Вера и жизнь. сборник религиозных рассказов

Нужда в «человеке». «А. С. Хомяков». «Какой простор». «В университете». «Вырождение молодежи».

«Два зла сделал народ мой: Меня, источника

воды живой, оставили и высекли себе

водоемы разбитые, которые не могут

удержать воды» (Иер.2:13).

Внимание русского общества теперь раздвоилось. С трепетным биением сердца следит оно за тем, как все шире и шире разгорается пожар войны на Дальнем Востоке...

Но не менее глубоко тревожит его и мирная жизнь своими живыми запросами. Как ни напряженно приковались взоры русских людей к театру военных событий, но все сознают, все чувствуют, что маховое колесо, которое движет весь сложный механизм народной и государственной жизни, – здесь, внутри России. Здесь вырабатывается материал, обновляющий наши силы. Здесь, в недрах семьи и мирного труда, зарождается наша нравственная и физическая мощь. Отсюда, точно из своих родников, текут те потоки мужества и молодой, русской энергии, которые, направляясь на Дальний Восток, сливаются там в грозную лавину нашей победоносной, доблестной армии...

Трудно перенять реку, если ни уничтожены ее истоки... Невозможно сокрушить и народную силу, пока не иссякли, не высохли обновляющие ее родники...

Бившийся в первых казацких рядах Тарас Бульба не раз обращался назад с тревожным вопросом: «не иссякла ли казацкая сила? Есть ли порох в пороховницах? Не гнутся ли казаки?» И бодро неслось в ответ: «не иссякла казацкая сила! Есть еще порох в пороховницах! Не гнутся казаки!» И с новой, удвоенной силой напирала казацкая рать на ряды неприятеля... и ничто не могло задержать уже ее отважного натиска...

С таким же вопросом, с таким же упованием и на нас теперь обращены взоры наших передовых бойцов...

И на этот тревожный вопрос мы, – мирная, работающая армия, – из недр которой, как из своего родника, черпает освежающие силы армия действующая, боевая, – должны ответить ободряющей картиной жизни. Дружно, с повышенной энергией, с новым подъемом сил должны мы отдаться каждый своему делу. Пусть наши герои увидят назади, за спинами своими единую, неделимую святую Русь, державное знамя которой по-прежнему победно развевается с начертанными на нем вековыми, священными заветами...

Борись за братство крепкой бранью,

Держи стяг Божий крепкой дланью,

Рази мечом – то Божий меч!

Пока с нашего сердца не сотрутся, не изгладятся эти испытанные, исторические устои русской государственности, – до тех пор наш народ останется непобедимым не только на полях сражения, но, – что и главное, – морально...

«Мы русские», – пусть это сознание каждый носит в душе своей с благородной гордостью. Пусть слова нашего отечественного поэта:

«Там русский дух,

Там Русью пахнет», –

будут на самом деле не синонимом распущенности и вялого равнодушия ко всему, – а выражением духовной крепости и мощи...

Теперь более, чем когда либо, нужны истинно-русские люди с несокрушимой верой в великое призвание своей родины... А первая ответственная забота о воспитании таких людей должна лежать на плечах нашей семьи и школы.

«Школа должна давать хороших людей», – сказал новый министр народного просвещения, призванный на этот пост Державною волею Государя, и сказал он хотя и старую, но великую правду...

В таких людях мир нуждался всегда, и в них всегда был недостаток...

Расслабленный, лежавший возле Силоамской купели в ожидании благодатного возмущения воды, на обращенный к нему Христом Спасителем вопрос: «хочешь ли быть здоров?» – отвечал: «так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода» (Ин.5:7).

Чрез Овечьи ворота, возле которых находилась купальня, тянулись целые толпы народа... Но среди них не было человека, который так нужен был Расслабленному... Мимо проходили люди, сосредоточенные лишь на своих заботах... Но человека; который бы близко к сердцу принял положение несчастного, не находилось.

Не даром и древний мудрец принужден был на шумных улицах города «днем с огнем» отыскивать человека. Пристально он вглядывался в лица проходящих, усердно освещал их своим фонарем, но от каждого встречного отходил с разочарованием.

– «Кого ты ищешь?» с недоумением спрашивали странного, как многим казалось, чудака...

– "Человека ищу», – серьезно отвечал мудрец... Людей повстречать пришлось мне не мало, а человека среди них так и не нашел»...

И наша родина сейчас, как древний мудрец, пытливо заглядывает каждому из нас в душу, желая там найти «светлый облик человека». Грустно, если и она, как Расслабленный, скажет: «человека не имам».

Грустно!.. Потому что люди с живой душой, с ясным и верным представлением о задачах жизни, с горячим неудержимым стремлением творить в ней «правду Божью» – нужны ей везде и всегда. Они нужны не только на поле брани, но и в тихой обстановке мирного труда... Не только в тяжелые годины бед и испытаний, но и во время безмятежного, невозмутимого течения ее жизни. Нужна живая, созидательная работа. Нужны творцы жизни, люди с убеждением, с яркой мыслью, с ясным сознанием, к чему и как стремиться...

Нужны деятели, подобные покойному Алексею Степановичу Хомякову, со дня рождения которого недавно, 1-го мая (1904 г.) праздновалась столетняя годовщина. Проф. Л.Е. Владимиров выпустил к этому юбилею рождения самобытной русской философской мысли интересную книгу, под заглавием: «А.С. Хомяков и его этико-социальное учение»... Вот, между прочим, как характеризуется здесь этот истинно русский и великий человек. «Хомяков, – говорит проф. Владимиров, – самодельный, глубокий мыслитель с поэтическим чутьем сокровеннейшей сущности и поэтической формы; христианин пламенной веры, всецело душой и помыслами в православной вере живший, с трудами и заслугами учителя церкви и с апостольским рвением отстаивать ее пред малым и великим; миссионер непривозной мысли с многообъемлющими знаниями и с самородными приемами в разыскании правды в деяниях человеческих; словоискусный, своебытный изъяснитесь русской души и вдохновенный певец ее упований; кустарь науки на свой страх, без заграничного ручательства и казенного клейма; самобытный, прямой, созидательный, коренной обыватель Москвы».

«В Хомякове мы имеем не ученого, гордого знанием и особливо признанием, не писателя, стремившегося попасть в лад господствующим идеям, не модного учителя жизни, красующегося, иногда даже бессознательно, пред человеческим стадом в самых вычурных обстановках и одеяниях, а могучего великороссиянина-плотника, неутомимого строителя церквей, бесстрашно и благоговейно укрепляющего крест на поднебесной вышке тяжелым трудом возведенного храма».

«Водрузить духовно крест на государстве и на всех его учреждениях; влить в мутные потоки человеческой жизни очищающую струю живящей евангельской веры и самоотвержения; не народность свою инстинктивно, суетно и самолюбиво возвеличивать, а христианство воплотить во всем народе, вот высшее алкание души славянофила Хомякова».

В таких деятелях-энтузиастах нуждается Русь...

Людей «без догмата» всегда было много... «Без руля и без ветрил» они плывут, обыкновенно, по течению, по воле волн, туда, куда загонит их порыв капризного ветра.

Но каждый человек, точно корабль в море, должен плыть под известным флагом, должен держаться в жизни определенного курса...

В прошлом году имела шумный успех картина Репина. Она привлекала к себе всеобщий интерес, прежде всего, своим символическим сюжетом. Внизу картины стояла надпись: «какой простор»... А полотно изображало студента в молодецкой, ухарской позе и рядом с ним, рука в руку, молодую девушку. На лицах у обоих – довольство, чувство молодой силы, ясно сознанной красоты и немножко наивной отваги... У ног их плещется суровое, неприветливое море... Волны пенятся, клокочут и обдают дождем холодных брызг эту молодую пару, которая так бесстрашно и решительно идет им навстречу...

Пред картиной всегда стояла толпа. Слышались суждения. В оценке художественной техники почти сходились все. Работа говорила сама за себя... Видна была кисть сочная, сильная, с широким размахом... Это был не робкий опыт дебютанта, а творчество крупного, уверенного в себе таланта...

Но что касается самого замысла картины, идеи, вложенной в нее, – то здесь голоса разделялись...

Одни восхищались жизненной правдой картины, другие отрицали в ней это...

Я невольно прислушался к толкам.

– "Какой простор!« Что хотел сказать этой странной надписью художник? – спрашивал один из толпы, человек средних лет, с серьезным, задумчивым взглядом...

– «Неужели вы не понимаете»? – горячилась какая-то дама... «Простор для молодых, кипучих сил, которые ищут свободы и шири... простор для расцветающей жизни, которая, как гордый орел, хочет развернуть, расправить свои мощные крылья и лететь, лететь в туманную даль, гордо презирая все опасности и препятствия...

Вы посмотрите, какая здесь жажда жить, наслаждаться... Какое неудержимое стремление к молодому, манящему счастью... Хочется смеха, веселья, самозабвения... Пред ними жизнь расстилается, точно безграничное море... Какой простор для желаний, для пылких, горячих стремлений!»

– Мне думается, – заговорил, стоявший рядом с дамой, молодой человек, – художественный замысел этой картины несколько иной... Молодость – это пора бурного вскипания сил... Волнистой, трепетной полосой она пересекает водную гладь человеческой жизни... Молодая душа рвется к борьбе, она ищет ее, она полна протеста... и в этом поединке с жизнью, в борьбе за простор мысли, за широту стремлений она находит свою родную, милую ей стихию... Помните Лермонтова:

«Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом.

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой...»

Для такой борьбы с бурями море жизни дает, действительно, безграничный простор! заключил свою речь молодой человек...

– Позвольте, господа! нервно, с горячностью заговорил первый собеседник... Ведь это все фразы, может быть и красивые фразы... Вы видите героическое там, где его нет... Вы восхищаетесь тем, что на самом-то деле навевает грустные думы... Отвага, – хотя-бы и молодая; порыв, – хотя-бы и безудержный, – не везде хороши... у нас есть мудрая, народная пословица: «пьяному и море по колено». Ведь, право: наш русский, простой народ «хоть и сер, а ум-то у него не волк съел». Своим неиспорченным, здравым смыслом он некоторые вещи ценит гораздо правильнее, чем мы – интеллигенция... Знает он цену и такому простору, таким безудержным порывам... Безудерж, особенно наивный, какой мы наблюдаем здесь, это что-то не трезвое... Это своего рода хмельный кураж, в котором опьяненный страстью человек бросается в жизнь с закрытыми глазами...

Борец за трезвую идею прежде всего серьезен, выдержан и стоек. Он без задора вступает в битву, но за то вступает подготовленный, во всеоружии средств и непобедимой силы...

Бросаться же в битву, очертя голову, завязав глаза – это, господа, как вам угодно, по-детски... Возьмите, продолжите действие этой картины... Вообразите, что эта барышня не стоит лишь у моря, обливаемая брызгами волн, а уже вошла, вступила в него... Да она, как только обмочит свои прюнелевые башмачки, так тотчас упадет в обморок и ее надо будет спасать... Да и студент отважен только до первой волны...

Захлестнет его она, закружит водоворотом, так и он заорет благим матом или сделает страшную, гадкую подлость... Нет, с такими средствами можно только красиво позировать, но не бороться... Другое дело: оснасти, как следует, корабль, запасись всем необходимым, и тогда выходи в море... Тогда ты действительно будешь гордо и победоносно резать могучей грудью корабля пенящиеся морские валы.

Тоже самое и в жизни. С пустой душой в борьбу не выходят. Нужен запас веры и несокрушимого терпения. «Претерпевый до конца, тот спасен будет», тот победит... Вы исступленно кричите: простор для молодых кипучих сил, простор для полета! Да позвольте: куда же именно эти две желторотые птицы собираются лететь?..

«В туманную даль», – отвечаете вы... Да ведь опять это только туманная фраза. Вглядитесь вы в эти веселые лица... От них так и брызжет упоением личного счастья... Они опьянены им... За дымкой розовых грез они не хотят видеть действительной прозы... Волна счастья, любви захватила их, – и им «море по колено». Кругом страданий, горя и слез не оберешься. Но эта молодая, счастливая, влюбленная пара как бы говорит: «а нам какое дело!.. Мы хотим торжествовать... Прочь с дороги... Простора, больше простора для наших желаний».

Да ведь так и Тит Титыч какой-нибудь тоже кричит: «вороти назад, держи около; дорогу нашему капиталу»... Нет, господа, такой буйный хмель молодой силы окружать каким то ореолом не хорошо. Требовать простора для личных ненасытных желаний – это босяцкая мораль.

«Жизнь очень просто поставлена: или всех грызи, или сам лежи в грязи», – изрек велемудрый Максим... И этот цинический плевок подняли, как драгоценную жемчужину, и вставили его в оправу, в рамки афоризма...

Под таким флагом, очевидно, собирается плыть по морю жизни и эта парочка... Да ведь подобный же флаг развевается на корабле морских разбойников – пиратов...

Нет-с, господа, на жизнь так смотреть нельзя. Вдумчивый, серьезный поэт назначение жизни определяет иначе... «Жизнь – не праздник, – говорит он, – не цепь наслаждений, а работа, в которой таится подчас много скорби и много сомнений»...

Вот если бы наша молодежь прониклась таким взглядом, то она не стала бы так бравировать, а взялась бы за работу серьезно, с тихим, но неистощимым энтузиазмом...

И вот что особенно горько: такое легкомысленное, опереточное отношение к жизни просочилось, точно вонючая, едкая жидкость, до самого дна русского общества... Им начинает заражаться и наш черный народ... «Источники воды живой» оставили и, как мухи на отраву, лезут все к грязным лужам, пьют оттуда яд, разлагающий и веру, и нравы, и весь семейно-общественный быт...

Мне пришлось ехать с одним ямщиком... То был мужик основательный...

Разговорились...

– Народ ныне, барин, все порченый стал, с тяжелым вздохом сказал мне извозчик... Все в Москву бегут... Один ответ: хрестьянство себя не оправдывает. А почему? Ведро, а он лег – потянулся, погода-то и ушла, ждать его не будет... Всех к легкой да веселой жизни тянет. В деревне, вишь, им простору да вольготы нет... Пришел это летось ко мне сын... Мы на работу, а он за гармонь... Да и говорит: «скука у вас... Хоть бы граммофон завели... Я, слышь, привык пить чай в трактире, и чтобы беспременно Шаляпин пел». Так ведь, батюшка барин, и ушел «на вольготу», на простор городской...

Не к такому-ли простору стремится и наша интеллигентная молодежь?..

Недавно вышла одна любопытная книжка: «В университете» – Бориса Гегидзе. Автор ее – студент...

Когда я читал ее, то мне сделалось страшно. Страшно за нашу молодежь, за наши золотые надежды...

Страница за страницей здесь проходит пред вами жизнь и похождения современных студентов...

Действительно, приключений много, экскурсии всюду предпринимаются смелые, знакомство со всеми притонами столицы основательное... Но только странно одно: книжка озаглавлена «В Университете», а студент в университете почти не бывает и в своих кругосветных путешествиях по Петербургу все его обходит... Плавает около, заглядывает во все тихие и не тихие пристани, а храм-то науки свой все и минует... Когда-то, когда стихийным течением занесет его сюда... Да и то больше за тем, чтобы условиться относительно новой, предпринимаемой экскурсии в места, ничего общего с университетом не имеющие... Я думаю, – этой книжке более бы соответствовало другое заглавие, – примерно: «Около университета». Но, повторяю, для знакомства с бытом студенчества – книжка прелюбопытная... Отсюда вы поймете и смысл того простора, к которому так рвется некоторая часть нашей молодежи...

Да! то – нездоровый простор. Посмотрите, как он разрушительно действует на душу и тело юноши...

Недавно мне попалась книжка Танского о физическом воспитании...

«Прежде всего, – пишет здесь автор, – надо констатировать явное вырождение молодого поколения, что, как известно, заставило понизить требования от призываемых на военную службу относительно роста и объема груди... и это среди народа, который когда-то считался богатырским».

Поставьте в связь с этим увеличение процента (более 15%) признаваемых неспособными к военной службе и возникшие отсюда затруднения с призывом молодых петербуржцев на военную службу, – и вы поймете всю очевидную опасность надвигающейся грозы.

Прежде, не смотря на суровые социально-экономические условия жизни, народ был здоров и крепок. Теперь, когда эти условия изменились к лучшему, когда, след., народ должен-бы еще более мужать своими силами, – он, напротив, вырождается, слабнет. Не прямой-ли это плод восхваляемого простора, вносящего в жизнь молодежи хулиганство, ослабление воли и неустойчивость нравственных понятий?

Нет-с, – закончил свою страстную речь нервный субъект, – ищи не того простора, который распоясывает твои страсти, снимает узду с живущего в тебе зверя, – а ищи простора для яркой мысли, для святого подвига, для идейной работы... В душе твоей тесно... ее распространи... (2Кор. 6:12).

«От юности моея борют мя страсти», поем мы в церкви... И это верно... Страсти наполнили наше сердце, стеснили великие порывы и движения души, сдавили, подчинили себе живую мысль и убили ее...

Вот об этом просторе проси, да не кричи, а молись: «и Сам мя заступи, и спаси, Спасе мой»...

***

Магические слова. «В метель». Увидели Бога… Начало с конца. «К счастью». Мертвая формула.

Мне лично речь этого случайного оратора понравилась. Правда, в ней было не мало преувеличений; резкость тона говорила о раздражении... Но в общем вопрос был взят верно.

Действительно, у нас много таких туманных фраз, за которыми ничего не скрывается, но которые для некоторой части нашего общества обладают магической силой... В них верят, их принимают без всякого исследования, точно аксиомы...

И в то же время, другие истины, более непреложные, отрицаются с каким-то поразительным озлоблением.

– «Странные вы, право же, люди! Рассуждает один доктор в интересном Рассказе «В метель». Понаделали вы себе ценностей – честь, справедливость, красоту, – и верите в них, а в сумму этих ценностей, в Бога, не верите. Его вам непременно подавай такого, чтобы на Петра или Сидора был похож...

– Все-таки я вас, Павел Ильич, не понимаю, – замечает ему собеседник... Вы интеллигентный человек, признаете даже и культ, свечи там, лампады...

– Да ведь вы то, Иван Николаевич, радостно подхватил доктор, – вон тоже иной раз бороду подстригать ходите, чтоб не слишком лохматая была... А почему? Потому что в красоту, что ли, верите... Не та же ли это свечка?

– Но позвольте... Красоту я вижу, она доступна моим чувствам...

– Ну, это положим!.. Там, где видите вы, не вижу я... Вы вон бороду клином носите, а я лопатой... Да и кроме того много есть людей, которые и Бога видят так, как вы красоту...

И это последнее утверждение доктора вскоре сбылось... как на нем самом, так и на его собеседнике: Бога они увидали...

Место действия было в снежной степи. Пурга завила, закрутила, и ямщик сбился с дороги... Тройка остановилась... Ехать дальше было нельзя... Приходилось переждать метель в степи... Мысль о смерти как-то разом и невольно промелькнула в сознании путников. Прежде других с ней помирился ямщик Василий.

– Как ехать-то, – спокойно говорил он своим оторопевшим господам... Вы гляньте, сколько снегу круг нас намело! Видно, как ни верти, ничего не поделаешь! Надо Богу молиться. Что Господь даст, то и будет. Его святая воля. По крайности, чтоб хоть с молитвою преставиться.

Видимо, смерть для Василья не была неожиданностью; но его господ она застала врасплох.

До этого момента доктор философствовал, а его спутник – судебный следователь предавался игривым мечтам. Он думал о клубе, где они с доктором будут сидеть за винтом, о приданом своей невесты, о домике с мезонином и о других приятных для него вещах... и во всей жизни он искал только приятного для себя. Термометром, по которому измерялась температура жизни и который показывал, хорошо она идет или нет, – было для следователя его собственное самочувствие. Если ему везло, все удавалось, – значит жизнь шла нормально; первая неудача приводила к обратному выводу... и вот вдруг – смерть. Она совершенно не входила в намерения следователя и разбивала все его планы.

– «Что это он? с испугом спросил следователь про Василья, который вдруг завозился там, внизу, около ног и начал что-то шептать и кланяться.

– Молится... Богу молится!.. строгим вдумчивым голосом ответил доктор, и оба они замолчали.

– Господи Иисусе Христе... Спасе наш! громко шептал Василий.

– Спа-асе Наш! повторял снег, шурша по кибитке...

– Спа-асе-е Наш! рыдал в бубенцах ветер...

– Спасе! Спа-асе Наш! жалобно вздрагивали колокольчики.

Доктор вслушивался в искаженные отрывки молитвы Василья, и чем-то милым, далеким, хорошо знакомым повеяло от них на него... Вспомнилось раннее детство... когда он ни в чем не сомневался и ничего не расценивал, когда в каждом уголке его души светилась чистая, наивная вера, и даже нет, не вера, а просто было на душе светло и радостно, и это светлое и радостное так хорошо, так верно укладывалось вот в этих словах, которые теперь шептал Василий, так полно было глубокого, загадочного смысла, так нежило, так грело, так ласкало детскую душу!..

– ...Терпения и любве даруй ми, рабу Твоему... скоро-скоро шептал Василий.

– Вот о чем он молится! мелькнуло в голове у доктора... Он просит Бога, Который живет и в нем, проявить теперь Себя во всей своей красе и славе, не спасти его, а поставить его над вьюгой, над сомнениями, над животным страхом. Ведь в этом-то и заключается чудо, и это чудо так возможно! Как все это просто! Отчего я раньше не догадался.

А Иван Николаевич, стуча зубами от холода и страха, думал о том, что невозможно, немыслимо ему, именно ему пропадать из-за какой-то глупой вьюги, и изобретал все новые и новые комбинации для спасения

– Упокой, Господи, души новопреставленных рабов Твоих: Павла, Иоанна, Василия... шептал Василий все громче и громче.

– Он, кажется, уже панихиды служит! подумал Иван Николаевич и хотел улыбнуться, но улыбки как-то не вышло... Иоанна... Иоанна... Где это я слышал? А! когда Григорьева хоронили! Его тоже звали Иваном. И вот священник также просил «упокоить Иоанна», я еще тогда подумал... Бр-р-р! Весна была! В мае, кажется, он умер... Птицы пели... На кладбище трава, зеленая... Ах-ты Боже мой! Опять я не о том думаю! Чтобы такое? Как-бы сделать? Разве попробовать...

И Иван Николаевич хотел сообщить доктору какую-то новую идею, как вдруг почувствовал, как что-то с хриплым, сдавленным звуком, похожим в одно и тоже время на смех и на рыдание, рухнуло около него вниз, под фартук, туда, где стоял на коленях Василий. Иван Николаевич с испугом наклонился вперед и увидел, что это что-то – доктор, и услышал, как к голосу Василья присоединился другой незнакомый Ивану Николаевичу

голос, полный тоски и рыдания и какого-то странного, чуть не безумного восторга. Голос Василья звучал строже, громче, уверенней и как-то ласково одобрительно, и тот, другой рыдавший голос повторял за ним слова с тем же акцентом, с теми же искажениями и с тем же, если еще не большим напряжением. Путаясь и переплетаясь между собою, голоса эти прочли «Отче Наш», и когда кончили, рыдавший голос доктора, словно вырвавшись на давно желанную волю, прерываясь, захлебываясь от волнения, громко заговорил:

– Да, да! «Избави от лукавого!» Ведь это был лукавый... Он не пускал меня к Тебе... А я... Я всю жизнь чувствовал Тебя в себе... и только был слаб... не мог сам прийти к Тебе!.. А вот теперь перед смертью Ты позвал меня... и я иду... иду, Господи, иду! Тебя вижу... и радуюсь... и счастлив! Благодарю Тебя, Господи! Благодарю Тебя, Боже мой?

Василий не удивился и не испугался, как будто именно так и нужно было, и, подхватив последние слова, строго, внушительно, словно призывая доктора к порядку, стал повторять:

– Благодарим Тя, Христе Боже наш!

– Он с ума сошел, с ужасом подумал Иван Николаевич про доктора, слушая его несвязное прерываемое всхлипываньями бормотанье.

– Доктор! Доктор! Павел Ильич! Успокойтесь! Что с вами? Слушайте!

Но доктор ничего не слушал и читал с Васильем Богородицу.

– Это ужасно! Доктор! Ведь эдак пропадем! Что за малодушие! Подумайте, у вас жена, дети! Из всех сил крикнул Иван Николаевич, не зная, чем вернуть доктора к действительности.

При напоминании о жене и детях доктор было умолк и, по-видимому, о чем то задумался; но Василий строго сказал: «Господь их не оставит!» и доктор медленно, точно радуясь каждому слову, повторил:

– Да, да! Господь их не оставит! И я верю в это, верю!..

В голосе доктора было столько уверенности и силы, что Иван Николаевич вдруг сразу притих. Что то, словно обухом, ударило вдруг по голове...

– Как же это! бормотал он. Неужели-же!.. я не хочу... не... ведь я еще совсем не жил... только три года следователем... А Аня... Слушайте, доктор, не может быть! Как же это, а? За что? дико закричал он.

– Господи Иисусе Христе, ума решается! Бог с вами, барин, что вы! Молитву сотворите... все так же строго сказал Василий.

– Молитесь, Иван Николаевич! твердым голосом приказал доктор.

И Иван Николаевич растерянно, послушно снял шапку и хотел было опуститься вниз, но там уже не было места, и он стал на колени, на сиденье и согнувшись неумело, по-детски стал креститься и кланяться в ту сторону, куда склонялись обнаженные головы доктора и Василья и куда неслись непонятные голоса вьюги и белый шуршащий снег, мало-по-малу засыпавший одиноких, заблудившихся людей.

Когда на утро отрыли несчастных, то Василий оказался замерзшим, а доктор и следователь сильно помороженными. Доктор долго не мог забыть этих тяжелых часов... и всегда говорил: я рад, что так случилось, ибо нашел Бога и очень счастлив». Испытания – что молот. Они пробивают ту кору самонадеянной гордости, которая нарастает у человека на душе от слишком беззаботной, веселой и беспечной жизни... Как грубая руда, брошенная в огонь, переплавляется в чистое, мягкое золото, так и гордое, страстное сердце на огне страданий умягчается... В нем крепнут новые чувства, зарождается новое отношение к жизни, – более глубокое и серьезное. Тогда, действительно, человек бывает способен видеть счастье в Боге. Но как многие не хотят понять этого и тянутся к счастью призрачных благ... и при этом, – нет, кажется, другого такого понятия, в определение которого вносилось бы столько сбивчивости, легкомыслия и субъективности, как в понятие о счастье. Одни видят его в подвиге, другие в ничем не стесняемом просторе для наслаждений. Но все его напряженно желают, все ищут и все к нему усиленно стремятся. Не за него-ли хочет бороться и молодежь на картине Репина?!

Но в чем-же, наконец, это счастье? – На этот вопрос даются тысячи туманных ответов, и один лишь простой – в евангельских блаженствах... Но эта простота истины часто людей не удовлетворяет... Они привыкли к красивой, туманной лжи, к фразе, которая собой ничего не прикрывает... Провозглашая высокие девизы жизни, упиваясь их красотой, – современный интеллигент часто, однако для осуществления их не хочет двинуть и пальцем... Они ему нужны, как красивый плащ, в который можно задрапироваться... Да это и понятно... Отрицая Бога, бунтуя против Него, человек лишает тем жизненного корня и все так называемые гуманитарные идеи... Как растение, оторванное от почвы, засыхает, – так и все принципы общечеловеческой этики и морали теряют свой нравственно-обязательный характер, раз вы отрицаете Бога... Они являются тогда утилитарно-практическими мерами для созидания полицейского благополучия; из норм высшего порядка они превращаются в нормы внешние, юридические. Справедливо замечает поэт... Без Бога –

«Что жизнь? что истина? что счастье?

Что красота и что добро?

Приятные слова, – как зонтик от ненастья

Спасают нас оне, когда в душе серо...»

Без святой идеи о Боге, – пишет далее один профессор университета, «стремление к всеобщему счастью, уважение к человеческой личности и высокая гуманность вообще – составляют лишь занавес нежного ласкающего цвета, который привлекает к отрицательному направлению доверчивых людей, но за которым скрывается потрясающая картина пустоты и бегства человеческой души от своего Христа Спасителя».

С людьми повторяется здесь ошибка маленького садовника.

Вверяя последнему уход за цветком, отец наказывал: внимательно, бережно и терпеливо ухаживай за этим растением... Не забудь вовремя полить и удобрить почву... Следи за тем, чтобы цветок не засох, чтобы он был полон силы и соков... Об остальном не твоя забота... Цветок сам набьет бутон... Сами собою распустятся его нежные лепестки... Только лишь ты не прикасайся к ним своими руками...

Но ухаживать за цветком мальчику показалось делом тяжелым и скучным... Между тем нетерпение его росло... Ему хотелось скорее любоваться красивым бутоном... Он открыл чашечку, развернул белоснежные лепестки, – и цветок не перенес грубого прикосновения человеческой руки. Он завял. Тоже бывает и с человеческим счастьем... Христос Спаситель указал нам верный путь к этому цвету человеческой жизни: «ищите прежде царства Божия и правды его и все остальное приложится вам», т. е. растите в себе зерно Царства Божия, а цветами счастья оно украсит вас само... Вы лишь не забывайте укреплять и оживлять его в своей душе... Начинайте не с конца, а с начала... Путь к счастью – чрез неусыпную заботу, чрез неустанный труд... А потому хольте, берегите запавшее в вашу душу евангельское зерно... Как для зернышка хлебного нужны дождички весенние да росы утренние, так и для роста в нашей душе Царства Божия Нужна слеза покаянная... Как там живительный луч красного солнышка ласкает колыбель, в которой спит, точно малютка, – посеянное зерно, так и здесь благодатный свет Христовых тайн озаряет нашу душу. Все это: и богослужение благолепное, и таинства благодатные, и законы церковные, и пастырское, учительное слово, – все это питает и растит зерно Царства Божия, брошенное в почву человеческих сердец... Вызреет это зерно, соспеет, – и явится плод его во всем своем богатом убранстве, «и сия вся приложатся вам», по слову Спасителя... Но человек хочет подойти к счастью не органически, а механически... Он не выращивает его в своем сердце, а грубо тянется к нему своими руками... и от этого прикосновения, точно от мороза, блекнут, опадают цветы счастья...

В одной церкви старый оратор говорил пред жадно-впившейся в него глазами толпой о «счастье». Это был худой, высокий старик, с хорошим лицом. Вот, в напряженной тишине старого храма послышался старческий, согретый внутренним теплом голос:

– Друзья мои...

Сердца вздрогнули и забились горячее... С загоревшимися глазами, затаив дыханье, – одни с горячей верой, другие с осторожным сомнением, – люди жадно ловили каждое слово старика, и слова старика, то полные святого негодования, хлестали по воздуху, как плети, казня омертвевшие сердца; то, согретые бесконечной любовью, как тихие ангелы на белоснежных крыльях, реяли в торжественном молчании темных сводов старого храма и зажигали свет в душах людей, страстно алчущих и жаждущих правды. И меня, чужестранца, говорит автор очерка (Журнал для всех), пленяло и трогало до слез и это страстно рвущееся из раскаленного любовью сердца слово, и эта безбрежно-свободная, смелая мысль, горящая над толпой, как солнце. А старик говорил уже о бессмертной, дивной красоте мира, о неисчерпаемых богатствах земли и, снова бурей негодования и ненависти обрушившись на жизнь забывших о справедливости людей, дерзко отдернул темную завесу будущего и – люди затрепетали.

– Вот, вот оно счастье!.. Оно – ваше!.. Имейте только смелость протянуть руки!..

Огненными, палящими словами старик набрасывал одну за другой ослепительные картины этого будущего, этого возможного будущего – вот, вот оно! – и люди, стоявшие, казалось, на самом пороге этого счастья, страдали, мучились, безумно желая, безумно тоскуя и не зная, как войти в рай...

– Вот, вот оно!., страстно крикнул старик заключительные слова, протягивая к толпе руки. – Берите же!..

И в его словах было столько силы, столько веры, что все, все до одного, поверили, что они сейчас, через момент возьмут свое счастье, и наградили пророка громом рукоплесканий. Но прошло мгновение и быстро-быстро потухла вера, и снова нет пути в волшебный край!..

– Но что же нам нужно сделать для этого? страстно сверкнул вдруг из напряженного молчания толпы молодой голос. – Где путь?.. – И голос этот нашел отклик в сотнях человеческих недоумевающих сердец, и горячий взрыв рукоплесканий подчеркнул этот страстный, тоскующий крик о помощи, – все требовали ответа: где путь?.. И снова в напряженной тишине послышался мягкий, старческий, идущий в душу голос:

– Путь?.. – сказал старик. – Говорите, кричите о неправде, требуйте справедливости, зажигайте огнем истины умные сердца! Наша цель – это, чтобы люди забыли страдания, сделали бы так, чтобы их смех не оплачивался ничьими слезами... А раз мы видим цель пути – что же нам больше? Идем!.. Я слышал, как в сердцах людей поднималась холодная туча неудовлетворительности.

– Но формулу, формулу дайте нам! снова, как молния, блеснул из этой тучи страстный молодой голос

– Формулу! формулу!.. закричали голоса, в которых слышалось теперь озлобление: счастье было перед глазами и вот оно снова ускользает!

– Зажигать сердца, кричать – так, это так! кидал невидимый мне юноша тоскующие слова. – Но это возьмет, быть может, еще века, а мы устали... Скажите, что мы должны делать, чтобы добиться этого теперь же? Мы не можем ждать! Поймите, не можем!..

– Боритесь!., отвечал старик.

Туча сердец темнела... Мираж побледнел, исчез. Стало холодно и уныло... Охваченный этим холодом разочарования, в тоске я поднял глаза, и вдруг далеко впереди, в темном углу храма, над головами людей, увидел большое старое распятие, и растерянная мысль моя остановилась на Великом Страдальце за счастье людей, и вот, – что это? – склоненная набок голова в терновом венце поднялась, потухшие глаза засветились нежною мыслью, и среди холодного молчания разочарованной толпы я услышал чарующий голос:

– Ищите Царствия Божия и правды его, а остальное все приложится вам... Царство же Божие внутри вас есть, – не ищите его вне себя: оно в ваших сердцах. Люби ближних своих, как самого себя, и не только не делай им того, чего не хочешь, чтобы они тебе делали, но делай, делай им то, что хочешь, чтобы они тебе делали. Ищите Царствия Божия и правды его, а остальное все – слышите? все!.. – приложится вам... Вы-же ищите вот уже века «всего остального» и ничего не находите, и никогда не найдете!

Пораженный, я огляделся... Все уныло молчали...

– Братья!.. слушайте Его!., крикнул я, вскочив и указывая на Распятого за людей. Но голова в терновом венце снова безжизненно склонилась на окровавленную грудь: Он сказал все...

Все взоры обратились на меня...

– Что?.. Что такое они говорят?.. послышались со всех сторон озлобленные голоса. – Формулу, формулу нам дайте!.. Скорее... Нам пора спать, – завтра надо на работу... Формулу!..

– Да ведь она давно уже дана вам! крикнул я.

– Какая? Мы не знаем... Забыли... Формулу, формулу!.. Скорее, – мы идем спать!..

И один за другим они поднимались со своих мест...

Два часа говорили здесь люди о жизни, о правде, о счастье, но имя Бога ни разу не было произнесено ими, – они хотели устроить свое счастье без Бога, и поэтому, боясь быть непонятым, я не решился повторить им то, что сказал мне голос с креста.

– Счастье не вне вас, сказал я, а в ваших сердцах. Извлекайте его оттуда!.. Пусть каждый старается сделать себя достойным идеала, к которому стремится, и счастье будет ваше... Начинать надо с себя, прежде всего с себя...

– Формулу!.. Формулу!..

– Поступайте с людьми так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами – со всеми, без исключения людьми, во всех, без исключения случаях... сказал я. – И с того самого момента, как вы начнете поступать так, – счастье будет ваше!..

Смущенное молчанье было ответом мне... Задумчивые, точно сконфуженные чем-то, люди безмолвно направились к выходу: то, что я сказал, было слишком старо, а, главное, слишком просто, чтобы быть понятым и принятым»...

Но как многие еще в погоне за счастьем ищут только мертвой формулы и вместо того, чтобы обратиться к чистому роднику воды живой, «пияй от которого не вжаждется во веки», обращаются к горьким водам Мерры, которые не утоляют, а лишь раздражают в нас жажду счастья, обрекая на разочарование и скуку, на мучительную неудовлетворенность. Так правда вечная и правда человеческая говорят еще на разных языках. 

Письмо гимназиста. – Пробелы современного воспитания. – Предохранительная прививка. – Кружок норвежских воспитателей и его издание: «Семья и ее задачи». – Новые вопросы в книге и их постановка. Проф. Тарновский. – Общее направление книги.

Не так давно, в одном из №№ С.-Петербургской газеты («Заря», 1903 г., март), мне пришлось натолкнуться на письмо юноши – гимназиста. Письмо любопытное как по силе, сознанной в нем беспомощности, так и по новизне выдвигаемого здесь для обсуждения вопроса, я не помню и не могу здесь привести дословно текст этого, вероятно, первого литературного опыта гимназического пера... Но общий смысл его был такой.

