Кифа – Патриарший Местоблюститель священномученик Петр, митрополит Крутицкий

Предлагаемая читателю книга в качестве своей первой части содержит написанный великим летописцем Русской Православной Церкви XX века М. Е. Губониным¹ труд «Кифа»² – апологию святого митрополита Крутицкого Петра (Полянского), Местоблюстителя Патриаршего Престола в период с 1925-го по 1937 г. Этот очерк является «гласом вопиющего в пустыне» человека, оказавшегося свидетелем того, как намеренно замалчивается величайший подвиг, которому было мало равных даже в страшном XX веке. Некоторые резкости, допущенные М. Е. Губониным в адрес обвиняемых им современников, объясняются как присущей ему прямотой, так и подсознательным чувством, что пишет он лишь для себя, своих близких и для будущих читателей, которые будут воспринимать все описанное им как «дела давно минувших дней», и резкие выпады его никому уже не доставят неприятных переживаний. Так все и получилось, и по прошествии 75 лет после мученической смерти митрополита Петра и более 40 лет после написания «Кифы» уже не осталось в живых никого из тех действующих лиц, в адрес которых метал свои словесные молнии стоявший на страже истины М. Е. Губонин, тоже уже 40 лет назад ушедший в мир иной. Михаил Ефимович собрал весь доступный ему материал, касающийся митрополита Петра, со свойственной ему скрупулезностью, что в его время было сделать невероятно трудно. Тем не менее, современного историка не может не огорчить скудость документов, столь нужных для выявления исторической правды. Этот недостаток, объясняемый условиями советского времени и, несомненно, ощущаемый самим автором, восполняется исходящей из глубины души страстностью и остротой его полемики с теми, кого он лично знал, с чьей позицией не мог смириться. Полемический стиль, характерный для многих писаний М. Е. Губонина, воспринимается как совершенно естественный в устах свидетеля душераздирающих судеб дорогих и близких его сердцу людей, ставших жертвами поистине ужасных событий ушедшего века. В связи с этим предлагаемый труд сам по себе является историческим документом огромной важности.

Но новое время подарило нам драгоценную возможность проникнуть хотя бы в некоторые тайны страданий, пережитых новыми мучениками в страшных застенках тюрем, в каменных мешках-одиночках, изуверских лагерях смерти, приполярных ссылках. Для сегодняшнего исследователя стали доступны прежде закрытые архивы, в том числе архивы ЧК-ОГПУ-НКВД-МВД-КГБ-ФСБ, паче чаяния откуда ни возьмись появившиеся свидетельства современников, неизвестные ранее письма, записки и т. д. Этих документов, конечно, не так много, как хотелось бы, но нужно благодарить Бога и за это, – теперь мы имеем сведения, о которых еще недавно не приходилось и мечтать. Естественно, все вновь открывшееся должно быть тщательно осмыслено, сопоставлено с уже известной информацией и последовательно изложено. Так появился замысел издать труд «Кифа» М. Е. Губонина в той редакции, в которой он был оставлен приснопамятным автором, и вместе с тем исполнить его письменное завещание – добавить современное исследование подвига и страданий великого святого XX века – митрополита Крутицкого Петра, обобщающее все доступные теперь материалы и публикации. Эту работу выполнил сотрудник Отдела Новейшей истории Русской Православной Церкви Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета священник Александр Мазырин, недавно успешно защитивший ее в качестве докторской диссертации по церковной истории. Его исследование подвига митрополита Петра и сопутствующих ему исторических обстоятельств публикуется следом за трудом М. Е. Губонина «Кифа», ценность которого, как принадлежащего перу «самовидца» святого, нисколько при этом не умаляется. В качестве приложений даются материалы следственных дел и письма митрополита Петра. Безусловно, останется еще много вопросов, появятся, наверное, и новые материалы, но, думается, главное все же удалось собрать, и мученический лик великого, на сегодняшний день последнего канонизированного предстоятеля Русской Православной Церкви, по-новому засияет для современников в сонме святых Первосвятителей Московских и всея Руси.

Фотографии митрополита Петра являют весьма суровый, может быть, даже слишком строгий образ. Письма, наоборот, производят впечатление мягкого, иногда кажется, – нерешительного, сломленного человека. Его ответы на допросах также не оставляют впечатления героизма, непоколебимости. Почему он отвечает на дотошные вопросы следователей? Разве он не понимает, что всякое его слово будет обращено во зло этими служителями зла? Почему его письма митрополиту Сергию (Страгородскому) не обладают такой же ясностью, исповеднической твердостью, как, например, письма митрополита Кирилла (Смирнова)? Может быть, слова митрополита Антония (Храповицкого), протопресвитера Василия Виноградова и ряда других лиц о митрополите Петре как о человеке слабом, боязливом были справедливы? Ответ на эти сомнения теперь однозначно отрицательный, хотя и требует комментариев.

Митрополит Петр принадлежал к тому исчезнувшему, уничтоженному типу людей, вышедшему из глубины церковного бытия, из самой сердцевины уже забытой теперь народной жизни, который отличали детская простота, доверчивость, непамятозлобие, неистребимая доброжелательность ко всем людям, невзирая на их недостатки, а главное, – вера в Бога, Который есть Любовь и Добро. Встретив такого человека – а раньше в народной среде таких было много – легко было понять, что принесла нашему народу православная вера, почему нашу страну именовали Святой Русью. Митрополиту Петру были свойственны, если можно так выразиться, – «по происхождению», кротость и смирение, которые лишь с огромным трудом достигаются современными людьми. Он не умел (да и не хотел) быть «князем Церкви», «владыкой», тем более, – дипломатом, церковным политиком. Он никогда бы не стал митрополитом-синодалом ни в прежнее время, ни потом, – в советское. Оставался бы исполнительным чиновником, милым, приятным, добросовестным сотрудником церковного ведомства и не мечтал бы о духовной карьере. Он был доволен тем, что имел, был верным, добрым другом, жизнерадостным, простым, общительным, не способным на предательство, конъюнктурный расчет, борьбу за власть. Патриарх Тихон разглядел в нем родственную душу, понял, что на него сможет всегда положиться, что в трудную минуту он не подведет. Так он стал епископом, митрополитом, Местоблюстителем. Время было такое, что нужен был «простой» подвиг до смерти, никакое политиканство, хитрость, дипломатия не помогали, – как говорят, «не работали». Или предательство, или – подвиг до смерти. Другого выбора не было, отсидеться в тени, в глуши было невозможно. И Патриарх Тихон, умирая, послал себе на смену его: тоже – умирать. Будущий митрополит Петр это понял и послушно пошел со смирением, хотя и со страхом. Но, согласившись на данный ему крест, он всегда оставался верен полученному благословению. Он был антиподом митрополиту Сергию (Страгородскому), которого, может быть, как раз потому назначил впоследствии своим заместителем, что сознавал свою неспособность к дипломатии. Предположить при этом возможную ошибку он не мог в силу своего душевного устроения – он всегда верил близким людям.

Еще при жизни своего Великого Господина и Отца, Святейшего Патриарха Тихона, которому он беззаветно верил и служил, которого любил всей силой души человека-однолюба, митрополит Петр должен был постоянно контактировать с разными советскими чинами, более всего с «советским обер-прокурором» – «Евгением Александровичем», как уважительно называли Тучкова, начальника 6-го отделения Секретного отдела ОГПУ, занимавшегося ликвидацией Церкви. От этих чинов «из породы людоедов» непосредственно зависела судьба множества епископов, священников и простых членов Церкви, и всякая прямая конфронтация с ними немедленно приводила к новому витку и без того невыносимых страданий. Тяжелейшая роль – постоянно общаться с лживыми, коварными врагами, стараясь не провоцировать их на новые самодурные расправы, а как-либо оттянуть очередную казнь, вежливым тоном прикрывая кровоточащие раны на теле Церкви, стала уделом митрополита Петра. Задачей Патриарха Тихона и митрополита Петра в общении с Тучковым было не дать никакого повода для обвинения в контрреволюции, в антисоветском настроении служителей Церкви. Возникает вопрос: не лучше ли было бы откровенно исповедовать свою антисоветскую позицию и всем дружно пойти на смерть? Так, как это делали древние мученики за Христа. Ответ дала сама жизнь: почти все новомученики всегда говорили на допросах, что не борются с советской властью, хотя не могут оправдать ее преследования в отношении Церкви. При этом признание справедливости социалистической революции, требуемое советской властью, до митрополита Сергия соглашались подписать только обновленцы. Занять более «героическую» позицию новомученикам мешала коварная тактика советской власти: она официально проводила репрессии не за веру в Бога, а по обвинению в контрреволюции и в антисоветизме. Кроме того, под водительством Троцкого было решено руководствоваться дьявольским принципом: «разделяй и властвуй». Репрессивные органы осуществляли разработанную в Политбюро политику на раскол Церкви и уничтожение ее по частям. Теплохладная часть российского духовенства легко «клюнула» на эту удочку, нашлось немало предателей, соглашателей, просто малодушных священнослужителей, «перешедших» на сторону гонителей за лживые обещания регистрации и прочие «милости» властей. В этих условиях самым стойким мученикам приходилось держаться указанной Собором и Святейшим Патриархом Тихоном тактики аполитичности и «лояльности» в отношении советской власти и «не давать повода ищущим повода». Но как удержаться на этой позиции? Разыгрывать заданную роль? Оставался только один путь, присущий христианскому устроению сердца: стараться найти в своем враге, даже во враге Церкви что-то человеческое и обращаться к этому человеческому с надеждой – а вдруг дрогнет и его сердце, и он устыдится своей лжи и злобы и, хотя бы на краткое время, изберет милость и сострадание. Эта линия требовала кротости и смирения, простиравшихся до самоуничижения и компромиссов, но при этом нужно было сохранить главное, не поступиться верой, правдой, не выдавать на страдания и смерть других людей. Митрополит Петр не особенно заботился о поддержании своего «реноме» в отношениях с ОГПУ-шным начальством по простой причине: поддерживать было нечего. Никакой новой отягчающей кого-либо информации митрополит Петр не сообщал – все документы и письма были изъяты. Он отвечал следствию, исходя из презумпции невиновности своей и своих сотрудников. Отрицать их участие в своей жизни ему не было смысла, т. к. органы имели осведомителей и уже знали все, даже мелкие подробности жизни и деятельности митрополита Петра и его немногих соратников. Лейтмотив в показаниях митрополита Петра и других иерархов, начиная со святого Патриарха Тихона, можно выразить следующим образом: в деятельности церковной иерархии не было и нет ничего преступного, а подозрения и обвинения репрессивных органов продиктованы заранее принятым решением во что бы то ни стало осудить священнослужителей, исходя из убеждения в их виновности в контрреволюционных, антисоветских намерениях и действиях.

Местоблюстителя отправили к месту заключения и потом в ссылку за Урал, на Север, но, несмотря на все усилия «органов», он оставался в жизни гонимой Русской Церкви в статусе Патриаршего Местоблюстителя. Ссылки и тюрьмы не сломили его. Какой был смысл сохранять, оставаясь в одиночной камере, свою местоблюстительскую должность, когда в обмен на отречение от место- блюстительства ему предлагали свободу? Чем мог он быть полезен Церкви, погибая в абсолютной изоляции, когда никто уже не знал, где он находится? Но святитель Петр ни разу не засомневался, без колебаний он снова выбирал застенки страшных уральских тюрем, сохраняя за собой титул Патриаршего Местоблюстителя, Первоиерарха Русской Православной Церкви. Благодаря этому все разделенные между собой, но хранившие верность Русской Церкви исповедники поминали его на своих богослужениях, т. е. считали себя в юрисдикции одного святителя – страдальца за веру – митрополита Петра. Его поминали за границей и «карловчане», и «евлогиане». Митрополит Сергий, давно переставший считаться с тем, что Местоблюститель все еще жив, тем не менее тоже поминал его. Если бы митрополит Петр отрекся от местоблюстительства и купил бы себе этим свободу, то множественные разделения епископата неминуемо бы стали непреодолимым расколом. Митрополит Петр понимал это и ценой тяжких страданий, самой своей жизни старался сохранить единство. Его письма митрополиту Сергию ярко свидетельствуют об этом, причем можно только удивляться, как он при почти полном отсутствии информации находил правильное решение. Он сумел никого не осудить, никого не предпочесть, не дать своего благословения кому-то одному, оттолкнув других. Он не побоялся, что его сочтут слабым, назовут неспособным проводить твердую линию в управлении Церковью. Он очевидно руководствовался волей Божией, которой подчинил свою жизнь до конца, и верил, что Господь вразумит его. Если бы он не поддержал позицию митрополита Кирилла и других несогласных с митрополитом Сергием, то, конечно, разочаровал и оттолкнул бы их. Да он и не мог не согласиться с ними, т. к. мыслил так же, как и они. Но, требуя твердо от митрополита Сергия покаяния и исправления того курса в управлении Церковью, который тот решился проводить под давлением советской власти, митрополит Петр не отстранил его от должности своего заместителя. Если бы он это сделал, то большая часть духовенства, пошедшая за митрополитом Сергием, вместе с народом, посещавшим еще открытые храмы, оказались бы в совершенно неканоничной ситуации, и раскол вряд ли можно было бы уврачевать. В то же время, сохранив за митрополитом Сергием должность заместителя, митрополит Петр своей поддержкой его противников фактически аннулировал «канонические» прещения митрополита Сергия, которые тот с поразительной легкостью раздавал своим оппозиционерам во главе с митрополитом Кириллом. Невозможно считать последователей митрополита Сергия безблагодатными, как иногда заявляли разгоряченные борьбой наиболее категоричные оппозиционеры, а впоследствии – некоторые представители Зарубежного Синода. Невозможно и отрицать правду оппозиции, продолжая твердить зады советской интерпретации церковной истории XX века. Митрополит Петр предотвратил настоящий раскол Русской Церкви, в своем подвиге заложил основу для будущего преодоления разделений, неизбежных в тот исторический момент. Его первосвятительское слово имело огромную силу. Это понимали гонители веры, и именно за твердое слово правды святитель Петр был арестован, заключен в тюрьму и сослан. Но когда Церковь снова нуждалась в его слове, он опять бесстрашно свидетельствовал правду и тем предопределил свой мученический, невероятно трудный путь.

Открытые в последнем десятилетии XX века письма священномученика Петра, написанные им из ссылок и тюрем, являют необыкновенное величие духа, растворенное глубочайшим смирением и кротостью. Ни гнев, ни обида, ни ропот не омрачают душу святителя, жестоко страдавшего в тяжелейшей четырехлетней ссылке, а потом в течение почти восьмилетнего заключения каждый день умиравшего в одиночной холодной и сырой камере. Больной легочной астмой старец-митрополит задыхался, терял сознание и падал на мокрый пол, не получая никакой медицинской помощи. В своих тюремных письмах начальству он еще надеялся на какой-то минимум человеческого сострадания, а, может быть, пользовался единственной оставшейся возможностью хоть что-то написать, т. к. права переписки у него не было. Во всяком случае именно из этих писем мы узнаем обстоятельства мучений последних лет жизни митрополита Петра – без них не осталось бы никакой информации.

Подвиг митрополита Петра ярко показывает, как в единоборстве с сатанинским злом Церковь Христова одержала победу. Без каких-либо средств к продолжению земного существования, беспомощные и беззащитные ее служители, даже умирая, одной только силой веры и духа, верностью правде противостояли мучителям. Митрополит Петр, по представлениям ОГПУ, был окончательно вычеркнут из жизни, потерян своей паствой, но ее незримая духовная связь со своим первосвятителем не порывалась. Несломленный Местоблюститель-Кифа оставался посредником между Богом и православным народом, духовным вождем и ориентиром, символом внутренней церковной свободы, стойкости и непобедимости святой Церкви перед лицом безбожных гонителей. Зло мучило, убивало, всеми мыслимыми способами глумилось над Церковью и спешило торжествовать ее поражение. Но в действительности побеждала Церковь, которую, по слову Спасителя, врата адовы одолеть не могут.

* * *

При публикации рукописи «Кифа» сохраняются особенности оригинала: фамилии иерархов и монашествующих лиц, восстановленные в тексте М. Е. Губониным, заключены в квадратные скобки. Все даты М. Е. Губониным даются по двум стилям. Замечания и уточнения, сделанные Михаилом Ефимовичем, в тексте заключены в квадратные скобки с указанием «Сост.». При написании прописных букв в словах «Патриарх, Патриаршество, Православие» сохранялась редакция Составителя. В остальных случаях были использованы современные нормы правописания. Воспроизведена разрядка текста, с помощью которой М. Е. Губонин выделял отдельные слова и предложения. Предельная точность воспроизведения документа – основной принцип, которым руководствовалась редакция. Когда предоставлялась возможность исправить ошибки или уточнить устаревшую информацию, это отмечалось редакцией.

Редакцией расставлены отсылки к комментариям М. Е. Губонина, сделаны примечания, дополняющие и уточняющие текст рукописи, раскрыты сокращения в тексте, уточнены имена упоминаемых лиц, проведена сверка цитат по первоисточникам, выверены выходные данные изданий и указаны цитируемые страницы. В случаях, когда использованные в рукописи источники были недоступны редакции, после отсылки Составителя к источнику ставился знак «[?]».

В публикуемых материалах следственных дел сохранены все стилистические особенности текста, а также подчеркивания, отточия, смысловые выделения, выделения шрифтом. Подписи под следственными документами выделяются курсивом.

Издание осуществлено Отделом новейшей истории Русской Православной Церкви ПСТГУ.

Археографическая подготовка текста выполнена Н. А. Кривошеевой, Н. Ф. Тягуновой и Н. С. Соловьевой. Сверку с первоисточниками и архивными материалами, примечания и комментарии от редакции, приложения и аннотированный именной указатель выполнили Н. А. Кривошеева и Н. Ф. Тягунова. Материалы следственных дел подготовлены к публикации Н. Ф. Тягуновой при участии Л. Б. Миляковой. Помощь в подготовке книги оказали Л. А. Головкова, И. И. Ковалева, О. В. Косик, А. А. Кострюков, А. Н. Сухоруков.

Для иллюстраций и комментариев использованы фотографии и репродукции из архива М. Е. Губонина, церковно-исторического архива ПСТГУ, а также предоставленные игуменом Дамаскином (Орловским), за что редакция выражает ему искреннюю благодарность. Фотографии мест заключения священномученика Петра сделаны в 2007 г. оператором Вячеславом Сачковым и священником Александром Мазыриным. Фотографии в селах Сторожевое и Девицы, а также в Воронеже сделаны группой учителей и учащихся московской Свято-Петровской школы во время паломнической поездки.

Редакция выражает сердечную благодарность Зое Петровне Губониной – супруге Михаила Ефимовича Губонина, его верной помощнице, передавшей бесценный архив в ПСТГУ.

Особенная благодарность сотрудникам Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России во главе с В. С. Христофоровым и сотрудникам Государственного архива Российской Федерации во главе с С. В. Мироненко за содействие в работе с архивными документами. Низкий поклон ведущему научному сотруднику Российской Государственной библиотеки Н. Ю. Бутиной, оказавшей неоценимую помощь в библиографической работе.

Хочется выразить сердечную признательность священнослужителям Русской Православной Церкви за границей – архиепископу Женевскому и Западноевропейскому Михаилу (Донскову), архимандриту Луке (Мурьянке), протоиерею Владимиру Цурикову и диакону Андрею Псареву – за предоставление материалов русской зарубежной печати. В получении материалов обновленческой печати значительную помощь редакции оказал давний друг ПСТГУ А. Г. Кравецкий.

Протоиерей Владимир Воробьев

Посвящается светлой памяти Николая Васильевича Бойцова (1896−1967)

Он оказался самым непоколебимым и стойким иерархом из всех, которых имела Русская Церковь со времени Патриарха Ермогена...

А. Левитин и В. Шавров

Несколько предварительных слов

Пишущий эти строки недавно потерял своего старого и искреннего друга Николая Васильевича Бойцова († 14(27).03.1967) ³, благочестивого церковного ревнителя прежней, дореволюционной формации, столь привлекательной в своем положительном выявлении в людях того старшего, уходящего поколения, которые пережили светлую эпоху Великого Патриарха Тихона и, одновременно, являлись горестными свидетелями нещадного разгрома былой Православной Русской Церкви, руины которой ныне предлежат взору всего христианского мира, как некое грозное предупреждение...

Люди, пережившие эту церковную и национально-историческую катастрофу, носят на челе своем особый отблеск до последнего дня жизни.

Почивший друг наш, живя лишь интересами Церкви, не уставал вникать во все их современные проявления и в совместных беседах последнего времени, естественно, не мог не сетовать, в частности, по поводу утвердившегося как в нашей церковной печати, так, равно, и в церковном общественном мнении, того глубоко-прискорбного злонамеренного факта замалчивания образа и дела одного из величайших современных иерархов, ближайшего сподвижника и преемника Святейшего Патриарха Тихона, приснопамятного Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Крутицкого Петра.

Этот горестный и чрезвычайно возмутительный факт не только не имеет никакого внутреннего оправдания, но, наоборот – представляет собою совершенно нежелательное и ущербное для славы Церкви явление, лишая молодое верующее поколение замечательного и назидательного примера исповеднической стойкости «даже до смерти» на фоне всеобщего маловерия и шатания.

Длящееся десятилетиями (!) сознательное замалчивание имени и образа митрополита Петра объясняется лишь ярко выраженным усердием не по разуму современных несчастных руководителей церковной жизни, безмерно раболепствующих в угоду «атеистического» мракобесия, распоясавшегося, как известно, до последнего предела; этим бесчестным способом современное церковное руководство стремится заработать политический капитал и как бы искупить прошлое непоколебимое стояние на страже интересов и целости Церкви Патриаршего Местоблюстителя, не желавшего, подобно своим преемникам, угодничать перед «внешними» за счет достоинства и внутренней свободы Церкви.

Так, наглость современных церковных «историков» в этом отношении дошла, например, до того, что один из них прямо пишет в официальном печатном органе Церкви, «Журнале Московской Патриархии»⁴ (№ 5,1968 г.) следующее:

«...После кончины Патриарха Тихона, с 27.11 (10 декабря) 1925 года возглав- ление Русской Православной Церкви перешло к митрополиту Сергию [Страго- родскому]...» (!)⁵

Коротко и... лживо.

Поэтому, стремясь не только сохранить память (за нее не боимся: «в память вечную будет праведник; от слуха зла неубоится»! (Пс. 111,6−7)), но, по возможности, и воссоздать образ и великий исповеднический подвиг нашего первого доблестного Патриаршего Местоблюстителя, вполне сознавая и всю скудость своих сил, мы, однако, отважились собрать здесь воедино все известные и доступные нам данные, касающиеся интересующего нас Святителя Божия, и приведя их в относительно стройную систему, надеемся донести до сознания читателя всю огромность значения его жизненного подвига для современного и будущего русского Православия.

Высокопреосвященный митрополит Петр воистину оказался тем спасительным и незыблемым камнем, на котором зиждилась Церковь Русская в страшный период, последовавший за кончиною Святейшего Патриарха Тихона; последующие времена со всей очевидностью показали, сколь свят и славен был прямой путь нашего «Кифы» и как губителен оказался для Церкви иной, новый путь, малодушно избранный его незадачливыми, «мудрыми» (как нам старается внушить церковная печать) преемниками, вполне подтверждая слова пророка: «Посрамились мудрецы и запутались в сеть» (Иеремия 8, 9)...

Благосклонный читатель да простит нам все несовершенство (литературное и историческое) и неизбежные ошибки предпринятого труда, а будущие благочестивые исследователи современной церковной эпохи, которые, надеемся, окажутся в лучших внешних условиях и явятся обладателями недоступных ныне источников и материалов, – без сомнения сумеют воссоздать уже с исчерпывающей полнотою величественный, впечатляющий образ этого богатыря русского религиозного духа, сумевшего в полной мере и при самых тягчайших обстоятельствах бестрепетно осуществить подвиг своей многотрудной, исповеднической жизни, безоговорочно следуя бодрящему призыву Спасителя (кстати сказать, обращенному и ко всем нам!): «Буди верен даже до смерти и дам ти венец живота» (Апок. 2,10).

Предлагаемый труд свой посвящаем светлой и доброй памяти благоговейного почитателя митрополита Петра, почившего друга нашего Николая Васильевича Бойцова, которому он (этот труд) в значительной мере обязан и своим происхождением.

Москва, 1968г. Составитель

1. Митрополит Петр – Патриарший Местоблюститель

В Вербное воскресенье 1925 года 30 марта (12 апреля) – прекрасный, ласковый и солнечный день, в Москве происходило небывалое по своему историческому значению, настроенности и величию, скорбное церковное торжество: Русская Православная Церковь хоронила своего Великого Отца, Святейшего Всероссийского Патриарха Тихона.

Неисчислимое множество народа сплошной массой заполнило не только огромную территорию Донского монастыря, где происходило это печальное событие, но и все прилегающие площади, улицы и переулки.

В центре большого летнего собора, на особом рундуке помещался гроб с телом почившего Первосвятителя, покрытый патриаршей мантией; он буквально утопал во множестве цветов и венков, на лентах которых нередко виднелись надписи на различных европейских языках.

Здесь, после необычайно-дивной заупокойной литургии, начинался торжественный чин отпевания, совершаемый шестьюдесятью двумя архиереями, съехавшимися со всей страны, и сотнями священников.

В это время на солее появилась величественная и скорбная фигура митрополита Крутицкого Петра. Обратившись лицом к народу, подавляя заметное волнение, он тяжело оперся на жезл и сказал прерывающимся, глухим голосом:

– Я не могу говорить... слезы душат меня.

Он говорил:

– Кого мы хороним? Кто предлежит нам? Кому мы собрались отдать последний долг?.. Мы хороним своего Отца – Святейшего Патриарха Тихона.

Трудна была его жизнь. Тяжелый жребий выпал на долю его – править Русской Церковью в такое бурное время.

Но он уже отошел ко Господу.

Труды и подвиги его закончились.

Он предстоит уже Престолу Божию, а за все время дальнейшего управления Русской Церковью ответ падает теперь на мои слабые плечи.

Осиротели мы. Не стало у нас печальника и молитвенника, который для молодых был отцом, для взрослых мудрым наставником и руководителем, а для всех вообще – другом. Его обаятельная ласка простиралась и на меня, его ближайшего сотрудника.

Помолись же, Отец наш, за нас, осиротелых. Помолись за паству твою, здесь собравшуюся, и за Церковь Российскую, столь тобою любимую. Вечная память тебе, закатившееся Солнышко Церкви Русской!⁶

Слезы текли по его лицу; священники бережно свели его под руки с солеи и проводили до кафедры.

Начался чин отпевания...

Впоследствии, в одном из частных писем нам попались следующие строки, относящиеся к этому моменту:

«Перед вступлением на Местоблюстительство, на похоронах Святейшего Патриарха Тихона 30 марта (12 апреля) 1925 года митрополит Петр много плакал (вероятно, о почившем и о предстоящем ему самому подвиге). Он был так взволнован происшедшим, что не мог произнести надгробного слова о почившем, которое естественно, ожидалось от него всеми; делая богослужебные возгласы, он подавлял в себе рыдания.

Таким образом, вместо ожидавшейся пространной надгробной речи он сказал буквально несколько фраз, как говорили, “залитых слезами»...»⁷

Таково было первое явление народу нового Главы Русской Православной Церкви – Патриаршего Местоблюстителя, хорошо известного всей верующей Москве митрополита Крутицкого Петра (Полянского), неизменного богослужебного спутника и «правой руки» в административной деятельности почившего Святейшего Патриарха на протяжении последних двух-трех лет.

Святейший Патриарх Тихон, предвидя возможность своей скорой и внезапной кончины (пример чему, быть может, был усмотрен им в недавнем нападении бандитов на его жилище и дерзком убийстве его келейника Я. А. Полозова⁸), заблаговременно составил завещательное распоряжение о преемстве высшей церковной власти, основанное на праве персонального указания избранного им лица для замещения Первосвятительской кафедры, данном ему вопреки каноническим правилам в связи с чрезвычайными обстоятельствами церковной жизни Великим Поместным Собором 1917−1918 гг.⁹, проницательно предусмотревшим грядущие «обстоятельства времени», ломающие установленные канонические требования и нормы.

И случилось так, что к моменту кончины Святейшего Патриарха из всего, созданного Собором обширного аппарата Высшего Церковного Управления¹⁰, в наличности оставался только сам Патриарх.

Из трех, указанных им в завещательном распоряжении кандидатов в Местоблюстители, двое находились в ссылке¹¹; на свободе оставался лишь последний (в порядковом отношении третий) из них: митрополит Крутицкий Петр.

Утверждение его на посту Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола протоколировалось специальным актом, подписанным всеми Архипастырями, прибывшими на погребение Патриарха. Акт этот полностью воспроизводится в первом послании Местоблюстителя ко Всероссийской своей пастве от 30 марта (12 апреля) 1925 года – о вступлении в должность Главы Церкви; оно тогда же получило немедленное и широкое распространение среди православного люда.

Текст этого послания таков:

«Архипастырям, пастырям и всем верным чадам Православной Российской Церкви.

Волею Божией Святейший Патриарх Московский и всея России Тихон в 11 часов 45 мин[ут] ночи на исходе праздника Благовещения Божией Матери тихо опочил.

Сонмом Архипастырей и пастырей при небывало громадном стечении мирян почивший Святейший Патриарх торжественно погребен в Донском монастыре сего 30 марта (12 апреля) в храме в честь иконы Донской Божией Матери.

В заботах о сохранении преемства власти церковной и канонического строя управления Церковью Божией Святейший Патриарх Тихон составил при жизни 25 декабря 1924 г. (7 января 1925 г.) завещание, которое в присутствии сонма Архипастырей и было оглашено¹².

Точное содержание сего завещания следующее:

«В случае Нашей кончины Наши Патриаршие права и обязанности, до законного выбора нового Патриарха, предоставляем временно Высокопреосвященному митрополиту Кириллу [Смирнову]. В случае невозможности по каким-либо обстоятельствам вступить ему в отправление означенных прав и обязанностей, таковые переходят к Высокопреосвященному митрополиту Агафангелу [Преображенскому]. Если же и сему митрополиту не представится возможности осуществить это, то Наши Патриаршие права и обязанности переходят к Высокопреосвященному Петру [Полянскому], митрополиту Крутицкому.

Доводя о настоящем Нашем распоряжении до общего сведения всех Архипастырей, пастырей и верующих Церкви Российской, считаем долгом пояснить, что сие распоряжение заменяет таковое Наше распоряжение, данное в ноябре месяце 1923 года.

Тихон, Патриарх Московский и всея России.

25 декабря 1924 г. (7 января 1925 г. )»¹³.

Присутствовавшие при оглашении сего исторически важного для Церкви документа Архипастыри Русской Православной Церкви, по ознакомлении с завещанием Святейшего Патриарха, сделали следующее, закрепленное собственноручной подписью, заключение: «Убедившись в подлинности документа и учитывая 1) то обстоятельство, что почивший Патриарх при данных условиях не имел иного пути для сохранения в Российской Церкви преемства власти и 2) что ни митрополит Кирилл, ни митрополит Агафангел, не находящиеся теперь в Москве, не могут принять на себя возлагаемых на них вышеприведенным документом обязанностей, Мы, Архипастыри, признаем, что Высокопреосвященный митрополит Петр не может уклониться от данного ему послушания и во исполнение воли почившего Патриарха должен вступить в обязанности Патриаршего Местоблюстителя.

Сергий [Страгородский], митрополит Нижегородский.

Серафим [Александров], митрополит Тверской.

Тихон [Оболенский], митрополит Уральский.

Зиновий [Дроздов], архиепископ Тамбовский.

Иосиф [Петровых], архиепископ Ростовский, управляющий Новгородской епархией.

Николай [Добронравов], архиепископ Владимирский.

Сильвестр [Братановский], архиепископ Костромской и Галический.

Прокопий [Титов], епископ Херсонский.

Сергий [Зверев], епископ Мелитопольский, управляющий Самарской епархией.

Григорий [Козлов], епископ Ветлужский.

Филипп [Гумилевский], епископ Балахнинский.

Филипп [Ставицкий], епископ Смоленский.

Иларион [Бельский], епископ Каргопольский.

Стефан [Гнедовский], епископ Кирсановский.

Иоанн [Василевский], епископ Бронницкий.

Тихон [Русинов], епископ Царицынский.

Иннокентий [Бусыгин], епископ Каменский.

Павел [Кратиров], епископ Старобельский.

Августин [Беляев], епископ Иваново-Вознесенский.

Афанасий [Сахаров], епископ Ковровский.

Серафим [Самойлович], архиепископ Угличский, управляющий Ярославской епархией.

Владимир [Соколовский], архиепископ Екатеринославский.

Архиепископ Иннокентий [Ястребов].

Гурий [Степанов], архиепископ Иркутский.

Александр [Похвалинский. – Ред.], епископ Павловский.

Борис [Соколов], архиепископ Рязанский.

Иоасаф [Шишковский-Дрылевский], епископ Малоярославецкий, управляющий Калужской епархией.

Серафим [Протопопов], епископ Рыбинский.

Амвросий [Казанский. – Ред.], епископ Сызранский.

Амвросий [Смирнов. – Ред.], епископ бывший Брянский.

Иоасаф [Удалов], епископ Чистопольский.

Герман [Коккель], епископ Ибрессинский.

Парфений [Брянских], епископ Ананьевский.

Константин [Дьяков], епископ Сумский, управляющий Харьковской епархией. Митрофан [Русинов], епископ Бутурлиновский.

Петр [Зверев], епископ Старицкий.

Вассиан [Пятницкий], епископ бывший Егорьевский.

Аверкий [Кедров], епископ Житомирский.

Иннокентий [Тихонов], епископ Ладожский.

Амвросий [Полянский], епископ Каменец-Подольский.

Вениамин [Глебов], епископ Рославльский.

Иов [Рогожин], епископ Пятигорский.

Борис [Рукин], епископ Можайский.

Симеон [Михайлов], епископ Чебоксарский, управляющий Вятской епархией. Николай [Покровский], архиепископ Псковский.

Иоанн [Братолюбов], епископ Боткинский.

Петр [Гасилов], епископ Осинский.

Иннокентий [Летяев], епископ Ставропольский.

Александр [Раевский], епископ Керченский.

Виссарион [Зорнин], епископ Симбирский.

Дамиан [Воскресенский], епископ Переславский.

Алексий [Готовцев], епископ Серпуховской.

Иринарх [Синеоков], епископ Тюменский.

Григорий [Козырев], епископ Вольский.

Серафим [Звездинский], епископ Дмитровский.

Арсений [Соколовский], епископ Прикаспийский.

Феодор [Маковецкий], епископ Мосальский.

Алексий [Буй], епископ Петропавловский.

Григорий [Яцковский], архиепископ Екатеринбургский.

Тихон [Шарапов], епископ Гомельский.

Всецело покоряясь воле Премудрого и Благого Промысла, без коего, верю, ничто в жизни не совершается, сыновне подчиняясь велению нашего Святейшего Патриарха и согласуясь с пониманием его веления Архипастырями Русской Церкви, Я, смиренный Петр, митрополит Крутицкий, выразил согласие вступить со дня оглашения завещания почившего Первосвятителя в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя.

Доводя о сем до сведения Архипастырей, пастырей и верных чад Православной Русской Церкви, прошу всех вознести ко Господу молитвы, чтобы Он упокоил со святыми Святейшего нашего Отца, а мне даровал силы и мудрость достойно проходить возложенное на меня служение.

Божие благословение да будет со всеми нами.

30 марта (12 апреля) 1925 г.

Москва. Донской монастырь.

Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий».

(Подписи двух последних Архипастырей поставлены под актом значительно позже, так как в день погребения Святейшего Патриарха Тихона они не находились в Москве)¹⁴.

Так, в Донском монастыре, с митрополитом Петром происходит то же самое явление, которое имело место и при избрании Святейшего Патриарха Тихона на Соборе 1917−1918 гг.; как там, так и здесь, из трех намеченных кандидатов всеобщее утверждение получает лицо, по человеческим понятиям наименее «популярное». Однако, как покажет будущее, именно оно явится наиболее стойким и преданным делу Божию.

«Ин суд человеческий, а ин суд – Божий»¹⁵.

Что же касается патриаршего завещательного распоряжения и его вскрытия и обнародования, то содержание его стало известным в Москве буквально на другой же день кончины Патриарха.

Так, в своем слове к молящимся по поводу происшедшего общецерковного горя, произнесенном в храме св. муч. Панкратия, что у Сухаревой башни, известный (тогда) московский протоиерей о. Валентин Свенцицкий говорил 26 марта (8 апреля) 1925 года:

«Со стороны внешней, со стороны канонической смерть Патриарха не создает затруднений. До Собора первосвятитель Церкви по завещанию Патриарха назначен. За отсутствием митрополитов Кирилла и Агафангела власть первосвятительская переходит к Местоблюстителю Патриаршему митрополиту Петру. Признать эту высшую церковную власть – обязанность православного христианина, независимо от своих личных симпатий и антипатий, ибо непризнание законно поставленного Местоблюстителя возможно лишь при одном условии: отпадении его от Православия»¹⁶.

Отметим, что упоминание о «личных симпатиях и антипатиях» приведено было о. В. П. Свенцицким не зря, ибо среди епископата уже успела обнаружиться некоторая прослойка (правда, крайне незначительная), не очень довольная новым церковным возглавлением, о чем несколько подробнее упомянем ниже.

Стало быть, было ясно, что завещательное распоряжение, как и надлежало тому быть, было вскрыто немедленно после кончины Святейшего Патриарха и с его содержанием архиереи, постепенно прибывавшие в Москву для участия в погребении, знакомились каждый в отдельности, по мере их появления в Донском монастыре.

Но эта ясность о порядке и времени вскрытия завещательного распоряжения значительно затуманилась впоследствии, когда появилось позднейшее свидетельство о сем митрополита Литовского Елевферия (Богоявленского), – первого из русских иерархов-эмигрантов, появившегося в Москве во второй половине 1928 года (в связи с вопросом о возврате в Литву свв. мощей виленских мучеников, эвакуированных в русско-германскую войну тогдашним архиепископом Литовским Тихоном и долгое время хранившихся в соборе Донского монастыря¹⁷).

В своих опубликованных в Париже воспоминаниях о посещении Московской Патриархии, покойный митрополит Елевферий сумел нагородить столько несообразностей по этому поводу, что они требуют изрядной расшифровки и опровержения.

Он пишет:

«После погребения, в присутствии всех участвовавших в отпевании умершего иерархов, был вскрыт пакет о местоблюстительстве. Немало было разговоров, как быть, как исполнить волю почившего, так как первые два кандидата – митрополиты Кирилл и Агафангел были в ссылке, а налицо третий, митрополит Петр. Благоразумие выяснило, что, согласно воле Патриарха, Местоблюстителем должен быть тот, кто может сейчас же, без внешних затруднений, восприять эту власть; таковым и был митрополит Петр, который, несмотря на отказ, упрошенный иерархами, и главным образом, в силу видимой необходимости, и приял на себя бремя Местоблюстительства. Время было уже позднее; утомленные и служением, и обсуждением иерархи подписали составленный акт о Местоблюстительстве и разошлись...»¹⁸

Если все происходило так, как здесь описано автором будто бы со слов оче-. видца и участника события митрополита Серафима (Александрова), то возникает недоуменный вопрос: почему же во время чина отпевания Святейшего (свидетелем и слушателем чего был и пишущий эти строки), происходившего ранее вскрытия патриаршего завещательного распоряжения (судя по утверждению митрополита Литовского в вышеприведенных строках), – митрополит Петр во всеуслышание, с высоты амвона, в своей надгробной речи заявил, что дальнейшее бремя управления Церковью ложится отныне на его «слабые плечи»?

Разумеется, если бы пакет с патриаршим завещательным распоряжением был вскрыт после отпевания, то у митрополита Петра еще не было бы основания говорить перед лицом всенародного множества о своем Местоблюстительстве.

Поэтому, вспоминая тогдашнюю обстановку в Донском монастыре, когда в течение нескольких дней здесь собирались приезжавшие постепенно со всех концов России архиереи, можно полагать (но не более), что патриаршее завещательное распоряжение свободно могло быть вскрыто незначительною по количеству лиц группою ведущих архиереев, а прочие Святители, по мере прибытия их в Донской монастырь, постепенно знакомились с его содержанием и пока что келейно обсуждали предложенные в нем кандидатуры при свете обстоятельств тех дней. Вывод из этих обсуждений, естественно, следовал один: неизбежное восприятие на себя местоблюстительских прав и обязанностей никем другим, как митрополитом Петром. И хотя единодушие епископата, обнаружившееся таким образом, давало известное моральное право митрополиту Петру считать себя признанным Местоблюстителем Патриаршего Престола, все же трудно допустить мысль, чтобы он решился провозгласить об этом всенародно, не имея пока что в руках официального обоснования.

Отсюда единственный, напрашивающийся сам собою вывод, что акт о мес- тоблюстительстве от 30 марта (12 апреля) 1925 года свое оформление получил, во всяком случае до начала заупокойных богослужений, совершавшихся в тот день, и, как известно, окончившихся (вместе с погребением) лишь в седьмом часу вечера.

В порядке предположения допускаем и такой вариант, что окончательно все подписи под заключением архипастырского сонма о бытии митрополиту Петру Патриаршим Местоблюстителем были собраны позднее, после погребения Святейшего (а две последние даже летом 1925 года), но само заключение, и с немалым уже количеством подписей старейших иерархов, несомненно имелось в наличии до заупокойной литургии 30 марта (12 апреля) 1925 года.

Иначе, повторяем, трудно понять и объяснить как самое выступление митрополита Петра при гробе Святейшего Патриарха, так, равно, и слово о. Валентина Свенцицкого в Панкратьевском храме у Сухаревой башни.

Что же касается ошибочности сообщения о времени вскрытия пакета с завещательным распоряжением, приведенного митрополитом Елевферием, то, как он сам указывает в этих же воспоминаниях (несколько выше), рассказ этот записан им в 1928 году со слов митрополита Серафима (Александрова), который, за более чем трехлетний срок со времени происшествия, мог прекрасно забыть и перепутать некоторые детали и частности из тяжелых событий вспоминаемых минувших дней, в достаточной мере уже затененных новейшими потрясениями церковной жизни, недостатка в которых, к сожалению, не ощущалось.

Наконец, мог нечто перепутать или ошибиться и сам мемуарист.

Но, как бы там ни было, а «после смерти Патриарха Тихона церковное управление на непродолжительное время [12 апреля по 10 декабря 1925 г. (н. ст.) − Сост.¹⁹] перешло в руки Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Крутицкого Петра»²⁰.

И этот факт был воспринят православным сознанием подавляющего большинства верующих Русской Церкви с полнейшим спокойствием духа и совершенной уверенностью в его канонической правомочности, потому что, хотя «...переход патриарших прав и обязанностей к митрополиту Петру совершился в небывалом и неведомом для канонов порядке, но церковное сознание восприняло этот небывалый порядок как средство сохранения целости патриаршего строя, считая последний главным обеспечением нашего православного бытия, особенно ввиду обновленческого отрицания идеи Патриаршества...»²¹

Позже, характеризуя момент вступления митрополита Петра в руководство Церковью, орган русских католиков в Париже писал²²: «После смерти Патриарха Тихона, 25 марта (7 апреля) 1925 г. в управление Церковью, как известно, согласно завещанию Патриарха, признанному русским епископатом, вступил митрополит Крутицкий Петр. Этот момент характеризовался с одной стороны провалом последних надежд на создание Патриаршего легального управления [разумеется, без подчинения гражданским властям. – Сост.], о котором хлопотал покойный [Патриарх. – Сост.], а с другой стороны, все разрушающей активностью обновленцев...»²³

Поэтому, – добавим от себя, – и по многим другим тяжелым обстоятельствам церковной жизни тех дней, особая щепетильность, многоглаголание и оцеживание комаров в вопросе о форме перехода патриаршей власти в руки Местоблюстителя, были бы и неполезны: принципиальная правомочность этого акта, основанная на волеизъявлении Собора 1917−1918 гг. была для всех очевидна; момент требовал «единства в главном» – и оно было соблюдено: православный епископат в лице своих старейших и заслуженных представителей безоговорочно стал в должную субординацию по отношению к Патриаршему Местоблюстителю.

Что же касается самого митрополита Петра то, конечно, в те дни разговоров о нем было немало; главное же, выйдя, в силу сложившихся церковно-исторических обстоятельств, к возглавлению Церкви, он немедленно попал под не- прекращающийся обстрел злопыхателей-обновленцев и их покровителей из лагеря так называемых «научных атеистов». К грязным политическим инсинуациям, беспрестанно измышляемым и изливаемым на него обновленцами; ко всем видам и формам рясофорной ноздревщины, осуществляемой последними в угоду своим закулисным покровителям, он относился совершенно так же, как и покойный Святейший Патриарх Тихон; он их полностью игнорировал и «не замечал». Конечно, это еще более подзадоривало и озлобляло врагов Церкви, а ему самому стоило огромного нервного напряжения.

Опуская сейчас рассмотрение биографических данных о новом возглавителе Церкви, – чему будет уделено внимание ниже, – обратимся снова к завещательному распоряжению от 25 декабря 1924 года (7 января 1925 года) и попытаемся хотя бы в малой мере понять, какими особенностями отличался (по мысли Завещателя) каждый из указанных кандидатов.

При выборе лиц, способных заменить его по отшествии в тяжелом и ответственном деле возглавления Церкви, Святейший Патриарх Тихон должен был долго ломать голову, учитывая небывало сложную, коварную внешнюю обстановку.

Требовалось, чтобы очередное жертвенное заклание принесло наибольшую пользу Церкви и потому, подобно ветхозаветным патриархам, он избирал для этой цели наиболее непорочных и «тучных» овнов.

Назначение первым кандидатом митрополита Казанского и Свияжского Кирилла, несколько лет уже «не вылезавшего» из ссылок, обусловливалось, конечно, мотивами достаточно глубокими, именно, тем огромным моральным и церковнообщественным авторитетом, которым тот пользовался среди верного епископата, клира и мирянской среды как чистый, искренний и непреклонный выразитель отечественной церковности, совершенно неспособный ни на какие компромиссы за счет цельности и свободы внутренних и внешних (насколько они допустимы новым гражданским законодательством) установлений нашей веры.

Достаточно выявивший к тому времени свою несгибаемость и верность Церкви, особенно в вопросе об отношении к обновленчеству и подобным, митрополит Кирилл для широкого церковного сознания, несомненно, явился бы наиболее желательным выразителем высшей церковной власти, олицетворенной в духе заветов Собора 1917−1918 гг.

И проницательная мудрость, а также ясная церковная интуиция Святейшего Патриарха безошибочно угадала в нем ту одухотворенную личность, непреклонная чистота и воодушевленное горение которой наиболее импонировали как тогдашней церковной обстановке, так, равно, и тому облику Патриарха – старца и Отца всех малых сих «скорбящих и обремененных», выношенному и созданному Собором в лице первого Патриарха.

Иначе говоря: по всем известному духовному облику митрополита Кирилла, можно было предполагать с большой долей уверенности, что в случае надобности он ни на одну йоту не отступил бы в своей первосвятительской деятельности от соборных принципов 1917−1918 гг., проводившихся с таким благодатным тактом и уменьем Святейшим Патриархом Тихоном сквозь огненные стихии мира сего.

