по своему происхождению с восточным православным монашеством, но в России оно появилось только около 100 лет тому назад, хотя еще раньше в чин пострижения помещалась особенная краткая молитва на вручение новопостриженнаго брата старцу, к которому настоятель обращается с такими словами: «се вручаю тебе пред Богом сего новоначальнаго, его же во страсе Божии и во всех добродетелях жити поучай, блюдый опасно да не нерадения ради твоего, погибнет душа его: имати бо ответ дати Богу о нем в день судный», новопостриженному же настоятель говорит так: «ты же, яко Христове во всем повинуйся старцу и во всем терпелив буди, смирен же, послушлив, кроток и молчалив и обрящеши благодать перед Богом и спасешися».

В большинстве монастырей эти слова остаются только словами и отношения новаго монаха к старцу становятся такими же, почти формальными, как и отношения кресткика к крестному отцу.

Однако, знаем мы все и те монастыри, в которых это вручение старцу имеет полную силу и новоначальный монах, даже послушник, принимает их буквально и почитает над собой власть старца выше всякой власти, согласно преданию древних обителей, дающему примеры такого безусловнаго послушания старцу, что всякое его слово выполняется учеником без всякаго сомнения и колебания. Предание говорит, например, что один старец повелел своему ученику взять и принести к нему некую вещь, брошенную в море. Тот, не усумнившись пошел прямо в воду и она не поглотила его и превратилась как бы в стеклянный пол и послушливый ученик, проходя по воде, как по суху, исполнил данное ему поручение в точности.

В России дух старчества возстановлен был в некоторых монастырях в царствование Екатерины II, когда монашество гнали и преследовали.

В то время явитася один гениальный старец игумен Паисий Величковский, принужденный несколько раз переменить монастыри, в которых он спасался, пока не водворился в Румынии в Новонямицкой Лавре, где он и скончался в начале 19 века.

Он воспитал целую группу своих учеников и единомышленников, которые эти правила старчества, т. е. безусловнаго послушания старцу, наряду с обязательным изучением Святоотеческих творений и Священнаго Писания преподавали своим ученикам; а эти, по мере ослабления гонений на монастыри и монашество, передали помянутыя правила и самый дух монашества через своих учеников в векоторые русские монастыри, до того времени с трудом влачившие свое существование, а после благодетельнаго влияния этих, так называемых молдавских старцев (хотя они были русские люди), процветшие теперь обилием братства, как духовным, так и хозяйственным.

К помянутым монастырям, возродившим русское монашество, должно причислить следующие, – безусловно лучшия русския обители: Саровскую пустынь (Тамбовской губернии), Валаам, Глинскую пустынь, (Курской губернии), Белобережскую пустынь (Орловской губернии), Св. Горы (Харьковской губернии), а впереди всех Оптину пустынь (Калужской губернии) и некоторыя другия обители, из коих одне были преобразованы по неписанному уставу Паисия Величковскаго во всем своем быту, а другия прославились одним или несколькими подвижниками того же духа и подвига, но не распространили последняго на все устройство монастыря. Перечислять мы их не будем, ибо современные читатели потеряли из своей памяти эти второго рода монастыри и из нашего очерка усвоят себе только ряд имен.

Конечно, Карамазовский старец Зосима имел в виду именно эти, духовно возрожденные монастыри, возродившие самое монашество для России, когда говорил, что из монастыря выйдет спасение Русской земли. Замечательно, что не знаменитыя обители, прославленныя находившимися в них святынями, – чудотворными иконами и нетленными мощами угодников, а убогия и сперва мало людныя, на ладан дышавшия и мало известныя обители были призваны Промыслом Божиим к духовному и внешнему возрождению русскаго монашества.

Впрочем Божий Промысел обычно направляет свою десницу так, что спасение Его получается оттуда, где люди его не ожидали. Так родиною предков Христа Спасителя явился скромный малый Вифлеем, а в самом Вифлееме прославился младший сын Иессея, пастушек Давид, о котором отец его вспомнил только по настоянию пришедшаго к нему пророка Самуила. Подобных же примеров по Священной истории и по истории церковной можно насчитать многия сотни: Господь показывает людям, что не по их расчетам, а по Своей воле Он посылает Свои милости на землю.