Юность – пора бурного вскипания сил... Пробуждаются, назревают, точно почки на дереве, новые чувства. С особенной яркостью заявляет себя «чувство пола», со всеми его поэтическими и прозаическими разветвлениями. Голос его постепенно повышается в своем тоне. Оно получает, наконец, господствующее, доминирующее значение. Все ему подчиняется, все окрашивается в его цвет, и вот, в эту-то ответственную для юноши минуту, когда во всем его не только физическом, но и духовном организме зачинаются скрытые, таинственные движения, – он остается один, без всякой помощи и руководства... Никто-то ничего ему не скажет, никто-то ему не поможет в решении тех вопросов, которые в одно и то же время и мучительно, и сладко жгут молодой ум, тревожат пылкое воображение.

В этом письме я прочитал много внутренней, затаенной боли. Мне послышался тут отчаянный крик о помощи, вопль молодой погибающей души, может быть, с расшатанной падениями волей, но ищущей опереться на какой-нибудь ясный, твердый и несомненный авторитет. Однако, главное здесь было не в этом...

Молодой человек своим письмом коснулся самой больной стороны нашего воспитания, того недоразумения в нем, с которым все как-то молча мирятся, но которое несет за собою страшную, иногда трудно поправимую беду.

И в самом деле: приглядитесь внимательнее к современной педагогике. Она подробно говорит о том, как надо знакомить ребенка с природой и вообще с окружающим его внешним миром, какие игры и увеселения более всего допустимы для детского и юношеского возраста, – но как ответить на вопросы о происхождении жизни, столь естественно возникающие в голове любознательного ребенка, – об этом педагогика умалчивает. А между тем такие вопросы назойливо лезут в молодую, пытливую мысль и, не получая ответа, дразнят, раздражают ее, оставляя неудовлетворенной. Закон же как для физических, так и для духовных явлений – один: энергия, не получившая правильного разрешения, вызывает расстройство, беспорядок, а иногда и целую катастрофу в организме.

Возьмите поток. Не отведите его в правильное русло, и он разольется страшным наводнением, снесет все, попадающееся на дороге, забросает илом поля и луга. Но дайте ему свободный ход, и он потечет широкой, плавной рекой, оплодотворяя собой берега и окресности. Тоже бывает и с задержанной, забитой мыслью, с неудовлетворенной любознательностью.

Вопрос назойливо толчется в молодой, пытливый ум, – а на него никто не отвечает, всякий старается замолчать, как бы замять его...

Но разве можно затаить нарождающуюся мысль... Она, что чувство голода, чем дальше, тем делается все острее и острее. Мало того. Эта мысль, подсказанная любопытством, вначале, может быть, отвлеченная, осложняется с возрастом приливом новых напряженных чувств и ощущений, иногда больно смущающих молодую душу, и в это время, действительно, дорог голос чуткого сердца для каждого юноши, – голос, который раскрыл бы ему таинство жизни, указал бы родник ее и всю нравственную ответственность, какую берут на себя носители творческого начала...

Ведь, непростительно же думать, что дети навсегда будут пребывать в блаженном неведении о тех вопросах, о которых мы привыкли говорить лишь при «закрытых дверях». К услугам их явится улица со всей своей грязью.

Если родители не успеют, то она введет их в таинственную, творческую лабораторию жизни, но введет, наперед осквернив ее, бесцеремонно сорвав со всех тайн природы священное покрывало, представив их в случайном, но грубом извращении. На помощь улице идет и большая часть нашей современной беллетристики, часто преследующей промысловые и торгашеские интересы, но совершенно незнакомой с чувством художественной правды. А просмотрите наши иллюстрированные издания, остановитесь пред эстампными магазинами, где за саженными стеклами и в витринах выставлены для приманки публики, так называемые, шедевры искусства, – да, ведь, это (простите, читатель) чистейшая порнография, наглая проповедь цинизма в тех отношениях, для которых последний является тем же, чем прожорливый червь для зрелого и сочного плода.

Подобная отрава носится как будто бы в воздухе, и ею пропитываются детский ум, детское воображение, загрязняются чистые сердца, а потом мы удивляемся: откуда являются у нас Александры Кары, убивающие своих родителей только потому, что они мешают им предаваться разнузданному разврату.

Да нередко делу развращения детских нравов помогают и сами родители, как будто нарочно направляя пробуждающуюся детскую любознательность работать в известном направлении. Надлежащим образом не подготовив к новым впечатлениям и вопросам, как часто легкомысленные матери водят своих детей по театрам, картинным галереям и художественным музеям.

Мне сейчас невольно припоминается читанный где-то Рассказ. Правда, он более похож на анекдот, но заключает в себе реальную, – бытовую и психологическую, – правду.

Мать привела своего семилетнего мальчика в музей, где, кроме картин, изображающих обнаженных женщин, стояло много оголенных статуй.

– Мамочка! – с целомудренной наивностью пролепетал ребенок, – мы пришли с тобой сюда очень рано... Ты видишь: здесь еще не одеты...

Святая невинность! и вдруг на эту чистую, не заполненную бурьяном почву ляжет грубый слой гнилых впечатлений!

Да, гнилых! Конечно, горе не в том, что ребенок увидит обнаженное тело, и лицом к лицу станет с новыми вопросами жизни... Когда-нибудь это же должно быть?! Горе в том, что мы сами не умеем подойти к этим вопросам с целомудренной чистотой... Мы не решаемся, да иногда и действительно не можем серьезно, с чувством такта и меры ответить на «щекотливые» для нас, но пока совершенно невинные для ребенка вопросы.

Натолкнуть ребенка на эти вопросы – мы натолкнем. Но дать объяснение им с той священной важностью и простотой, какую мы замечаем в отношении к подобным вопросам у библейских лиц, – мы не в состоянии.

– Оставь, милый! говорит, обыкновенно, в таких случаях мать любознательному мальчику. – Об этом умненькие мальчики не спрашивают.

И мать успокоилась на таком ответе.

Но помилуйте: ведь кто-нибудь да познакомит же его с этой стороной жизни. Ведь не останется же он навсегда под стеклянным колпаком неведения!.. Мать оттолкнула ребенка, но вспыхнувшую в его сознании мысль она не загасила! Ведь ее ничем не задушить!

Если Иоасафата Царевича не оградили стены от знакомства с внешнею жизнью, то тем более она просочится в душу современного ребенка, но уже не в качестве оплодотворяющей животворной волны, а в виде отвратительной грязи.

Уличные развиватели преподнесут все эти деликатные вопросы под таким пикантным соусом, что они явятся для невинной молодой души настоящей отравой...

И будет зреть на ней злокачественный нарыв в глубокой тайне от родительского взора.

Ребенок, раз не встретивший отклика на свои тревоги, все дальше и дальше будет уходить с ними от родителей, будет таиться от них. В его отношения к родителям вплетется уже неискренняя нотка. Создастся невольно интимный уголок в его жизни, который он всячески будет оберегать от родителей и куда ни за что не допустит их... А какими бедствиями грозит такой распад, такое отчуждение, проникшее в отношения детей и родителей?!

Как часто повторяются в жизни такие случаи. Вот мальчик, прежде вполне здоровый, вдруг начинает хиреть и обращать на себя внимание родных ярко выраженными признаками психического Расстройства. Обращаются к доктору, и тот, в качестве главного фактора болезни, – констатирует известную нечистоплотную привычку, составляющую бич многих учебных заведений. Такая привычка, обыкновенно, вкореняется глубоко. Бороться с ней крайне трудно. И сколько преждевременно гибнет от нее молодых сил, которые отцветают, не успевши расцвести.

Но в борьбе с нею мы как-то мало проявляем усердия и предприимчивости. А бороться надо и радикальными средствами.

Против некоторых болезней существуют предохранительные прививки. Так, например, устраняется опасность заражения оспой, чумой и т. п. Да и вообще признается за непреложную истину, что всегда легче предупреждать болезнь, чем бороться с ней. И этот профилактический метод применим не в одной только патологии физической, но и духовной. Каждый педагог, что врач, так же заботливо должен предохранять молодую, чистую душу от гибельной болезни, от смертельного яда ее.

Но ведь прививка не избавляет совершенно от болезни: она, намеренно вызывая ее, дает лишь ей нормальное, правильное течение, обеспечивает благоприятный исход ее.

Точно в таком же положении находится и вопрос о знакомстве подрастающего поколения с проблемами половой жизни. Если невозможно обойти их совершенно, то не разумнее-ли, чтобы посвящение в них совершено было не грубыми услугами грязной уличной прессы, а здоровым, разумным чувством самих родителей. Ведь можно же подойти к этим вопросам без цинических ужимок, а просто, открыто и, главное, религиозно. Пример тому – весь ветхозаветный культ с его священными церемониями «обрезания» и клятвы (когда руки клянущихся, как известно, клались «под стегно». Быт. 24:2.). Ведь совершалось же все это целомудренно, с священной важностью и простотой! Теперь же на уроках Закона Божия не всякий законоучитель, рискнет ответить, может быть, и на невинно заданный вопрос: в чем заключалось обрезание! А если и ответит, то, – как часто можно заметить, – его ответ вызовет во взрослых юношах и девушках довольно недвусмысленные улыбки. Почему это? Да просто потому, что из этих вопросов мы сделали «темную, закрытую завесой таинственности область», и стало удушливо там. Появились зловредные испарения, ядом которых отравляются чистые, детские сердца на самой цветущей поре своей жизни. Осветите эти вопросы, покажите их настоящую ценность, – и тогда невольно, само собою, установится к ним более серьезное, продуманное, а не цинично-легкомысленное отношение.

Отчасти послужить такой задаче и старается «книга для родителей и воспитателей, составленная родителями и друзьями детей» и изданная недавно под заглавием: «Семья и ее задачи». Тон книги продуманный и глубоко серьезный. Составители в своей работе были одушевлены искренним желанием всесторонне, трезво и здраво осветить насущные вопросы воспитания. В книге ничего нет шаблонного, непрочувствованного тем или другим автором. На каждой статье лежит яркая печать задушевности и похвального намерения заглянуть в самые потаенные уголки детской души.

Происхождение, характер и задачи этого труда прекрасно выясняются в небольшом предисловии, которое было предпослано редактором А. Арсталем норвежскому изданию книги, теперь предлагаемой читателям в русском переводе с некоторыми переработками и дополнениями.

«Наш XX век уже окрещен «веком детей», – пишет г. Арсталь. Несомненно, что заботы о благе детей никогда не проявлялись с такой силой и не были так распространены, как в наш век.

И в тоже время все, заинтересованные воспитанием детей, сознают, что положение их, как воспитателей, становится все труднее и труднее.

Очевидно, существует большая потребность в возможно ярком освещении множества вопросов, возникающих в семье, которая серьезно смотрит на свою первую и главную задачу – воспитание детей. Вот, почему мы и посвятили этот наш труд родителям и воспитателям, – лицам, наиболее заинтересованным правильным решением всех вопросов, связанных с истинным благом детей.

Нам удалось заинтересовать нашей задачей целый кружок из 70 слишком лиц обоего пола, из которых каждое пользуется известным авторитетом в своей области. Их совместным трудом и создалась эта книга, цель которой служить пособием для родителей, принести им посильную помощь в ответственном их деле – основания семьи и воспитания детей.

При составлении книги преследовались не литературные, не научные задачи, а чисто практические. В ней и выступают не литераторы, не ученые, а матери, отцы, женщины и мужчины, высоко интеллигентные, глубоко сведущие в том предмете, о котором говорят, и искренно проникнутые значением дела воспитания как для счастья семьи, так и для блага всего общества. И говорят они так просто, не притязательно, как-бы в кругу друзей, обменивающихся мнением по данному вопросу. Итак, цель нашего труда: а) осветить вопросы, которые семья и воспитание детей ставят всем серьезным, разумным родителям и воспитателям; б) помочь родителям и другим окружающим ребенка взрослым усвоить себе необходимое понимание природы и потребностей ребенка, а также уменье направить, как должно, физическое, умственное и нравственное развитие ребенка; с) помочь родителям развить в своих детях способность с успехом бороться с предстоящими им в жизни затруднениями».

Норвежское издание выходило выпусками, и первые-же выпуски привлекли сочувственное внимание скандинавской прессы и вызывали в ней единодушное одобрение. Резюмируя все вообще отзывы скандинавской прессы, приходится сказать, что за трудом, изданным А. Арсталем, признается «огромное истинно-национальное значение» и самое появление труда приветствуется, как наиболее современное.

Действительно, норвежское издание является подведением всех итогов в области воспитания и образования юного поколения. Ни одно существенное требование, выдвигаемое современною жизнью и предъявляемое к семье, не оставлено в данном труде без внимания, при чем с особенной полнотой освещены самые животрепещущие проблемы современного воспитания и образования, а именно: взаимодействие семьи и школы, физическое воспитание юного поколения, и своевременное посвящение последнего в те вопросы, которые еще недавно считались подлежащими обсуждению только «при закрытых дверях», т. е. вопросы половой жизни.

О взаимодействии семьи и школы, а также о физическом воспитании юношества и у нас, в России в последнее время много пишут и говорят. Поэтому, нет нужды распространяться здесь о значении этих вопросов.

Относительно же проводимого в книге принципа обсуждения при «открытых дверях» вопросов половой жизни приходится заметить, что он у нас не получил еще права гражданства, как в скандинавских государствах.

Только некоторые передовые люди настойчиво проводили мысль о необходимости самими родителям выяснять подобные вопросы в серьезных беседах с детьми. Так, напр., профессор Р.М. Тарновский пишет:

«Я думаю, что на родителях всецело лежит обязанность, своевременного, постепенного и умелого ознакомления юношей с основами половой жизни, с уклонениями ее и болезнями.

Избегать объяснений, обходить все поводы для разумного изложения существенных черт половой жизни и представлять самому себе юношу, находящегося под наплывом развивающихся половых стремлений, я нахожу крайне неблагоразумным.

Половая жизнь войдет в свои права, какой-бы таинственностью ее ни окружали. Но несведущего, вполне незнакомого с нею юношу она застанет неприготовленным, и он пойдет, куда толкнет его случай, нередко, с первых же шагов, расстраивая свое здоровье; знающий-же сознательно отнесется к половым побуждениям, будучи готов к борьбе и предупрежден о всех угрожающих ему опасностях».

В этом отношении книга: «Семья и ее задачи» дает драгоценное руководство родителям в исполнении трудной и нередко щекотливой задачи, возлагаемой на них воспитанием.

Насколько тон книги серьезен – можно видеть, например, из следующей выписки, характеризующей собою общее направление всего этого солидного труда. «Возрастающий в семье, крепкой взаимной любовью, – читаем мы в первой главе, – ребенок с ранних лет, сначала бессознательно, а потом и сознательно, проникается принципами добра, истины, разума, проникается сознанием, что главное в жизни быть добрым, правдивым и разумным, и, по мере сил, помогать сделаться такими же и другим.

Но любовь к добру, правде, разуму тесно связана с любовью его к Богу. Бывает, конечно, что человек верит в истину, добро, высший разум, не веря в Бога или не признавая возможности духовного общения с Ним. Но такие примеры довольно редки и такая любовь не имеет под собой прочной, реальной основы. Вообще-же можно признать за правило, что нравственная атмосфера семьи находится в тесной зависимости от религиозного духа, проникающего в семью. Человек, живущий без Бога, чаще всего сам себя превращает в бога и жертвует всеми высшими соображениями ради удовлетворения своих желаний и страстей, и, если это не случается с человеком одновременно с тем, как он отпадает от религии, под таинственным влиянием которой он, быть может, сам того не сознавая, находился годами, то в конце концов это все-таки случается. Во всяком случае, этого должно ожидать от поколения, вырастающего без Бога. По мере того, как религия утрачивает власть даже над бессознательной жизнью человека, род человеческий все глубже и глубже погрязает в эгоизме. И различные формы эгоизма – себялюбие, честолюбие, сластолюбие и т. д., развиваясь все больше и больше, мало по малу задушат все хорошее, возвышенное в человеке. Все взаимные отношения и связи людей, в том числе и брачные, и семейные, портятся, расшатываются. Вместо счастливых браков, добрых семей, видим все больше и больше легких связей или браков, пораженных гангреной раздора, измены, приводящей к полному разложению семьи.

В каждой семье должен, поэтому, существовать культ Бога Живого, Бога любви, истины, высшего разума... и тогда дети вырастут в сознании, что семья их – место священное, что в ней воздвигнут алтарь Богу Живому и Духом Его жива вся семья».

Книга, написанная с таким настроением и в широкой постановке освещающая вопросы воспитания, – дорогой и давно желанный вклад в нашу педагогическую литературу. Мы от души приветствуем ее появление и настоятельно рекомендуем вниманию наших читателей. 

«Перед картиной». «Стихийный характер войны».

Недавно я видел картину, на громадном полотне которой изображено поле после битвы.

Канонада смолкла...

Противного лязга оружия уже не слышно... Жужжавшие, подобно пчелам, пули больше не летают... Носившийся густыми клубами пороховой дым рассеялся и вся равнина, на которой происходило сражение, открылась взору и приняла как будто свой обычный вид.

«На поле было все спокойно», как когда-то на знаменитой Шипке.

Лишь в беспорядке разбросанные кругом трупы говорили о только что пережитых ужасах войны. Точно подрезанные серпом колосья усыпали они собою всю поляну.

Жатва для смерти была, очевидно, богатая. Под ее острой косой пало много и седых, и только что созревших к жизни молодых бойцов...

Картина производит сильное впечатление. Точно не красками, а кровью писана она. И я видел, как, подходя к ней, невольно останавливались: и обожженный пороховым огнем генерал, и бойкая, жизнерадостная девушка, и даже выхоленный, пышущий здоровьем студент. Пред этой картиной как-то само собой бледнела беспечность и невольно замирала улыбка на губах стоявшей тут молодежи...

«Военачальники избиты, –

И уничтожен наш отряд...

Как очи гневные, горят

Созвездья, тучами повиты,

И ветер стонет, да луна

Глядит, печальна и бледна...

Вдали, над сумрачной горой,

Там, где-то, звонко кони ржали,

И сыч кричал, да волк порой

Протяжно выл во тьме ночной...»

Весь адский ужас войны, при взгляде на это усеянное трупами поле, выступал во всей своей отвратительной яркости. Ничего сказочного, таинственного, вызывающего вопрос:

«О, поле, поле! Кто тебя усеял

Мертвыми костями?..»

Всем была до очевидности ясна настоящая, грубая, действительная причина, вызвавшая этот громадный поток крови и покрывшая кровавыми жертвами мирное поле.

– Да! думал каждый из зрителей, отходя от картины... Война – страшная, ужасная вещь! О, если бы ее не было!

И невольно, под живым впечатлением этой картины, хотелось мечтать о том блаженном времени, когда все без исключения люди «раскуют мечи на орала и копья свои на серпы».

Становился понятным и крик, – тревожный крик женского сердца, под диктовку которого от имени русских женщин одна публицистка недавно писала: «Позвольте нам не радоваться войне, а молиться и мечтать о маленьком дворце, закутанном в зелени деревьев, – откройте нам церкви, дайте нам Нашего Христа...»

Да и кто, конечно, способен радоваться войне? Чтобы не желать ее, для этого не надобно обладать специально женским сердцем. Всякий здраво чувствующий и мыслящий человек против войны и смотрит на нее, как на бедствие.

Правда, вокруг всякой падали вьются вороны. Каждое общественное бедствие на ряду с героями родит и хищников, которые рады беде и, подобно шакалам, всегда готовы выслеживать себе добычу. Но всем таким охотникам строить свое благосостояние на несчастии других – и слава уж такая. Неизгладимую печать презрения кладет, обыкновенно, общество на имена тех, кто обделывает свои «темные делишки», пользуясь народной, общественной бедой.

Само-же общество, во всей своей массе, конечно, смотрит на войну, как на страшный бич, как на Божье наказание и горячо не желает ее.

«Война, война! несется клич,

Повсюду шумная тревога,

Она идет, как страшный бич,

Как злое наказанье Бога».

Так всегда верило, так всегда думало русское общество...

С таким же чувством и я стоял пред картиной, внутренно содрогаясь от одной только мысли о том страшном опустошении, которое вносится войною в жизнь. Мертвый покой безмолвного поля угнетающе действовал на душу каждого, кому приходилось бросать хотя бы беглый взгляд на эту картину...

Но тем не менее, – все отходили от нее с сознанием, что этих ужасов не избежишь: они всегда были, есть и будут. Страна оплакивает свои потери, но в то же время сознает, что они – стихийны, как буря, и она бессильна избежать их.

Война – это своего рода алтарь, время от времени требующий кровавых, искупительных жертв за грехи народа перед Богом и историей...

Отсюда понятно, почему общество всегда настораживается при первых звуках бранного клича. Подобно вспышке молнии, война освещает все темные уголки общественной жизни, обнажает все раны, все прорехи, которые раньше не бросались в глаза, не были заметны, не пугали внимания.

И общество пробуждается от спячки... Война оживляет, поднимает дух народный и этим отчасти искупаются приносимые на ее алтарь кровавые жертвы, которые у всех вызывают столько ужаса и отвращения к этой мировой бойне.

«Taedium vitae». «Современный Молох». «Таня П». «Вымирание любви».

Однако не одна война сопровождается жертвами. Последние являются также и спутником мира.

Но это не те мирные жертвы, которые возносил некогда ветхозаветный Израиль, выражая ими свое упование на искупляющую кровь Обетованного Мессии, не перед Богом, а перед современным Молохом воскуряются они. Не богатство веры и упований обнаруживается при этом у человека, а совершенная пустота души и отсутствие жизненных начал в ней, – то «taedium vitae», которое одних бросает под колеса паровоза, других в непробудное пьянство и полную одуряющего наркоза жизнь... Эти жертвы – плод того мира, который гораздо страшнее войны и в атмосфере которого гаснет всякая энергия, гибнет всякая живая мысль, точно рыба в гнилом и протухшем болоте, и который никогда не зажжет, не взволнует человеческого сердца святым и благим порывом.

Художники редко берут отсюда сюжеты для своих вдохновений. Чаще эти несчастные жертвы служат содержанием для картин другого рода, которые пишутся не красками и кистью, а бесстрастными цифрами сухого отчета. Тяжелое впечатление производят они. Пред вами тоже кровавое поле, по которому проехала колесница, но только не Марса – бога войны, а ненасытного Молоха, и ее след устилают не мертвые, а полуживые трупы, на лицах которых застыла не печать безболезненного, хотя и мертвого покоя, а выражение невыносимых мук. Если там поле было безмолвно («Зачем же, поле, смолкло ты»), то здесь, напротив, со всех сторон несутся вопли страданий. Если там художник призвал на помощь все свое творческое вдохновение, и действительно мастерской кистью, живо, изобразил кровавый ужас войны, то здесь нет никаких намерений усилить, поднять впечатление. Здесь все просто и кратко до ужаса...

И картина все же выходит такой сильной, она так больно бьет по нервам, что не остановиться, не задуматься над ней невозможно.

Такую картину дает отчет о жизни и деятельности Братства во имя Царицы Небесной за 1903 год. В этом отчете помещен список призреваемых в приюте детей. Прочтите его и вы увидите, что он действительно напоминает ратное поле, усеянное мертвыми телами.

Я беру первое имя из этого списка, который по справедливости можно бы назвать мартирологом – списком маленьких мучеников.

"Таня П... Родители пьяницы, дома дразнили и били.

Идиотка, временами очень буйная: рвет на себе одежду, кусает и бьет окружающих. В настоящее время значительно спокойнее».

Отчет, как и всегда, сух и краток. Он бесстрастно, но точно сообщает свои данные.

Конечно, многие может быть и прочитают его, как читают обыкновенный отчет... Не остановятся, не задумаются над сообщаемыми здесь данными... Разве приложенные к списку фотографии полуживых мучеников снимут с глаз и с сердца пелену равнодушия.

Но стоит хотя бы на минуту войти в смысл той картины, какая дается отчетом... Стоит хоть чуть-чуть повнимательнее вглядеться в краткие сведения, так, по-видимому, бесстрастно передаваемые отчетом о призреваемых детях, – и тогда эти сухие, безжизненные строки вспыхнут, загорятся зловещим пламенем. Они покажутся начертанными кровью, грозно-пророческими: «мене», «текел», »упарсин».

Здесь под каждым словом почуется страшная драма. Да даже и не Драма?! В драме все же есть элемент борьбы, сопротивления. Тут-же целое море беспомощных слез и самых беззащитных истязаний.

«Горя-то, горя-то сколько кругом!

Божьего света не видно.

Право, о собственном горе своем

Думать становится стыдно!

Стоны да вопли кругом – без конца!

Слезы потоками льются...»

– "Родители дома дразнили и били«, – кого? – маленькую девочку, собственную дочь; мать пьяная, безобразная, потерявшая не только чуткое сердце и душу, но даже и животный инстинкт материнства, бьет, терзает своего ребенка. Волчица... и та кормит своих детенышей... Каждая наседка найденным зерном делится с птенцами, нежит, согревает их материнскими крыльями... А человек, «царь природы», «венец созданий», в пьяном припадке тешится над собственным беззащитным ребенком. Здесь, в этом отвратительном факте, человек не только «приложися скотом бессмысленным», но опустился гораздо ниже всякого животного, во всяком случае более разумного в своих отношениях к детенышам, чем человек – преступник. Здесь пред нами грязнейший факт кощунства, надругательства не только над христианской и общечеловеческой моралью, а надругательства над самой природой, над ее вечными, святыми законами. Тот, кто призван давать жизнь, на самом деле, ради беспутного каприза, калечит ее, бесстыдно забавляясь страданиями им же порождаемого детища.

Когда молодой, бледный Андрей стоит пред грозным Тарасом-Бульбой и последний говорит ему, продавшему веру и своих: «я тебя породил, я тебя и убью», – то мы этот холодный приговор можем понять. Здесь любовь, нежное родительское чувство принесено в жертву суровому долгу, для сознания которого требуется душа великая, героическая, способная выдержать своего рода сердечную бурю.

Но в истязаниях, которые мать наносит своему ребенку, – этой маленькой жизни, загоревшейся у нее под сердцем, сотканной там из ее плоти и крови, а потом в течение девяти месяцев выношенной и наконец рожденной, в этих истязаниях выражается полный распад внутреннего человека.

Если справедливо, что любовь – воздух жизни, то здесь последней нет. Здесь смрад, духота... здесь совершенно отсутствуют какие-либо признаки жизни. Здесь царство смерти. Вымирание в человеке человека.

Нельзя не видеть в этом грозного предзнаменования.

Вымирает любовь, вымирает с ней и самая жизнь. Вытяните из комнаты воздух, и мы задохнемся. Спрячьте солнце и наступит мрак, царство вечной мглы, холода и смерти. Тоже самое будет, если мы вырвем из человеческого мира любовь. Тогда все превратится в ничто и наступит конец всякому жизненному процессу. Как без воздуха и солнца, так и без любви жизнь не может не только возникать, но и развиваться. Любовь как воздух, входит во все поры и отправления жизни... Все движется в мире любовью. Не даром же Тот, Кто называл себя «жизнью», «животом», называл и «любовью». Любовь и жизнь друг без друга мыслимы быть не могут, и чем любовь чище, чем больше приближается она к христианскому идеалу, тем на ее почве пышнее, ярче распускаются цветы и плоды жизни. И напротив, чем больше в любви примесного, постороннего, теме бледнее, хилее та жизнь, которая вырастает на почве этой любви. Но все же и здесь есть жизнь.

Конечно, цвет, выросший на горных высотах, – где воздух чище, где солнце ярче, – больше пленяет нас своими красками, чем вялое порождение душной комнаты подвальных этажей. Однако и здесь, в маленькой глиняной плошке, тоже растет, тянется к верху цветок, пусть хотя бы больной и хилый.

Источник этого роста в тех каплях кислорода, которые едва ощутимо растворяются здесь в облаке пыли и вообще посторонних, примесных частиц.

Такой же животворной каплей кислорода является и маленькая искорка любви, хотя бы и не заметно утонувшая в целом море иногда ей совершенно несродных чувств. Везде и всюду она является зиждительной силой, и где только мы замечаем биение жизни, там мы необходимо должны предположить главный родник этого пульса – любовь. В уродливом, извращенном виде, но она была даже в душе Некрасовского Власа. Совершенно потухший костер не раздуешь, и тот добрый пожар, который ярким пламенем охватил впоследствии душу раскаявшегося мироеда должен был загореться от тлевшейся искры. Нет ее только там, где нагло, кощунственно восстают на самые законы жизни, где теряется самый инстинкт ее. Там полное разложение личности, распад, гангрена ее, грозящая заразить трупным ядом и все, что только соприкасается с нею.

Такие явления, подобно водорослям гнилого болота развиваются в атмосфере сонной, застоявшейся жизни, и должны быть рассматриваемы не изолированно, а в общей жизненной ткани, куда они входят отдельными нитями... Тогда гибельное значение их откроется во всей широте... Как разрушение одной клеточки организма грозит опасностью и для другой, так нравственное распадение одной семьи угрожает заразой и для всех остальных... Главное же, такая семья представляет собой замутившийся родник, из которого новые поколения более не потекут чистым, здоровым потоком.

Обыкновенно затхлые стоячие воды, покой которых не нарушается волнением, зацветают тиной. В них вымирает всякая жизнь... Тоже самое происходит и с семьей, нравственная жизнь которой не течет, не движемся вперед какою-либо разумною целью... Такой покой ничем не напоминает христианского мира. Последний заключается не в самодовольном отдыхе души, не в отсутствии всякой «брани»... Его жизненное начало в согласии человеческой воли с волей Божьей...

Как ничем ненарушаемая тишина горных вершин, где струится чистый, прозрачный воздух, резко отличается от безжизненного покоя гнилых болот, так и истинно-христианский мир, основой которого служит постоянная брань со страстьми и похотьми («от юности моея мнози борют мя страсти») совершенно ничем не похож на ту нравственную беспечность, равнодушие и эгоизм, в смрадной, душной атмосфере которых и зарождаются страдания маленьких созданий.

«Божий улей». «Близнецы св. Николая».

Много зла в мире... Но везде рядом со злом стоит и добро... На войне, среди свиста пуль, адской канонады выступает пред нами нежный, ласкающий образ сестры милосердия и даже целое учреждение Красного Креста, с широкой и прекрасно разработанной организацией, вся деятельность которого, как евангельского Самарянина, направлена к облегчению страданий раненых воинов. Здесь, по отношению к этим несчастным детям, для которых родившие их оказались хуже диких зверей, тоже нашлась попечительная любовь, которая и создала небольшой уголок, где они получают уход и ласку. Этот уголок дала им Сама Царица Небесная, вложив в доброе сердце покойного Архимандрита Игнатия мысль основать приют, который взяла теперь под свое Высочайшее покровительство Царица земная. Отзывчивые русские люди несут сюда свои лепты. Со всех концов России стекаются гроши, копейки, пятачки... и как из маленьких ручейков образуется широкая река, так из отдельных жертв составляется капитал, на который и содержится этот «Божий улей» – приют во имя Царицы Небесной...

Всероссийский сбор в пользу несчастных, обиженных детей производится во всех церквах Руси православной... Он установлен по мысли многозаботливого митрополита С.-Петербургского Антония, под главным попечением которого и находится приют. Явились и самоотверженные деятели, которые взяли на себя труд ухода за больными детьми – этими живыми полумертвецами.

И смотрите, какие чудеса творит любовь и ласка! Как от теплого дыхания солнца тают мертвые ледяные покровы зимы и всюду начинает пробиваться молодая травка, – так и добрая ласка воскрешает забитую в несчастном ребенке-идиоте мысль, оттаивает его маленькое озлобленное сердце, – и какая-нибудь «Таня», раньше буйная, рвавшая на себе одежду, кусавшая и бившая окружающих – теперь успокаивается, а в ее больном мозгу загораются маленькие искорки сознания и разума.

Неси же, русский народ, сюда, в этот приют детской скорби и слез, неси как можно больше теплой христианской любви и лечи ею, как целительным бальзамом, свои-же, тобою нажитые язвы.

Царица Небесная «Всех скорбящих радость» взяла под свой покров несчастных детей и потому, если не ради последних, то ради Нее – всеобщей Утолительницы наших печалей брось свою лепту каждый и пригрей своей лаской отвергнутую родителями детвору...

***

У нашего талантливого писателя-беллетриста В.И. Немировича-Данченко есть прекрасный Рассказ: «Близнецы Св. Николая».

Здесь в мягких, нежных красках рисуется теплое отношение к двум русским малюткам со стороны итальянских женщин...

Бедные сиротки увидали Божий мир на чужбине и лишились матери в первый же день своего появления на свет.

Однако, чужбина оказалась теплее и роднее родины. Итальянские женщины проявили столько участия к несчастным сироткам, сколько едва-ли бы они нашли даже в сердце своих соотечественниц, – и это только потому, что умирающая мать поручила своих малюток покровительству святителя и чудотворца Николая, пред гробницей и мощами которого она умирала.

Это было в итальянском городе Бари.

«Лет десять назад, – пишет Данченко, – я был здесь впервые. Бари с тех пор нисколько не изменился. Неделя, проведенная в его белых стенах, запала в мою память. Так же тогда, как и теперь, случилось в соборе видеть наших паломников, не отрывавшихся от чужих икон и неведомых им статуй, воспаленными от дороги и слезящимися от утомления глазами. Чуть-ли не на третий день моего приезда я зашел в прохладу и потемки собора отдохнуть от ослеплявшего жгучего солнца. Уж очень строго оно было – даже на узких улицах не оказывалось никакой защиты. Накануне я познакомился с одним из здешних каноников. Он приветливо поклонился мне теперь, спускаясь в нижний храм. Расписные стекла окон в высоте пропускали очень скупо дневной свет, да и то окрашивая его лучи в голубые, желтые и красные цвета... Во мраке, под сводами, они встречались, перекрещивались воздушной, причудливой сеткой, зажигались на мраморе колонн, скользили по позолотам и умирали в полутонах. Кроме меня было здесь несколько нищих. В Италии дом Божий – дом живущих именем Его. Они спали, сидя на скамейках у стен, один даже разлегся на каменной плите; точь-в-точь полустертое временем изображение погребенного под нею, некогда знаменитого мертвеца. Улица сюда не врывалась назойливым шумом, хотя то и дело двери открывались, впуская в собор оборванцев-мальчишек. Они, впрочем, стихали здесь и, прикорнув у стен рядышком, как воробьи, оглядывали большими черными глазами громадный алтарь, я не помню, не задремал-ли и я сам, потому что мне вдруг представились восточные поклонники, завернутые в яркие бурнусы, и почудилось, что за мраморным порталом собора ревут усталые верблюды. Потом я сообразил, что тот же знакомый каноник рассказывал, как несколько сот лет тому назад сюда из Палестины, Сирии и Египта сходились пилигримы. Но затем воображение дополнило их верблюдами, ведь не на этих же кораблях пустыни богомольцы переплывали море? Один подошел было ко мне, и когда я открыл глаза, он вдруг обернулся сторожем раки св. Николая.

– Eccelenza... Eccelenza...

В Италии так это часто слышишь, что обращаешь столько же внимания на не принадлежащий титул, сколько и на «сиятельство», даруемое всем петербургскими извозчиками.

– Что вам?

– Простите... Падре Франческо... il canonico... просит вас скорее вниз...

– Что там случилось?

– Совершенно необыкновенное дело... и так как вы русский...

Я ничего не понял. Почему, как русский, я должен был принимать участие в необыкновенных делах?.. Тем не менее я поторопился и внизу увидел старого каноника в высшей степени Расстроенным и встревоженным.

– Вот, вот...

Схватил меня за руку и ведет в дальний угол.

– Богомолку застал здесь... Русская... В таких лохмотьях сюда приходят только ваши соотечественницы. Посмотрите сами...

За толстою приземистою колонной под окном лежал какой-то Комок.

С первого раза трудно было разобрать что-нибудь. Только потом я различил посиневшее лицо с стиснутыми зубами, маленькое, с кулачек все... Большие глаза были широко раскрыты и в их горячем взгляде выражалось такое страдание! Она точно хотела крикнуть, – не нам, нас она едва-ли видела, – и только синела. Горло у нее перехватило спазмою и по темному лицу бежали судороги. В моей памяти осталась ее нога, как-то неестественно подогнутая под себя, и рука, то сжимавшая, то разжимавшая худые костлявые пальцы.

– Она в припадке. Надо доктора.

Тот же хромой сторож побежал, но когда «il medico» явился, в грязных и жалких лохмотьях лежало уж неподвижное тело.

– Что я могу тут... Умерла она – вот и все.

– Отчего?..

– Смерть бывает от разных причин... Вам легче будет, ежели я вам назову их? Жалкий, никому не дорогой и никому неведомый труп подняли и унесли.

У колонны сделалось пусто.