Кроме того, надо думать, что данный выбор Патриарха учитывал и отображал также волю и разум самого этого Собора 1917−1918 гг., что с достаточной ясностью усматривается из нижеследующих данных, извлеченных нами из соборных деяний.

А. В соборном заседании 18(31) августа 1917 года, при избрании Товарищей Председателя Собора, тогдашний архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл занимает пятое место:

Архиепископ Новгородский Арсений [Стадницкий] (317) записок.

Архиепископ Харьковский Антоний [Храповицкий] (207) записок.

Митрополит Тифлисский Платон [Рождественский] (99) записок.

Архиепископ Казанский Иаков [Пятницкий] (62) записки.

Архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] (48) записок и так далее²⁴.

Б. В соборном заседании 30 октября (12 ноября) 1917 года, при первичном голосовании кандидатов в Патриарха, архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл получает второе место:

Архиепископ Харьковский Антоний [Храповицкий] 101 голос.

Архиепископ Тамбовский Кирилл [Смирнов] 27 голосов.

Митрополит Московский Тихон [Беллавин] 23 голоса и так далее²⁵.

В. В соборном заседании 31 октября (13 ноября) 1917 года, при избрании трех кандидатов в Патриарха из лиц, намеченных при первичном голосовании, архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл получает:

а) при избрании 1-го кандидата 5-е место (102 голоса).

б) 2-го – 4-е место (77 голосов).

в) 3-го – 3-е место (35 голосов)²⁶.

Таким образом, как видно из приведенных показателей, духовный авторитет архиепископа Тамбовского и Шацкого Кирилла был немалым уже в 1917 году и впоследствии, за выходом из строя ряда маститых представителей иерархии, являлось вполне «достойным и праведным» отдать первое место в завещательном распоряжении именно этому твердому и незапятнанному святителю, – что Святейший Патриарх, как известно, и сделал.

Следующим кандидатом, если первому «по каким-либо обстоятельствам», всем тогда слишком понятным, не придется воспользоваться предоставленным правом, Святейший выдвигает митрополита Ярославского Агафангела, мудрого и непричастного ни к каким «шатаниям» старца, одного из старейших по хиротонии (1889 г.) иерарха нашей Церкви (еще более старым по хиротонии в те дни являлся престарелый архиепископ Екатеринославский и Новомосковский Владимир (Соколовский-Автономов), хиротонисанный в 1887 г.).

Патриарха связывала с ним давняя и довольно тесная дружба, в продолжение которой он имел широкую возможность убедиться в христианской широте высоких моральных качеств этого, довольно популярного Архипастыря (своего преемника по Ярославской кафедре), неподкупной твердости его воззрений и больших административных способностях.

Как известно, именно ему, в 1922 году передал Святейший Патриарх временное исполнение своих высоких обязанностей перед своим заключением в тюрьму. Доблестное поведение митрополита в краткий период заместительства Патриарха, окончившееся вскоре же – в связи с его «несговорчивостью» – ссылкой в далекий Нарымский край, было еще у всех в памяти.

Теперь сроки ссылок этих двух первых кандидатов приближались к концу и Святейший Патриарх, внося их имена в свое завещательное распоряжение, по всем данным мог иметь в виду скорое появление этих Архипастырей на церковном горизонте. Это – с одной стороны. С другой, составляя свое завещание на Рождество 1924 года, он, видимо, еще не чувствовал реального приближения близкого конца, хотя в последнее время часто недомогал, особенно после убийства келейника «Якова» текущей зимой; да и возраст Патриарха вселял надежду на то, что даже при всех неблагоприятных внешних обстоятельствах и, несмотря на имеющиеся физические расстройства, он вполне способен пожить еще пять-семь лет и, стало быть, помирать ему «рано» (Патриарх скончался в возрасте шестидесяти лет, двух месяцев и шести дней).

Что же касается последнего, третьего кандидата, помянутого в завещательном распоряжении, следует сказать, что еще значительно раньше в московских церковных кругах поговаривали о том, что Святейший Патриарх сознательно и преднамеренно выдвигал его ускоренным темпом (в пять лет) до высшего иерархического положения. Митрополита Петра он лично знал еще с давних пор с самой хорошей, деловой стороны и, включая его в число своих возможных преемников, надеялся, очевидно, и на более благосклонное отношение к нему (митрополиту) со стороны пресловутого «ведомства Е. А. Тучкова»²⁷, чем к двум другим – архиереям старого «царского» рукоположения, неизменно (и, конечно, без всякого к тому основания) поносимым в нашей гражданской печати «монархическими зубрами», «махровыми реакционерами», «охвостьем царизма» и прочими подобными эпитетами бульварно-блатного газетного жаргона.

На фоне всех этих реакционных зубров митрополит Петр выглядел несколько иначе; характерной его особенностью являлось то обстоятельство, что, будучи в возрастном отношении современником архиереев старшего поколения и такого же, как они, воспитания и образования он, в одном пункте существенным образом отличался от всех своих собратий, так как всю свою жизнь прожил светским человеком и потому в глазах новой гражданской власти (для которой, впрочем, «кто ни поп – тот батька» и все, без исключения, один другого «хуже») мог иметь некоторое благоприятное преимущество хотя бы в том, что практически его невозможно было – как других – обвинить в соучастии в прошлых «грехах» Церкви, бесконечно изобретаемых и предъявляемых всем без исключения нашим Архипастырям. Его прошлая светская жизнь исключала подобные обвинения даже в глазах обвинителей, а это, конечно, являлось уже само по себе немаловажным положительным моментом в его биографии. Таким образом, в будущем, чтобы иметь возможность предъявить ему какие-либо подобные обвинения, следовало еще ожидать накопления материала для них, либо изобретать дутые, фиктивные, т. е. «склеить ему дело» (как тогда говорилось), что, впрочем, в те достопамятные времена, проделывалось с виртуозной легкостью и быстротою.

И есть все основания полагать, что вышеприведенные рассуждения, или, во всяком случае, подобные им, в какой-то степени должны были занимать Святейшего Патриарха при размышлении о будущих судьбах Церкви и Ее возможных возглавителях после его кончины.

Таким образом, первыми двумя кандидатами в Местоблюстители указаны в завещательном распоряжении архиереи старого рукоположения, третьим – был ставленник нового, советского времени, и уже по одному этому не связанный исторически с царской Церковью и Ее прошлым, столь ненавидимым современностью.

Впрочем, как показало недалекое будущее, митрополита Петра, ставшего Патриаршим Местоблюстителем, вскоре же постигла общая участь, уготованная тогда всем без изъятия верным сынам Церкви, не желавшим идти на поводу у вышеупомянутого «ведомства». Однако, несмотря на кратковременность его понтификата, волею Божией ему предоставлена была возможность внести свой великий вклад в дело укрепления и объединения Церкви пред лицом Ее расходившихся внешних и внутренних врагов.

К сказанному о патриаршем завещательном распоряжении остается добавить лишь то, что многих церковных людей вводило в немалое недоумение отсутствие упоминания в нем такого известного и маститого иерарха, как митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий)²⁸, бывший на Соборе 1917−1918 гг. одним из кандидатов на Патриарший Престол. Отсюда казалось, что одним из кандидатов в Местоблюстители должен был быть именно он²⁹, а не митрополит Петр.

Следует сказать, что еще в 1917 году на Соборе, митрополит Арсений ужасался возможности быть избранным на Патриарший Престол и радовался, когда его миновала эта горькая чаша (о чем упоминалось в тогдашней церковной печати). По-видимому, и теперь, когда вновь возникала возможность оказаться во главе Церкви, причем при обстоятельствах еще более неблагоприятных, – он убедил Патриарха отвести его кандидатуру; было известно в то время, что Святейший не заглазно назначал себе преемников, но предварительно испрашивая их согласия и обсуждая самым тщательным образом все возможные «за и против».

Наконец, в целом следует отметить удивительную продуманность патриаршего завещательного распоряжения от 25 декабря 1924 года (7 января 1925 года), и глубокое соответствие его требованиям тогдашнего церковного момента: отвечая нормам каноническим и этическим оно, одновременно, предугадало как бы интуитивно возможность своего практического претворения в жизни в лице «мало популярного» митрополита Крутицкого, именно которому, вопреки всем человеческим домыслам и было, однако, суждено восприять на свои «слабые плечи» подвиг местоблюстительства в его самой тяжелой форме геройского ис- поведничества.

Что же касается правовой (канонической) стороны дела передачи высшей церковной власти, состоявшегося 30 марта (12 апреля) 1925 года, под которую, при всей своей безграмотности многократно пытались подкапываться разного рода обновленческие мудрецы и «канонисты», то в ответ на все эти наглые попытки уместнее всего привести исчерпывающую выдержку из специального исследования данного вопроса со стороны Заместителя Патриаршего Местоблюстителя (впоследствии), митрополита Нижегородского Сергия. Он писал тогда:

«Следует [...] общецерковному порядку [...] иерарх, назначенный завещанием Святейшего Патриарха исполнять обязанности первого епископа нашей Русской Церкви. Но недаром его титул – “Патриарший Местоблюститель», а не “Местоблюститель Патриаршего Престола», как предусмотрено правилами. Эта с виду незначительная разница намекает на весьма существенное различие в объеме полномочий нашего Патриаршего Местоблюстителя от обычного Местоблюстителя. [...]

Наш “Патриарший Местоблюститель» получил свои полномочия не от Синода и не совместно с Синодом, а непосредственно от Патриарха. Знаменательно, что ко дню смерти Патриарха из всего столь широко на Соборе задуманного аппарата остался один Патриарх. Он один сохранил свои, полученные от Собора полномочия, на управление Российской Церковью. Срок полномочий членов Синода и Высшего Церковного Совета уже давно истек, и они не могли более принимать участия в управлении. Существовавший при Патриархе Синод из трех архиепископов, а потом – митрополитов, полномочий от Собора не имел, был собран по личному приглашению Почившего и с его смертью терял полномочия. Таким образом, рядом с Патриархом не оказывалось Собором уполномоченного учреждения, которое бы, участвуя в Высшем управлении Церковью, могло автоматически принять от Патриарха всю полноту порученной ему Собором Патриаршей власти и соблюсти ее до избрания нового Патриарха, избрав Местоблюстителя. Оставался единственный путь к сохранению этой власти: личным Патриаршим распоряжением указать лицо, которое бы по смерти Патриарха восприняло всю полноту Патриаршей власти для передачи будущему Патриарху. Это Почивший сделал своим завещанием.

Так как вопрос шел именно о том, чтобы сохранить для Русской Церкви не в теории, но и на практике, в действии – учрежденную Собором Патриаршую власть во всей ее полноте, то в завещании и говорится определенно о переходе к одному из указанных кандидатов всех прав и обязанностей Патриарха без каких-либо ограничений. Завещание не усваивает будущему носителю Патриаршей власти титула Местоблюститель, что давало бы повод приравнивать к обыкновенному Местоблюстителю и тем ограничивать его права. Уже сам Владыка Митрополит Петр при вступлении в должность избрал для себя такой титул, может быть, желая этим показать, что он совсем не намерен присваивать Патриаршей власти пожизненно, а смотрит на себя только как на временного носителя этой власти для передачи будущему Патриарху. По прямому же смыслу завещания он бы должен был именоваться: “Исправляющий должность Патриарха» со всеми правами, этой должности присвоенными, в том числе и с правом обращения ко Всероссийской пастве лично от себя с посланиями и с правом возношения его имени во всех церквах Патриархата. [...]

Некоторые выражают сомнение в канонической состоятельности такой единоличной передачи Патриаршества. 23 правило Антиохийского Собора, говорят они, прямо запретило епископу поставлять преемника, как бы своего наследника по кафедре и понятно, почему. Во-первых, епископ не должен рассматривать собственность Божию и Церковь Божию как свое личное достояние (тем более, что с занятием кафедры тогда соединялось и распоряжение всем принадлежавшим кафедре имуществом), как это и говорится в 76 Апостольском правиле. Во-вторых, единоличное замещение кафедры нарушает права клира и мирян, а равно собора епископов, которым по установленному порядку предоставлено избирать и поставлять епископов на вдовствующие кафедры. Между тем, почивший Патриарх передавая в силу сложившихся обстоятельств единолично Патриаршую власть ни одним словом не коснулся кафедры Московского Патриарха. Она до сих пор стоит незанятая. Это, кстати, питает и особенное отношение к почившему со стороны верующих москвичей. Не справляясь, конечно, с установленным в Церкви порядком, они до сих пор называют почившего “Великим Господином и Отцом нашим, Московским и всея России Патриархом». Для них Патриаршая кафедра до сих пор как бы числится за почившим, и они отнюдь не приравнивают к нему наличных носителей Патриаршей власти. Значит, когда соберется наш Поместный Собор, он будет иметь полную возможность избрать на пустующую Московскую кафедру нового Патриарха, и завещание Почившего ни в какой мере не помешает такому избранию.

Главное же, передачу Патриаршей власти нельзя считать в собственном смысле единоличным действием почившего. Он, во-первых, имел на то особое поручение от Собора [19]17−[19]18 гг., предложившего ему такую передачу власти временному носителю в случае, когда не окажется в наличии Собором уполномоченного учреждения. А во-вторых, Патриаршее завещание при его вскрытии было единогласно утверждено соборным мнением целого сонма архипастырей, собравшихся на погребение Патриарха. Тогда составлен был и письменный Акт, в котором, между прочим, отмечалось, что завещание должно иметь силу, так как у почившего не было иного способа сохранить в Русской Церкви законное преемство Патриаршей власти и что поэтому митрополит Петр, на которого выпал жребий, не имел права уклониться от возлагаемого послушания.

Таким образом, наш Патриарший Местоблюститель есть законный, канонически бесспорный носитель Патриаршей власти во всей ее полноте, и должность такого Местоблюстителя должна в нашей Церкви сохраниться до замещения Московской Патриаршей кафедры установленным путем³⁰»³¹.

Относительно так называемых «канонических упреков» по адресу Православной Церкви со стороны обновленческих раскольников, – после известного выражения: «Чья бы корова мычала...», следует сказать, что трудно придумать что-либо более смехотворное (затрудняемся подыскать другое слово), как заботы обновленческих громил о... соблюдении канонического правопорядка в Церкви. Кажется, мы не ошибемся, если скажем, что на протяжении всей двухтысячелетней истории христианства не бывало большего и более наглого и бесстыдного попирания канонов, чем это продемонстрировали всей своей деятельностью наши самозванные спасители и обновители Церкви. Сам «лидер» их, эротоман и шизофреник А. И. Введенский, в одном из своих пасквилей отважился печатно, вслух всего мира, патетически-недоуменно вопросить: «А, что такое каноны?.. Только догматы непогрешимы, а каноны...» и т. д., и предполагал как-нибудь при случае, на досуге заняться перетряской старых канонов с целью приспособления их к обновленческим «доктринам» и к современным требованиям жизни.

И будет совершенно справедливо сказать, что все так называемое обновленческое движение в целом, с самого момента его блудного зачатия и до плачевного и бесславного конца (1905−1945 гг.), есть не что иное, как заведомо продуманное и организованное, систематическое разрушение церковного канонического строя, ибо при неповрежденности последнего нет и не может быть места ничему, даже отдаленно напоминающему антихристианскую деятельность наших реформаторов и обновителей Церкви. И, видимо, лишь для того, чтобы хотя отчасти замаскировать свою собственную каноническую незаконорожденность, обновленческие демагоги с такой неистовой яростью и полной утратой чувства меры, кинулись критиковать каноническую – якобы – несостоятельность передачи высшей церковной власти преемнику Святейшего Патриарха Тихона тем способом, которым она была осуществлена в действительности.

Прекрасно понимая всю обоснованность происшедшей передачи власти Патриаршему Местоблюстителю, каноническая сторона которой была впоследствии исчерпывающе выявлена в вышеприведенной статье, обновленческие идеологи, тем не менее, продолжали без устали свои наглые нападки на нового возглавителя Церкви, продолжая свою игру в радетелей канонов.

Не раскрывая пока что своих дальнейших заговорщицких замыслов против митрополита Петра, «лидеры» обновленчества на первых порах стремились ко всяческой компрометации его личности в глазах верующего народа, не брезгуя (по установившейся у них традиции) никакими средствами. В этом плане «не- каноничность» восприятия им высшей церковной власти была ими перепета на все лады, и этот кошачий концерт долгое время сопутствовал первому периоду многотрудной деятельности Патриаршего Местоблюстителя, и без того достаточно осложненной многими «обстоятельствами времени»...

Закончив на этом краткое и беглое ознакомление с документами и подробностями, связанными с восприятием митрополитом Петром своих местоблюс- тительских прав и обязанностей, – обратимся к его прошлой светской биографии, крохи которой кое-как удалось нам собрать и привести в некоторую последовательность.

Несмотря на прошествие трех десятилетий со дня его безвестной, одинокой кончины³², до сих пор, насколько нам известно, никто из более осведомленных и авторитетных лиц не удосужился еще составить достаточно полное и последовательное его жизнеописание, ознакомившись с которым верующие люди имели бы ясное представление об обстоятельствах его жизни, характере и значении служения Церкви и том великом исповедническом подвиге, которым увенчалось его тяжкое и скорбное земное существование и открылось начало вечной славы церковной: посмертное пребывание в молитвенной памяти православного потомства и на страницах истории Русской Церкви наряду с прославленными Ее представителями.

К сожалению, наша Патриархия как суетливая Марфа, мало пекущаяся в отношении единого на потребу, не только решительно ничего не предприняла к увековечению памяти своего великого архипастыря-современника, но грешит еще и сознательным замалчиванием его имени и деятельности в угоду «князя мира сего», за что, без сомнения, получит соответствующую нелестную, но вполне заслуженную оценку будущих поколений церковных людей³³.

Приведенные дальше биографические сведения, собранные из источников, различных по своему происхождению и достоверности, а также и из уст многих современников, возможно, впоследствии окажутся не всегда совершенно точными и потребуют некоторой корректировки³⁴, однако, не имея сейчас под рукою ничего более веского и – так сказать – официального, Составителю не оставалось иного выхода, как воспользоваться лишь тем, чем он располагал, иначе даже и то немногое, что оказалось в его руках, грозило вылеживаться до бесконечности в ожидании своего желательного восполнения или уточнения.

Теперь, прежде чем обратиться к рассмотрению собранных биографических сведений, хотелось бы остановиться на некотором замечании; отметить, как нам кажется, одно довольно любопытное явление, относящееся к интересующему нас лицу.

Нам кажется необходимым отметить и подчеркнуть необычайное сходство и, даже более того, – как бы некое сродство двух наших замечательных совре- менников-Первосвятителей: митрополита Петра и его предшественника, Святейшего Патриарха Тихона.

Да и неудивительно, если иметь в виду их происхождение от одного и того же чистейшего русского корня...

Классики нашей отечественной русской литературы, такие, как Лесков, Горький или Чехов, в своих произведениях многократно касались темы о генеалогической чистоте породы русского духовенства. У Чехова примеры этому бесчисленны; Горький утверждает, что духовенство наше – люди «самой чистой русской крови»; Пушкин – как известно – рекомендовал учиться чистоте и неповрежденности русского языка не у профессоров филологии, а у московских просвирней.

Что касается Н. С. Лескова, то, помимо бесконечного числа примеров его взгляда по этому вопросу, – все его творчество в целом представляет собою как бы некую энциклопедию национальной чистоты русского духовенства.

В одном из своих произведений он пишет на эту тему следующее:

«Его Преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что прекращением наследственности в духовенстве переведется у нас самая чистокровная русская порода.

– Это что же значит-с? – любопытствовал Захария.

Туганов ему объяснил, что намек этот на чистоту несмешанной русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.

– Просто дело в том, – сказал он, – что духовные все женились на духовных же...

– На духовных-с, на духовных.

– А духовные все русские.

– Русские.

– Ну, и течет, значит, в духовенстве кровь чистая русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с татарами, с немцами, со шведами и... даже с жидами»³⁵.

Мало того, что оба интересующие нас здесь Первосвятителя Русской Церкви, так сказать, «биологически» однородны по своему происхождению, и один из них является историческим преемником другого (хотя и одно это, само по себе, весьма знаменательно!), – в самой схеме их биографий очень много общего, сходного: оба были коренными, «черноземными» русаками, корнями своими происходившие из самой толщи народных пластов центральной России; оба выходцы из столь тщательно оплеванной у нас духовной среды: дети самых захолустных провинциальных батюшек, из поколения в поколение едва влачивших свое жалкое существование, с трудом прокармливая свои, обычно многочадные семейства (припомним рассказ «Кошмар» А. П. Чехова³⁶ и под.). Но оба чистые духом и здоровые телом; оба интуитивно тянутся к высшему осознанию жизни и ее сокровенного смысла, рвутся к духовному просвещению и по-ломоносовски бегут из насиженных отцовских гнезд в столицы – набираться разума в духовных академиях.

Начавшийся затем жизненный путь, хотя и несколько различный у обоих по внешней обстановке, исполнен чрезвычайной энергии и протекает с удивительной плодотворностью. За что ни возьмутся – все у них получается лучшего качества; все на высшем уровне и с поразительной продуктивностью внутренней, т. е. – ценнейшей. И опять: обоим сопутствует до последних лет их жизни некая характерная особенность, – до предопределенного момента они – в тени. В широком смысле их никто не знает, они безвестны, ординарны, «непопулярны». И хотя их деятельность предельно плодотворна, она не сопровождается никаким шумом и треском; они не желают и не умеют становиться в эффектные, героические позы иных деятелей (даже и церковных). Их, видимо, совершенно не интересует никакой внешний блеск и одобрительный гул толпы, столь заманчивый для большинства, так называемых, общественных деятелей.

У них свой путь. Их духовный и внешний рост созревает плавно и закономерно, а потому скромно и тихо. И, кажется, что так будет до конца. Но наступает момент, незаметно подкрадывается их время, и они, как ни в чем не бывало, восходят на приуготованное ихнее место, исполненные (как выявляется в самую последнюю минуту) необычайными дарами духа и ведения; по праву внутреннего помазанничества занимая должное, высшее положение в Церкви. И это внезапное, но своевременное обнаружение всей благодатной полноты их духовного облика в наиболее критический момент церковной жизни настолько для всех бесспорно и радостно по своему внутреннему смыслу, что реакция окружающей среды единодушна и бесспорна: «Аксиос»³⁷!

А все, дотоле славные и блистательные фигуры, творившие «погоду», смиренно отходят в тень и склоняются ниц...

Но эта высота, которой оба достигают по воле Божией, – по суждению человеческому дорого им обходится: своей жизнью они утверждают свой подвиг и тихо отходят, оставляя немеркнущий свет, ибо именно здесь, в подвиге такого значения и рода приобретают весь свой глубокий смысл всем известные слова, обращавшиеся непосредственно к ним на протяжении всей их архипастырской деятельности: «Тако да просветится свет твой пред человеки, яко да видят добрая дела твоя и прославят Отца нашего иже есть на небесех»!

Добавим здесь еще несколько слов об их общем, физическом, внешнем сходстве. Оно не столько выражается в чертах лица или общем абрисе фигуры (хотя, до известной степени, улавливается и здесь), сколько в однородности и как бы идентичности их внешних образов, отразивших на себе с невероятной точностью все наиболее чистые признаки идеального русского национального типа.

Существует замечательная фотография, произведенная, как предполагаем, летом 1924 года, где на фоне подмосковной дачной террасы стоят они оба вместе. Святейший Патриарх правой рукой опирается на посох, а в левой держит небольшой букетик белых флоксов (кто-нибудь поднес ему сейчас, по пути сюда). Митрополит Петр стоит рядом, «руки по швам», и тоже держит один цветочек флокса (Святейший, как видно, поделился с ним).

В первую очередь обращают на себя внимание, конечно, их лица; даже и не лица, а их образы, так как по синтетичности, по исчерпывающему символизму своему это именно образы, национальные духовные эмблемы.

Эти лица их прежде всего чрезвычайно просты, «примитивны» в самом деревенском смысле этого слова; переоденьте их в сермяги и картузы или овчинные шапки, – и пред вами предстанут два самых заурядных мужика, каких бесчисленное количество на Руси и на которых никто из нас никогда не обращает никакого внимания. Они нам с детства надоели; мы их помним и знаем «наизусть».

Но посмотрите внимательнее на этих «мужиков», вглядитесь в них, вдумайтесь и... становится страшно от той великой духовной мощи, от того царственного благородства и лучащейся мудрости, которыми насыщены их лики, источающие из себя сильнейшее сияние поэзии нации.

О «мужичьем» лице Святейшего где-то упоминал в 1920-х годах писатель Борис Зайцев³⁸. И – недаром...

Трудно выразимое словами внутреннее величие, изысканнейший «аристократизм» духа народного – в его самом тонком, рафинированном проявлении – поражают зрителя своей добротностью и неиссякаемым обилием: подходи и черпай, кому сколько надо; всем хватит, и останется столько же.

Потому, видно, и тянулся к ним народ нескончаемой вереницей, в чаянии «восполнения оскудевающего».

И видим: это не простые «мужики»; таких «мужиков» надо сажать в Государственные Советы: судить и править, вязать и решить. Им – руководить духом нации, самой сокровенной сущностью ее. Очевидно, такими же точно «мужиками» были и Иван Калита, и Василий III, и все другие наши «собиратели» Руси...

И если все это в какой-то степени верно, – отраднее становится жить на свете. Особенно в наши смутные дни всеобщего неверия, упадка и разложения.

А теперь, после сказанного, попробуем представить себе в более или менее последовательном виде жизненный путь митрополита Петра, закончившийся возглавлением им Церкви в тяжелый момент Ее истории, в звании Местоблюстителя Всероссийского Патриаршего Престола.

Он родился в дебрях Воронежской губернии, в благочестивой семье сельского священника в 1863 году. Точной даты его рождения нам неизвестно³⁹, но при крещении наречено имя ему – Петр, в честь св. Первоверховного Апостола, а отсюда, учитывая народную традицию, можно предположить, что появился он на свет Божии как-то незадолго до чтимого праздника «Петрова дня» 29 июня (12 июля) стало быть, в середине лета.

О матери ничего не известно; что же касается братьев и сестер, то их было трое (о которых, по крайней мере, говорили): один брат и две сестры. Первого звали Василий, впоследствии он был священником и, в бытность митрополита Петра Местоблюстителем, – был уже митрофорным протоиереем и настоятель- ствовал в Москве же, в одном из переулков на Маросейке, в прекрасном древнем храме, именовавшемся «Никола, что в Столпах» (впоследствии снесенном; середина XVII в.). По-видимому, не без связи с наличием у него «высокопоставленного» родственника отца Василия не раз и не два сажали для вразумления в тюрьму. В последний раз пишущий эти строки имел удовольствие принимать его у себя именно по выходе того из Бутырской тюрьмы. Было это, приблизительно, в 1927−1928 гг.

Сестры, проведя детство под родительским кровом, затем, по-видимому, получали образование в городе и впоследствии благополучно повыходили замуж (говорили: «за генералов»), и проживали также в Москве, изредка навещая брата-митрополита.

По установившейся традиции того времени, культивировавшейся в семьях духовенства (традиции, обусловленной отчасти и некоторыми – как ныне выражаются – социально-экономическими предпосылками), как только Петр Полянский вышел из поры нежного детства, попечительный родитель сейчас же его определил в местное духовное училище, и есть все основания предполагать, судя по примеру последующих лет, что учился он с достаточной успешностью.

Затем и обучение в духовном училище⁴⁰ стало минувшим этапом жизни.

Последовало дальнейшее преодоление твердынь науки, и Петр Полянский, сложившийся к этому времени в крупного и бойкого подростка, определяется в число семинаристов в родную ему Воронежскую духовную семинарию.

К сожалению, не имея в руках комплектов «Воронежских Епархиальных Ведомостей» тех лет невозможно, хотя бы по некоторым внешним признакам, представить себе и состояние семинарии вообще, и продвижение в ней интересующего нас ее питомца. Но, как бы то ни было, имеются сведения, что в 1885 году, т. е. на 22-м году от роду, Петр Полянский благополучно оканчивает и курс духовной семинарии.

Здесь, на данном этапе, также по установившейся традиции (да, собственно говоря, первее всего по самой логике жизни и быта тех времен) в ту пору семинаристов женили и, если по своим духовным, физическим и прочим качествам они соответствовали определенным требованиям, их допускали к принятию священного сана и определяли на приход. Здесь молодой батюшка вступал на служение Церкви и начинал самостоятельную пастырскую и личную жизнь. Созданные условия и пройденный воспитательный и образовательный курс предполагали, что все пойдет дальше «как по маслу»; очень часто так и бывало. Но бывало, конечно, и иначе, без «масла»... В результате – всем известные картины Перова, Корзухина, Репина и мн[огих] др[угих], которыми теперь «украшается» Третьяковская галерея и антирелигиозные музеи.

С Петром Полянским на этом именно этапе произошла некоторая осечка, причина ее нам неизвестна. Он не пошел по проторенному пути: не стал принимать священного сана, не позаботился об устройстве своей личной, семейной жизни.

Он оставляет насиженные отцовские места и перебирается несколько в сторону, – правда, в пределах той же Воронежской епархии, – устроившись в приходской храм села Девицы, Коротоякского уезда на должность псаломщика. По признакам позднейшего времени можно предполагать, что он обладал мощным и низким голосом.

О времени прохождения Петром Полянским псаломщической должности мы никакими данными не располагаем, да и длилась эта его деятельность не так уж долго.

Осень 1887 года приносит в этом отношении нечто новое. И в очередном Журнале Совета Московской Духовной Академии⁴¹ читаем о рассмотрении этим Советом, между прочим, и прошения псаломщика Воронежской епархии Петра Полянского, который писал:

«Покорнейше прошу Совет Московской Духовной Академии принять меня в Академию в качестве вольнослушателя».

Совет, по надлежащем рассмотрении прошения, определил: обратиться к Воронежскому Епархиальному начальству с просьбой уведомить, нет ли препятствий к ходатайству о зачислении студента Полянского в вольные слушатели академических лекций. Примерно через месяц, в журнале Совета Московской духовной академии от 21 декабря 1887 года, XXIII, стр. 357−358, сообщается о следующем ответе, полученном Советом академии на запрос, сделанный им в связи с прошением Петра Полянского:

«Вследствие отношения от 2 сего декабря за № 642 Консистория, согласно журнальному постановлению своему, состоявшемуся 7–11 сего декабря, имеет честь уведомить, что к зачислению псаломщика Петра Полянского (из окончивших курс семинарии) в число вольных слушателей академических лекций препятствий со стороны Воронежского Епархиального начальства не имеется. Причем, препровождая копию с формулярного о службе Полянского списка, покорнейше просит Совет Духовной Академии о совершенном принятии его, Полянского, в состав слушателей уведомить Консисторию». (Отношение Воронежской духовной консистории от 15.12.1887 г. за № 12485.) Возвращаясь к вышеупомянутому академическому журналу, далее читаем:

«Справка: § 115 устава Духовных Академий: “Сверх студентов могут быть допускаемы к слушанию академических лекций и посторонние лица, по усмотрению Епархиального Преосвященного».

Определили: ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении допустить псаломщика Воронежской епархии, студента Петра Полянского, в число вольных слушателей Академии...»

И на это ходатайство, как видно, вскоре последовало Архипастырское соизволение. Так, журнал собрания Совета от 3 февраля 1888 г., стр. 5 сообщает о том, что члены Совета, между прочим, слушали «резолюцию Его Высокопреосвященства на журнале собрания Совета Академии 21 декабря минувшего [1887] года: “1888 г. янв. 11. Утверждается».

В ст. XVIII означенного журнала было изложено ходатайство Совета Академии о разрешении допустить в число вольных слушателей академических лекций псаломщика Воронежской епархии, студента семинарии Петра Полянского;

Определили: 1. о разрешении принять в число вольных слушателей студента Петра Полянского сообщить Воронежской духовной консистории».

Еще через некоторое время, в результате уведомления Консистории о состоявшемся Архипастырском разрешении на принятие Петра Полянского, последовал от нее ответ.

В журнале Совета от 7.04.1888 г., стр. 41, XXXI читаем следующее отношение Воронежской духовной консистории от 30.03.1888 г., за № 3065:

«Вследствие отношения Совета Московской Духовной Академии от 14 февраля с. г. за № 88, Консистория имеет честь просить объявить псаломщику села Девицы Коротоякского уезда Петру Полянскому, что за принятием его в число вольных слушателей лекций в Московской Духовной Академии, он, по журнальному определению Епархиального начальства, состоявшемуся 24 сего марта, отчислен от занимаемой псаломщицкой должности.

Определили: объявить вольнослушателю академических лекций П. Полянскому содержание отношения».

Конечно, в нашу продувную и авантюристическую эпоху все эти китайские церемонии и поистине версальские переговоры между Воронежской духовной консисторией и корифеями богословской науки, окопавшимися на высотах академического Олимпа, выглядят несколько, может быть, даже и комично, но уж в добротности и основательности отказать им никак не приходится; действительно, все эти, запротоколированные за соответствующими номерами академические иероглифы «не вырубить и топором».

Таким образом, цветущий и голосистый воронежский семинарист-псаломщик оказался на несколько лет за толстыми стенами Троице-Сергиевой Лавры.

Началась упорная учеба и жизнь, обычная для студента Академии тех времен.

Впрочем «вольнослушателем» П. Ф. Полянский являлся всего лишь один учебный год (1887−1888), а далее, успешно выдержав экзамен, был зачислен в студенты академии и прошел ее полный – 47-й курс (1888−1892 гг.).

О каких-либо эксцессах, связанных с именем студента Академии Полянского за период его пребывания в стенах Академии (что иногда, правда не часто, имело место в отношении других лиц) нам слышать никогда и ни от кого не приходилось, а судя по его дальнейшему степенному и положительному нраву, подобные предположения и не вяжутся с его нравственным обликом вообще.

В его время учебно-воспитательной работой Академии руководили следующие лица:

1887−1888 учебный год. Вольнослушатель.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский; из экстраординарных профессоров Киевской Духовной Академии; магистр богословия; впоследствии епископ Уфимский и Мензелинский: будучи уже на покое, пережил революцию и скончался после 1917 г.

Инспектор: архимандрит Борис [Плотников]. Магистр богословия; выдающийся ученый; впоследствии – Председатель Училищного Совета при Святейшем Правительствующем Синоде; епископ Ямбургский; скончался от туберкулеза в 1901 г. Ему преемствовал архимандрит Антоний [Каржавин]; магистр богословия; знаток древних и новых языков, впоследствии архиепископ Тверской и Кашинский; скончался в 1914 г.

1888−1889 учебный год. Студент I-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский.

Инспектор: архимандрит Антоний [Каржавин].

1889−1890 учебный год. Студент II-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский.

Инспектор: архимандрит Антоний [Каржавин], затем ему преемствует архимандрит Петр [Другов], впоследствии епископ Смоленский и Дорогобужский; скончался после 1917 года.

1890−1891 учебный год. Студент III-го курса.

Ректор: Христофор [Смирнов], епископ Волоколамский, затем ему преемствует архимандрит Антоний [Храповицкий]; доктор богословия, впоследствии «знаменитый» иерарх, митрополит Киевский и Галицкий; скончался в Сербии в эмиграции, в 1936 г.

Инспектор: архимандрит Петр [Другое].

1891–1892 учебный год. Студент IV-гo курса.

Ректор: архимандрит Антоний [Храповицкий].

Инспектор: архимандрит Петр [Другое], затем ему преемствует архимандрит Григорий [Борисоглебский].

В 1892–1896 гг., окончивший Московскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, П. Ф. Полянский состоял на службе в ней же, в должности помощника инспектора. Это свое служебное поприще он проходил под начальством и руководством следующих лиц:

1892–1895 гг., при ректорстве архимандрита Антония [Храповицкого].

1895–1896 гг., при ректорстве архимандрита Лаврентия [Некрасова]; магистра богословия; впоследствии епископ Тульский и Белевский; скончался в 1908 г.

1892–1893 гг. при инспекторе архимандрите Григории [Борисоглебском].

1894–1895гг. (январь-октябрь 1894) при инспекторе иеромонахе Сергии [Страгородском]; впоследствии доктор богословия. 1925–1936 гг. Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, 1936–1943 гг. Патриарший Местоблюститель, 1943–1944 гг. Патриарх Московский и всея Руси; скончался в 1944 г. Затем, ему преемствовал архимандрит Кирилл [Лопатин].

1895–1896 гг. при инспекторе профессоре (по кафедре словесности и истории иностранной литературы) Иерофее Алексеевиче Татарском.

Что представлял собою в те годы студент П. Ф. Полянский, до некоторой степени отражено в позднейших мемуарах его былого товарища по Академии, известного впоследствии «монархического зубра» (как именовали его наши газеты), одного из вождей церковной эмиграции, управляющего русскими приходами в Западной Европе митрополита Евлогия (Георгиевского). Здесь говорится:

«Петр Федорович Полянский окончил Воронежскую семинарию и служил где-то в Тамбовской епархии псаломщиком; его устроил на это место его дядя, Тамбовский архиерей [Палладий Ганкевич, 1876–1885; или Виталий Иосифов, 1885–1890? – Сост.]. Вообще среди высшего духовенства у него было много влиятельной родни. Прошло несколько лет, – его потянуло в Академию. Но свежесть знаний у него уже поблекла, не так-то легко ему было вновь засесть за книги. На конкурсных экзаменах он не преуспел, но обеспеченный материально своим дядей, он остался вольнослушателем. Петр Полянский был старше нас, ему было под 30 лет; нам 21–22 года. Внешность у него была уже солидная: большой, толстый, с брюшком, он производил на многих впечатление добродушного простачка. “Скажите на милость, – восклицал он, бывало, – что в этой философии? Хоть убей, не разберу!» На деле он был неглупый. Звали мы его все попросту “Пётра», любовались его дорогой енотовой шубой, подаренной ему дядей-архиереем, старинными часами, доставшимися ему от какого-то родственника, – собственностью чуть ли не самого митрополита Московского Филарета [Дроздова]»⁴²⁴³.

Учился, как видно, П. Ф. Полянский средне; во всяком случае, вперед особенно не выдавался и к окончанию академического курса, подобно всем другим своим товарищам, представил полагающуюся кандидатскую работу на тему: «Объяснение первого послания Св. Апостола Павла к Тимофею».

По этому поводу под рукою у нас выписка из журнала собрания Совета Московской духовной академии за 1892 г. (стр. 150–151).

«23. Отзыв доцента М. Муретова о сочинении Петра Полянского [на тему] “Объяснение первого послания св. Апостола Павла к Тимофею»: [...]

Глубина проникновения во внутренно-животворный дух апостольского писания, широта изучения пособий, как древнейших (Златоуст, Феодорит, Иероним, Феодор Мопсуетский, Икумений, Феофилакт, Зигабен), так и новейших (Кори, Ляпид, Бингам, Розенмюллер, Флятон, Макк, Массель, Визингер, Мейер, Гофманн, Гольтцман, Преосвящ. Феофан Говоров, Клитин, свящ. Троицкий), обстоятельность и тонкость нравственно-психологического и филологического анализа и некоторых понятий... ясность в раскрытии главных мыслей послания и их логического движения, основательность и Православие суждений, как во всем вообще толковании, так и особенно в раскрытии пастырско-канонических сторон послания, наконец, литературная обработанность и отчетливость изложения. Таковы качества работы Полянского, за которые он вполне заслуживает ученой степени кандидата богословия и даже с похвалою сочинителю»⁴⁴.

Таким образом, закончил П. Ф. Полянский Московскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, с правом на получение степени магистра богословия, если выдержит устные испытания по тем предметам, по коим не оказал успехов, соответствующих степени магистра⁴⁵.

«Кончил он Академию [продолжает в своих мемуарах митрополит Евлогий Георгиевский. – Сост.] средне. Сильная протекция, восходившая до митрополита Московского Леонтия [Лебединского], приуготовила ему место помощника инспектора Академии. С этой должностью, надзирательной по обязанностям, сочеталось то преимущество, что он мог жить в Академии, пользоваться библиотекой, советами профессоров, а также имел достаточно досуга, чтобы написать магистерское сочинение. Он избрал тему по экзегетике»⁴⁶.

И действительно, вскоре же по окончании Академии, воспоследовала резолюция Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего Леонтия (Лебединского) митрополита Московского и Коломенского от 15 июня 1892 года, коей по представлению о. ректора академии архимандрита Антония (Храповицкого)⁴⁷ на место помощника инспектора (в преемники Николаю Мидовскому) определен окончивший ту же Духовную Академию кандидат богословия Петр Полянский.

На этом посту служба П. Ф. Полянского продолжалась с 16 августа 1892 года по 20 сентября 1896 год.

Теперь, с устройством на это место, он имел полную возможность вплотную приступить к осуществлению своего магистерского труда, темой которому послужила его же кандидатская работа. Конечно, вся она заново была осмыслена и разработана с привлечением многих новых и обильных материалов. Потрудиться ему пришлось много и добросовестно.

И так как конец венчает всякое дело, сразу обратимся к нему и здесь, приведя частичные выписки из отзывов рецензентов⁴⁸.

«Отзывы о сочинении помощника инспектора Московской духовной академии Петра Полянского под заглавием “Первое послание Святого Апостола Павла к Тимофею. Опыт историко-экзегетического исследования», представленном на соискание степени магистра богословия.

а) Ординарного профессора Митрофана Муретова:

“[...] Сочинение это служит восполнением русской научно-богословской по данному предмету литературы, представляемой трудами святителя Феофана [Говорова] Затворника и господ Клитина и Троицкого [...].

В рассматриваемом сочинении следующие достоинства:

1) Обширность труда (обнаруживающаяся уже во внешних его размерах: XXVI + 1029 стр. in 4-о⁴⁹) по изучению: а) предмета сочинения и б) относящихся до него как новейших научных пособий – иностранных и русских, так и древнехристианских истолковательных [...].

2) Цельность и законченность труда. Сочинитель не потерялся в обилии и разнообразии научного материала и не запутался в частностях, но смог разобраться в путанице мнений и толкований новейших ученых запада и сумел дать законченный и целостный труд, обнимающий все главные стороны и отвечающий на все важные вопросы, какие существуют в науке по данному вопросу.

3) Строго-православное направление труда. Глубоко проникшись духом и изложением святоотеческих толкований, сочинитель тем самым приобрел возможность осветить весь инославный научно-исторический, филологический и экзегетический материал православно-догматическим веросознанием, дав на все спорные вопросы по исагогике и экзегесу послания строго-православные ответы, в духе древней и новой святоотеческой науки православной. В этом отношении особенно выделяется рассуждение о трехчинной иерархии в век Апостольский. Под влиянием протестантских исследований здесь сочинителю легко было вступить на скользкий путь отождествления или смешения епископской и пресвитерской степени, кои по протестантским исследованиям будто бы выделились в особые степени уже в послеапостольское время, ранее же были только разными названиями одной и той же степени. К этому важному вопросу сочинитель отнесся с достохвальною внимательностью, основательно и обстоятельно разобрал доводы инославных богословов и сумел дать весьма плодотворную для православной науки и твердую общую постановку этому вопросу тем, что постарался найти в пастырских посланиях различие (а не смешение, как обычно иногда думают даже и русские писатели) как названий, так и самых должностей епископа и пресвитера, определив пресвитерскую степень как “предстояние» и пред епископом (при богослужении), как полномочие отправлять богослужение, совершать таинства и преподавать учение веры, – и выделив из нее правительственные (административные) службы (функции) [...].

4) [...] в общем изложение отличается достохвальным качеством ясности, простоты, спокойствия и важности, что все и подобает православно-богословской диссертации на ученую степень.

5) [...] в ряду особенно достохвальных качеств сочинения можно указать на глубину проникновения во внутренно-животворный дух апостольского писания, обстоятельность и тонкость нравственно-психологического анализа некоторых понятий, ясность в раскрытии главных мыслей послания и их логического движения и основательность особенно в раскрытии пастырских сторон послания.

Эти достоинства, преизобильно покрывая [...] частные недостатки, дают полное, по моему мнению, право признать рассматриваемый труд полезным вкладом в православную русскую, крайне небогатую экзегетическими и исагогическими исследованиями вообще, и по толкованию первого послания к Тимофею в особенности, богословскую литературу и удостоить сочинителя ученой степени магистра богословия»⁵⁰.

б) Экстраординарного профессора Ивана Корсунского:

“[...] Само собою разумеется, в таком большом труде, каков рассматриваемый нами, дело не обошлось без некоторых недоразумений, промахов и т. п., от которых едва ли может считать себя свободным и всякий труд человеческий, как бы он ни был тщательно очищен ученою критикою [...]. Но все это – недостатки, с одной стороны несущественные, устранимые даже при печатании (диссертация подана была в рукописи), а с другой – условные, и не могут идти в сравнение с достоинствами рассматриваемого труда. А эти достоинства, кроме указанных выше, суть: 1) Обстоятельность исследования. Автор изучил предмет исследования и относящиеся к нему источники и пособия в возможной для него полноте и подробностях, приняв во внимание для сего и иностранную, и отечественную литературу. Его начитанность в области этой литературы поражает своею громадностию, и нет ни одной стороны дела в предмете исследования, которую бы он упустил из внимания и не обследовал в большей или меньшей полноте. 2) Самостоятельность. Автор не затерялся во множестве предлежавшего ему материала литературного и подлежавших его рассмотрению общих и частных вопросов и предметов, не увлекся взглядами различных ученых, нередко противоположными взаимно и часто имеющими вид заслуживающих доверия. Пользуясь, когда нужно, тем или другим взглядом, толкованием и под. ученых, автор в других случаях смело и со властию полного хозяина дела критикует взгляды ученых и идет своею дорогою. 3) Добросовестность работы. Автор всюду, по возможности, проверяет и труды других по первоисточникам, и свои исследования по источникам и наилучшим справочным книгам, добирается до крайних оснований и корней дела и особенно в отношении к библейскому тексту тщателен, изучив его с примерной внимательностью. 4) Более же всего заслуживает одобрения строго-православное направление автора в его исследовании. Опираясь ближе всего на истолкование Священного Писания самим же Писанием с помощью параллельных мест, автор, как во многих случаях исследования библейского текста, так и в решениях взятых для исследования вопросов крепко основывается на святоотеческом учении и церковном предании (правила св. Апостол, св. вселенских и поместных соборов и проч.), и когда представляется надобность, успешно борется на таком твердом основании с противными Православию взглядами римского католичества и протестантства.

Все это дает основание к признанию автора рассматриваемого труда вполне заслуживающим искомой им ученой степени».

Совет Академии согласно отзывов рецензентов определил дозволить помощнику инспектора Академии Петру Полянскому печатать его магистерское сочинение⁵¹, а суждение о коллоквиуме иметь по представлении им о. ректору Академии узаконенного количества экземпляров напечатанной диссертации»⁵².

Наконец, после всех необходимых проволочек и ученых церемоний состоялась защита. О ней повествуется следующее:

«Магистерские коллоквиумы.