Возвращаясь к очерку возрождения монастырей в России, укажем на то, что, если они не были в чести у земных властей, а недедко и у властей церковных, то православный народ всех сословий с замечательной чуткостью, отзывался на их призыв к духовному просвещению, не книжному, а благодатному, и монастырские старцы без помощи телеграфа и даже железных дорог становились известными всем верующим, которые все умножающуюся толпой и при том по преимуществу пешою, протаптывали дороги к этим новопрославленным святым местам.

В эту толпу богомольцев, конных и пеших, вступали нередко и представители и литературы и науки, широко распространявшия сведения о Божиих подвижниках и учителях веры и благочестия. Во главе их бывали и крупные таланты и вельможи, покидавшие за воротами обители свою важность и всякую надменность.

Вот все это движение, которое в последнее время воспроизвел знаменитый Нестеров на своей картине Св. Русь, изображает Достоевский в «Бр. Карамазовых».

Здесь у него и «верующия бабы» и помещик-нигилист, уже близкий к покаянию, и исковерканный, оторванный от народа дворовый человек; наконец, здесь появляются и монахи прежней формации с недоброжелательством взирающие на «это новшество», т. е. на введение старчества.

Сам Достоевский изучал все эти явления церковной жизни через личное ознакомление с бытом возрожденнаго старцами монашества; изучал он его настолько усердно и добросовестно, что решился раскрыть этот быт только в период полнаго расцвета своего влияния на русские умы и сердцá, лет за пять до своей кончины, а до того времени хранил свои записи у себя в столе, так что часть из них появилась в печати только после его смерти и при том в заграничном издании на немецком языке.

Замечательно, что именно этот философский народ, т. е. немцы-лютеране, явились лучшими оценщиками изобразителя русскаго монашества, чем литераторы русские, запуганные нашими нигилистами и полунигилистами, у которых суетный страх перед тем, «что́ будет говорить княгиня Мария Алексеевна» сковал уста и приклеил пальцы к перу так, что они писали для своих соотечественников обо всем кроме того, что было «едино на потребу».

Совсем другое непонимание или нежелание понять нашего великаго писателя обнаружили некоторые крайне правые элементы нашей литературы в роде Константина Леонтьева, называвшаго мировоззрение Достоевскаго «розовым христианством».

Впрочем в том и другом нежелании ценить нашу литературную драгоценность сказалось крепостническое верхоглядство наших литераторов-господ, обусловленное прежде всего леностью избалованных барычей, нежелавших научно проверить свои вековые предразсудки.

Отдельно стоит от них наш талантливый диллетант, но нравственно разстроенный В. С. Соловьев, сперва безусловно благоговевший перед Достоевским и написавший о нем самые ценные очерки под заглавием: «Три речи в память Достоевскаго», а потом поклонившийся золотому тельцу, чтобы избавиться от разорения, причиненнаго ему нетрезвою жизнью.

Читатель с полным правом может поставить мне упрек за то, что я, обещав писать о старцах и старчестве, уклонился опять в сторону литературы светской и светских литераторов, но я допустил это не потому, что последние меня интересовали более чем старчество, а потому, что я сомневаюсь в должном внимании читателей к намеченной теме, а более усердным из них рекомендую опять же взяться за «Братьев Карамазовых» и еще раз перечитать то, что пишет в них о старчестве сам Достоевский.

К сожалению не могу вспомнить в точности его выражений, но сущность последних в том, что старец совершенно сливает свою душу с душами учеников.

В заключение этого очерка приведем слова из Пролога на 29 мая:

«Глаголаху старцы, яко подобает коемуждо яже искренняго своего сотворити, якоже имать: якоже облачитися в он плотию, и всего носити человека, и страдати с ним о всем, и радоватися, и плакати: и просто рещи: быти с ним яко туюжде плоть носити, и туюжде душу и яко о себе скорбети, аще когда прилучится ему печал. Тако писано есть: яко едино тело есмы о Христе. И многим веровавшим бе сердце и душа едина».

Вот так то относился старец Зосима к своим ученикам, а потому его духовная природа переливалась в душу и Алеши Карамазова и послушника Порфирия и втягивала их, а отчасти всех встречавшихся со старцем в его духовную жизнь и нравственно возрождала.