– Эта женщина час назад появилась... должно быть св. Николай позвал ее к себе. Ибо сказано: не весте ни дня, ни часа... егда...

Сторож играл роль духовной особы. Он, было, выбрил себе даже тонзурку, да капитул собора запретил ее бедному малому. Любил он выражаться латинскими текстами, поджимая губы и приподнимая брови.

– Такова жизнь! размышлял он. – Как мотылек ночью, – прилетел на огонь и исчез, не оставив по себе следа...

И не докончил... След именно оказался, и при том тут же немедленно. В стороне что-то пискнуло. Точно котенок мяукнул – жалобно-жалобно.

– Это еще откуда? возмутился он, было, кинулся на этот звук и закричал оттуда:

– Падре... падре Франческо.

– Пожалуйте сюда... скорее, скорее. Небывалое дело... совсем небывалое.

Мы подошли.

У самой решетки позади раки святого опять узелок невообразимых тряпок. Прислонен к ней. Точно оставлена дорожная сума. Только почему из этой сумы показалась крохотная детская ручонка и перебирает пальчиками, будто подзывая нас. Сторож живо развернул лохмотья.

– Боже мой... да тут не один...

– Что не один?

– Ребенок...

– Как ребенок, – прирос к земле каноник.

– Тут их двое... посмотрите...

Мы наклонились.

Ни до, ни после того я не видел таких маленьких детей.

Только что их открыли, они задрыгали ножками и ручками, как кузнечики, опрокинутые на спину.

– Близнецы!..

Каноник с некоторым страхом смотрел на них.

– Что же с ними делать? – наконец едва-едва нашелся он.

Сторож немедленно принял многозначительное выражение лица.

– В таких случаях обыкновенно варят молоко с хлебом.

– Ну, а потом...

– Потом укладывают спать.

– Куда и где?

Духовная особа с запрещенною тонзуркою не нашлась.

– Куда и где? – настойчиво повторял падре.

– Я думаю... отправить их в полицию...

– Как, в полицию? – вскипятился каноник... Ведь мать доверила их св. Николаю... а мы в полицию! Ты в уме?

– Близнецы... действительно близнецы... я знаю, приходилось крестить... Именно близнецы св. Николая.

Он машинально пощекотал одного из них под губою... Но близнец заблагорассудил гораздо лучше забрать толстый корявый палец священника в рот, сжал его деснами и так засосал и зачмокал, точно тот представил собою нечто невероятно вкусное: и губы в трубочку вытянул и глаза зажмурил.

– Близнецы св. Николая... и думать нечего. Ему они оставлены – и он их не забудет... Мать, ведь, теперь у него...

Она молится за них.

И старик перекрестил детей, шепча над ними молитву.

Близнецы св. Николая... так они и значились с тех пор по всему околотку!

Неведомо как, но не прошло и получаса, нижняя церковь, где лежат мощи, чуть-ли не сплошь наполнилась бабьем. Кто облетел узкие улицы и крохотные площадки старого Бари с вестью?

Какая сила согнала сюда крикливую толпу, не знаю, но я видел, что каноник вдруг расцвел и глядя на меня сияющими глазами, повторял:

– Ну, что? св. Николай оставил своих близнецов, а? говорят, чудес нет. Их только не замечают...

– Что-ж? ты теперь побежишь звать полицию? смеялся он над сторожем с запрещенною тонзуркою.

Старый каноник уселся на лавочку и спокойно смотрел на женщин. Бабье явилось не с пустыми руками. Напротив, у каждой в руках было что-нибудь... Не успел я и оглянуться, как близнецов св. Николая разоблачили из лохмотьев, в которых их оставила мать. Минуту спустя, два этих сморщенных маленьких человечка уже красовались в чистых рубашечках, в красных маленьких чулочках. Их запеленали, прикрыли теплыми одеяльцами, и крохотные глазенки только пучились на все это, да губы вытягивались в трубочку. Бабье нанесло сюда столько всякого тряпья, что едва-ли какое-либо новорожденное дитя в Бари обладало подобным приданым. Одна складывала под корзинкой белье своих умерших детей, другая бросала около гарусное одеяльце, третья, неведомо откуда летела с большим пикейным бурнусиком. И каждая молилась св. Николаю. За участь сирот св. Николая можно было успокоиться. Бедная мать, отходя в иной мир, лучше не могла их поместить.

Св. Николай действительно хранил близнецов.

Они отлично росли в тени собора, под арками, в безмолвии и священной тишине нижней церкви; ни за одним маленьким королевским принцем не было такого ухода, как за ними. Бабушкам приводилось и дневать, и ночевать над постельками, в которых лежали близнецы. Казалось, что святыня, под защитою которой они росли, окружила сирот чудесным ореолом даже и для их товарищей.

***

Читая этот отрывок Рассказа невольно хочется пожелать, чтобы с таким-же вниманием отнеслись к несчастным детям приюта Царицы Небесной и русские люди. В двери приюта стучатся сотни маленьких уродцев и калек... Но за недостатком помещения удовлетворить все просьбы Братство не может, и многие страдальцы, в ожидании помощи, гибнут по глухим углам нашей родины то от недосмотра, то от жестокости окружающих.

Нужны новые приюты, новые «Божьи ульи» для маленьких, обиженных судьбой детей... А для этого необходимы средства и средства. Не откажи в них, православная Русь!¹.

«Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо я кроток и смирен сердцем... Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (Mф. 11:29–30).

Афоризмы о жизни... Роковая ошибка... Легенда о правде. А. С. Пушкин и М. Филарет. В чем драма жизни... Смысл страданий...

Афоризмы у нас в ходу... В своих суждениях мы часто ссылаемся на них, как на самоочевидные истины, не требующие никаких доказательств.

Афоризм, по краткости изречения, действительно и напоминает собой аксиому. В нем, точно в крепком комочке капустного кочня, свернута, сжата бывает иногда драгоценная сущность, и чем больше раскрываешь завивающие ее покровы, чем глубже проникаешь в сокровенные недра афоризма, – тем с большей ясностью выступает внутреннее богатство скрытой в нем идеи. Лучом напряженной, вдумчивой мысли прорежьте внешнюю оболочку афоризма, войдите и поройтесь в его глубинах, – и вы увидите, что краткая формула иногда охватывает удивительно целостное миросозерцание.

Но как есть поддельные бриллианты, дутый бисер и жемчуг, так встречаются часто и ложные, не заключающие в себе истинного смысла афоризмы. К числу их с полным правом можно отнести и краткое изречение одного известного писателя, претендующее, по-видимому, на мудрость и правду: «жизнь, – изрек этот писатель, – для умных комедия, а для глупых – трагедия». А рядом с этим изречением невольно вспоминается больной стих разочарованного поэта: «и жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – какая пустая и глупая шутка».

Редко можно встретить более легкомысленную и дикую оценку такого сложного явления, каким несомненно должна быть признана жизнь. Ткань последней очень разнообразна, и едва ли можно, не насилуя правды, обозначить ее каким-либо одноцветным определением. В пестрый рисунок действительной жизни, как в разноцветное кружево, вплетаются многочисленные нити различной окраски, – и между трагическим и комическим, как между белым и черным, существует множество промежуточных тонов и полутонов. Конечно, в известной степени характер жизни зависит от собственного отношения к ней человека, от того, как последний на нее взглянет, что в нее внесет, – и в этом смысле изречение Протагора, что «человек – есть мера всех вещей», сохраняет за собой всю свою силу. Человеку все может показаться комедией, как справедливо и то, что он все может обратить в трагедию. Но отсюда не следует, что это явление законно, нормально, что жизнь сама по себе цены не имеет, не движется вперед разумной и вечной целью, а есть лишь сцепление случаев, прихотливая игра их...

Здесь просто повторяется роковая ошибка, очень обычная в тех случаях, когда мы пренебрегаем законами перспективы и соотношения вещей. Как предметы внешнего, физического мира кажутся нам такими или иными в зависимости от того, как и с какого пункта мы рассматриваем их, – так тоже самое наблюдается и при оценке явлений высшего порядка, особенно же при оценке явлений мира нравственного...

Посмотрите на здание, в котором правильность линий, соразмерность частей и общая идея архитектурного замысла производят впечатление выдержанной гармонии...

Если вы направите свой взгляд на какой-нибудь отдельный выступ, и возьмете последний вне отношений его к целому зданию, то очень легко он может показаться вам совершенно ненужным, случайным и даже уродливым.

Но возьмите его в связи с общим планом здания, на фоне окружающей его обстановки, – и вы поймете всю красоту и, так сказать, органическую необходимость его в целой картине. Без него последняя не имела бы своей законченности, яркости, идея ее не выражалась бы с такой выпуклостью, как сейчас... Конечно, для муравья, взбирающегося по стене, этот выступ кажется совершенно ненужным и лишним препятствием... Но это потому, что он не может подняться на высоту созерцания общего плана, и выраженного в нем архитектурного замысла... Он ценит все с точки зрения только личного удобства и выгоды...

Такой же метод оценки применяется нередко и человеком как к отдельным явлениям жизни, так и к общей их совокупности. При этом критерием, с высоты которого расценивается жизнь, выдвигается всегда узкая, совершенно случайная цель, а не вечный, непреходящий смысл человеческого бытия...

Но сделайте последний наблюдательным пунктом, рассматривайте, исходя из него, все факты, и тогда сам собою улетучится из жизни весь трагизм ее, и она менее всего может показаться бессмысленной игрой случайностей... Тогда все, на первый раз может быть непонятные, странные и необъяснимые явления, улягутся в осмысленное и планомерно построенное целое... Все зависит от точки зрения, с которой брошен взгляд на жизнь.

Забудьте глубокую мысль 3-го прошения молитвы Господней и выдвиньте на первый план личную, капризную волю, – и жизнь покажется вам напрасным и случайным даром.

Напротив, – измените угол зрения, посмотрите на все эти постоянно сменяющиеся приливы и отливы то радости, то горя с упованием многострадального Иова, – и тогда вся Расстилающаяся пред вами зыбь человеческой жизни не покажется уже бессмысленной игрой волн, – и вы даже в страданиях найдете глубокий смысл и значение.

У Алексея Толстого есть превосходное стихотворение о том, как семеро витязей отправились отыскивать по белу-свету правду... Поиски, по-видимому, увенчались успехом. Витязи нашли правду, но подыхали к ней с семи разных концов и каждый, увидал правду по-своему. А потом, когда стали говорить друг с другом о том, что они видели, то разговор окончился чуть-ли не смертным боем. С такой же односторонностью человек делает иногда и расценку жизни. Но в этом то и заключается его главная, коренная ошибка... Не своей правды, а правды Божьей должны мы искать в жизни... Иначе жизнь, действительно, покажется путем без цели и смысла...

«Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?..»

восклицает поэт в одном из своих стихотворений, полном разочарования и безнадежной тоски...

«Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празднен ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум...»

Может быть в этом стихотворении вылилось лишь случайное настроение поэта... Но во всяком случае мы здесь имеем дело с любопытным в психологическом отношении моментом, когда для человека за выступом его собственной личности скрывается вся остальная жизнь с ее вечными целями; когда временные интересы личного существования заслоняют собой великую картину мирового бытия, где должен совершаться непрерывный рост Царства Божия... Подъедет человек к правде жизни с одной стороны, взглянет на нее с точки зрения временной выгоды своего личного положения и, неудовлетворенный в этом требовании, впадает в тоску, в отчаяние, решает, – что жизнь есть дар напрасный и случайный...

Для человека, который на все смотрит сквозь призму нажитых привычек, жизнь со всем богатством и разнообразием идеалистических порывов теряет всякую цену, кажется напрасным и случайным даром, – как скоро личное «счастье земное» почему-либо обрывается, терпит крушение... Но взгляд на жизнь совершенно меняется, раз человек назначение ее поставит в исполнении не своей капризной воли, а воли Божией. Строй мыслей и чувств тогда налаживается по другому, и то, что представлялось раньше бесцельным и случайным бытием, поднимается на высоту священного служения вечной, непреходящей правде... Человек с таким настроением, подобно ветхозаветному праотцу Аврааму, старается ходить пред лицем Господа путями заповедей Его... И жизнь получает у него возвышенный характер неослабевающего стремления к Богочеловечеству, к Богоподобию... Одушевляемый именно таким настроением писал в ответ великому поэту свое глубоко продуманное стихотворение великий святитель московский, митрополит Филарет.

Не напрасно не случайно...

Жизнь от Бога нам дана...

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена...

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал.

Душу сам наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомянись забвенный мною,

Просияй сквозь сумрак дум:

И созиждутся Тобою

Сердце чисто, правый ум!

От этого стихотворения веет уже примиримостью с жизнью... Здесь не рабская покорность пред силой рока или необходимости... Здесь свободное непринужденное сознание факта таким, каким он есть... При этом путь жизни не упирается в глухую стену беспросветной тоски и отчаяния, а напротив раздвигается в широкую, беспредельную перспективу бодрого, не устающего роста духовных сил и постепенного приближения к небесному идеалу...

Тут уже жизнь никогда не покажется человеку только трагедией или комедией... Она откроется со всех сторон; выступит во веем богатстве своих красок, во всей полноте содержания... Яркой, путеводной звездой загорится вдали непреходящий, святой идеал жизни... Жгучим, неудержимым порывом охватит стремление к нему человека, а возникающие извне и извнутри препятствия внесут в жизнь элемент борьбы за то, что составляет вековечную святыню ее... Таким образом получится не трагедия, а драма жизни, и человек в ней является не жалким игралищем судьбы, а борцом за идеалы... Страдания, бедствия и несчастия, выпадающие на его долю, совершенно теряют уже значение какой-то слепой, темной, непобедимой силы. Они служат тем очистительным «горном», в котором переплавляется душа человека, освобождается от внешних, случайных наростов, – так сказать, отряхает от себя «пыль земли», – и взамен условных форм ее приобретает богоподобные свойства: «яко в горниле очищается злато, тако и человецы приятни в пещи смирения», – это премудрое изречение как нельзя яснее указывает на ту тихую, примиряющую силу, которая нас ставит здесь выше всяких бед и несчастий. Эта сила – смирение...

Гордая душа бунтует против Бога... Она полна протеста... Она не хочет подчиняться планам Миродержца и часто, в бессилии изменить ход жизни, только злобно скрежещет зубами и шлет Небу проклятие и гневный упрек. Человек с таким настроением не понимает страданий, не понимает их возвышающего значения... Он видит в них одно только зло... Он не может возвыситься до той точки зрения, по которой удары судьбы являются благодетельными для роста нравственной личности человека и вообще в жизни необходимы так же, как для раскаленного железа удар кузнечного молотка. Они сокрушают хрупкие элементы и, напротив, здоровым сообщают большую крепость...

«Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат»...

Но душа, богатая смирением, покорно склоняет осененную лучами веры главу свою пред посылаемыми Богом испытаниями и переносит их бодро, без всякого уныния... Она верит, что это – «иго Христово», а Господь «бремена тяжкая и неудобоносимая» не возлагает на наши рамена...

«Духа не угашайте» (Сол. 5:19).

«В мире будете иметь скорбь: но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:31).

Внутренний разлад... Светозарные вершины... Нищие духом... Смысл Голгофы, Вопрос о страданиях в Рассказе Л. Андреева: «Жизнь Василия Фивейского»... Что даст человеку чудо. Драма иудейской пустыни. Однобокая правда...

Жизнь человека, таким образом, очень богата драматическими положениями. Вера в милосердого Бога то и дело сталкивается с непосредственно переживаемой болью страданий, испытаний, которые заслоняют, как бы застилают в сознании человека исполненный любви и кротости образ живого Бога – Промыслителя...

Стремление к правде, к вечным идеалам жизни часто разбивается о глухую стену различных препятствий, а больше – собственного нравственного бессилия... Поэтому-то, каждым в той или другой мере переживается тот тяжелый внутренний разлад, который с такой силой изображен «апостолом языков»: «закон духовен, а я плотян, предан греху. Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть, в плоти моей доброе, потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю это, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, предлежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:14–24).

И несомненно, в глубоких тайниках каждой человеческой души лежит неприкосновенным такое врожденное тяготение к свету правды. Как бы грешник низко ни падал, как бы глубоко ни зарывался в тину греха, – светозарные вершины добра никогда не потеряют своей притягательной силы, никогда не перестанут быть для него светлой мечтой, приятной грезой... Платоническое тяготение к правде есть у всех; ему не достает только часто твердости, устойчивости и напряженной энергии...

Каждый, что былинка к солнцу, тянется к лучам нравственного блаженства. Но узкий путь, тесные врата, ведущие сюда, устрашают многих. Людям хочется купить добро без страданий... Между тем как путь к нему – через кровавую Голгофу, через крест, через борьбу с греховными велениями духа и плоти. Для этой борьбы человек слаб. Силы его не достаточны. И благо ему, если он сознает это...

Сознать свое бессилие, нравственную немощь – это значит открыть доступ в свое сердце благодати Христовой... Потому-то тот же апостол говорит: «сладце убо похвалюся паче в немощех моих, да вселится в мя сила Христова», – ибо «иде-же умножися грех, – там «преизбычествова благодать» (Рим. 5:20) и сила Божия «в немощех совершается», проявляясь, как благодатная помощь ослабевшим в борьбе с жизнью людям...

Но чтобы прийти к такому сознанию, необходим богатый запас героизма. Нужно сломить гордыню духа, от которой разлилось по всему миру целое море греха, и, признав себя убогим и нищим, из глубины сердца воззвать мытарски: «Боже! милостив буди мне грешнику».

Вот такого-то смирения и героизма и не хватает многим из нас...

Переживая внутренний разлад, всюду наталкиваясь на противоречия нашей растленной грехом природы с волей нравственного закона, – мы, однако не хотим смиренно сознать этого, не хотим идти на Голгофу, дабы распинать там «плоть свою со страстьми и похотьми». А между тем все наши страдания являются для нас своего рода «баней пакибытия». Они нужны нам, как радикальное средство обновления...

Психологическая основа страданий заключается в неудовлетворенности наших незаконных желаний... Наша капризная, изменчивая воля постоянно терпит ограничения, – то и дело сталкивается, встречается с задерживающими ее бег препонами... В глазах человека глубоко и смиренно верующего последние несомненно имеют воспитывающее значение. Жизнь для него – это своего рода скачки с препятствиями... В результате ее дрессировки получается нравственная выносливость, крепость.

В этом смысле для общей экономии жизни даже различные физические катастрофы не являются злом... Они, – точно бури в природе, – вносят в жизнь движение, будят гнилой застой наших сил, благоприятствующий, обыкновенно, зарождению в болоте жизни болезнетворных бактерий.

Вопли страданий вплетаются в общечеловеческий концерт, таким образом, не расстраивающим все, а напротив дополняющим диссонансом...

Но совершенно иначе ставится вопрос о страданиях в одном из последних произведений современной беллетристической литературы – в Рассказе Л. Андреева «Жизнь Василия Фивейского».

Богатое отдельными местами, в которых живо чувствуется веяние художественного таланта, – это произведение, взятое целиком, поражает отсутствием жизненности и того, что называется у нас реальной, а не выдуманной правдой. В этой повести пред нами выступает не действительная жизнь со всеми ее нервными узлами, извивами и неуловимыми сплетениями, а лишь декоративная картина того вихря мыслей, идей, которые кружились и болезненно жгли чуткий, впечатлительный ум автора... Эта повесть – хитро задуманная и искусно исполненная иллюстрация к готовым и совершенно уже формулированным выводам и выкладкам Рассудка... Здесь есть все, – кроме пульса, биения жизни.

В своем произведении г. Андреев с свойственной ему страстностью и увлечением остановил свое внимание на тяжелом вопросе о людских страданиях. Ему, очевидно, хотелось выяснить природу и – их.

И этот вопрос до мучительной боли, до гнетущей тоски захватил душу автора...

Но в нем г. Андреев не был пионером. Этому вопросу гораздо раньше были посвящены глубокие и страстные страницы Ф.М. Достоевским в его романе «Братья Карамазовы».

Здесь холодный, трезвый скептик Иван Карамазов, обращаясь к Алеше, между прочим, говорит:

– Видишь-ли, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатое столетии, который изрек, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать. И действительно, человек выдумал Бога, и не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль о необходимости Бога могла залезть в голову такому дикому и злому животному, каков человек: до того она свята, до того трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку...

И я принимаю эту мысль... Принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цель Его, нам совершенно неизвестную, верую в порядок, в смысл жизни, верю в вечную гармонию, и прочее и прочее. Кажется, уж я на хорошей дороге, а? Ну, так представь же себе; что в окончательном результате я мира этого, Божьего, не принимаю, и хоть знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе, я не Бога не принимаю, пойми ты это, а мира, Им созданного, не принимаю...

Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что в мировом конце, в момент вечной гармонии случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови. Пусть, пусть все это будет и явится, но я этого не принимаю и не хочу принять».

Здесь тоже поднят вопрос о страданиях... Но в речах скептика Карамазова звучит лишь недоумение, а не буйный протест, или бунт против Бога. – Не то в произведении г. Андреева.

На всем протяжении Рассказа красной полосой проходит мысль автора о ненужности и бесцельности страданий... Последние сгруппированы в таком избытке; они таким сильным, беспощадным давлением легли на героя Рассказа – священника Фивейского, – что невольно навевается сомнение в возможности на земле промысла Божия.

Мы не хотим утверждать здесь, что это входило в намерения автора. Мы только говорим о том непосредственном впечатлении, которое получается от этого Рассказа.

– «Над всей жизнью Василия Фивейского, – пишет г. Андреев, – тяготел суровый и загадочный рок.

Точно проклятый неведомым проклятием, он с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали в его сердце кровоточащие раны. Среди людей он был одинок, словно планета среди планет, и особенный, казалось, воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое, прозрачное облако. Сын покорного и терпеливого отца, захолустного священника, он сам был терпелив и покорен, и долго не замечал той зловещей и таинственной преднамеренности, с какой стекались бедствия на его некрасивую, вихрастую голову. Быстро падал и медленно поднимался; снова падал, и снова медленно поднимался, – и хворостинка за хворостинкой, песчинка за песчинкой трудолюбиво восстановлял он свой непрочный муравейник при большой дороге жизни.

И когда он сделался священником, женился на хорошей девушке и родил от нее сына и дочь, то подумал, что все у него было хорошо и прочно, как у людей, и пребудет таким навсегда, и благословил Бога, так как верил в Него торжественно и просто, как иерей и как человек с незлобивой душой...

И случилось это на седьмой год его благополучия».

Далее автор Рассказа нагружает на своего героя целую гору всяких напастей. Придавленный их тяжестью Василий Фивейский старается измерить глубину страданий людских, окунается с головой в их бездонное море и в конце концов приходит в отчаяние. Здесь мы встречаемся не с простым недоумением скептика – Ивана Карамазова. Л. Андреев идет дальше. Страдания не только представляются ему бессмысленными, он не только не понимает их причины, – он бунтует против них. В каком-то экстатическом исступлении герой его Рассказа приходит к такому мрачному, безотрадному выводу:

– Нет выхода из ада страданий, неоткуда ждать утешения людскому горю. Ужасы жизни громоздятся один на другой, – а конца им нет и не видится нигде...

И в будущем, по-видимому, нет светлых надежд. Они похоронены на веки и даже без спасительной веры в их воскресение.

Так вдруг поразила и ужаснула священника раскрывшаяся перед ним бездна человеческого горя и бед.

– «У каждого страданий и горя было столько, что хватило бы на десяток человеческих жизней, и священнику оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь живой мир принес ему свои слезы и муку, и ждет от него помощи, ждет кротко, повелительно. Он искал правды когда-то, и теперь он захлебывался ею, этою беспощадною правдою страдания, и в мучительном сознании бессилия ему хотелось бежать на край света, умереть, чтобы не видеть, не слышать, не знать. Он позвал к себе горе людское, и горе пришло. Подобно жертвеннику пылала его душа, и каждого, кто подходил к нему, хотелось ему заключить в братские объятия и сказать: бедный друг, давай бороться вместе и плакать, и искать. Ибо ни откуда нет человеку помощи».

Не без особой тенденции перед крушащей все силой человеческих страданий поставлен священник. Нам кажется, у автора была скрытая цель показать, что перед темной тучей надвинувшихся бед пасует даже вера...

"Но, Боже, и вере могила темна«... как бы хочет повторит за поэтом г. Андреев...

Как многострадальному Иову, жизнь посылала Василию Фивейскому удар за ударом...

Утонул у него, купаясь, 7-летний сын, черненький и задумчивый мальчик. Матушка, безумно привязанная к сыну, затосковала глубокою, сердечною тоскою, помешалась и предалась запою. Но вот в ее помутившемся сознании блеснула мысль, а одновременно зародилось и желание воскресить чрез новое рождение утонувшего Васю... Но, как душевнобольная, она рождает идиота, чудовищного, пугающего всех видом и нравом. Была еще дочка у них, Настя – жалкий нравственный уродец. Нянчая брата-идиота, она, например, начинает вдруг копировать перед зеркалом его лицо и жесты. Свой поступок она объясняет своему отцу так:

– Да, мне нравится лицо брата... Он ест тараканов – я ему дала их целый десяток. Отчего вы его не убьете... и маму надо убить... Она пьет...

Вера о. Василия не выдержала тягости несчастий... В ней произошел надлом, но, может быть, для того, чтобы пламя этой веры, на время ослабнув, снова возгорелось с прежней, если только не большей силой... Но в этом горении было уже что-то больное... не тихий свет, а багровое зарево пожара разливало оно кругом... В этой вере клокотало исступление...

В отсутствие священника в доме его случился пожар. Сгорела жена. Вдовый о. Василий поселяется в новом доме, окруженный жалкими остатками своей потерпевшей крушение семьи... Вся его жизнь уходит теперь в молитву, которая, однако не курится тихим кадильным фимиамом, а тревожно бурлит, точно ропчущий поток... В этой молитве не было главного жизненного нерва ее – смирения. Здесь отсутствовало то чувство, которое родило знаменитый покаянный псалом... В молитве человек возносит – ум свой и сердце к Богу...

Но как солнце, когда мы выносим на его свет свои одежды, обнаруживает на них грязные пятна, которые раньше были не заметны в темноте, – так и приближение к Богу открывает пред нами все больше и больше убогость, нищету нашей души. Чем ближе человек ко Христу, тем глубже в нем сознание своей немощи, своей нравственной грязи...

Напротив, у Василия Фивейского мы замечаем рост другого чувства, – чувства самоправедности...

– «Господь испытует! пронеслось в мыслях Фивейского при последнем жестоком ударе судьбы. Бог кует меня на свое делание, я – Божий избранник»...

Сильный верою в собственное высокое предназначение, насыщенный чувством самоправедности, он пытается воскресить одного умершего прихожанина. Опыт не удается. Для глубоко верующей и смиренной души отсюда возможен один лишь вывод, – это заключение к собственному недостоинству.

Но человека, сознание которого заполнено только самолюбованием собственной личностью, этот удар окончательно вышиб из жизненной колеи... и герой Рассказа Андреева тоже потерял всякую почву под ногами, перестал что либо соображать:

– Так, стало быть, в нем, в избитом судьбою Василии Фивейском нет Божьей силы, – с отчаянием думал он. Так, значит, он не Божий избранник? Так зачем же он, Василий Фивейский, все это терпел?

– Так зачем же я верил? – бросает он вызов Богу, оставшись с ним один на один в храме у гроба разложившегося мертвеца. Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость. Чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя, Один Ты! Ну, явись же: я жду!

Василий Фивейский, как священник, должен был знать из Евангелия, что к Богу таких требований нельзя предъявлять и что отсутствие ответа на них отнюдь не значит еще отсутствия Высшей Силы вообще. Когда однажды толпа требовала от Иисуса Христа чуда, говоря:

– «Сотвори чудо – и уверуем в тебя», – то Христос отвечал:

– Род прелюбодейный и грешный знамения просит и знамения не будет дано ему»...

Искать чуда – это значит требовать, чтобы Бог, «во свете живущий неприступнем», проявил Себя в привычных нам условиях жизни... Это обычный удел людей грубых, неспособных подняться до созерцания живого Бога, как личного Духа... Им обязательно нужно осязать Бога руками... Именно только «род прелюбодейный и грешный» ищет таких знамений, как бы требуя от Господа и Владыки Своего, чтобы Он предъявил ему Свой вид, свой паспорт...

Здесь повторяется отдельная вариация той единственной в своем роде драмы, которая разыгралась некогда в мрачной иудейской пустыне.

«Если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: ангелам своим заповедает и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею», – искушал диавол Господа, рисуя соблазнительную картину быстрого роста и успеха среди людей евангельской правды, при помощи чуда...

– «Вот, – как бы так говорил искуситель, – смотри: с высоты храмовного крыла, на котором Ты стоишь сейчас, видны все общественные здания столицы. Здесь и двор священников, и здание синедриона, и школы ученых раввинов, и древний алтарь. Там-же, внизу, колышутся громадные толпы народа. Их Ты хочешь звать к Богу, к правде, к добру... И люди все пойдут за тобой, – если только ты решишься броситься отсюда вниз. Ведь Ты Сын Божий! Для Тебя не существует ни опасности, ни смерти... Ты величественно и плавно, точно на орлиных крыльях, опустишься на землю, в сиянии Божественной славы, окруженный несметными полками небесного воинства…

Впечатление получится грандиозное, потрясающее. Весь народ тогда будет Твой! Он преклонится пред Тобой и назовет Тебя Своим Богом!

И действительно: снисшествие Спасителя к людям не в уничиженном виде назаретского плотника, а в величественном образе царственного Чудотворца, по-видимому, должно было бы открывать широкий успех евангельской проповеди.

Народ ждал чуда и менее всего был расположен к вере в Страдальца, и стоило только Христу Спасителю уступить этим требованиям от Него знамений и чудес, стоило Ему явить Себя в величии и могуществе божественных сил, чтобы весь Израиль уверовал в Него. Но Сын Человеческий, несмотря на всю Свою любовь к людям, не хотел новое вино – свободный христианский дух – вливать в старые мехи, во внешние формы законнической праведности евреев. Действуя внешне на человека, чудо не дает места свободной вере и любви. Оно могло только еще сильнее закрепить грубые, показные стороны иудейской набожности. Рабское поклонение пред Божеством не спасает человека. Оно не делает его лучше, не возрождает духовно.

В Листре ап. Павел исцелил хромого. Чудо поразило многих из язычников. «Боги в образе человеческом сошли к нам», – раздались голоса, и языческая толпа заволновалась. Приведены были волы, появились венки, и «жрец идола Завеса... хотел вместе с народом совершить пред Павлом и Варнавой жертвоприношение (Деян. 14:13).

Чудо привело, таким образом, всех в трепет. Но от того вера жителей Листры не сделалась святее и чище... К Богу простирались руки, но не сердца. Они со всеми своими заботами оставались прикованными к земле, но прежними грубыми, не возрожденными... Христос же искал для своего Царства не рабского трепета, а «сокрушенного духа». Еще в Ветхом Завете грозно гремел голос Божий, обличавший мертвое, бездушное, рабское служение Иегове (Ис. 1:11–17).

Потому-то Христос Спаситель и отклоняет для Своего дела путь чуда и внешнего впечатления, и тем хочет предупредить печальные примеры того безжизненного, фарисейского, грубо-чувственного служения, при котором люди часто очищают внешность чаши и блюда, а внутри бывают полны хищения и всякой неправды, – дают десятину с мяты, аниса и тмина, и оставляют важнейшее в законе: суд, милость и веру...

Человек может свободно полюбить правду и истину в Боге, хотя бы она и не была окружена ореолом сверхъестественной силы...

Это особенно должен был помнить и Василий Фивейский... «Не искушай Господа Бога Твоего», – в этом ответе Спасителя заключается лучший ответ и для героя Рассказа г. Андреева: не требуй чуда, отдай себя на служение Богу всецело, без сомнений и недоверия к Нему, так как кого любишь, тому веришь, не испытывая и не требуя доказательств.

В указанном Рассказе мы наталкиваемся не на одно только поспешное заключение, а на целый ряд их...

Так, например, автор, – как прекрасно замечает один серьезный, вдумчивый публицист-критик («Старый» в Р. С.), – берет книгу жизни Фивейского и пишет чересчур крупными цифрами все, что поступало на приход о. Василия. По записям автора, поступали как будто все одни ужасы, и Л. Андреев сыплет эти ужасы один на другой, громоздит их горою над головой несчастного Фивейского, пока гора эта не обрушилась, наконец, на беднягу и не раздавила его совсем.

Еще более ужасную гору всяческих страданий Л. Андреев видит, очевидно, над головами всего человечества и от этого страдает мучительнее, чем страдает читатель за историей жизни Фивейского. Что Андреев говорит о Фивейском, то, пожалуй, основательнее будет сказать о самом писателе: «подозвал к себе Л. Андреев горе людское, и горе пришло. Подобно жертвеннику, пылала душа писателя, и каждого, кто подходил к нему, хотелось ему заключить в братские объятия и сказать: «бедней друг, давай бороться вместе и плакать и искать. Ибо ни откуда нет человеку помощи».

Так-ли это? Правда-ли, что в жизни человека и человечества одни только ужасы, и нет человеку ни откуда помощи, не на что ему опереться, не на чем передохнуть душой, неоткуда почерпнуть силы дальше жить? Правильно-ли ведется запись жизни? Нет-ли где пропусков? Не допущена-ли случайно ошибка в оценке явлений? Грехом на жизнь, как и на человека, вольно или невольно, можно и наклеветать, что и получается часто.

И г. Андреев действительно клевещет на жизнь, искажает правду.

Его ужасы жизни – правда неполная, одна сторона правды. По ней одной оценку жизни делать ошибочно. Кроме ужасов, в жизни есть и «восторги». Не все тьма кромешная: есть и светлая радость. Художественное чутье само подсказало это Андрееву.

На первой же странице «Жизни Фивейского» мы читаем: «и когда Фивейский сделался священником, женился на хорошей (и к тому же, сам замухрышка на красивой и любящей) девушке и родил от нее сына и дочь, то подумал, что все у него стало хорошо и прочно, как у людей, и пребудет таким. И благословил Бога, так как верил в Него торжественно и прочно: как иерей и как человек с незлобивой душой».

Не все, стало быть, в жизни Фивейского были ужасы. Были и радости: шесть лет безоблачного счастья среди мирной и любящей семьи, с любимой и любящей женой. А согласитесь сами, что шесть лет такого счастья не что-нибудь.

На эту тему однажды случайно я слышал поучительный разговор. Ехали осенью в вагоне хлебородною губернию. На станциях были хлебные залежи; горы хлеба лежали под открытым небом и гнили. С нами в вагоне ехал старик-протоиерей, типичная фигура; коренастый, с густым румянцем под широкою окладистою бородой и со здоровым природным умом не без доли свежего юмора.

– Дал Бог урожай, а мы его сгноили, – говорит о. протоиерей. – Так-то и все в жизни. Так и самая жизнь. Сгноим ее, а потом жалуемся, Бога виним, ропщем.

В стороне сидела все время молча молодая дама в трауре. При последних словах старика она вскинулась и сказала:

– Позвольте, батюшка, я не согласна, я вот семь лет была безумно счастлива с мужем, а теперь муж умер. Как мне не роптать? Скажите, зачем Бог позволил ему умереть! Зачем Бог взял от меня мужа? Зачем? Зачем? Скажите, зачем? – наседала она на старика.

Старик вначале опешил перед неожиданной странной атакой, а дама твердит:

– Зачем? Зачем? Разве я не в праве роптать?

– Позвольте, – говорит старик – Господь Бог со мной не советовался. Его планов и решений я не могу знать. А что касается ваших якобы прав на ропот на Бога, то я вот что вам скажу: сколько людей, миллионы большие, ведут серую, тусклую жизнь все свои годы, до могилы, и не знают яркого счастья даже семи недель, дней, может-быть, часов. У вас же, – вы сами говорите, – было семь лет, семь целых долгих лет безумного счастья. Вам благодарить надо Бога, благословлять судьбу.

Дальше разговор принял еще более интересный оборот, но он сейчас не идет к делу, я вспомнил только по поводу семи лет счастья. Были такие годы счастья и у Фивейского. Почему они не приняты в счет при оценке жизни? Ужасы расценены в крупную сумму, даже дохлый боров не пропущен, а шесть лет полного счастья семьи отмечены, как какой-то пустяк. Это называется не прямо ясными глазами смотреть на жизнь, а сквозь бинокль, при чем, когда смотрят на ужасы жизни, тогда оборачивают увеличительное стекло, а когда приходится смотреть на светлую полосу жизни, тогда выдвигают уменьшительное стекло. При такой расценке жизненных явлений итог жизни не может получиться правильный. Выйдет ошибка. Вышла ошибка и у Л. Андреева. Получилась характеристика жизни, хотя и талантливая, яркая, сильная, но односторонняя. Отсюда и дальнейшее: определение причин крушения последних надежд Фивейского должно было выйти у Андреева также сомнительным².