4-го марта [1897 г.] в Московской Духовной Академии состоялся магистерский коллоквиум, на котором смотритель Жировицкого духовного училища П. Ф. Полянский защищал представленное им для получения степени магистра богословия сочинение под заглавием “Первое послание святого апостола Павла к Тимофею. Опыт историко-экзегетического исследования». (Сергиев Посад, 1897).

Магистрант – сын священника Воронежской епархии; среднее богословское образование получил в местной семинарии; по окончании в ней курса, в 1885 году, состоял некоторое время псаломщиком при одной приходской в епархии церкви. В декабре 1887 года он поступил в Московскую Духовную Академию в качестве вольнослушателя, а в сентябре следующего года был принят в число студентов; в 1892 году, окончив полный академический курс со степенью кандидата богословия, получил назначение на должность помощника инспектора Академии; в декабре 1896 года переведен на должность смотрителя Жировицкого духовного училища.

Официальными оппонентами были: ординарный профессор по кафедре священного писания Нового Завета М. Д. Муретов и экстраординарный профессор по кафедре греческого языка с его словесностью И. Н. Корсунский. Отметив некоторые мелкие недочеты и недосмотры в сочинении магистранта, оба оппонента отозвались о труде г. Полянского с похвалой. Совет Академии признал защиту удовлетворительной и постановил ходатайствовать пред Святейшим Синодом об утверждении г. Полянского в искомой им ученой степени магистра богословия»⁵³.

Утверждение последовало вскоре же: 16 мая 1897 года за № 2387.

Неизвестно, каковы были мечты помощника инспектора Академии Петра Федоровича Полянского относительно устройства своей дальнейшей жизни и служебной деятельности; ни устными, ни письменными сообщениями по этому вопросу мы не располагаем. Известно лишь, что после девяти лет теснейшей непрерывной связи его (учебной и воспитательной) с Московской Духовной Академией таковая прекратилась, хотя и неожиданным, но естественным тогда путем: приказом обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода помощник инспектора Московской Духовной Академии Петр Полянский с 21 ноября 1896 г. был назначен на должность преподавателя греческого языка в Звенигородское духовное училище Московской епархии. На освободившееся таким образом место помощника инспектора Академии Святейшим Синодом назначается с 20 марта 1897 года бывший помощник инспектора Новгородской духовной семинарии, кандидат богословия, иеромонах Иннокентий (Пустынский), впоследствии один из главарей обновленческого раскола на Украине в самозванном сане «митрополита Киевского», умерший затем вне общения с Церковью.

Пребывание П. Ф. Полянского в Звенигородском духовном училище было чрезвычайно кратким: уже 31 декабря 1896 года появился синодальный указ № 6710 о перемещении его на должность смотрителя Жировицкого духовного училища (см.: Отчет о состоянии Московской духовной академии за 1896–1897 учебный год. С. 5).

Приказ обер-прокурора о том же появляется с некоторым запозданием:

«Приказом обер-прокурора Святейшего Синода от 13 марта 1897 года за № 3, назначаются: учители духовных училищ: Звенигородского – Полянский – смотрителем Жировицкого духовного училища»⁵⁴ и т. д.

В связи с этой новой фазой в деятельности Петра Федоровича Полянского, в вышеназванных мемуарах митрополита Евлогия читаем:

«Окончив эту [магистерскую. – Сост.] работу, он покинул Академию и стал смотрителем Жировицкого духовного училища (Гродненской губ.). На этом посту проявил большие административные способности – привел училище, действительно, в прекрасное состояние. Ревизор Нечаев, отличавшийся большой строгостью, дал о Петре Полянском блестящий отзыв. Вскоре его пригласили членом Учебного Комитета при Святейшем Синоде для ревизии духовноучебных заведений»⁵⁵.

В одном позднейшем церковно-историческом труде, посвященном истории Жировицкого монастыря, встречаются следующие строки, характеризующие тогдашнюю деятельность П. Ф. Полянского:

«С Жировицким духовным училищем в течение нескольких лет связана деятельность Смотрителя Петра Федоровича Полянского, впоследствии митрополита Крутицкого Петра, | (29.08)11.09.1936, бывшего Патриаршим Местоблюстителем с (30.03)12.04.1925.

Магистр богословия, полный энергии и необыкновенно простой в обращении, Петр Федорович Полянский образцово поставил в Жировицах учебное дело. Своим жизнерадостным характером сплотил преподавательский коллектив в одну семью.

Все одинаково были заинтересованы в прекрасной постановке учебного дела и воспитательного процесса в училище, а в свободное от занятий время все преподаватели весело, дружно и интересно отдыхали.

Училищный Комитет⁵⁶ при Святейшем Синоде считал Жировицкое духовное училище примерным, как по постановке учебной и воспитательной работы, так и с хозяйственной стороны. Училищный Комитет неоднократно отмечал плодотворную деятельность Смотрителя Петра Полянского. Энергия Петра Федоровича простиралась и на монастырскую жизнь Жировицкого монастыря, в которую он своими советами внес много полезного.

Деятельность П. Ф. Полянского была достойно оценена Синодом и после тщательной ревизии самым строгим ревизором Училищного Комитета Нечаевым, который дал блестящий отзыв о Смотрителе Полянском. Полянский прямо из Жировиц⁵⁷ был назначен ревизором духовно-учебных заведений»⁵⁸.

Этому назначению предшествовал период, связанный, по-видимому, с расцветом смотрительской деятельности Полянского, когда его стали периодически приглашать в столицу и поручать в Учебном Комитете Синода те или другие инспекционные поездки в провинцию для производства ревизии в духовно-учебных заведениях. И, так как он с неизменным успехом справлялся с возлагаемыми на него миссиями, то обстоятельство это не осталось без замечания со стороны начальства. В результате, после некоторого как бы испытательного периода, ему и была предложена постоянная работа такого же рода при Учебном Комитете, о чем упоминалось выше.

Он принял это предложение⁵⁹.

Надо отметить здесь же одно чрезвычайно важное обстоятельство в жизни П. Ф. Полянского, имевшее место в период его смотрительства в Жировицком духовном училище; тогда оно прошло перед его глазами и сознанием незамеченным и, во всяком случае, неоцененным, но впоследствии оказало огромное значение не только на все дальнейшее развитие заключительного периода его личной жизни, но и на судьбы всей Русской Церкви в целом.

В только что цитированной рукописи встречаются следующие слова:

«В Жировицкий период [...] “жизни и деятельности П. Ф. Полянского» [...] произошло знакомство в Яблочинском [Свято-Онуфриевом. – Сост.] монастыре епископа Люблинского Тихона [...] будущего Святейшего Патриарха с Петром Полянским.

На примере постановки дела в Жировицком духовном училище епископ Тихон оценил способности, возможности и настроение Петра Федоровича Полянского. Став Патриархом, Святейший Тихон считал митрополита Петра своим ближайшим помощником и преемником.

Согласно завещанию Святейшего Патриарха Тихона, митрополит Крутицкий Петр был Местоблюстителем Патриаршего престола...»⁶⁰

Возвращаясь к периоду службы П. Ф. Полянского в Учебном Комитете, отметим и то обстоятельство, что в это время он, по-видимому, не чужд был и некоторой литературной деятельности и церковно-публицистических интересов. Во всяком случае, один из подобных симптомов попался нам на страницах официального синодского печатного органа – «Церковных Ведомостей», самого предреволюционного времени. Здесь публикуется (судя по подписи) принадлежащая его перу некая библиографическая рецензия и, так как других писаний подобного рода нам, к сожалению, неизвестно, то для характеристики и этой области его интересов и осведомленности, решаемся привести ее полностью.

Как и всякое рукописание, полагаем, что и эти малые строки дадут внимательному читателю нечто об интеллектуальном облике своего автора:

«Библиография.

Л. К. Бродский. “Парижские письма протоиерея Иосифа Васильевича Васильева к обер-прокурорам Святейшего Синода и другим лицам с 1846–1867 гг.» Пг., 1915. [...]

Самым главным достоинством рассматриваемых писем, имеющих интерес далеко не обычный, является богатство, глубина и тонкость личных дум и религиозных и социально-общественных переживаний автора. С большой чуткостью он прислушивается к современным запросам богословской и общественной мысли, в которых обнаруживает далеко не заурядную осведомленность. Особенно любит он часто останавливаться на тех или других явлениях из церковной жизни католического мира. В письмах за №№ XI, XII, XIV, XV, XVI и др. читатель ясно видит, как католическое движение отражалось в жизни французского народа, какие направления принимала эта жизнь и на каких вопросах сосредоточены были преимущественные вожделения католицизма в конце первого и начале второго полустолетия прошлого века. Источником для тех или иных суждений автора, помимо личных наблюдений, являются довольно многочисленные буллы и энциклика папы Пия IX [Ферретти]. Вообще многоразличная деятельность этого папы занимает главное место в рассматриваемом издании. Здесь сообщается и история отношений Церкви к государству при Пие IX, и даются сведения о личном отношении этого папы к данному вопросу, и выясняются те средства, какие были в его распоряжении для осуществления своих идеалов. В результате читатель получает полную картину, дающую ему отчетливое понятие об избранном предмете. В свои письма вносит автор и рассуждение политического свойства. Например, письма под №№ XI, XII и XIII рисуют положение страны во время революции и влияние последней на церковные дела. Заслуживают внимания и суждения автора по вопросу о соединении англиканской Церкви с православной, тем более, что в обсуждении этого вопроса он принимал в Англии непосредственное участие (54 письмо). На основании вышеизложенного нельзя не признать, что настоящее издание может быть очень полезным при прохождения в духовных семинариях некоторых богословских предметов (обличительного богословия и др.).

П. Полянский»⁶¹.

А теперь, прежде чем обратиться к финальному этапу дореволюционной биографии П. Ф. Полянского, отметим еще и следующий, хотя и незначительный, но характерный штришок, дающий некоторое понятие о его внутреннем отношении к Московской Духовной Академии, которая в свое время сформировала его духовно и, в конце концов, сделала его тем великим иерархом наших дней, которым и прославляется ныне, и впредь будет славиться Русская Православная Церковь.

Сохранилось два свидетельства.

Первое сообщает о том, что П. Ф. Полянский, уже будучи сотрудником Учебного Комитета при Святейшем Синоде, – давно уже оторвавшись от академической стихии, не забывал, однако, своей (как выражались в старину) «Альма Матер» и являлся усердным жертвователем и вкладчиком в ее церковно-археологический музей; такова была одна из традиций, культивировавшихся бывшими питомцами Академии⁶².

Второе упоминает о том, что в 1914 году П. Ф. Полянский не забыл прислать Московской Духовной Академии свое теплое, сыновнее поздравление в связи с знаменательной, юбилейной датой⁶³.

Следуя далее по пути жизни П. Ф. Полянского, надобно отметить, что, по- видимому, деятельность его столь удачно начатая и безмятежно протекавшая в системе Учебного Комитета, ничем не омрачалась в своем дальнейшем продвижении, обеспечивая ему обычный тогда, закономерный рост по гражданской иерархической лестнице. Так, например, накануне русско-германской войны, высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 18 февраля 1913 года за № 10 по Ведомству Православного Исповедания между другими лицами производится за выслугу лет, со старшинством, из коллежских в статские советники, постоянно-присутствующий член Учебного Комитета при Святейшем Правительствующем Синоде Петр Полянский.

Это продвижение к почестям высшего звания, по-видимому, и далее продолжалось бы в жизни интересующего нас лица совершенно так же, как и у всех его соотечественников тех времен...

Но наступил 1917-й год и подобное «благоденственное и мирное житие» исчезло во мгновение ока; февральская революция сломала старую Российскую империю столь радикально и окончательно, что теперь о статских и иных советниках можно услышать лишь в анекдотах либо в мемуарной литературе...

Треснул по всем швам и через год ушел в небытие казавшийся дотоле несокрушимо-твердым «Святейший Правительствующий Синод» (или, еще лучше: «Ведомство Православного Исповедания»), – являя тем самым страшную иллюстрацию Священного Писания (1Кор. 3, 11–15).

В зареве великого пожарища собирается в Москве, воистину Божиим Промышлением, Поместный Собор Российской Православной Церкви⁶⁴, не собиравшийся в Ней до того в течение 230-ти лет...

Началась совершенно новая страница в истории Русской Церкви, когда Она, лишившись всех государственных пут и подпорок, оказалась предоставленной Самой Себе. Наступившее состояние Ее абсолютной внутренней свободы было превожделейным и давно чаемым, но чисто теоретическим, не имевшим прецедента во всей истории мирового христианства, за исключением самого раннего периода его появления, когда и помину не было о всех, сложившихся в последующие века исторических Церквах со всем разнообразием форм их существования в условиях самых различных государственных систем.

Но это идеальное состояние внутренней свободы, о котором можно было только мечтать, даровано было нашей Избраннице – Православной Русской Церкви именно в тот исторический момент, когда по человеческим понятиям внешние земные условия наименее всего благоприятствовали тому.

Не вдаваясь здесь в исследование внутреннего смысла этого чрезвычайного и единственного явления в земной жизни христианской Церкви, отметим, главным образом, лишь то обстоятельство, что Она в течение десяти лет оказалась способной сберегать этот дар Божий в окружении небывало злобной стихии мира сего... Правда, Ею руководили в это святое десятилетие лица, отмеченные особым и явным избранничеством Божиим. И, быть может, в этом именно заключалась причина Ее внутреннего благодатного цветения в условиях внешнего катастрофического разгрома и унижения...

Этот разгром и озлобленное физическое уничтожение всех, без исключения, былых церковных установлений, организаций и предприятий, среди множества других пострадавших людей лишил и П. Ф. Полянского занимаемого им положения, деятельности и хлеба насущного.

В эти дни, о которых идет речь, свирепствовала трудно вообразимая теперь всеобщая разруха и кровопролитнейшая гражданская война; люди сутками мерзли в бесконечных очередях у пустых лавок за куском малосъедобного хлеба; голодный тиф или сыпняк косил тысячами людские жизни, и окоченелые трупы погибших, сложенные как бревна, без какого-либо напутствия и едва прикрытые лохмотьями, вывозились ломовыми извозчиками за город – в общую яму; в эти дни, наконец, бывшие сенаторы, княгини и баронессы, которых еще неналаженная новая государственная машина не успела начать перемалывать в небытие, – торговали на Сухаревке старыми перламутровыми лорнетками, страусовыми перьями и фамильным серебром, случайно уцелевшим после бесчисленных обысков-грабежей, – тогда именно, в те поистине кошмарные дни, навсегда оставшиеся в памяти у имевших несчастие пережить их, интересующий нас Петр Федорович Полянский, подобно многим другим церковным людям России «притягиваемый» Собором⁶⁵, появляется в изувеченной революцией Москве. На первых порах, не найдя здесь для себя ничего более подходящего, он устраивается бухгалтером в какую-то захудалую подмосковную кооперативную артель, существовавшую под мощной патриотической вывеской «Богатырь»⁶⁶ и производившую (по позднейшим исследованиям обновленцев) что-то вроде сапожной ваксы или стелек для обуви.

Помещалась она, будто бы, в селе Богородском.

Следует думать, что тогда же, здесь в Москве возобновились и окрепли личные контакты П. Ф. Полянского с новоизбранным Святейшим Патриархом Тихоном, которого, как мы выяснили несколько выше, он впервые встретил на своем жизненном пути в тихих дубравах Яблочинского монастыря на Волыни.

Видно, не без влияния бесед и убеждений со стороны Святейшего и уж, конечно, после долгих и крепких раздумий Петр Федорович склонился, наконец, к мысли о пострижении в мантию...

По всей вероятности, это происходило в самом конце 1919-го или начале 1920-го года.

Некоторые честолюбивые святители (о которых придется упомянуть дальше), «недовольные» быстрым ростом и продвижением по иерархической лестнице будущего митрополита Петра, заодно с обновленцами всех оттенков и их соратниками по разгрому Церкви из лагеря так называемых «воинствующих атеистов» впоследствии, за неимением ничего другого, в качестве примера ужасного изъяна в биографии митрополита, приводили его... поздний постриг!

Между тем постриг в мантию как одно из высших и всеобъемлющих проявлений человеческого покаяния в чаянии последующего духовного возрождения, может ли быть «поздним» или «ранним»? Ему нет предуказанного времени в жизни; каждый зреет по-своему и, коль скоро человек приходит к подобному решению, то, стало быть, тут ему и место, и время. Пример благоразумного разбойника у всех перед глазами и, думается, каждый желал бы последовать ему. И среди апостолов и ближайшего окружения Спасителя не слышно рассуждений тогдашних умников о том, что вряд ли разбойник будет действительно ныне же в раю со Христом, так как слишком поздно опомнился, спохватившись покаяться чуть ли ни в самую минуту своей земной кончины.

Что же касается подобных «обвинений» митрополита со стороны обновленцев, то о них и говорить бы не стоило, но этот дешевый трюк имел место в те дни и характерен для наших раскольников. Ратоборцы и ругатели аскетизма вообще и православного монашества в особенности; оплеватели безбрачия епископата, – как только дело коснулось митрополита Петра затеяли оглушительный и неистовый кошачий концерт, «скорбя» и «расстраиваясь» о позднем принятии пострига этим святителем.

То, например, обстоятельство, что переметнувшийся в обновленческую кампанию в 1922-м году Сумский викарий, епископ Корнилий [Попов. В последствии, по покаянии – митрополит Горьковский; † 1966 г. – Сост.] тут же, поддавшись обновленческой агитации с места в карьер, официально и всенародно сбросил с себя давнее монашество как ненужный хлам (и бесчисленное множество подобных других примеров), – нисколько не смутило раскольников и даже наоборот: весьма возрадовало тогда всех этих дважды и трижды переженившихся их «митрополитов»... Но «поздний постриг» митрополита Петра они спокойно перенести не могли!..

Такова «психология» обновленческого беса: черное называть белым и отрицаемое вчера – хвалить и превозносить сегодня.

Православные же люди с любовию восприняли митрополита Петра, не копаясь в подробностях его биографии, раз навсегда поняв и зная, что всякое искреннее обращение к Богу – достохвально, и «времена и сроки Положивший в Своей власти» не поставит в упрек «грядущему к нему», что тот в покаянном порыве своем ринулся в «отчие объятия» не в среду, а в четверг.

Думается даже, по-человечески рассуждая, что грешнику, большую часть своей жизни проведшему в стихиях мира сего, еще труднее порвать с ними, чем юной, неискушенной душе, и потребуется – к подвигу – особая сила и напряжение духа. А к этому род людской вообще не особенно-то склонен и мало способен без особой благодатной помощи.

И, как бы там ни было, но П. Ф. Полянский, пусть и во единодесятом часе, но сподобился ее...

Где происходил умилительный чин пострига, где пели как бы от лица постригаемого: «Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо иждих мое житие»⁶⁷, – к сожалению, нам неизвестно. Несомненно, в одном из московских или подмосковных монастырей, еще не уничтоженнных тогда, хотя влачивших уже жалкое существование. Чин пострига совершал старый друг и сослуживец П. Ф. Полянского по Московской Духовной Академии и Синоду, митрополит Владимирский и Суздальский Сергий (Страгородский).

Как принято, постригаемому наречено было новое имя: вместо апостола Петра отныне небесным покровителем его стал святый Петр Чудотворец, митрополит Московский (о чем, будто бы, упоминается в записках Высокопреосвященного Сергия Тихомирова, митрополита Японского). Сему-то «истинному хранителю апостольских преданий, столпу непоколебимому, Православия наставнику», «во святителех благочестно пожившему, люди к благоразумию наставившему и добре Богу угодившему» (тропарь и кондак Святителям Московским) – и призывался отныне следовать и подражать новоначальный монах Петр.

Вскоре по пострижении монах Петр был возведен в сан иеродиакона; рукоположение совершено викарием Московской епархии, известным тогда в Москве епископом Верейским Иларионом (Троицким), – впоследствии погибшим в заключении. Литургия и диаконская хиротония совершались в храме святого архидиакона Евпла на Мясницкой (Кирова) улице, – первый храм, который был закрыт и снесен по произволу «безбожников» в наши дни; с которого, таким образом, начался современный разгром церковной Москвы...

Затем последовало поставление нового иеродиакона и в иерейский сан.

Где-то в середине 1920 года иеромонах Петр возводится в сан священно-ар- химандрита и 25 сентября (8 октября) 1920 года (в пятницу), на память преставления преподобного Сергия, игумена Радонежского, чудотворца в престольный праздник Крестового Сергиевского храма Патриаршего Троицкого подворья, Святейшим Патриархом Тихоном в сослужении сонма архиереев происходит хиротония священно-архимандрита Петра во епископа Подольского, викария Московской епархии.

Так он вошел в сонм Святителей Российских.

С этого времени Преосвященный Петр становится неизменным и деятельным административным сотрудником и богослужебным спутником Святейшего Патриарха Тихона.

Помимо личных свойств и дарований нового Московского викария, прежде всего это объясняется служебным положением его в патриаршем окружении; по должности викария ему, а не какому-либо другому архиерею, приходилось непосредственно заниматься вопросами епархиального управления, ибо предшественник его на этом поприще, архиепископ Крутицкий Никандр (Феноменов) в скором времени угодил в среднеазиатскую ссылку («в силу» несостоявшегося судебного процесса «по делу гр. Беллавина и др.»), а ведавший затем делами епархии архиепископ Верейский Иларион, – в свою очередь «не понравился» Е. А. Тучкову и вскоре же «угодил к угодникам», т. е. – в Соловки.

Таким образом, естественным ходом самого дела, очень скоро же, епископ Подольский Петр оказался вынужденным занять одно из ведущих мест в системе тогдашнего Высшего Церковного Управления и стать в непосредственную – административную и братскую – близость к Главе нашей Церкви, благостнейшему Патриарху Тихону.

Для большей ясности читателю о его тогдашнем административном положении, позволим себе сделать небольшое отступление в виде следующей справки из области церковной истории Московской епархии.

Определением Поместного Собора 1917–1918 гг., восстановившего у нас древний канонический патриарший строй, при разработке конституции высшего церковного управления, былая Московская и Коломенская епархия была реорганизована в «Патриаршую область»⁶⁸, непосредственно управляемую Святейшим Патриархом Всероссийским. Но, так как Патриарху хватало дел и без того (особенно в те годы!), то в помощники ему по духовно-административному руководству «Патриаршей областью» был выделен специальный иерарх с титулом «Патриарший Наместник, архиепископ Коломенский и Можайский».

Первым из таковых был Высокопреосвященнейший Иоасаф (Каллистов) из епископов Дмитровских, скончавшийся 4(17).02.1920 и погребенный Святейшим Патриархом в трапезе левого придела нижнего – Казанского – храма московского мужского Богоявленского монастыря в Китай-городе.

Затем на эту должность Патриархом был избран архиепископ бывший Владивостокский Евсевий (Никольский) и возведен в сан митрополита. С его приходом к управлению «Патриаршей областью» титул был изменен. Во-первых, он уже не именовался более «Патриаршим Наместником» и, во-вторых, носил более правильный и исторически-обоснованный титул митрополита «Крутицкого», по древнейшей, экстерриториальной кафедре в Москве, расположенной на Крутицах, у Новоспасского монастыря – усыпальницы бояр Романовых.

«Сарская или Крутицкая епархия учреждена в 1261 году, упразднена в 1788...». Последним из восседавших на ней архиереев был Преосвященный Амвросий (Подобедов).

Из пятидесяти Крутицких владык⁶⁹ – пятнадцать погребено в своем кафедральном храме Успения Божией Матери, что на Крутицах, таковы:

Евфимий (Подрез), †1499 г.;

Трифон (Дубина), †1507 г.;

Досифей (Забела), † 1544 г.;

Савва (Черный), † 1554 г.;

Нифонт (Кормилицын), † 1558 г.;

Матфей, † 1564 г.;

Галактион, †1568 (?) г.;

Симеон, † 1582 г.;

Геласий, † 1601 г.;

Павел, † 1636 г.;

Серапион, † 1653 г.;

Павел, † 1675 г.;

Варсонофий (Еропкин), † 1688 г.;

Трифилий (Инихов), † 1702 г. и

Иларион (Григорович), † 1760 г.

Теперь, с восстановлением Крутицкой кафедры при Святейшем Патриархе Тихоне и далее, при его преемниках, ее последовательно занимали следующие иерархи:

1920–1922 Евсевий (Никольский), митрополит, †18(31).01.1922.

1922–1923 Никандр (Феноменов), архиепископ, † 18.02(03.03). 1933.

1923–1936 Петр (Полянский), митрополит, † 29.08(11.09).1936⁷⁰.

1936–1944 Вакансия.

1944–1960 Николай (Ярушевич), митрополит. Впоследствии титул видоизменился на «Крутицкий и Коломенский», † 30.11(13.12). 1961.

1960–1963 Питирим (Свиридов), митрополит, † 25.07(07.08).1963.

1963[–1971] Пимен (Извеков), митрополит, [впоследствии Патриарх Московский и всея Руси, † l990].

Как курьез следует упомянуть и о том, что были «Крутицкие» и у церковных обезьян – обновленческих раскольников. Первым числился Антонин (Грановский), 1922–1922; затем Леонид (Скобеев), 1922–1923; Александр (Введенский), 1923–1924 и т. д.

Последним из «Крутицких» у раскольников был «митрополит» Филарет (Яценко, возглавлявший чин отпевания А. И. Введенского в Пименовском храме Москвы, в 1946 году).

Отметим здесь, кстати же, что от древней Сарской (по речке Саре) или Крутицкой (по крутой местности) кафедры каким-то чудом сохранились и вещественные остатки в виде старинного (верхняя часть XVII в.) храма Успения Божией Матери что на Крутицах, в прошлом – кафедрального Крутицких владык и примыкающего к нему, одного из замечательнейших архитектурных ансамблей былой Москвы – Крутицкого терема с частью старинной сохранившейся ограды с переходами бывшего здесь некогда монастыря, выстроенных в семидесятых годах XVII в. Крутицким митрополитом Павлом, «заботливой рукой создавшим здесь целый ряд домиков, с садами, водометами – “яко некий рай"» – как сказано в одном описании.

«И теремок с примыкающей к нему галереей служил переходом из архиерейского дома в храм Успения, а из окон терема митрополит благословлял народ [...]

Знаменитый Троицкий пожар 1737 года, а затем пожар 1812 года уничтожили сады с кельями [...]

Сохраняется этот теремок возмутительно [...] оконные решетки поломаны, стекла разбиты и внутри пустого терема поселились голуби».

(Прекрасные фото-репродукции терема и остатков монастырской стены см. в журнале «Старые годы» июль-сентябрь 1909 г. Там же некоторые подробности об этом памятнике архитектуры).

В наши «передовые» дни Крутицкий ансамбль доведен до состояния, которому на русском языке еще не придумано наименования!..⁷¹

Обращаясь теперь снова к биографии Преосвященного Петра, отметим, что в 1923 году он был возведен в сан архиепископа (Крутицкого уже), а в 1924 – митрополита.

Пишущий эти строки имел счастливую возможность много раз присутствовать на патриарших служениях, которые, начиная с 1923 года, редко обходились без сослужения митрополита Петра в сонме множества прочих Архипастырей. Отметим здесь и такую мелочь, что когда при соборных патриарших богослужениях в числе сослужащих архиереев оказывались и архиепископ Иларион и Преосвященный Петр, то первый всегда уступал старейшинство в предстоянии последнему, хотя был и старше того по хиротонии архиерейской (12(25) мая 1920 года), чтя его духовные и ученые заслуги.

Приходилось видеть Местоблюстителя и вне богослужебной обстановки. А после предания земле гроба с останками Святейшего Патриарха Тихона нам довелось проводить его, ведя «под ручки» от зимнего собора Донского монастыря до алтаря летнего, где разоблачались все, участвовавшие в траурном богослужении святители. Местоблюститель тогда – по-видимому – был крайне разбит и измучен длиннейшим богослужением, продолжавшимся с раннего утра до 6-ти с лишним часов вечера; он грузно опирался на поддерживавшие его руки, тяжело дышал и двигался, опустив голову в тяжелой митре. Поддерживавший его под правую руку протодиакон М. К. Холмогоров, пробиваясь сквозь народ, запрудивший всю территорию монастыря, беспрестанно слезно просил всех не порываться подходить под благословение к Местоблюстителю и без того чрезвычайно утомленному. Но народ не очень-то слушал его...

Как упоминалось выше, внешний облик митрополита Петра был в достаточной мере своеобразным: самое «простое» и даже несколько деревенское лицо с окладистой бородой-лопатой, обильно посеребренной проседью, теснейшим образом сочеталось с выражением большого ума, деловитости и житейского опыта. Временами оно производило впечатление большой сосредоточенности и даже некоторой суровости. Цвет лица его неизменно бывал бледным, бледно-желтоватым; несколько как бы пергаментным, а глаза под нависшими густыми бровями оттенялись снизу коричневыми пятнами и значительно припухшими мешками, как видно, свидетельствовавшими о каких-то скрытых физических недугах. Тяжелые, слегка прищуренные веки скрывали старчески-выцветшие белесо-голубые, сами по себе добрые глаза, смотревшие утомленно и напряженно...

Держался Местоблюститель солидно и даже величественно. Шествовал неспешной и грузно-сановитой походкой, впрочем, без малейшего оттенка спеси или рисовки этой сановитостью; скорее, даже, наоборот – с некоторым оттенком чувства тягости от своей фигуры.

Как рассказывали, во взаимоотношениях с людьми он бывал деловито прост и неизменно серьезен, без малейшей склонности к юмору или шутке, – столь характерных для его предшественника, Святейшего Патриарха Тихона. Уловить на лице его улыбку удавалось, по-видимому, немногим избранникам, но оно часто озарялось благожелательным и приветливым выражением.

Божественную службу он совершал просто и тоже несколько деловито; никакой эмоциональной окраски произносимых возгласов; никакой «театрализации» жеста.

Бремя Местоблюстительства добавило в его облик еще более собранности и некоторой подавленности; он как бы несколько изнемогал от сознания своей ответственности и ко многому обязывающей исключительности положения; на челе его появилась постоянная печать напряженной самоуглубленности, сосредоточенности.

В целом создавалось впечатление суровой и страдальческой замкнутости и – одиночества...

Вся эта гамма тонких, но тяжелых оттенков, может быть, говорила еще и о том, насколько он глубоко понимал кому он преемствует, кого он должен заменять и восполнять на своем посту и как многого ему внутренно не достает для этого, так как именно он ближе и больше всех других воспринимал все невыразимое обаяние святости ушедшего Святейшего Патриарха Тихона, являвшегося, по его же словам «закатившимся Солнышком Церкви Русской».

И, может быть, от этого сознания окружающим казалось, что он непрестанно испытывает и терпеливо переносит какое-то сильнейшее внутреннее напряжение или боль, от которых ничто не в состоянии его избавить; впечатление это неизменно вызывало в них отклик внутреннего сочувствия и сострадания, желание и готовность чем-то помочь ему, облегчить его, по-видимому, тяжелое состояние. Если на покойного Патриарха все взирали восторженно-умиленными, слезящимися от внутренней радости глазами, то теперь, на его Местоблюстителя смотрели, по преимуществу, понимающе-сострадательно и скорбносочувственно, как на человека, несущего непосильное бремя, что, собственно говоря, и было в действительности и, в таком случае, безмолвный, понимащий взгляд толпы как бы говорил ему о своей внутренней, духовной солидарности; о сочувствии его самоотверженному, жертвенному служению.

Многие чуткие сердца окружающих людей, в его внешнем облике, быть может, не только усматривали отягощавшее его в настоящий момент «церковное бремя»; но предощущали и неминуемый крест исповедничества, которым ему суждено будет прославить Церковь, себя и свое время.

Известная же, продолжительная его близость к горячо любимому всеми Патриарху Тихону, как бы по преемству перенесла и на него эту всенародную любовь, окрашенную теперь, впрочем, в иные – более печальные – тона.

Московский церковный народ стойко и преданно чтил Местоблюстителя, и за его богослужениями, также, как и прежде, при Святейшем, храмы бывали переполненными... Для большей полноты наших скудных биографических данных о Патриаршем Местоблюстителе приведем здесь еще одно позднейшее о нем сообщение. Правда, в нем встречаются неожиданные и весьма спорные моменты, но при общей недостаточности материалов не хочется пренебрегать и этим; быть может, даже и между строк в нем возможно уловить что-либо правдивое в дополнение к изображению его облика.

«Сложным и своеобразным человеком был [...] Петр [Полянский], занявший по праву столь видное место в истории Русской Церкви. Особенностью митрополита Петра, которая проходит через всю его жизнь – была странная способность изумлять людей: он всегда делал как раз обратное тому, что от него ожидали.

Петр Федорович Полянский родился в 1865 [ошибка: 1863⁷². – Сост.] году в семье священника. Здоровый, рослый семинарист, он был типичным сангвиником, среди своих сверстников он отличался физической силой и бесшабашной удалью, которая порой переходила в чисто бурсацкое озорство [? – Сост.]. Никто никогда не ожидал от него никаких особых успехов ни в учебе, ни в жизни.

Поэтому всех поразило, когда Петр Федорович неожиданно подал прошение в Духовную Академию и блестяще [? – Сост.] выдержал труднейшие экзамены. Столь же поразительна была защита им диссертации.

В 1890 [1892. – Сост.] году Петр Федорович становится субинспектором Московской Духовной Академии, в то время, когда ректором академии был молодой блестящий архимандрит Антоний (Храповицкий), а инспектором – архимандрит Сергий (Страгородский).

Несмотря на усиленные советы Антония (Храповицкого), молодой П. Ф. Полянский категорически отказывается от монашества и ведет светскую, открытую жизнь преуспевающего духовного чиновника. Революцию он встречает в чине действительного статского советника⁷³.

После революции – служба бухгалтером в кооперативной артели «Богатырь» (под Москвой). В 1921 [1920 – Сост.] Петр Федорович (с опозданием на 31 год) исполняет совет Антония Храповицкого: в конце года Патриарх Тихон рукополагает его в священники и постригает в монахи [? – Сост.]. Еще два месяца – и он становится епископом Крутицким [Подольским. – Сост.].

В 1922–1923 гг. епископ Петр скитается по тюрьмам, а осенью 1923 года после очередного освобождения является к Патриарху, и с этого времени до самой смерти Святейшего (архиепископ; с лета 1924 г. – митрополит) Петр является ближайшим к Патриарху человеком»⁷⁴.

В другом месте труда тех же авторов встречаются следующие строки на интересующую нас тему:

«Что можно сказать о митрополите Петре?

Прежде всего, это был человек настоящей русской складки. Какое бы то ни было позерство и аффектация ему совершенно были несвойственны. Это был жизнерадостный и веселый человек: хорошая шутка и звонкий смех были с ним неразлучны. Это был сговорчивый и уступчивый человек – отнюдь не фанатик и не изувер. Он любил хорошо покушать и не прочь был немного выпить»⁷⁵ [? – Сост.].

Недоумевая, зачем авторам этих строк понадобилось изображать Патриаршего Местоблюстителя в виде развеселого и разбитного «добра молодца», что в действительности вопиюще противоречит и внешнему, и внутреннему облику его, – оставим эту характеристику на их совести. Отметим, впрочем, что в своих церковно-исторических писаниях авторы в достаточной степени известны как весьма развязные повествователи с немалой долей чисто журналистской отсебятины. Кроме того, следует иметь в виду еще и то, что идейно и хронологически они весьма далеки были от церковной Москвы 1920–1930-х гг. и пишут в наши дни с чужих слов, понаслышке (с туманных рассказов покойного Якова Евгеньевича Гражданкина и др.).

Теперь, ко всему вышесказанному нам остается присовокупить некоторые обывательские рассказы о митрополите Петре, тем более что в них нередко проскальзывают характерные черты и особенности данного лица, которые не отражаются документами и сообщениями более официального порядка.

Так, ко времени, непосредственно следовавшему за его архиерейской хиротонией, т. е. примерно к 1921–1922 гг., относится рассказ о том, что «бывшие богомольцы московского кафедрального храма Христа Спасителя (взорванного в декабре 1931 года) вспоминали, как часто, в будние дни, особенно за вечерними богослужениями, появлялась здесь фигура епископа Петра. На вид – сосредоточенно суровый, но в действительности добрый и приветливый, встанет он, бывало, где-либо в укромном, темном и незаметном местечке и – молится»⁷⁶.

Скромность и основанная на ней смиренная простота в обращении с людьми были, по-видимому, основным его свойством, – свидетельства об этом многочисленны и однородны.

Из периода его жизни у брата (о. Василия Полянского) при храме Николы в Столпах, рассказывали, как однажды, возвратившись усталый и не совсем здоровый после служения литургии домой, войдя в комнату, видит он, что печи не топлены, холодно, сыро...

Раздеваясь, говорит келейнику, что надо бы принести дров и как следует протопить помещение. Однако, оглянувшись, обнаруживает, что келейник лежит на кровати, уютно прикрывшись: отдыхает после совершения ранней литургии.

– Ах, ты – лежишь?.. Ну, ладно, лежи, я сам принесу дров.

И, конечно, – пошел и принес.

Разумеется, большого героизма в этом поступке нет, но найдутся ли еще митрополиты, которые станут таскать дрова, в то время когда их келейник безмятежно нежится на койке – это вопрос. Святейший Патриарх Тихон и митрополит Петр были безусловно способны на подобные поступки, но указать других святителей такого же стиля – не так-то уж просто.

Далее, последние насельницы Серафимо-Дивеевского подворья, что на Мещанской улице, рассказывали:

Во второй половине 1920-х годов в стенах подворья на 1-й Мещанской улице (№ 22, кв. 6) проживал печально прославившийся тогда среди московского церковного люда, «знаменитый» Е. А. Тучков, вершитель судьбы Церкви... Совместно с ним «проживали их престарелая мамаша»⁷⁷ – старушка (не в пример сыну!) богобоязненная и церковница. «Евгений Александрыч» занимал здесь очень неплохое помещение и к тому же пользовался многообразными и, конечно, бескорыстными услугами подворских монахинь, в ту пору еще кончательно не разогнанных. «Мамаша» была в большой дружбе с матушками; совместно с ними путешествовала по московским храмам, на архиерейские богослужения. «Евгений Александрыч» заранее сообщал им, где именно намечаются такие богослужения, особенно с участием архиепископа Илариона, прославленного любимца тогдашней московской церковной публики; безмерно почитала его также и «мамаша».

В те годы сюда, на Мещанскую часто собирались архиереи, вызванные Тучковым для деловых разговоров; в таких случаях их скапливалось здесь до десятка и более. Обыкновенно они долго томились на лестнице в ожидании вызова к начальству. Томясь в тягостном бездействии, они горестно воздыхали, прохаживаясь по лестнице и ее площадкам, не предвидя для себя ничего хорошего от предстоящей встречи.

Архиереи выдерживались здесь, как видно, не случайно, а в видах некоей морально-психологической обработки, особенно «строптивых» и непокорных, дабы явиться пред лицо «Евгения Александрыча» с хорошей долей сознания своего убожества и ничтожества и, – наоборот, – укрепленными в уверенности всемогущества этого «значительного лица».

Впрочем, дождаться вызова и при таких условиях удавалось далеко не часто. Бывало и так, что к вызванным к 9–10 часам утра и протомившимся в лестничной клетке часов до 6–7 вечера святителям, появлялся из страшной двери некий «учиненный брат», который с каменной физиономией безапелляционно заявлял присутствующим, глядя мутным взором в пространство, что «Евгений Александрович сегодня принимать не будет» и потому прибывшие обязаны завтра пожаловать (в такое-то время) к нему на работу, в ГПУ, или же опять сюда.

Сообщив это, вестник исчезал как привидение, а измученные ожиданием и нервными переживаниями старцы испускали тяжелый вздох и уныло оглядывали друг друга.

Опять неизвестность и томление духа!.. Скорбные и понурые, «бурю внутрь имея помышлений сумнительных», расходились они по домам. Делать было нечего; в ту пору Тучков был грозой «попов» и «церковников».

На той же площадке, рядом с квартирой «Евгения Александрыча» проживали тогда три Дивеевские сестры: Анна Волкова (Анна Павловна; она же монахиня Антония, певчая), Надежда Голиказова и Елена Куликова.

Первая из них была родом Воронежская, – землячкой митрополита Петра и прежде знавала одну из его сестер.

Созерцая повседневно все происходящее у них перед глазами, сестры, конечно, не могли спокойно относиться ко всем этим глумлениям и продуманным измывательствам над Архипастырями Церкви; переживали за них, волновались, нередко и плакали, особенно при виде стариков архиереев, усевшихся в изнеможении на ступенях лестницы в ожидании своей очереди на прием.

Бывало и так, что сестры тайком приглашали к себе кого-либо из этих святителей и подкармливали таких, чем Бог послал: предлагали стакан чаю и кусочек булочки для подкрепления сил.

В тех случаях, когда на лестнице появлялась заметная, дородная фигура митрополита Петра, деятельная попечительность сестер неизменно простиралась и на него, подчас даже в большей степени, чем на других. Объяснялось это тем, что у митрополита Петра на нервной почве, периодически появлялась острая экзема рук, во время которой все пальцы, и тыльная сторона ладоней покрывались зудящими волдырями, и потому он, в таких случаях, ходил с забинтованными руками и в перчатках. Поэтому, когда он появлялся по вызову Тучкова в злополучной лестничной клетке и совместно с другими архиереями «выдерживался» в ожидании своей очереди на аудиенцию к «секретному обер-прокурору» (по выражению Святейшего Патриарха Тихона), три сестры-монахини неизменно приглашали его в свою келию.

Здесь ему устраивались из теплого раствора марганцевки ванны для рук, происходило перебинтовывание пальцев, после чего предлагалась скромная трапеза или стакан крепкого чая.

Высокое положение митрополита не пугало сестер; всем была ведома его совершенно особая простота и привлекательная, безыскусственная манера держаться с людьми, независимо от их положения и развития.

Но, конечно, в конце концов этой добросердечности матушек был положен предел по обычному в те времена рецепту; она не осталась незамеченной известным всевидящим оком слева; кто-то поусердствовал – донес куда и кому следует, и все три сестры были без промедления высланы по обычному адресу Макаровых телят, откуда обратно уже не вернулись...

Однажды, на Серафимо-Дивеевском подворье произошло следующее:

Собравшиеся здесь архиереи, утомившись толкаться часами на лестничной площадке, так сказать «у парадного подъезда» вельможи, разбрелись по разным углам, а некоторые вышли во внутренний дворик подворья – подышать чистым воздухом; среди этих последних находился и митрополит Петр. Святители уселись на каком-то бревне, тихо переговариваясь между собою и поглядывая по сторонам. И взгляды эти в процессе беседы, бессознательно направлялись, главным образом, в один из углов двора, где у кучи огромных, наваленных друг на друга бревен, две монахини занимались тяжелым – не женским – трудом: укладывали большое бревно на примитивные, самодельные козла и распиливали его на чурки.

Наблюдая эту картину, Святители продолжали свою тихую беседу, которая, впрочем, продолжалась недолго: неожиданно митрополит приблизился к матушкам и, что-то сказав им, снял с себя верхнюю рясу, убрал панагию и, не особенно обращая внимание на их слабое сопротивление, принялся с подоспевшим к нему другим высокопоставленным духовным лицом за работу.

И дело пошло; через час бревна были распилены.

Старушки чувствовали себя, хотя и не совсем ловко, но, конечно, были очень довольны, кланялись, благодаря Святителей за труды, а одна из них не выдержала и сказала, обращаясь к митрополиту, надевавшему на себя верхнюю рясу:

– Спаси вас Господи, Владыко!.. Какой же вы простой человек! А ведь нельзя таким быть; надо и важность иметь; так уж вам положено...

Потрудившиеся Святители мало обратили внимания на это назидание и, расположившись вновь на прежнем месте, продолжали свои разговоры.

Другой, достойный доверия человек, рисуя духовный облик митрополита Петра рассказывал, что он не любил принимать у себя женщин, даже родных сестер.

...Бывало, придут к нему замужние сестры – проведать его... Келейник докладывает, а он колеблется, нервничает; для него, по-видимому, наступал какой-то тягостный и мучительный момент; видно, нарушался его внутренний покой... Оканчивалось, обычно, тем, что он скажет келейнику: «Слушай, поди купи ты им по хорошему торту и скажи, что я посылаю им благословение и добрые пожелания, но не могу принять сейчас – занят».

На этом, как правило, и заканчивались визиты сестер.

Многие – наверное – не поймут этого, иные отнесутся и осудительно, сочтут за черствость души, но истинно-монашеская дисциплина (о которой ныне и помину нет!) на самом деле требует именно такого поведения инока в этом вопросе; есть тому примеры и в житиях известных подвижников.

Теперь, после некоторого ознакомления с биографией и обликом Патриаршего Местоблюстителя, отвлечемся в иную сторону и послушаем, как и что запели обновленческие идеологи и «канонисты» при вступлении в управление Церковью митрополита Петра.

Хорошо зная внешние церковные условия, при которых совершилось означенное вступление, а также достаточно осведомленные о том, что Великий Собор 1917–1918 гг., в изъятие из общего им же установленного правила (и других, общеизвестных канонических норм), предоставил лично Святейшему Патриарху Тихону право единоличного назначения себе преемника на случай внезапного безначалия в Церкви, – обновленческие писаки (а вслед за ними и «безбожнические»), являясь сами дерзновенными разрушителями канонического правопорядка, с беспримерной наглостью завопили на все голоса о нарушении Святейшим Патриархом требований канонов своим завещательным распоряжением от 25.12.1924(07.01.1925)!

Но как ни маскировались эти новоявленные защитники канонов, цель поднятого ими вопля, которым они встретили появление Патриаршего Местоблюстителя, была для всех слишком очевидна: надо было любыми средствами и максимально опорочить его и лишить доверия и уважения в глазах широкого церковного общества; одновременно и почивший Патриарх представлялся как церковный смутьян, нарушитель дисциплины и канонического строя Церкви.

Но, и на этот раз – как и всегда прежде – церковного чутья народа обновленцам обмануть не удалось; далеко не всегда разбираясь в тонкостях каноники, церковные люди интуитивно чувствовали, где и с кем Правда.

Что именно писалось тогда в газетах и обновленческих журналах по адресу Местоблюстителя, – отчасти приводится дальше; объективный читатель и без каких-либо комментариев сумеет по достоинству оценить всю беспардонную наглость этой писанины «атеистических» и обновленческих авторов, выступающих на этот раз в смехотворной роли поборников канонического строя Церкви.

Через несколько дней после погребения Святейшего Патриарха одна из наиболее безответственных столичных газет – «Вечерняя Москва», в «авторитетной» заметке, озаглавленной «Кто будет преемником Тихона», развязно сообщала:

«Как заявил митрополит Петр Крутицкий, “во исполнение воли умершего Патриарха и голоса собравшихся на погребение Архипастырей, в обязанности Патриаршего Местоблюстителя вступил митрополит Петр«»⁷⁸.

Далее, в той же газете, в другой заметке: «Завещание Тихона и “Живая Церковь»» говорилось:

«В Синоде держатся того мнения, что завещание Тихона несомненно внесет успокоение в умы его приверженцев [имеется в виду предсмертное послание Святейшего от 25.03(07.4). 1925, именовавшееся тогда газетами “Предсмертным завещанием Тихона» – Сост.].