В разбираемом Рассказе г. Андреев представляет жизнь такою, какой отразилась она в его сознании, и именно в настоящий момент. Но это представление не есть нечто законченное, раз навсегда отлившееся в известную форму: оно находится еще в процессе развития... Мы от души желаем, чтобы автор пришел к более отрадному выводу о жизни, чем тот, какой дает он нам в своем последнем Рассказе.

К такому пожеланию побуждает особенно и глубокий, серьезный талант автора. Ему, несомненно, много дано. А кому много дано, с того много и взыщется. Много должно быть дано и Л. Андреевым. И он может дать, если только не опьяняет от встреченного им успеха и не поклонится себе, как Богу, а станет и в себе, и в людях, и в жизни искать Бога.

Сия-же есть жизнь вечная, да знают Тебя, Единого Истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа (Ин. 17:3).

«Певец тоски по идеалу». – «Молоточек». – «Простор сердца». – «Слово православного пастыря о писателе-художнике». «Творческие боли». – «Чувство живого Бога». – «Три аршины земли».

Как эхо откликается только на звуки известной силы и напряжения, так и наш журнал³ в своих ежемесячных «отголосках» отзывается не на все события жизни и литературы, а лишь на те из них, которые глубже и шире других захватывают внимание и интерес русского общества и тем, сами собой, поднимаются на высоту явлений общественных в полном и строгом смысле этого слова. Несомненно, к числу таких явлений должна быть отнесена и смерть А.П. Чехова, яркий талант которого был достоянием всего русского народа и высоко ценился, по крайней мере, лучшей частью его и всеми представителями истинно-человеческого самосознания.

Итак, не стало того, кого по справедливости называют «другом больной души», «певцом тоски по идеалу», »поэтом сумерек». Не стало великого писателя, который одним волшебным ударом своего художественного резца изображал пред нами картины «серых будней» жизни и копошащихся в ней, точно в муравейнике, маленьких людей, со всеми их мелкими заботами, такими- же серыми и бесцветными, как сер и бесцветен скучный, будничный день...

Не стало сердечного человека, чья мягкая, нежная проповедь любви раздавалась, как тихий, но настойчивый призыв к добру...

Невольно вспоминаются здесь собственные слова дорогого покойника: «надо, – писал он, – чтобы за дверью каждого счастливого, довольного человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные»... Таким молоточком и был для нас умерший писатель. Он своими Рассказами действительно ударял по нашим сердцам, будил в них голос совести и сострадания, тем как бы повторяя завет св. апостола, писавшего к Коринфянам: «уста наши отверсты к вам, Коринфяне, сердце наше расширено. Вам не тесно в нас, но в сердцах ваших тесно. В равное возмездие (говорю, как детям) распространитесь и вы» (2Кор. 6:11–13).

Всем своим жизненным опытом великий художник понял, что без простора в сердце, без щедрости духа, без богатства души – нет жизни, и что смысл последней не в борьбе лишь, а в любви, сострадании и жалости». Истинную цель жизни А.П. Чехов полагал в стремлении к высшему, с вершины которого ему казались бессмысленными и ничтожными заботы только о себе и о личном счастье, делающие человека холодным и злым скупцом.

И этот голос, будивший в людях правду, раздавался, точно грустная музыка вечернего благовеста...

«Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он!»...

Много, целый рой жгучих мыслей рождал, обыкновенно, в душе читателя и каждый, даже маленький Рассказец Чехова, выхваченный прямо из действительной жизни со всем ее еще теплым и затхлым ароматом; этот рассказец острой стрелой вонзался, обыкновенно, в душу вдумчивого читателя, пробуждая в ней светлую, святую, но в то-же время и тревожную думу о попираемой в жизни правде...

Ярко, талантливо и с душевным лиризмом охарактеризовал личность А.П. Чехова, именно с этой стороны, протоиерей нашей православной церкви в Берлине А.П. Мальцев в своем прекрасном надгробном слове. С особенным удовольствием мы приводим здесь это слово целиком...

«Дорогой и незабвенный, как писатель и как человек, Антон Павлович!» – Так начал свою вдохновенную речь о. Мальцев... «Кажется, не прошло еще и месяца, как ты вступил сюда, чтобы, получив здесь врачебный совет, поселиться для отдыха и укрепления твоих надорванных сил в одном из богатых лечебными дарами природы немецких курортов.

И мы все неоднократно были порадованы добрыми вестями о твоем здоровье, уже оттуда доходившими до нас. И тем неожиданнее для нас является настоящая встреча с тобой, уже безмолвным и бездыханным! Немеет язык, слипаются уста при мысли, что тебя так быстро и так неожиданно не стало среди живых! Не стало среди нас, прежде всего, человека душевного, в полном значении этого слова, психолога тонкого, можно сказать, философа-пластика, великого художника и мастера слова! В твоих творениях, как у бессмертного Гоголя, лились сквозь зримый смех незримые миру слезы. В твоих рассказах – милых и грустных, порой обличительных, – всегда дышала искренняя любовь к человеку, желание помочь выбиться ему из окружающий его тяжкой среды, пролить в его поникшую душу любовь бодрящую, свет и теплоту. Оттого тебя знала и искренно любила вся наша отчизна, особенно наша молодежь, чуткая, впечатлительная и работящая.

Давно-ли еще расцвел твой «вишневый сад?» Но ему суждено было стать твоей уже лебединой песней, но песней чудной, звучной и славной.

Прост, беспритязателен и незлобив, как дитя, ты был олицетворением того Евангельского отрока, коего Господь поставил в образец чистой, христианской души: «аще не будете, как дети, не войдете в Царство небесное».

И ты так их любил, потому что был подобен им во всех их светлых и чистых, как кристалл, чувствах и стремлениях. Ты горячо желал им просвещения и на свои трудовые средства сам строил им школы, которые теперь останутся вечно красноречивыми и живыми памятниками твоей горячей и деятельной любви к малым сим.

Правда, отныне солнце не будет уже светить тебе днем, а луна ночью, – но за то теперь твоим вечным солнцем, никогда не заходящим, стал Сам Господь! Тот Господь дарований и талантов, который в изобилии наделил тебя таковыми и которых ты не закопал в землю...

Отныне ты уже будешь слышать блаженный глас с небес Отца, говорящего тебе: добрый раб, окончен труд твоего дела на земле, вниди в радость Господа Твоего! Ты уже довольно понес тяготу и зной дня, довольно страдал страданиями любившего тебя народа, нашей многострадательной родины. Прими же трудов венец желанный...

Наша родная Москва, бывшая, по твоим словам, твоею колыбелью, уже готовится принять твой дорогой прах в своих недрах.

Да, но только прах, только телесную твою оболочку, бывшую носительницей твоего бессмертного и мощного духа!.. Этот же последний не умер и не умрет!

Он будет жить для нас в твоих чудных творениях, в твоих не смываемых красках, в твоих несмолкаемых звуках, в твоих вечно юных, живых и светлых образах. Наши же молитвы, наши же благословения пребудут с тобой навсегда!»...

Как правдива и прекрасна эта речь, вылившаяся прямо из чуткой и любящей души нашего посольского священника!... Чехов для нас, действительно, не умер... Разбился, рассыпался в прах лишь тот скудельный сосуд, в котором рукой провидения возжен был на время священный огонь дарования... Духовный же облик великого писателя, сотканный из неумирающих заветов его великой, «тоскующей по идеалу», души останется навсегда живым в сознании как настоящего, так и грядущих поколений... В его произведениях под каждой строкой бьется горячее сердце... Его художественные типы и образы родились в муках и болезнях его могучего духа, а потому творческое зарождение произведений Чехова справедливо сравнивается с происхождением блестящих драгоценных перлов... Кровью сердца писал он их... – и его маленькие Рассказы, действительно, родились также как мелкие, но драгоценные жемчужинки...

На дне океана, в серой невзрачной ракушке всеми цветами радуги небесной горит перламутр... И среди этой скрытой роскоши цветов и красок родится драгоценный жемчуг...

Маленькое существо, живущее там, страдает, болеет, – и от этой болезни родятся драгоценные перлы. Кому какое дело до того, как страдает и как болеет маленькое, несчастное существо, когда от этой болезни родятся жемчужины?

Так и до страданий писателя, вынашивавшего в груди свою скорбь, тоже никому нет дела... творческие боли, совершающиеся в лаборатории его духа, скрыты от всех... Мы наслаждаемся лишь плодами его вдохновений, а каких мук они стоили ему, – это большинству читателей не интересно...

Однако, не одно только «терпкое», не одни только шипы достались на долю почившего писателя...

С болью сердца наблюдая, как человек, – этот упавший с неба ангел, – копошится часто в грязи «обыденщины», и постепенно отдается во власть засасывающей силе обстоятельств, втягивающих его все более и более в тину житейского болота, – А. П. Чехов в то же время восторгался духом от мысленного представления тех светозарных вершин, на которые он звал за собой человечество... Конечно, Чехов не был ни пророком, ни проповедником... Никто не назовет его и вероучителем... Но все-же во всех своих читателях он как-то непосредственно пробуждал тревожное искание Бога не в смысле какого-то бесстрастного, логического пункта, а в смысле живой, личной Силы, возрождающей и вдохновляющей человека на все высокое и святое...

Чехов близко не соприкасался с церковными вопросами... Чувствуя свою малую компетентность в них, он воздерживался от всяких решительных суждений по ним.

Но это не значит, что он был индифферентен. Его вера, может быть, была недостаточно оформлена, не укладывалась в те логические ящички, к которым привыкло, так называемое, книжническое направление богословия, – но за то, недостаточно определенная по своей формулировке, она была обвеяна нежным, благоухающим облаком поэзии и заткана в ризу художественных образов... Религию, со всем богатством ее внутреннего содержания и культа, покойный воспринимал не столько умом, сколько сердцем и поэтическим чутьем художника...

Он далек был и от таких крайностей, какими богата безжизненная религиозная философия Толстого и всех сектантов.

«Крайность есть уже отвлечение, факт из другой природы, только мыслимой, но не способной быть, – прекрасно замечает Меньшиков, характеризуя богословские увлечения Яснополянского философа. Простой пример: мы все учили, что есть числа: 1, 2, 3, 4 и т. д. Но в действительности, в природе нет этих отвлеченных чисел и есть только именованные, т. е. непременно реальные предметы и явления, к которым можно приставить 1, 2, 3 и т. д.

С реальными вещами нельзя проделывать тех действий, что с отвлеченными. Попробуйте разделить живую единицу пополам».

Но есть люди, которые любят мертвые, бесплодные вершины отвлечения... Чехов к ним не принадлежал... Он был жизненным человеком во всем... Он неспособен был исповедовать сухую, отвлеченную формулу... Чувство живого Бога, как Источника всякой правды и истины, было очень сильно в покойном писателе, и он старался будить это-же чувство и в людях...

Какой оскорбительной ложью и клеветой является поэтому утверждение тупой, близорукой критики наших «направленских» журналов, кричавших, что «Чехов – писатель без идеалов».

Правда, он был далек от того грубого одностороннего взгляда на сущность и задачи жизни, по которому все сводится к борьбе за существование, за интересы желудка и мещанского счастья. Чехов смотрел на человека с благоговением, религиозно, признавая в нем самые разнообразные благородные потенции и неудержимые стремления в область бесконечного...

– «Принято говорить, – писал почивший, – что человеку нужно только три аршина земли. Но, ведь, три аршина нужно трупу, а не человеку. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа».

Вот это чувство свободного духа, часто скованного цепями предрассудков, эгоизма, и старается оживить Чехов в своих читателях.

Перед художником стояла ответственная задача... Он должен был уловить каждый вздох, каждую слезу в жизни, подслушать все ее нестройные звуки, разобраться в путанице человеческих отношений, – и все это передать в несмываемых красках живой, яркой картины...

И эту задачу он выполнил со всем мастерством своего таланта... Его небольшие, изящные рассказы, – это кусочки, отрезанные прямо от действительной жизни, в которых еще не угас и бьется пульс ее. Читая их, чувствуешь, непосредственно переживаешь ту духоту, на какую обрекает себя человек, за временными, случайными, преходящими заботами теряющий истинный путь жизни, не видящий, не замечающий ее вечного смысла... Душно и тесно там, где люди круг своих стремлений сузили до того, что к ним стали вполне приложимы слова апостола: «их конец – погибель, их бог – чрево, и слава их в сраме: они мыслят о земном» (Флп. 3:19). Своими дивными творениями А.П. Чехов и хотел оторвать людей от той пошлой стороны жизни, к которой многие присасываются, точно пиявки, и направить внимание их в другую сторону, где возможна, по его-же выражению, «жизнь таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого и грешного человека»...

Языком, полным чарующих образов, он говорил читателям, что в жизни надобно искать вечного, неумирающего; что «скучные песни земли» никогда не должны заглушать для человеческого сердца тихую, святую песнь о небе... Поэтому вдвойне справедливо утверждение о. Мальцева: «Чехов не умер... Умерла лишь бренная оболочка его великого, могучего духа...» Имя-же Чехова, его духовный образ, так сказать, органически врос, вплелся в неразрушимую ткань вечных, несокрушимых начал жизни и будет жить всегда в тех, кто ищет святых идеалов... Будет жить, ибо он сам искал вечного в жизни, и к этому-же «вечному» звал и людей. Вечная-же память тебе, великий писатель русской земли!!...

«Тоска по небу». «Путеводная звезда».

Лениво и томно догорал летний вечер. Солнце садилось... Его золотисто-пурпурные лучи, не погружаясь в глубь реки, а лишь слегка трогая, скользя по стекловидной поверхности ее, красноватыми полосами отражались в воде. Наслаждаясь тишиной таявшего вечера и видом красивого заката, я сидел на правом, несколько возвышенном берегу, в компании двоих рыболовов. Все это были мученики охоты. Правда, наши рыболовные снасти отличались самым первобытным устройством. В руках у нас торчали всего лишь длинные удилища, с навязанными на них лесами... – Но за то наше терпение не имело границ... Мы почти с самого утра напряженно следили за трепыхающимися поплавками, и однако улов был не из богатых. В наших ведерках плавало всего по нескольку серебристых плотвичек, красноперых окуньков и топорщившихся своими иглистыми хребтами маленьких, но сердитых, ершей...

Между тем глаза, сосредоточенно следившие за одной точкой прыгающего поплавка, приутомились. Хотелось дать им роздых. А вечерняя тишина как-то сама собою располагала к дружеской беседе, к взаимному обмену мыслей. Тем более, что и сотоварищи мои по рыбной ловле были когда-то друзьями моего детства. Общего у нас было не мало. Да и ребята были все начитанные, развитые. Школа положила в них доброе начало. Выйдя из нее, они не забросили книжки, а со временем познакомились даже с газеткой, и сведения, самые разносторонние, находили в их душе самый живой отклик и интерес. Но все же вопросы веры как-то были ближе всего их сердцу... О них беседовали они всегда с большей охотой...

Не даром сказал наш родной, великий писатель, что «русский народ – богоносец». Действительно, мысли о Боге, о правде Божией у каждого истиннорусского человека таятся и зреют в самом укромном уголке его души, о всем любит послушать и поговорить русский человек... Никаким знанием не побрезгает он... С интересом прослушает или прочитает статью о лучшем удобрении полей, о применении к хозяйству вновь изобретенных орудий, – но все-же «чтение от божественного» он предпочтет всему и вопросы веры поставит «во главу угла» всех других знаний.

«Не хлебом одним жив бывает человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих»: эти слова имеют ближайшее применение прежде всего к нашему простому русскому народу. В его душе всегда неискоренимо жило и живет стремление к небу, к вечной правде и к жизни «по-Божески».

Впрочем, тоска по небесным идеалам начинает пробуждаться всюду. «Забытые слова возвращаются. Бог, совесть, святыня человека, добро, красота, истина и т. д., – замечает один вдумчивый наблюдатель общественной мысли и жизни, – все эти понятия, с которыми мы отвыкли иметь дело, все чаще встречаются на страницах наших журналов, располагаются там господами, а не гостями или пришельцами (Ибсен). И что для нас важно, – лучшие предания нашей литературы, никогда не спокойной, никогда не самодовольной, всегда искавшей и стремившейся, всегда гневной и непримиримой, неподкупной, потому что был всегда пред нею Бог,

«Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарем, –

невидимо вошли опять в плоть и кровь нашу. Для всякого, пристально всматривающегося в сложную душу современного интеллигентного человека, в его глубокие нравственные запросы, в современные течения в области философии и искусства, должно быть ясно, что мы живем в эпоху духовного пробуждения, когда особенно стойко поднимается борьба за вечно святые слова: истину, добро и красоту».

Ио если в высших слоях нашего общества, которые в своей жизни почти буквально повторили историю «блудного сына» и уклонились было от союза с христианством «во страну далече», пробуждается тяготение к божественной правде, то горячее стремление к ней в простом народе никогда не остывало. В лучших-же его представителях оно поднималось на надлежащую ей высоту, прояснялось, освещалось мыслию и сознанием, крепло и углублялось...

К числу таких живых людей, в житейской сутолоке не растерявших высших запросов души, принадлежали и мои знакомцы. Оба начитанные, с живым, схватливым умом, они на жизнь смотрели с глубокой думой и, встречая со стороны других легкомысленное отношение к ней, изумлялись.

– «Странное дело! – заговорил и в настоящий вечер один из моих приятелей, Албанов, мечтавший, между прочим, о деятельности сельского народного учителя... Люди, и часто даже образованные, живут изо дня в день мелкими будничными интересами и совсем не хотят подумать о смысле жизни, о цели ее, о назначении человека. Неужели у них никогда не выпадает такой минуты, когда в уме невольно родится вопрос: так-ли они живут, как следует жить? не существует ли, кроме повседневных забот, нужд, радостей и огорчений, еще какой-нибудь высшей заботы, которая бы осмысливала человеческую жизнь?»

– «Конечно, есть и такие жалкие люди! – отозвался другой собеседник, домовитый хозяин и любитель- агроном, Василий Наумов. – Но, мне кажется, их немного. Большинство, хоть не ясно и смутно, а все же чувствуют, в чем должна быть правда жизни... Ведь иначе жить нельзя. Забота о том, чтобы в своем жизненном шествии не удаляться от добра и света, а приближаться к ним, присуща каждой душе. Только мы иногда заглушаем в себе это сознание. «Скучные песни земли» убаюкивают нашу совесть. Она засыпает, – а вместе с этим засыпают в человеке и благороднейшие стороны его духа... Но, ведь, «не о хлебе едином жив человек», и душу хлебом не накормишь. Нет, нет, да голод ее и почувствуется человеком во всей его остроте. Пред сознанием явится вопрос: «зачем я живу»... И вот в такие-то минуты раздумья забывшийся человек чувствует, что он блуждает в потемках, мучится своей мало-сознательной жизнью, ищет какой-нибудь путеводной звезды, которая может осветить перед ним его путь. А искать этого так естественно и так необходимо».

– «Да! путеводная звезда нужна для каждого человека, – заговорил опять Албанов. – Вступая в

жизнь, мы как будто выплываем в открытое море... Даль туманна... Путь неизвестен... Со всех сторон грозят мели и подводные камни...

Чтобы не затеряться в безбрежном пространстве, не кружиться на месте, не разбиться о камни, мы должны хорошо знать правильный путь и уметь направлять свой корабль между мелей и камней. Надо, чтобы впереди светил маяк и блеском своим предостерегал нас от гибельного направления.

Жизнь окружает человека тысячью приманок, которые нередко заставляют его продавать свою святыню за чечевичную похлебку... С другой стороны, жизнь грозит ему страшными призраками нужды, лишений, болезней, одиночества... Среди искушений и страхов, прельщений и сомнений, человек бьется в сетях тревог, страстей, противоречий, которые незаметно опутывают его по рукам и ногам. Он теряется, бредет ощупью, падает и, наконец, перестает понимать, где свет, где тьма, где добро, где зло... Тяжело и страшно бродить всю жизнь в потемках! Недаром, с самой глубокой древности люди спрашивают себя: «как жить, куда идти?» Недаром во все времена мудрецы и простые смертные старались найти истинный путь для человека и неуклонно идти по нем, указывая дорогу блуждающим во тьме»... – Но, чтобы найти истинный путь жизни, открыть ее действительный смысл, – продолжая мысли и выводы товарищей, поддержал разговор я, – для этого человеку необходимо определить свое место и назначение в мировой жизни... А это можно сделать лишь тогда, когда мы так или иначе осветим свое происхождение, ясно и твердо решим вопрос: «откуда мы происходим».

Божественное откровение дает на это ответ краткий, положительный и ясный. Мы – создание Божие, «увенчанное славою и честью» и малым чем несравненное с ангелами... Для веры – не испытующей, но твердой – в этом ответе все приемлемо и понятно. Но и наш разум должен быть удовлетворен таким решением вопроса. Он сам, хотя и путем длинной цепи соображений, приводит нас к тому-же самому выводу, какой дается Откровением... На эту тему есть прекрасно и просто написанная книжка. Она так и озаглавливается: «Простые речи о мудреных вещах». Главные предметы, которых она касается тут, – это: Бог, мир и человек. Не угодно-ли, я познакомлю вас с ее содержанием, – предложил я своим любознательным собеседникам... Они, по-видимому, сильно заинтересовались книжкой и с охотой согласились выслушать ее чтение. Но кругом уже темнело. Вечерний сумрак сгущался все больше и больше, и мы отложили наши беседы и ознакомление с интересной книгой до следующего дня...

«Откуда мы». «Виды неверия и его психология». «Врожденность веры». «Луч солнца». «Голос Божий».

Наступившие холода и пасмурные, ненастные дни на время приостановили нашу охоту. Но вот разъяснился небосклон, опять заиграло солнце, и веселая, улыбающаяся природа снова потянула нас на свое привольное лоно... На условленном месте я опять свиделся с своими друзьями и, верный раньше данному обещанию, стал знакомить их с «простыми речами о мудреных вещах».

– Вопрос: "откуда мы«, начал я, когда по берегу были уже расставлены рыболовные снасти, – невольно родится в каждом человеческом сознании и настойчиво требует своего разрешения. Своей таинственной загадочностью он пробуждает в нашей душе самый живой и острый интерес.

И мы тогда все усилия своего ума, все напряжения воли отдаем на то, чтобы разрешить эту вечную загадку жизни, открыть ее истинный источник и смысл. Мы находимся в положении человека, заинтересованного чудным пением соловья...

Томным рокотом, ласкающими трелями разливаются по роще чарующие звуки соловьиной песни...

И они манят нас к себе, и мы невольно идем на волшебный голос таинственного певца, забираясь в непроходимую чащу леса. Нам хочется открыть самый источник льющихся звуков, хочется увидеть самого артиста, чарующего нас своим пением.

Тоже самое повторяется и здесь, при решении вопроса о начале нашей жизни... Все наше существо рвется туда, в эту таинственную даль, где таится самая завязь, начало нашего бытия, и действительно, спускаясь как-бы по ступенькам лестницы в незримые бесконечные глубины жизни, мы приходим к тому же ответу на наш вопрос, какой дается и божественным откровением...

Взгляните на упавшее яблоко... Конечно, вам достаточно указать на раскинувшуюся над вами яблоню, чтобы объяснить себе его происхождение... Но разве ваша пытливая мысль остановится здесь? Разве вы не зададите вопроса о том, откуда и как появилось здесь самое дерево? И так, чрез длинную цепь вопросов разве вы не уйдете своею мыслию в самую глубь доисторических времен, когда на земле не существовало еще ни одной яблони, ни одного растения. А потом, – разве вы не спросите: от кого и как получила начало земля?

Приложите этот же порядок вопросов и к своей жизни, и простое, но точное рассуждение даст вам возможность заключить, что род каждого из нас восходит к крайним пределам человечества...

Но тут-то во всей своей силе и встает перед нами мучительный вопрос: откуда первые человеческие существа? чьи они дети? кто им дал жизнь? Ведь должны-же они быть откуда-нибудь? Откуда, наконец, самая жизнь? Все течет общим потоком... Где-же источник этой обширной реки, что зовется жизнью существ?

Зайдем ли мы через чур далеко, если скажем: жизнь есть дело великой Силы, способной творить? – Я не думаю: меньше сказать нельзя. Но нужно же назвать эту Силу, способную давать жизнь, Силу, предшествовавшую жизни, существовавшую прежде земли, прежде всех вещей, ту Силу, Которая все собою наполняет, объемлет, зиждет, сохраняет, Которую мы называем Богом и источником всякой жизни».

Здесь мы остановимся и спокойно поразмыслим над тем выводом, к которому привел нас наш же рассудок. Итак, Бог есть, существует, и вера в Него составляет неискоренимую потребность человеческого сердца. Как легкомысленно поэтому поступают те, которые позволяют себе смеяться над нею? Их неверие – легковесно, их смех жалок! И, конечно, они не смутят нас им! Хорошо, замечает по этому поводу один наш талантливый богослов-писатель, – он-же и вдумчивый наблюдатель общественной мысли и ее настроений (И. Михаил).

«Есть неверие легкомысленного мещанства, – пишет он. – Известно, что каждому человеку полагается иметь свои убеждения. Человек без убеждения – бранное слово, у каждого интеллигентного человека должно быть что-то в роде карточки с записями: думаю так-то и так-то. Требуется иметь свою »программу« и по вопросам религиозным. И вот люди заполняют эту «карточку»: одни пишут «верую в то-то и то-то», другие наоборот пишут: «не верю». Для них собственно и дела нет до того, что они отрицают: отрицание им нужно только для того, чтобы не остаться без программы, и свою программу они берут не из глубины своей души, а из авторитетной для них книги или же просто с ветру. Этот вид неверия – мелкое мещанство духа, и бороться с ним мудрено, именно потому, что такому человеку до истины и правды дела нет. Такое неверие может отпасть, если гром грянет, если жизнь заставит поглубже вглядеться в себя, в свою душу; тогда такой неверующий обязательно перекрестится, а так как гром гремит нередко, то, может быть, такое неверие и неопасно; но от него становится больно со стороны, не столько из за страха за гибель человека, сколько за унижение человека, который из убеждений делает «паспортные пометки».

Сильнее, опаснее другое неверие – неверие людей, которые гонят Бога, потому что боятся Его. Еще Минуций Феликс в III веке сказал, что неверие – результат страха пред наказанием Божиим.

Живет человек в грехе и злобе, и страшно ему думать, что есть суд, Бог, будущая жизнь, и вот у него является мысль: «а может быть и нет ничего вне этого мира», и он цепляется за эту мысль; она ему приятна, спасает его от страха наказания, дает свободу жить «по сердцу своему». Это – психология обычная. Грязь жизни необходимо затемняет веру. Если человек закидал грязью свое небо, т. е. свою душу, ему не видно ни единой звезды... он не видит и Бога.

Такое неверие не только грустно, но и способно возбудить большие опасения за возможность спасения... «Истины веры, – пишет В.С. Соловьев – отвергаются здесь заранее не по грубости ума, а по лукавству воли».

Такое неверие в сущности – только озлобление, искусственно вызванное и искусственно поддерживаемое. И все-таки несомненно, что такое неверие уже опасная болезнь духа.

Иное дело – другое неверие, почти того же типа, но временное неверие, как не хроническая, а преходящая болезнь века.

Часто человек приходит к сомнению, потому что он устал. Пока в человеке есть жизнь, энергия, ведущая его к идеалу, есть силы бороться с жизненным злом, он верует. Оскудела вера в себя, – в свою способность работать на ниве Божией, оскудеет и вера в Бога, как в надмирный идеал и окончательную цель всяких стремлений.

И иначе не может быть. Ведь эта вера обязывает бороться с миром, принуждает к деятельности, и человек уставший, естественно, отталкивает веру, чтобы избавиться от обязательств, какие влечет за собой вера. Такое неверие по существу – тоже самовнушенное и воспитанное жизнью сомнение в ценности жизни, самовнушенная, под влиянием усталости, уверенность, что жизнь ничтожна.

Но понятно, что такое неверие без особого труда поддается лечению. Нужно только освободиться от этого упадка воли, подкрепивши себя помощью Христа и Церкви, с усилием войти в жизнь снова – и неверие отпадет, вера вернется вместе с работой. Человек почувствует, что жива его душа, и отсюда выведет (и это будет правильный вывод), что «жив и Бог».

Не нужно также слишком бояться и неверия теоретического, сомнения в истинах веры, которое иногда нахлынет вдруг, неизвестно откуда.

Если человек ищет и во время поисков сомневается, не бойтесь за, него. Это – неверие Фомы, добросовестное, честное неверие; такой человек не хочет искусственно убедить себя в неверии, не закрывает глаз от истины и найдет ее...

Минуты сомнения почти неизбежны; и жизнь, и злые, враждебные человеку силы искушают его; скорее можно бояться за того, кто никогда не испытывал таких минут неверия Фомы; можно подумать, что он «ни холоден, ни горяч», равнодушен, и не сомневается потому, что и не думает (хотя, конечно, есть и твердая несомневающаяся вера), и потому нужно со вниманием, уважением относиться к неверию добросовестному, невраждебному истине.

И потому же, когда к вам приступит демон неверия, когда и вам случится пережить такие минуты сомнения, не смущайтесь: такие минуты – доказательства не гибели, а жизненности веры.

Пока человек тоскует по Боге, он с Богом: эта тоска и есть голос Божий, в нем говорящий; в крике: «Есть ли Господь?» – дана и вера в Бога и ответ: «Да, есть», и, конечно, Бог не ограничится и таким ответом, неясным и неокончательным на крик души. Он по времени ответит и яснее; Он, чтобы уверить, придет и покажет Себя, покажет «язвы гвоздинныя» и позволит вложить персты в раны, чтобы эта тоскливая молитва: – «Господи, где Ты?» – заменилась победным восклицанием Фомы: «Верую, Господи, Господь мой и Бог мой!».

Итак, существование неверия и неверов не должно смущать нас. Это ничуть не набрасывает тени на законность нашей веры. Напротив, самое происхождение и характер неверия еще сильнее и убедительнее доказывают нам, что вера составляет неискоренимую потребность человека. А чтобы убедиться, что вера в Бога не является ни слепой, ни искусственной, – для этого достаточно обратить внимание на тот путь, которым мы пришли к ней. Это – путь несокрушимых доводов нашего Рассудка. По нему двигается наше сознание, наша мысль, повинуясь исключительно силе давящей логики. Наш разум так устроен, что всегда и везде старается отыскивать причину вещей. Человеческая мысль как бы тесно связана и опирается в своих отправлениях на то общее положение, что ничего не бывает без причины. Это положение имеет характер безусловной истины. Отнимите его и не останется ни науки, ни вообще поступательного развития человеческой мысли. Наш ум не может допустить, чтобы что-нибудь делалось само собою. Малейшая вещь имеет свою причину. Когда нам показывают искусственный цветок, то у нас невольно является представление о ловких пальцах, которые работали над ним.

Мы отмечаем вкус, искусство, грацию, отблеск мысли, создавшей этот цветок. Если б нам сказали, что хоть один из этих лепестков сам занял свое место, сам вылепил себя и разрисовал, мы недоверчиво улыбнулись бы и были бы правы.

И однако, этот искусственно созданный цветок только копия, слабо напоминающая свой оригинал: он сделан из мертвого материала. Он не живет, не даст семян, в которых таится жизнь целых поколений. Если же этот цветок необходимо предполагает творца, то можно-ли допустить, что вся вселенная, от шиповника до самых редких цветов и гигантских деревьев, создалась сама собою; что во всем этом нет созидающей мысли, нет мудрой предусмотрительности? Глядя на мир, нужно просто думать, что это огромное и таинственное дело должно иметь своего Мастера.

Всякая струйка воды, сбегающая по уклону горы, непременно в конце концов придет к океану. Предоставьте свой ум его естественному течению, не противоречьте ему, не искажайте его законов, и он приведет вас к Богу.

Не поддадимся же поверхностному, ограниченному мнению, приписывающему происхождение веры обману и – утверждающему, что злые люди изобрели религию и вбили ее в чужие головы, чтобы властвовать над ними и пользоваться их благом. Это тоже, что утверждать, якобы голод и жажда изобретены рестораторами и поварами с целью извлекать из этого выгоды. Вера в Бога не есть результат обмана. Она – естественный продукт работы нашей мысли, зрелый плод наших размышлений; она соответствует природе нашего духа.

Вера в Бога прямо-таки врождена человеку.

Но недостаточно, однако, вообще признать только Бога, согласиться, что есть Некто над нами. Человечество было-бы крайне несчастно, если бы оно должно было удовольствоваться этим общим утверждением, не имея возможности что-либо к нему прибавить. Но что-же можем мы сказать достоверного о Таинственном Существе, создавшем Вселенную?

Без сомнения, человек не может постичь Бога, подобно тому, как стакан воды не может вместить в себе море, как рука ребенка не может схватить звезды. Бог – слишком велик, мы – слишком малы. Никогда не следует забывать этого. История человеческой мысли полна примерами того, к каким печальным результатам приводило людей забвение этого правила. Однако, Бог не «несвидетельствована себя оставил».

Прежде всего пред нами видимый мир, создание рук Его. Всякий прекрасно знает, что иногда, не видя человека, можно познакомиться с ним по его трудам. Живопись открывает нам свойства художника; музыка – свойства музыканта. Дайте мне первый попавшийся под руку школьный ранец с книгами. Не зная имени ученика, которому он принадлежит, я быстро узнаю, каков этот ученик: аккуратен он или нет, добросовестен или ленив, послушен или же дерзок. Его книги и тетради расскажут мне все об его характере и привычках.

Так и творения Божии говорят нам о Боге. Само создание открывает нам Создателя, Его могущество, Его бесконечное знание, Его одинаковую заботливость о малом и великом. Дело в том, что муравей, которого вы давите, даже не замечая того, под травой, построен также заботливо, как и орел, полету которого мы изумляемся. Мир, как целое, во всем носит печать меры, порядка, предусмотрительности. Правда, нам приходится наблюдать в этом мире и странные явления, случаи, сбивающие нас с толку, носящие характер беспорядка: но в общем мы вынуждены все-таки признать, что явления эти представляют собою исключения, и что там, где мы видим беспорядок, есть тоже порядок, только нами в данную минуту непостигаемый.

Мы должны помнить, что наше знание и точка зрения всегда бывают относительными. Как для букашки, карабкающейся по стене архитектурного здания, кажутся неуместными, ненужными его выступы и впадины, так и для человека случаи, выбивающие его из обыденной колеи, мысли и явления, выходящие из ряда обыкновенных, кажутся нецелесообразными.

Но видимый мир не является для нас ни единственным, ни даже лучшим средством постичь Бога. Мы только начинаем с этого способа познания, но есть много и других. Мы познаем Бога чрез самих себя, чрез нашу душу. Чтобы лучше понять это, обратимся к примеру.

Кто из нас не знает того, что такое радуга. Солнечный луч, проходя сквозь призму или преломляясь в воде, делится на семь цветов. Знаете-ли вы, что, благодаря этим цветам, удалось узнать, какие вещества сгорают на солнце, и более или менее изучить состав его.

И вот, как далекий солнечный луч говорит нам о своем источнике, так и душа наша – луч, исходящий из божественного источника, из Солнца правды, говорит нам о Боге. Благодаря этому лучу, запавшему глубоко в наше существо, мы находимся в прямой, прочной, внутренней связи с Богом, Который иногда кажется нам как бы далеким, – но с Которым, на самом деле, мы связаны, как луч связан с существом солнца.

Духом нашим, таким образом, мы доходим до предчувствия и познания Бога, Который Сам есть Дух. Нашей нравственной природой мы связаны с Тем, Кто есть источник добра, истины, справедливости, любви. То, что в нас распускается слабо, находится в состоянии завязи, в Нем достигает полного совершенства. Но каково-бы ни было наше ничтожество и Его величие, мы связаны с Ним, жизнь наша проистекает из Его жизни.

Но, во всяком случае, каждый из нас, предоставленный только самому себе, легко может не пойти в познании о Боге далее грубого и ничтожного представления о Нем. Нам нужна помощь сверхъестественного откровения, где образ «Бога Живаго» выясняется во всей его истине и полноте, где Бог, «многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни говорил нам в Сыне» (Евр. 1:1–2) и говорил прежде всего о Себе, что «Он есть любовь» (Ин. 4:8). Это самое возвышенное и самое утешительное утверждение, в котором соединено все, что необходимо знать душе человеческой.

Что значат эти слова?

Они значат, что мы можем рассчитывать со стороны Бога на бесконечные попечения и нежность. Господь желает нам блага, и ни наши ошибки, если мы раскаялись, ни самые важные из наших прегрешений не могут удалить нас от Него.

Человеку необходимо всегда пребывать в этой бодрящей уверенности.

Иначе, смущенный жизненным мраком, заблуждающийся, вследствие ограниченности своего рассудка, он будет склонен думать, что мир предоставлен слепой случайности.

Уверенность же в любви Господней побуждает человека видеть везде то милующую, то карающую десницу Божию.

«Одна из грустных сторон нашего хрупкого существования, замечает один богослов, заключается в нашем стремлении привязаться к чему-нибудь навсегда, – считать достойными любви нашей преходящие предметы и лица, которые ежечасно могут покинуть нас. Нам необходимо искать прибежища в любви Господней не для того, чтобы стать безразличными к людским привязанностям, но чтобы найти для них прочное основание. Чрез эту любовь мы доходим до полноты веры, – что составляет существенное условие спокойной жизни. Тогда каждый из нас вступит в жизнь работником, готовым всегда грудью встречать жизненные бури и отражать их нападения».

Здесь я остановился, увидя, что издали направляется к нам по берегу реки мой племянник-гимназист. Он шел сообщить мне, что дома ожидают меня два гостя. Приходилось беседу отложить. Когда я прощался со своими компаньонами, то один из них, выражая мне благодарность, сказал: «Да, голос Божий зовет нас к царству небесному разными путями... Вселенная, наш дух и св. книга Откровения, – все они полны звуками этого призыва. Только не нужно уподобляться людям, о которых сказал пророк, что они «отолстели, ожирели и забыли Бога», «смежили очи свои, чтобы не видеть, закрыли уши свои, чтобы не слышать», у кого духовный слух и зрение не повреждены, те всегда будут видеть Бога, – ибо только «рече безумен в сердце своем: несть Бог».

«Рабство». «Золотые звездочки». «Церковно-народный хор».

Безвозвратно миновало то позорное на Руси время, когда наш умный, даровитый народ, казалось, погибал в цепях крепостного рабства, – забитый, униженный и, по-видимому, обреченный на вечное невежество, на постоянную и непробудную тьму. Но вот с высоты царского престола раздалось милостивое слово Монарха и тяжкие цепи упали. Осенил себя крестным знамением русский народ, призвал благословение Божие на свой свободный труд и с молитвой на устах за батюшку Царя-Освободителя в первый раз вышел свободным на свою работу.

Казалось, – наступила светлая пора, загорелась новая заря в жизни нашего отечества и нашего простого народа, этого еще вчерашнего раба.

Весть о золотой воле народной широко прокатилась по необъятному русскому царству, вызвала благоговейный восторг в сердцах всех верноподданных, всколыхнула лоно нашей общественной жизни, пробудила новые мысли, зародила светлые стремления в благороднейших сынах России и раскатистым эхом отдалась далеко, далеко...

Хотелось мечтать в это время, и многим, особенно увлекавшимся благими порывами, уже виделась обновленная Россия, покрытая не трактирами и кабаками, а целой сетью народных училищ и университетов, благоденствующая нравственно и экономически. Всем казалось, что, вырвавшись на простор, на свежий воздух из этого темного, душного, как подземелье, рабства, русский народ, точно известный богатырь былинный, просидевший сиднем столько лет в своем затворе, расправит свои мощные плечи и полной грудью будет вбирать в себя живительные струи окружающего его тепла и света.

Но мечты так и остались мечтами. Не оправдал русский народ надежд своего Царя-Благодетеля, который собственной кровью купил ему, как любимому детищу, то, что всего дороже для человека, – свободу. По-видимому, он оказался лукавым, неверным рабом; по евангельскому изречению, он не только не умножил данного ему таланта, но коварно зарыл его в землю. Раб, хотя и освобожденный, он и поступил, как раб, продавшись в новое рабство, еще более тяжкое и опасное, чем крепостное. Новый господин, завладевший им теперь – это водка. Прислушайтесь, как из края в край по родной стороне широким разгулом разливается ее победная, пьяная песня. Всюду, – от больших городов до безвестных, среди лесов затерявшихся, деревушек, – слышатся ее дикие звуки. Вслушайтесь в то, о чем поет эта песня, и горько вам станет, если только вы искренно любите свою родину, свою дорогую, многострадальную Русь. Однако, вы не бросите жестким словом осуждения в наш добрый, простой русский народ.

Ребенок, только что начавший ходить, нуждается в поддержке... Так и народ, получивший недавно возможность хоть мало-мальски свободно располагать собою, на первых шагах этой свободы ступал не твердо, искал опоры, доброго, ободряющего примера. Его руки невольно, как руки ребенка, тянулись к вождям, заправлявшим течением общественной мысли и жизни... Он ждал, что ему укажут новые пути, – но обманулся в своих расчетах. Вместо хлеба он получил камень, вместо поддержки – его толкнули в бездонный омут непробудного пьянства. Народ видел, как все вокруг него пило, начиная с расшитого золотом мундира и кончая простонародной свиткой. И он слепо шел за своими слепыми вождями, которые хотели просвещать русского мужичка не школой, а кабаком; не книжкой, а бутылкой водки.

Но неужели нет и просвета в этой сгустившейся тьме, неужели нет ни одного живительного луча?

Слава Богу, дорогой читатель, еще не перевелись добрые люди на святой Руси, еще есть у нас такие живые сердца, которые без боли видеть не могут, как борет русского человека водка. Вот они-то и взялись за великое и трудное дело народного отрезвления. И в своем походе против пьянства эти борцы не остались одинокими; они встретили дружное содействие, дружную поддержку себе со стороны всей вообще русской интеллигентной силы. Теперь, можно сказать, в России зарождается общественная деятельность в пользу трезвости и, судя по началу, она должна широко захватить все слои населения. Первыми показателями успеха этой деятельности являются общества трезвости, которые, как противодействие поголовному пьянству, возникают везде, не только в столицах и больших городах, но даже в самых глухих закоулках нашей провинции. В устройстве их принимают участие лица всевозможных служебных положений. Но в темную русскую деревню идею трезвости преимущественно несет наше православное духовенство.

Уже не мало на Руси существует таких обществ, и все они действуют с большим или меньшим успехом. Эти общества суть яркие, золотые точки на хмуром небосклоне нашей общественной жизни. Чем больше будет их, тем тьма, облегающая народный ум, скорее растает.

Одной из таких золотых звездочек, выкатившихся на нашем горизонте, является общество трезвости, основанное в селе Орехове, Покровского уезда, Владимирской губернии. История и рост его довольно поучительны.

Как известно, Владимирская губерния преимущественно – край фабрик и заводов... Главными центрами фабричной промышленности здесь считаются г. Иваново-Вознесенск и село Орехово. В последнем, на фабриках Морозовской мануфактуры работает до 30.000 человек.

Характер фабричной среды известен всякому. Он почти везде одинаков. Пьянство и разврат – это самые обычные спутники наших фабрик. Много горя и непокрытой нужды вносят они в семью русского рабочего, а пьянство особенно является бичом фабричного населения.

Чтобы хоть несколько отвлечь рабочих от кабака и дать им в праздничные досуги более благородное развлечение, чем водка, при Ореховской фабрике устроены народные гулянья, театры, бесплатные библиотеки-читальни и чтения с световыми картинами. Но все это представляло из себя что-то недосказанное. Чувствовалось, что общество трезвости является здесь назревшей потребностью. Оно должно было, так сказать, завенчать и закончить собою ряд мероприятий, направленных к отрезвлению тридцатитысячной массы, работающей на здешних Морозовских фабриках, и вот, наконец, 6-го августа (1900 г.) после вечерни, тихо и просто, без особенно торжественной обстановки, открылось здесь общество трезвости. Скромное торжество началось речью о. протоиерея Рождественского, в которой были указаны задачи вновь открываемого общества и выяснен тот страшный, всесторонний вред, какой приносит русскому человеку пьянство. Просто, но живо были нарисованы в речи картины того, как водка постепенно отравляет организм человека, расслабляет его духовную жизнь и вносит губительный разлад и расстройство в его семью, и с каждым словом проповедника значение и необходимость трезвости вырастали все больше и больше.

По окончании речи, пред местно-чтимою иконою Святителя и Чудотворца Николая, покровительству которого и вверялась судьба общества трезвости, отслужен был молебен. В пении его принимала участие вся собравшаяся в храме масса народа. Почти экспромтом составленный общенародный хор, под умелым руководством псаломщика и учителя пения Н.Г. Смирнова, звучал стройно, а распеваемые им священные песнопения широкой и мощной волной разливались под сводами поместительного Ореховского храма. Благоговейное чувство невольно охватывало всякого, стоявшего среди этой поющей толпы. Казалось, как будто из одной общей груди вырывались эти молитвенные воззвания к святителю: «Святителю, отче Николае, моли Бога о нас», и у каждого являлось неудержимое желание пристать к общему хору. После молебна желающим вступить в члены нового общества предложено было дать по нарочито выработанной для того формуле обет воздержания от опьяняющих напитков и записать свои имена в особую книгу. Желающих нашлось на первый раз 53 человека: в таком небольшом составе новое общество и начало первые шаги своей жизни. Рядом с обществом и при нем же возникли и некоторые другие полезные учреждения. Так при обществе устроилась небольшая, специально трезвенническая библиотека, пока в скромном объеме (400 экземпляров). Состав библиотеки преимущественно религиозно-нравственный. Пользование ею для трезвенников – бесплатное.

Открылись при обществе и вне – богослужебные чтения, которые предположено было устраивать по воскресным и праздничным дням.

Порядок приема в члены приблизительно такой:

Намеревающийся дать обет воздержания заявляет о своем желании о. учредителю общества и в назначенный срок, пред иконой святителя и чудотворца Николая, в присутствии священника, стоящего с крестом и евангелием, произносит самый обет. Затем имя, отчество и фамилия нового члена с кратким обозначением его служебного положения или рода занятий, вносятся в нарочито заведенную для того книгу. При этом новый трезвенник получает особый лист трезвости. Лист этот – в своем роде – художественное произведение. Наверху его – икона Николая Чудотворца; посредине – вид Ореховского храма; внизу – снимок с картины Плокгорста «Припадающий к Спасителю кающийся грешник». По сторонам листа – изречения из свящ. Писания, осуждающие порок пьянства. Кроме листа выдается билет. С этим билетом для каждого трезвенника открыт вход и на чтения, которые устраиваются для членов Свято-Никольского общества трезвости, и в трезвенническую библиотеку, и в собрания трезвенников, составляемые по мере нужды о. учредителем общества для рассуждений по тем или иным трезвенническим вопросам.

С такой-то вот несложной организацией и программой действий выступило на борьбу с общерусским недугом Свято-Никольское Общество трезвости. Теперь исполнился уже год со дня открытия его деятельности. За это время достаточно успело определиться его положение, и из имеющихся у нас под руками данных мы с полным основанием должны сказать, что учредители общества хорошо подслушали нужду местного населения и в удовлетворении ее стали на самый верный и надежный путь. Правда, можно бы не возражать и против народных театров, как верного средства отвлекать рабочую, фабричную массу от удушливой кабацкой атмосферы, если бы они на самом деле были для народа школой нравственности, откуда он выносил бы трезвые, хорошие взгляды на жизнь. Но в том то и горе наше, что театры часто превращаются в балаганные зрелища и, вместо хорошего урока, народ выносит из них легкое отношение к вопросам жизни. Да и вообще борьба с пьянством, оторванная от религиозной почвы, не может быть устойчивой. То несомненно, что пьянство есть болезнь воли, выродившаяся в страсть, с которой и приходится теперь бороться человеку. А где, как не под благодатным осенением Церкви, эта внутренняя борьба человека с самим собой может окончиться успешно, победой добра над злом?

Глубоко это поняли своим чутким сердцем учредители Свято-Никольского Общества Трезвости и в своих расчетах они не ошиблись. Начатое ими, может быть, неуверенно, с опасением за успех дело росло, крепло и теперь пустило такие прочные корни в глубь народной жизни, что дальнейшее процветание его можно считать вполне обеспеченным. Сочувствие местного населения к зародившемуся среди него новому обществу день ото дня сказывается горячее и горячее; количественный прирост членов трезвости совершается с поразительной быстротою: в один год из маленького кружка в 53 человека юное общество выросло в громадное, почти двухтысячное братство, крепко сплоченное одним общим стремлением членов его победить в себе развитую годами привычку к водке. Да и самое общество, особенно его руководители развертывают свою деятельность все шире и шире... Они далеко ушли за пределы скромно намеченной вначале программы. Внебогослужебные беседы и чтения, которые, при открытии Общества, предполагалось вести по мере возможности и никак не чаще одного раза в неделю, теперь аккуратно устраиваются по воскресеньям, вторникам и четвергам. Помещением для них служит просторный и прекрасно обставленный зал Морозовской школы. Нередко чтения сопровождаются световыми картинами и всегда общим пением собравшихся на них трезвенников.

Это общенародное пение достигло здесь поразительного успеха. Учредители общества хорошо подметили издавнюю, почти врожденную любовь русского народа к сладкогласным церковным напевам и верно полагали, что народ живо отзовется на их добрую мысль основать в Орехове из трезвенников народный церковно-любительский хор. Устройство его было поручено местному псаломщику Н.Г. Смирнову.

Человек, несомненно, музыкальный, а, главное, хорошо усвоивший себе дух и направление строго-церковной, исторической музыки, Н.Г. Смирнов явился по-видимому незаменимым для Орехова организатором церковно-народного пения. Чтобы священная песнь лилась от души, а не голосом лишь выводилась мертвая мелодия; чтобы поющие передавали самый смысл, самое содержание песни, – вот приблизительно к чему стремился он в своих занятиях с хором. И нельзя сказать, чтобы его труды не увенчались успехом.

Теперь обученный им народный трезвенический хор можно слышать за каждой праздничной службой исполняющим песнопения левого клироса.

Если вы ищете в церковном пении богатства звуков, разнообразия мелодий, то вы разочаруетесь, услышав пение Ореховского хора трезвости. Но если вы идете с другими требованиями, если, по вашему взгляду, церковное пение должно быть живым выражением молитвенного настроения всего, стоящего в храме народа, то вы это найдете здесь...

Несколько раз приходилось мне слышать хор Ореховских трезвенников и именно за церковными службами, когда они тесной толпой занимают обыкновенно всю левую нефу храма, и всегда я получал от него впечатление торжественного, трогательного, умилительного пения. Уже интересное зрелище представляет собой самая толпа, в которой ваш глаз различает и мужчин, и женщин, и даже детей-подростков. Но вот пронеслось стройное и уверенное «аминь». Все будто ожили, и вы слышите, как отдельные голоса единодушно сливаются в общем песнопении, точно говорливые ручейки, с разных сторон сбежавшиеся в громадную реку, которая, разметавшись по необъятному руслу, спокойно, широким потоком катит дальше свои тихие, глубокие воды... А гармония, как будто мягкая, ласкающая волна, растет, наполняет собой всю церковь, звучит мощно, но сдержанно и заливает вашу душу сладостным умилением... Торжественная, хорошая минута! Лица у всех поющих возбужденные, глаза горят молитвенным восторгом, и вы сами чувствуете, как вам хочется молиться и плакать...

Нам кажется, что такое общее пение как нельзя лучше выражает собой дух Христианской Церкви, в которой нет ни еллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, «но всяческая и во всех Христос». Мы, христиане, все от единого хлеба причащаемся, без различия званий и состояний, а потому и славить пречестное имя Божие нам приличествует также «едиными усты и единым сердцем», братски объединяясь в молитвенном общении и назидая друг друга, по Апостолу, псалмами, славословием и духовными песнями (Кол. 3:16).

Кроме того, при общем пении каждый чувствует себя действительным участником богослужения, а оттого его сердце сильнее разгорается молитвою, и вся служба церковная оставляет на нем более живое и глубокое впечатление. Как поэтому пастыри Церкви должны заботиться о поддержании и сохранении в целости этого изначального церковного обычая!

Картина жизни Свято-Никольского общества трезвости была-бы неполной, если бы мы ничего не сказали о его благотворительной деятельности.

Обыкновенно, на каждом собрании трезвенников производится сбор пожертвований, которые отчасти поступают на пополнение трезвенической библиотеки новыми книгами, а отчасти расходуются на вспомоществования и взаимнообразные ссуды некоторым нуждающимся трезвенникам.

Предо мной, как живая, встает сейчас такая картинка.

Дело было в великом посте, чуть-ли не на вербной неделе. Шло чтение с туманными картинами. Собрание составилось многолюдное. По окончании чтения попели, потом с кружками стали обходить народ. Щедро сыпались копейки, пятачки и даже гривенники. Подсчитали: собралось что-то около 40 рублей; записали это в особый протокол. В конце всего к трезвенникам с краткой, но задушевной речью обратился сам о. учредитель Общества.

«Праздник Пасхи наступает, други мои», говорилось, между прочим, в этой речи. «Обыкновенно, на эти дни многие из вас разъезжаются по своим деревням и селам... Смотрите, будьте проповедниками трезвости и там... Чаще с фабрики в деревню заносится пьянство, разврат и другие пороки... Как-бы было хорошо, если бы вместо этого в деревню шли отсюда: книжка о трезвой жизни и добрый пример самого трезвенника... Несите же, несите своим родным вместе с приветом: «Христос воскресе» и весть о новой жизни, по правилам св. Церкви; будите темную деревню к Свету Христову... А теперь позвольте вас спросить: нет-ли из вас кого нуждающихся к празднику?»

В ответ на этот вопрос из толпы выделяется мужчина, лет 45.

«Батюшка, говорит он, обращаясь к о. учредителю, я только неделю, как записался в ваше общество. Пил до этого без просыпу. Все спустил с себя и даже места лишился. Но вот, пришел в разум, записался... Добрые люди и к месту пристроили меня вчера. Да вот беда. Праздник приходит. Детишки ждут – не дождутся Христова яичка, а мне и потешить их нечем... Денег нет... Не дадите ли рублей десять; справлюсь – отдам».

Батюшка спрашивает собрание: «можно ли оказать помощь этому просителю, достоин-ли он ее»? Слышится единодушное: «дать ему для праздника», и удовлетворенный проситель радостно возвращается в свою семью, несет ей утешение.

Добрые плоды вступления в общество трезвости сказались для него таким образом на первых же шагах его трезвой жизни. А это еще сильнее укрепляет трезвенника в решимости бодро стоять на страже своего нового подвига.

Конечно, в жизни Свято-Никольского общества трезвости немало таких сторон, которые неизбежно должны ускользнуть от внимания внешнего и при том случайного обозревателя его деятельности. Но уже та живая, внутренняя связь, которая существует между членами общества и его о. учредителем, всего яснее убеждает нас в благотворности и жизненности этого учреждения. Дай-же Бог, чтобы эта связь крепла, а самое общество восходило от силы в силу, все шире и шире распространяя свое влияние на население Ореховской фабрики.

«Тургенев о Гоголе». «Маленькие люди». «Беззаботный смех». «Мучительный анализ современной действительности». «К христовой правде». «Вперед». «Крылья веры». «Сила быта». «Воспитательное значение Православной Церкви».

«Горьким словом моим посмеюся» (Иер. 20:8).

Двадцать первого февраля, 1852 года, в самом сердце России – в древне-престольной Москве умирал один из великих сынов нашей родины – Н. В. Гоголь. Смерть его была тяжким ударом для всех, кто только способен был в ту минуту понять и оценить всю горечь понесенной утраты.

«Гоголь умер», – скорбным криком вырвалось тогда у пораженного печальным известием И.С. Тургенева... «Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам не хочется ей верить»...

Но однако смерть Гоголя была действительным фактом...

И склонилась в немом отчаянии вся мыслящая Россия над новой холодной могилой; и горячей слезой проводила туда, в ее темные недра свою гордость и славу.

Годы шли за годами. В литературе нарождались новые таланты и силы. Но имя Н.В. Гоголя по-прежнему оставалось близким и дорогим для русского сердца, и он по-прежнему еще долго был, по выражению того же И.С. Тургенева, если «не властителем наших дум, то самым любимым, самым знакомым для всех образом», и вот недавно, в пятидесятилетний день смерти этого великого русского писателя вся Россия была снова охвачена одним горячим порывом: люди всех возрастов и всех общественных положений слились в единодушном желании, как можно живее воскресить пред собою из дали прошедшего образ почившего поэта и отдать ему свой глубокий, благодарный поклон.

Чем же дорога для нас личность Гоголя? Почему он занял такое выдающееся положение в нашей русской истории и литературе? Почему память о нем сделалась для нас священной, а имя Гоголя так популярным, что его с восторгом и воодушевлением повторяет каждый грамотный человек и даже маленький школьник?

Недостатком жизненности, отсутствием живых, ярких образов отличалась наша литература до Гоголя. Правда, в ней уже раздалась вдохновенная Пушкинская песня; задела она русские, народные струны, и наша литература тогда же сделалась национальною:

«Там русский дух,

Там Русью пахнет», –

это надо было сказать прежде всего про поэзию Пушкина...

Но еще никто до «Рудаго Панько», как подписался Гоголь под своими первыми произведениями, не спускался в те глубины русской жизни, где таились скрытые от поверхностного наблюдения нравственные отстои ее; никто не заглядывал туда, где годами копилась нравственная гниль, заражавшая собою весь русский народ; никто еще с такой откровенностью не обнажал тех ран, тех язв болящих, которыми страдало тогда русское общество. В произведениях тогдашних беллетристов действительность выступала сильно прикрашенной, русская жизнь не находила здесь себе непосредственного, живого отражения.

Но вот Пушкин вдохнул в нашу литературу «душу живую», и с легкой руки своего великого учителя его великий ученик укрепляет за ней так называемое реальное направление, и становится родоначальником новой натуральной школы.

И ожила с тех пор наша родная, русская речь... И заговорила она обо всем, что только близко и дорого русскому сердцу... и белый хуторок Украйны с его вишневыми садочками, и простая деревенька нашего севера, и сонные обитатели губернского города, – все это вошло в произведения великого писателя, вошло без искажения, в настоящей, действительной, неприкрашенной правде. Если раньше единственными героями в нашей литературе были «князья и графы, богатые помещики и благороднейшие представители дворянского сословия», – то теперь в повестях Гоголя пред нами раскрывается самый разнообразнейший мир: здесь рядом с чинами высшей губернской администрации встречается и простонародная свитка, рядом с модной губернской львицей – простодушная деревенская красавица Оксана.

Появление в литературе последнего, народного элемента было для того времени событием если не совершенно новым, то в значительной степени необычным. И сам Гоголь, выводя пред читателями то маленького, забитого, крепостного человека, с его пороками, случайными думами и радостями, то героя средней руки, сознавал, как еще мало русская публика привыкла интересоваться людьми среднего круга и низшего сословия. Поэтому то, характеризуя слуг своего главного героя – Чичикова в повести «Мертвые души», он между прочим замечает: «Автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как не охотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уж русский человек: страсть сильная – зазнаться у него с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, – и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений». (П. соб. соч. т. 3, стр. 17, изд. 1884 г. Москва).

С таким опасением за успех первых произведений и за судьбу своих несчастных героев выступает на литературное поприще Н.В. Гоголь! Ему приходилось пересоздавать вкусы читающей публики, которая привыкла к красивому вымыслу и совершенно не хотела думать, что литература должна быть прежде всего художественным воспроизведением действительности, что она должна давать образы настоящей, неприкрашенной жизни, где бы, на какой ступени сословной лестницы эта жизнь не разыгрывалась.

На Гоголевских «Вечерах» лежит печать легкого, беззаботного смеха. Здесь Гоголь ничего пока не осмеивает, ни над чем не вынуждает задумываться и не наводит ни на какие скорбные мысли и рассудочные выводы. Здесь нет того «смеха сквозь слезы», с которым писатель выступает в последующих произведениях. Он «сам молод, и смотрит на жизнь легко и просто. Ему весело жить на свете, и он желает, чтобы и все кругом его радовалось и беззаботно смеялось». Но уже и здесь сказалась черта, общая всем произведениям Гоголя, это горячая, беззаветная любовь к родине и к тихому, задумчивому уголку ее – Малороссийской Украйне. С невыразимой нежностью, с затаенной грустью рисует он картины Малороссии – что придает его рассказам особенную прелесть. Кажется, Гоголь с самозабвением, всем существом своим погружается в народную жизнь – и для него чувствовать живую связь с родным бытом составляет по-видимому неизъяснимое наслаждение. Хорошо по этому поводу замечает наш известный славянофил Алексей Степанович Хомяков.

«Высший всех своих предшественников по фантазии, по глубине чувства и творческой силе, Гоголь, пишет он, был великим народолюбцем. В первых своих произведениях живой, искренний, коренной малоросс, он шел, не колеблясь, полный тех стихий народных, от которых, к счастью своему, Малороссия никогда не отрывалась. Глубокая и простодушная любовь дышит в каждом его образе». Он и чувства, и мысли, и форму берет только из глубины своей души, из сокровищ современной жизни. И в его творении все дышит, все говорит, все движется так живо, так самобытно, как в самом народе. – Правда, в наше время нашлись из его земляков такие, которые упрекнули его в недостатке любви, не поняли, какая глубина чувства, какое полное погружение в быт своего народа нужны, чтобы создать и старосветского помещика, и великолепную Солоху, и Хому Брута с ведьмой-сотничихой, и все картины, в которых так и дышит малороссийская природа, и ту чудную эпопею, в которой сын Тараса Бульбы – Остап, умирающий в пытках за родину и веру, находит голос только для одного крика, которым он оглашает многолюдную площадь: «батько, где ты? Слышишь ли ты все это» – вырывается из наболевшей груди страдающего сына... А отец, седоусый казацкий полковник, окруженный со всех сторон враждебным народом, не может удержать громкого ободряющего голоса: «слышу, сынку, слышу» – несется в ответ из толпы.

Эта же горячая любовь к родине, не только к Малороссии, но и ко всей России, это же глубокое проникновение в основы ее жизни не позволяли остановиться Гоголю только на забавных Рассказах. Вскоре за «Вечерами» появляются «Миргород», «Арабески», затем «Ревизор», «Мертвые души» и др.

Беззаботный смех оборвался. В новых произведениях почуялись и новые мотивы. Здесь стремление к реальному изображению жизни, окрашенному тем своеобразным лиризмом, который составляет отличительную особенность Гоголевского «смеха сквозь слезы», сказалось еще заметнее. Юмор, мучительный анализ современной действительности широко вступает в свои права и Гоголь дает нам картину за картиной того, как мелочность интересов, ничтожество и пошлость жизненных отношений и задач все более и более охватывают русское общество.

«Эх, скучно на этом свете, господа», – восклицает Гоголь с жгучей грустью, заканчивая свою повесть о том, как поссорились из-за гусака Иван Иван. с Ив. Ник.

Вглядываясь в окружающую действительность, подмечая в ней то, что для других было не заметно, изображая пред читателями отрицательные явления жизни, Гоголь таким образом вел русскую общественную мысль к встряске, к исследованию самых причин, от которых зависел тогдашний склад русской жизни.

Хотелось, страстно хотелось Гоголю, чтобы хоть раз взглянул на себя русский человек без самодовольства и самолюбования, а трезво, чтобы хоть раз почувствовал он, как несовершенны те формы жизни, какие сложились невежеством и рутиной, а почувствовав, рванулся-бы вперед, к Христовой правде жизни. Горько печаловался Гоголь, что даром пропадают русские силы, что беспечность и лень, отсутствие предприимчивости и инициативы, как явный плод общественного правопорядка, губят русского человека, и вот отсюда-то и вышла вся портретная галерея – Ноздревых, Чичиковых, Плюшкиных, Сквозник-Дмухановских и др. выводимых им героев.

Не легко было писателю окунаться в эту житейскую грязь, извлекать из нее на показ всему миру то, от чего сердце болью сжимается, а губы кривятся не в веселую, а в горькую, страдальческую улыбку.

«Счастлив писатель, – замечает по поводу характера своей литературной работы Н.В. Гоголь, – счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальной своей деятельностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не спускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои, далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы! Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье: а между тем далеко и громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за его торжественной колесницей. Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениями мира, как парит орел над другими высоколетающими. При одном имени его уже объемлются трепетом молодые, пылкие сердца; ответные слезы ему блещут во всех очах. Нет равного ему в силе!.. Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную потрясающую тину мелочей, окутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, – и крепкою силою неумолимого резца, дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головой, и геройским увлечением; ему не позабыться в сладком обаянии им же исторгнутых звуков; ему не избежать наконец современного суда,.. который назовет ничтожными и низкими им взлелеянные создания, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и Божественное пламя таланта, ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла, отражающие солнце и передающие движения незамеченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни и возвести ее в перл создания; ибо не признает современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движением, и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха? Не признает сего современный суд – и все обратит в упрек и поношение непризнанному писателю: без разделения, без ответа, без участия, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще и горько он почувствует свое одиночество...

И долго еще определено мне чудною властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громаднонесущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы, и далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновения подымится из облеченной в святой ужас и в блистанье главы, и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей!..» Почему же Гоголь не мог поворотить с раз принятого направления на другой, более благодарный путь? Почему он так упорно останавливает свое внимание на отрицательных явлениях жизни и их только касается в своих произведениях, их только воспроизводит?

Помимо особого, оригинального свойства, которым отличалось дарование Гоголя, это объясняется отчасти самыми обстоятельствами современной ему жизни, а главным образом личностью великого писателя, его опять-таки той же беззаветной любовью и преданностью родине.

«Зачем же изображать бедность да бедность, да несовершенство нашей жизни, – задает себе вопрос Гоголь, начиная второй том «Похождений Чичикова»... и далее отвечает на него.

«Что же делать, если таковые свойства сочинителя и, заболев собственным несовершенством, он уже и не может изображать ничего другого, как только бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства»...

А обыкновенная жизнь того времени давала действительно богатый материал для таковых наблюдений. Мелочность и праздность отупевших от безделья лиц, темнота и неприглядность провинциального захолустья, все это было действительными фактами; и вот все эти пороки души человеческой великий писатель вынашивал в своем сердце, а потом выливал это в горьком смехе и незримых миру слезах. Таким образом Гоголь не был холодным обличителем, поэтом пошлости, осмеявшим и оплевавшим народ русский. Это был писатель – подвижник, писатель – страдалец за народ и родину. Насмешка срывалась здесь с горячего сердца, которое билось только любовью к отчизне; обличение, по временам страстное, суровое, выражало не злобу, а желание сделать свою родную Русь действительно святой и православной! Глубокий патриот, Гоголь далек был от того, чтобы низводить Россию с ее действительно высокого пьедестала. Если в его произведениях поражает нас отсутствие идеального типа, то это не значит, что Гоголь утратил веру в высокое призвание родины и не находил в ней добродетельного человека. «Поэтому добродетельный человек не взят мною в герои, замечает по этому поводу Гоголь, что пора, наконец, дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что обратили в лошадь добродетельного человека и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем, чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека, потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора, наконец, припречь и плутоватого».

Но выпуская плутоватого человека, обнажая его пороки, – при всем том Н.В. Гоголь горячо верил в богатство духовных сил русского народа, которые прикрывались только беспечностью и ленью, горячо верил и в особое нравственное призвание России среди других народов мира. Вот почему он желал, чтобы она никогда не сходила с царственного пути правды и добродетели: бичом сатиры, горького смеха и незримых слез, как духовной банею пакибытия он хотел омыть дорогую его сердцу Россию и представить ее непорочной, твердой носительницей данных ей от Господа заветов жизни. Гоголь видел, сколько мощи духовной скрывается в русском человеке и, сравнивая его с иноземными соседями, всегда отдавал ему преимущество. «Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами рассыпано на святой благочестивой Руси, восклицает Гоголь, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, а также своих ярких особенностей и других, даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного характера. Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза, затейливо придумает свое не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы замашисто, бойко, так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и живо трепетало, как метко сказанное русское слово».

Потому то и обливалось кровью сердце великого писателя при виде того, как живая, русская сила, выражением которой и являлось это меткое слово, часто пропадала бесследно! И вот почему в том, чтобы будить к новой жизни эту силу, эту так широко разметавшуюся Русь, Гоголь и видит свое призвание; на служение ему и отдает всего себя безраздельно.

«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу, восклицает Гоголь. Бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, увенчанные дерзкими дивами искусства, – города с многооконными, высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы, не блеснут сквозь наброшенные одна на другую арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз; не блеснут сквозь них, вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные, ясные небеса. Открыто, пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки неприметно торчат среди равнин невысокие твои города: ничто не обольстит и не очарует взора.

Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в устах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца. Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи? И еще полный недоумения, неподвижный стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей: неестественной властью осветились мои очи... У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!»...

Действительно, Русь ждала и с упованием смотрела на Гоголя. И преданный сын не обманул надежд матери: он свято исполнил свой великий, ответственный подвиг.

"Вперед... Это бодрящее слово, которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий и знаний, и промыслов русский человек, восклицает писатель. Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово вперед? Кто, зная все силы и свойства и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, позорной ленью и безумной деятельностью незрелого юноши объемлется Русь и не дается Богом муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово?»

В этих словах как нельзя лучше высказано все, чего ждала от великого писателя Россия, и Гоголь на самом деле явился тем мудрым мужем, который сумел произнести это мощное слово...

Показывая русскому обществу на его темные стороны, Гоголь надеялся, что оно наконец стряхнет с себя вековые путы лени и порока, а далее... за темными сторонами русской жизни художнику – писателю грезились другие, светлые, которые он отчасти уже прозревал. «Но, может быть, – пишет он в I ч. «Мертвых душ», – может быть в сей же самой повести почуются иные, еще до селе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения, и мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга перед живым словом. Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов».

И в возможность такого нравственного переворота Гоголь горячо верил. Как ни осмеивал он пошлость русского общества, но все-таки чувствовал, что все эти недостатки – нечто наносное, временное, случайное, что Русь воскреснет к новой жизни, что слишком много заложено в нее Богом богатства духовного, чтобы она могла пропасть в бесцельном и бессмысленном существовании.

Гоголь сознавал, что та вера православная, которая построяла русскую землю, спасала ее в пору безвременья, – и, наконец, создала в ней незыблемые начала христианского быта, – что эта вера, которой всегда был так крепок русский человек, на своих крыльях вынесет родную Русь на великую, всемирно-историческую дорогу... и в чудном художественном озарении писатель – поэт как бы созерцал величественное шествие своей родины вперед, по пути христианской культуры и прогресса.

«Эх, тройка, птица – тройка! кто тебя выдумал? восклицает поэт; знать, у бойкого народа ты могла только родиться, – в той земле, что не любит шутить, а ровнем, гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом, снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужичек. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит, сам не знает, на чем; а привстал да замахнулся, да затянул песню, кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вон она понеслась, понеслась, понеслась... и вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится над тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель. Не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых свету конях? Эх кони, кони, – что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо говорит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню – дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одне вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится Русь, вся вдохновенная Богом! Русь, куда-ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Эти вдохновенные речи могли вырваться только из пылающего сердца, которое беззаветно любило Россию, как носительницу христианских идеалов, и в то же время глубоко ненавидело в ней все, что мешало этим идеалам переходить в жизнь, осуществляться в ней. Если здесь и олицетворена, может быть, больше международная, политическая судьба России, то лишь постольку, поскольку она будет основываться на нравственно-бытовом росте русского общества, на степени проникновения последнего христианскими началами жизни. Ибо прекрасно понимал Гоголь, что не далеко ускачет Россия, пока в ее общественное движение впряжены будут герои, подобные рожденным его вдохновением. Вот почему Гоголь так горячо призывал русский народ к покаянию, к отрешению от житейской пошлости, а отсюда к нравственной свободе и духовному усовершенствованию. Но это не значит, что он призывал отказаться от всякой общественности, погрузиться в личный аскетизм. Правда, область нравственного совершенства на первых порах связывается с сосредоточенностью и уединением, – но затем широкой волной свободного влияния вливается в общественные нравы.

«Есть сила устойчивая, могучая и вековая, замечает один из наших современных архипастырей, которая созидается лишь нравственным влиянием личности. Эту силу мало знает современная наука. Сила эта называется бытом, бытом общественным, бытом народным, бытом историческим»⁴. Вот работать для этой силы и призывает нас писатель, и этой работе не препятствует никакой правовой порядок. Напротив, как закваска поднимает место, так христианский быт повышает политический строй страны, а потому «все правительства всех стран должно заботиться о том, чтобы понять быт своей страны, охранять, ограждать его, так что и самое законодательство должно быть по отношению к быту силой служебной, и как была бы счастлива Россия, если бы юношество и общество откликнулись на призыв поэта и посвятили свой ум и свои силы прежде всего на выработку в себе нравственных начал христианской жизни и на служение ими дорогой родине. Наука, литература, благотворительность, школьное просвещение, а в особенности христианская убежденность и одушевленное православие – вот те посредства, чрез которые истинный общественный деятель, истинный любитель народа сообщает силы своего нравственного духа общественному благу. Как только на здоровом дереве появляются зрелые плоды, так и правда Христова осуществляется только в том политическом строе страны, который создается на почве богатой нравственными соками народной души, вот почему понявшие эту истину избранники, – теоретики или практики, как о. Иоанн Кронштадтский, Достоевский, Гоголь и Рачинский проходят по полю жизни победоносной светлой стезей».

Но вот смолк художник нравоучитель. Однако вещие уста его не онемели. Появляется переписка Гоголя с друзьями, его авторская исповедь и, наконец, объяснение Божественной литургии. Пред нами тот же Гоголь, но уже в роли христианского проповедника. И какие богатые, неисчерпаемые залежи религиозного чувства открываются в нем здесь.