Что же касается предсмертного назначения Тихоном Патриаршим Местоблюстителем митрополита Петра Крутицкого [здесь имеется в виду завещательное распоряжение от 25.12.1924(07.01.1925). – Сост.], то этим назначением Тихон нарушил постановление Собора 1917–1918 гг., определенно указавшего порядок избрания Патриаршего Местоблюстителя. По этому постановлению, в случае смерти или несчастья с Патриархом, Местоблюстителя избирает Синод или Совет. Единоличного же назначения ни в коем случае быть не может.

Вообще вопроса о выборе нового Патриарха для Синода не существует, поскольку патриаршество упразднено Собором 1923 г. [...]

Единственное средство покончить с распрей между двумя Церквами Синод видит в Поместном Соборе, который будет созван во второй половине июня с. г. Он и разрешит все наболевшие вопросы»⁷⁹.

Другой автор, обновленец (стало быть, вообще отвергающий патриаршество как «неправославный институт» вопреки 34-го Апостольского правила), в одном из провинциальных раскольничьих журналов, следующим образом изощряется «в защиту» канонов:

«По правилам Собора 1917–1918 гг. о Местоблюстителе, последний избирается из среды присутствующих членов Свящ[енного] Синода, а митрополит Петр членом Синода никогда не был; в период названного Собора митрополит Петр не только не был епископом, но даже не состоял в клире, а служил в кооперативе “Богатырь». “Всякий другой иерарх, – рассуждают [обновленческие. – Сост.] Пермские Епархиальные Ведомости, – наверное, очутившись в положении Петра, чувствовал бы себя неловко [? – Сост.] и постарался бы сложить со своих плеч бремя незаконновозложенного местоблюстительства, но митрополит Петр оказался не из таких» (Еп[архиальные] Ведомости] № 1), и надо сказать, что, к сожалению, тихоновские архиереи вообще “не из таких» [...]

Вместо того, чтобы сожалеть о таком в среде их нарушении церковных установлений, тихоновцы признали митр[ополита] Петра местоблюстителем и этот незаконный и противоцерковный порядок назначения Местоблюстителей приняли как постоянное правило»⁸⁰.

Дальше:

«Тихоновцы [т. е. православные христиане России. – Сост.] [...] приняли антиканоническое (76 Апостольское, 23 Антиохийское) завещание бывшего Патриарха Тихона о наследовании архиерейской кафедры, церковной власти и т. д.»⁸¹.

«Бывший Патриарх Тихон пред смертию завещанием своим опять назначил [...] местоблюстителем патриаршего престола Петра, митр[ополита] Крутицкого, а последний принял это назначение, явно нарушающее не только правила Росс[ийского] Свящ[енного] Собора, но и каноны Вселенской Церкви. По постановлению Собора 1917–1918 гг. в случае смерти Патриарха, Местоблюститель Престола должен быть избран, а не назначен. Такое постановление вполне согласуется с преданием Вселенской Церкви, которая вообще всегда подобную совершенной б[ывшим] п[атриархом] Тихоном передачу архипастырских полномочий одним иерархом другому... [осуждала? – Сост.]

Бывший Патриарх Тихон не обратил внимания как на правила Собора, его избравшего, так и на приведенный канон Вселенской Церкви»⁸².

Митрополит Петр получил права Местоблюстителя «не каноническим путем, а путем единоличного волеизъявления Патриарха Тихона, апробированного потом его епископатом, хотя ни один епископ не может апробировать незаконного, неканонического. Староцерковники поступили вопреки Собору 1918 г. Созидание староцерковничества после Патриарха Тихона началось не на каноническом фундаменте» [«Протопресвитер» Павел Красотин, позже отрекшийся от Бога. – Сост.]⁸³.

Патриарший Местоблюститель, митрополит Крутицкий Петр «получил этот высокий титул вопреки 23 пр[авила] Антиохийского Собора и конституции Собора 1917–1918 гг. Не говоря уже о том, что он не член Синода, сей Святитель и хиротонисан во епископа только в 1921 г. Правда, он был близок к Патриарху, но вот вопрос, очень интересный для староцерковников – почему м[итрополит] Петр все же считается верховным правителем Церкви, а не могли считаться таковыми после смерти Тихона первые кандидаты Собора 1917–18 гг., м[итрополиты] Агафангел и Кирилл. К тому же первый самим Патриархом с 5(18) мая 1922 г. был назначен до Собора его Заместителем»⁸⁴.

Так валяет из себя дурака тот же обновленческий безбожник-«протопресвитер» Павел Красотин, подыгрываясь к своим покровителям, делая вид, что не понимает всей провокационности поставленного им «вопроса»...

Другой церковный паяц в ином месте «разъясняет»: «важен не Тихон, не Петр, а то, на страже чего они стояли: осколки разбитого старого строя – не церковного – о нет! – а гражданского. Они все еще живут прошлым. Жизнь еще не всех их отрезвила»⁸⁵.

Третий размусоливает иную вариацию:

Тихоновцы, «отвергши [когда же это, и где?! – Сост.] соборное начало в Церкви и, поставив волю одного лица выше всей Церкви, приняли антиканоническое (76 Апостольское, 23 Антиохийское) завещание бывшего Патриарха Тихона о наследовании архиерейской кафедры и церковной власти... [и т. д. – Сост.]. [...] Между синодальным и тихоновским течением нет никакой серьезной чисто церковной разницы: и те, и другие одинаково верят в Бога, по одному образцу молятся и служат.

Так в чем же здесь дело? Почему же они не соединяются вместе, а идут разными дорогами? [...] все дело здесь в борьбе [...] за церковную власть, за то или иное начальство: одни хотят признавать своим главою только Патриарха Тихона и его преемника (тихоновцы), другие – подчиняются только Церковным Соборам и Священному Синоду.

Но ведь Патриарх-то Тихон волею Божиею, уже скончался; чего же за него держаться? А тихоновцы на это нам говорят, что нужно держаться теперь митрополита Петра Крутицкого, которого сам умерший Патриарх Тихон назначил себе в преемники.

Но этого мы никак не можем принять, потому что это идет против канонов. В Церкви Божией нет престолонаследия, а высшие церковные должности замещаются не по назначению, а по всенародному соборному избранию. 7 и 23 Апостольские правила решительно [...] запрещают подобные назначения [...] Значит, о признании митрополита Крутицкого Петра не может быть и речи»⁸⁶.

«В настоящее время во главе тихоновцев стоит Петр, митрополит Крутицкий. Он именуется Местоблюстителем Патриаршества. На каком основании? Единственно в силу завещания Патриарха Тихона. Одним росчерком пера он передал всю полноту власти в Русской Церкви Петру Крутицкому. Имел ли право так поступить Патриарх Тихон? Нет, не имел. Власть в Церкви принадлежит Собору клириков и мирян, а не одному какому-нибудь лицу, да еще имеющему, как будто, право распоряжаться этой властью, как своею собственностью. [...]

Если тихоновцы действительно строго соблюдают церковные правила, то они в силу 76-го Апостольского правила и 24-го [правила] Антиохийского Собора не должны признавать Петра Крутицкого Местоблюстителем Патриарха. Завещание Патриарха Тихона в данном случае недействительно, так как он не имеет права отменить действие сих правил. Он сам обязан подчиняться им»⁸⁷ – изощряется очередной обновленческий лжец, автор этих слов, поп Василий Кожин – краснодарский епархиальный миссионер, ставший у обновленцев «митрополитом» Василием, а затем – впоследствии – по покаянии превратившийся паки в попа Василия и (по воистину неисповедимым судьбам Божиим) в Православной Церкви снова возросшего до митрополита Гермогена [Кожина].

Поп Василий – в прошлом член Поместного Собора 1917–1918 гг., а затем видный церковный деятель в стане генерала Деникина и член белогвардейского Ставропольского Собора (1919) и Высшего Церковного Управления на Юге России, лучше кого бы то ни было понимал, что лжет здесь на каждом шагу, так как сам же являлся членом того самого Московского Собора, который вынес решение о предоставлении Святейшему Патриарху Тихону права единоличного назначения себе преемников, в изъятие из существующих, общеизвестных норм, принятых в отношении данного вопроса.

Но – положение обязывает и, спасая шкуру от расплаты за свои белогвардейские похождения, называет белое – черным.

Продолжая наш обзор дальше, – читаем:

«Преемник бывшего Патриарха Тихона митрополит Петр Крутицкий начинает свое управление Церковью не по-церковному... ошибки первого ничему его не научили...

Только ни для кого не понятная воля покойного бывшего Патриарха Тихона, который унес с собой тайную [?? – Сост.] причину повеления ничтожнейшей [! – Сост.] в церковном отношении личности, сделал бывшего чиновника и любителя веселой мирской жизни [? – Сост.] Местоблюстителем Патриаршего Престола»⁸⁸.

«Теперь умер Тихон, казалось бы, все будет окончено, увы, – остался Петр Крутицкий»⁸⁹.

«Был Патриарх, а теперь Местоблюститель, не очень популярный»⁹⁰.

«Тихоновщина [т. е. Церковь. – Сост.] стояла твердой стеной [...] Умер Тихон – взял руль Петр и с аввакумовским фанатизмом продолжали кричать: только у нас истинное Православие, все отошедшие от Тихона – изменники и предатели»⁹¹.

«Заступил место Тихона Петр – дело шло по-прежнему»⁹². И так далее, и так далее.

И даже официальный правительственный орган – «Известия» (которому следовало бы быть посолиднее и не размениваться на мелкие пакости!) тогда, как и всегда, когда дело касается Русской Церкви, не сумел удержаться от искушения помусолить грязную инсинуацию:

«Заматерелый бюрократ саблеровского издания». Так характеризуют [конечно, обновленцы и безбожники. – Сост.] Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Петра Крутицкого, который не забыл старых методов церковного управления. Он опирается на людей, органически связанных со старым строем, недовольных революцией, бывших домовладельцев и купцов, думающих еще посчитаться с современной властью»⁹³.

Наконец, в заключение обзора, приведем уверение обновленцев о том, как– якобы – высказался по адресу Патриаршего Местоблюстителя православный («тихоновский») митрополит Тверской и Кашинский Серафим (Александров).

Он, будто бы, «отозвался, что более худшего преемника б[ывшему] П[атриарху] Тихону нельзя себе и представить»⁹⁴.

Даже если этим митрополитом и была сказана подобная фраза, что, впрочем, еще весьма сомнительно и ничем не подтверждается, – она (предположим) отражает лишь его личное мнение и никого ни к чему не обязывает.

Даже и в любом малом деле – на всех не угодишь, и не секрет, что среди православной иерархии находились в те времена лица, которым и сам Святейший Патриарх Тихон не очень был по вкусу (митрополит Серафим Чичагов, архиепископ Феодор Поздеевский, епископ Андрей Ухтомский и под.).

Приведенные выписки или «комментарии печати», которыми сопровождалось вступление Патриаршего Местоблюстителя на высокий и ответственный пост Главы Русской Церкви, прекрасно показывают и дают читателю полную возможность легко себе представить те внешние условия, какие создавались для него врагами Церкви, и реальные перспективы, подготовлявшиеся ему втихомолку под покровом этой смрадной дымовой завесы, сотканной из заведомой лжи, злобной клеветы и наглого поношения.

Известно, сколь они оказались тяжкими...

Но об этом – речь впереди.

Здесь же можно было бы и закончить наш обзор кратких биографических данных о митрополите Петре, известных нам о до-местоблюстительском периоде его жизни, а также обстоятельств, связанных с принятием им на себя Местоблюстительства, однако, для полноты картины необходимо отметить еще одно печальное явление той поры.

В появившемся недавно труде митрополита Куйбышевского Мануила (Ле- мешевского), посвященном одной из церковно-исторических дисциплин, именуемой – с легкой руки покойного архиепископа Петра (Руднева) – «архиереологией» читаем:

«Собором 59 русских иерархов, присутствовавших на отпевании Патриарха Тихона, согласно завещанию последнего, был избран... Местоблюстителем Патриаршего Престола [митрополит Петр Полянский. – Сост.]. Каноничность местоблюстительства митрополита Петра остальным епископатом Русской Церкви была признана не сразу. Многие еще недоумевали [очевидно, вместе с автором? – Сост.], как мог недавно посвященный во епископа Петр стать Местоблюстителем, тем более, что он в патриаршем завещании был последним кандидатом. Митрополит Петр... был Местоблюстителем очень недолго [...]

Епископат Русской Церкви был нерасположен к нему за его очень быстрое возвышение. Многие были убеждены в том, что он достиг этого возвышения посредством настойчивого сближения с Патриархом»⁹⁵.

Если нечто подобное можно было прочитать в 1925 году на страницах обновленческой печати, то совершенно непостижимо, как тридцать лет спустя после исповеднического подвига и геройской кончины митрополита Петра – положившего жизнь свою за дело сохранения внутренней свободы Церкви, у престарелого автора поднялась рука написать вышеприведенные недостойные строки? И какими мотивами мог руководствоваться он в этом своем скверном и не делающим ему чести, творчестве?

Если тогда ему, одному из самых молодых и неопытных архиереев (хиротонисан в 1923 году), почему-либо казались справедливыми все эти кухарочьи пересуды и «упреки» в адрес Местоблюстителя (что тоже, конечно, говорит не в его пользу), то уж теперь, по прошествии свыше трех десятилетий по кончине митрополита Петра, когда огромность его образа и дела являются взору каждого православного русского человека во всем своем величии и святости – это не может быть объяснено ничем иным, как самыми недостойными и низменными побуждениями (столь удивительными для престарелого архипастыря!) и привычкой к никому не нужному «каждению» стихиям мира сего, к сожалению, вошедшей в плоть и кровь многих нынешних ответственных церковных деятелей...

Со своей стороны отметим, что в 1925 году, действительно, обозначилась было некоторая прослойка среди епископата, впрочем весьма незначительная количественно и качественно, как-то косо и с некоторым «недоверием» посмат- ривавшая на нового Предстоятеля. Группка эта состояла преимущественно из числа молодых и невидных архиереев и скрытая оппозиция ее не проявлялась в каких-либо выступлениях или действиях раздорнического порядка, но существовала в форме некоего неуловимого, постоянно недовольного им и его деятельностью; некоторым шипением из-за угла.

По-видимому, одержимые духом гордыни и честолюбия эти «недовольные» епископы, особенно изощрялись по двум пунктам: 1) считали, что новый Кириарх не по заслугам и слишком скоро достиг почести вышнего звания и 2) полагали, что по своим внутренним качествам он не отвечает ни данному церковному моменту, ни занимаемому им месту. (То и другое – перепевы обновленческих мотивов.)

Подобные высказывания и настроения для маскировки прикрывались демагогическими рацеями о благе Церкви – излюбленной дымовой завесой также совершенно всех без исключения нарушителей церковной дисциплины нашего времени. Из этой же кучки «недовольных» Местоблюстителем укомплектовалось и первичное ядро григорианских раскольников («ВВЦС») в декабре 1925 года; самый тон их организационного послания и некоторые их пассажи – вполне подтверждают такое предположение.

Неблагосклонные высказывания и лицемерные сетования по адресу Местоблюстителя со стороны этих прикровенных архиереев-оппозиционеров, свидетельствовали, помимо всего прочего, еще и о их неправомыслии – отсутствии должного смирения и послушания совершившейся воле Божией. Напоминаем: «признать эту высшую церковную власть – обязанность православного христианина [тем более, архипастыря, полагаем! – Сост. ], независимо от своих личных симпатий и антипатий, ибо непризнание законно поставленного Местоблюстителя возможно лишь при одном условии: отпадении его от Православия»⁹⁶.

Затем, они забывали, во-первых, что «Дух дышет идеже хощет» и Господь, если найдет это нужным, то и из камней воздвигнет сынов Авраама. Это с одной стороны. С другой – думать и настраиваться так, как, по-видимому, думали и настраивались эти иерархи, означало пренебрегать благодатною волею и просвещенным разумением в Бозе почившего общего Отца, Святейшего Патриарха Тихона – высочайшего церковного авторитета, которому с любовию и готовностью беспрекословно подчинились в единодушном признании указанного им Местоблюстителя все, без исключения, высшие и достойнейшие представители отечественного епископата, стоявшие неизмеримо выше по всем показателям сравнительно с этими «недовольными».

Нельзя, наконец, не отметить и того поразительного единогласия, а также бесцеремонности, с коими эти, втихомолку фрондирующие иерархи перечеркнули «аки не бывшую» всю предшествовавшую достойную деятельность П. Ф. Полянского на ниве духовного просвещения православного юношества, которая была общеизвестна, и где им было потрачено столько энергии и таланта, сколько вряд ли вложили они сами (может быть, и все вместе взятые!) в область церковного домостроительства... Все это самым очевидным образом перекликалось с тогдашними обновленческими «писаниями» и, конечно, наводило на грустные размышления.

Что же касается пустой придирки к Местоблюстителю со стороны этой скрытой оппозиции, как к былому светскому (хотя в то же время и церковному!) деятелю и «чиновнику», то она совершенно уничтожается многочисленными аналогичными фактами из истории Церкви, самым ближайшим из которых, в этом отношении, является попытка избрания в 1917 году на Московскую митрополичью кафедру (в преемники ушедшему с нее по собственному прошению митрополиту Макарию Невскому) всем известного тогда в церковном мире, великосветского мирянина-вдовца, бывшего обер-прокурора Святейшего Синода Александра Дмитриевича Самарина. Правда, затея эта тогда не осуществилась, но уж, конечно, совсем не по тем мотивам, какие шепотом высказывались нашими архиереями-оппозиционерами 1925-го года.

Спросим, наконец: был ли когда-либо кто из архиереев, в биографии которого не было бы некоторого периода светской, мирской жизни? Конечно, не было. И всякого рода «оппозиционерам», а тем более обновленцам, на эту тему следовало бы упорно помалкивать...

Невозможно оставить без внимания и тех слов митрополита Мануила, которыми он с тридцатилетним запозданием пытается очернить священную память митрополита Петра. Недоумевая, «как мог» последний стать Местоблюстителем, «тем более что он в патриаршем завещании был последним кандидатом» – автор сознательно передергивает, так как не может же он, в самом деле, не знать обстоятельств прихода к власти Местоблюстителя; набрасывая тень сомнения на каноническую и соборную безупречность в осуществлении временного перехода патриаршей власти к Местоблюстителю, престарелый автор-митрополит сам заслуживает самого строгого осуждения, фальсифицируя современные ему церковно-исторические факты первостепенной значимости.

Оставляя все эти недобросовестные потуги на совести Высокопреосвященного старца, закончим наши биографические изыскания скромной надеждой на то, что, несмотря на их скудость и разрозненность, они все же помогут читателю в какой-то степени осветить главный вопрос – почему именно митрополита Петра угодно было Святейшему Патриарху Тихону внести в свое завещательное распоряжение в качестве одного из кандидатов на должность Местоблюстителя после своей кончины, рядом с такими общепризнанными церковными авторитетами того времени, каковыми являлись митрополиты Кирилл и Агафангел.

Отвечая на этот вопрос, кроме всего сказанного можно добавить следующее: Святейший давно знал П. Ф. Полянского как человека несомненной, глубокой и твердой веры, прекрасного администратора и хозяйственника, а самое главное (также как и он сам!) – беззаветно любившего Русскую Церковь и способного без каких бы то ни было оговорок или позерства, «положить душу свою за други своя», если это окажется нужным. Все же возможные у митрополита Петра, как и у каждого человека, слабости, Патриарх, – надо думать, – предавал всеисцеляющему воздействию благодати Божией...

И – правильно делал.

Время – лучший испытатель дел человеческих, всецело подтвердило еще раз на примере митрополита Петра, чудодейственную прозорливость Святейшего Патриарха Тихона, и известное религиозное положение, что «сила Божия в немощи совершается» – еще раз подтвердилось с поразительной полнотою.

2. Штрихи первосвятительского руководства

В сознании своей величайшей ответственности перед Богом и историей вступил в управление Церковью митрополит Петр и со всей присущей ему энергией принялся за осуществление самых насущных, неотложных дел по церковному домостроительству – как оставшихся ему в наследие от его предшественника, так и повседневно возникающих вновь.

И, конечно, среди первейших дел, не терпящих отлагательства, было два, начатых в свое время, но незавершенных Святейшим Патриархом Тихоном. Первое – установление более или менее нормальных взаимоотношений с гражданской властью без каких-либо ущербов для единства и внутренней церковной свободы (в чем последняя была совершенно не заинтересована и только притворялась, что стремится к тому же) и второе – приостановление дальнейшего распространения обновленческой чумы в Церкви.

Требовали также своего незамедлительного разрешения и многие текущие дела, в изобилии порождаемые самой церковной жизнью, осложненной искусственными, ненормальными условиями ее течения, чему отнюдь не способствовало состояние самого аппарата высшего церковного управления при Патриархе (или его Местоблюстителе) со всеми своими многочисленными вспомогательными органами, налаженными было в свое время согласно конституции этого управления, выработанной Собором 1917–1918 гг., а затем дважды разгромленного и обновленцами, и представителями гражданской власти.

Административная первосвятительская деятельность Патриаршего Местоблюстителя в целом, по своей направленности и стилю, являлась прямым продолжением таковой же деятельности почившего Патриарха (во всяком случае, стремилась к тому); где было возможно, там он шел на разумные уступки и компромиссы, допустимые каноническими нормами, проявлял максимум терпимости и доброжелательства. В иных же случаях, имея в виду благо Церкви, он оставался непреклонным в своих решениях и не было силы, способной сдвинуть его с раз занятой им позиции.

Краткость его управления и создавшиеся условия внутрицерковной жизни не способствовали возможности ознакомления широких церковных кругов с его повседневной административной деятельностью – в толщу православной среды о ней доходили лишь отрывочные сведения, так что для будущего всестороннего суждения об этой его деятельности остается надеяться лишь на архивы Московской Патриархии, в которых, быть может, кое-что сохранится до лучших времен из числа тех дел и вопросов, решать которые ему приходилось и самостоятельно, и при содействии и совете прилунившихся архипастырей – что нередко заменяло тогда постоянно действующий теоретически, но, в действительности, отсутствующий Патриарший Священный Синод.

Впрочем, учитывая пресловутые «обстоятельства времени», не исключается возможность и того, что даже и самый архив Московской Патриархии окажется зияющим блистательной пустотой, когда в будущем кто-либо поинтересуется сохранившимися актами былой местоблюстительской деятельности митрополита Петра. К сожалению, есть немало оснований для этого печального прогноза, и будет большим счастьем для церковной истории, если он не подтвердится в действительности⁹⁷.

Первое выступление митрополита Петра как Главы Православной Русской Церкви и канонического правопреемника почившего Святейшего Патриарха Тихона состоялось ровно через день после погребения последнего, когда 1(14) апреля 1925 г. Патриарший Местоблюститель и проживавший в Москве бывший член Патриаршего Священного Синода митрополит Уральский и Покровский Тихон (Оболенский) обратились к редактору газеты «Известия» с совместным письмом, в котором просили об опубликовании послания Святейшего Патриарха, подписанного им в день своей внезапной кончины и потому прозванного в народе «Предсмертным завещанием».

Митрополиты писали:

«В редакцию газеты “Известия».

Гр. редактор!

Просим не отказать поместить в газете “Известия» при сем прилагаемое воззвание Патриарха Тихона, подписанное им 25 марта (7 апреля) 1925 г.

Петр, митрополит Крутицкий.

Тихон, митрополит Уральский.

1(14) апреля 1925 г.»⁹⁸.

И это патриаршее «Предсмертное завещание» тут же появилось в печати и у нас, и заграницей.

Для ясного понимания внутрицерковной обстановки того времени следует отметить, что даже этот первый шаг Патриаршего Местоблюстителя, совершенно незначительный сам по себе в административном смысле, был, тем не менее, тотчас же подвергнут злобному обстрелу со стороны печати раскольников-обновленцев, не пожелавших упустить случая своими провокационными «комментариями» очернить, – по возможности, – память почившего Патриарха и одновременно посеять семена недоверия в сознании широких слоев православного населения к новому Главе Церкви.

В одном из своих изданий в связи с мерами, принятыми Местоблюстителем к обнародованию «Предсмертного завещания», обновленцы сообщали:

«Эмигранты, иерархи, отказывались его признать [Патриаршим Местоблюстителем. – Сост.]. После кончины б[ывшего] Патриарха он старался быть сдержанным, так как завещание Тихона заграницей не признавали подлинным» и проч.

В другом месте, заявляя себя архи-лояльными советскими гражданами, изощряясь в оплевании Патриаршего Местоблюстителя, раскольники писали:

«Но ведь об этом же [т. е. о “лояльности». – Сост.] и открыто, и неоднократно заявлял и почивший П[атриарх] Тихон, особенно же в своем “Предсмертном завещании». Правда, я слышу новое возражение ваше: “это завещание подложно» [в действительности, подобной мысли в православных кругах никогда и не возникало, но автору-раскольнику эта ложь понадобилась для того, чтобы “логичнее» развивать далее свою инсинуацию. – Сост.]. Но кто же учинил подлог? Гражданская власть? Но для чего это ей нужно? Синодалы? Но в этом завещании покойный ставит нас (да простит ему Всевышний!) наряду с врагами Православия. Так кто же? Следовательно [?? – Сост.], Петр Крутицкий и пр.? Хороши же ваши руководители, что не останавливаются ни перед подлогом, ни перед торговлею именем того, кого сами называют “Святейшим"»⁹⁹.

Так, громоздя наглость на глупость и не замечая своих собственных противоречий, злопыхательствуют обновленческие борзописцы в стремлении во что бы то ни стало похлеще обругать Патриаршего Местоблюстителя, а с ним заодно и память ненавистного им хранителя Православия – Патриарха.

Подобные же рассуждения пестрели в те дни и на страницах центральной обновленческой печати:

«В своем последнем завещании он [Патриарх. – Сост.] признал соввласть как истинную, народную, Богом данную власть. Правда, говорят о подложности этого завещания, но ведь этот подлог мог сделать только митрополит Петр и иже с ним, поскольку он вручил это завещание соввласти»¹⁰⁰.

«Говорят...» – настаивают обновленцы. Но в СССР никто не только не «говорил», но и в помышлении ни у кого не было, что послание Святейшего подложно, апокрифично; все слишком хорошо знали и чувствовали тогдашнюю церковную стихию для того, чтобы брать под сомнение подлинность некоторых, не очень «церковно» сформулированных выражений этого послания.

«Говорили...» одно время, по-видимому, заграницей. Но поговорили и успокоились.

Однако автор-обновленец с особым смаком размазывает словечко «говорят».

Во-первых, «говорят», дескать, в самой же «разлагающейся тихоновщине», а во-вторых, из этого, им же самим изобретенного «говорят» торопится сделать желательный для него вывод о том, что «этот подлог мог сделать только митрополит Петр и иже с ним». А если иметь в виду, что «иже с ним» это – Православная Русская Церковь или, по-обновленчески: «тихоновщина», то ясно, что и Местоблюститель, и «иже с ним» просто напросто «секта мошенников» и, конечно, «контрреволюционеров». В этом и заключалась вся «идея» этой инсинуации.

Поэтому, в конце концов, при всем своем долготерпении и, принимая во внимание тот нежелательный резонанс, который в результате всей этой неприличной свистопляски обновленческой печати (само собою разумеется предпринятой не без «благословения» Е. А. Тучкова), – получил за рубежом, митрополит Петр счел себя вынужденным как-то действенно реагировать на происходящее. Он снова совместно с митрополитом Уральским Тихоном выступил в официальной гражданской печати с заявлением о подлинности послания Святейшего Патриарха Тихона от 25 марта (7 апреля) 1925 года.

Это новое заявление митрополитов оказалось способным прекратить дальнейшие измышления обновленческих Мюнхгаузенов о подложности послания и постепенно они окончательно затихли (очевидно, после команды: «хватит!», раздавшейся «откуда следует»).

Что же касается обновленческих провокационных сплетен о таинственных, закулисных сношениях Местоблюстителя с заграничной русской иерархией, в связи с «торговлей» относительно признания его со стороны последней в качестве каноничного Главы Церкви, – то, в той или иной степени и форме, они не прекращались в течение всего периода управления им Церковью.

Патриарший Местоблюститель, подобно своему предшественнику, конечно, не имел (да если бы даже и хотел, то не мог по тогдашним условиям иметь) никаких связей с зарубежьем. И не его вина была в том, что само это зарубежье по своей инициативе, слишком громогласно и не всегда деликатно, проявляло совершенно законный, впрочем, и вполне понятный интерес как к его личности, так и вообще ко всему тому, что происходило в недрах изолированной от всего внешнего мира, нашей Церкви. Беда была в том, что зарубежные наши владыки не очень-то церемонились в своих высказываниях о небывало-тягостном положении Церкви в целом и Ее представителей, особенно высших; называли вещи своими именами и вообще «резали правду-матушку» так, как они привыкли это делать у себя на Родине во времена оны или теперь в «загнивающей Европе» – не очень-то считаясь с тем, «что будут говорить» разные правительственные «княгини Марьи Алексевны».

Все подобные выступления диктовались, конечно, чувством сострадания, желанием помочь хоть словом гонимой Церкви. А на деле, это доходившее сюда слово сострадания оборачивалось лишним злобным упреком и дальнейшим нажимом...

Из своего зарубежного, неприкосновенного далека они не всегда понимали как отражаются все их выступления на текущем положении Церкви и, в первую очередь, на Ее руководителях и без того находящихся под беспрестанным перекрестным обстрелом многоразличных Ее врагов.

И понятно, что опубликованное старанием митрополита Петра предсмертное послание Святейшего Патриарха, лояльное, – несмотря ни на что по отношению к гражданской власти и обличительное для зарубежных церковников, – последним пришлось не по вкусу. Поэтому отчасти, неведомый многим эмигрантам новый Глава Церкви, на первых порах мог представиться чуть ли не «агентом ГПУ»; во всяким случае, там не было уверенности в его достаточной способности быть независимым от «внешних» на своем посту. Отсюда первоначальное отношение к нему было за рубежом настороженно-выжидательным; дошло даже до гласного обсуждения вопроса: признавать ли его каноническую юрисдикцию над собою или – пока – воздержаться от этого; посмотреть на его дальнейшее поведение.

Конечно, в порядке внутренней церковной дисциплины подобного вопроса не должно было и возникать, ибо подчиненные обязаны признавать вышестоящую инстанцию безоговорочно и немедленно, не вдаваясь в суждения о ее правомочности. Однако, тлетворный дух самоволия и бесчиния, присущий нашей смутной эпохе, коснулся и зарубежной Русской Церкви, проявившей в лице Ее наиболее рьяных и политически-заряженных представителей, в данном случае, ярко выраженное усердие не по разуму.

Касаясь этого момента, управлявший тогда русскими приходами в Западной Европе, митрополит Евлогий (Георгиевский) в своих воспоминаниях писал:

«Когда Патриарх Тихон умер, я получил [в Париже. – Сост.] бумагу из Сербии от Архиерейского [Карловацкого. – Сост.] Синода, в которой епископы излагали свои суждения относительно признания (или непризнания) митрополита Петра Местоблюстителем Патриаршего Престола. Я ответил: “Глава Русской Церкви не мы, а митрополит Петр. Он может нас признавать или не признавать, а не мы – его». В Карловцах мой категорический ответ не понравился, но митрополита Петра все же Синод признал»¹⁰¹.

Неудивительно поэтому, что обновленцы, притаившиеся (по выражению Антонина Грановского) «как тигры в засаде» в ожидании любого повода открывавшего им возможность лишний раз поглумиться в адрес Церкви – не упустили и этого случая. Их центральная и провинциальная печать на все лады размазывала создавшееся в зарубежье положение и преподносила его своим читателям в самом неблагоприятном для Местоблюстителя освещении. Однако в действительности эта журнальная обновленческая болтовня свидетельствовала об обратном, именно в пользу митрополита Петра, ибо каждому, – кроме обновленца, – было совершенно ясно, что он мог прийтись не по нутру «белогвардейским зубрам» только потому, что они воспри няли его и расценили в соответствии с Писанием, говорящим: «кто не с вами, тот против вас». Стало быть, не были достаточно уверены в желательной для них политической ориентировке Местоблюстителя. А поскольку у наших обновленцев был всегда в голове «заворот кишок», то они и эту реакцию зарубежных церковников по отношению к новому Главе Церкви ухитрялись толковать против него же.

Словом, если бы иерархи-эмигранты превозносили митрополита Петра как своего единомышленника – обновленцы, без сомнения, тотчас завопили бы о его «контрреволюционности». Сейчас же, когда Местоблюститель церковным эмигрантам «не понравился», – раскольники подняли вой о том, что «не понравился» он им лишь потому, что, мол, мало еще проявляет этой своей «контрреволюционности» и т. д.

Так, например, обер-провокатор А. И. Введенский, обладавший редким талантом пачкать решительно все, к чему бы ни прикоснулся, в связи с создавшейся ситуацией писал следующее:

«По заграничной прессе видно, что сначала после смерти Тихона заграничные тихоновцы недоверчиво смотрели на Петра Крутицкого. Это было тогда, когда Петр “не выявил себя». Но вот он “выявил» [чем же? – Сост.], “объяснился» – какими путями, мы не знаем, но, между прочим, резко враждебной линией против обновленчества, – и заграничный штаб [?! – Сост.] дает ему апробацию, а подобная апробация подбодрила в свою очередь и Петра. Тон его стал окончательно непримиримым: союзники сговорились и “работа» пошла без “перебоя"»¹⁰².

Другой, украинский обновленец, те же глупости размазывает уже в другом плане:

В Сербии, – сообщает он, – «наконец является даже попытка простереть [...] власть из Карлович на всю Русскую Церковь, находящуюся внутри России [...] с особой силой эти заграничные централистические и даже автокефалистические стремления оживились после кончины Святейшего Патриарха Тихона, когда уже открыто и даже с амвона церковного стали говорить о возглавлении Русской Церкви из-заграницы, когда не сразу, с разными оговорками и колебаниями был признан Архиерейским Синодом в Карловицах митрополит Петр Местоблюстителем Патриаршего Престола»¹⁰³.

Или, как «комментирует» центральный печатный орган раскольников: заграницей, в связи с кончиной Святейшего Патриарха Тихона, ведется «открытая и настойчивая агитация в пользу провозглашения м[итрополита] Антония [Храповицкого] “Местоблюстителем» Патриаршего Престола, сначала для заграницы, а затем (“Бог даст») для самой России».

Впрочем, эта «безумная затея», как все-таки вынужден сознаться автор, была сорвана единодушием, с которым архиереи, находящиеся в России, признали Местоблюстителем «никому не известного» митрополита Петра¹⁰⁴.

Итак, в итоге всего этого фонтана словесных помоев, которым «миролюбивые» обновленцы встретили появление митрополита Петра на посту Главы Русской Церкви, окончательно завравшись в своем злопыхательстве, они же сами вынуждены были помянуть и то единодушие, «с которым архиереи, находящиеся в России, признали» его Местоблюстителем! Спрашивается, а что же это за архиереи «находящиеся в России»? И на поверку, в переводе с обновленческой тарабарщины на русский язык, окажется, что это (ни мало, ни много!) – вся иерархия Православной Русской Церкви, сохранившая верность канонам и своей архиерейской присяге.

Скажем прямо: неплохо!..

Значит для нее, т. е. для всей православной русской иерархии сохранившей верность Церкви, «никому не известный» митрополит Петр был не только в достаточной степени известен, но даже и приемлем во главе высшего церковного управления, коль скоро появление его здесь было встречено единодушно!

Вряд ли тогдашний наш епископат, еще включавший в свои ряды крупнейших и ученейших иерархов предреволюционного времени, отнесся бы «спустя рукава» к первостепенной важности вопросу о том, кто именно приемлет в свои руки высшую власть церковную и пропустил бы на этот пост «ничем не замечательного» и «никому не известного» митрополита Петра. В том-то, как раз – и дело, что митрополит этот был прекрасно известен всему епископату и, особенно, его маститой прослойке, еще по далекому, уже дореволюционному времени, и именно это обстоятельство было до крайности невмоготу всем обновленческим выскочкам, действительно неведомым ни иерархии, ни клиру, ни народу церковному...

Отсюда – вся ярость и все злопыхательство раскольничьих лжецов.

И, хотя по авторитетному свидетельству Ф. М. Достоевского «вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами»¹⁰⁵, все-таки любителям пользоваться этой привилегией, – особенно в церковной среде, – следовало бы не забывать и библейского: «Велика есть истина и премогает» [2Езд. 4,41].

Но, как известно, обновленцы наши были «организмами» особой формации.

Конечно, по глухим медвежьим углам нашей необъятной родины, например, где-то в глуши, где сельские батюшки десятилетиями не выезжают за пределы границ своего прихода, там, по всей вероятности, лично и не знали митрополита Петра, точно так же, как не знали, скажем, римского папу или председателя обновленческого Синода «митрополита» Вениамина (Муратовского), А. И. Введенского и бесчисленное количество иных, подобных им персонажей, наскочивших (паки по выражению Антонина Грановского) «на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков»¹⁰⁶, но верхушка раскольничьего Синода, особенно из архиереев старого рукоположения, а также его «идеологическая» головка в виде разного рода «либеральных» (т. е. церковно-разложившихся) бывших профессоров былых духовных академий и им подобные деятели раскола – прекрасно знала Патриаршего Местоблюстителя (многие даже и лично) по его прошлой, длительной и плодотворной, деятельности в системе Учебного Комитета при Святейшем Синоде.

Теперь вся эта публика сразу «забыла» митрополита Петра; стала делать вид, что никогда и не слыхивала о таком...

Но как бы ни паясничали политически обновленцы, и какие бы гнусные инсинуации ни изливали в адрес «неведомого» им Местоблюстителя, а 10(23).07.1926, в Сербии, в Сремских Карловцах, опубликовывается «Окружное Послание» Главы Карловацкой иерархии, митрополита бывшего Киевского и Галицкого Антония, о признании на только что минувшем очередном Архиерейском Соборе церковной эмиграции митрополита Крутицкого Петра Местоблюстителем Патриаршего Престола, с вытекающим отсюда подчинением его юрисдикции всей зарубежной Православной Русской Церкви¹⁰⁷.

Несколько позже, 30 августа (12 сентября) 1926 года, издающийся в Париже главный печатный орган русских монархистов (газета «Возрождение») публикует на ту же тему специальное письмо митрополита Антония.

Однако следует ясно усвоить, что, какую бы клевету ни измышляли наши доморощенные «спасители» Церкви о секретных контактах Местоблюстителя с церковными эмигрантами и, с другой стороны, – какие бы широковещательные декларации в пользу митрополита Петра ни выносились бы этими последними, Патриарший Местоблюститель никогда не был внутренне солидарен с ними, ибо так же, как и покойный Святейший Патриарх, постоянно ощущал в своей деятельности тяжкие результаты их вредных для Русской Церкви политических выступлений, к которым они как – в первую очередь – церковные деятели, никем не были призваны.

И совершенно справедливо, что «об отрицательном отношении митрополита Петра к Карловацкому Синоду свидетельствуют хотя бы два факта – его подпись под [...] “определением Святейшего Патриарха Тихона и Патриаршего Священного Синода от 8(21)–10(23) ноября 1923 года, № 106, об упразднении Карловацкого Синода¹⁰⁸ и принятые им меры к опубликованию завещания Патриарха Тихона...» (т. е. послания от 25 марта (7 апреля) 1925 года), в котором со всей ясностью осуждалась нецерковная деятельность Карловацких владык¹⁰⁹.

Необходимо, наконец, упомянуть и еще об одном трюке, направленном обновленцами, в их начавшейся войне против Патриаршего Местоблюстителя. Используя любую возможность для укрепления своих зыбких позиций, раскольники наши в этот период особенно цепко ухватились за авторитет... восточных Патриархов!

Вселенский и другие восточные Патриархи в силу полной политической отрезанности нашей страны от внешнего мира в первые десятилетия после революции, не имели – разумеется – никаких сношений с Русской Церковью и не могли с достаточной ясностью понимать происходящее в ней. Чем, например, вызваны и кем раздуваются в Ней бесконечные расколы и нестроения и т. д. Единственный их официальный осведомитель о церковных делах в России, известный архимандрит Василий Димопуло – был закуплен обновленческим Синодом и потому (а также в силу своей полнейшей беспринципности) в своих докладах Вселенской Патриархии тоже не отражал истинного положения дел в Русской Церкви и соотношение Ее внутренних сил, представляя раскольничий Синод как канонического правопреемника былого Святейшего Правительствующего Синода царских времен, особенно после «отречения» от власти Святейшего Патриарха Тихона.

Не исключается здесь предположение и о том, что обновленческий Синод переправлял Вселенской Патриархии некие «дары» от своих щедрот по примеру царского Синода и, как бы продолжая случайно лишь прерванную традицию.

Во всяком случае, одно время Константинополь явно принял на себя роль покровителя обновленчества и в Москве, на Троицком подворье, по этому поводу не было предела ликованию.

Живоцерковно-обновленческая печать буквально захлебывалась от лицемерного сюсюканья с «Восточными Патриархами»: «Его Всесвятейшеством Кир-кир Василием III» и «Его Всесвятейшеством Кир-кир Константином VI».

Патриаршество (или, что тоже: 34-е Ап[остольское] правило) – оплеванное в России и навсегда ликвидированное на лже-соборе 1923 года как «неправославный институт», в лице восточных «Кир-киров» – превозносится до небес и каждое слово последних толкуется чуть ли ни как богооткровенная истина; казалось в то время, что, если бы вдруг «допотопные колымаги восточных Патриархов» (как выражалась газета «Безбожник») появились в нашей стране, как того страстно желали тогда обновленцы, надеясь склонить в свою сторону симпатии «Вселенских Судий», – то весь путь их от «Царьграда» до Москвы был бы усыпан сахарным песком, – настолько засюсюкались в своей, до неприличия «умиленной» маниловщине наши обновители Церкви Божией.

Всеми правдами и неправдами, явно переигрывая, обновленцы лезли из кожи в нахальном стремлении взять себе на вооружение древний (ныне, увы, почти не существующий!) авторитет Вселенских владык, в тайной надежде на полную капитуляцию перед ним со стороны «какого-то» Патриаршего Местоблюстителя и всей «тихоновщины» в целом.

Но, конечно, и здесь у них получилась осечка, точно такая же, как и во всех прочих их неискренних и спекулятивных начинаниях в пользу своего богопротивного, левого дела.

Твердый духом Патриарший Местоблюститель не только не дрогнул перед этим новым наскоком церковных крамольников, но остался на прежней высоте своего положения и авторитета.

Так, – как писали тогда, – в связи с естественным, законным сомнением относительно правоверия Восточных Патриархов, вызванным их якшанием с обновленческим Синодом, возникшим в московских церковных кругах, – «...Наместник Патриаршего Престола митрополит Петр [...] открыто бросил обвинение в неправославии даже Вселенскому Патриарху Василию III... Он произнес: “Надо еще проверить, православен ли сам Вселенский Патриарх»...», – «негодовали» обновленцы.

Или, как с напускным возмущением сообщал другой обновленческий печатный орган: «когда митрополиту Петру было предъявлено послание Вселенского Патриарха Василия, призывающее староцерковников к миру [точнее: к капитуляции перед обновленческим Синодом. – Сост.], митрополит Петр заявил: “Надо еще проверить, православный ли это Патриарх"»

И в этом своем, совершенно правильном суждении относительно Вселенской Патриархии тех времен Патриарший Местоблюститель был совсем не одинок; большинство тогдашнего епископата придерживалось такой же точки зрения.

Например, узнав о признании Константинополем обновленческого Синода как единственного правомочного возглавителя Русской Церкви, – о чем, конечно, везде трубили обновленцы, – тогдашний митрополит Нижегородский Сергий заявил: «Пусть признают; от этого обновленцы не стали православными, а только Патриархи – обновленцами!»

Подобную же непоколебимость и чистоту православного сознания проявили и многие другие православные архипастыри на местах.

По свидетельству той же обновленческой печати, «Вятский тихоновский архиерей циркулярно запретил поминовение за богослужением Восточных Патриархов как отступников от православной веры»¹¹⁰. Если не ошибаемся, здесь имелся в виду православный («тихоновский») Преосвященный, временно управлявший тогда Вятской епархией, епископ Симеон (Михайлов), который действительно «издал циркулярное распоряжение», воспрещающее поминовение за богослужением Восточных Патриархов, как отступников от православной веры, что было усмотрено им из факта евхаристического общения константинопольского представителя в Москве, архимандрита Василия Димопуло с обновленцами¹¹¹.

Говоря кратко, следует признать, что попытка обновленческой спекуляции авторитетом Вселенских владык – провалилась тогда полностью и с треском; в Православной Русской Церкви, исполненной своего высокого самосознания и исповеднического горения, как в лице Патриаршего Местоблюстителя, так и великого сонма верных иерархов, клириков и мирян, этот очередной раскольничий маневр не только не произвел какого-либо впечатления, но еще более унизил и замарал «Синодальную Церковь», снова показавшую себя способною на самые низкие и недостойные махинации ради ей одной известных целей.

И все это творилось и писалось в то же самое время, когда сами обновленцы по всей стране «благовестили» о предстоящем в недалеком будущем «Помсоборе-25», – Соборе, который по их же словам, созывался ими с единственной целью умиротворения и объединения Церкви в одно братолюбное целое!

Трудно понять логику обновленчества. Вернее, ее и не было вовсе; все у них делалось стихийно, нахрапом, по требованию момента, не учитывая обстановки.

«Лови момент!» и «Что с бою взято – то свято!» – было их постоянными лозунгами.

Нам не остается ничего другого, поэтому, как предоставить самому читателю попытаться разобраться в тогдашнем состоянии и положении Патриаршего Местоблюстителя, который, с одной стороны, широковещательно и громогласно призывался к мирному объединению с обновленческими раскольниками, распинавшимися в своей якобы любви и преданности Церкви, и тут же, гласно и систематически, с невероятной наглостью и цинизмом поливался гнусными политическими помоями как «мошенник», «контрреволюционер» и бесцветная, никчемная личность!

Продолжим, однако, рассмотрение деятельности митрополита Петра как руководителя Церкви по тем немногим документам, которые оказались в наших руках. При всей своей случайности и фрагментарности, они, тем не менее, в какой-то степени все-таки характеризуют эту его деятельность и, во всяком случае, отражают ту ясную каноническую направленность, свойственную ему при решении церковных дел.

Приводимые документы касаются двух болезненных тогда вопросов:

вопроса о каноничности Минской иерархии и

вопроса об «автокефалии» Православной Русской Церкви, затеянной русскими иерархами-изменниками в Польше еще при жизни Святейшего Патриарха Тихона.

Оба эти тяжелые и уродливые вопроса к моменту вступления митрополита на пост Главы Церкви имели уже солидную давность и успели обрасти чрезвычайно запутанными деталями историко-канонического характера, осложненными всей тогдашней внутрицерковной обстановкой, весьма способствовавшей всяческому проявлению церковного своеволия и бесчиния. Второе из этих дел (польская «автокефалия») пестрело, кроме того, еще элементами государственно-политическими и дипломатическими.

Ввиду кратковременности своего церковного руководительства митрополит Петр не смог привести их к окончательному и удовлетворительному финалу; каноническое разрешение их осталось в наследие его преемникам. Поэтому, нам остается отразить здесь лишь то, что было предпринято им самим и что сохранило на себе следы его администрирования.