Но последняя деятельность не отрекается от первой. Обе они проникнуты одинаковым духом и задачи их одни и те же. Это – тоже служение нравственной пользе человечества и прежде всего русского народа, та же забота о нравственном возрождении России, с тем только различием, что здесь более положительно и определенно указывается и самый фактор возрождения. Таким возродителем является, по справедливому убеждению Гоголя, св. православная церковь, – не та церковь, которая в лице своих иерархов часто играет в политику, а та, для которой заветы Христовы выше всяких государственных законов: только через нее очистительной и животворящей струей должны вливаться к нам, в русло нашей семейной и общественно-бытовой жизни все течения, откуда бы они не приходили.

«Есть примиритель всего внутри самой земли нашей – наша церковь, замечает с одушевлением Гоголь. Говорят, что церковь наша безжизненна. Это – ложь. Церковь – наша жизнь. Мы трупы, а не церковь наша. Мы шли все время мимо нашей церкви, едва знаем ее и теперь. Владеем сокровищем, которому нет цены, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но и не знаем даже, где его положили. В церкви заключено все, что нужно для жизни истиннорусской во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направление, всему законная и мерная дорога. Безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в России, минуя церковь, не испросив у нее благословения. Нелепо прививать какие-либо мысли европейские, покуда не окрестит их церковь светом Христовым. В ней дорога и путь, как устремить все в человеке в один согласный гимн Верховному Существу».

«Друг, обращается Гоголь к Жуковскому, не смущайся ничем. Если-бы седмерицею крат были запутаннее нынешние обстоятельства, все примирит и распутает наша церковь. Уже каким-то неведомым чутьем, даже наши светские люди, толкающиеся среди нас, начинают слышать, что есть какое-то сокровище, от которого спасение, которое среди нас и которого не видим. Блеснет сокровище, и на всем отсветится блеск его... Мы повторяем теперь бессмысленно слово просвещение. Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке; оно только у нас. Просветить не значит научить или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, провести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей церкви».

«Церковь, замечает писатель в другом месте, которая как-бы снесена прямо с неба для русского народа, одна в силах разрешить всякие наши вопросы, она может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив всякое сословие, звание и должность войти в свои законные пределы, и, не изменив ничего в государстве, дать силу России, »И эту церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь»!

По мнению Гоголя, только твердое семейное начало и патриархальный дух могут спасти и нравственно возродить русскую жизнь; а они создались и могут развиваться правильно только под влиянием православной церкви и, как такие, они составляют самый надежный залог нашего будущего усовершенствования. В этом он вполне сходился со взглядами своего друга – Шевырева, который однажды писал: «по всем свидетельствам и признакам истории, доброе и твердое семейное начало легло в основу древней русской жизни. Скоро Церковь освятила нашу древнюю семью... в христианской Руси семейная жизнь наша велась давним коренным обычаем и находилась более под ведением Церкви, нежели законов. Все предания исторические свидетельствуют о добром семейном начале, граждански развитом, которое легло в основу нашей древней Руси».

И для удовлетворения всех потребностей личной, семейной и общественной жизни Гоголь находил богатые средства именно в нашей св. Православной Церкви. «В нашей церкви, писал он, сохранилось все, что нужно для просыпающегося ныне общества. В ней кормило и руль... новому порядку вещей и чем больше вхожу в нее сердцем, умом и помышлением, тем больше изумляюсь чудной возможности примирения всех противоречий». Поэтому-то, заботясь о перевоспитании общества, о пересоздании общественной нравственности и раскрывая для этого язвы русской жизни, великий писатель так горячо и звал наше общество под сень, под руководство св. Православной Церкви, предназначенной для воспитания своих членов в чад Царства Христова. Этим взглядам, может быть, не доставало знакомства с реальными основами действительности, но им нельзя отказать в богатстве веры и идеализма.

Итак вся литературно-художественная деятельность Н.В. Гоголя была направлена на раскрытие, хотя и отрицательным путем, нравственных устоев жизни; все его помыслы, все пожелания сводились к тому, чтобы видеть Россию духовно-обновленной, усеянной не Чичиковыми, Ноздревыми, Сквозник-Дмухановскими и другими героями печального образа, а Ломоносовыми, Миниными, Пожарскими и им подобными великими, самобытными, православно-русскими людьми. И везде: и в осмеянии бессмысленного существования большинства провинциальных обывателей, и в горячей, потрясающей речи против произвола сильного и бесправия слабого, и в правдивых размышлениях о различных явлениях современной русской жизни и, наконец, в дивных описаниях нашей родной природы, которыми мы зачитываемся доселе, – во всем этом не только открылась безбрежная широта таланта Н.В. Гоголя, но и его страстная жажда новой жизни для России, – в силу чего писатель так горячо звал русский народ к нравственному усовершенствованию себя и своего быта на началах православно-русских под руководством св. Церкви. За то мы нашему великому писателю – христианину и славу поем, за то шлем ему низкий, благодарный поклон, а вместе с поклоном и молитвенные пожелания ему в загробной жизни вечных, святых, неувядаемых радостей духа!

Народное горе. Темнота деревни. Авторитет духовенства. Тяжелое положение его во время эпидемии.

Надолго памятными останутся в русском народе тяжелые годы холерной эпидемии, которая разыгралась и сильно свирепствовала у нас почти повсеместно в начале 90-х годов, теперь уже прошлого, XIX столетия. Это было мрачное время для России... Население, охваченное страшной тревогой, переживало крайний упадок духа... Замолкла веселая песня... Всюду царила мертвая, душу гнетущая тишина. Только разве чей-либо скорбный вздох, сорвавшись с разбитого горем и страданием сердца, нарушал вдруг ее...

«Я помню страшную, тяжелую годину:

Плач жен, детей, отцов, и общую кручину, –

Как будто зверь какой ходил по деревням»...

В то время лето все прошло без песен, –

И даже я, ребенок, был не весел»...

Действительно, давящая тоска наложила печать уныния и скорби на все: не только на наши бедные деревни, но и на большие, шумные города... Всюду чувствовалась глухая, скрытая тревога, которая по местам приобретала более острый характер и разрасталась в общую панику. А между тем болезнь, быстро охватив приволожские губернии, грозила разлиться губительным потоком по всему пространству нашей центральной России. Страшные призраки смерти и невыносимых страданий витали над приунывшей страной... А это еще более усиливало опасность и затрудняло успех борьбы с ней. Но, как всегда в тяжелые годины народной жизни, так и теперь, восстали из среды самого же народа великие герои духа, которые бестрепетно шли спасать Русь уже не «от труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников и междоусобные брани», а от язвы морового поветрия, которое, как свинцовая туча, грозно надвигалась на русскую землю. «Тяжелое было время для России, – вспоминает об этих годах одна женщина-врач, долго и самоотверженно работавшая в глухом захолустье Самарской губернии, где холерная эпидемия приняла особенно широкие размеры... Но в тоже время это была и во многих отношениях плодотворная пора. В обществе подъем духа был необыкновенный. Я говорю о молодежи и о той части интеллигентного общества, где пожилые люди и даже старики сумели сохранить живые струны в душе. Такие времена дают мерку человека и общества. Случалось мне видеть тогда людей, бросавших все, что обещало им выгоды, чтобы идти на помощь страдающим от эпидемии. Хотя нашелся и такой врач, который заявил мне, что он отправится на борьбу с холерой только тогда, когда по две тысячи рублей будут платить в месяц»⁵.

Действительно, народное горе больно ударило по живым, не утратившим чувства сердцам. Оно пробудило, вызвало наружу все великое, святое, благородное, что в обыкновенное время так незримо таилось и глубоко зрело в чистом роднике каждой великой души, и вышли, показались на свет Божий, точно богатыри древнерусские, могучие носители великой нравственной силы и лучших заветов своей родины, и неудержимо ринулись на дело неизмеримого подвига любви... Такими людьми никогда не оскудевала св. Русь, – и они всегда составляли тайну ее внутренней, силы и мощи...

«Как маяки в пустыне водной,

Нам лучезарные сердца

Роняют смело свет свободный

Во тьму ничтожества и зла.

И жизнь бы холодом знобила,

И жизнь бы ложью нас томила,

Как скучной сказкой без конца,

Когда-б не грели нас лучами,

Когда-б не бились рядом с нами

Другие, – добрые сердца!»

Вот такие-то добрые сердца без колебания, без думы, решительно и твердо, точно солдаты на бой, пошли на борьбу с эпидемией, бросились в самый огонь ее, – туда, куда звала их прежде всего чуткая совесть и святой, бескорыстный порыв. И началась работа, великая работа, в которой труженики не знали отдыха, забывали себя, собственную безопасность, а видели только неисходную нужду да горе народное и готовы были всякую минуту растворять свои слезы со слезами страждущих и несчастных...

Тяжесть работы увеличивалась, часто делалась непосильной, когда приходилась сталкиваться с беспросветным невежеством и темнотой нашей деревни. Совершенно неподготовленные к правильной борьбе с заразой крестьяне никак не могли понять значения многих распоряжений, выходивших от лиц медицинского персонала. Их они толковали по-своему, в невыгодную для себя сторону, бессмысленно заподозривая докторов в намерении вытравить все население России. К сожалению, этому много способствовало и поведение некоторых, правда немногих, деятелей санитарной армии, которые пошли на это дело не из-за идеи, а ради «скверного прибытка». В результате, родилось народное недовольство, которое росло и сначала клокотало, скрываясь внутри; но наконец не выдержало и приняло тревожный и бурный характер.

По местам, оно прорвалось беспорядками, завершившимися зверской расправой крестьян с докторами. Но в большинстве случаев этот бурный поток народного волнения был остановлен и, готовый разлиться страшным наводнением, умело был введен в свои берега. Главная заслуга здесь принадлежит нашему православному духовенству. Тут оно выступило во всем величии и мощи своего нравственного влияния на народ... Не даром же наше многострадальное духовенство на своей груди выносило, вскормило и вспоило духовную силу народную, заложив в нее несокрушимые начала веры; не даром оно выпестовало русский народ, чрез все века пронесши для него нетронутыми православно-русские идеалы жизни! Духовенство всегда жило бок о бок с народом, дышало одной с ним нравственной атмосферой и научилось понимать его так, как никто понять его не может. И голос пастырей знаком овцам издавна. Учительная сила его и доселе еще властвует над стадом народным... и доселе еще, по Евангельскому изречению, есть пастыри, голоса которых слушаются овцы; и такой пастырь «зовет своих овец по имени и выводит их; и когда выведет своих овец, идет перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его» (Ев. Ин. 10:3–4).

Как бы живой иллюстрацией к этим евангельским словам мне вспоминается сейчас действительный факт, который служит ярким примером такого покорного послушания паствы своему пастырю, – случай, имевший место именно в тяжелую годину последней холерной эпидемии.

Я был тогда семинаристом и проводил летние каникулы в деревне, в доме отца... В нашем селе пока все было спокойно. Правда, и к нам доносились слухи о надвигающейся грозе, – но особенной тревоги они пока не возбуждали.

Только наша семья чутко прислушивалась к вестям, которые шли из неблагополучных местностей и особенно оттуда, где жили наши родные.

И вот, помню, однажды, поздним вечером нам подали письмо. Оно было от дяди, в приходе которого давно уже свирепствовала эпидемия. Невольный трепет охватил нас всех. «Все-ли благополучно? Не заглянул-ли ангел смерти и в родственную нам семью?» – Эта мысль, не высказанная, но глубоко затаенная в сердце, была общей у каждого из нас... Но слава Богу! В доме дяди все были здоровы... Однако, письмо рисовало пред нами такие мрачные, такие тяжелые картины, что невольно, при чтении его, сердце сжималось от боли... В то же время в душе поднималось и другое чувство, – чувство гордости и удовлетворения за нравственное достоинство и силу нашего духовенства. – «Господь послал мне и всей моей пастве тяжелое испытание, – писал нам дядя..., Смерть, не разбирая возраста, беспощадно косит направо и налево. Мрут старые, мрут молодые, вымирают многие семьи, опустошаются дома и даже целые деревни... Конечно, прислали врачей и сиделок, отстроили барак. Я каждый день обхожу село и убеждаю крестьян не скрывать своих больных, а отвозить их в барак. Там, мол, и уход хороший, и чистота, и все приспособления для больных... Ну, – начали слушаться. Заболит кто-нибудь, – его домашние уж не дожидаются, когда я или фельдшер увидит, а сами идут и просят поместить больного в барак... Все шло по-хорошему. Но вот наше горе, вот наша беда. Люди идут народу служить, а его психологии понять не хотят, его убеждений святых, исконно русских не уважают...

Понаехали к нам лечить народ все люди молодые, горячие, может быть и честные, но верящие только в свою правду, а не в правду Божию... Народ видит, с каким пренебрежением они относятся ко всем православно-русским обычаям, слышит их вольные речи и смущается...

Что они, басурмане, что-ли? и перед иконой святой своих шапок не ломают... Батюшка с Причастьем идет, а они папироски тут курят, – толковали в народе. И с каждым днем доверие к деятелям санитарного отряда подрывалось все более и более. Их стали подозревать в измене всему русскому, в тайном сочувствии иностранцам...

Смута в народе росла. Стали поговаривать, что доктора подосланы англичанкой морить русскую силу, дабы ей можно было легче овладеть Россией... Шальная искра попала в бочку пороху, – и взрыв был неизбежен.

Однажды вечером, весь бледный, с перекошенным от испуга лицом, прибегает ко мне фельдшер. – Батюшка! бунт... беда... Толпа подступила к бараку, хочет его разносить... Грозит и с нами покончить без лишнего слова... Там все заперлись, дрожат... Барышни плачут... А студенты покричали, покричали, а потом, когда кто-то из толпы пустил в них камнем, – струсили и они... Тут вспомнили о вас и послали меня скорее за вами... я вышел с заднего крыльца, да кое-как уж ползком незаметно и пробрался к вам. Спасите, батюшка! На вас одна надежда...

Фельдшер был жалок. Лицо его выражало неподдельный ужас, и мне невольно припомнилась сцена из Тараса Бульбы, когда у ног его затравленный казаками Янкель искал себе защиты...

Но время терять было нельзя. На случай захватив с собой св. Дары, я отправился к бараку. Фельдшер жался ко мне, дрожал и держался за мою рясу...

Действительно, лишь только мы вышли за околицу, как до нас стал доноситься глухой шум... То рокотала толпа... Чем ближе мы подходили, тем явственнее раздавались угрозы, направленные по адресу скрывшихся в бараке врачей... Толпа гудела, точно растревоженный улей, но, заметив меня, стала понемногу стихать. А когда я подошел почти к самому бараку, то все как будто замерло и притаилось. Головы обнажились. Я окинул взором толпу; на меня смотрели все знакомые мне, простодушные лица моих прихожан. Но теперь они пылали гневом.

– Батюшка! вдруг выступил из толпы с обнаженной, белой, как лунь, головой старик Федос... Что-ж: помирать нам приходит? Вот травители приехали... Капкан этот, – показывая на барак, говорил мужик, – поставили, да православных всех в эту ловушку и таскают... А ты их покрываешь, говоришь, что мы должны их слушать...

– Кто их будет слушать?! – с азартом заговорил другой мужиченко, в рваной шапченке, с испитым лицом и впалой грудью... – Одно слово, – раскидать их берлогу по бревнушку, а самих перебить... Будет им издеваться над православными!!!

Толпа опять загудела; мощный аккорд ропота и негодования пронесся над ней...

Я сознавал всю ответственность и опасность настоящей минуты... В голове роились какие-то бессвязные обрывки мыслей, которые я решительно не в состоянии был связать во что-нибудь убедительное, законченное, целое... Но надо было говорить. Народ стоял в раздумье, – тяжелом, мучительному и гневном раздумье, – и, по-видимому, ждал от меня слова... И я чувствовал всю необходимость властно и решительно захватить сейчас всю эту толпу в свои руки, подчинить биение ее лихорадочного пульса какому либо отрезвляющему, нравственному мотиву... Моя мысль невольно обратилась к Богу: Боже, помоги, – вздохнул от души я... и... начал...

Я заговорил о том, что всего дороже должно быть для христианского сердца; я заговорил о Спасителе и Его великих заветах. Вся Его жизнь была служением мира и кротости... Он «трости надломленной не сломил, льна курящегося не угасил». Заушаемый и оплеванный Он молчал. Оскорбляемый даже в муках Своих, Он возносил молитвы за своих мучителей! «Взявшие меч, мечом и погибнут», – изрек Он не в меру усердному Петру... Не насилием, не дикой расправой, а богатством веры и любви завещал Он насаждать истину в сердцах людей...

– А мы – не ученики-ли Его? Неужели же мы ложно носим имя христианское?! Неужели кольями и кулаками мы будем свидетельствовать свою веру?

И против кого вы хотите направить свой гнев? Против тех, кто не смотря на опасность, идет служить нашим больным и целить их недуги? Где-же благодарность, где христианская признательность, где завет апостольский: «знайте труждающихся у вас о Господе?»

Вам не нравится поведение некоторых молодых врачей? Вы считаете их безбожниками... Но разве угрозой и насилием надо пробуждать в сердце человека забытую веру?! Представьте же себе, что Христос, Наш божественный Учитель, сейчас, невидимо, витает здесь, над этой многолюдной толпой... Он простирает к нам Свои пречистые руки с кровавыми язвами гвоздинными на них и как бы говорит: смотрите, – страданием и кротостью я переродил и искупил весь мир... Только кроткая, мирная сила есть действительно творческая сила... Только она побеждает и спасает... Только она является источником всякого блага. «Взявшие-же меч – мечом и погибнут!»

Братья и други! верьте мне... Эти люди, прибывшие служить нам, добра нам желают, хотя, по свойственной человеку немощи, и соблазняют иногда вас своим грехом, своим поведением. А кто из нас без греха? «Кто ты, судяй брату своему?» Кто же решится первым бросить камень?...

Толпа молчала. Только слезы, застилавшие многим глаза, говорили о том, что злоба и гнев начали таять... О ты, сердце народное, русское! Золотое ты сердце! и как должны ответить пред Богом те самозванные вожди, которые «сами от себя приняли честь учительства» и теперь отравляют эту святыню народную, – простое, доброе, русское сердце, ядом сомнения и всяких лжеверий... и хочется им крикнуть: побойтесь Бога! Не грязните своими нечистыми руками, своими непроверенными, с ветру схваченными идеями этого сокровища, – чистой богатой русской души... «Русский народ богоносец!» Эти слова нашего родного великого писателя – сама истина... Пусть же русский народ и носит постоянно Бога в своей душе... Не делайте из его сердца кумирни... Не вносите туда идолов... Не заставляйте его обоготворять страсти и преклоняться пред ними...

Убежденные моим искренним, от души сказанным словом, крестьяне спокойно разошлись по своим домам... Врачебная армия свободно вздохнула... у всех отлегло от сердца и, дивное дело, – даже молодые медики-студенты стали относиться ко мне с этого дня почтительнее, а в ближайшее воскресенье я увидал их даже в церкви...» Это письмо дяди на всех нас произвело сильное впечатление. Особенно оно тронуло меня, я и раньше слыхал, как священники своим влиянием на народ предотвращали волнения и даже целые бунты... Но все это мне представлялось совершающимся где-то далеко, как в сказке: «за горами, за долами», где и батюшки то иные, да и народ совершенно другой... Здесь-же во всем нравственном величии своего сана предо мной выступал мой родной дядя... я мысленно представлял себе его высокую, сановитую фигуру среди бурлившей, клокотавшей, как море, толпы и проникался невольным к нему уважением...

Но единичный ли это факт? Прямым ответом на этот вопрос пусть послужат следующие строки, которые мы выписываем из воспоминаний женщины-врача о своей командировке на холеру. Это человек по отношению к духовенству посторонний и, следовательно, совершенно беспристрастный.

«В большую Кандалу, пишет она, мы прибыли часам к девяти вечера и подъехали прямо к дому священника. Там мы едва достучались и, если-бы знали, что батюшке пришлось встать с постели для того, чтобы принять нас, то отложили бы свое посещение до следующего утра. Но, как бы то ни было, священник принял нас очень ласково, шутя обозвал полуночниками, напоил чаем с душистым медом и посоветовал отложить все дела до утра, а теперь лечь спать и отдохнуть с дороги. Нам, однако, не удалось исполнить батюшкин совет. Как только мы водворились на взъезжей, к нам начал идти народ с требованием навестить больных. Мы, конечно, тотчас пошли; все те больные, которых я увидела, были в агонии: одна старуха даже при мне и умерла. Мы вернулись часов в шесть утра и легли отдохнуть часа на два, после чего принялись за лечение амбулаторных больных, которых уже несколько десятков сидело на крыльце и под окнами взъезжей. Отпустив их, мы снова отправились к тем больным, которые были слишком слабы, чтобы прийти к нам.

В это утро батюшка навестил нас и сообщил, что против нас происходит «бунт на задворках», как он выразился: «мужики галдят, стучат батогами по земле и хотят требовать вашего отъезда...» «Но я с ними по-своему поговорил», прибавил он: «они здесь у нас народ не худой и дело обойдется... А вы работайте себе, как вам совесть велит и в ус не дуйте... Напуганы они очень болезнью... Вчера у меня в церкви четырнадцать гробов было... Ну, сегодня будет не более четырех или пяти...» Мы так и поступили, и все обошлось даже лучше, чем мы могли ожидать»⁶.

Но если так влиятелен и авторитетен был голос священника в приходах с коренным русским, православным населением, – то этого нельзя было сказать про те приходы, которые состояли преимущественно из инородцев, хотя и крещенных, в православную веру, но еще не успевших, так сказать, христианизировать своих понятий, верований и вообще всей своей бытовой обстановки. Там, в тревожное время холерной эпидемии, батюшке приходилось переживать, наряду с другими, тяжелые моменты, рискованные положения. Надо было иметь много нравственного мужества, веры в святость своего призвания, чтобы бестрепетно переносить их...

Вот как рисует положение священника в таком приходе тот же автор воспоминаний.

«Снова прошел слух об эпидемии в Красной Реке, и мне пришлось опять съездить туда, чтобы убедиться, что там холеры на этот раз и вовсе нет. Благодаря этому, мое посещение ограничилось тем, что я два часа провела у священника, который много рассказал мне о мордовских обычаях и суевериях и об отношении этих инородцев к эпидемии и к посылаемой им медицинской помощи.

Лечиться их можно было уговорить только с трудом; дезинфекцию они никак не могли взять в толк и сильно противились ей, но заболеваний страшно боялись и, несмотря на то, что были крещены во православную веру, приносили жертвы своему богу Кереметю, моля его избавить их от злой напасти. При этом не обходилось без колдовства, заклинаний и заговоров. Батюшка, однако не мог мне в точности передать, в чем заключалось колдовство, так как все это совершается в величайшей тайне.

Вспомнился мне при этом один любопытный, относящийся сюда случай, происшедший, по словам краснореченского священника, в одном из соседних приходов. Умер богатый мордвин от холеры. Его похоронили по обряду православной церкви, как следует, и, по обычаю, устроили поминальный обед, на который приглашен был и священник с причтом. Священник, зная неопрятность инородцев и будучи в доме холерного, благословил трапезу, но отказался принять в ней участие. Тогда вся семья покойника начала его упрашивать отведать хоть один блинок; просили, кланяясь в ноги, со слезами. Священнику даже совестно стало за свой отказ, которым он вызвал такие униженные и горячие мольбы и, хотя ему было очень неприятно есть что-нибудь в этом доме, однако, он съел поданный блин. Тогда вся семья опять бросилась ему в ноги; со слезами благодарности ему целовали руки и края рясы.

– Да что же я такое особенное сделал? – сказал он уже совершенно смущенный: за что же вы так меня благодарите... Не хотел сначала есть блина, а потом съел, – только и всего!..

– Да как же не благодарить, батя, – ведь у нас теперь хвори и совсем больше не будет...

– Как? Отчего больше не будет?

– Да как же? Ведь мы тебе такой блин дали, чтобы хвори не было... у нас такая примета: тот блин сутки у покойника на лице пролежал!..

Предоставляю читателю вообразить, что почувствовал батюшка. Прибавлю только, что он холерой не заболел и жив остался».

Вообще, священникам в это печальное время приходилось очень трудно... Если еще для деятелей санитарного отряда, получавших повышенное содержание, не существовало вопроса о насущном куске хлеба, то для духовенства никогда он так не обострялся, как теперь.

Известно всем, что материальное положение священника всецело зависит от состояния его прихожан... Беднеют они, беднеет и их пастырь... А что могла дать своему батюшке несчастная паства, из которой смерть беспощадно вырывала с каждым днем все новые и новые жертвы?!. Часто гибли лучшие силы деревни, кормильцы и поильцы семьи. А нищенствующий священник должен был стоять постоянно на страже своего пастырского подвига, забывая при одре умирающего и собственную безопасность, и безопасность семьи...

К тому-же, выступая всегда защитниками распоряжений не умевших внушить к себе доверия врачей, священники не редко навлекали и на себя невыгодные подозрения со стороны народа.

«Их подозревали в том, пишет г. Паевская, что они, вместе с господами, стоят за «англичанку» и ее коварный план погубить «хворью» всю ту часть русского населения, которая способна защищать отечество от иноземных нашествий. Про них говорили, что они дают холеру в причастии... Впрочем, рассказчик или рассказчица всегда прибавляли: «конечно, наш батюшка этого не делает».

А одному священнику крестьянин прямо в лицо сказал:

– Правда-ли, батюшка, одна баба мне говорила, что ты в причастии холеру даешь?

– А я вот слышал, что ты человека на большой дороге зарезал и ограбил... – возразил батюшка.

– Что-ты, батька? – возмутился крестьянин: – разве я душегуб какой? напрасно ты меня обижаешь!

– А как же ты меня, отца своего духовного подозреваешь в том, что я людей отравляю... Ведь ты меня больше обидел, чем я тебя, ибо я лицо духовное...

– Прости меня, Христа ради, батюшка!.. Ведь не я говорю... люди болтают.

– И тот дурак, кто слушает людских всех врак! отвечал батюшка, от которого я слышала всю эту историю.

Новиковский священник рассказывал мне, что как только прошел слух о холере, то к нему явились ходоки от мира, и один от них, показывая ему хорошо отточенный топор, сказал: – «Вот что, батя; про вашего брата говорят то и се: как вы с господами да с «англичанкой» холеру в народ пущаете... Так помни вот что: если у нас хоть один человек в Новикове умрет от проклятой хвори, то и тебе живу не быть... Так и знай, и устраивай, чтобы мы живы и здоровы были!

– Можете представить мое положение, – прибавлял батюшка: – что я мог сделать? Только молиться об этих несчастных, о моей семье и о себе... и вот, вы сами знаете, на мое счастье, ни одного холерного случая в Новиковке не было»⁷.

Таким тяжелым испытанием были для нашего духовенства годы холерной эпидемии. Но оно, верное своему долгу, терпеливо и стойко вынесло их. В то время, как другие бежали из зараженных местностей, переезжая из города в город, а если и шли на борьбу с холерой, то часто за повышенное содержание и оклады, – наше православное духовенство, нищенствуя само, все-таки служило своему бедному народу, – тому народу, с которым оно построило русскую землю и делало ее историю. Так оно всегда стояло близко к своей пастве, радовалось ее радостями, но и горевало одним с ним горем.

Значение духовенства. «Духа не угашайте». «По новому пути». «Новоселковское кладбище». «Будет и преизбудет». «Ранний батюшка». «Неизреченный свет». «Веселые похороны». «На ряску». «Первые шаги». «Сеора».

Наше православно-русское духовенство так близко стоит к народу и представляет собой такую крупную, живую силу в создании его быта, что не коснуться духовенства, изображая народную жизнь, почти невозможно. Его влияние на народ, на народные нравы и обычаи, на самый склад народных воззрений, отмечалось всегда и везде, и если справедливо, что святорусская земля строилась и собиралось во едино верой православной, – то справедливо и то, что не малое участие в этой созидательной работе выпало на долю нашего духовенства. В его недрах всегда хранился неприкосновенным тот высокий, чистый христианский идеал семейного и общественного быта, во имя которого и совершалось братское объединение разрозненных, но родственных элементов на Св. Руси. Сильное сознанием этого идеала, духовенство уверенно поднимало свой учительный голос, – и, так сказать, под громкий аккомпанемент его, слагались у нас те устои народной жизни, которыми русская земля живет еще до сих пор. В этом смысле государственные заслуги духовенства велики и несомненны.

Но ни время, ни последующие обстоятельства не сдвинули духовенства с его исторической позиции. Оно и доселе в лучших своих представителях продолжает оставаться незаменимым светочем для нашего доброго, простого русского народа, и доселе его пастырское влияние разбегается незримыми путями по всем жизненосным артериям нашего громадного народного тела.

Правда, за последнее время так называемая интеллигенция, по-видимому, оторвалась от корней самобытной русской жизни, вместе с этим она утратила прежнюю связь с духовенством и даже выродилась для него как будто во враждебную силу... Но, во первых, отчасти здесь виновата тенденция, которую стараются привить духовенству извне и которая не находит себе сочувствия в лучших, жизненных силах его; а во вторых, не смотря на этот более кажущийся, чем действительный разрыв, духовенство не потеряло своего нравственно-влиятельного значения: наши народные массы, которыми собственно живет и питается Русь, продолжают еще жадно и внимательно прислушиваться к голосу пастыря Церкви. Живя бок о бок с духовенством, они дают широкий доступ его пастырскому влиянию в свое народное сердце, и в этом отношении приходится наблюдать часто поразительные картины. Они-то всего красноречивее и доказывают нам, насколько еще глубока и жизненна связь духовенства с народом.

Достаточно бывает священнику хоть несколько приблизиться к типу евангельского пастыря, чтобы значение его сразу же поднялось, влияние выросло, охватило весь приход и убежденное слово получило небывалую силу. Такой пастырь без труда уже берет в свои руки все сокровенные нити народной жизни и уверенно направляет народ на путь христианской правды и православно-русских идеалов. Не в этом ли факте такого или иного, но во всяком случае необходимого, влияния пастыря на своих пасомых и таится исторический корень издавней народной, может быть, и чересчур откровенной поговорки: «Каков поп, таков и приход».

В виду такого резкого отпечатка, который кладет своей личностью каждый пастырь на приходскую жизнь, становится понятным, почему современная светская литература, старающаяся отображать на своих страницах духовный склад и физиономию русского народа, должна была задеть и быт нашего духовенства.

И вот в последние годы все чаще и чаще начинают появляться в светских журналах повести и рассказы, в которых с большей или меньшей полностью затрагиваются различные стороны быта и жизни нашего духовенства. Так постепенно накопилась целая литература по данному вопросу, представляющая самый разнокачественный и разноцветный материал. На основании его мы можем не только знакомиться с миром православно-русского духовенства, но и проследить историческую смену в нем одного поколения – отцов другим поколением – детей, – и сравнить их между собою.

Вот в романе г. Стахеева «Духа не угашайте» («Русский Вестник» 1896 г.) мы знакомимся с о. Максимом, священником хотя и старого, но далеко еще не отжившего типа. Его внутренний, духовный облик обрисовывается у автора такими задушевными чертами...

«Старея и ослабевая телом, о. Максим был бодр духом, характер его, как в дни молодости, так и теперь, был спокойный и ровный, и наклонность пошутить, сказать острое, безобидное для других слово и посмеяться – чаще всего над самим собою – по-прежнему не оставляла его.

«В дни молодости, по нестяжательности своей и неуменью хорошо устраивать житейские дела, он, будучи академиком, получил приход в отдаленном и бедном селе и пробыл там более десяти лет, пока не был замечен самим митрополитом Филаретом, признавшим его достойным перевода в Москву.

«У о. Максима домик небольшой, одноэтажный, в три окна на улицу. Тяжеловесная мебель красного дерева еще более стесняет маленькое помещение, однако чистота везде беспримерная, на полах коврики-дорожки, несколько отцветшие и пострадавшие от времени, на окнах тюлевые занавесы, в переднем углу, как быть следует, лампада перед образами и столик-угольник с полочками, заложенными книгами; перед диваном – большой круглый стол, покрытый вязаной белой скатертью; в растворенную дверь соседней комнаты видны тоже образа в углу и горящая лампада».

Вдовый сам, о. Максим приютил у себя и овдовевшую дочь с ее малыми детьми, которые наполняют дом шумом и гамом.

Интересы прихожан всегда находят в отзывчивом сердце о. Максима самый живой отклик. Но особенно влияние личности пастыря сказывается на охранении порядков семейственного быта. Когда в чьей-либо семье возникают нелады, ссоры, о. Максим является в роли посредника и миротворца.

Несколько сходными чертами, но с большей определенностью очерчен нравственный облик другого пастыря – о. Андрея, в повести г. Данилова: «По новому пути».

Эта повесть переносит читателя в один из захолустных городков нашей глухой провинции. Жизнь там идет без особенных потрясений, ровной полосой. Каждый шаг ее размерен, рассчитан. Правда, спокойное течение жизни иногда чем-нибудь возмущается и здесь, но резких отклонений от него никогда не бывает. Обыкновенно, среди такой жизни создаются характеры стойкие, убежденные, без разъедающего анализа и рефлексии, с твердыми, уверенными взглядами на мир, на людей и на отношения к ним. Слов нет, их миросозерцание не отличается сложностью. Их мысли не перелетают за границы тех интересов, которые волнуют местное, обывательское общество. На все они глядят очень просто, может быть, иногда даже чересчур просто. Но при всем том это натуры целостные, строгие к себе и другим, верующие глубоко и страстно, без той внутренней язвы, что называется сомнением.

Все это мы замечаем и в личности о. Андрея. «Это был не высокий, видный человек, еще не старый, хотя в длинной, темной его бороде была уже сильная проседь. В манерах его выражалось своеобразное достоинство, особенно когда он, выходя куда-нибудь, несколько в бок вскидывал голову, точно чтобы поправить длинные волосы, которые в свое время у него были очень хороши. Он говорил медленно, но очень звучно и ясно, точно стараясь овладеть всем вниманием того, к кому обращался, и благосклонный его взгляд бывал иногда так пристален, что от него неловко становилось. Он прошел суровую жизненную школу и много видал на своем веку».

Религиозное чувство в душе о. Андрея, по-видимому, и било ключом. «Когда он в первый раз в жизни должен был служить обедню, его за сутки трясла лихорадка при мысли об этом; он не спал ночь. Пред алтарем он стоял, дрожа и пламенея: слезы катились из его глаз от страха и радости, и он не замечал их».

Правда, это бурное клокотание религиозного чувства, охватившее на первых порах неземным восторгом всю душу о. Андрея, с течением времени как бы улеглось, приняло более спокойные формы и продолжало бить уже ровной струей из родника его сердца. Но «и потом иногда, при его последующем служении, воспоминание об этом первом мерцало перед ним не всегда достигаемым, таинственным счастьем».

Такой же целиной души поражает читателя и о. Феофил, одно из главных лиц романа Марка Басанина: «Новоселковское кладбище». Но если в характере о. Андрея более развита была религиозно-мистическая сторона, то все порывы о. Феофила ушли почти всецело на дело христианской, деятельной любви, на самое тесное, отеческое и искреннее общение с объектами этой любви. Схоронив жену и троих детей, о. Феофил долго грустил и печалился и не мог утешиться... «И только тогда успокоился, – Рассказывал он своему диакону, – когда смягчилось сердце мое и умудрился ум мой и я понял, что все люди добрые и братья мне, и дети все – мои дети». Детей же любил нежно и, не приласкав, не пройдет, бывало, мимо. Которого увидит в лохмотьях, того оденет; который голоден – накормит, а в карманах у него в подряснике всегда водились бублики и сласти для ребятишек. Доходы свои он распределял так: малую часть брал себе, сколько на прожитие потребно, а «остальные делил пополам. Половину клал в кружку для бедных, а другую всю раздавал без остатка, кому придется, кто попросит и сколько у него на тот раз случится»...

Очевидно, это был пастырь – не столько в духе и силе грозного Хоривского пророка, сколько в духе истинно Христовом, пастырь, доброе сердце которого, так сказать, все изливалось теплыми струями любви, сострадания и всепрощения. Это был пастырь, никогда не забывавший заветов своего Божественного Пастыреначальника, Который призывал к себе всех только голосом любви и кротости.

В своих отношениях к подчиненным о. Феофил настолько был нежен и деликатен, что за все время своего служения не позволил себе сделать даже легкого укора или замечания по адресу сослужащих ему низших членов причта. Но обаяние его нравственной личности для последних было так велико, что диакон Сила не находит «ни разума, ни красноречия, ни уменья, чтобы достойно повествовать о столь высоком предмете» в своем дневнике. «Все говорят, что Феофил был праведник, – пишет он, – что такого уже не нажить, и вообще все хвалили покойного. Да и как не хвалить? Воистину редкостный был человек и я, по своему малому разуму, не иначе, как за святого его почитаю»...