Первый из вопросов, – о каноничности Минской иерархии, – возник в связи с давней раздорнической деятельностью Минского епископа Мелхиседека (Паевского), бывшего Петроградского викария, назначенного в свое время еще Святейшим Патриархом на самостоятельную Минскую кафедру.

Не углубляясь в излишние подробности, отметим лишь, что Преосвященный Минский после своего уклонения в обновленческий раскол (в период наивысшего разгула живоцерковничества в стране) и после целого ряда маневрирований в своей церковно-юрисдикционной принадлежности кончил тем, что объявил не только свою собственную епархию, но и всю «Белорусскую Церковь», т. е. целую группу смежных епархий, – некоторые полностью, а иные частично, – «автономной церковной областью», а себя «митрополитом Минским и всея Белоруссии».

Святейший Патриарх, вообще не особенно торопившийся в те сумбурные времена с мерами прещений, направленными против разного рода церковных мятежников и раздорников, в надежде на осознание ими самими своих проступков и ошибок, в данном случае не дождался благоприятного результата проявленной им терпимости и «Минская автономия», таким образом, продолжала свое незаконнорожденное существование и после его кончины.

Тяжелая церковная (точнее – антицерковная) обстановка, сложившаяся в «автономной Белорусской Церкви», сильно осложнилась еще и последующими самочинными деяниями своего «митрополита», поставившего без санкции высшей церковной власти себе трех викариев из числа местных клириков, оказавшихся (к тому же) в достаточной мере неустойчивыми в Православии и далеко не безупречными по своим личным качествам.

Это имело место еще в 1923 году, в период уклонения в обновленческий раскол самого Преосвященного Мелхиседека; все три «хиротонии» были совершены по постановлению обновленческого ВЦУ и происходили в Минске; в них принимали участие также перешедшие в обновленчество б[ывшие] православные епископы: Гжатский Феофан (Березкин) и Вяземский Венедикт (Алентов), – впоследствии возвратившиеся в лоно Церкви-Матери.

Ставленниками явились: на Мозырскую викарную кафедру – некий Иоанн (Пашин), из бывших питомцев С[анкт]-П[етербургской] Д[уховной] А[кадемии], вдовый протоиерей; на Слуцкую викарную кафедру – Николай [Судзиловский]¹¹², из архимандритов Белыничского монастыря и на Бобруйскую викарную кафедру – Филарет (Раменский), из священников-целибатов с университетским образованием. Все трое, конечно, обновленческой ориентации.

Появившиеся на своих кафедрах новопоставленные «иерархи», при деятельной поддержке вообще благосклонной к обновленчеству гражданской власти, стали «с ходу» громить Православную Церковь и воевать с местными Преосвященными архиереями; главным же образом с епископами, управляющими тогда Гомельской и Могилевской епархиями, канонические территории коих были частично захвачены «митрополитом» Мелхиседеком в орбиту «автономной Белорусской Церкви».

Эта местная архиерейская война, столь обычная в то время, приняла тут довольно резкие формы и, как видно, православные Архипастыри: Гомельский Тихон (Шарапов) и Могилевский Никон (Дегтяренко) не очень-то церемонились в средствах канонического воздействия со своими идейными противниками-узурпаторами.

Тем временем (конец 1924 – начало 1925 гг.), пока все эти события развертывались в белорусских епархиях, в Москве умирает Святейший Патриарх Тихон, и во главе Церкви становится Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

А после того, как вскоре же, – по проискам обновленцев, – православные епископы Гомельский и Могилевский были арестованы гражданскими властями и изгнаны из пределов своих епархий (обычный в те времена метод действий обновленческо-безбожнического «блока»), 18.08(01.09).1925 один из местных столпов Православия, настоятель Казанской, града Бобруйска церкви, маститый протоиерей о. Симеон Бирюкович, – в стремлении связаться с каноническим священноначалием Православной Церкви, полностью отсутствующим на месте, – обращается с нижеследующим письмом в Москву, к Патриаршему Местоблюстителю, по поводу церковных событий, разыгравшихся в Белоруссии:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Местоблюстителю

Патриаршего Престола, Петру,

митрополиту Крутицкому

г. Бобруйска Казанской церкви протоиерея Симеона Бирюковича.

На основании разъяснений послания Вашего Высокопреосвященства Архипастырям, пастырям и всем чадам Православной Российской Церкви, от 15(28) июля [будет приведено ниже. – Сост.] с. г., православная совесть моя не мирится пребывать в каноническом общении и подчинении управляющему епархией Минской, епископу Мелхиседеку и его викарию Бобруйскому епископу Филарету, ввиду известного послания епископа Мелхиседека, обнародованного три года тому назад, в коем он признал каноничной и законной незаконную церковную власть ВЦУ, обещая идти по пути «обновления», кроме сего незаконно присвоил себе звание митрополита, провозгласил Минскую епархию автономной Белорусской Церковью без благословения на это Святейшего Патриарха Тихона и без его благословения поставил по уездным городам трех викарных епископов, в том числе и в Бобруйск – епископа Филарета.

А посему усердно прошу благословения Вашего Высокопреосвященства войти мне в каноническое подчинение к православному епископу соседней Гомельской епархии, Преосвященному Тихону, доколе наши епископы не будут приняты в лоно Святой Православной Церкви и не получат в удостоверение этого соответствующей грамоты Вашего Высокопреосвященства как Местоблюстителя Патриаршего Престола.

Протоиерей Симеон Бирюкович.

18 августа – 1 сентября 1925 г.

г. Бобруйск, Минской губ.»¹¹³

Ясность содержания письма о. протоиерея комментария, по-видимому, не требует.

В момент его получения Патриаршим Местоблюстителем, Преосвященные Гомельский и Могилевский, отправленные ГПУ из своих епархий этапным порядком, «благополучно» находились уже в Москве с подпиской о невыезде из нее – обычной тогда, в таких случаях, мерою, чтобы тем самым дать возможность обновленческим архиереям полностью овладеть положением «правящих» в захваченных ими епархиях.

К сожалению, осталось неизвестным – получил ли о. С. Бирюкович какой-либо конкретный ответ по существу своего письма, однако вскоре же, именно 22 сентября (5 октября) 1925 года состоялось определение Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра № 417 по общему вопросу об отношении высшей церковной власти к самочинным действиям Преосвященного Минского следующего содержания:

«Покойный Святейший Патриарх не считал Преосвященного Мелхиседека состоящим вне единения с Православной Русской Церковью, почему и не воспрещал ему служить в московских храмах. Посему нет оснований предполагать, что Минская иерархия является неправославной. Преосвященному Тихону [Шарапову] и Преосвященному Никону [Дегтяренко] мною дано предложение безотлагательно принять меры к возможно скорейшему прекращению нежелательных результатов от допущенных ими по неведению действий.

Вопрос об автономии Белорусской Церкви и митрополичьем сане Преосвященного Мелхиседека при Святейшем Патриархе не получил канонического разрешения. Сам Преосвященный Мелхиседек не позаботился в течение двух лет при жизни покойного Патриарха так или иначе ликвидировать этот вопрос или принять меры к тому, чтобы дать ему определенное каноническое разрешение.

Поэтому, как объявление автономии Белорусской Церкви, так и принятие Преосвященным Мелхиседеком сана митрополита является с канонической точки зрения актом самочиния, неодобряемым церковными правилами. Вопрос об автономии подлежит разрешению Поместного Собора Российской Церкви, а признание за Преосвященным Мелхиседеком митрополичьего сана – особому епископскому рассмотрению.

В настоящее время при натиске католичества на Православие [имеются в виду данные, западные епархии. – Сост.] и общих тяжелых условиях церковной жизни, требуется наибольшая сплоченность и теснейшее единение между епархиями. Раздробление же церковного тела Русской Православной Церкви на мелкие автономные части ослабляет Ее и лишает устойчивости в борьбе с врагами Православия.

Ввиду этого полагаю за лучшее, если бы Преосвященный Мелхиседек сам, после мер к ликвидации допущенного церковного самочиния, вернулся к нормам канонического устроения Белорусской церковной жизни. Тогда бы для Нас открылась каноническая возможность, сообразно с местными условиями церковной жизни предоставить Преосвященному Мелхиседеку некоторые прерогативы чести.

Подписал:

Патриарший Местоблюститель Петр, митрополит Крутицкий.

22.09 (5 октября) 1925 года. Москва. № 417»¹¹⁴.

Это определение Патриаршего Местоблюстителя ясно показывает его отношение к Белорусскому церковному самочинию и к личным притязаниям Преосвященного Мелхиседека, но дело в том, что многие детали белорусских церковных безобразий, по-видимому, были и ему самому неизвестны в достаточной степени, а посему все определение носит несколько условный и как бы недосказанно-выжидательный характер.

С очевидностью ясна и тенденция Местоблюстителя привести сложившуюся в Белоруссии бурную и болезненную церковную ситуацию к наивозможному умиротворению и канонической нормализации.

В 1925 году Преосвященный Мелхиседек, после принесенного им (в 1924 г.) покаяния в принадлежности к обновленчеству, считался православным архиереем (быть может, Святейший Патриарх Тихон сознательно не стал излишне ворошить его «автономные» художества, удовлетворившись покаянием в главном грехе – обновленчестве), но это, так сказать «вообще», принципиально, так как – повторяем – в детальное исследование его деятельности на месте никто еще не вникал должным образом (или же она была предана сознательному забвению), и только последующие тревожные сигналы православных епископов Гомельского и Могилевского, начавших по-настоящему наводить там церковный порядок крутыми мерами, вытекающими из канонических требований без применения излюбленной некоторыми слабыми людьми икономии – подняли, наконец, весь комплекс административных правонарушений Главы «Белорусской автономной Церкви», о которых в то бурное время в Москве никто не имел и малейшего понятия.

Несмотря на то, что этим определением № 417 практическое отношение Патриаршего Местоблюстителя к данному вопросу исчерпалось полностью (в связи с последовавшим его удалением), однако, для большей ясности читателю позволим себе привести еще два несколько позднейших документа по тому же вопросу. Хронологически они выходят за рамки деятельности митрополита Петра, поэтому, строго говоря, их не следовало бы здесь приводить, однако, являясь прямым продолжением затронутой печальной темы, они помогут читателю уяснить себе дальнейшее ее развитие и завершение.

Так, 12(25) апреля 1926 года, т. е. тогда, когда Церковь уже возглавлялась Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, тот же, неуспокоившийся в своей ревности по Бозе Бобруйский о. протоиерей Симеон Бирюкович вновь обращается к наличному Главе Церкви по тому же вопросу, но с еще большей настойчивостью и заостренностью, так как, по-видимому, на месте, – в Белоруссии, – Преосвященный Мелхиседек, получив определение Патриаршего Местоблюстителя (№ 417), ничтоже сумняся продолжал свою прежнюю «автономную» деятельность, которая, конечно, не могла равнодушно восприниматься православным сознанием; отсюда – новый запрос почтенного о. протоиерея.

Приводим его полностью:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Сергию,

митрополиту Нижегородскому, исполняющему

обязанности Местоблюстителя Патриаршего.

От себя лично и от лица многих православных мирян обращаюсь к Вашему Высокопреосвященству с усерднейшей просьбой разъяснить нам, можно ли Бобруйского, Минской епархии, епископа Филарета признавать действительным архиереем?

Сомнение в истинности его архиерейского достоинства вызывается следующими обстоятельствами.

1) В конце 1922 года, когда управляющий Минской епархией епископ Мелхиседек отпал от единства церковного тела признанием незаконной церковной власти, так называемого Высшего Церковного Управления, отпал в “обновленчество» признанием той же незаконной церковной власти – ВЦУ и епископ Филарет, тогда еще священник г. Минска, Феодосий Раменский.

2) Постановлением Президиума ВЦУ от 8(?)(21) марта 1923 г., за подписью председателя ВЦУ митрополита Антонина [Грановского], зам[естителя] пред[седателя] прот[оиеря] В. Красницкого, члена прот[оиерея] П. Красотина и секретаря Невского, священник Феодосий Раменский назначен епископом Борисовским, 3-м викарием Белорусской епархии с наречением и хиротонией его в Минске.

3) Хиротонию производили епископ Мелхиседек, находившийся тогда в “обновленчестве», с участием двух новопосвященных им же викариев Минской епархии – Слуцкого Николая и Мозырского Иоанна [Пашина], также “обновленцев», как признававших ВЦУ, и Феофана [Березкина], епископа Гжатского, патриаршего поставления, но в данном случае исполняющего поручение ВЦУ.

4) При наречении во епископа, священник Феодосий Раменский письменно засвидетельствовал свою благодарность ВЦУ и, как при наречении, так и при хиротонии провозглашал многолетие ВЦУ.

5) Принявши сан епископа, Преосвященный Филарет оставался верным ВЦУ, исполняя его распоряжения. Один раз решился даже на то, что с церковного амвона Минского кафедрального собора, в один из праздничных дней оглашал известную прокламацию ВЦУ о том, что якобы Святейший Патриарх Тихон “в крови».

Имея в виду целый ряд разъяснений по этому вопросу, как то:

1) Послание Святейшего Патриарха Тихона от 5(18) декабря [ошибка, следует: от 6(19) декабря. – Сост.] 1922 года с запрещением признавать ВЦУ, с анафематствованием такового и всех, имеющих с ним какое-либо общение. [Имеется в виду подложное послание Патриарха Тихона, неизвестно кем составленное, ходившее тогда по рукам в Москве и провинции. – Сост.]¹¹⁵.

2) Послание того же Святейшего Патриарха Тихона от 2(15) июля 1923 года о том, что признание незаконной церковной власти – ВЦУ являет собою факт отпадения от единства церковного тела и благодати Божией, пребывающей только в единой Церкви Христовой, и что все таинства, совершенные таковыми отпадшими, недействительны и безблагодатны, и что лучше всего не принимать таинств, чем принимать их от неправославных¹¹⁶.

3) Послание Сербского Патриарха Лазаря о том же [также апокрифический документ, приписываемый, к тому же, мифической, никогда не существовавшей личности; имел широкое распространение по рукам. – Сост.].

4) Послание Священного Синода Православной Церкви в лице митрополитов: Кирилла и Агафангела и архиепископа Фаддея (Успенского), в коем, между прочим, говорится о том, что если православный епископ отпадет от Церкви признанием ВЦУ, то с ним необходимо порвать всякое церковное общение и не принимать от него таинств¹¹⁷.

5) Послание Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года о том, что живоцерковники, обновленцы, возрожденцы, самосвяты и тем подобные своей самочинной иерархией и самочинным устроением церковной жизни отделяются от единого Тела Христова, то есть от Святой Его Церкви, и что все это самочиние не имеет силы по канонам Святой Церкви (Апостольские правила 34 и 39)¹¹⁸.

6) Циркуляр управляющего Могилевской епархией, Гомельского епископа от 17(?)(30) ноября 1925 года за № 665, п. 14, из коего видно, что такая же хиротония как и епископа Филарета (Раменского) – Николая, Белыничского архимандрита во епископа, совершенная отпавшим в обновленчество – архиепископом Константином (Булычевым), бывшим Могилевским, признана безблагодатной, неканонической и совершенно ничтожной – сомнений в недействительности архиерейского достоинства епископа Филарета, по-видимому, не должно бы быть. Из всех этих приведенных справок очевидно, что епископ Филарет недействительный архиерей. Да и сам он, своими перерукоположениями приходящих к нему от обновленцев иереев, признает обновленческие хиротонии, кроме только его личной хиротонии, недействительными.

Но вот, когда в 1924 году епископ Мелхиседек (Паевский), как это видно из документальных справок, после принесенного им покаяния перед Святейшим Патриархом в своем подчинении незаконному ВЦУ, принят Святейшим Патриархом в молитвенное и каноническое общение, как православный Минский епархиальный архиерей – порвал церковную связь,с ВЦУ и епископ Филарет (с 14(?)(27) июля 1924 года викарий Бобруйский, каковая кафедра открыта самочинно, без благословения Святейшего Патриарха) и стал возносить при богослужении имя Патриарха Тихона и именовать себя православным епископом патриаршей ориентации. Епископ Мелхиседек также свидетельствует о нем, как о православном архиерее. А письмом своим на имя епископа Филарета (Раменского), от 25 июня (8 июля) 1925 года заверяет (но без ссылки на какую бы то ни было документальную справку), что “викарии его» (в том числе и епископ Филарет (Раменский) “признаны Святейшим Патриархом рукоположенными правильно и благословлены».

Это новое обстоятельство доселе совершенно ясный вопрос сделало неясным. И поэтому теперь возникает вопрос, как согласовать заверение епископа Мелхиседека о признании Святейшим Патриархом Тихоном хиротонии его викарных епископов, и в том числе и епископа Филарета, правильными – с его же патриаршими посланиями, говорящими противное?

Многие миряне положительно не желают признавать епископа Филарета действительным архиереем и даже от приходских священников за одно только возношение его имени при богослужении откалываются как от еретиков.

Только авторитетное слово Вашего Высокопреосвященства может разрешить этот столь важный и больной для нас вопрос и тем положить конец продолжающемуся о имени епископа Филарета соблазну и смуте церковной. О чем еще раз усерднейше прошу Ваше Высокопреосвященство.

г. Бобруйска Казанской церкви протоиерей Симеон Бирюкович.

2(15) апреля 1926 года, г. Бобруйск, Минской губернии,

Пушкинская, д. № 149»¹¹⁹.

В таком положении представляется белорусский церковный вопрос к началу 1926 года.

Следует отметить, что еще до получения письма о. Симеона Бирюковича Заместитель уже был осведомлен о положении дел в Белоруссии и по своей инициативе, предвидя неминуемую в ближайшем будущем необходимость того или иного разрешения данной проблемы, обратился с письменным запросом на эту тему к ряду архиереев, находившихся в то время на свободе.

Пять отзывов архиереев, запрошенных по сему предмету мы имеем под рукою и считаем не лишним (ради наибольшей исторической полноты) привести их здесь же; они гласят:

«Мы, нижеподписавшиеся, считаем Преосвященного Мелхиседека только епископом Минским, а посему считали бы необходимым предложить ему снять с себя митрополичий клобук и ведать только Минской епархией, не вмешиваясь в церковные дела соседних епархий. Что же касается его викариев, то о каноничности их хиротоний следовало бы сделать специальное расследование.

Амвросий [Смирнов], епископ Сергиевский.

Иоанн [Василевский], епископ Бронницкий.

Алексий [Готовцев], епископ Серпуховской».

«Полагаю, что требуется поручить одному из епископов произвести расследование всех действий епископа Минского с начала его управления епархией, чтобы 12-ти Архипастырям судить о том, что предпринять для его вразумления, а также просить митрополита Сергия запросить его письменно, по имеющимся уже сведениям, о неканоничных распоряжениях епископа Мелхиседека.

Митрополит Серафим [Чичагов]».

«Полагал бы просить владыку-митрополита Сергия предварительно сделать епископу Мелхиседеку от себя письменный запрос с истребованием от него объяснений по поводу всех его «автономных» действий и предписать ему прекратить теперь же именование себя митрополитом и носить белый клобук.

Сильвестр [Братановский], архиепископ Вологодский».

«Присоединяюсь вполне к мнению Высокопреосвященного Серафима [Чичагова], но за лучшее полагал бы Высокопреосвященному митрополиту Сергию вызвать епископа Мелхиседека к себе для личных выяснений – личная беседа их, думается, имела бы такие результаты, как это было у Преосвященного Дамиана [Воскресенского] [о чем будет сказано в своем месте. – Сост.].

Николай [Могилевский], епископ Тульский».

«1926 года 31 марта (13 апреля). Согласен с мнением митрополита Серафима [Чичагова]. Святейшим Патриархом Тихоном епископ Мелхиседек не был признан в свое время митрополитом, о чем ему дано было знать. Местоблюститель Патриарший митрополит Петр тоже не признал его таковым. На основании сказанного и я считаю, что он митрополитом назвался самочинно и белый клобук носить ему нельзя, и все действия его и его викариев незаконны.

Тихон [Оболенский], митрополит Уральский»¹²⁰.

Все приведенные отзывы (а может быть, и другие, не имеющиеся у нас) были тогда же направлены в Нижний Новгород, где проживал и откуда управлял Церковью митрополит Сергий в первый период своего Заместительства.

Из последующих событий было известно, что Преосвященный Минский тогда же вторично отпал от Православия и перешел в возникший григорианский раскол («ВВЦС»), в котором, впрочем, пребывал недолго, так как в 1926 же году принес покаяние Заместителю в этом новом своем отпадении и последним был принят в молитвенно-каноническое общение; в сане архиепископа получил назначение на Красноярскую кафедру.

Скончался Преосвященный Мелхиседек в Москве 4(17) мая 1931 года в алтаре храма Покрова, что в Красном Селе, перед началом литургии, которую предполагал совершать вместе с Заместителем и сонмом других архиереев в связи с предположенной тогда хиротонией архимандрита Павла [Чистякова].

Что касается общего вопроса о каноничности Минской епархии, то в то время кажется, что в целом он не получил благоприятного разрешения.

О трех викариях Преосвященного Мелхиседека позже было известно лишь то, что епископ Филарет был запрещен в священнослужении Заместителем (за что – неизвестно); епископ Николай (Судзиловский) в 1927 году совратился в григорианский раскол («ВВЦС») и, стало быть, подвергся общей участи этих раскольников, т. е. умер вне общения с Церковью, так как данных о его покаянии не имеется, а епископ Иоанн (Пашин) в 1928–1931 годах упоминается как православный архиерей, правящий Туровской епархией, впоследствии – Рыльский; дальнейшая судьба его неизвестна¹²¹.

Заканчивая на этом белорусские церковные нестроения, с которыми пришлось столкнуться в своей деятельности Патриаршему Местоблюстителю, и, отразив их здесь лишь постольку, поскольку в них проявилась административная инициатива митрополита Петра, – перейдем теперь к другому вопросу, о котором было упомянуто выше: об отношении Патриаршего Местоблюстителя к незаконному провозглашению польскими архиереями-изменниками «автокефалии» Православной Русской Церкви в Польше (точнее: к провозглашению независимости от московского церковного возглавления русских православных епархий, оказавшихся на территории новосозданного Польского государства).

Не вдаваясь в дебри возникновения этого вопроса, что увело бы нас слишком далеко от поставленной темы (тем более, что по нему имеется достаточная литература), скажем вкратце, что в свое время на происки польской дипломатии в Москве о предоставлении «Православной Церкви в Польше» автокефалии Святейший Патриарх Тихон ответил категорическим мотивированным отказом; вместо автокефалии он предоставил русским епархиям в Польше права широкой поместной автономии, что совершенно не устраивало инициаторов «автокефалии» из кабинета Пилсудского, стремившихся к полному отрыву русской иерархии в Польше от Москвы в целях дальнейшего углаждения пути к унии и последующему окатоличению двухмиллионного православного русского населения, оказавшегося после Версальского договора в межах Речи Посполитой Польской.

Не получив в Москве желаемого, поляки на этом, разумеется, не успокоились и, воспользовавшись внезапной кончиной Святейшего Патриарха Тихона и усложнением и без того запутанных церковных дел в России, – обратились со своими исканиями в Константинополь, к Вселенскому Престолу, где, наконец, (как говорили) «за тридесять сребреников» (30 000 злотых) и получили то, чего домогались безрезультатно в Москве.

17(30) сентября 1925 года в Варшаве, со всей возможной помпезностью была провозглашена «автокефалия» и оглашен об этом специальный томос Константинопольского Патриарха, в действительности не имевшего канонического права вмешиваться в дела автокефальной Русской Православной Церкви.

Совершившееся беззаконие сейчас же, конечно, становится известным московским высшим церковным сферам.

10(23) ноября 1925 года уполномоченный представитель при Московском Патриаршем Престоле от православных иерархов Польши, сохранивших верность каноническому священноначалию Русской Церкви – епископ Гомельский Тихон (Шарапов), обращается к Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру со следующим рапортом, текст которого приводится полностью:

«Его Высокопреосвященству,

Местоблюстителю Святейшего Патриаршего Престола,

Высокопреосвященнейшему Петру, митрополиту Крутицкому

Уполномоченого Представителя при Московском Патриаршем Престоле от православных иерархов Польши,

Тихона, епископа Гомельского

Рапорт.

17-го (30-го) сентября сего года в Варшавском Марие-Магдалининском соборе вопреки определенному и ясно выраженному в грамоте от 24 мая (6 июня) 1924 года, на имя митрополита Варшавского Дионисия [Валединского] протесту покойного Предстоятеля Православно-Российской Церкви Святейшего Патриарха Тихона, после целого ряда вопиющих насилий над каноническими иерархами православных епархий, коих имею честь быть представителем, – провозглашена автокефалия Православной Церкви в Польше, чего подробное описание в прилагаемом при сем № 41 Варшавского “Воскресного Чтения».

При хиротонии своей, ввиду уклонения Варшавы от законного послушания Московскому Патриарху, мною получено от покойного Святейшего Патриарха Тихона назначение иметь духовное попечение о православных членах Святой Церкви, живущих в Польше.

Точка зрения окормляемых Нами чад Церкви на провозглашение Польской автокефалии – изложена в прилагаемой при сем статье православного члена Польского Сейма Н. С. Серебренникова, получившего еще в феврале 1922 года за его твердое стояние за истину Патриаршее благословение с грамотой.

Какими путями шли инициаторы автокефалии к достижению своих целей явствует из прилагаемого при сем в подлиннике доклада [“Представления» на четырех листах большого формата. – Сост.] от 18(31) января 1925 года – жалобы Высокопреосвященнейшего Пантелеймона (Рожновского), архиепископа Пинского и Новогрудского, коего представителем имею честь быть.

Какие последствия постигли всех несогласных с насильственным введением Польской автокефалии явно из прилагаемой заметки о суде над протоиереем Лукой Голодом – коего незадолго до кончины Святейший Патриарх наградил протоиерейством и крестом за верность и твердость, а равно и из высылки нашего смирения из пределов Польши в 24 часа с применением вопиющих насилий.

Являясь, с одной стороны, представителем канонических иерархов Польши и имея по указу Святейшего Патриарха попечение о православных Польши – с другой, долг имею пред лицом Вашего Высокопреосвященства как Блюстителя прав и прерогатив Святейшего Московского Патриаршего Престола и временным Главой православно-русской иерархии обязанным охранять и права и границы Патриархата Московского, какими они приняты Вашим Высокопреосвященством по кончине Блаженный памяти Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России, – заявить протест против провозглашенной в Варшаве 17(30) сентября сего года автокефалии Православной Церкви в Польше в виду нарушения при сем священных канонов, Кириархических прав Патриарха Московского и вопиющих насилий над личностью православных иерархов и совестью верующих Польши.

Вашего Высокопреосвященства, Московского Патриаршего Престола Блюстителя

покорнейший послушник, Уполномоченный канонических иерархов Польши и имеющий, по указу Святейшего Патриарха, духовное попечение о членах Православной Церкви в Польше –

Тихон, епископ Гомельский.

10(23) ноября 1925. Москва. № 638»¹²².

В связи с этой антиканонической акцией польских архиереев-самочинников, возглавленных «митрополитом Варшавским и всея Польши» Дионисием (Валединским), тогда же было известно, что в своей известительной грамоте о вступлении в должность Местоблюстителя Патриаршего Престола Российской Православной Церкви митрополит Крутицкий Петр обратился к Константинопольскому Патриарху Василию III с категорическим протестом по поводу признания и утверждения им (Патриархом) неканоничной, самочинной «автокефалии» Православной Церкви в Польше, провозглашенной вопреки воле Матери-Церкви, выраженной Ее Главою, в Бозе почившим Святейшим Патриархом Тихоном или, как указывалось в одном компетентном источнике, – «ссылаясь на каноническое послание и определение по делам Православной Церкви в Польше Патриарха Тихона, митрополит Петр выразил решительный протест Константинопольскому Патриарху Василию III по поводу незаконного вмешательства Вселенской Патриархии во внутренние дела Русской Церкви»¹²³.

Так реагировал на польское беззаконие Патриарший Местоблюститель митрополит Петр; каковы могли бы быть его последующие шаги в этом направлении судить трудно, так как – буквально по миновании каких-то считанных дней – он был насильственно удален от дальнейшего руководства Русской Церковью произволом «всесильного» тогда Е. А. Тучкова.

Несколько позже, когда Патриарший Местоблюститель находился уже за решеткой, виновник незаконной автокефалии, лукавая лисица, митрополит Варшавский Дионисий пытался было сгладить совершенное им беззаконие и, так сказать, пост-фактум – направил с этой целью свое послание Патриаршему Местоблюстителю в разъяснение совершившегося. Но, во-первых, «разъяснять» было нечего, ибо и так все было слишком ясно, а, кроме того, послание это даже и не достигло адресата, так как в СССР его не сочли нужным доставить в руки митрополита Петра, как будто бы его уже не было в живых...

В этом своем «известительном» послании от 12(25) декабря 1925 года, митрополит Дионисий писал между прочим:

«Торжество церковно-государственного провозглашения автокефалии Польской Православной Церкви состоялось... в митрополичьей церкви Святой Равноапостольной Марии Магдалины в Варшаве, через особых делегатов Святейшего Вселенского Патриарха – Высопреосвященных митрополитов: Иоакима [?] Хал- кидонского и Германа [?] Сардийского и переводчика [!!? – Сост.] Вселенской Патриархии Спиридона Константинидиса, в присутствии представителей Высокого Правительства Польши, делегатов Румынской Православной Церкви, всего православного епископата Польши [т. е. изменивших Матери-Церкви и потому оставшихся незаключенными и невысланными. – Сост.], представителей военного, приходского и монашествующего духовенства всех православных епархий в Польше и верующих мирян [...]

Таковое же братское известительное послание я сегодня посылаю и Вашему Высокопреосвященству, как своему Возлюбленному во Христе Брату, Молитвеннику и Страдальцу волею Божией (1Пет. 4, 12–19) за Русскую Православную, с миллионами Ее правоверующих и благочестивых чад, Церковь, бывшую Нашу Незабвенную Матерь, а ныне Любимую и Вожделенную Сестру во Христе Господе и Пастыреначальнике нашем. Мир – Православной Церкви в России (Мф. 10, 12; Лк. 10, 12)! [...]»¹²⁴.

На этих «словесах лукавствия» мы и закончим рассмотрение отношения Патриаршего Местоблюстителя к вопросу о неканонической «автокефалии» Православной Церкви в Польше, дальнейшее развитие которой слишком известно по позднейшей церковной печати 40–60-х годов, и которое греховностью своею целиком ложится на совесть и историческую память преемников доблестного митрополита Петра, не поползнувшегося ни на йоту ни семо, ни овамо и в этом пререкаемом и сложном вопросе...

Теперь отметим, хотя бы вкратце, довольно интенсивную деятельность Патриаршего Местоблюстителя как молитвенника и совершителя Божественной службы. Подобно своему почившему предшественнику – Святейшему Патриарху, он также много служил в московских и подмосковных храмах (еще весьма многочисленных и благолепных в то время) и эти богослужения нового Первосвятителя неизменно привлекали массу московских богомольцев, как бы особенно льнувших к митрополиту Петру в своем «сиротстве».

В Донском монастыре, – отныне историческом для Русской Церкви, – у гробницы Святейшего Патриарха в старом соборе, воздвигнутом еще блаженным царем Феодором Иоанновичем, в те дни сложилась добрая традиция: каждый четверг, в 6 часов вечера совершать соборные панихиды по почившем силами «прилучившихся» архиереев, которых иногда помногу проживало в Москве (с подписками о невыезде из нее, чтобы пустить на произвол окормляемые ими епархии!..). Панихиды эти неизменно возглавлялись Патриаршим Местоблюстителем и привлекали огромное количество молящихся, в значительной своей части остававшимися за пределами мало вместительного храма, набитого доотказа.

Из таких традиционных заупокойных богослужений, возглавленных Местоблюстителем митрополитом Петром отметим здесь следующие: 3(16).07; 10(23).07. 17(30).07; 24.07(6.08); 12(25) и 13(26).08 – в связи с днем Ангела почившего Святейшего Патриарха; 21.08(3.09); 4(17).09; 11(24).09; 18.9(01.10). Полугодовой день кончины Патриарха отмечался торжественной заупокойной литургией в храме св. Василия Кессарийского на Тверской (Горького) улице, совершенной собором многих архипастырей во главе с Патриаршим Местоблюстителем; колоссальный храм (позже разрушенный, разумеется) и церковный двор были заполнены верующими москвичами.

Затем четверговые панихиды у гробницы были совершены: 30.10(12.11); 6(19). 11; 13(26). 11.1925.

Кстати, приведем здесь один любопытный и тягостный эпизод, происшедший в старом соборе Донского монастыря в четверг 4( 17).09.1925.

В этот вечер панихиду возглавлял, как обычно, митрополит Петр; сослужили ему следующие архипастыри: архиепископ Николай (Добронравов), архиепископ Прокопий (Титов), епископ Иоасаф (Удалов), епископ Тихон (Русинов), епископ Амвросий (Смирнов) и епископ Тихон (Шарапов) при участии немногочисленной оставшейся братии монастыря и некоторых батюшек из московских приходских храмов.

Кроме перечисленных архипастырей в алтаре молились, не принимая участия в совершении панихиды, Преосвященные: Подольский Амвросий (Полянский, однофамилец Местоблюстителя), Мелитопольский Сергий (Зверев) и Пятигорский Иов (Рогожин).

Все шло своим благолепным чередом, и довольно длинная панихида была, наконец, окончена. Патриарший Местоблюститель и весь архиерейский сонм вернулись из храма под низкие своды полутемного, древнего алтаря (трапезная часть собора пристроена позже настоящего храма, кажется в XVII столетии) и начали не спеша разоблачаться.

Митрополит Петр был заметно утомлен и тяжело дышал, пока иподиаконы освобождали его от тяжелых архиерейских облачений, аккуратно слагаемых на огромный поднос, который держал перед ними мальчик в стихаре – из прислужников Донского монастыря.

Разоблачившись и оставаясь некоторое время в подряснике, чтобы «проветриться» и «прийти в себя», Местоблюститель утомленным взором иногда окидывал внутренность алтаря, переполненного архиереями и сослужащими клириками и монахами; изредка подзывал к себе кого-либо и перекидывался с подошедшим несколькими фразами.

Пишущий эти строки в это время находился в 2–3 шагах от него.

В один из таких беглых обзоров полутемного алтарного помещения, освященного, главным образом, запрестольным семисвечником и несколькими лампадами и свечами в разных его частях, лицо митрополита вдруг сделалось сосредоточенным и чрезвычайно строгим; напряженно вглядываясь в глубину правого, придельного алтаря, он стал одновременно кого-то манить к себе нервным и быстрым помахиванием указательного пальца.

К нему с почтительными поклонами тихо приблизилась фигура Преосвященного Пятигорского Иова (Рогожина), не старого еще, но болезненно-полного человека с жидкой, калмыцкой растительностью на пухлом, красном лице; в целом он был похож на бабу в рясе и с бородой.

Между ними начался оживленный и нервный разговор, начавшийся шепотом, а затем, как-то сразу перешедший на более громкие и особенно нервозные тона. Казалось, что Местоблюститель в чем-то укорял или обвинял даже Преосвященного Пятигорского и сильно нервничал, высказывая свои, по-видимому, резкие обвинения. Преосвященный Иов о чем-то, как казалось, упрашивал Местоблюстителя, в чем-то убеждал и слезливо оборонялся, несмотря на подчеркнутое возмущение митрополита, на демонстративное нежелание его слушать оправдания...

Словом, для постороннего наблюдателя, картина представлялась достаточно тягостной и нервозной.

Постепенно, на шум к собеседникам «един по единому» стали со всех сторон подходить остальные архиереи, которым Преосвященный Пятигорский, так же, как и Местоблюстителю, плаксивым, просительным тоном пытался что-то убедительно доказывать, несмотря на реплики беспрестанно перебивавшего его Местоблюстителя, лицо которого стало постепенно совершенно грозным и дышало гневом и возмущением, которые теперь, уже при многочисленных свидетелях, продолжали обрушиваться на злосчастную голову Преосвященного Иова, выглядевшего, в конце концов, весьма жалким и убитым.

Как выяснилось, Патриарший Местоблюститель, в крайней степени возмущения и гнева обвинял своего собеседника в... отступничестве и предательстве! Оказалось, что до его сведения дошло, что в гражданской печати города Пятигорска недавно была опубликована статья епископа Иова, в которой он всячески чернил и поносил память Святейшего Патриарха Тихона, а теперь, – «пронеся имя его яко зло», – как ни в чем не бывало, молится у его же гробницы.

Теперь Патриарший Местоблюститель негодовал и в глаза, при свидетелях, обличал своего провинившегося младшего брата: «да и прочие страх имут».

Все присутствовавшие владыки, разумеется, также были потрясены обсуждаемой темой и в различной форме выражали свое горестное и неодобрительное отношение к ней. Что же касается Преосвященного Иова, крайне расстроенного происходящим, то он, не отрицая принципиально своей вины, слезливо оправдывался, убеждая Местоблюстителя и собратий-архипастырей в том, что совершил этот проступок непроизвольно, так как подписал злосчастную статью вопреки желания, будто бы находясь в тот момент «под гипнозом»...

Долго и горячо обсуждалась во тьме алтаря эта тема. Конец дебатам положил митрополит Петр. Не переставая осыпать упреками Преосвященного Пятигорского, он нервно надел свой белый клобук, причем долго расправлял – почему-то – наметку, машинально всунул руки в поданную ему рясу и, приложившись к престолу, быстрыми шагами покинул алтарь, пройдя северными дверями алтаря левого предела (все три маленьких алтаря соединяются переходами). Ему сопутствовали иподиаконы, кто-то из архиереев и два-три иеромонаха из монастырской братии.

Ожидавший в храме народ, разумеется, кинулся к нему под благословение.

А в алтаре еще долго стояла группа архиереев и клириков вокруг плачущего Преосвященного Иова, обсуждая подробности печального происшествия.

Этот эпизод, конечно, лишь мельчайшая капля из той горькой чаши, испить которую суждено было Местоблюстителю; мы упомянули о ней, желая оттенить особенности внешнего положения Церкви и Ее деятелей в те годы, а также отмечая «ревность по Бозе и по Доме Божием», столь характерную для самого митрополита Петра.

Из таких вот, горьких и ядовитых крупинок слагалась его Первосвятительская жизнь и деятельность.

Будучи по характеру своему человеком прямым и ясным, он и отношения к людям строил на этих принципах, исключающих какую-либо неискренность или лицеприятие. И печальный случай с Преосвященным Иовом является лишь примером этих черт характера Местоблюстителя, которые в равной степени простирались и на низших, и на равных по положению лиц, с которыми ему приходилось соприкасаться.

На той же основе искренности и прямоты отношения к людям основан и следующий маленький, по-своему характерный случай. Зная о трогательном и внимательном отношении почившего Патриарха к своему былому предместнику по Московской кафедре, митрополиту бывшему Московскому и Коломенскому Макарию (Невскому), – древнему старцу, разбитому параличом и проживавшему на покое в подмосковном Николо-Угрешском монастыре, «митрополит Петр [...] сделавшись Патриаршим Местоблюстителем, почел непременным долгом побывать у старца и испросить благословение на новое, в высшей степени ответственное свое служение. Владыка с любовью принимал его, отзываясь о нем как о человеке достойном, простой души, и в знак расположения подарил ему свой белый клобук»¹²⁵.

Заканчивая на этом маленьком штрихе посильную характеристику митрополита Петра как высшего церковного администратора и человека, хотелось бы сказать несколько общих слов, относящихся к его облику в целом.

Как справедливо заметил один зарубежный наблюдатель, неплохо информированный о положении Церкви в СССР, – «кончина Патриарха Тихона мало разрядила атмосферу. Хотя Синоду [обновленческому. – Сост.] и удалось помешать переизбранию, и своим отрицательным отношением к назначенному Местоблюстителю лишить его признания [со стороны гражданской власти. – Сост.], – старая Церковь все же осталась тем, чем была: столпом Православия, внешне непостижимого в своей сущности и основе, а внутренне нерушимого в своем правоверии»¹²⁶.

Действительно, враги Церкви самонадеянно рассчитывали, что с кончиной великого Патриарха Тихона, – то есть, с исчезновением из жизни этого, совершенно необъяснимого для них и, как им казалось, обаятельно-гипнотизирующего «темную массу» феномена, – неизбежно должно бы исчезнуть и все то несокрушимое, противостоящее им религиозное начало, которое неизменно и спокойно парализовывало и сводило на нет все их злобно-неистовые замахи на Церковь; безоружное и внешне смиренное и немощное, оно должно было (по их расчетам) рассыпаться в прах.

Воспринимая священные глаголы о том, что «сила Божия в немощи свершается» и подобное, не иначе как поповские каламбуры, они, вместе с тем, в глубине существа своего не могли, конечно, не сознавать всей очевидности своего явного донкихотства, борящегося в безнадежном исступлении с пятиглавыми «ветряными мельницами».

И вот Святейшего Патриарха Тихона не стало. Тогда вся донкихотствующая компания обновленцев и фанатиков атеизма столкнулась с новым, еще более необъяснимым для них чудом: «никчемный», «никому не известный», «хуже которого не придумаешь», какой-то Крутицкий митрополит Петр, ставший на место своего знаменитого предшественника, не имея к тому же обаятельно-гипнотизирующего «очарования» последнего, немедленно и с такой же «немощствующей силой» повел церковный корабль, – разбитый и грозящий окончательным разрушением, – далее, по его неизменному направлению, предначертанному Собором 1917–1918 гг., невзирая ни на какие ухищрения противоборствующих сил.

Это было, действительно, самым настоящим и реальным чудом из чудес, которого «научные атеисты» и наши дохленькие и злобные «обновители» и «спасители» Церкви перенести не могли: это знамение оказалось выше маловерных и худосочных силенок их либерально-интеллигентствующего сознания. Для понимания этого современного чуда следовало быть одной с ним формации, одного с ним духа, и тогда оно объяснилось бы без всякого затруднения – само собой. Надо было верить в неложные слова Спасителя о создании Им Церкви Своей на камне и неодолимости Ее вратами адовыми. А такой веры у обновленцев не было, потому и чудо, явленное в митрополите Петре, ими не только не воспринималось, но по внутренней необъяснимости своей для них – лишь озлобляло и разжигало противоборство.

Что же касается их союзников, т. е. «внешних», то о них говорить не приходится; зарывшие свои головы в материалистический песок, естественно, сами себя лишают созерцания всякого света, тем более – Света Истины.

Таким образом, оценивая дело с его внутренней, так сказать, мистической стороны, Местоблюстительство митрополита Петра оказалось еще большим чудом милости Божией к Своей Церкви, чем даже сам, непостижимый в своей святой обаятельности, Святейший Патриарх Тихон!

К тому же, не обладая теми духовными дарами и преимуществами, которые были ниспосланы последнему в благодатном акте 21 ноября (4 декабря) 1917 года в Успенском соборе, Местоблюститель, быть может, потому и должен был сгореть на своем посту скорее Святейшего Патриарха, а весь арсенал коварства и злобы, уготованный ему всевозможными врагами Церкви лишь ускорил течение этого рокового процесса, закончившегося, как известно, в несколько месяцев.

Полагаем, что сказанного достаточно для того, чтобы читатель смог хотя бы в общих чертах представить себе ту сложную и недобрую церковную обстановку, в самом центре которой в апреле месяце 1925 года появился многострадальный, но твердокаменный, великий духом Патриарший Местоблюститель митрополит Петр.

По своему характеру – человек простой, прямой и доброжелательный, он сразу же стал в сознании верующего общества как бы органическим продолжением ушедшего Святейшего Патриарха Тихона, и это обстоятельство в значительной степени предопределило всеобщую симпатию и тягу к нему.

На своем высоком и ответственном посту митрополит Петр ревностно принялся за управление Церковью, продолжая дело своего предшественника по ограждению Церкви от обновленчества и других расколов; с тою же твердостью и прямолинейностью защищая и отстаивая дело неповрежденного христианского учения в традициях русского Православия, неустанно оберегая последнее от всякого проявления каких бы то ни было новшеств и разного рода отсебятины, появлению которых столь способствовала тогдашняя печальная обстановка полнейшего упадка внутрицерковной дисциплины.

Таковым был неизменный курс его действий в вопросах внутрицерковных.

Что же касается враждебной Церкви внешней среды, то здесь все внимание его (опять так же, как и его предшественника) было сосредоточено на всемерном ограждении Церкви от утраты Ее внутренней свободы, наконец- то обретенной Ею на Великом Соборе 1917–1918 гг., – ликвидация которой составляла главную задачу могущественной секты «научных атеистов» (или, по-тогдашнему – «безбожников»), окопавшейся в недрах новой государственности и действующей от ее имени и как бы по ее поручению (впрочем, негласному).

Эта фанатичная секта духовных скопцов в те годы открыто и нагло присвоила себе как бы государственные функции, и потому борьба с нею (хотя бы только самозащитная) сейчас же оценивалась ею как борьба против этой новой государственности со всеми вытекающими отсюда, тяжелыми для Церкви, последствиями. Поэтому требовалась особая проницательная мудрость во взаимоотношениях представителей Церкви с сектантами, когда им нужно переряженными в форму государственных чиновников, беспрестанно стремившимися всеми возможными средствами прорваться в церковные недра и обеспечить себе там прочные позиции для систематического разложения Церкви изнутри.

Отсюда постоянный бесцеремонный нажим Е. А. Тучкова и иже с ним на Церковь с бесконечным требованием Ее «легализации», «нормализации отношений с властью» и прочее, чего совершенно не требовалось Церкви для Ее спокойного, свободного и нормального существования в стране (пример: 1917–1927 гг.).

Митрополит Петр все это понимал, разумеется, лучше кого бы то ни было и действовал соответствующим образом, имея в виду лишь благо Церкви – охрану Ее внутренней свободы и независимости, что, конечно, ломало расчеты Ее врагов, а для него лично – окончилось печально...

Личность Патриаршего Местоблюстителя и его кратковременная деятельность были в высшей степени благодатными и принципиально-важными для Церкви, для сохранения чистоты Ее самосознания (столь ревностно оберегавшимся покойным Патриархом Тихоном) и православным потомством будут всегда восприниматься с чувством глубокой благодарности и умиления, как яркий образ исповеднической стойкости и трезвения на страже Церкви; своим Первосвятительским служением он оградил внутреннюю свободу и единство Церкви в один из самых опасных моментов Ее исторического бытия.

Закончим этот раздел нашего повествования изложением, бесспорно, самого экзотического события, происшедшего за недолгое время управления Церковью митрополита Петра, каковым явилось посещение церковной Москвы незванным и нежданным гостем из Рима – папским соглядатаем (как он тогда именовался), монсеньером Мишелем Д’Эрбиньи.

Надо сказать, что визит этот произвел впечатление внезапно разорвавшейся бомбы, и были предприняты все возможные меры к тому, чтобы это нежелательное во всех отношениях впечатление было как можно скорее и радикальнее рассеяно.

И если бы этот визит исчерпывался одной своей экзотичностью, мы, несомненно, о нем не упомянули бы, но он вызвал некоторые тяжелые в нашей Церкви последствия и в отрицательном смысле повлиял на общее, и без того невыносимо-сложное положение в церковной сфере и, в частности, послужил новым материалом для очередных политических инсинуаций «безбожников» и обновленцев по адресу Патриаршего Местоблюстителя, ибо, как известно, в те годы даже малейший намек на какую бы то ни было «связь» с за1раницей или иностранцами рассматривался, ни мало ни много, как государственная измена, и в церковном мире пресловутые статьи УК 58.6 и 58.10 были прекрасно известны каждому последнему пономарю.

Еще в самом начале двадцатых годов, т. е. буквально через 3–4 года после того, как произошла революция и «атеистические» тенденции нашей новой государственности выявились во всем своем обличьи перед лицом мирового общественного мнения, в Ватикане созрела мысль о необходимости широкой подготовки миссионерских кадров для предстоящей (рано или поздно) христианизации в католическом, разумеется, духе многомиллионной массы новых язычников России.

Эта вполне ватиканская мысль в наших официальных правительственных сферах немедленно была объяснена ничем иным, как исключительно антисоветскими устремлениями «капиталистического» Запада и его скрытыми шпионско-диверсионными целями под прикрытием («для маскировки») «поповской рясы».

Вскоре после кончины Святейшего Патриарха Тихона, кстати сказать, весьма уважаемого и почитаемого католическим миром, как твердого неподкупного исповедника Истины Христовой, в Ватикане, 7(20) июня 1925 года, под руководством кардинала Санчерро, утверждается, – состоящая при Конгрегации Пропаганды, – Комиссия «Про Рюссиа», деятельность коей подчинена непосредственному наблюдению Папы.

Задачей Комиссии явилось тщательное изучение Русского Православия и подготовка кадров духовенства для предполагаемого окатоличения в будущем языческого и (кстати уж!) православного населения нашей страны. В этой связи, выступая в «Папском Восточном Институте» с докладом о перспективах торжества католицизма в России в недалеком будущем, один из видных воинствующих католических идеологов того времени, ученый иезуит, ксендз доктор Швейгель говорил: «Большевики прекрасно подготовили путь католическим миссионерам, а одухотворенное сознание русского народа, его благочестие и страдания служат залогом успеха проповеди унии на просторах России...»¹²⁷.

В другом месте сообщается, что «на эту Комиссию Папа возложил задачу “изучения положения религии» в СССР»¹²⁸.

Несколько позже в тех же целях в Риме создается научный Восточный институт «Руссикум». Некоторые подробности, связанные с его учреждением приводим по зарубежному русскому католитическому изданию:

«Текущей осенью [1929 г. – Сост.] открыта в Риме Русская Семинария для подготовки молодых людей к священству в Восточном (Греко-Славянском) обряде. Акты Св. Престола [...] опубликовали Положение о Семинарии. Она создана отеческой заботой Св. Отца о России, изнемогающей под бременем неверия и преследования религии. Цель Семинарии – создать кадры новых священников, способных поддерживать мучеников, борющихся в России за веру, и готовых на апостольскую работу на нашей Родине». Далее указывается, что «в то время, как Св. Отец размышлял о создании Семинарии, в его распоряжение была предоставлена одним жертвователем сумма денег на осуществление этого плана, причем эта сумма была пожертвована во имя св. Терезы Младенца Иисуса, недавно объявленной Папой Покровительницей Миссии. 11 февраля 1928 года совершена была закладка Семинарии на Эсквилинском холме, а уже через год прибыли первые семинаристы. Согласно Положению, в Семинарию принимаются молодые люди русской национальности и греко-русского обряда, желающие посвятить себя работе среди своих соотечественников. Могут быть приняты также иностранцы-клирики, принявшие восточный обряд и желающие посвятить себя делу распространения католичества среди русского народа.

Заведывание Семинарией вверено отцам иезуитам, которые ведают также смежным с Семинарией Восточным Институтом. Семинария поставлена под покровительство Пресвятой Богородицы»¹²⁹.

Наши, так называемые «научные атеисты», не очень-то воспитанные и склонные в своих выражениях к деликатности и разного рода китайским церемониям, перетолмачивая вышеизложенное на свой «научный» жаргон, повествуют:

«Представители Ватикана в переговорах с белогвардейцами предлагали им хорошее вознаграждение и требовали перехода их в католичество. Немало белогвардейцев ответило согласием.

Главным вербовщиком этих бандитов в лоно католического шпионажа [“у голодной куме – одно на уме!» – Сост.] был сын французского банкира, иезуит Д’Эрбиньи, автор подлейших и гнусных сочинений, наполненных самой фантастической клеветой по адресу СССР.

По поручению Пия XI (Ратги) он объехал ряд стран и собирал деньги на создание католической шпионской школы в Ватикане. Банкиры, заводчики, фабриканты жертвовали охотно, и в 1928 году Д’Эрбиньи собрал 4 миллиона лир. Значительная доля (около 2 миллионов лир) была дана фашистской католической организацией в Америке (“Рыцари Колумба»).

Намеченный план был выполнен. В 1930 году в Риме около собора Санта Мария Маджиоре в специальном четырехэтажном здании была организована новая семинария под названием “Руссикум». В честь открытия этого учреждения Папа распорядился выбить специальную медаль. В особом манифесте Пий XI заявлял, что семинария будет готовить “верных сынов Церкви», которым предстоит бороться против Советской России [?! – это уж, конечно, “научноатеистическая» брехня. – Сост.].

Руководителем “Руссикума» Папа назначил иезуита Д’Эрбиньи. В помощь ему были приглашены бывший военный атташе католик князь Волконский, родственник царского министра поп Сипягин, бывший офицер австро-венгерской армии иезуит Яворко, бывший врангелевский офицер монах-бернардинец Братко.

В число учащихся стали набирать отпетых [? – Сост.] белогвардейцев, проверенных военными разведками. [...]

Газета “Жизнь Католика» [...] писала, что Папа хочет заблаговременно сформировать хорошее русское “католическое духовенство». Программа этой школы включала изучение Маркса и Ленина. [...]

В Германии с “Руссикумом» имеет постоянную связь иезуит Альгермиссен. [...]

Поддерживая агрессивные стремления Японии, Папа Пий XI распорядился создать в Харбине отделение “Руссикума"»¹³⁰.

Так, в общих чертах, обстояло дело с учреждением «Руссикума» – на чем мы остановились несколько подробнее, чтобы читателю легче было представить себе значение визита в Москву Мишеля Д’Эрбиньи в 1925 году. Конечно, надо думать, что, будучи глубоким знатоком в области славяноведения и, в частности, России и Русского Православия, он вряд ли преследовал иные цели, прибыв в нашу страну, тем более прекрасно осведомленный (несомненно) о том, каким пристальным «вниманием» окружались у нас иностранцы, особенно в те годы и, разумеется, его появление не прошло незамеченным кем следует и позже с большой готовностью максимально было использовано во вред Церкви.

Неудовольствие наших официальных кругов появлением здесь М. Д’Эрбиньи даже и не скрывалось; по неодобрительному отзыву печати, французское посольство в Москве «“демократа» и “светского человека» Эрбетта скомпрометировало [! – Сост.] себя в СССР тем, что мошенническим путем помогло попасть сюда таким лицам, как Д’Эрбиньи, Флоран, Неве, Тиссеран, слишком хорошо известным как эмиссаров или главарей “Восточного Отдела» Ватикана...»¹³¹.

Т. е., говоря прямо, некоторые органы нашей государственной власти, которым, по положению, надлежит быть бдительными – проморгали и в результате в Москве появилась колоритная фигура Мишеля Д’Эрбиньи.

В связи с этим обновленцы, подхалимно вторившие «безбожникам» всегда, когда представлялся случай ошельмовать Церковь, старавшиеся даже в своем усердии забежать вперед и перекричать своих закулисных покровителей, «поясняли»:

«Аббат профессор Дербиньи [так, по-обновленчески писалась его фамилия. – Сост.], директор научного Восточного Института в Риме [...] “приехал в Москву, в октябре 1925 года, со специальной целью завязать отношения с тихоновщиной»...»

Более того, он будто бы имел даже «специальную миссию завязать сношения с митрополитом Петром Крутицким...» – сообщают задним числом широко осведомленные обновленцы, хотя тут же с горечью вынуждены были констатировать, что, впрочем «с митрополитом [...] беседовать ему не удалось...»¹³²

Здесь клеветники-обновленцы по своему обыкновению передернули лишь в одном, в том именно, что, по-видимому, если не с такой же точно, то с еще большей «специальной миссией» зарубежный гость прибыл по отношению к самим обновленцам, так как не только общался с их «лидерами», но и официально выступал с приветственной речью 22.9(5.10). 1925 на вечернем заседании ихнего «Помсобора-25»¹³³, а кроме того, в одинаковой мере интересовался и всеми другими существующими у нас церковными «ориентациями»; посещал их, вел беседы с их вождями и руководителями и т. д. Но это все – пустяки; ужасно и в высшей степени подозрительно лишь то, что он стремился встретиться с Патриаршим Местоблюстителем. И это, конечно, неспроста!

Словом, обновленцы и в данном случае оставались верны себе...

Представительную и живописную фигуру М. Д’Эрбиньи в те дни можно было встретить в самых различных пунктах Москвы; естественно, что он не отсиживался где-то «за кулисами» и «сложа ручки», а старался наиболее продуктивно использовать недолгое время своего пребывания в «Красной Москве».

Пишущий эти строки имел многократную возможность непосредственно наблюдать приезжего знатного иностранца во время его посещения соборного Владимирского храма московского мужского Сретенского монастыря¹³⁴ (еще не разгромленного в то время), где он выстаивал продолжительные монастырские богослужения, с любопытством рассматривая по стенам древние (конца XVIII столетия) фрески, сплошь покрывавшие внутренность храма, на которых, между прочим, изображались даже такие, мало пригодные для общественного места сюжеты, как смерть треклятого Ария, скончавшегося в отхожем месте, благодаря исходу вон всех его внутренностей...

По окончании богослужения гость, обычно, пытался вступать в беседу с монахами (кстати сказать, всегда находившимися изрядно «под мухой» и потому, очевидно, изумлявшими его своими неожиданными ответами), а также отдельными богомольцами и господами, представлявшими собою «актив» приходской общины, – накрепко присосавшимися у свечного ящика. Эти «Тит Титычи», как они именовались газетой «Безбожник», вели себя с ним значительно менее развязно, чем монахи; отнекивались, что они ничего «знать не знают и ведать не ведают» и подобное, подозрительно на него косились и вообще, по-видимому, сильно опасались – «как бы чего не вышло»...

Монсеньер Д’Эрбиньи был довольно высокий мужчина средних лет (плюс-минус 50), дородной и импозантной наружности. Правильные и, во всяком случае, достаточно благородные черты его лица слегка декорировались весьма скудной растительностью на преждевременно облысевшей голове, что, впрочем, с лихвой компенсировалось чудесной и огромной бородой «аля Василий Великий», обладатель которой, по-видимому, уделял ей немало заботливого попечения и времени, судя по результатам выхоленности ее шелковистой растительности и впечатления «в целом». Массивную и, надо думать, также выхоленную его фигуру элегантно облегала глухая черная сутана или длиннополое пальто чрезвычайно строгого покроя, совершенно без каких-либо намеков на влияние моды.

Общий вид его и манеры были величественными, держался он приветливо и благосклонно; казалось, что он был способен говорить только что-то самое приятное.

Взгляд – внимательный и добрый. Изъяснялся без переводчика.

Однако при всех этих подкупающих данных, все его определенно сторонились, предпочитая исподтишка коситься откуда-нибудь издали; народ, – особенно церковный, – был тогда уже достаточно дрессированным, почему желательные (надо думать) для М. Д’Эрбиньи интервью и собеседования «с простым народом» никак не получались, и ему обычно оставалось со снисходительной и понимающе-грустной улыбкой лишь удаляться неторопливым шагом «от врат обители святой», так сказать, несолоно хлебавши. Но, бывали, конечно, и исключения.

Из других, существовавших еще тогда в Москве монастырей, не раз появлялся он в Высоко-Петровском, где также проявлял крайний интерес к тамошней, особо-уставной богослужебной ритуальности и культивировшейся здесь церковной стилистике.

Ознакомившись в какой-то степени с внешней московской церковностью и ее благолепием, он возымел намерение, во что бы то ни стало посетить и Главу Православной Русской Церкви Местоблюстителя Патриаршего Престола и, так сказать, из первых уст услышать сообщение об истинном современом положении религиозной и церковной жизни в нашей стране, а также и о перспективах их дальнейшего развития.

Для духовного туриста – намерение самое естественное и безобидное.

Ему, разумеется, и в голову не могло прийти предположение о том, насколько для митрополита Петра может быть нежелательно и даже рискованно принимать такое лицо и беседовать на подобные темы.

Он не подозревал, конечно, что Глава Церкви – Местоблюститель именно в то самое время сидел буквально как «на бочке с порохом», готовой ежесекундно взорваться, в накаленной до предела внутрицерковной обстановке, созданной и поддерживаемой по злой воле не унимавшихся в своей ярости многообразных врагов Церкви.

Человеку, приехавшему из совершенно иного мира, иной психологии, настроения и взглядов на вещи, невозможно было догадаться что эта, желательная ему и совершенно естественная в его глазах встреча, может явиться среди прочих зол и бед, собирающихся над головою Патриаршего Местоблюстителя, еще одним тяжелым «криминалом»; наивный иностранец, привыкший жить в свободной и независимой стихии при всем своем жизненном опыте и при всей своей эрудиции не мог понять внутренней сложности и противоречивости положения Русской Церкви на Ее родине и скрытого отношения бурлящих вокруг Нее враждебных сил.

Поэтому, не усматривая в своем намерении чего-либо особенного, он начал розыски резиденции нашего «Кифы» (как именовали того архиереи на тогдашнем «талейрановском» языке в своей переписке), что само по себе, в те дни, представляло собою не малую сложность.

Вот, – для примера, – как описывается подобная же попытка даже нашего соотечественника, в одном из раскольничьих журналов тех дней:

«Спрашиваю прохожего москвича, где находится Донской монастырь? – Он меня, в свою очередь, спрашивает: для чего вам? – Я говорю ему: там находится Патриарший Синод. Он говорит мне: их оттуда власть выгнала. Рассказал мне, где они находятся на новой квартире. По указанию москвича я нашел тот двор, где находился Петр Крутицкий»¹³⁵.

Итак, наведя соответствующие справки, М. Д’Эрбиньи отправляется в Сокольники – тогдашнюю резиденцию Патриаршего Местоблюстителя. Здесь, после проживания у своего брата, протоиерея о. Василия Федоровича Полянского при храме «Николы в Столпах», а затем – в Донском монастыре, митрополит поселился в приобретенной специально для него, довольно хорошей пригородной даче¹³⁶, принадлежавшей в прошлом (до революции) владельцу известной парфюмерной фирмы «Раллэ и К⁰».

Тут произошла непредвиденная осечка; не найдя для себя возможным принять посетителя и беседовать с ним, Местоблюститель рекомендует обратиться с интересующими его вопросами к управляющему Высоко-Петровским монастырем Преосвященному Варфоломею (Ремову), епископу бывшему Сергиевскому, а ныне пребывающему в заштате с управлением, на правах настоятеля, этим монастырем, – одним из древнейших в Москве.

В порядке иноческого послушания или церковной дисциплины, Преосвященный принимает в своей квартире (на Малой Дмитровке, в Успенском переулке, в церковном дворике храма, где некогда настоятельствовал его отец) этого знатного иностранца и ведет с ним довольно задушевную продолжительную беседу о бедственном положении Русской Церкви (прекрасно, впрочем, известном за рубежом во всех малейших деталях), обходя, конечно, по возможности «острые углы». Положение это характеризуется ныне еще более тяжким в связи с недавней кончиной Святейшего Патриарха Тихона, а внешне – непрестанными антисоветскими выступлениями церковной эмиграции, не считающейся с тем трагическим резонансом, который их непрошенная деятельность вызывает в СССР.

Итак, хотя монсеньер М. Д’Эрбиньи и не был принят лично Патриаршим Местоблюстителем, а по его указанию лишь заштатным епископом Варфоломеем (Ремовым), тем не менее, как передавали впоследствии в церковных кругах Москвы лица, следившие в ту пору за «поведением» православной иерархии, не преминули позже, по отъезде гостя, обоим поставить это «лыко в строку»; первому, так сказать, для порядка: для того, чтобы он не забывал, что, говоря словами Г. Гейне, ему требовалось тысячу раз быть правым, чтобы однажды не оказаться виноватым. Второму, десять лет спустя, этот визит был инкриминирован как связь с заграницей и «шпионаж в пользу капиталистического окружения». Так, по крайней мере, говорили, когда по Москве разнеслась очередная тягостная весть о том, что 27 июня (10 июля) 1935 года, Преосвященный Варфоломей (Ремов) был будто бы расстрелян по обвинению в «шпионаже»¹³⁷.

Словом, как бы там ни было, а тогда, в 1925 году, в преддверии пресловутого «Помсобора-25» появление в наших церковных сферах фигуры Мишеля Д’Эрбиньи, конечно, немало усугубило общий накал внутрицерковной обстановки и дало в руки предприимчивых и опытных врагов Церкви обильный и удобный материал, вполне пригодный для того, чтобы «склеить» из него любое «антисоветское дело».

Вернувшись благополучно к себе в Италию, монсеньер Д’Эрбиньи, как всякий уважающий себя турист, описал свои впечатления от поездки в Москву и опубликовал эти воспоминания в печати отдельной книжкой¹³⁸. В ней, с относительной объективностью, описывается и оценивается (разумеется, с католических позиций) церковная Москва в плане всех ее тогдашних ориентаций и обособлений.

Приводим здесь выписку, относящуюся непосредственно к нашей теме: визиту в Сокольники, к Патриаршему Местоблюстителю; в ней можно усмотреть некоторые черты его быта и, так сказать, атмосферу тогдашнего церковного момента.

Он пишет:

«Начнем с той православной организации, которая чтит память Патриарха Тихона. Она олицетворяет верность русскому прошлому. Из всех религиозных организмов это тот, который больше всего потерял во время революции. Десять лет назад был всемогущ, теперь же очень стеснен. [...]

В этих условиях Патриарху Тихону требовалась тонкая осторожность и много ловкости, чтобы спасти патриаршество. [...] Энтузиазм некоторых приверженцев для него был так же опасен, как и шумные манифестации некоторых изгнанников. Заточенный в Донской монастырь (в одном из предместий Москвы) Патриарх, в конце концов, был выпущен на свободу. В несколько приемов публично и торжественно он заявил о своей несолидарности с прелатами эмиграции. Тем не менее, эти последние очень взволновались документом, появившемся тотчас после его скоропостижной смерти на Святой неделе, в ночь с 7–8 апреля 1925 года. Это длинная записка, напечатанная в “Известиях», говорят, представляла собою последнюю волю Патриарха: после резкого выпада против католиков, Патриарх завещал православным почтительное повиновение Советской власти, затем долго распространялся насчет ошибок эмигрантских епископов, аннулировал все их акты и увещевал их подчиниться суду, который вскоре учредит собор русского православия.

Эмигрировавшие епископы поспешили заявить, что документ этот апокрифичен. Некоторые признаки благоприятствовали их точке зрения... Стиль этого “завещания» был очень плохой, помечено оно было датой по григорианскому календарю, а главное – подпись, сделанная в самый день внезапной кончины Патриарха от грудной жабы, сопровождалась указанием: “Написано в Донском монастыре 7 апреля 1925 г.». А в этот день, 7 апреля, как и в предшествующие 5 недель, патриаршая резиденция была не в монастыре, а в клинике. Ввиду изложенного, а также на основании неприятного содержания текста, митрополит Антоний [Храповицкий] поспешил объявить документ подложным, редактированным “Советами», с целью запятнать память Патриарха “мученика».

Между тем “Известия», опубликовывая документ, заявили, что получили его непосредственно от душеприказчика Патриарха, митрополита Петра Крутицкого, которому усопший завещал окормление своих верных и звание “Местоблюстителя Патриаршего Престола». И действительно, завещание было выпущено [опубликовано. – Сост.] с декларацией о подлинности его, подписанной этим митрополитом Петром и засвидетельствованной другим, находившимся в Москве, епископом Тихоном [Оболенским] Уральским. Несколько недель спустя новая нота тех же двух митрополитов опровергала сомнения, подтверждала подлинность документа. Даже среди эмигрантов несколько тихоновцев, сначала шепотом, а затем и громко стали говорить, вслед за профессором Красавиным, что текст несомненно аутентичен и что опорачивающие его улики ничего не доказывают. Суровый стиль и даты Григорианского календаря встречаются и в других актах, безусловно исходящих от Патриарха и формально принятых эмигрантами, как, например, осуждение русского митрополита в Варшаве за организацию им в Польше с благословения и формального одобрения Константинопольского Патриарха автономного православия (или автокефалии). Относительно указания монастыря, как места написания завещания, ответ был прост: Патриарх считал себя выздоровевшим, должен был выписаться из клиники накануне того дня, который окончился его внезапной смертью: составив завещание в начале поста, в клинике, он его подписал и датировал тем днем, в который рассчитывал возвратиться в свою обычную резиденцию. В виду таких фактов, митрополит Антоний стал от имени эмигрантской иерархии публиковать письма и воззвания, в которых набрасывал тень подозрения на митрополита Петра Крутицкого. “Видите, – писал он, – в какие руки попало православие и память Патриарха Тихона». Он прибавлял, что Православие перестает существовать в России и найдет себе убежище только в эмигрантской иерархии. Он возвращался к своему проекту узаконить то, что фактически уже существовало пять лет; объявить автономию (или автокефалию) русского православия заграницей с Патриархом-изгнанником, в имени которого можно было не сомневаться.

Эти намерения, в течение пяти лет неоднократно обнародованные в синодальных заседаниях и соборных съездах, особливо в Карловицах (в Сербии), нравились не всем эмигрантам, и даже не всем их епископам. Преосвященный Антоний был об этом осведомлен, и 12 сентября 1925 года “Возрождение», главный орган русских монархистов в Париже, опубликовало письмо митрополита Антония¹³⁹, в котором последний признавал, что Местоблюститель Патриаршего Престола Петр Крутицкий был законно назначен Патриархом Тихоном, “так как большее число епископов к нему присоединилось».

Вследствие этого мне стало интересно познакомиться со взглядами этого Местоблюстителя и получить от него ответ на два вопроса: как он смотрит на положение религиозного дела в России и каково его отношение к эмигрантской иерархии. Но доступ к высшим сановникам тихоновской иерархии в настоящее время очень затруднен. По причинам, легко понятным и заслуживающим оправдания, они опасаются полиции, посещения журналистов и сношения с иностранцами, могущими их скомпрометировать. Даже адреса их, более или менее окутываются тайной. Между тем архипастырь [? – пастырь. – Сост.] одной из главных тихоновских церквей принял 11 октября митрополита Петра Крутицкого, совершавшего торжественное богослужение по случаю приходского престольного праздника. Он-то и дал мне точные указания относительно северно-восточной части Москвы, где в квартале Сокольников находится та “хорошенькая дачка», в которой живет митрополит.

Надо, действительно, сознаться – и это замечание, которое часто приходит на ум в Москве, – надо, действительно, сознаться, что правоверные чрезвычайно щедры к своим пастырям. Коммунистический закон фактически отводит на каждого жителя Москвы 16 кв. аршин жилой площади (несколько больше 11 кв. метров). Эта площадь, почти бесплатная для рабочих, оплачивается чрезвычайно дорого бывшими владельцами и буржуа. Дополнительные помещения, потребные по роду профессии, подлежат положительно запретительной оплате, если относятся к так называемой “свободной профессии», к каковой причислено духовенство. А потому большая часть его – даже епископы разных соперничающих Православий, – помещаются очень плохо. Однако московские “верные» для Местоблюстителя Патриаршего Престола оплачивают “очень красивую дачу». Я проникаю в нее 12 октября по аллеям, уже засыпанным снегом, под оголенными ветвями деревьев Сокольницкого парка, где пастух стережет стадо молочных коров, чтобы не разбивались, и созывает их громким криком, если которая-нибудь отойдет в сторону. Дача эта – жилище не роскошное, но комфортабельное, в два этажа. Что она может стоить? Я задаю себе этот вопрос, сравнивая ее с тем убежищем, которое лишь по очень влиятельной протекции смог себе найти дипломат одной великой державы Антанты, расположившийся, однако, – за очень высокую плату, – в бывшем хлеве, приспособленном под квартиру в три комнаты для этуали одного московского театра, уехавшей в артистическое турне заграницу до 1 января 1926 года.

Митрополит Петр Крутицкий хорошо помещен, но за ним учережден и хороший надзор. Монах-привратник проводит меня по длинному коридору, заполненному посетителями в ожидальный салон, украшенный с одного боку “красным углом» с традиционными иконами и ритуальной лампадкой, а с другой – неожиданное зрелище – художественной бронзой, большой конной статуей Наполеона I, бюст которого откинут назад, а лошадь книзу протягивает вытянутую шею. Едва я вошел в этот салон, как пожилая, очень представительная дама следует за мной и на безукоризненном французском языке предлагает свои услуги в качестве переводчицы той беседы, которая сейчас завяжется. И так как я отказываюсь, она почти немедленно наводит меня на мысль посетить собрание главы красной иерархии экс-митрополита Антонина [Грановского], которые у него идут всю эту неделю с 11–17 октября. Я воспользуюсь указанием, чтобы понаблюдать состояние того, что было Живой Церковью, а теперь умирает, называясь Церковью Возрождения. Но когда я сяду в последнем ряду этого собрания, я на первых рядах увижу ту пожилую даму, предлагавшую быть моей переводчицей, и которая в тот момент, когда я покидал ее, отклонив ее предложение, заверяла меня, что она верная православная “истинного православия». Это же, впрочем, говорят все верующие и все духовенство всех соперничающих группировок.

Но при таких условиях я не удивляюсь, что митрополит Петр стремится избежать беседы. В ком он может быть уверен? Он извиняется. И именно сегодня он чувствует чрезвычайное утомление. В следующие дни он возглавляет ряд религиозных служб недели “Покровки», празднование которой у русских начинается с 1 октября, точнее, со всенощного бдения 1 (по старому стилю). Я его прошу указать мне почтенное лицо, епископа или архиепископа, заслуживающего доверия, и которое могло бы меня осведомить от его имени. Когда я сказал: “Лучше всего, если кто-нибудь из иерархов говорил [бы? – Сост.] по-французски, немецки, английски, итальянски», – он мне ответил: “Это невозможно. Я не знаю никого, кто бы понимал или говорил на каком-нибудь западном языке. Мы все знаем только русский». Несмотря на размышления, подсказываемые этим ответом, я настаиваю: “Не соблаготворит ли Высопреосвященнейший Владыко указать мне одного из своих викариев (или помощников) или другого какого-либо компетентного прелата, оставя вопрос о языке на втором плане. Мы будем беседовать по-русски, но мне хочется знать точку зрения вашей иерархии и вашей Церкви». Наконец, одно имя мне названо... Это епископ Варфоломей [Ремов], пользующийся особым доверием митрополита. Но адреса его не дают: я его найду в церкви Высоко-Петровского монастыря, где он служит.

Эта скрытность и сдержанность легко объяснимы, и я снова отдаю себе в ней отчет, покидая дачу».

Далее, после изложения своей весьма длительной и подробной беседы с владыкой Варфоломеем [Ремовым], которую мы не приводим здесь, как не имеющую прямого отношения к нашей теме, – монсеньер Д’Эрбиньи продолжает:

«Удаляясь, я пытался синтезировать то, что я заметил среди разных епископов, протоиереев, простых или митрофорных, священников, монахов и верующих тихоновской иерархии. В народной массе я нахожу твердое желание пребывать в русской традиции, рассматриваемой как выражение совершенной воли Божией. В Москве, в особенности, большинство верующих посещают церкви, где службы отправляются тихоновцами. Исчезновение Патриарха отняло у них главный элемент их престижа, но воспоминание живет. Личность Петра Крутицкого более спорная: непримиримые ставят ему в вину его поздний постриг, после революции, побывав красным чиновником по службе культов при Керенском, и соблазнительно быстрое возвышение, всего в шесть лет, с подчиненного светского поста на высшую ступень иерархии. Баре, впавшие в нищету, но привыкшие осуждать церковных людей, говорили мне об этом Местоблюстителе Патриаршего Престола со всем презрением, которое могут исповедывать русские по отношению к епископу, у которого они набожно испрашивают благословения. [...]

Терпение русского народа и его верность своим пастырям замечательны»¹⁴⁰.

Заканчивая на этом выписку из воспоминаний зарубежного гостя, повторим, что в балансе взаимоотношений Церкви и государства тех дней, визит монсеньера Д’Эрбиньи в Москву в немалой степени осложнил обстановку, которая, – как чувствовали тогда многие чуткие церковные люди, – неминуемо вела к близкой катастрофе.

И она вскоре, действительно, разразилась...

3. Предсоборные маневры обновленцев и митрополит Петр

Кончина Святейшего Патриарха Тихона, поразившая горем весь православный мир, была своеобразно воспринята теми несчастными русскими людьми, которые в силу различных побуждений (разбор коих не входит в нашу задачу) – заварили в Церкви ту невероятную и ядовитую кашу, известную всем под общим наименованием «обновленчества».

Так, печатные и рукописные источники в связи с этим сообщали:

«Кончина Патриарха внесла в жизнь обновленческого лагеря некоторое повышение общего тонуса, особенно в преддвериях предстоящего Собора»¹⁴¹.

«Смерть Тихона [...] возродила у Синода надежды на примирение. Со смертью Тихона, казалось, отпало главное преткновение для тихоновцев к объединению со сторонниками Собора 1923 года, потому что принципиальные разногласия были такого рода, что по ним не представлялось возможности сговориться. Поэтому Синод тотчас после смерти Тихона выпустил воззвание с призывом к миру и с предложением собраться на общий Собор. Сначала тихоновские верхи вели себя уклончиво. Но потом тактика сменилась резким подъемом враждебности»¹⁴².

И действительно, эти псевдо-примирительные тенденции обновленцев подтверждались сообщениями, исходившими и из иных каналов:

«В период управления Церковью Петром обновленцы, окрыленные смертью Патриарха, стали добиваться соединения с Православной Греко-Российской Церковью и вели энергичную подготовку в этом направлении к своему 2-му Всероссийскому Собору, долженствовавшему состояться в Москве летом 1925 года. Советская власть, широко поддерживавшая обновленцев, в данном случае всеми мерами административного воздействия старалась склонить местных тихоновских православных епископов на соединение с обновленцами: упорствующие арестовывались и ссылались, колеблющимся сулили всякие блага, при условии их перехода в обновленчество. В атмосфере растущего нажима обновленцев и советской власти, под напором репрессий – создавались колебания и неуверенность в ряде отдельных местностей России»¹⁴³.

«После смерти Святейшего Патриарха Тихона, обновленцы еще настойчивее заговорили о “примирении» и о созыве епархиальных съездов, а за ними и Поместного Собора, куда приглашались “на паритетных началах» и православные. Странно было слышать самый разговор о паритете, равенстве, [например. – Сост. ] в Лениградской епархии, где было около 400 православных приходов и едва ли 40 обновленческих, причем, по положению, православные только после согласования с [обновленческим. – Сост.] Епархиальным Управлением, т. е. опять-таки после фактического признания обновленческого Синода могли послать представителей не более, чем обновленцы. А у последних, кроме того, членами Собора будут “по должности» – все члены Синода и все епархиальные архиереи, да еще “по приглашению», с правом решающего голоса, профессора и ученые – общественные деятели, т. е. все идеологи обновленчества. Не говоря уже о других преимуществах, предоставленных обновленцам Постановлением [Положением. – Сост.] о созыве III Поместного Всероссийского Собора. При таком положении получилось бы, что кучка обновленцев, искусственно придав себе авторитет за счет лишенных возможности протестовать представителей массы православных, провела бы все желательные им постановления с такой же легкостью, как и на Соборе 1923 года»¹⁴⁴.

И так далее.

Действительно, всего лишь по прошествии трех дней после блаженной кончины Святейшего Патриарха Тихона, обновленческие заправилы, учтя всю сложность создавшейся церковной обстановки и сочтя ее весьма обнадеживающей для привычной им ловли рыбы в мутной воде, спешно издают специальное обращение ко всем православно верующим людям независимо от их внутрицерковной принадлежности, – в котором лицемерно представляют себя миролюбивыми и болеющими о церковном раздоре (ими же учиненном в 1922 году!) смиренными делателями на благо Христовой Церкви и Ее единства.

Содержание этого коварного документа таково:

«Архипастырям и пастырям и всем верным чадам

Церкви Православной.

Умоляю вас поступать достойно звания [в которое вы призваны] со всяким смиренномудрием и кротостью и долготерпением, снисходя друг к другу любовью, стараясь сохранить единство духа в союзе мира. Всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас.

(Еф. 4,1–3, 31).

7-го апреля скончался б[ывший] патриарх Тихон, с именем которого связано много печальных событий русской церковной жизни последнего времени.

Событие это поразило скорбью почитателей бывшего патриарха. Но скорбь по усопшем как человеке не должна вытеснять скорби об общем церковном благе, о котором приходится думать особенно в настоящий момент.

Всем известны обстоятельства церковной распри последних трех лет, глубоко нарушившие церковный мир. Умиротворение этой распри – главная задача всех деятелей церковных, и о ней надо прежде всего подумать ответственным церковным руководителям.

Такие руководители должны понимать, что та церковная борьба, которая возникла вокруг патриаршества в 1922 году, вызвана не личными мотивами, а серьезными внутренними церковными причинами. Движение против патриарха, начавшееся известными событиями мая 1922 года, имело в виду не его личность, а направление возглавляемой им церковной политики, неприемлемой в новых условиях государственной жизни и поведшей Церковь к невозможности мирного сожительства с существующей государственностью, без чего невозможен нормальный ход церковной жизни.

Собор 1923 года должен был осудить и устранить бывшего Патриарха как ответственного представителя вредной для Церкви системы церковной политики, гибельность которой сознал потом и сам б[ывший] патриарх Тихон.

Но, к сожалению, б[ывший] Патриарх Тихон, первоначально сам [?! – Сост.] устранившийся от управления Церковного, предоставивший другим церковным деятелям заняться организацией церковного Собора для разрешения церковного кризиса, не подчинился решению этого Собора – в результате этого возникло длительное болезненное церковное разложение.

Высшее Церковное Управление, созданное Собором 1923 года и ставшее в вынужденное расхождение с той частью церковного общества, которая стала на сторону бывшего представителя [Предстоятеля? – Сост.] Церкви, осужденного Собором и не пожелавшего каноническим путем доказать свою правоту, все время тяготилось возникшим церковным разделением. Теперь кончина б[ывшего] патриарха Тихона, имя которого было знаменем церковных пререканий, нравственно обязывает всех церковных людей настоятельно и серьезно вдуматься в создавшееся положение Церкви и спокойно, в духе Христовой любви и мира обсудить снова, как изжить церковное разделение, тягостное для православного общества.

Дальнейшее разделение Православной Русской Церкви чревато еще более тягостными последствиями для верующих.

В сознании исключительной важности настоящего момента в жизни Русской Церкви, Священный Синод, как правомочный орган высшей церковной власти и стоящий в каноническом общении со Вселенской Церковью, в лице православных восточных патриархов, призывает всех архипастырей и пастырей Православной Русской Церкви отложить пререкания, создавшиеся в связи с церковным разделением, и миролюбиво подготовить свои паствы к предстоящему в скором времени Поместному Собору, который мог бы внести в Православную Церковь умиротворение.

Чтобы предстоящий Собор мог действительно осуществить столь великую задачу, Священный Синод братски призывает всех архипастырей и пастырей, обособившихся от него, к совместному с ним предварительному выяснению всех путей, которые привели бы к благополучному соборному разрешению церковной распри.

11 апреля 1925 года. Москва.

Подлинное подписали:

Председатель Священного Синода митрополит Вениамин [Муратовский] Ленинградский.

Члены Священного Синода:

митрополит Серафим [Руженцев] Московский и С[еверо]-Кавказский;

митрополит Александр [Введенский];

архиепископ Георгий [Добронравов] Дмитровский;

протопресвитер П. Красотин;

профессор-протоиерей Н. Г. Попов;

профессор Б. В. Титлинов;

профессор В. Н. [С. М. – Сост.] Зарин;

профессор В. 3. Белоликов»¹⁴⁵.

Вот от этой печки, согретой внешней, лицемерной теплотой и начались обольстительные «танцы» обновленческих затейников вокруг горестно-зам- кнувшейся в Себе Православной Церкви, переживавшей скорбь Своей великой утраты. В обстановке крайней враждебности внешней стихии раскольники принимали все доступные им меры в стремлении любыми способами вовлечь Ее в свою орбиту, приманивая предстоящим, – якобы примирительным, – Поместным Собором, организуемым ими в недалеком будущем.

В итоге этих псевдо-примиренческих мероприятий, обновленцами втайне мыслился окончательный захват всей Православной Русской Церкви; всецелое покорение Ее своему диктату. То есть мыслилось довершение черного дела, начатого в апреле-мае 1922 года и до сих пор не удавшегося, несмотря на все внешние «пособия».

Надо думать, что и Е. А. Тучкова весьма устраивала подобная перспектива разлагать и громить Церковь не по частям, а всю сразу. Это подтверждается и тогда же данной им командой на места о максимальном «содействии» раскольникам в этой их очередной антицерковной авантюре.

Чем ближе придвигало время момент открытия «Помсобора-25», тем интенсивнее и яростнее становились раскольничьи усилия к привлечению на него православных.

Последние, однако, твердо держались занятой ими позиции неучастия в чужих грехах.

Как-никак, дело шло о самом принципиальном вопросе момента, для Православной Церкви вопросе, – во всяком случае, – первостепенной жизненной важности: пойдут православные люди, измученные многолетней борьбой с обновленческо-безбожническим окружением на вынужденный компромисс; появятся ли они на этом самочинном соборище с тем (хотя бы), чтобы одним своим присутствием свести себя до положения раскольников, одновременно подняв последних до уровня кажущейся православности, отвергнув, страха ради иудейска, все величие и святость мученического и исповеднического подвига бесчисленного сонма лучших сынов Церкви, – или возобладает в них Дух Истины (как прежде) и, окончательно отмежевавшись от разбойничьего «Помсобора-25», они, оставив навсегда в изоляции раскольничий сонм, обрекут его тем самым на неминуемое постепенное вымирание; на неизбежную, – рано или поздно, – самоликвидацию?

Само собою разумеется, что в этом предсоборном ажиотаже не только не был оставлен в стороне и без внимания, но наоборот был подвергнут разнообразным методам воздействия Глава Русской Церкви, Патриарший Местоблюститель митрополит Петр. На него, главным образом, и направлены были все тогдашние козни обновленцев, прекрасно понимавших его внутренний авторитет и все его значение для Русского Православия.

И все их недавние развязные разглагольствования о его «бесцветности», «никчемности» и подобное, обнаружили здесь свои истинную цену и значение. Им оставалось лукавить и маскироваться, внешне подчеркивая его полное, якобы, «игнорирование»; усиленно делался вид, говорилось и писалось, что его фигура и его позиция никого совершенно не интересует и не делает никакой погоды, ибо – позиции у него никакой нет, а фигура его – на глиняных ногах и рассыплется при первом же сотрясении почвы и тому подобное. Словом, всячески делался вид, что вся предсоборная суматоха проводится обновленческим Синодом исключительно под лозунгом «борьбы за массы» церковные, введенные «тихоновскими» вожаками в заблуждение. Но все это было обычным обновленческим трюкачеством, достаточно изученным верующим народом, и потому не оказывало на него совершенно никакого воздействия в желательном и ожидавшемся раскольниками плане.

А между тем, обновленческим «лидерам», разумеется, было до крайности желательно и необходимо даже, как-либо похитрее опутать Местоблюстителя, с которым пока что необходимо было считаться, чтобы окончательно не провалить своего «миротворческого» соборного начинания.

Стойкая непримиримость Патриаршего Местоблюстителя доселе начисто сводила на нет все их потуги в этом направлении.

Митрополит Петр «продолжал дело Святейшего Патриарха в отношении к обновленцам и другим раскольникам с тою же твердостью и прямолинейностью, он так же отстаивал интересы неповрежденного христианского учения, в Церкви хранимого, от всяких модернистических устремлений обновленцев»¹⁴⁶.

Когда «предвыборная кампания» была развернута обновленцами на всю запроектированную мощность, к Местоблюстителю в Сокольники стали запускать первые пробные шары... В церковных кругах Москвы стало тогда известным, что одним из первых ангелов мира, прилетавших от обновленческого Синода в Православную Церковь, явился довольно известный живоцерковный проходимец, некий «архидиакон» Добров – тот самый, который в 1923 году в составе соборной делегации ездил в Донской монастырь к заключенному Святейшему Патриарху Тихону для вручения ему беззаконного «приговора» о лишении сана и монашества...

На сей раз этот товарищ «архидиакон» заявляется в Сокольники в резиденцию Патриаршего Местоблюстителя и вручает ему письмо членов обновленческого Синода о предстоящем миротворческом «Помсоборе-25».

Насколько было тогда известно, миссия эта, разумеется, никаким успехом не увенчалась¹⁴⁷.

Наглая бесцеремонность обновленцев на этом, однако, не закончилась. Через некоторое незначительное время к Патриаршему Местоблюстителю является уже целая делегация обновленцев, с приглашением на свой ожидаемый в недалеком будущем Собор.

После категорического отказа Местоблюстителя за себя и за весь православный епископат и клир от участия в этом «Соборе» – делегация предлагает ему ряд вопросов о причинах продолжающегося разделения в Русской Церкви (вместо того, чтобы самим разъяснить это явление, творцами которого они являются!), на которые митрополит отвечает лаконично и сдержанно со строго православных позиций¹⁴⁸.

Или, – как затем «разъяснили» обновленцы в своей печати, – «при переговорах [? – Сост. ] об участии староцерковников [т. е. представителей Православной Русской Церкви. – Сост.] в Соборе 1925 года митрополит Петр Крутицкий высказался, что указанный вопрос может быть разрешен только после того или иного постановления проживающих в Москве епископов их ориентации, да не только проживающих в Москве, но и епископов, находящихся в ссылке и заключении, для чего необходимо их освободить (Вестник Священного Синода. 1926. № 7.). Может быть [злоехидно добавляет автор-обновленец. – Сост.] мыслятся здесь же и эмигрировавшие заграницу епископы, как находящиеся под главенством Патриарха Тихона»¹⁴⁹.

Так, утешаясь дешевым сарказмом, обновленческие деятели, не солоно хлебавши, вынуждены были вернуться из Сокольников к себе на Троицкое подворье, ибо все эти «миротворческие» инсценировки, все эти заигрывания с Патриаршим Местоблюстителем и архиереями на местах через подставных лиц, – начисто последними отметались.

И митрополит Петр и православный русский народ знали, кто такие обновленцы и к чему они стремятся; прекрасно понимали, что будет представлять собою очередной обновленческий так называемый «Собор».

В связи с этим, в тогдашней православной зарубежной печати встречались такие слова:

«По поводу предстоящего Собора в Москве были уже сообщения, и православный Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Петр уже предостерегал... Что это за Собор будет в Москве, нам, православным, известно уже наперед. Это – продолжение разбойничьего Собора 1923 года: та же программа и те же методы и приемы. [...]

Что творится теперь в несчастной России после смерти Патриарха Тихона? [...] Октябрьский Собор Московский не будет иметь Духа Божия, потому что не во Имя Божие он будет собран [...]

Введенские, Боярские и Платоновы будут руководить [...] октябрьским Собором»¹⁵⁰.

И если за пределами нашей страны прекрасно представляли себе соборную перспективу и все последствия для Церкви и, с другой стороны, – решающую роль в этом вопросе Патриаршего Местоблюстителя, то не удивительно, что все «радужные» обновленческие надежды практически оказались совершенно эфемерными и испарялись при малейшем соприкосновении с реальной церковной действительностью, т. е. с тем, чему, – по природе своей, – они были абсолютно чужды.

Надежды на помощь от «внешних» (на которую обновленцы постоянно уповали и благодаря которой само обновленчество появилось на свет) – также оказались несостоятельными, ибо, – как известно людям серьезным и невдомек паяцам и авантюристам, – любое участие «дубины» в решении вопросов духа всегда обречено на провал.

Все эти горькие разочарования вполне и окончательно поразили обновленцев, наконец, лишь тогда, когда неожиданно в самый разгар пропагандистской «миротворческой» суматохи раскольников, вдруг, как первый удар благовеста, раздался мощный голос Русского Православия.

Пока в провинции шла возня обновленческих агитаторов, зазывавших с помощью «соответствующих инстанций» и добровольцев из мракобесов атеизма на «Помсобор-25», Патриарший Местоблюститель зорко приглядывался к происходящему и выжидал «подобна времени». В середине июля, когда он понял и решил, что дальнейшее молчаливое выжидание может начать лить воду на мельницу обновленчества, – прозвучал его Первосвятительский голос, обозначивший православной пастве границы черного и белого с позиций канонического здравомыслия.

15(28) июля 1925 года появилось знаменитое послание Патриаршего Местоблюстителя об отношении Православной Церкви к предстоящему «Помсобору-25».

«И отыде бес посрамленный...»

Обстановка сразу изменилась в ущерб раскольникам: стойкие утвердились в правоверии еще более, колеблющиеся опомнились и воспрянули духом.

А «миротворческое» соборище обновленцев стало блефом, очередной грандиозной, но уже заранее разгаданной провокацией раскольников...

И, конечно, бешенному озлоблению последних не было границ, ибо вся затея вместе с ее организаторами были полностью разоблачены и во всей неприглядной и паскудной наготе своей явлены миру.

Такой «дерзновенной» смелости «лидеры» раскольников от Местоблюстителя (как известно «никчемного» и «ничего из себя не представляющего»), разумеется, не ожидали; в первое время с ними сделался самый настоящий нервный шок. Но они скоро очнулись и А. И. Введенскому с его многоучеными профессорами не осталось ничего иного, как заняться закулисной разработкой плана жестокой мести Патриаршему Местоблюстителю, истинный авторитет и «обаяние» которого им тут поневоле пришлось уразуметь и оценить в полной мере.

И удар по митрополиту Петру был спроектирован по всем правилам сатанинской злобы и коварства, и так как его организаторам было прекрасно известно, что принцип «чем хуже – тем лучше» вполне совпадал с интересами их шефа-покровителя Е. А. Тучкова, то и решено было «не церемониться с развлечениями, было бы весело!»

К тому же предательство (Петроград, 1922), провокация (Москва, 1922) и вообще всяческий «маккиавелизм» были родной стихией злодея Введенского, именовавшего себя в насмешку над религиозным сознанием верующего русского человека «благовестником Истины Христовой». Стало быть, успех можно было считать совершенно обеспеченным.

Грядущий взрыв, который по его расчету должен был окончательно потрясти здание «тихоновщины», т. е. Православной Русской Церкви (вот о чем мечтал тогда этот «митрополит»!), и уничтожить Местоблюстителя, проектировалось осуществить именно на «Помсоборе-25», который – таким образом! – «покажет себя» начисто игнорирующему его митрополиту Петру.