Может быть, несколько в пониженном отношении к идеалу, но с большей жизненной правдой, живостью и колоритностью и такими же мягкими, задушевными чертами, обрисовывается тип старого священника в очерке г. Соколова «После святок» («Русск. Обозр.», январь. 1897 г.).

Этот старец так сроднился с своими пастырскими обязанностями, так полюбил их, что они сделались для него родной стихией, в которой он чувствовал себя так же радостно, легко и правильно, как рыба в воде. Самый дом его сделался «домашнею церковью», где жизнь и порядки мало чем отличались от церковных.

Думается нам, что мы не нарушим общего тона указанных нами светлых образов сельского духовенства, взятых не из особенно далекого прошлого, если в ряду их поставим и образ о. Михаила, такими мягкими, ласкающими чертами обрисованного в рассказе Соловьева-Несмелова: «Будет и преизбудет».

Особенно трогательна в о. Михаиле нетребовательность в отношении жизненных благ и полное отсутствие у него того «скопидомства», которое любит чересчур заботливо заглядывать вперед и пугается призраками так называемых «черных дней». Это чувство у некоторых доходит до полной страсти и часто роднит их с типами «Плюшкинского пошиба». Здесь же мы наблюдаем редкую нестяжательность, соединенную с самой младенческой простотой и незлобием. Но рядом с этим нас поражает и пламенность веры о. Михаила, твердость его упований на волю и милость Божию.

«Не гневи Господа, мать, на всех Он на пропитание посылает нам, чего-чего, а хлеба-то хватает... Хоть и в мякинном селе, как зовут наше Демкино, послал мне Бог стоять на чреде пастырской, а ни одного дня еще не голодали; по праздникам и чай пьем». Едва сводя концы с концами, сам о. Михаил не отказывает в материальной помощи и нуждающимся из своих прихожан. Но присущая его натуре скромность кладет особую печать и на самую его благотворительность: ею о. Михаил не любит заниматься гласно. «Приди завтра, на рассвете, когда все еще спят, с мешком, – говорит он мужичку, который жаловался ему на «недохватки» в хозяйстве. Я тебе мучки дам, сам, слышишь, дам, только смотри, не бормочи об этом... а там что дальше, раскинем мыслью, трудись и все будет». Но нигде детски праведная душа, святая душа о. Михаила не сказалась с такой подкупающей искренностью, нигде она не проявилась с такой кристальной чистотой, как в том драматическом моменте его жизни, когда совершенно неожиданно открылась для него возможность перейти из «мякинного Демкина» в имение одного князя, на богатый приход.

«Премного благодарен, ваше сиятельство, – отвечал он князю. Чувствую, что в материальном отношении в Полтусове семье моей будет хорошо; но смущается дух мой, что для этих материальных благ брошу я прихожан моих, ведь большинство их мною крещены, подросли на моих глазах, бегая вот на этих улицах, мною венчаны, и стариков, которых теперь уже много, я захватил подростками, иных венчал, а сколько напутствовал в иную жизнь и проводил на погост, все это надо оставить и, знаю, все будут огорчены и в праве могут сказать: наш нестяжательный батюшка пошел искать стяжаний и лишних прибытков. Мы делились с ним последним, любя его, и он не оправдал нашу любовь. Смущается сердце мое!» Чтобы понять и оценить всю высоту и искренность чувства, побудившего о. Михаила отказаться от такого заманчивого предложения, как переход к князю, надобно знать и самому испытать гнет материальной необеспеченности, который давил прежде наше захолустное духовенство.

Но несмотря на свое незавидное положение в деревне, наши старинные сельские батюшки сохранили в своей душе самую теплую привязанность к своему тихому деревенскому углу. Город с его богатством, блеском и шумом не тянул их, а напротив ужасал и отталкивал своими поражающими контрастами.

«Господи, как страшно живут люди!» – вздыхал о. Иван, в Рассказе М. Сибиряка «Ранний батюшка», знакомясь с московскою жизнью. «Ему приходилось навещать и барские палаты, и купеческие хоромины, а главным образом, конечно, подвалы и чердаки, где ютилась столичная бедность, и где его духовная помощь была особенно нужна. Много он насмотрелся на своем веку на деревенскую бедность, но это было не то. Там, в деревне, оставалась какая-нибудь надежда впереди, а здесь не было даже завтрашнего дня... Каждый громадный московский дом начинал казаться о. Ивану каменным чудовищем, которое давило эту подвальную бедность своими богатыми этажами. Какие слезы он видел, какое горе, какую безысходную нужду! И это в каждом доме, на каждой улице. А больше всего старика удивляло то, что богатые люди относились к окружавшей их бедности совершенно безучастно».

Картина жизни духовенства старого времени была бы далеко неполной, если бы мы ограничились указанием одних только положительных типов. Бытовые и общественные условия, в которых приходилось жить нашему духовенству, отзывались на большинстве его представителей особенно неблагоприятным образом. Постоянная нужда своим гнетом душила в сельском батюшке самые благородные порывы и стремления. Отсутствие книг и каких бы то ни было образовательных средств в конец сметало из его головы и последние скудные познания, какие выносил он из семинарии. Сельский батюшка как-то необходимо, силой самых вещей затягивался в будничные интересы, впрягался в обычное крестьянское тягло и под влиянием соответственных условий жизни незаметно совершалось перерождение его в рядового мужика-крестьянина. Пастырские обязанности забывались, отодвигались на задний план. Вопросы пастырства многих даже совсем не волновали, по крайней мере меньше, чем состояние ожидаемого урожая.

Но эти типы являются отрицательными лишь в силу своей пассивности, полного равнодушия к идее и долгу своего сана. Они – самый естественный и понятный плод материальной приниженности духовенства. Но рядом с ними и на такой же почве вырабатывались другие, еще более отталкивающие типы. Эти, напротив, страдают излишней активностью. Перенося узкопрактический взгляд на свое служение, они очень активно эксплуатируют последнее, как единственный источник наживы. Таков напр. о. Роман Кратеров в очерке «Неизреченный свет». («Русское Богатство» 1902 г., май, июль).

Наставляя своего зятя, молодого священника, он советует ему «брать, брать и брать, сколько полагается, а не сколько дают», у него даже выработана особая система хождения по приходу в целях получить лишний рубль. «Толковый поп, рассуждает о. Кратеров, уж не пойдет из двора в двор по порядку, а после обедни, пока есть время до вечерни, постарается обойти все богатые дома, а прочие »таковские« отложит до следующего дня».

Само собою, при таком взгляде на пастырское служение, о призвании к нему не могло быть и речи. «У меня призвания нет», передразнивая, насмешливо и гневно повторяет слова своего сына о. Афанасий Крестовоздвиженский в повести А.В. Круглова: «Веселые похороны», и не требуется никакого призвания. Что еще выдумал? Поступишь – привыкнешь, вот тебе и призвание». Неудивительно после этого, что вся деятельность такого пастыря сводится к тому, что он «только и знает, что строится да увеличивает пашню. Наступит зима – скучает и спит целые дни».

Переходя к характеристике духовенства младшего поколения, как последнее изображается в той же светской литературе, мы видим, что черты, которыми обрисовываются здесь, как положительные, так и отрицательные типы, несколько иные.

Наше старинное духовенство вообще не отличалось подвижностью и широтою замысла в своих предприятиях. Если в рядах его встречались достойные пастыри, то они отдавались более созерцательной жизни. Это были – пастыри молитвенники, пастыри – постники, пастыри – ревнители церковных уставов и всей вообще церковной дисциплины; но редко, редко пастыри – устроители своих приходов, пастыри – организаторы. Правда, горевшие любовью Христовою, они не могли оставаться равнодушными к окружающей их нищете и невежеству. Их чуткое сердце горячо отзывалось на каждую слезу чужого горя и нужды... Но вследствие непредприимчивости, иногда излишней робости и полного отсутствия широкой инициативы, такие пастыри – светильники не умели огнем своего сердца зажечь того доброго пожара, который охватил бы всю общину, весь приход и вызвал бы не только личную благотворительность самого пастыря, но и силу более могучую – благотворительность общественную. Не редко батюшка не только был далек от всякого намерения «стричь волну со своих овец», но и сам весь издерживался на окружающую бедноту... однако благосостояние его прихожан не улучшалось (по пословице: «шилом моря не нагреешь») и вокруг него не создавалось тесного кружка благотворителей. Мы умиляемся добросердечием нестяжательного батюшки, – но живой, широкой картины подъема всех жизненных сил прихода мы у него не наблюдаем.

Напротив, лучшие представители младшего поколения духовенства не ограничиваются тем, что только сами излучиваются в подвигах христианской любви и милосердия. Они стараются стать во главе целого движения, стараются и других поднять на великое дело христианской помощи, являясь таким образом организаторами общественной благотворительности в широком смысле этого слова. В таком-именно положении рисуется перед нами тип молодого батюшки в рассказе г-жи Нелидовой: «На ряску». («Мир Божий», 1901 г., ноябрь).

Настал голод. Одновременно с ним развивается страшная повальная болезнь. «Половину села перебрал тяжелый недуг. Хворали и старые, и молодые, и болезнь затягивалась надолго». Тоскливо и жутко чувствовалось на селе. Повсюду развертывались картины вопиющей нужды и беспомощности.

«Тяжелый смрадный запах наполнял воздух изб, топить было нечем, поэтому тепло старательно сберегалось, и каждая щелка, в которую мог проникнуть воздух, тщательно затыкалась тряпьем и соломой. Больные, ноющие члены не выносили стужи, и каждый, кто мог еще карабкаться, забирался на печку и почти не слезал с нее. Тихие, едва слышные стоны неслись сверху».

В такие минуты общего уныния и упадка духа дорог бывает человек, который своей бодростью и энергией всюду вносит оживление, поднимает в окружающих надежду и так или иначе старается облегчить их горькую участь.

Таким-то общим утешителем и другом всех обездоленных является здесь о. Николай. Страдания несчастных глубоко трогают его нежную, любящую душу. Но он не ограничивается только личной благотворительностью. Он пишет письмо за письмом ко власть имущим. Много раз уже просил он помочь голодающему населению, облегчить его все возрастающие страдания и не дать погибнуть старикам, молодым и детям от голода и болезней... «Тяжело пастырю видеть, как гибнет стадо его», – взывал о. Николай к сердцу людей обеспеченных...

И этот страстный призыв к милосердию не остался без ответа. Добрые люди отозвались на крик исстрадавшейся души... В селе была открыта столовая и... картина резко изменилась. «Ребятишки повеселели и порозовели»... Все чувствовали, что беда минуется, проходит...

В этой картинке, не выдуманной автором в своем кабинете, а вырванной прямо из жизни, пастырь Церкви является посильным отобразом Того, Кто звал к себе всех труждающихся и обремененных, обещая успокоить их. (Мф. 11:28, 29).

С таким же богатым запасом в душе, но не одних «теплых слов», а и деятельной любви, выступает пред нами другой пастырь – о. Лука, действующее лицо в повести Гусева: «Первые шаги». Когда судьба занесла его в деревенскую глушь, то «здесь среди крестьян, он увидал нужду, готовую умереть со вздохом, узнал такую холодную, голодную нищету, которая привела его в ужас, в трепет. Он скоро постиг все недостатки и недочеты деревенской жизни, всю дикость и заброшенность мужичьего существования».

Живая народная нужда крепко захватила любящее сердце доброго пастыря. Он не мог «ограничиться ролью наставника и проповедника, – ему всюду хотелось принести непосредственную, практическую пользу. Ему и бедноте хотелось помочь, и всякой иной отсталости и заброшенности мужичьей»...

И действительно: он сделался для своих прихожан пастырем-другом, пастырем-отцом, около которого всем было светло и тепло. Это был поистине «светильник, светяй и горяй».

К числу таких же положительных типов из среды нового, молодого духовенства относятся и личность о. Доброклонского в Рассказе Елеонского «Ссора» («Журн. для всех» 1900 г., сент. – окт.), и личность другого скромного захолустного батюшки в очерке М. Сибиряка «Неразвязанный грех». Все это – самоотверженные деятели деревни, пастыри, на самом деле правящие своим стадом и полагающие за него не только молитву, но и душу свою.

Рядом с такими народными пастырями светская беллетристика указывает нам и на другие, уже отрицательные, типы молодого духовенства... Это батюшки – аристократы, усвоившие себе светские привычки жизни и перенесшие даже в свой семейный быт тон и вкусы модного света. Таков напр. о. законоучитель одного столичного института в упомянутом нами рассказе М. Сибиряка: «Ранний батюшка».

Сравнивая теперь поколение «отцов» с поколением «детей», насколько жизнь тех и других отразилась в нашей светской литературе, мы замечаем, что в среде нашего духовенства нарождаются новые типы пастырей, которые из тесных рамок собственно богослужебной практики все более и более выступают в широкий круг общественно-приходского делания. Нарождению таких типов, конечно, порадуются все, кому дороги интересы Православной Церкви – этого живого тела, мощного и крепкого взаимодействием своих членов, и нам думается: такие батюшки наиболее отвечают церковно-народному идеалу православного пастыря и ближе других напоминают нам высочайший образец единственного Доброго Пастыря – Христа. Невольно вспоминаются здесь прочувствованные слова одного ревнителя деятельной любви, сорвавшиеся недавно по печальному поводу с его наболевшего, христианского сердца...

«Вот из конца в конец, пишет он, ходит по Палестине Некто... Не знает Он устали, – сегодня здесь, завтра – там. Утром – у Расслабленного, вечером – у немого... Здесь прозрел слепой, там хромому возвращены ноги... Вслед за Ним слезы благодарности и шипение злобы... Но вот ночь... и Этого, так неутомимо работавшего целый день, мы видим где-нибудь на горе... И Он как бы летит на небо, туда устремлены Его очи... Там Его сердце... и скорбь мировая гнетет Его и, коленопреклоненный, Он ночи беседует с Отцом Своим. А не нам ли оставил Этот чудный Целитель, Благотворитель, Молитвенник великий образ, чтобы последовали стопам Его?»... И, действительно, пастыри должны немедля вступить на этот тяжелый, крестоносный путь служения своей пастве, и идти по нему, взирая на пример «Начальника веры и совершителя Иисуса»... Тогда только между пастырем и пасомыми может навсегда сохраниться живая и прочная связь.

А современным положением вещей для такого поворота в деятельности нашего духовенства создается самый благоприятный момент.

Новое, знаменательное слово, недавно раздавшееся с высоты Царского престола, твердо намечая дальнейший ход внутреннего, гражданского благоустройства русской земли, призывает пастырей Церкви к участью в нем чрез влияние не только на духовную, но и на общественную жизнь их паствы, и это доверие Царя к духовенству, так ясно выразившееся в последнем манифесте, несомненно имеет за собой глубокие исторические основания. Оно является вполне заслуженным той тысячелетнею бескорыстною преданностью, которую на протяжении всей русской истории всегда проявляло наше православное духовенство к святым заветам родного народа.

Способ этого участия указан здесь же: Государь повелевает «поставить задачею дальнейшего упорядочения местного быта сближение общественного управления с деятельностью приходских попечительств при православных церквах там, где это представится возможным».

«В этих словах манифеста, – справедливо замечает Церковный Вестник, – начертана целая программа преобразования местного общественного управления на началах истинно-православных и русских. Доселе деятельность приходских попечительств простиралась исключительно на свой приход, составлявший только часть гражданской общественной единицы, напр. волости. Чтобы «сблизить общественное управление с деятельностью приходских попечительств», потребуется прежде всего сблизить границы гражданского и церковно-приходского общества. А так как в приходе священник – наиболее влиятельное лицо, он же состоит непременным членом, а часто и председателем приходского попечительства, то его влияние на общественные дела прихода несомненно скажется ощутительным и благотворным образом. В самом деле возможно ли будет тогда столь теперь обычное замещение общественных должностей неблагонадежными лицами или продажа деревенским кулакам подворных участков и т. п.?

Под влиянием духовных пастырей такие нежелательные явления в общественной жизни крестьян постепенно прекратятся, самая близость церкви, под крылом которой будут происходить общественные собрания, удержит от бесчинств и пьянства, без которых не обходилось обыкновенно ни одно такое собрание. В то же время и чисто церковная жизнь прихода пойдет тогда, нужно надеяться, более усиленным темпом. Теперь приход ведает очень несложные дела, в роде выбора старосты, сборов на церковь и проч.; члены прихода, принадлежащие иногда к разным волостям, естественно тянут в разные стороны, встречаются между собою только в церкви за богослужением, у них не может создаться общности в действиях.

Не потому ли и приходские попечительства в большинстве доселе не проявляли плодотворной деятельности? Когда эта искусственно созданная отчужденность сгладится, – приход, во главе с своим пастырем, будет дружно работать для улучшения как духовной, так и материальной своей жизни».

Будем надеяться, что это не останется только светлой, хорошей мечтой. Хочется верить, что наше православно-русское духовенство, всегда так живо откликавшееся на призывы, шедшие с высоты престола царского, останется верным себе и в настоящий раз. Оно, крепче других сохранившее в себе православные стремления и упования, щедро поделится богатством своей энергии и верующей души с русским народом и пойдет вперед, по указанному ему направлению «без страха и сомнений», пойдет «на подвиг доблестный, святой»...

"Вот Царская речь прозвучала, –

И все встрепенувшись воспрянули мы,

Почуяв благое начало».

Да! «Приближается утро», – скажем мы словами пророка Исаии (21:12), и от современного духовенства немало зависит теперь, чтобы это доброе утро разгорелось в ясный, спокойно сияющий день.

Момент переживается ответственный и великий. Если раньше, часто самые горячие и искренние порывы чистого идеализма охлаждались у «отцов» (т. е. старшого поколения нашего духовенства) от столкновения с суровой действительностью, то для «детей» теперь открывается широкое поле ничем нестесняемой, свободной деятельности на пользу духовного и общественного благоустройства нашей дорогой родины. А потому особенно горячо хочется пожелать им:

«Бог вам в помощь, Христовы работнички!

Глубже вам вспахивать пашеньку черную,

Шире косой размахнуться проворною, –

Будет большой урожай.

О, помощь испошли Ты, Господи, и здесь Свою!

Зерно благослови,

Что сеет сеятель, исполненный любви».

Великое испытание. Различие в психологии противников. Подъем и проявления патриотизма. Благодетельный перелом в жизни общества. Пророчество преп. Серафима. Христос воскресе. Гибель «Петропавловска». Память о Макарове. А. Н. Куропаткин. «Варяг» и «Кореец». Бой под «Тюренченом». Образ отважного пастыря. Миссия многострадальной России. Сказка-греза.

Настал день Божьего испытания для русской земли», – так взглянул на грозные события Дальнего Востока один наш отечественный святитель, а за ним и все серьезные истиннорусские люди... Несомненно, так взглянет на них всякий, кто пожелает уяснить себе не случайный, а вечный, исторический смысл бранной встречи Православной России с языческой Японией на водах и берегах Тихого океана, огласившегося сейчас громом оглушительной канонады...

Да, Русь стоит теперь перед великим испытанием, перед великой задачей...

Там, на отдаленной окраине нашего государства сошлись и ударились грудь не просто два врага, не только две державы, воюющие из-за захвата... Ныне, там Русь святая, носительница заветов Спасителя, страна невечернего света Христова, лицом к лицу встретилась со страною языческой тьмы – Японией, которая дерзновенно называет себя «страною Восходящего Солнца» и имеет право на эту кличку разве только потому, что действительно хочет озарить весь мир кровавым пламенем раздоров и войны...

И мы глубоко верим, что «Владеющий царством человеческим» (Дан. 4:22) не для того поставил свою Избранницу пред великим испытанием, чтобы померк ее свет, чтобы дрогнула в ее руках священная хоругвь христианская. Нет, не с целью уронить и унизить, а чтобы поднять Русь на высоту славы судил Господь ей вступить в кровавый поединок с бесчестным народом.

В этом испытании русская земля встанет перед врагом во весь свой «могутный» рост и перед всем светом обнаружит не столько, может быть, силу своего оружия, сколько великую силу души... Она не только внушительно скажет врагу словами своего же родного сибиряка – поэта:

Всем отмеряю

Русской меркою:

Не замай меня –

Исковеркаю...

Нет!!!

Она покажет, что

«На тех полях, где льются воды

Днепра и Волги, и Оки

Живет народ непобежденный,

Смиривший множество врагов.

Всегда пред Господом смиренный,

Хранящий дух своих отцов,

что русский человек, претворив в плоть и кровь жизненные соки западной цивилизации, наперед отбросил всю гниль ее, а все здоровое предохранил от разложения «солью» истинного христианства, и тогда всем станет ясно, откуда столько непочатой силы таится в потомках «того Микулы Селяниновича в армяке и лаптях с сохою, при виде которого сам великий витязь Святогор сознался, что ему наступила пора уходить со сцены и уступить свое место, свой период этому миролюбивому титану – пахарю».

Еще война не разгорелась в необъятный пожар и обожгла пока только небольшой край нашего отечества... Еще русский человек не успел развернуться во всю ширь своей физической и нравственной мощи, – а уже из первых столкновений видно, каким благородным рыцарем выступает на брань русский народ и, напротив, как жалок, низок и темен его бесчестный противник...

Под мраком ночи, под покровом хитрой лжи и коварства приближался японец к русским судам, чтобы нанести воровской удар тем, которые только что накануне доверчиво принимали у себя, как добрых людей, японских шпионом.

Как сразу здесь обнаружилось различие двух совершенно несравнимых психологий: с одной стороны, пред нами – душа народа рыцарски благородного и открытого, твердо усвоившего себе урок своего древнего витязя Святослава, который всегда предупреждал врага о своем походе кратким: «иду на вас», – с другой – душа народа дикого и низкого, не разбирающегося в средствах...

Да, очевидно, под разными культурами росли и воспитывались эти народы, и багровый пламень «Восходящего Солнца» составляет полную противоположность тому чистому, ясному «невечернему свету», который разливает по вселенной другое Солнце, «Солнце правды – Христос Бог Наш».

Однако, в своих коварных, победных замыслах японец жестоко разочаровался... Удар, направленный воровской рукой, не смог сразить вконец могучего колосса. Как меч, ударившись в гранитную твердыню, извлекает лишь из нее целый сноп мелких искр, фонтан огненных брызг, не причиняя ей никакого вреда, – так и удар японцев отскочил от могучей русской груди, лишь зажегши ее еще более сильным огнем любви к родине... Пробудилось громадное народное тело. Живее побежала по всем ее каналам горячая кровь и вся русская земля, от Царя до последнего нищего, на всем своем громадном протяжении от океана до океана, объединилась и исполнилась одним великим святым чувством.

Грянул гром и тут же с высоты державного престола раздался «Царев клич»... И вся Русь услышала его и, всегда послушная царскому слову,

... от Перми до Тавриды,

От Финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая

Стальной щетиною сверкая,

уж встала, как один человек, встала сильная, могучая, грозная для врагов, и голоса всех сынов ее единодушно слились в общей молитве и победной песни:

«С нами Бог, разумейте язы́цы и покоряйтеся, яко с нами Бог», – слышалось и слышится теперь по всей России. Да! С нами Бог, и если не в оружии нашем, то в нашей вере, обаятельной, непобедимой силе, которой должны покориться сердца язычников...

Царелюбивая Русь всколыхнулась, и тотчас к подножию державного трона со всех сторон широкой рекой потекли пожертвования и выражения верноподданнических чувств.

С обычной чуткостью истинно-христианского сердца первым откликнулся первосвятитель Русской Церкви митрополит Антоний. Как бы ревнуя древнерусским иерархам, он послал в благословение на брань Державному Хозяину Русской Земли икону св. Благоверного Князя Александра-Невского, а вместе с нею и свое, исполненное силы, владычнее слово.

Вот подлинный текст этого краткого, но сильного письма, отселе сделавшегося знаменательным, историческим фактом.

Всемилостивейший Государь.

В светлые дни Рождества Христова я приветствовал Ваше Величество с праздником мира и Божьего к людям благоволения, выражая уверенность в сохранении мира.

Христианскому сердцу свойственно желание мира, нечестивый же язычник не знает такого чувства. И вот вероломный японец дерзнул поднять знамя брани против русского народа. Дрогнула негодованием Русь Святая. Как волны моря пронеслась по ней весть боевая. Умеет Русь мир хранить, но умеет и врага отразить. Грудью крепкою станет она вся, как один человек, за Царя своего, за Церковь свою Святую и за Отчизну дорогую. Видела она времена самозванщины и лихолетья, пережила напор шведов и натиск наполеоновских войн. Но Господь был ее споборником и крепким защитником. Враги рассеялись как дым. А Русь Святая из браней вышла в блеске величия, возросла, расширилась по лицу земли, и стала крепкая, сильная, могучая, непобедимая. С нами Бог, разумейте язы́цы и покоряйтеся, яко с нами Бог.

Дерзай Государь.

Кто Бог велий, яко Бог наш. Молитва наша за Тебя усердная, преданность наша Тебе крепкая. Будем молиться неустанно, но сумеем, как нужно будет, и умереть за Веру, за Тебя и Отечество. Располагай нами и имуществом нашим. Нужно будет – церкви и монастыри вынесут драгоценные украшения святынь своих на алтарь Отечества. Поборника имеем Христа Господа и молитвенно воспеваем: Дерзайте людие Божии: ибо Той победит враги, яко всесилен. Аминь.

Тебе, Государь, как державному Вождю всероссийского Христолюбивого победоносного воинства, от Александро-Невской Лавры препровождаю в благословение икону святого витязя Русской земли, благоверного Александра Невского, да споборает Он Тебе в брани с нечестивым врагом, и всему Российскому воинству. Икона освящена на раке мощей святого.

Благослови Тебя Господь.

Храни Тебя Господь,

Дорогого нам Царя нашего.

Вашего Императорского Величества всепреданнейший слуга и богомолец

Антоний, митрополит С.-Петербургский.

1904. Янв. 28.

Очевидно, не холодная мысль, а огонь пламенной веры водил здесь рукою святителя и не просто «чернилами и тростью», а кровью сердца писал Владыка свое послание, от которого веет чем-то пророческим и вдохновенным.

На этом письме Его Императорское Величество благоволил начертать:

"Искренно благодарю Вас, владыко, и разрешаю напечатать копию письма Вашего. Особенно тронут иконою».

Державное «сердце Царево», таким образом, по достоинству поняло и оценило высокоавторитетное, сильное слово, раздавшееся с высоты Первосвятительской кафедры.

Но слово это не было одиноким. Вскоре такое-же всеподданнейшее письмо повергает к трону Государя Императора и Архипастырь Москвы Белокаменной, – этой первопрестольной, несколько раз крещенной боевым огнем, русской столицы.

И затем, со всех концов русской земли, от всех обществ и сословий понеслись выражения готовности положить на алтарь Отечества все: и труд, и живот, и имущество.

«Народ русский! одушевленно восклицает епископ Можайский Парфений во время молебна о ниспослании победы русскому оружию. Из стен-ли священного Кремля вопрошать тебя, может-ли что быть для тебя дороже твоего святого отечества? Каждая пядь земли Русской куплена ценой крови предков наших, отцев, братьев. Костями их засеяна она, кровью полита.

Настало время пред всем светом показать, как дороги для нас Царь, Вера Православная и Русь святая. Пусть весь мир увидит, что для блага России готовы мы все пожертвовать: труд, имущество и жизнь отдать до последней капли крови».

Последние слова можайского владыки выражают чувство, общее всем истиннорусским людям, и, наблюдая теперь яркие, сильные проявления его, невольно приходишь к убеждению, что все в мире Промыслительною Десницею Божиею направляется к лучшему, что «Содержащий в Своих руках судьбы царств и народов» послал настоящее испытание для блага России, для ее внутреннего освежения и внешнего роста.

Замутился в последние дни, раньше чистый, дух русского народа. Западные ветры вместе с добрым зерном занесли на нашу ниву много и плевел. Не все были в силах здоровым, непосредственным чутьем разобраться в наносных семенах, отвеять мякину от чистых, золотых зерен истинного знания. Заметно, в сознании некоторых стали колебаться русские устои; «пасынки России» гордо подняли голову; появилось чувство нравственного безразличия и духовной вялости. Что-то нехорошее, больное и удушливое, как осенний туман, медленно расползалось над русским, особенно интеллигентным обществом.

Замечательную по характеристике картину русской жизни встречаем мы в одном новогоднем церковном слове, в котором одушевленный проповедник, в виду давно уже залегшей тучи на Дальнем Востоке, старается ответить на вопрос: в каком нравственном всеоружии мы можем встретить испытания, если Господь пошлет их России? Прочны ли наши нравственные силы и крепок ли дух? «Целое наводнение идей и фактов в области духовно-нравственной, – восклицает оратор, – пережили мы за последние десятилетия, а в результате: усталость духа и уныние, беспочвенность и духовная беспомощность! Худые нравственные соки как бы просочились до самого дна русской жизни, и видим мы в изображении печати: брожение религиозной мысли, в народе мужицкий нигилизм, грубый и беспощадный, босячество и отвратительное хулиганство, пьянство, разврат, дурные болезни, падение семьи, растущую эпидемию дерзостей, грабежей, уличных оскорблений, необъяснимых убийств. Среда дает своих прорицателей, новых пророков Ваала и бесстыдной Астарты, и вот, пред нами в книгах современных писателей проповедь, что не нужно бояться греха, что разнузданный босяк – господин положения и даже обновитель общественности; пред нами идеализация разврата и преступления и возведение порока в признак сверхчеловечности. Ко всему этому широко разлитое всюду недовольство, праздность, мотовство, тунеядство, попрошайничество и обнищание, волнения рабочих, политическое брожение в инородцах, революционная и сепаратистическая пропаганда, убийства и кровавые покушения на представителей власти. Молодое поколение – носитель надежд будущего... Но оно измельчало даже в своих волнениях и беспорядках, обратившихся в какую-то дикую моду и пагубное поветрие; оно оторвано от национального самосознания, оторвано от преданий веры. Из молодых людей, получивших высшее образование, ныне уже выходят босяки и хулиганы. Сам министр просвещения еще так недавно подтвердил факт падения дисциплины и воспитания даже в среде детей на гимназической скамье...

Да! Много язв в нашем народном организме. Но здоровый организм, пока он здоров, выталкивает из себя все инородное и вредоносное, заживляет и затягивает раны, и часто самые раны эти и наружные сыпи служат признаком, что наружу выходят дурные соки, исцеляя и оздоровляя внутреннюю жизнь тела.

И не одни притом отрицательные явления мы видим в жизни; ведь часто переполнены наши храмы, ведь не редки примеры честности и героизма, ведь не замолкло твердое и разумное слово, ведь не иссякла вода в источниках народного духа, ведь не исчезли люди, любящие родину! Примкнуть нужно к этим положительным течениям веры, чести и правды; они живы, они целы в русской жизни! И тогда живою стеною богатырей духа, как в оны древние дни около Киева, окружим мы землю русскую неизмеримо крепче стены Китая; и если придут на нас дни испытаний, то даст нам Господь хребет несчастных и неверных супостатов, победим мы этот язык, бесстуден лицом, по выражению свящ. писания, одним путем они придут на православную Россию и седмью путями побегут из нее.

Слуги царевы! Народ Божий! Сыны России! К бодрой вере, к одушевленному труду, исполненному надежды, к подвигам горячей любви к родине, к подвигам долга и чести и бескорыстной службы России, службы до самозабвения и самоотвержения призывает вас день нового грядущего года, загорающийся ныне в мутных и зловещих облаках. Облако часто прошумит, погрозить и пройдет мимо; но и вылившееся в грозе военной и бранной бури пусть не заставит нас опустить руки»...

Однако облако, как видим, не прошло... Оно сгустилось в грозовую тучу... Гром грянул... и, не забывший еще, слава Богу, до конца святых заветов старины, русский народ перекрестился... Мудрая, внимательно подглядевшая народную черту, пословица, таким образом, оправдалась...

И смотрите, как сразу изменилась картина! Смотрите, сколько бодрости, силы и мощи сразу же обнаружил русский народ! Как живо стряхнул он с себя беспечность, равнодушие и лень!.. Такой резкий переход от одного состояния к другому замечается только в природе, когда после жары и удушья вдруг пронесется гроза...

Ярко и сильно выясняет возрождающее значение настоящей войны преосвященный Волынский Антоний в своем полном художественных образов слове...

«Да, грянул гром, говорит м. пр. этот святитель, – началась буря, но все же не скорбное, а напротив, торжественное настроение духа переживает ныне русская земля.

Отныне, как и во время прежних подобных событий, уже нет в России ни барина, ни простолюдина, ни богача, ни бедного, но есть только русский православный народ. Как осенний иней под лучами утреннего солнца, исчез сегодня тот мерзкий и постыдный космополитизм, то презрительно-равнодушное, а иногда и прямо враждебное отношение к нашей великой и священной родине, которым сквернили себя самих, свои уста и свои души многие недостойные и неблагодарные сыны отцов, отстаивавших родную землю потом и кровью.

Проснулась Русь, великая и святая, подняли голову лучшие сыны ее, дотоле смиренно переносившие глумление нечестивцев. Но и эти последние, как грязную одежду сразу отбросили от себя навеянное от западных растлителей нашей жизни и притворно надетое на себя обличие нигилизма.

Теперь все мы, старые и малые, ученые и простые, знатные и безродные, поняли, почувствовали, что у нас есть отечество, есть Бог, есть Спаситель Христос, есть Царь, заключающий нас всех в своем сердце, есть самоотверженное воинство, устремившееся по Его мановению, за десять тысяч верст, в страну неведомую и ради послушания Ему вверившее себя коварной морской стихии, на которой одна вражеская бомба может уничтожить тысячи жизней.

И наши воины, пролившие свою молодую кровь, явились уже славнейшими победителями для своей родины, убив в ней тот антихристов дух – дух нравственного разложения, дух кощунственного безразличия к добру и злу, к отчизне и к врагам ее, который, как египетская тьма, как скверный смрадный туман, начал распространяться среди русского общества за последнее десятилетие и еще раньше.

Да будет же благословенна христианская кровь, которую добровольно отдало русское воинство за нравственное обновление своего отечества! Блаженны воды морские, принявшие в свои глубокие недра тела наших просветителей – воинов русских! Дорога утрата, но обилен ее плод! Высокая цена, но бесценна купленная за нее духовная жемчужина!

Теперь все мы – одна семья, один народ, один дух, одно молитвенное кадило.

Поэтому подобно древнему Израилю, вразумлявшемуся Божественными посещениями и с раскаянием возвращавшемуся к забытому Закону Божию, принесем и мы покаяние в своем изменчески-равнодушном отношении к нашей Богопреданной вере и к нашей священной земле.

Не даром наша Русь зовется святой и православной... Не «всуе» украсилась она крестами Божьих храмов, которые, являясь показателями ее веры в Промысл Божий, в тоже время,

«Как маяки в пустыне водной –

Христовой истины столпы –

Роняют смело свет свободный

В хаос ничтожества и тьмы».

Чувствуя над собой руку Промысла Божия, Русь смиренно склонила осененную лучами веры главу пред выпавшим ей жребием и мужественно пойдет теперь тем путем брани, который предуказан ей Господом, не переставая молитвенно взывать: «Стопы моя направи по словеси Твоему». А мы все, ее сыны, должны всячески поддерживать в себе то напряжение, тот подъем духа, который трепетной, освежающей волной тревоги пробежал недавно по сердцу каждого истиннорусского человека. Мы сразу почувствовали прилив новых сил, как бы помолодели. И, дай Бог, чтобы эта молодость, эта крепость веры у нас сохранилась навсегда, взамен той нравственной дряблости и неустойчивости, которой мы страдали доселе...

«Война тем хороша, что подымает общий дух народный», – справедливо заметил один наш русский талантливый писатель. Это бедствие, действительно, похоже на наводнение Нила: оно в конце концов благодетельно. Наплыв энергии оплодотворяет почву обыденного труда, проникает во все поступки, по-видимому, далекие от войны. Война от каждого вообще требует повышенной жизнедеятельности. Если ты – пахарь, то ты должен сильнее теперь налегать на плуг, глубже «вспахивать пашенку черную, шире косой размахнуться проворною», – так как хлеб – сила страны. Если ты священник, купец, учитель, писатель, то помни, что во время войны и промыслы, и торговля, и религиозное чувство, и жизнь школы, и управление, и, наконец, самая мысль страны, должны быть повышены и все это должно дышать и работать ускоренным темпом. Поглядите, когда человек борется, как усиленно бьется сердце, как быстро дышат легкие: причина этого та, что напряженная мускулатура тратит больше обыкновенного и нужен быстрый приток к тканям крови и кислорода. Истинная любовь к отечеству, патриотизм выражается, конечно, не только в восторженных криках, в шумных манифестациях, а прежде всего в повышенной энергии, в повышенном труде на пользу процветания родины.

Война – бич Божий... Но ведь и провинившегося ребенка наказывает мать для исправления. К такому же исправлению должна послужить и война. Острая боль ее встряхивает все тело народное, приводя в действие и очищая все ее органы и части...