В своем месте мы отразим это, по возможности, подробнее, а пока приведем еще несколько отзывов обновленческой печати на появившееся местоблюстительское послание.

«Конец обновленческим надеждам положил Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр своим воззванием от 15(28) июля 1925 года ко всей Православной Русской Церкви, в котором он ясно указал, что намечающийся так называемый Поместный Собор явится самочинным сборищем, лжесобором и принимать православным какое-либо участие в этом Соборе не следует, чтобы не погрешить против единства Церкви»¹⁵¹.

Обновленческий Синод «звал на равных правах [вспомним слова о «паритете», приведенные выше! – Сост.] всех православных [т. е. обновленцев. – Сост.] и тихоновцев [т. е. православных. – Сост.], надеясь, что после смерти Патриарха Тихона удобнее будет [для обновленцев! – Сост.] положить конец церковной разрухе. Заместитель Патриарха – митрополит Петр [...] воспрепятствовал этому [...]

Тихоновцам ясно было их положение: не объединяться с Синодом и держаться Петра как единственного канонического заместителя бывшего Патриарха Тихона»¹⁵².

Или, наконец:

«Еще за два месяца до открытия Собора митрополиту Петру Крутицкому было предложено [обновленцами. – Сост.] выработать соглашение на паритетных началах. Крутицкий молчал. Но не успел Собор открыться, как одновременно во всех местах было получено обращение Петра против Собора. Молчание тихоновской верхушки объясняется тем, что, будучи связана с зарубежными церковниками, она ждала из этого монархического штаба распоряжений о своей дальнейшей деятельности »¹⁵³.

И как только не надоест!.. – добавим от себя.

Такова была демагогическая реакция раскольников на послание Патриаршего Местоблюстителя – документ огромного церковно-домостроительного и исторического значения, чрезвычайный по своим благотворным для Церкви последствиям.

Вот его полный текст¹⁵⁴:

«Божиею милостию

Патриарший местоблюститель,

митрополит Крутицкий смиренный Петр.

Возлюбленным о Христе архипастырям, пастырям и всем чадам

Православной Российской Церкви.

Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

Уже более трех месяцев прошло с тех пор, как Господу угодно было призвать к Себе Кормчего Русской Церкви, благостнейшего Отца нашего Святейшего Патриарха Тихона. Тяжела для нас эта утрата, особенно в настоящее время, когда корабль церковный приходится вести к тихой пристани среди бушующих волн житейского моря.

Много врагов у Православной Христовой Церкви. Теперь они усилили свою деятельность против Православия. Католики, вводя наш богослужебный обряд, совращают, особенно в западных, издревле православных областях, верующий народ в унию и, тем самым, отвлекают силы Православной Церкви от более неотложной борьбы с неверием.

Так называемые евангелисты или баптисты, а также другие сектанты всюду, где только возможно, проповедуют свои вероучения и увлекают доверчивые души мнимою святостью своей жизни и обещанием материальной помощи. И бедная, немощная православная душа, не будучи в состоянии познать всю ложность сектантских учений, восторгаясь воодушевлением их проповедников, а нередко соблазняясь и материальными расчетами, пьет яд духовной отравы и гибнет, отпадая от Св. Церкви Православной... Все это происходит в то время, когда широкой волной разливается неверие, проникая во все слои нашего общества.

К глубокому прискорбию, попущением Божиим, произошло разделение и внутри самой Православной Церкви. По слову Божию “они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами» (1Ин. 2,19). Мы разумеем так называемых живоцерковников, обновленцев, возрожденцев, самосвятов и т. п. Все они своей самочинной иерархией и самочинным устроением церковной жизни, как в исконной России, так на Украине и в других местах, отделяются от единого Тела Христова, т. е. от Святой Его Православной Церкви и тем смущают православный народ. Но непреложны слова Господа: то, что утаено от премудрых и разумных Господь действительно открыл младенцам (Лк. 10, 21). Наш православный русский народ простым сердцем своим почувствовал внутреннюю неправоту обновленческого движения и всю его опасность. Где только ему возможно, он с справедливым негодованием отвергает это движение и не посещает обновленческих храмов.

В настоящее время так называемые обновленцы все более и более говорят о соединении с нами. По городам и уездам они собирают собрания, приглашают на них православных клириков и мирян для совместного обсуждения вопроса о соединении с нами и для подготовления к созываемому ими осенью текущего года своему новому лжесобору. Но должно твердо помнить, что по каноническим правилам Вселенской Церкви все такие самочинно устраиваемые собрания, как и бывшее в 1923 году живоцерковное собрание, незаконны. Поэтому, на них присутствовать православным христианам, а тем более выбирать от себя представителей на предстоящее собрание, канонические правила воспрещают. По 20 правилу Антиохийского Собора “никому да не будет позволено составляти Соборы самим по себе, без тех епископов, коим вверены митрополии». В Святой Божией Церкви законно и канонично только то, что благословлено Богоучрежденною Церковною властию, преемственно сохраняющейся от времен Апостольских. Все же самочинное, все что совершалось обновленцами без соизволения в Бозе почившего Святейшего Патриарха, все, что теперь совершается без соизволения нашей мерности, – Местоблюстителя Патриаршего, действующего в единении со всей православной законной иерархией, – все это не имеет силы по канонам Святой Церкви (Алост[ольское] пр[авило] 34, Антиох[ийского Собора] пр[авило] 39), ибо истинная Церковь едина и едина пребывающая в ней благодать Всесвятаго Духа: не может быть двух церквей и двух благодатей. “Едино тело и един дух, якоже и звани бысте во единем уповании звания вашего. Един Господь, едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех» (Еф. 4,4–6).

Не о соединении с Православной Церковью должны говорить так называемые обновленцы, а должны принести искреннее раскаяние в своих заблуждениях. Главные их заблуждения состоят в том, что, отступив самочинно от законной иерархии и ее главы, Святейшего Патриарха, они пытались обновить Христову Церковь самочинным учением («Живая Церковь», №№ 1–11), они извратили церковные правила, установленные Вселенскими Соборами (Пост[ановления] лжесобора 4 мая 1923 года); они отвергли власть Патриарха, соборне установленную и признанную всеми восточными православными Патриархами, т. е. отвергли то, что признало все Православие и, кроме этого, на своем лжесоборе осудили его. Вопреки правилам Св. Апостолов, Вселенских Соборов и Св. Отцев (Апост[ольским] правилам] 17,18; VI Всел[енского] Соб[ора] правилам] 3, 12, 48; Св. Вас[илия] Вел[икого] [правилу] 12) они разрешают епископам быть женатыми и клирикам двоеженцами, т. е. нарушают то, что вся Вселенская Православная Церковь признает для себя законом и что может быть изменено только Вселенским Собором. Таким образом, они разрывают связь с Церковным Священным Преданием и подпадают под Соборное осуждение за нарушение Предания (Догм[атическое] Опред[еление] VII Всел[енского] Собора). Даже первоначальные деятели обновленческого движения (еп[ископ] Антонин [Грановский] и др.) сами сознали всю неканоничность своих заблуждений, о чем открыто и настойчиво заявляют в своих проповедях и воззваниях...

Присоединение к Святой Православной Церкви так называемых обновленцев возможно только при том условии, если каждый из них в отдельности отречется от своих заблуждений и принесет всенародное покаяние в своем отпадении от Церкви. И Мы непрестанно молим Господа Бога, да возвратит Он заблудших в лоно Святой Православной Церкви.

Богомудрые и Боголюбезные Архипастыри, честные пастыри и все возлюбленные православные христиане. В столь тяжелое, переживаемое ныне время церковной жизни, уповая на Божественное, пекущееся о нас Промышление, будем пребывать в союзе мира и любви между собою, будем едино (Ин 17, 22–23), помогая друг другу охранять нашу православную веру, являя везде и всюду примеры доброй жизни, любви, кротости, смирения и повиновения существующей гражданской власти, в согласии с заповедями Божиими (Мк. 12,17; Рим. 13,1; Деян. 4,18–19), дабы последняя видела это и Дух Божий возглаголал бы через нее благая о Церкви Святой (1Петр. 2, 12–14).

Будем усердно молить милостливого Бога, да НЕЗЫБЛЕМУ сохранит Он в Православии Русскую Церковь.

“Утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею Кровию» (Св. Косьмы Маюмского 3-й ирмос на Сретение Господне).

Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр.

Богоспасаемый град Москва,

в лето 1925 июля 15(28) дня»¹⁵⁵.

Приведенное послание по своему смыслу и значению, которое оно имело в истории нашей Церкви, представляет собою предмет специального и обширного исследования, так как его практические результаты были чрезвычайно плодотворными.

Не преувеличивая можно сказать, что несмотря на кратковременное (всего восемь месяцев) возглавление Церкви, именно этим актом Патриарший Местоблюститель оставил по себе неизгладимый след в Церкви и благодарной памяти Ее верных сынов, ибо – повторяем – даже если бы он ничем себя более не проявил, то и одного этого акта вполне достаточно, чтобы оправдать и прославить первосвятительский и исторический смысл своего церковного руководительства.

В народе послание имело огромный успех и воспринималось с глубокой благодарностью, как акт благодатного мужества и исповедничества; было ясно, что, направленное против участия православных в очередном обновленческом соборище, оно сокрушает и повергает в прах основную сокровенную мечту раскольников – попытку вернуть себе на «Помсоборе-25» не только все то, что было утрачено ими в связи с освобождением из заключения Святейшего Патриарха Тихона в 1923 году, но, «кстати», поработить себе и всю Церковь в целом, под видом воссоздания Ее распавшегося единства.

«Глубиною мудрости» митрополита Петра:, освященной и укрепленной сознанием своей ответственности перед Богом и людьми, Церковь была таким образом не только ограждена от величайшей из грозивших Ей опасностей, но и еще сцементирована в своем единомыслии и единодушии, быть может, даже более того, чем это имело место раньше.

И надо сказать, что многие косные люди, из тех, кто мало знал или не вполне достаточно представлял себе его как архипастыря и руководящего церковного деятеля, теперь, по выходе послания, не без основания увидели в нем и восприняли его как фигуру масштаба древних Московских Первосвятителей и Отцов нашей Русской Церкви, со всеми присущими им, столь дорогими сердцу верующего русского человека, свойствами: чистотою веры, непреклонной твердостью воли и святой простотой. Лед некоторого недоверия и как бы легкомысленного отношения к нему, проявлявшийся до того в сознании ряда архипастырей и известной прослойки церковного общества, в связи с его сравнительно недавним пострижением и архиерейством, – растаял сразу же и окончательно; в послании увидели и восприняли его теснейшую духовную связь и «друг-друго приимательную» зависимость со Святейшим Патриархом Тихоном и все неиссякаемое обилие любви к последнему, таящееся в народе, теперь безоговорочно и с полнейшим доверием было перенесено на Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра – Отца и Первосвятителя Церкви, полагающего душу свою за овцы своя.

Впоследствии, разбирая послание 15(28) июля 1925 года, комментаторы писали, что в самый напряженный момент обновленческой предсоборной суматохи, в то время, когда тем казалось, что они вот-вот уже у завершения своей коварной цели, – «митрополит Петр издал... свое послание к Русской Церкви, резко и четко определившее позицию Православной Церкви перед лицом грядущих событий, как позицию полного непримиримого стояния за истину и отвержения всяких компромиссов, как с обновленчеством, так и с поддерживавшей его советской властью»¹⁵⁶, – поскольку последняя осмеливалась это делать в нарушение ею же самою созданного законодательства о взаимоотношениях Церкви и государства.

И в другом месте читаем:

«Местоблюститель митрополит Петр в своем [...] послании, со всей определенностью свидетельствует о каноническом соборном начале, осуществлявшемся в лице Патриарха Тихона, а теперь канонически преемственно воспринятом им, находящимся в единении со всею православною законною иерархией, в соответствии с чем все, самочинно отпадшее от единения с носителем соборного начала, является внецерковным, безблагодатным. А о своем понимании существа гражданской власти он высказывается не менее определенно, чем Патриарх, только в более сильном выражении: обращаясь к архипастырям, пастырям и всем православным, он говорит: “будем пребывать в союзе мира и любви между собою, будем все едино (Ин. 17, 22–23), помогая друг другу охранять нашу православную веру, являя везде и всюду примеры доброй жизни... смирения, повиновения существующей гражданской власти» не безусловно во всем, а “в согласии с заповедями Божиими (Мк. 12, 17; Рим. 13, 1; Деян. 4, 18–19), дабы последняя видела это и Дух Божий возлаголал бы через нее благая о Церкви Святой (1Петр. 2, 12–14)».

Свое фактическое признание советской власти он засвидетельствовал [впоследствии. – Сост.], находясь уже в тюрьме, в подвиге исповедничества Истины, в резолюции об учреждении особой комиссии по управлению церковными делами: «означенная коллегия по соглашению с властями пользуется правом пригласить...» [и пр., см. известную резолюцию Местоблюстителя об организации Коллегии взамен ВВЦС, помещенную ниже. – Сост.].

Если бы кто подумал, что во взгляде на существо гражданской советской власти больше выражено лести и страха, чем Истины, то мы скажем, что для безбожной власти все равно – признает ли Глава Церкви и народ ее Богом данной или нет, лишь бы повиновались ей» ¹⁵⁷.

Приведем и такой отклик:

«Ради охранения православной паствы от нового захвата обновленцами отдельных общин и против предпринятой ими широкой агитации своих доктрин, Местоблюститель Патриарший митрополит Петр выпустил свое Первосвятительское воззвание». Оно «имело и прямое целевое назначение. Дело в том, что обновленцы уже подготавливали созыв нового Поместного Собора и делали попытки широко популяризировать среди верующих значение будущего Собора и вовлечь их в предсоборную выборную кампанию. Послание митрополита Петра в этих условиях, естественно, парализовало пропагандистские тенденции обновленцев, и будущее показало, как оно было своевременно, важно и принесло новое поражение обновленцам»¹⁵⁸.

Таким образом, замечательное послание Местоблюстителя, небольшое по объему, но чрезвычайно насыщенное внутренним содержанием, произвело, как мы уже упоминали выше, громадный положительный эффект и в дальнейшем явилось могучим сдерживающим фактором обновленческой экспансии, так что раскольникам после провала их «Помсобора-25» оставалось лишь занять так называемую жесткую оборону: поглубже зарыться на своих рубежах, и только.

Послание от 15(28).07.1925, кроме всего прочего, явилось еще как бы и неким барометром церковного правоверия и дисциплины, которые врагам Церкви казались в то время уже полностью ликвидированными. Но, оказалось – напрасно: всеобщая воодушевленная поддержка послания и глубоко-сочувственное восприятие его были повсеместны и говорили о противном; верные чада Церкви, коим оно было направлено, несмотря на многолетнюю и интенсивную «работу вражию», прекрасно усвоили себе основную идею послания и вытекающую из нее норму поведения и отношения к окружающей церковной действительности.

Словом, все это взятое вместе, вознесло авторитет Патриаршего Местоблюстителя на необычайную высоту и сделало его почти равным патриаршему.

Нельзя, наконец, не отметить и того обстоятельства, что местоблюстительское послание даже самим характером, тоном, и в какой-то степени, и внешним способом своего построения и изложения вопринималось и чувствовалось как прямое продолжение всем памятных патриарших посланий, которыми в свое время возгревалось и направлялось церковное единомыслие и единодушие первых революционных лет. И не вдаваясь в литературный (так сказать) анализ послания митрополита Петра, а всего лишь бегло ознакомившись с ним, нельзя не отметить его органической связи и живой близости с подобными же актами Святейшего Патриарха, что безусловно свидетельствует, – как нам кажется, – о глубокой внутренней идентичности обоих.

А резюмируя все вышесказанное, следует подчеркнуть, что удар этот по обновленчеству на деле оказался решающим и окончательным;если до него у кого-либо еще и сохранялись какие-то иллюзии на компромиссное решение обновленческой проблемы в целом, то теперь иллюзиям этим пришел конец, – посланием Патриаршего Местоблюстителя властно и авторитетно ставилась та именно точка, которой (за преждевременной кончиной) недоставало в противообновленческой деятельности его великого предшественника.

Правда, после выхода в свет послания митрополита Петра обновленчество гноилось еще целых двадцать лет, но его зловонные миазмы были уже полностью обезврежены, парализованы в своей жизнедеятельности начисто. И все последующие эти двадцать лет обновленцы лишь валяли дурака и где возможно, разумеется, пакостили Церкви, не зная что с собою делать и куда себя девать в обстановке всеобщей церковной отчужденности, а «маститые старцы» ихние тем временем вымирали, как зубры в Беловежской Пуще: «един по единому», в заслуженном презрительном забвении со стороны своих былых пасомых и почитателей... И это жалкое и позорное, медленное умирание обновленчества, само по себе произошло бы значительно быстрее, если бы не подпиралось двумя привычными костылями: «научным атеизмом» и «ведомством» Е. А. Тучкова. Полное и окончательное исчезновение обновленческой чумы с церковного горизонта осуществилось лишь летом 1946 года, когда после судорожных поисков несостоявшегося примирения с Патриархом Алексием (Симанским), опустили в могилу на Калитниковском кладбище главного демона этой кровавой смуты – ослепшего шизофреника и эротомана А. И. Введенского, так и умершего вне общения с Церковью. Бог ему судья!

Послание показало, таким образом, еще и то, что Церковь, несмотря ни на какие обдержащие ее внешние бедствия, нисколько не утратила своей внутренней силы и власти «вязать и решить», данной Ей Ее Создателем. И что долготерпение Ее еще не есть признак бессилия, как одним это казалось, а другим – хотелось.

Созданная же коварными деятелями обновленчества удушливая и неопределенная предсоборная атмосфера – немедленно исчезла; сатанинский шабаш обновленческих рясофорных ведьм прекратился во мгновение ока, при первом ударе православного колокола. И подавленному состоянию духа Церкви, вызванному горестной утратой всеобщего Отца-Патриарха, наступил радостный и ободряющий конец. После его кончины верующие русские люди только теперь впервые облегченно вздохнули полной грудью, справедливо усмотрев в послании Местоблюстителя, что в нужный момент Господь воистину даст людям Своим крепость и благословит люди Своя – миром.

Все эти большие положительные моменты, обогатившие и укрепившие широкое церковное самосознание были, конечно, немедленно уловлены врагами Церкви, и они занялись усиленным наращиванием своих сил для нанесения Ей наиболее сокрушительного удара на своем чаемом «Помсоборе-25».

Обновленческо-«безбожнический» блок понял теперь, что сделал роковой промах в своем диагнозе: «Церковь в параличе», и тем усиленнее стал подготовлять контр-удар по Ней.

А ожидать его, к сожалению, оказалось очень недолго...

Теперь, ознакомившись с посланием Патриаршего Местоблюстителя: его содержанием и, до некоторой степени, впечатлением, произведенным им на широкие круги верующего общества, остается отметить лишь ту реакцию, которая была вызвана им в лагере раскольников.

В наиболее вдумчивых кругах обновленчества несомненно поняли истинное значение послания, а по общецерковному положительному отклику на него – осознали и всю дальнейшую бесперспективность своего дела; здесь появилось очень заметное на поверхности колебание и обеспокоенность, как при всякой тупиковой ситуации. Стало ясно даже и многим «идеологам» обновленчества, что кончина Святейшего Патриарха Тихона совершенно не внесла того разброда и растерянности в ряды членов Церкви, на которое они втайне надеялись, ибо многим из них, по близорукости своей, казалось, что Патриарх лишь авторитетом и обаянием своей личности сдерживает единство русского Православия, и после кончины его оно продолжает существовать лишь по инерции и инертности русского человека.

Теперь же все эти наивные предположения приходилось оставить. Стало до очевидности ясно, что при всей любви и бесконечном почитании, которыми в свое время был окружен Патриарх Тихон со стороны верного духовенства и народа, дело было не только в его, действительно необыкновенной, святой личности (это – само собою!), но главное было, все-таки, в святости канонической идеи патриаршества, которую верующий русский народ (богословски, конечно, не очень-то уж грамотный) воспринимал сердцем гораздо тоньше и глубже, чем многие былые профессора Духовных Академий своими либерально-сушеными мозгами. Б. В. Титлиновы, А. И. Покровские и иже с ними, оказались в конце концов совершенно позорно непросвещенными православно; конце своей жизни и недоброй памяти «церковной» деятельности получили страшный и последний урок от «серых баб» и «темных старух», которые из своих «поминаний» вычитали им блестящую лекцию по церковной истории и каноническому праву.

Недаром известный Зосимовский старец, затворник о. Алексий (Соловьев), вынувший в свое время жребий на патриаршество Святейшему Патриарху Тихону, говорил об известного рода церковной учености: «...на Академию мы привыкли смотреть не только, как на столп науки, но и как на столп веры и благочестия. Если профессор безрелигиозен, то будь он не только доктор, а супер-доктор богословия – цены ему нет никакой!..»¹⁵⁹

Словом, летом 1925 года ученые «идеологи» обновленческих провокаций поняли, что все их широкие, коварные и далеко-идущие мероприятия по уловлению Русской Церкви в тенета «прогресса и реформации», а в ближайшую очередь, – в соборную ловушку, – одним четким и властным росчерком пера Местоблюстителя Российского Патриаршего Престола плюс правоверие окормляемого им церковного общества, были сведены «на нет» и исчезли «аки и не бывшие».

Кратко, апостольски-чистыми и ясными словами Глава Церкви сказал от Ее лица, что Она вполне распознала все злоухищрения своих лицемерных лжебратий и никогда не очернится прикосновением к этой смоле.

Благосклонному читателю нетрудно, полагаем, представить себе, каким фонтаном зловонного словоблудия взорвало обновленческую поверхность 15(28) июля 1925 года, и нет, конечно, слов для достойного описания того потрясающего эффекта от «трубного гласа» Церкви. И ипостасных, и бритых «старцев» Священного Синода со всем его «идейным» подмастерьем как бы скорчило от удара разящей молнии. Первоначально всех этих героев реформации обуял тяжелый шок; расселись мозги и «в зобу дыханье сперло»...

Впрочем, это состояние длилось недолго: не такова публика; в руководящих рядах раскольников подобрались тертые калачи, молодец к молодцу. Такие персонажи, как Введенский, Красницкий или Красотин, «сибирский кот» (по словам Патриарха Тихона) Петр (Блинов) или Владивостокский «митрополит» Васька Смелов – вполне под стать хоть в шайку Стеньки Разина или в банду батьки Махно... Такие не теряются ни при каких обстоятельствах; более того: чем безнадежнее ситуация, тем более распаляется их инициатива и энергия!

И – началось.

На мужественную голову митрополита Петра направился нескончаемый, грязный поток отборнейшей ругани, беспардонно-бессовестной лжи, провокационных выпадов, политической клеветы и инсинуаций и – просто примитивной глупости.

Застучали пишущие машинки, заработали типографские станки; обновленческая печать трещала и надрывалась от перепроизводства своей «идеологической» продукции. Раскольничьи «иерархи» на местах издают поток специальных посланий и воззваний «к боголюбивой» пастве, в которых, иногда с наивной, а в большинстве случаев – деланной серьезностью превозносят собственные миротворческие призывы и на все корки костят и поносят Главу Русской Церкви, – нехорошего и, по их мнению, даже «самозванного» Местоблюстителя, упраздненного ими в 1923 году и потому несуществующего Патриаршего Престола, а – стало быть – пустого места.

Каноническая же незыблемость митрополита Петра с подозрительным единодушием и неустанно объясняется ими ничем иным, как политическим способом к охранению Церкви от заражения Ее миазмами «революционной обновительной стихии», способными подточить Ее монархическое и антисоветское нутро, могущее, – по их утверждению, – еще пригодиться в будущем, о чем, якобы, только и мечтают вожди «тихоновщины». И тому подобное.

Словом, «отказ православных епископов от участия в деяниях намечавшегося самочинного сборища был объявлен обновленцами как свидетельство того, что православные архиереи являются людьми, стремящимися “навязать Церкви политическую роль охранительницы монархического начала, тайного оплота реакционных государственно-политических вожделений"»¹⁶⁰.

Для ближайшего ознакомления с литературной продукцией обновленчества, характерной для тех дней, возьмем несколько образцов из их прессы:

Православных «звали на Собор 1925 года, но они не пошли. Петр Крутицкий, именующий себя Местоблюстителем патриаршества, запретил своим последователям идти на Собор»¹⁶¹.

«Собор 1925 года [...] созванный после смерти Тихона для примирения враждующих сторон единой Церкви... натолкнулся на ту же церковно-политическую идеологию, с которой так энергично боролся Собор 1923 года. Местоблюститель Тихона, Петр Федорович Полянский, митрополит Крутицкий, запретил подведомственному ему духовенству принимать участие» в «Соборе»¹⁶².

«Глава староцерковнического “раскольнического сборища» [так, кощунственно именовали обновленцы Православную Русскую Церковь! – Сост.] Петр Полянский, именовавший себя митрополитом Крутицким, дал повеление не идти на Собор, и староцерковническое духовенство оказалось повинным в сознательном отходе от Церкви [т. е. от обновленчества. – Сост.]»¹⁶³.

Тамбовские обновленцы в своем воззвании писали: «Мы, во исполнение наказа Св. Синода, сделали предложение тихоновским архиереям войти в сношении с Св. Синодом и договориться об условиях их участия в Соборе – ответа с их стороны не последовало.

Так было во всех епархиях [...]

Всеукраинский Собор [в мае 1925 года, в Харькове; созванный местными обновленцами. – Сост.] по свидетельству архиепископа Изюмского Иосифа [Кречетовича; чрезвычайного церковного негодяя, орудовавшего на Украине и в Белоруссии. – Сост.] посылал к тихоновским архиереям пригласительные письма – они были возвращены нераспечатанными; отправлял комиссии – их не принимали; шел на все уступки, которые могли бы предъявить тихоновцы, – тихоновские архиереи не желали объясняться.

Всероссийский Московский Св. Синод в продолжение всего нынешнего лета через своих членов вел предсоборные собеседования с московским духовенством и тихоновскими мирянами и вызывал именующего себя Местоблюстителем Патриаршего Престола митрополита Петра Крутицкого на объяснение по вопросам пререкаемым. Он долго молчал, а потом [...] издал воззвание, в котором без достаточно серьезных оснований решительно запретил тихоновцам, духовенству и мирянам идти на наш Собор»¹⁶⁴.

«Появилось воззвание Петра Крутицкого, запрещающее идти на Собор. Синод в своих ответных воззваниях дал исчерпывающий ответ на все обвинения, выдвигаемые Петром. В течение целых двух месяцев на Троицком подворье велись специальные беседы для тихоновцев с целью публично разобрать все обвинения против обновленчества. Беседы эти привлекли много публики и, видно, многим раскрыли глаза на тихоновских вождей. Но общего сдвига все-таки не произошло. Тихоновская верхушка твердо стоит на непримиримой позиции...»¹⁶⁵.

Последняя выписка – сплошная выдумка; пишущий эти строки посещал все эти собрания на Троицком подворье, происходившие в большом зале бывшей резиденции Святейшего Патриарха Тихона. На них собиралось множество православных москвичей, громивших в своих выступлениях обновленцев и, в частности, лично «протопресвитера» о. Павла Красотина, обычно председательствовавшего на этих «прях о вере». Невероятно наглое поведение Красотина и его безудержная, циничная, – перед лицом всего собрания, – ложь, приводили обычно к тому, что большинство этих диспутов заканчивалось самым настоящим побоищем, возмущенными криками собравшихся и истерически-визгливыми угрозами о. «протопресвитера» вызова милиции для наведения порядка.

И если «беседы» эти кому-либо и «раскрывали глаза», то только в том, что некоторые наивные «тихоновцы», еще надеявшиеся в глубине души на что-то доброе в смысле ближайшей ликвидации раскола, – уходили с Троицкого подворья окончательно уже прозревшими. Всем было совершенно очевидно и ясно, что, зазывая всеми мерами на свой «Помсобор-25», раскольники сами, – со своей стороны, – не намерены сделать ни малейшего жеста в примирительном отношении и даже и не помышляют о каком-либо отказе от своих «реформаторских» приобретений (женатый епископат и проч.).

Целью этих собраний являлось прощупывание обновленцами настроения московской православной массы и определение твердости и устойчивости ее на своих позициях. В том и другом они с несомненностью и убедились, конечно, не в свою пользу. И собрания эти были прекращены.

Итак, дальше обновленцы писали:

«Заместитель бывшего Патриарха Тихона митрополит Петр Крутицкий, несмотря на стихийную тягу к миру обоих спорящих [? – Сост.] церковных сторон, воспрепятствовал этому возможному объединению на Соборе. Он утверждал, что надо всем верующим держаться его, как единственного Главы и хозяина Русской Церкви. К сожалению, известная часть православных [по-обновленчески “незначительная»; процентов этак 80–85. – Сост.] поддалась этим уверениям, и возможный [? – Сост.] мир был сорван.

Староцерковникам было ясно их положение: не объединяться с Священным Синодом и держаться Петра, как единственно-канонического заместителя бывшего Патриарха Тихона»¹⁶⁶.

«Судя по деяниям и письменным произведениям даже самого б[ывшего] П[атриарха] Тихона и его ближайшего “Местоблюстителя» – м[итрополита] Петра (см., например, его послание от 28 июля 1925 года), приходится думать, что и они не сознавали достаточно ясно, как противоцерковно и антиканонично то, что они писали и делали, создавая [?! – Сост.] и углубляя [?! – Сост.] церковное разделение»¹⁶⁷.

«Петр Крутицкий, именующий себя Местоблюстителем Патриаршества [! – Сост.], запретил своим последователям идти на Собор. Между тем, 6-е правило 7-го Вселенского Собора гласит: “Определили без всякого уклонения и извинения, единожды в лето быти Собору и погрешительное исправляти: то и мы сие правило возобновляем, и аще обрящется некий начальник, возбраняющий сие, да будет он отлучен». Таким образом, если тихоновцы искренне чтут каноны, то они должны себя и Петра Крутицкого по смыслу данного правила считать отлученными за свой отказ идти на Собор»¹⁶⁸.

Точно так же, добавим от себя, – как и обновленцы, не соблюдшие предписания этого правила, требующего «без всякого уклонения и извинения, единожды в лето быти Собору...»

И – так далее.

А теперь, чтобы посильно помочь читателю суммарно и ясно представить себе историко-каноническое основание, сформировавшее православное отношение наших иерархических, пастырских и мирянских кругов того времени к происходившему повсеместно наглому заигрыванию с ними обновленцев, ознакомимся с ответом на этот вопрос, весьма четко сформулированным в одном редчайшем издании того времени.

Здесь мы читаем:

«Мы видели, что первые организаторы обновленчества, священники: Крас- ницкий, Белков, Калиновский, Введенский и псаломщик Стадник “презрели собственных епископов» и самочинно делали собрания против всего существующего канонического порядка Православной Церкви, за что осуждаются апостольскими правилами 31-м и 39-м, IV Вселенского Собора правилами 8-м и 18-м, VI Вселенского Собора правилом 34; видели, что епископы Антонин [Грановский] и Леонид [Скобеев], последовавшие за группой священников, “похитителей» церковной власти, и возглавившие эту группу, стали продолжать беззаконное дело разделения Православной Церкви, за что осуждаются Апостольским правилом 34-м, III Вселенского Собора правилом 8-м, Антиохийского Собора 9-м и 19-м; видели, что все таинства и распоряжения этих отделившихся от единства православной Иерархии епископов являются недействительными по правилам: I Вселенского Собора правилам 6, 15; II Вселенского Собора правилу 4; Василия Великого правилу 1 и Антиохийского Собора правилу 19; Апостольским правилам 10, 11, 12, 35; III Вселенского Собора правилу 8, VI Вселенского Собора правилу 17; Антиохийского Собора правилам 13, 22; Сардикийского Собора правилам 3, 15; Двукратного Собора правилу 16; видели, что обновленцы, презревшие Святейшего Патриарха Тихона, не стали возносить его имя за богослужением, за что осуждаются Двукратного Собора правилом 15-м; видели, что обновленцы беззаконно созвали свой раскольнический Собор, за что осуждаются Антиохийского Собора правилом 20-м; видели, что обновленческие “прокуроры в рясах» беззаконно осудили Патриарха, за что сами подлежат осуждению по Апостольскому правилу 74-му и II Вселенского Собора правилу 6; видели, что обновленцы, вопреки Священному Преданию Вселенской Церкви, разрешили брачный епископат, за что осуждаются VI Вселенского Собора правилами 12-м и 48-м; видели, что обновленцы хотя и “прикровенно», но разрешили второбрачие священнослужителей, вопреки богооткровенному установлению св. апостолов (Тим. 3, 2; Тит. 1, 5–6), за что осуждаются Апостольскими правилами 17 и 26, VI Вселенского Собора правилом 3, Василия Великого 12, Апостольскими Постановлениями 6, 17; видели, что главари обновленчества намереваются “развить» свое учение в области догматики и этики (христианской нравственности), вопреки богооткровенному учению Вселенской Церкви, за что подлежат по 1-му правилу VI Вселенского Собора и 1-му правилу VII Вселенского Собора анафеме, т. е. отлучению от Церкви; наконец, мы видели, что главари и вдохновители обновленчества Введенский, Титлинов, Калиновский и др. кощунственно относятся к Святейшему Таинству Евхаристии (Введенский), отрицают божественность веры Христовой (Титлинов) и даже объявили себя открытыми богоборцами (Попов, Калиновский и др.), за что на всех обновленцах лежит печать богохульников и клевретов антихристовых – страшная вина хулы на Святого Духа, вина, которая “не простится ни в сем веке, ни в будущем « (Мф. 12, 31–32)».

Кроме изложенного суда канонов Вселенской Церкви, обновленцы были последовательно осуждены, запрещены, извержены и отлучены законной властию Православной Российской Церкви, в лице покойного Святейшего Патриарха Тихона и его Местоблюстителей, митрополита Агафангела Ярославского и митрополита Петра Крутицкого.

Значит, на основании всего вышеизложенного, православным христианам следует относиться к обновленцам 1) как к изверженным, 2) как к отлученным и3)как к хулителям Святого Духа»¹⁶⁹.

И именно так относились, так и действовали представители православной иерархии и клира на местах, в ответ на наглые и упорно-отчаянные призывы обновленцев к совместному с ними участию в «предвыборной кампании» и «Помсоборе-25».

По позднейшему их собственному признанию, «обновленцы питали большие надежды на то, что в деяниях их Собора примет участие и так называемый тихоновский епископат и что наступит, наконец, долгожданное примирение между ними и православными [т. е. создадутся условия для незаметного и безболезненного врастания всей Церкви в обновленчество. – Сост.]. Посылая свои делегации к православным епархиальным епископам с письмами примирения, обновленческий Синод всюду встречал решительный отказ»¹⁷⁰.

Действительно, замечательную картину единства православного сознания и стихийного послушания церковному священноначалию в лице Патриаршего Местоблюстителя, представляло собою в те дни поведение епархиальных архиереев, пастырей и мирян пред лицом обнаглевшей раскольничьей стихии.

Так, в Ленинграде, «в беседе с [крупнейшим обновленческим авантюристом, «архиереем». – Сост.] Платоновым епископ [Кронштадтский – Венедикт Плотников. – Сост.] заявил, что без разрешения центра он вступать в переговоры не имеет права и что следует сначала Синоду договориться с митрополитом Петром Крутицким. Да и говорить о примирении нет особой надобности: желающие мира всегда могут получить его, покаявшись в своих заблуждениях...»

10(23) июня 1925 года на новые попытки в том же роде, епископ Венедикт ответил обновленческим воротилам в Ленинградской епархии: «епископы [православные. – Сост.] не находят возможным... взять на себя инициативу в переговорах о съезде или Соборе... полагая, что в Москве не менее нас интересуются сим вопросом; и если до сих пор не начинают действовать, то имеют, вероятно, на то свои основания».

Попутно, в послании ленинградских епископов-викариев, от 7(?) (20) июня 1925 года, говорится и вообще о православном чаянии Собора:

Если, – говорится, – «Господь благословит, будет и законный Собор, и всякие, по нуждам церковным исправления церковной жизни». А, судя «по беззаконному, нечестивому и богомерзкому Собору 1923 года, низложившему Св[ятейшего] Патриарха, мы знаем, на какие Соборы зовут»¹⁷¹ нас обновленцы.

На местах, как правило, православные епископы от встреч и переговоров с обновленцами уклонялись; зазывные обновленческие рукописания возвращались часто в нераспечатанном виде, – обратно. Вообще все, какие бы то ни было контакты, с великим трудом и упорством налаживавшиеся обновленцами, пресекались и разрушались при первом же их обнаружении. Однако, памятуя, что капля камень долбит, обновленческие хваты на местах с невероятной настойчивостью продолжали свои домогательства в плане нового примиренческо-пацифистского курса.

Как редчайшее, – если не единственное, – исключение из общей позиции, занятой православным епископатом по вопросу об участии в предполагаемом «Помсоборе-25», приводим сообщение о следующем демарше викария Владимирской епархии, епископа Ковровского, Преосвященного Афанасия (Сахарова):

«В обновленческом журнале “Вестник Священного Синода» есть упоминание о том, что епископ Афанасий, в отличие от других православных архиереев, согласился присутствовать на [Владимирском. – Сост.] епархиальном съезде, который был созван обновленцами 2(?)(15) сентября 1925 года для подготовки к III Поместному Собору. Однако, из дальнейшего описания этого события видно, что он явился туда не как участник, а скорее как обличитель и обвинитель.

В молитве участия не принял и не благословил собрание, а только сделал общий поклон и заявил, что ему на этом собрании быть совсем не следует, а явился он только по усиленной просьбе мирян, и за это присутствие на съезде должен просить прощение у митрополита Петра. Выслушав доклад о предстоящем Соборе, епископ Афанасий стал говорить, что все обновленцы должны покаяться перед Патриархом или его преемником; что синодальное (обновленческое) Церковное Управление неканонично и безблагодатно; что новорукоположенные синодальные архиереи – не архиереи, совершаемые ими хиротонии недействительны и посвящаемые ими должны быть перерукополагаемы, что он, епископ Афанасий, и делает. На Собор... они («староцерковники») не пойдут. Для них был бы авторитетен только Собор, созванный митрополитом Петром. В случае искреннего покаяния, пожалуй, можно будет принять обновленцев и в сущем сане.

Высказав все это, епископ Афанасий удалился»¹⁷².

Теперь обратимся к сохранившемуся описанию того победного шествия Истины Православия, которое Она, по благодатной воле Главы Церкви, – Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, – совершила по нашей необъятной стране, летом и осенью 1925 года, к утверждению и ободрению своих верных и посрамлению многоразличных врагов и лжебратий.

Известный враг Православной Русской Церкви, один из «идеологических» столпов раскольников, «профессор» Б. В. Титлинов в своей статье-обзоре: «Что было сделано для церковного мира», конечно, сам того не желая, отобразил этот апофеоз церковной стойкости и массового исповедничества на местах, явившийся результатом послания митрополита Петра от 15(28).07.1925 года. Описывая ход этой кампании по территориальному принципу, «профессор» собственноручно расписывается в ярчайшем свидетельстве того, насколько обновленчество, даже в отдаленных медвежьих углах нашей страны, воспринималось православным сознанием «темной массы» тихоновцев как некое «приражение извне».

Или, как писали тогда в буржуазной Польше, – «статья “Что было сделано для церковного мира» должна была служить апологией обновленческого миролюбия, однако, правда с необычайной яркостью проступает сквозь строки “обновления», рисуя лишь картину мужества и стойкости православных “тихоновских» иерархов, клира и мирян в условиях, где стойкость эта грозит им не только гонением от обновленческих церковников, но и преследованием от Советской власти»¹⁷³.

Словом, как бы то ни было, но этот наглядный триумф единства и дисциплины Православия, запечатленный к тому же столь «авторитетным» пером, вполне достоин быть представленным с исчерпывающей полнотой, что мы и делаем.

«Профессор» Борис Васильевич Титлинов свидетельствует следующее:

«...появилось известное воззвание митрополита Петра, датированное 28 июля, в котором созываемый [...] Собор называется самочинным “лже-Собором», всем тихоновцам воспрещалось принимать в нем какое-либо участие, объявлялось, что все совершенное без благословения его, м[итрополита] Петра, “неканонично» и что “обновленцы», если хотят примириться, должны принести “раскаяние» в своих заблуждениях в виде всенародного покаяния каждого в отдельности. При этом указывались и мнимые “вины» обновленцев: введенное ими “самочинное учение"[...], что они отвергли власть Патриарха, дозволили брачный епископат и второбрачие клириков и “разорвали связь со Священным Преданием».

После такого ответа митрополита Петра линия тихоновских верхов сделалась совершенно ясной. Синоду оставалось только дать свой ответ на все выпады воззвания митрополита Петра, что и было сделано в трех воззваниях Синода. В своих воззваниях Синод по пунктам разъяснил всю неосновательность притязательности Местоблюстителя на главенство в Церкви и всю лживость [!! – Сост.] предъявленных к обновленцам обвинений [?? – Сост.]. Ввиду непримиримости верхов, Синод обращался с новым горячим призывом к тихоновскому духовенству и пастве идти на общий Собор, чтобы там в «христианском единении найти примирение всех пререканий». Но, разумеется, обращения Синода с трудом достигали тихоновских низов. Там широко пропагандировали воззвание митрополита Петра, которое и определило всю линию поведения тихоновцев [! – Сост.].

Второй центр тихоновщины – Ленинград – оказался столь же непримиримым, как Москва. Тон, данный “Крутицким», уже заранее определил позицию староцерковников по всему фронту, и в дальнейшем возможны были только варианты одной и той же политики. При этом местам легко было уже просто ссылаться на центр, что мы и видим на самом деле. И даже Петроград, имеющий более самостоятельное значение, поспешил прикрыться верхами, когда здесь тихоновские архиереи были вплотную поставлены пред примиренческой проблемой.

Призыв к совместному участию в Соборе был выпущен в Ленинграде по получении указаний из Москвы одним из первых. Ленинградское Епархиальное Управление устроило несколько публичных собраний по вопросу о мире в Церкви, где определенно указывалось, что староцерковники приглашаются на паритетных началах, и разослано соответствующее предложение представителям тихоновского епископата и духовенства [т. е. клира. – Сост.].

Но в ответ на это управляющий епархией епископ Венедикт [Плотников] со своей стороны ответил воззванием к своему духовенству и пастве, в котором запрещал не только вступать в переговоры с обновленцами, но даже и в разговоры по церковным вопросам. ЛЕУ на этот акт тихоновских епископов ответило мотивированным обращением к духовенству и мирянам. Это воззвание осталось без ответа со стороны тихоновцев.

Несмотря на такую вызывающую непримиримость тихоновцев, Ленинградское епарх[иальное] управ[ление] пробовало все-таки добиться определенного ответа от другой стороны. Путем частных переговоров было назначено свидание представителей ЛЕУ с епископом Венедиктом. В назначенный день три члена Петроградского Епархиального Управления явились на квартиру епископа Венедикта [Плотникова]; но последний отказался их принять и только частным образом согласился переговорить с одним из членов депутации, протоиереем Платоновым, которому и заявил, что совет епископов не уполномочил его вести переговоры и даже беседу с депутацией, что без разрешения центра он вступать в переговоры не имеет права, и следует сначала Синоду договориться с митрополитом Петром Крутицким, что, наконец, говорить о примирении нет особой надобности, пусть просто желающие переходят из одной группы в другую на установленных основаниях (покаяние).

Таким образом, в Ленинграде переговоры были сорваны решительно тихоновскими архиереями в самом начале. Синодальные деятели Ленинграда пробовали подойти к делу и с другой стороны. Они пытались завязать связь непосредственно с виднейшими представителями ленинградского тихоновского духовенства и с мирянами. В той и другой среде нашлись элементы, неразделяющие непримиримости епископата. Среди духовенства выявилась “левая группа» тихоновцев, которая склонна была идти навстречу примирительной политике Св. Синода. До появления воззвания митрополита Петра Крутицкого эта группа подавала надежды, что она окажет свое давление на епископов и постарается сдвинуть их с непримиримой позиции, но как только появилось воззвание митрополита Петра, так “мужество» левых тихоновцев упало. Они заговорили другим языком, откровенно давая понять, что обстоятельства сильнее их. То же самое произошло и с тихоновскими мирянами. Среди них наметилось также примирительное течение. Несколько представителей тихоновских приходов выразили желание образовать смешанную мирянскую комиссию для предварительных переговоров. Но воззвание митрополита Петра Крутицкого парализовало и это начинание. [...]

В других епархиях мы наблюдаем почти в точности ту же самую картину. Разница между отдельными епархиями только в том, что в одних выдерживалась непримиримая позиция – отказ даже разговаривать с обновленцами, в других – тихоновские главари вступали в те или другие разговоры, но обычно только для того, чтобы заявить в конце концов, что они мириться не могут. Кое-где, в последних случаях, отдельные тихоновские элементы решались самостоятельно участвовать в общих епархиальных собраниях и выдвинули несколько делегатов на Собор, хотя и без епархиальных своих полномочий.

Как ни странно, одним из наиболее непримиримых оказался митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), бывший Финляндский. [...] Нижегородское Епархиальное Управление сообщает, что оно неоднократно предпринимало попытки переговорить по вопросу о ликвидации церковного разделения соборным путем с митрополитом Сергием. Первый раз послана была к нему депутация от Епархиального съезда, но она принята не была. Второй раз синодальный архиепископ Нижегородский Александр [Лавров; из вдовых владимирских протоиереев. – Сост.] письменно обращался к митрополиту Сергию с просьбой назначить время и место для совместных переговоров по пререкаемым церковным вопросам и по вопросу об участии в Соборе. Переговоры вести митрополит Сергий отказался, сообщив при этом, что он может принять архиепископа Александра только как желающего принести всенародное покаяние. М[итрополит] Сергий всячески старался воспрепятствовать и другим участвовать на Соборе. Послушные ему его викарные епископы, возвратили также без ответа посланные к ним обращения. Синодальные деятели пробовали воздействовать на народ путем бесед, воззваний и т. п., но безуспешно, так как народ слепо шел за своими вождями.

В Туле староцерковнический епископ Николай (Могилевский) сделал предписание настоятелям церквей и приходским советам своего ведения, чтобы они ни в какие переговоры по вопросам Собора с обновленцами не входили. Тульское ЕУ, в ведении которого находится огромное количество приходов тульской епархии, принимало со своей стороны меры к привлечению тихоновцев, но они остались на своей упорной позиции.

В Смоленске в ответ на приглашение на общее епархиальное собрание для обсуждения вопроса церковного момента и избрания делегатов на Собор, руководители тихоновского духовенства выпустили обращение полемического содержания против обновленцев. В этом обращении тихоновцы утверждали, что они истинно-православные, что их начальство (митрополит Петр Крутицкий и местный еп[ископ] Филипп [Ставицкий]) никаких извещений им о предстоящем Соборе не присылало и потому они отказываются от участия в епархиальном собрании, ибо обновленцы – “лжеобновленцы», а не “Православная Церковь». То же самое тихоновцы декларативно заявили через своих представителей и лично епархиальному собранию. Напрасно представители Синодальной Церкви обращались к своим противникам; отклика эти обращения не нашли.