Если мы так отнесемся к посланному Богом испытанию, то война надолго останется для нас началом общего подъема жизни, родником долгих и благотворных волнений, которые смоют с русской души всю наносную грязь. А св. Русь, богатая верой, мужеством и энергией, страшна для врагов: она выйдет несомненной победительницей и из этого рокового столкновения с языческим народом, если вера, – главный рычаг всякой силы, не оскудеет в ней. Давно провозглашена истина: «сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1Ин. 5:4). «Верою побеждали царства, творили правду, получали обетования, заграждали уста львов, угашали силу огня, избегали острия меча, укреплялись от немощи, были крепки на войне, прогоняли полки чужих» (Евр. 12:33, 34).

Являясь могучей, непобедимой силой, вера вдохнет даже в самую войну «дух животворящий», сделав ее откровением не злобы, а «Света» для язычников.

Правда, более уже 40 лет благовествует в Японии Христа самоотверженный апостол веры, преосвященный Николай, и дело его здесь небезплодно; 30.000 японцев присоединены им к Христову стаду. Но все-же обаяние и великое значение христианского Света пока мало знакомо японцам: они не встречали еще лицом к лицу целого народа, вскормленного и вспоенного на заветах истинного «Солнца правды».

Дай-же Бог, чтобы из настоящего, хотя и враждебного столкновения с русским народом, японцы убедились, сколько силы, мужества, благородства и смирения вливает христианство в душу истинных носителей веры Христовой! А убедившись в этом, «да обратятся они к Богу мира и любящему создание свое!» Мы-же, следуя примеру Спасителя, с Голгофского креста возносившего молитву за своих мучителей, будем непрестанно молитвенно взывать ко Господу: «Поели руку Твою свыше, Господи, и оною коснися сердец врагов наших».

Нам хочется заключить свое слово пророческим изречением, которое приписывается преподобному Серафиму Саровскому...

– «Не то диво, радость моя, говорил старец, что начальники пошли к мельнице, да не дошли, а вот будет диво, так диво, когда от Дивеева-то в Саров крестный ход пойдет, а народу-то, что колосьев в поле. Вот это будет диво! А вскоре после того тяжелая для России война будет и Царь пойдет на войну, и Я с Ним, и мы Англии кафтан-то, радость моя, и раздерем».

Как хочется поверить и приложить это пророческое изречение к настоящей войне! Несомненно, однако одно: дух Серафимов веет над нашей христолюбивой ратью, – и потому нашему хвастливому врагу особенно надо бы помнить слова древнего, ветхозаветного мудреца: «не хвалися, скорый воин, подпоясываяся, а хвалися распоясываяся».

***

По всей Руси святой разливается теперь победная песнь христианская: «Христос Воскресе»... Раздалась она, конечно, и на неприступных твердынях Порт-Артура... Но не среди благоговейной тишины, а под гром канонады распевают ее наши русские солдаты... Однако, да не смущается их сердце... Напротив, пусть эта священная песнь зажигает в каждой душе веру в то, что мы будем торжествовать если не победу русского оружия, то свое нравственное воскресение, победу над собственным только что начавшимся было разложением духа, которое рука Промысла так благовременно остановила теперь... Будем торжествовать, даст Бог, и откровение «Света» сидящим «во тьме и сени смертней» язычникам-японцам, страна которых действительно увидит тогда над собою восход Истинного Солнца.

Внимание всей России с тревожной страстностью приковалось и, может быть, надолго, к Дальнему Востоку. На нем сосредоточены теперь думы правительства, заботы всех государственных людей... Туда несутся, как синие струйки кадильного дыма, и молитвы Церкви, а с ней и всего православно-русского народа. К нему же, к Дальнему Востоку, обращены с тревогой очи тех, кто проводил на войну брата, мужа, сына или вообще кого-нибудь из родных и знакомых.

Все с трепетом ждут вестей с востока, где

«...лютой пылая враждой,

Два племени разных сошлися на бой».

Миллионы незримых кровных нитей протянулись теперь и, точно телеграфные проволоки, соединяют Порт-Артур, Харбин, Мукден с сердцем России... И с беспокойной думой, с тревожным ожиданием следит русская земля за тем, как ее герои-сыны отстаивают свою родину. Не наемные войска там бьются, а наша «плоть и кровь».

Поэтому-то развертывающиеся события возбуждают в каждом из нас не холодное чувство бесстрастного созерцателя, а горячую волну тревоги как за судьбы всей России, так и за жизнь отдельных бойцов ее.

«Светает... Не в силах тоски превозмочь,

Заснуть я не мог в эту бурную ночь,

Чрез реки и горы, и степи простор

К вам, братья, прикован мой взор.

Что с вами? Дрожите ли вы под дождем

В убогой палатке, прикрывшись плащом.

Вы стонете-ль в ранах, томитесь в плену,

Иль пали в бою за родную страну,

И жизнь отлетела от лиц дорогих,

И голос ваш милый на веки затих...»

Таким настроением, такой тревогой и думами живет сейчас каждая истинно русская душа...

И по нежным, чувствительным нитям этой незримой, таинственной сети, что приблизила к нам Дальний Восток, каждый выстрел, подкашивающий нашего бойца, передается и мучительной болью отзывается то в той, то в другой русской семье. И

«Уста несчастных матерей

Сквозь сон твердят слова молитвы

За их любимых сыновей,

Погибших жертвой грозной битвы».

Но есть потери, от которых вздрагивает вся страна и, объединяясь в общую семью, единодушно проливает слезы и молитву по почившем герое. Такой потерей является гибель адмирала Макарова, около имени которого как-то все мы чувствуем себя родными друг другу. Картина гибели со всем многочисленным экипажем броненосца «Петропавловск», на котором развевался адмиральский флаг, более подробно и живо передается в корреспонденции «Нового Времени». В ней корреспондент из Ляояна от 1 апреля сообщает: «В первую ночь на Пасху ожидалось по слухам, переданным нам китайцами, нападение двенадцати брандеров, я отправился в Артур на Золотую Гору и дежурил четыре ночи.

Пасха прошла спокойно. Тридцатого Макаров с эскадрой и четырнадцатью миноносцами выходил в море. В ночь на тридцать первое, в сильный ветер, восемь наших миноносцев ушли на разведки. Ночь была темная, дул порывистый ветер. Прожекторы пытливо освещали рейд во всех направлениях. В одиннадцать часов слышно было в море семь выстрелов. Ничего не видно. На Рассвете заметили шесть миноносцев, вытянувшихся в линию, которые стреляли. Один на полных порах шел в гавань; другой, крайний, сильно парил и шел медленно. Расстояние миноносцев от берега верст восемь. Различить наших трудно; видны были только выстрелы и падение снарядов в воду. Паривший миноносец все время продолжал стрелять. Четыре средних стали стягиваться и сосредоточили огонь на этом парившем миноносце. Довольно меткий огонь последнего держал их на Расстоянии. Сообщили сигнальной станции, что это наш «Страшный» держал меткий огонь против четырех японских. Четыре японца обошли его полукругом, открыли жестокий огонь и весь покрытый паром «Страшный» не переставал отвечать, надвигаясь на закрывшийся ему путь неприятельский миноносец, обошел его с кормы и дал по нем выстрел. «Баян» снимается с якоря внешнего рейда и выходит в море. Японцы собираются кучей и дают залп. Вероятно пустили мину. «Страшный» дает последний залп и быстро тонет. На месте, где он был, только облачко пара. Японские миноносцы полным ходом уходят в море. Показываются шесть неприятельских крейсеров на горизонте. «Баян» идет к месту гибели «Страшного» и потом поворачивает навстречу японским крейсерам. Последние выстраиваются. «Баян» открывает огонь и идет вперед. Неприятель отвечает залпами. Снаряды 13 ложатся вокруг «Баяна», поднимают столбы воды, лопаются, но ни один не попадает. На востоке показались наших пять миноносцев на полных парах. Два японские крейсера двигаются на перерез им. «Баян» замечает маневр, поворачивает на них и открывает сильный огонь. Японцы останавливаются, миноносцы проскакивают на рейд. Выходит «Петропавловск» японские крейсера удаляются. Адмирал приказывает «Баяну» вернуться. Слава погибшим, слава «Баяну».

По сигналу Макарова, на внешний рейд вытягиваются «Пересвет», «Полтава», «Победа», «Севастополь», «Новик», «Диана», «Аскольд» и миноносцы. Шедший впереди «Петропавловск» под флагом Макарова, видя уход неприятельской эскадры, дал несколько выстрелов. Японцы скрылись. Наша эскадра ушла в море. Через час она показалась опять, а далеко от нее масса дымков! то был неприятель в количестве 14 вымпелов – шесть эскадренных броненосцев, остальные бронированные и небронированные крейсера. Японская эскадра остановилась далеко, верстах в восемнадцати от берега. Наша эскадра, имея во главе «Петропавловск», прошла рейд и стала во главе строиться в боевую линию. Поднят сигнал командующего флотом: миноносцам войти во внутреннюю гавань. «Петропавловск» медленно подвигался вперед. Было тихо, все молчало и ждали начала боя и приближения неприятельской эскадры. Идя малым ходом, «Петропавловск» был на линии электрического утеса. Миноносцы входили в гавань. Вдруг на носовой части правого борта «Петропавловска» поднялся белый столб, прозвучал двойной глухой выстрел и весь «Петропавловск» покрылся клубами оранжево-бурого дыма. «Залп!» крикнул кто-то. В бинокль было видно падение многих предметов сверху, сломанная стеньга носовой мачты, языки пламени. «Тонет, тонет», плача говорят рядом. «Петропавловск» стал медленно погружаться носом, сваливаясь на правый борт. Вот уже не видно совсем носовой части, вот погружается передняя мачта, видна боевая рубка, до половины залиты трубы, скрылись и они, точно падая. Погружается кормовая мачта, башня с орудиями, наконец корма и виден медленно вращающийся левый винт, фигуры скользящих по борту людей, языки пламени, последняя вспышка и все кончено. «Петропавловска» нет. Спущенные с «Гайдамака» шлюпки направились к месту несчастия. Было девять часов сорок минут утра».

В этой ужасной катастрофе, которая выжала чувство боли из каждого русского сердца, многое остается невыясненным. А между тем любовь к погибшим героям не мирится с такой досадной лаконичностью сообщений. Она хочет подслушать их предсмертный вздох, последние слова, и в этом отношении является интересным дополнением к приведенной нами корреспонденции рассказ, который передается тем же корреспондентом «Нового Времени», но несколько позднее. В числе немногих спасенных с «Петропавловска», – сообщает корреспондент, – есть легко раненый сигнальщик Бочков. Вот его рассказ, мною записанный. «Пришли мы с моря. Крейсерская эскадра, завидя нас, ушла на встречу своей. Вдогонку дали им шестнадцать выстрелов. Ушли. Потом показались четырнадцать вымпелов, а нас девять, мы повернули назад, у японцев почти все крейсера бронированы, у нас бронирован один «Баян». Пришли мы на рейд. «Петропавловск» впереди, я стоял на мостике боевой рубки и разбирал сигналы по сигнальной книге. Как дали последний сигнал адмирала «миноносцам войти в гавань», то ход замедлили, почти стали. Вдруг корабль вздрогнул, раздался ужасный взрыв; за ним другой, третий, как будто у середины под мостиками, я бросился к дверям рубки, откуда выходил офицер, вероятно штурман, тогда выскочил в окно. Корабль наш кренило. На мостике увидел я адмирала, он лежал в крови ничком, я бросился к нему, хотел поднять. Корабль точно куда-то падал; со всех сторон сыпались обломки, что-то гудело, трещало, валил дым, показался огонь; я вскочил на поручни, меня смыло, но я успел за что-то ухватиться, меня потянуло вниз; помню еще падающие мачты, потом – ничего. Был у нас на корабле старичок, красивый, с белой бородой, все что-то в книжку записывал, стоя на палубе. Вероятно утонул. Добрый был. Говорил вероятно о Верещагине.

Сложная и полная ужаса картина гибели громадного судна со всем экипажем, которая вырисовывается на основании этих сравнительно кратких сообщений, буквально леденит кровь.

В безмолвной печали многие, получив горькую весть, только рыдали. Молились и рыдали, повторяя: «вечная память погибшим».

«Вечную память над гробом споем

Тем, кто на свете жил честным трудом;

Тем, кто за родину в битве кровавой

Умер, венчанный народною славой».

Больно ударив по русскому сердцу, эта печаль коснулась и нежных струн русской поэзии. И заплакали, зарыдали эти струны.

«Вещие струны рокочут...

Громкую славу погибшим героям...

Поют..."

И звуки их сложились в вдохновенные строфы, посвященные памяти вице-адмирала С.О. Макарова.

Вот это чудное, действительно поэтическое стихотворение⁹, в котором вылилось чувство глубокого благоговения к памяти погибшего таланта и русской надежды.

«Спи, северный витязь, спи, честный боец,

Безвременной взятый кончиной!

Не лавры победы – терновый венец

Ты принял с бесстрашной дружиной.

Твой гроб – броненосец, могила твоя –

Холодная глубь океана,

И верных матросов родная семья –

Твоя вековая охрана:

Делившие лавры, отныне с тобой

Они разделяют и вечный покой.

***

Ревнивое море не выдаст земле

Любившего море героя,

В глубокой могиле, в таинственной мгле

Лелея его и покоя;

И ветер споет панихиду над ним,

Заплачут дождем ураганы,

И саван растелют покровом густым

Над морем ночные туманы,

И тучи нахмурясь, последний салют

Громов грохотаньем ему отдадут.

***

Да, океан не возвратит своей жертвы...

Все, что было смертного и тленного в покойном адмирале, потонуло в неизмеримых недрах его морской пучины. И тело Макарова не положат в землю. Над ним не будет выситься креста или холмика, зеленеющего травами.

Не будет этой дорогой и родной для каждого могилки, на которую можно бы положить камень, напоминающий всякому прохожему о герое.

Но от этого печаль о покойном только еще более углубится в русском сердце, – углубится до жестокой, долго не стихающей боли, и Русь, как мать над сыновней могилой, долго будет стоять и вспоминать подвиги, отвагу, всеобъемлющий талант павшего в бою за родину Степана Осиповича Макарова и тихим океаном слез омоет его память. Весь же Макаров не умрет никогда. Образ его останется вечно живым в сердце русского народа. Пусть тело славного вождя и погрузилось в зыбкие, холодные волны Тихого океана, но его дух приняла в свои недра другая тихая стихия, – стихия горячих слез и благодарной молитвы. И эта признательность русского народа к своему герою будет незыблемым основанием для вечного памятника ему в сердцах благодарных потомков...

Тяжел удар, нанесенный России, – но он послан Богом не для того, чтобы мы теряли головы. Мы не должны забывать, что история пишется кровью, а не чернилами, и кровь всегда была очистительной силой, смывающей с истории темные пятна греха и пороков... Пусть же и эти кровавые жертвы послужат к нашему оздоровлению; пора, вместо легкомысленного, ветряного отношения к жизни, проникнуться вдумчивым и серьезным отношением к ней. А на место павших богатырей – явятся новые рыцари духа, и в настоящее время с бодростью останавливается взор на испытанном и славном вожде нашей сухопутной армии – Алексее Николаевиче Куропаткине.

Вся его жизнь представляется в виде бурного потока, который, не останавливаясь, не отдыхая, неудержимо бежит все вперед и вперед. Устали не знал в своей деятельной, трудовой жизни Алексей Николаевич. Вот пред нами набросанные эскизно отдельные, хотя и более знаменательные моменты из этой жизни.

«Конца краю нет! Пустынно и тихо…

Все желтые пески, раскаленные палящим солнцем. Трудно человеку в такой пустыне.

Ни капли воды, губы потрескались, язык высох.

Белые рубахи солдат давно стали бурыми; ремни ранца промокли от пота: раскаленные винтовки жгут плечо.

Страдая от жажды и жары, идет усталая пехота, утопая в раскаленном песке.

Это туркестанские стрелки.

Впереди отряда – офицерик небольшого роста, юноша, только что окончивший училище, только что со школьной скамьи из холодного Петербурга попавший в раскаленную пустыню. Идут... впереди азиатский город.

Вот вдали показываются всадники в пестрых халатах, вооруженные с ног до головы...

Все больше и больше их.

Окружили со всех сторон... Гремят выстрелы. Свищут пули над головами солдат.

Городские стены окутываются дымом, сверкают выстрелами.

Кой-где падают солдаты на горячий песок...

Идут... идут, учащая шаг. Без выстрела на выстрелы, под градом пуль...

А там гремит «ура». Фигура маленького офицера первой появляется на крепостной стене... Грозный Зербулак взят.

Первый орден с мечами украсил грудь юного офицера, вошедшего первым на стену крепости. Это было в 1866 году, когда А.Н. Куропаткину было 18 лет.

Такие же бесконечные сыпучие пески.

А когда-то здесь кипела жизнь. Об этом говорят эти тяжелые, громоздкие пирамиды, – гробницы фараонов.

То на громадных одногорбых верблюдах, то на стройных арабских конях проносятся всадники, смуглые, энергичные, в белых бурнусах и чалмах. Их преследуют другие всадники, косматые зуавы, впереди которых иногда мелькает всадник в белом кителе, с туркестанским назатыльником. Ему знакомы пески еще более ужасных пустынь, он повидал врага еще более дикого.

И здесь, перед французскими зуавами, А.Н. Куропаткин, как дома.

А сорок веков смотрят на победы французских войск с древних пирамид.

Неприветлива дождливая осень в туманном Петербурге. Тяжело дышится... А надо работать и работать... В маленькой комнате большого дома на Петербургской стороне, за тусклой лампой, сидит молодой офицер, погрузившись в ландкарты и книги. Завтра последний экзамен, и завтра академический знак ляжет на груди поручика А.Н. Куропаткина, окончившего первым Военную Академию.

А там – опять наука, целый ряд сочинений, лекций, профессорская кафедра, и снова пески среднеазиатских пустынь, тяжелые походы, беспрерывный бой... Двинулась Русь на освободительную войну.

На ближнем востоке грозной тучей встало магометанство.

***

Полилась кровь братьев славян.

И русский солдат, слыхом не слыхавший об этих братьях, пошел своей кровью добывать им мир и свободу. Из песков Закаспийской Азии на синих волнах Дуная и на неприступных Балканах, появляется Белый Генерал.

С ним рядом его неразлучный товарищ, молодой капитан с белым крестиком в петлице. Это Куропаткин, правая рука Скобелева, – Белого Генерала, Михаила Дмитриевича. Так его звали все.

Он не ведал преград и страха.

***

Грозны Балканы. Особенно зимой.

Вон, левее, над Шипкой, облитое кровью, окуренное порохом, заоблачное, орлиное гнездо, нависшее своими каменными скалами над бездонной пропастью. Внизу под ними цветущая Долина Роз, Шейново, Казанлык, а за ними следуют Малые Балканы. К ним-то и стремятся русские войска, закутанные облаками Больших Балкан. Правее Орлиного Гнезда – горный Иметлийский проход.

Одно только название проход! Разве для тура или дикой козы. А потом оказалось, что и для северных богатырей Белого Генерала.

Рождественская ночь 25 декабря 1877 года. В глубоких снегах Балканских вершин, в заоблачных туманах и снежных ураганах встречает Белый Генерал со своим отрядом рождественский праздник.

В это время войска подымались к вершинам. А на другой день под ними стремнины и пропасти Иметли... Стремнины ведут к Долине Роз.

Пошли.

Вися над пропастью, копошится в белом снегу горного ската черная точка: это казак, балансируя, лежа на боку, шашкой вырубает в снегу тропинку. Направо, над ним, снегом занесенная скала, вершина которой закутана облаком, – слева, вниз, мертвая черная пропасть...

Вот он вырубил местечко, чтобы встать ногой... Рубит дальше... Рядом с ним появляется солдат, другой... Обминают новую дорогу... Она становится все шире и шире. Вот уже можно по ней проехать верхом. Лошадь боязливо правым боком жмется к скале, а половина тела висит над стремниной.

Дорога образуется. По казачьей стежке уже двигается артиллерия. То на конях, то на руках везут ее. Колеса висят. Нет нужды, что сорвется и загремит в пропасть орудие, увлекая за собой людей и лошадей. Падают и идут. А по ту сторону пропасти засели турки и на некоторых местах положительно на выбор бьют передовых, прокладывающих дорогу, лепящихся по стремнинам. Меткая пуля сразила Куропаткина... Он летит в пропасть с простреленным плечом. Его на веревках поднимают оттуда и несут в походный лазарет. Белый Генерал расстается со своим начальником штаба, который первый разыскал дорогу через Иметли.

Ненадолго расстался Куропаткин со Скобелевым. Опять они вместе в страшных песках, опять рука об руку на штурме Геок-Тепе...

Умер Скобелев.

Куропаткин в песках Азии.

И прямо оттуда его зовут в Петербург и назначают военным министром.

***

Началась Японская война. Там на далеком востоке нужны грозные силы. Куропаткин просит Царя отпустить его туда, к боевым товарищам.

И вновь отважная рука

Ведет на бой, по воле рока,

Непобедимые войска

В пустыни Дальнего востока. (Вл. Гиляровский)¹⁰.

Да, для победоносного, христолюбивого воинства русского и нужен вождь, не раз отважно глядевший в глаза самой смерти; нужен истиннорусский герой, в жилах которого текла-бы и билась горячая русская кровь; нужен глубокий христианин, крепко верящий в силу родного народа и его несокрушимость. А таким и является именно Алексей Николаевич Куропаткин, и на нем теперь, как когда-то на Димитрии Донском, почивает благословение нашего исконного Печальника и Стоятеля Русской земли преп. Сергия Радонежского, гробу и мощам которого Куропаткин поклонился пред своим отъездом на великий подвиг.

«Охраняют святые угодники.

И Господь благодатью пожаловал

Вседержавную Русь православную».

Летопись русско-японской войны с каждым днем пополняется все новыми и новыми кровавыми страницами...

События на Дальнем Востоке постепенно развертываются в широкую, величественную картину русской доблести и отваги... Уже один беспримерный подвиг героев Чемульпо высоко поднял честь и славу русского воина. С искренним восторгом заговорила о нем не только наша, но и вся иностранная печать. Да и невозможно было замолчать или переиначить того факта, в котором так ярко и беззаветно проявился могучий русский дух. Не даром же геройское столкновение «Варяга» и «Корейца» с целой японской флотилией вызвало неподдельное изумление со стороны нейтральных судов, бывших случайными очевидцами этого небывалого боя... Израненного «Варяга», возвращавшегося на рейд, они приветствовали, как победителя...

А о чем говорят эти непритворные слезы, которыми, забыв всякую политику, иностранные команды напутствовали в бой наших моряков?

Не сказалось-ли здесь чувство глубокого умиления пред тем благородным русским героизмом и удалью, с какими наши моряки обрекли себя на верную смерть, выходя против всемеро сильнейшего врага!...

Не менее величественную картину, богатую опять теми же проявлениями доблестных свойств русского воина, дает и кровопролитное сражение под Тюренченом. Правда, боевые позиции остались за неприятелем. Мы потеряли несколько орудий... Но было бы и странно ожидать, что 10–15 тысяч солдат отразят наступление громадной, восьмидесятитысячной армии... И для героев бывает невозможное... Невозможным оказалось и сдержать напор стихийной силы, которая по трупам своих же солдат, точно громадный поток, двигалась вперед, не считаясь с наносимыми ей громадными потерями. Однако, наши доблестные полки каждый вершок земли продавали дорогой ценой... Обильно пришлось японцам смочить собственным потом и кровью занятые позиции»...

«Японцы, поражаемые нашим огнем, – говорится во всеподданнейшей телеграмме Куропаткина, – производили беспрерывные атаки все свежими войсками, но не решались бросаться в штыки, у переправ образовался вал из их трупов...»

Это правдивое донесение командующего маньчжурской армией развертывает пред нами во всей мощи силу и единодушие русского мужества. Как львы, как Суворовские чудо-богатыри, горсть русских полков отражала натиск громадной неприятельской армии, и в конце концов, сжатые со всех сторон несметной силой, охваченные тесным кольцом вражеской армии русские солдаты геройским натиском штыков прокладывают себе дорогу сквозь густые колонны неприятеля...

«Несколько раз с музыкой бросались в штыки!» – доносит генерал Куропаткин. «Впереди полка шел полковой священник, раненый двумя пулями!»

Так вот где вдруг почерпнула новые силы эта маленькая горсточка русских богатырей! Во главе отряда двинулся безоружный служитель алтаря... В его руках засиял крест Христов, чудесное явление которого на небе, окруженное ореолом знаменательной надписи: «сим победиши», даровало некогда победу еще первому христианскому императору, равноапостольному Константину, и здесь, в слабых руках верующего пастыря, это непобедимое оружие христианства также явило свою силу. Оно зажгло сердце русского солдата той мощной верой, которая двигает горами и невозможное делает возможным.

Образ отважного пастыря, выводящего из ада перестрелки свой полк под знаменем креста, сообщает всей обстановке боя особенно трогательный, умилительный характер... и все, вероятно, прочитав в донесении эту маленькую строчку, почувствовали, сколько скрывается под ней внутренней, духовной красоты... Как-то невольно хочется проникнуть в тайну великой души пастыря, который среди несмолкаемой канонады, разрывающихся снарядов, тысячи летающих пуль не потерялся, а сумел своим самоотвержением и мужеством поднять дух в оставшихся без вождя солдатах. Здесь, среди этого кровавого пира, где смерть разгулялась так буйно, и так беспощадно косила свои жертвы направо и налево, обаяние героя-священника проявилось лишь в более яркой форме. Но несомненно, оно сложилось ранее... Пастырь давно уже сроднился с своей боевой паствой, и она знала его, привыкла слушаться его голоса.

В одном небольшом, но прекрасном очерке, посвященном этому, теперь историческому подвигу, в высшей степени тепло и задушевно выясняется тайна обаяния нравственной личности батюшки-героя...

«Батюшка 11-го полка это – скромный, худенький, бледный, еще молодой и отнюдь не воинственного вида священник. Когда он проходил по невылазным дебрям лагерной стоянки, солдатики на линии еще издали с какою-то особою, мягкою улыбкой говорили:

– Вон пошел наш батюшка!

И при этом нахохлившиеся от дождя, лохматые стрелки встряхивались, а в глазах их светилась ласка и бодрость.

– Бог да благословит вас всех, друзья мои, – говорил между тем батюшка, остановившись около одной кучки... В бой скоро пойдем... Смотрите: перед боем не пейте, не сквернословьте, не ссорьтесь: трудно попасть в царствие Божие пьяному да сквернословному человеку... Помолитесь крепче, рубахи чистые наденьте, простите грехи друг другу... Помните, друзья, за Русь святую бьетесь. В бой надо идти с чистым сердцем, к смерти готовым...

Так говорил батюшка, и крепли простые сердца, прочь отлетала жалкая робость, готовая сорваться с языка брань замирала... и глаза уходили куду-то вглубь, точно провидели близкую судьбу...

***

Скверно на Ялу... Не русская сторона – все дико. Впереди шумит неприветливая река; чуть зеленеет чахлая поросль... Ветер рвет перистые облака. Сереет туманная даль... С неба сыплется мелкий, мелкий, пронизывающий дождик. Отсырели землянки. Терпеливы стрелки, мокнут, жмутся, ежатся, а молчат. Невелик храм Божий и у батюшки: весь поместился в одной землянке. Тут и св. дары, и св. Евангелие, облачение походное, да нары жесткие, наскоро сколоченные. Но крепко свыкся батюшка с полковою жизнью. Полюбился ему 11-ый полк; и все реже и реже вспоминается военному иерею то время, когда жил он в приходе.

***

Неспокойно на Ялу. Наступал японец. Завязалась перестрелка...

Батюшке работы по горло: ему и на перевязочном пункте надо быть, и раненых утешать, и умирающих благословлять... А как заслышал первые боевые звуки, так и потянуло батюшку на линию.

– Не мертвым, живым я нужен... решил он. – Живым теперь хуже, чем мертвым...

***

Жарко на Ялу... Тучей валит японец... Все понтоны залепил народом. По грудам павших идет, силой движется... Крепко держатся стрелки. Залп за залпом дают, а убитых своих и считать перестали... Много. Только и слышат команду...

– Сомкнись! Сомкнись!..

Все теснее становится куча. А японец все валит, да валит – точно ему ни конца нет, ни краю... За бугорком присел батюшка. Кругом пули свистят, снаряды с визгом землю бороздят... Но он не слышит бранных звуков – с Богом беседует...

– Господи! Вразуми и укрепи духом недостойного раба Твоего... Помоги малым сим... Простри благостью на них – не повинны они в крови сей... Не они призвали смерть сюда, не на них и грех должен быть... Господи! Спаси людей Твоих; дай силу мне, недостойному слуге Твоему, поддержать их дух...

Мимо шарахнулась кучка солдат, забежала за бугор и стала.

– Командира убило! – закричал кто-то вдали. – Носилки!

Захолонуло в сердце батюшки. Крепко сжал крест в руках. Горячую молитву шепчут уста.

– Ротного убило.

Дрогнули стрелки и подались назад.

– Японец обходит!

Все смешалось... Враг кругом... Отрезаны.

Свинцовым ливнем засыпаны стрелки.

– С нами Бог! За мной ребята!

Ахнули стрелки. Впереди батюшка... и не узнать его! Высоко и ярко светится крест в его руках... путь показывает, и за минуту перед тем растерявшаяся, жалкая куча людей вдруг сомкнулась в грозную колючую стальную щетину. Началась штыковая работа...

Такой героизм со стороны батюшки – не случайность. Им одушевлены большинство наших пастырей на Дальнем Востоке. Вот выдержки из письма одного полкового священника, находящегося сейчас в Инкоу, на р. Ляохэ.

«Мой полк, пишет священник, стоит впереди авангарда южной армии. Ждем к себе незваных гостей ежедневно. Никто, конечно, не сомневается что японцы разобьют свою голову о нашу сухопутную армию. У нас все уверены, что и морской победы ими еще ни одной не одержано... у японцев все доки запружены разбитыми судами; много, говорят, и совсем погибло. Потери их гораздо больше наших... Если действия начнутся, мой полк первым двинется на неприятеля, а с полком – и я. Я уверен, что, если только жизнь моя нужна для других, Господь сохранит меня. Если-же лягу на бранном поле, не оставьте меня в своих молитвах. Знайте тогда, что шел я на смерть, не страшась ее, с одним желанием: своими трудами, а если нужно – и жизнью внести маленькую лепту в ту громадную жертву, какую приносит теперь русское воинство за свою родину.

Что у Вас доброго? Высылайте своих батюшек на войну. Сколько тут доброго дела даже в мирные дни; в дни-же войны его не переделаешь. Пусть едут!»

И слава Богу: пастыри не отказываются от Дальнего Востока, и многие идут туда даже добровольцами...

Миссия их здесь велика. Мы не говорим уже о той неотвратимой опасности, которой они неизбежно подвергают свою жизнь, на поле сражения исполняя свой пастырский долг. Но сколько тяжелых, за душу хватающих картин пройдет здесь пред взором священника! Сколько стонов и вздохов придется подслушать ему? Сколько переболеть, перестрадать душой, иногда от сознания своей беспомощности, неспособности облегчить мучения страдальцев...

Это надобно сказать в особенности о настоящей войне... При современной технике усовершенствованных орудий, выбрасывающих тысячи пуль в минуту, жертвы войны должны быть особенно многочисленны.

Россия всегда хотела быть вестницей мира, апостолом его среди забывших чувства братства европейских и других народов. В этом ее вековая, историческая миссия...

Чуждая волчьих аппетитов, она, – если ширилась, то ширилась не на счет насильственных захватов, а как-то стихийно, органически, – росла, как полное жизни и соков дерево... И настоящая война, навязанная России зарвавшимся врагом, как нельзя более свидетельствует о ее миролюбии. Мы даже не готовились к войне. И не потому, что не предвидели ее, а потому, что и в политике хотели быть христианским народом. От того-то и все наши войны не наступательные, а оборонительные. Но, очевидно, современная политическая жизнь еще не признает заветов Христа. Христианская закваска сюда еще не проникла. Коварство, хитрость и ложь по-прежнему остаются теми тремя китами, на которых стоят и строятся все политические комбинации. России только еще предстоит влить очищающую, живительную струю евангельской правды в мутный поток международных отношений.

Поэтому-то, принимая вызов врага, отражая его нападение, Русь не перестает молиться «о мире всего мира», – и настоящая война поистине является для нее терновым венцом, насильственно надетым на ее многострадальное чело целым синедрионом коварных, сухих и бессердечных «книжников» европейской политики и дипломатии... Неси-же, Русь Святая, с терпением этот завет, переданный тебе Голгофским Страдальцем! В нем твоя честь, в нем твоя слава!

Отсюда понятно также и то, почему кровавые страницы настоящей войны, как-бы они блестяще не говорили о наших успехах и величии, мы читаем все-же с чувством боли и скорби. Война по-прежнему остается для нас злом, хотя иногда и неизбежным.

Мы восторгаемся ростом славы и подвигов нашей победоносной армии... Мы с чувством глубокого, нравственного удовлетворения следим за беззаветными проявлениями могучего русского духа на полях сражений... Мы бодро смотрим вперед... Но в тоже время реки проливаемой человеческой крови вызывают в нас нелицемерный ужас... А каждая доблестная смерть, каждая потеря русского героя отдается в наших сердцах чувством сильной, долго не стихающей боли...

И образы почивших героев долго, долго еще будут стоять, как живые, пред нами, делаясь все более и более дорогими, родными, для народной души...

И чем больше отходят они в даль времени, тем народная фантазия все прихотливее и прихотливее разукрашает, убирает их своими сказаниями...

Закутанные в легкую дымку сказочного, поэтического вымысла эти дорогие имена не теряют, однако, для нас своей реальности, а делаются лишь как-то таинственнее и величественнее... Точно пред вами встали вдруг древние богатыри наших родных, русских сказок...

В рамках такой сказки-грезы один беллетрист-писатель (Н. Симбирский) дает прекрасный набросок – картину погибели и роковой могилы на дне Тихого океана незабвенного Степана Осиповича Макарова и всей его команды.

***

Величаво опускается на дно стальной гигант «Петропавловск». Славный адмирал Макаров ведет свою команду к месту последнего упокоения... Все на местах! Адмирал на боевом мостике, рядом с ним начальник штаба, весь штаб дальше, вахтенные на вахте, артиллеристы у орудий, кочегары у топок... В боевом порядке идет на дно океана русский броненосец все еще грозный своим последним величием... И все ниже и ниже опускается он на дно, поднимая кругом себя лес плавучих водорослей, целые тучи густого ила... Крепко спять теперь русские богатыри в океанской глубине... и снятся им золотые сны – один чуднее другого...

Сквозь сонные грезы чудится адмиралу дивная картина: видится ему будущая мощь любимой Руси на водах Тихого океана... Замирен сонный китаец, смирился и кичливый японец – широким натиском надвинулась мощная Русь на Крайний Восток и плотно залегла вдоль берегов Тихого океана... Долго не сдвинуть теперь ее отсюда! Заложил ее здесь на костях своих близких великий народ. Много здесь русских могил – мало памятников. Некогда было воздвигать мавзолеи; пришлось на память брать: вот тут затонул «Енисей», здесь «Стерегущий», там «Страшный», а там и сам «Петропавловск» нашел кончину. Глубокие тропы проторили русскому народу, надежные вехи поставили... Не избыть их вовек!

Снится сон и рядовому матросу – русскому мужичку... Невдалеке от великого адмирала примостился он; хотел было честь отдать – по привычке, да... так и заснул на век... у самых берегов Тихого океана русская деревня широко раскинулась. Лошадей поить к Желтому морю гоняют... Чудно! Ребятишки белоголовые на берегу камешками играют... Бабы пришли белье полоскать... смеются!.. Звонко переливается с горы голос хоровода. Пастух вдали заиграл на свирели... Чу! Стадо гонят... Пыль столбом поднялась над желтыми водами... А все звуки покрывает дрожащий гул колокола – ко всенощной звонят... Матушка Желтая Русь! Куда ты придвинулась... Верить-ли?! Верит матрос; знает твердо: где русская кровь легла – там быть и русской земле...

***

Хотелось бы и нам верить, что, как кровь христианских мучеников пролилась на почву истории семенем для богатых всходов новой, евангельской нивы, – так и кровь наших героев не пропадет бесследно, а даст рост великому делу христианизации азиатских народов! В этом смысле что-то ободряющее и знаменательное вселяет, в душу маленькое, по-видимому, незначительное сообщение из Порт-Артура: на месте гибели броненосца «Петропавловск» всплыла бывшая на нем икона св. Николая, и евангелие, несмотря на его тяжелую, металлическую крышку».

Не кроется-ли здесь таинственное предуказание на то, что, родившееся в Азии, но озарившее больше Европу «Солнце правды» всплывет, наконец, на горизонте исторической жизни и азиатских, народов и просветит там всех «сидящих во тьме и сени смертней язычников!» Дай Бог, чтобы настоящая война послужила этому великому делу! Сие буди и буди...