В Пензе Епарх[иальное] Управ[ление], по получении синодальных распоряжений, образовало комиссию по подготовке к Собору, которая организовала широкую пропаганду идеи примирения и Собора. Затем было сделано особое обращение к староцерковническому епископу Филиппу [Перову] с приглашением принять участие в подготовке Собора и воззвание к духовенству и мирянам-староцерковникам. Но тихоновский епископ Филипп решительно отказался от участия в предсоборной работе и занял враждебное положение. Главные представители пензенских староцерковников также повели враждебную агитацию, требуя от обновленцев отказа от Собора 1923 года. Агитация поддерживалась монахами и монахинями. В результате, конечно, совместное епархиальное собрание не состоялось.

Самарское ЕУ для переговоров со староцерковниками избрало специальную комиссию, которая отправилась к тихоновскому епископу Сергию (Звереву). Но [епископ] Сергий депутации не принял, а лишь через высланную особу ответил: “Не нахожу надобности вести переговоры с вашим управлением и принять потому депутацию не нахожу нужным». В виду отказа еп[ископа] Сергия от переговоров, Самарское ЕУ решило обратиться непосредственно к массам верующих и, главным образом, к духовенству епархии и приходским советам. В этих целях было составлено и отпечатано обращение к духовенству и мирянам и разослано по епархии. Но тихоновцы не делали никаких попыток сближения, ожидая распоряжений от своего центра. Из центра же шли непримиримые дерективы, которые ревностно и исполнял епископ Сергий, во время поездок по епархии занявшийся новым совращением обновленческих приходов.

В Оренбургской епархии распоряжением Епархиального Управления в июне месяце в каждом благочинии были образованы комиссии из мирян и духовенства в целях сближения и объединения со староцерковниками. Городская комиссия в самом городе Оренбурге выработала особое воззвание и входила в личные сношения с представителями тихоновского духовенства. Члены Епархиального Управления во главе с епископом Андреем (Соседовым) устраивали торжественные вечерние богослужения по воскресным и праздничным дням, после коих прочитывались доклады о необходимости объединения и всеобщей подготовки к предстоящему Собору. Но тихоновские пастыри, получившие воззвание, обещавши дать ответ, так его и не дали. В виду их упорного молчания, епархиальный съезд собрался лишь из одних представителей синодальных приходов.

Ульяновское ЕУ отмечает [...], что выпущенное от имени синодального архиепископа Иоанна [Никольского] воззвание было разослано и староцерковникам. Но тихоновские руководители не пожелали на него реагировать. Когда синодальный Сызранский епископ Павел [Краснорецкий] лично пытался войти в сношение с проживающим в Сызрани тихоновским епископом Амвросием [Казанским] приглашая его во имя церковного мира и любви принять участие в предсоборной работе, то сначала тот ответил, что цель хороша, и обещал через две недели дать письменный ответ. Однако ответа от епископа Амвросия так и не дождались: епископ Амвросий возвратил обратно все полученные им воззвания и программу Собора и явно не желал никакого сближения. Все попытки втянуть тихоновцев в подготовку к Собору оказались безуспешными.

В Уфе Епархиальное Управление еще в мае месяце послало тихоновскому епископу Иоанну (Пояркову) приглашение обсудить вопрос о путях примирения, выделив двух ответственных протоиереев для ведения переговоров. Но в ответ получено заявление от тихоновского благочиннического съезда, тогда бывшего, что они, тихоновцы, готовы “принять в общение» обновленцев – при условии полного отречения от всех новшеств, “вошедших в жизнь обновленческой Церкви, начиная с 1922 года». Затем Уф[имское] ЕУ предложило, в целях сближения, староцерковникам принять участие во встрече и проводах чудотворного образа Св[ятителя] Николая. На это они ответили гробовым молчанием. Наконец, было послано официальное предложение принять участие в общем епархиальном съезде и выборе делегатов на Собор. Но тихоновцы уклонились дать определенный ответ, а тем временем вели усиленную антиобновленческую агитацию, пробовали срывать обновленческие публичные доклады. Тогда УЕУ решило обратиться с воззванием к самим верующим с предложением выбрать на местах представителей от духовенства и мирян на епархиальный съезд. Тихоновцы же усилили распространение своих обычных воззваний, в коих обвиняли обновленцев в еретичестве, отметании Христа, безблагодатности и проч. Главное противодействие примирению шло со стороны тихоновского епископа Иоанна [...].

В Великом Устюге до приезда тихоновского архиерея Иринарха [Синеокова], видно специально посланного митрополитом Петром Крутицким в этот ответственный момент, и духовенство, и миряне староцерковники охотно посещали обновленческие беседы и лекции и обнаруживали миролюбивое настроение. С приездом епископа Иринарха положение изменилось. В результате, от приглашения на объединенный епархиальный съезд все тихоновцы во главе с епископом Иринархом отказались и даже не приняли делегацию от епархиального съезда. [...]

В Вятской епархии тихоновский епископ (Яранский) Нектарий [Трезвинский] на все мирные воззвания и приглашения синодалов ответил архипастырским посланием вятской пастве.

“Богомерзкого, обновленческого движения отрицаюся [...] и анафематствую оное. Богомерзский, разбойничий, так называемый Собор 1923 года в Москве со всеми его постановлениями анафематствую (!), со всеми примкнувшими к сему обновленческому соблазну обещаюсь не иметь церковного общения. Православные вятичи! Волк в овечьей шкуре обновленец архиепископ Иоасаф [Рогозин] обратился к верующим. [...] Бдите, православные, како опасно ходите. Дние лукави суть». Дальше епископ Нектарий [...] заявляет, что синодальное священство безблагодатно, что таинства, совершаемые им, недействительны, молитвы не имеют силы, евхаристия – простые хлеб и вино, исповедь не разрешает грехов, и призывает не ходить на Собор, как еретический. Так было в Вятке встречено тихоновцами [...] обращение архиепископа Иоасафа [Рогозина]. [...]

В Омске епархиальный совет в расширенном собрании постановил послать к тихоновскому епископу Виктору [Богоявленскому] депутацию для вручения материалов к вопросу о переговорах. Для избежания перетолков депутация взяла с собою даже юрисконсульта. Еп[ископ] Виктор сначала, видимо, смутился прямо отказаться и обещал запросить Москву. Но через два дня он дал свой ответ и без Москвы, заявив в публичной проповеди, что синодальная обновленческая Церковь еретическая, отрицает Божество Христа Спасителя и выбрасывает святые иконы. [...]

В Красноярске, в ответ на предложение синодального архиепископа Александра [Авдентова] о примирении и совместном участии в Соборе, для чего предлагалось образовать общую комиссию, староцерковнические епископы Амфилохий [Скворцов] и Димитрий [Вологодский] прислали резко отрицательные письма, где заявляли, что «наше соединение с вами возможно только тогда, когда вы отречетесь от своих заблуждений и принесете всенародное покаяние». Собор они объявили неканоничным и самочинным, себя – единственно православными, и от всякого участия в переговорах отказывались.

В Семипалатинске на все синодальные предложения, обращения и т. д. не удостаивали ответом. Главным виновником такой непримиримости, по донесению семипалатинского церковного управления, являлся епархиальный тихоновский архиепископ Виктор (Богоявленский), проживающий в Омске. Архиепископ Виктор в бытность в Павлограде говорил, между прочим, речь, где назвал обновленцев сектантами, баптистами и даже арианами; обвиняя их в непочитании икон, выбрасывании их из храмов, уничтожении алтарей, отрицании таинств и прочих нелепостях. Под влиянием [...] архиепископа Виктора [Богоявленского] и тихоновское духовенство на официальное предложение принять участие в съезде категорически отказалось от переговоров, заявляя, что никакого единения быть не может. [...]

В Иркутске, в целях примирения и совместной работы по подготовке к Поместному Собору епархиальный совет обратился сначала к староцерковническому еп[ископу] Кириллу [Соколову] и комитетам староцерковнических общин с братским призывом принять участие в общей работе. [...] Епископ Кирилл ответил гробовым молчанием, из приходских комитетов только один откликнулся заявлением такого содержания: “Ваша иерархия [...] представляется в нашем сознании самозванною, узурпирующей и лжеправославною. Поэтому все ваши призывы нас к какому-то миру и единению с вами нами отвергаются даже с негодованием... Поэтому благоволите и в будущем не утруждать себя какими бы то ни было посланиями к нам, разве только, если пожелаете единения на началах существующего и известного вам для сего случая чина». Тем не менее перед епархиальным съездом было сделано новое приглашение епископу Кириллу и опять осталось без ответа.

В Кустанайской епархии послано было обращение к местному тихоновскому епископу Николаю Амассийскому и предложено примириться, высказав свои условия примирения и призвать к этому же подведомственное ему духовенство и мирян, а в случае несогласия – сообщить, какие он имеет к тому причины и препятствия. Не получая ответа, послали вторично. Но епископ Николай, оказывается, уехал из Уральской области. [...]

Закавказское Областное Церковное Управление донесло в Синод, что обращение Синода к староцерковникам было передано местному епископу Арсению [Соколовскому]. При разговоре при этом епископ Арсений заявил, что он не может пойти ни на какие переговоры о примирении до тех пор, пока не получит соответствующих указаний от своей церковной центральной власти. Перед этим предварительно было послано еп[ископу] Арсению аналогичное письмо, но он его ни через почту, ни через рассыльного не принял. Тогда ЗОМЦУ¹⁷⁴ решило пригласить на частную беседу к митрополиту Петру [Сергееву] наиболее влиятельных членов староцерковнических приходских советов, устроить собрание духовенства и мирян обоих течений о примирении, устроив широкое публичное собрание для дискуссии о примирении, собрать даже особый епархиальный съезд для церквей староцерковнического направления для выборов от него делегатов на Собор. Но все усилия победить упорство руководителей тихоновщины оказались тщетны.

В Туркестане тихоновский епископ Сергей [Лавров] выпустил постановление “к пастырям и чадам Православной Семиреченской и Туркестанской епархии, уклонившимся в раскол обновленцев». В послании заявлялось, что обновленческие священники и епископы лишены благодати священства и не имеют власти преподавать другим благодать...

Во Владимире, в период подготовительных работ к съезду, обновленческие деятели напрасно старались подвинуть тихоновских вождей на примирительную работу. Несмотря на призыв синодального архиепископа Герасима [Строганова] идти на Собор, как единственную инстанцию разрешения церковных споров, тихоновцы уклонились от совместной работы. [...]

В Твери “владычествует» над староцерковниками довольно известный митрополит Серафим [Александров]. [...] В начале июня по Тверской епархии было пущено послание митрополита Серафима, в частности, читанное в городе Кашине, такого содержания: “Ввиду того, что обновленческие самозванные архиереи рассылают повсюду приглашения к миру и объединению и к подготовке к их Собору, настоящим объявляю, чтобы духовенство не имело никакого решительно общения с обновленцами, т. к. они – схизматики. Они должны прийти к нам и прийти с покаянием, причем прием каждого из них имеет быть рассматриваем особо и, в зависимости от вины кающегося, ему будет назначено то или иное покаяние. Запрещаю в Кашине благочиннические собрания без моего ведома». [...] Впрочем, митрополит Серафим любезно принял синодально-церковную делегацию, доставившую ему обращение Синода, и архиепископа Игнатия [Жебровского] о переговорах касательно примирения и обещал потолковать со своими. Никаких шагов к примирению митрополит Серафим не сделал и своих запретительных распоряжений не отменил. Переговоры с ним ни к чему не привели, и если на тверском епархиальном съезде в августе явилось несколько староцерковников, то это, несмотря на враждебную агитацию тихоновских руководителей. [...]

В Костроме ЕУ, получив указ Синода о подготовке к Собору, постановило пригласить местного патриаршего архиепископа Севастиана (Вести), проживающего в Кинешме, пожаловать в Кострому для совместного обсуждения мер, могущих содействовать умиротворению епархиальной жизни и для разрешения вопросов об участии в Соборе. При этом, в случае каких-либо затруднений для [архи]еп[ископа] Севастиана приехать в Кострому, синодальный архиепископ Николай [Ашихмин] изъявил готовность сам приезжать в Кинешму, к арх[иепископу] Севастиану. Но в ответ на это от арх[иепископа] Севастиана была получена официальная бумага, что он не имеет на сей предмет никаких распоряжений от своего начальства, т. е. от митрополита Петра Крутицкого; без таковых же указаний в деле церковного примирения и объединения с обновленцами он может руководствоваться только выработанными и утвержденными Святейшим Патриархом Тихоном “правилами о чиноприеме клириков, приходящих в Православную Церковь из обновленческого раскола».

“Кроме того, – прибавлял арх[иепископ] Севастиан, – так как до сих пор Св[ященный] Синод при Местоблюстителе Патриаршего Престола Советской властью не зарегистрирован (т. е. не существует), и по этой причине и на местах патриаршие архиереи не могут функционировать, я полагаю, что переговоры о церковном мире могут начаться только в том случае, если и в центре, и на местах установится нормальное духовное управление патриарших церквей и религиозных общин. Не имея никакого управления, они – общины, – как распыленные и необъединенные, не имеют возможности даже и собраться, чтобы обсудить условия и способы примирения с обновленцами». [...]

Псковское ЕУ в начале июля обратилось к староцерковническому архиепископу Николаю (Покровскому) с предложением принять участие в работах по организации епархиального съезда и на самом съезде с просьбой дать мотивированный ответ на это предложение. Архиеп[ископ] Николай не сразу принял эту бумагу и от ответа на нее отказался. Не дал он ответа и на вторичное обращение. И только на третье обращение архиепископ Николай удостоил ответом, в котором говорил, что акты синодального управления для него не обязательны и «ни с какой стороны не приемлемы», что объединение зависит от церковных верхов и что, впрочем, со своей стороны он никого не удерживает от объединения и никому не запрещает. Вместе с тем, архиепископ Николай от лица своей группы [?? – Сост.] высказал, что они условием объединения и общей работы ставят “признание неканоничности соборов 1922 и 1923 годов и Священного Синода, как органа ими установленного», и что “объединение на местах может быть только при условии раскаяния обновленцев». Тихоновские приходские советы, к которым обращался Псковский синодальный епископ Симеон [Канарский], под влиянием архиепископа Николая отнеслись также враждебно к примиренческим попыткам. Большею частью они на приглашение к совместной работе не отвечали, а один (Космодамиановский) ответил в таком роде: “Для нашей общины нет надобности или нет таких вопросов, которые требуют рассмотрения на епархиальном съезде. По законам Советской республики ни одна религиозная община в дела другой вмешиваться не имеет права. Поэтому Православная Космодамиановская религиозная община и уклоняется от участия на собраниях религиозной общины, именуемой Живой Церковью» (!).

В Вологде тихоновцы отмахнулись от примирительных предложений огульной отговоркой: пусть сначала примирятся центры управлений, а потом – мы. Так отозвался и проживающий в Вологде тихоновский епископ Николай (Караулов), с которым беседовал по этому поводу Тотемский епископ Кирилл [Ильинский].

В близком от Вологды Череповце [...] тихоновское духовенство и миряне Череповецкой епархии очень заинтересовалось вопросом о примирении Церкви. Они в большом числе являлись на собрания, участвовали в дебатах и во многом убеждались [? – Сост.]. Об этом узнал тихоновский епископ Макарий (Опоцкий) и под страхом анафем запретил своей пастве посещать собрания, устраиваемые обновленцами. На приглашения (неоднократные) на епархиальный съезд тихоновские епископы не явились, а вместо того епископ Макарий прислал свое заявление, в котором говорилось, что они, староцерковники, не могут признать Собора 1923 года и его постановлений, не могут отказаться от патриаршества и не могут согласиться с “умалением епископской власти в пользу Епархиальных Управлений, дающих епископу только один голос председателя наравне с пресвитерами, дьконами и мирянами», тогда как, по их мнению, “епископ в Церкви является повелителем верующих», почему “и именуется Владыкою, господином верующих, а не братом, равноправным пресвитерам, дьяконам и мирянам». Посему епископ Макарий повелительно ставил условиями соединения: “Отречение от Собора 1923 года и признание авторитетов канонов и правил» (очевидно, насчет “владычества»), а до сих пор объявлял обновленцев раскольниками, каких можно принимать через личное покаяние. [...]

В Перми староцерковническая группа [? – Сост.] в целом уклонилась от участия в предсоборной работе. Однако, несколько представителей тихоновцев явились по приглашению на собрание для обмена мнениями по вопросу о Соборе и выборам на него. Явились они, впрочем, не с мирными целями. На вопрос, как они смотрят на Собор, один из них прочитал обращение петроградских тихоновских епископов, в котором запрещалось тихоновцам вступать в какие-либо переговоры и разговоры с обновленцами, подобное же обращение тихоновского Пермского епископа Стефана [Знамировского] и, наконец, послание митрополита Крутицкого Петра. Прочитав эти документы, представитель староцерковников сказал, что добавить к ним он ничего не может, их долг повиноваться, а потому и разговоров о выборе на Собор быть не может. По сведениям Пермского ЕУ в селах и заводах замечалось тяготение к Собору; но ввиду таких обращений тихоновского епископата это тяготение подавлялось.

Сравнительно благоприятная ситуация наблюдалась в Уральской епархии. На епархиальный предсоборный съезд явились два полномочных представителя тихоновцев – священник Сенгелевцев и священник Кулизнев. Первый из них признал вполне убедительным доклад синодального епископа Михаила [Постникова] о каноничности Синода и стал на примирительную точку зрения. Зато Кулизнев проявил упорную враждебность, не хотел слушать никаких доказательств. В конце концов священник Сенгелевцев согласился взять на себя и депутатские полномочия на Собор.

В Троицке, Уральской области, духовенство и миряне-староцерковники также готовы были идти навстречу мирным переговорам. Многие приходы епархии делали постановления об избрании делегатов на съезд и Собор. Но еще на местах или по прибытии в епархиальный город на съезд, они встречались с предупреждением местных руководителей староцерковничества, воодушевляемых воззванием митрополита Петра Крутицкого. В результате на съезде присутствовало от староцерковников только три священника и два мирянина. Впрочем, нельзя не отметить примирительную позицию тихоновского Троицкого епископа Николая (Амассийского). Когда начались переговоры о примирении, то последний выразил готовность прекратить враждебные выступления против обновленчества и начать работу в духе примирения. Но на место епископа Николая митрополит Петр Крутицкий поспешил назначить нового епископа – Дионисия (Прозоровского) и оставшийся не у дел епископ Николай оказался не в состоянии продолжать дело в этом направлении, хотя, готовясь расстаться с паствой, он определенно публично высказал, что надо идти на Собор и там общим голосом разрешить спорные вопросы и подчиниться соборному решению.

В Астрахани на приглашение принять участие в предсоборной работе тихоновский епископ Фаддей (Успенский) лаконически ответил:

“Имею честь сообщить, что на принятие участия в организационной работе по созыву III Всероссийского Поместного Собора я не имею канонически законного уполномочия».

Интересны были переговоры в Томске. Там тихоновскую Церковь возглавляет старый церковный деятель царского периода, бывший Председатель Учебного Комитета при Святейшем Синоде, архиепископ Димитрий (Беликов). Архиеп[ископ] Димитрий не отказался говорить с обновленцами. Он прибыл по приглашению на заседание расширенного пленума томского епархиального совета [...] но вел себя уклончиво. На вопрос – примут ли староцерковники участие в организационной предсоборной работе, архиепископ Димитрий заявил, что об этом нужно спросить сначала народ; затем стал ссылаться на то, что не имеет права управления, не может созывать приходские собрания и проч. Спутники архиепископа Димитрия вели себя вызывающе, не стеснялись оскорблениями по адресу обновленцев, шумели и т. п. На устроенный затем епархиальным советом публичный доклад архиепископ Димитрий прибыл с массой староцерковников, которые вели себя так, что собрание пришлось закрыть. Наконец, архиепископ Димитрий не отказался прибыть и на епархиальный съезд 28 августа, хотя никакой подготовительной работы, какую обещал сделать, не сделал. Но участие его выразилось лишь тем, что он заявил, что не согласен с постановлениями Собора 1923 года, а когда на предложение его тут же поставить вопрос об условиях примирения ему было разъяснено, что об этом будет речь на Соборе, то архиепископ Димитрий удалился со съезда. Это был единственный случай непосредственного участия в переговорах тихоновского епархиального архиерея, однако и здесь староцерковники ставили дело так, что оно могло кончится лишь ничем»¹⁷⁵.

Оканчивая на этом пространную выписку обновленческого архи-«профессора» Бориса Васильевича Титлинова, представшего здесь в виде гоголевской унтер-офицерской вдовы, которая ухитрилась выпороть сама себя, предлагаем читателю, в виде концовки этого раздела – одну небольшую, но достаточно любопытную выписку на ту же тему, – об отношении православных епископов к затеваемому обновленцами «примирению» и «Помсобору-25». Это сообщение обновленческого священника, некоего Петра Вигилева, о посещении им двух проживавших в городе Ранненбурге (Рязанская епархия) православных епископов-викариев: Преосвященного Михайловского Глеба (Покровского) и Преосвященного Ранненбургского Мефодия (Абрамкина).

Вигилев этот пишет:

«Я был принят в высшей степени радушно с благословением и целованием, следовательно, признан состоящим в каноническом общении, как епископом Глебом, так и хозяином дома епископом Мефодием.

Во избежание каких-либо кривотолков я попросил епископа Глеба разрешить мне записать его ответы на уже заготовленные мною вопросы. Согласие было дано, хотя при этом полусерьезно, полушутя было сказано лежащему в постели епископу Мефодию: “Ну, попались!»

“Владыка, – так начал я, приготовившись записывать ответы, – скажите, что, главным образом, мешает вам, тихоновцам, принять участие в 3-м Поместном Соборе?» – “Неканоничность созыва Собора, незаконность его. Другое дело, если бы Собор созвал митрополит Петр Крутицкий», – с полным достоинством ответил на первый вопрос епископ Глеб. “А кто созывал Собор 1917–18 года», – спросил я. “Синод», – ответил Глеб. “Примут ли тихоновцы участие в Соборе, если на него прибудет Вселенский Патриарх Василий [III Георгиадис] или его представители?» “Ни при каких условиях, ни в коем случае». “А как, Владыка, понимать обращение Вселенского Патриарха Василия в телеграмме, полученной 1-го августа с. г. [1925. – Сост.] к митрополиту Вениамину [Муратовскому], с наименованием его Председателем Священного Синода, а не к Петру Крутицкому?» “Простая вежливость, не более. У митрополита Петра имеются бумаги того же Патриарха Василия с просьбою о молитвах. Заграничные газеты говорят, что все Патриархи против обновления». “Как относитесь вы, тихоновцы, к признанию Народным Комиссаром Юстиции Священного Синода органом Православной Церкви в пределах, определенных законодательством СССР?» “Для нас это безразлично», – нисколько не задумываясь, коротко ответил епископ Глеб.

“На что надеются тихоновцы в условиях настоящей государственности», – задал я еще один “соборный вопрос». Епископ Глеб [...] заявил: “На разрешение нам Собора». [...]

На последний вопрос – как относиться к осуждению б[ывшего] Патриарха Тихона еще до Собора 1923 года рязанским духовенством, признавшим своего же впоследствии вождя в присутствии теперешнего митрополита, а тогда протоиерея Александра Введенского, виновным в разрухе церковной и подлежащим суду, – епископ Глеб чистосердечно сказал: “Судили страха ради иудейска"»¹⁷⁶.

Полагаем, что из приведенных примеров достаточно ясно – как реагировал православный епископат, а за ним и вся церковная масса на настойчивые и нахальные приставания раскольников, пытавшихся привлечь их всех на свое «нечестивое соборище».

Достойны всяческого преклонения те удивительные единодушие и единомыслие, характеризующие православное самосознание Церкви, о которые, как о каменную стену разбивалась обновленческая агрессия. Такое самосознание: чистое и незамутненное было присуще в те дни как Главе Церкви, Патриаршему Местоблюстителю, так, равно, и последнему священнику, и мирянину в отдаленной провинциальной глуши...

4. «Помсобор-25» и Патриарший Местоблюститель

По замыслу обновленческих «идеологов» «Помсобор-25» (т. е. Поместный Собор 1925 года) должен был сыграть хитрую роль; он должен был осуществить закабаление всей Православной Русской Церкви в сети раскола, неудавшееся в 1922 году.

Внешне ему надлежало выглядеть «миротворческим»; скрытая же, внутренняя направленность его была агрессивно-захватнической.

Со своими далеко идущими планами раскольникам надо было торопиться, так как народ давно уже распознал их коварную сущность и чурался их; открытым путем вовлечь его в свое подчинение раскольникам было уже невозможно. Кроме того, внутри самого обновленчества продолжалась нескончаемая грызня, борьба за власть и первенство, и призрак распада и разложения этого антицерковного движения все более и более становился реальной действительностью. Следовало немедленно спасать положение и во что бы то ни стало укреплять позиции, страшно пошатнувшиеся с момента освобождения из заключения Святейшего Патриарха Тихона в 1923 году, когда почти все «достижения» разбушевавшейся «Живой Церкви» были сведены к минимуму по призыву Патриарха.

И теперь, – когда Патриарха не стало, – по их понятиям наступил самый благоприятный момент, чтобы взять реванш и, окончательно расправившись со всеми своими противниками, накрепко воцариться «отныне и до века», продолжая, разумеется, опираться на мощную длань Е. А. Тучкова.

Как и следовало ожидать, главным режиссером «Помсобора-25» явился все тот же неуемный бес обновленчества А. И. Введенский. Да, правду говоря, на это незавидное амплуа и невозможно было бы подыскать кого-либо другого.

Само собою разумеется, что ведомство Е. А. Тучкова всецело поддерживало идею «Помсобора-25», предвкушая с удовлетворением еще больший развал Русской Церкви, как естественное его последствие.

С кончиной Святейшего Патриарха Тихона необыкновенно оживились обновленческие мечты о захвате всей Православной Церкви. Как писал тогда с развязной откровенностью «профессор» Б. В. Титлинов, раскольники «надеялись, что тихоновщина распадется без вождя, удастся сломить сопротивление тихоновских верхов, и обновленчество тогда скоро овладеет положением»¹⁷⁷.

Им представлялось, что с уходом Патриарха из жизни, с исчезновением его огромного церковного авторитета и непререкаемого личного обаяния, Церковь неминуемо развалится на составные части, как карточный домик... Для нас же важно отметить то, что в этих словах обновленческого «профессора» и одного из столпов раскола замечательно, – невысказанное словами, но читаемое между строк, – признание общецерковного значения почившего Первосвятителя, личности которого персонально приписывается такая могущественная духовная сила, исчезновение которой якобы настолько ослабляет Церковь в целом, что Ее можно будет теперь взять просто «голыми руками».

Но и на этот раз обновленцы жестоко просчитались. Привыкнув действовать нахрапом, с наскоку и бездумно, т. е. чисто аватюристически, они, по сути дела, никогда по-настоящему не задумывались о сущности русского Православия; их интересовала, в первую очередь, церковная власть и обеспечение за собою титулов «вождей» и «спасителей» Церкви, а не Сама Она в Своей сущности; им надоело, наконец, пребывать на ролях «прелазящих инуде», – захотелось быть полными и общепризнанными хозяевами церковного положения. Но вот этого-то, именно, никак не получалось, и получиться не могло до тех самых пор, пока они оставались самими собою, т. е. церковными татями и разбойниками, раскольниками-обновленцами. Но они делали вид, что не понимают этого.

Православное самосознание русского народа своеобразно. Оно воспитано и основано на многовековом смиренномудрии и терпении. И это прекрасное своеобразие религиозной психологии нашего народа прилагается им полностью и по отношению к своим пастырям и архипастырям, т. е. ко всем своим духовным руководителям, которым, «до семижды семидесяти раз» прощается любая форма и степень их личной порочности и греховности (не говоря уже о невольных заблуждениях) по человеческому естеству своему, но никогда и ни при каких обстоятельствах эта «серая мирянская масса» не примет внутренне самого «ипостасного» архипастыря или пастыря даже и безукоризненного внешнего поведения, если он осмелится хоть раз назвать, – ex cathedra¹⁷⁸, – черное белым, т. е. покривить душою сознательно против Истины. И прав, в данном случае, пресловутый Антонин (Грановский), который как-то, среди своих демагогических словоизвержений случайно, по-видимому, оговорился золотыми словами, что «как вывески ни меняй, а нравственного чутья верующих не обманешь»¹⁷⁹.

После это справедливого замечания возникает естественный вопрос: на что же, собственно, рассчитывали обновленцы со своим акульим аппетитом, готовясь к очередному разбойничьему Собору, при помощи которого надеялись, как сетью, обойти и захватить Русскую Церковь?

Как и прежде, они рассчитывали, разумеется, на уже испробованные ранее методы, важнейшими из которых являлись: предельная наглость в достижении своих целей, прикрытая дымовой завесой демагогии, и бесконечная, мощная полицейская поддержка всех их начинаний со стороны «соответствующих инстанций», которые, к слову сказать, еще более самих раскольников были заинтересованы в разгроме Русской Церкви, особенно чужими руками (а уж тем более «поповскими» же!). Такая возможность в высшей степени устраивала мракобесов и фанатиков «атеизма», которые, прячась за кулисами государственности, беспрестанно только тем и занимались, что наускивали раскольников и использовали их то как таран, то – как торпеду замедленного действия (смотря по обстоятельствам) в своей тупой и безнадежной борьбе с Богочеловеком за мнимое и, во всяком случае, проблематичное торжество человекобога.

Поэтому своевременно, по ведомству Е. А. Тучкова в пределах СССР была дана команда о всестороннем содействии на местах любым начинаниям раскольников, направленным к организации и созыву «Помсобора-25».

В результате, по епархиям православный актив был всемерно зажат и в значительной степени терроризирован; любая противораскольничья инициатива подавлялась в самом зародыше жесточайшим образом; особенно «несговорчивые» архипастыри и пастыри (также, конечно, и миряне) – исчезали молниеносно с поверхности земли «аки не бывшие». Таким образом углаждался путь разгулу обновленчества в преддверии «миролюбивого», объединительного «Помсобора-25».

Многих лучших своих Архипастырей и чад недосчиталась Русская Церковь в процессе этой предсоборной суматохи; выше читатель ознакомился с развернутой картиной предсоборного обновленческого наступления на Православную Русскую Церковь, добавлений к которой, полагаем, не требуется.

Как только не стало Патриарха Тихона, обновленчество, полностью игнорируя фигуру Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (и особенно после издания им своего послания), надев на себя миротворческую маску и договорившись о чем следует с известным ведомством, распустило по всей стране щупальцы, зазывая медоточивым, елейным голосом православный епископат, клир и люд на свой «Помсобор-25», – для лукавого братания и показного мира в Церкви, о котором они, якобы, молят Бога денно и нощно. В центре и по епархиям появляются целыми пачками сладкоглаголивые послания-призывы; обновленческие хамелеоны прилагают все усилия к тому, чтобы создать у населения иллюзию своей уступчивости и братолюбия ради вожделенного мира, без конца лепечут о «соборности», размазывают о «паритетных началах» и т. д.

Самое важное, дескать, примириться; внести мир во взбаламученную (ими же!) Церковь, а дальше – видно будет...

Но, если внутренний смысл вышеприведенного афоризма первого обновленческого «лидера» Антонина (Грановского) адресовался всему русскому православному обществу и уж, конечно, в первую очередь имел в виду психологию и поведение ведущих лиц Православной Церкви – Ее иерархии, то отсюда, со всей закономерностью, – в негативном плане, – оказалось, что «никому не известный» и т. д. Патриарший Местоблюститель именно стал тем фокусом, который сконцентрировал в себе всю стойкость церковно-религиозной психологии народа, неспособного, конечно, «изобрести пороха», но всегда готового (в какой-то степени) «умереть за единый аз».

Отметим здесь еще и то, что к моменту открытия «Помсобора-25», в обновленчестве, особенно после послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года, четко обнаружился сдвиг вправо, давший заметную трещину: в наиболее благоразумных его кругах утвердилось сознание дотоле не проявлявшейся вовне своей окончательной изолированности, и отсюда – полнейшая бесперспективность всего их безумного антицерковного начинания; подтвердившаяся незыблемость православной Истины, провозглашенная Главою Церкви, разила смутьянов сильнее и убедительнее всяких иных доводов. Ряды их заметно дрогнули, и в самых широких слоях обнаружилось негласное пока движение в сторону капитуляции и действительного покаянного примирения с Матерью-Церковью в лице Ее Главы Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра. Конечно, все это относилось лишь к наиболее церковно-мыслящей прослойке обновленчествующей профессуры, некоторому количеству епископата старого рукоположения и немалому числу клириков и мирян, попавших в свое время на удочку живоцерковных краснобаев, но по существу совершенно далеких от «идейных» реформаторских концепций расколовождей и, в большинстве своем, ринувшихся в обновленческие объятия лишь «страха ради иудейска», спасая свои «животишки» от мстительности новой государственности за прежние свои некоторые пассажи, оказавшимися ныне криминальными и, во всяком случае, вполне подходящими под известную национальную теорию «как бы чего не вышло», если бы творцы их продолжали оставаться в «тихоновщине». Здесь же, в «красной», «советской» Церкви все подобные лица тщательно окопались и терпеливо ожидали окончания церковной смуты, внутренне тяготясь, разумеется, своим положением раскольников и схизматиков.

Люди подобной настроенности, уклонившиеся в силу тех или иных причин в обновленчество, вдумываясь (в преддверии «Собора») в сложившуюся церковную обстановку, со всей очевидностью, – так же, как и православные, – усматривали всю правоту героического подвига бестрепетного стояния за Истину, проявленного Патриаршим Местоблюстителем; ясная и четкая линия его поведения, продолжавшая и подтверждавшая курс покойного Святейшего Патриарха Тихона в наличных тягчайших условиях существования Церкви, еще более вразумляла и привлекала к себе все положительное, что оказалось в раскольничьем лагере. Свет Православия еще более засветил в сгустившейся тьме «и тьма его не объят»: чем мрачнее слагалась обстановка, тем лучезарнее становился Свет Истины. И «сынове Света» так или иначе «поползнувшиеся в настоящем веке лукавствия»¹⁸⁰ и оказавшиеся в расколе, воспламенились жаждою вновь «ходить в Свете», обнаружив это свое стремление не только на подступах к «Помсобору-25», но, как увидим далее, даже на самом этом «нечестивом соборище».

Страшились возможности действительного примирения с Церковью в лице Патриаршего Местоблюстителя и всячески противились этому такие обновленческие воротилы, как «митрополиты» Петр (Блинов), Василий (Смелов), Николай (Платонов), Александр Иванович Введенский и др., подобные им, многократно оженившиеся «иерархи», которые в таком случае неминуемо были бы извержены из «сана» и возвращены в свое первобытное состояние пономарей, звонарей, псаломщиков, в лучшем случае – священников и т. д.

Конечно, подобная перспектива эту публику – не устраивала. Поэтому естественно, что всей этой своре беспардонных лицемеров и коварных шкурников, окопавшихся в руководящих сферах обновленческого раскола и пустивших там свои обильные многосемейные корни, пока что приходилось играть роль церковных миролюбцев, имея в виду уже на самом «Помсоборе-25» взорвать все нынешние псевдо-примиренческие начинания, в которые пока что необходимо играть для вящего усыпления церковной бдительности верующих. Остаток предсоборного времени надлежало использовать на тщательную подготовку этого взрыва, т. е. «канонически» обосновать его, исходя из известного и всем уже надоевшего, дутого «тезиса» о «контрреволюционности» «тихоновской верхушки», которая, таким образом, неминуемо, в самом недалеком будущем должна будет оказаться «в мори далече», а победоносным героям «Помсобора-25» и их покровителям Православная Русская Церковь останется, стало быть, на окончательное порабощение и разрушение. Разница в тайных упованиях обновленцев и «безбожников» относительно дальнейших церковных перспектив заключалась лишь в том, что первые надеялись на существование модернизированной и ощипанной Церкви в пределах, «дозволенных начальством», а последние изнывали в ожидании того вожделенного для них момента, когда им предоставлена будет, наконец, возможность окончательно и навсегда разгромить Ее так, чтобы от Нее и помину не оставалось. Разумеется, что в первую очередь следует изничтожить «тихоновщину», т. е. Православную Русскую Церковь, после чего можно будет приняться и за «модернизированную». Впрочем, возможно, что последнюю громить и не придется даже; достаточно будет только шикнуть на нее посильнее, и она сама, без посторонних усилий развалится в пух и прах, будучи проеденной и обессиленной изнутри всей своей предшествовавшей модернизацией (т. е. бесцерковностью).

Таким образом, ближайшей и главной задачей обновленческих тузов «Пом- собора-25», миролюбивые начинания которого еще до его открытия оказались парализованными местоблюстительским посланием, явилась тщательная подготовка смертоубийственного удара по Местоблюстителю; удара, который, с одной стороны, должен был сразить Патриаршего Местоблюстителя и вообще всю «тихоновщину», а тем самым и расчистить путь к дальнейшему владычеству обновленчества в Церкви, а с другой (одновременно), обосновать «каноническую» невозможность примирения, которого так боялись и не желали вожаки раскола, маскировавшиеся в инициаторов «мира в Церкви».

Инициатором и изобретателем такого выстрела, коим сразу убивались запросто два зайца, конечно, и явился никто другой, как все тот же А. И. Введенский. Этот хитрый проект нисколько его не озадачил: непревзойденный мастер на все дела подобного рода, он знал по своему богатому опыту, что, чем наглее и неслыханнее ложь, тем она с большей доверчивостью воспринимается широкой публикой; не было здесь никакого риска и в отношении «ведомства», так как последнее будет оценивать его работу только по ее результату, совершенно, конечно, не интересуясь «методической» стороной вопроса.

При всех этих условиях, – как и следовало ожидать, – «взрыв» А. И. Введенского, или, точнее, духовный террористический акт его, удался ему блестяще.

Каким образом все это произошло, мы и рассмотрим теперь.

Итак: «Помсобор-25».

Он открылся в Москве 18.09(1.10). 1925 со всей возможной внешней трескотней и помпезностью, предшествуемый широковещательной рекламой. Начало ему положил торжественный молебен, совершенный в захваченном у Православной Церкви московском кафедральном храме Христа Спасителя (находившемся на том самом месте, где впоследствии устроен бассейн для плавания, у Кропоткинских ворот)¹⁸¹.

Присутствуют 382 делегата с мест. Из них: 106 «епископов»; 120 клириков; 124 мирянина; 12 каких-то персон с «совещательным голосом» и 20 «добровольцев».

«Помсобор-25» продолжался всего десять дней: с 18 сентября (1 октября) по 27 сентября (10 октября) 1925 года. Всех «деловых» заседаний было пятнадцать и два собрания «молитвенных»: перед началом – в храме Христа Спасителя и по окончании – в Успенском соборе в Кремле, куда уже семь с лишним лет не допускались простые смертные (трюк этот был разработан Введенским и Тучковым, по-видимому, для придания большего веса обновленчеству в глазах «темной церковной массы», не разбирающейся, – по их мнению, – в существе дела и судящей обо всем лишь по внешним показателям; т. е. и здесь, еще раз – и который! – блок обновленцев и «безбожников» показал свою полнейшую неосведомленность и незнание церковной психологии верующего народа, «нравственного чутья которого не обманешь», как свидетельствовал «мудрейший» из обновленцев Антонин (Грановский).

И если главным номером «Собора 1923 года» являлся беззаконный «суд» и «низложение» Святейшего Патриарха Тихона, то на «Помсоборе-25» таковым был удар по Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Крутицкому Петру, разработанный А. И. Введенским во всех мельчайших деталях ради достижения максимального, ошеломляющего эффекта (со всеми вытекающими отсюда максимальными же результатами).

Однако прежде чем коснуться этой грязной акции, здесь необходимо сделать некоторую отступку во времени и привести небольшую справку из предшествовавшей административной деятельности обновленческого Синода – совершенно необходимую для четкого понимания дальнейших событий.

Простирая «с благословения» Е. А. Тучкова свои наглые щупальцы за рубежи нашей страны, раскольничий Синод, воспользовавшись неурядицей русских церковных дел в САСШ¹⁸², сумел утвердить там свои позиции, захватив нахрапом в свое ведение Свято-Николаевский кафедральный собор в Нью-Йорке, заложенный и построенный в свое время Святейшим Патриархом Тихоном, в бытность того архиепископом Алеутским. Захват этот удался обновленцам исключительно благодаря помощи местного попа-честолюбца и авантюриста, настоятеля собора о. Иоанна Кедровского, сейчас же возведенного ими, конечно, в сан «митрополита»¹⁸³.

Синод ликовал и, так как «аппетит приходит во время еды», запроектировал учинить подобную же вылазку и в отношении Южной Америки. С этой целью летом 1924 года, в качестве церковного диверсанта был направлен в Уругвай некий обновленческий «епископ» Николай (Соловей; или Соловейчик – из крещеных евреев). Существовавшая в те времена полная невозможность для русских людей выезда за границу в данном случае как бы отсутствовала; все необходимые сложнейшие формальности (как это у нас водится) были выполнены с чудодейственной быстротой, и – не успел никто глазом моргнуть, как шустрый «епископ» Николай очутился в Монтевидео, где, согласно с полученными им инструкциями от Синода, ему надлежало заняться разгромом тамошней право- славной общины и приведением ее, разумеется, вместе со всем церковным имуществом, в ограду обновленческого раскола.

Так, летом 1924 года начал свою блистательную «архипастырскую» карьеру Николай (Соловей). С отъездом его в широких церковных кругах Москвы всякие сведения о нем прекратились, и как эта его деятельность развернулась дальше, было – пока – покрыто мраком неизвестности...¹⁸⁴

Возвращаемся теперь к «Помсобору-25», на котором наступил, наконец, «большой день».

На втором, утреннем, заседании 19 сентября (1 октября) 1925 года, на трибуне появляется многообещающая и характерная иудейская фигурка А. И. Введенского с характерным парикмахерским чубиком на лбу и маленькими усиками а ля Чарли Чаплин; белый клобук с крестиком из фальшивых бриллиантов и болтающаяся на груди миниатюрная панагия-звездочка – довершают убранство этого кровавого и злого клоуна.

Он выступает с докладом, озаглавленным: «Современное положение Православия», замечательным уже одним тем, что о действительном современном положении Православия в нем не было ни одного слова! Но это – «неважно»...

Как сообщала печать, «докладчик начинает свой доклад выражением сознания всей серьезности ответственности, какую налагает на него важность момента. Но его ободряет уверенность, что те документальные обоснован и я, на которые он опирается, служат достаточным основанием тех заявлений, какие он намерен сделать».

Старая истина: «у обманщика всегда много свидетелей», а тут уж даже «документальные обоснования»! Как не верить?!

Заинтриговав таким образом внимание почтенной аудитории, оратор издалека начинает свою трескучую демагогию, оставляя которую без внимания, отметим лишь ее начало.

Удивив сразу же соборян сенсационным сообщением о... триумфальном шествии мирового атеизма (!), причиной чего является кризис веры и упадок исторических Церквей, в чем (с готовностью сообщает докладчик) мы «убеждаемся особенно печальным опытом на примере нашего нового русского раскола [так им обозначается Православная Русская Церковь, а не обновленчество, как по наивности может подумать простодушный читатель. – Сост.], который приобретает особую значимость в современном атеистическом окружении». С этой предпосылки докладчик уже без особого труда переходит, конечно, к «анализу» «тихоновского раскола», сущностью которого оказывается «старая церковная политическая идеология царского режима» [вот и разберись: церковная или политическая? – Сост. ]. Начинается выявление лица идеологии «тихоновщины», разумеется, монархического и махрово-контрреволюционного, затем следует очередное оплевание «тихоновского наследия» и ряд бульварно-политических анекдотов об антисоветской деятельности зарубежных русских иерархов-«тихоновцев». Из сказанного, без сомнения, следует тот единственный вывод, что Русская Православная Церковь и «борьба с обновленческим движением, поднятая под флагом Патриарха Тихона, есть ни что иное, как политическая борьба наших старых русских монархистов со своими противниками на церковном фронте. Церковь, возглавленная тихоновским патриаршеством, – это уже исторический факт, – стала опорой реакционных политических вожделений».

Закрепляя произведенный на ошеломленных слушателей эффект этой бредовой «политической» каши, докладчик, ничтоже сумняся, продолжает излияние дешевых сплетен самого разнообразного характера и совершенно не идущих к делу, но, по его мнению, усугубляющих «ужасную» картину антисоветской деятельности нехороших зарубежных «тихоновцев».

Следует продолжение: «и другие вести из заграницы подтверждают, что “единая» с нашей отечественной заграничная тихоновщина есть чисто политическая организация. Протоиерей Соколовский доносит, например, из Парижа Синоду, что во Франции сорганизовалась 400.000 армия русских эмигрантов для борьбы с “большевиками» и организовалась под флагом Церкви. [Хороший, видно, протоиерей: сразу догадался, о чем следует доносить обновленческому Синоду. – Сост.]. В Ницце заявила себя погромом обновленческого [? – Сост.] собрания “партия белых церковников»...» и прочие, тому подобные, «безумные глаголы», впрочем, обычные в ядовитых устах этой омофорной ехидны.

Подогрев таким образом церковно-советский патриотизм почтенных от- цов-соборян, докладчик, наконец, переходит к кульминационному пункту своих удивительных сообщений.

Сотрясая стены визгливо-истеричными воплями, дергаясь в патетических конвульсиях на ораторской трибуне, он возглашает (приводим выписку):

«Наконец, рекорд побивает полученное на днях письмо южно-американского епископа Николая Соловья. Этот епископ в прошлом году уехал из Москвы заграницу, под флагом обновленца; но там изменил обновленчеству и перешел в тихоновщину. Ныне он снова обращается к Священному Синоду и кается в своем г р е х е, потому что увидел всю изнанку тихоновской Церкви. И вот он, еп[ископ] Николай, свидетельствует, что в прошлом году, отправляясь за границу, он уже был тайным тихоновцем и был у Тихона, и последний послал с ним в заграничный монархический штаб, между прочим, один документ о том, что он, Тихон, благословляет на будущее русское царство не Николая Николаевича, а Кирилла Владимировича.

Так вот как развертывается клубок тихоновских загадок. Оказывается, что тихоновский корабль плавает в международных водах, и трудно сказать, где главный капитан: за рубежом, или “на Крутицах «. Во всяком случае связь между тем и другим очевидна. Насколько тут развита служба связи, о том свидетельствуют недавние перипетии. По заграничной прессе видно, что сначала после смерти Тихона заграничные тихоновцы недоверчиво смотрели на Петра Крутицкого. Это было тогда, когда Петр “не выявил себя». Но вот он “выявил», “объяснился», – какими путями, мы не знаем, но между прочим, резко враждебной линией против обновленцев, – и заграничный штаб дает ему апробацию. А подобная апробация подбодрила в свою очередь и Петра (Полянского). Тон его стал окончательно непримиримым: союзники сговорились и “работа» пошла без “перебоя».

Все это не просто интересно. Это ужасно. Для тихоновских верхов Православие стало, очевидно [?! – Сост.], предметом политической спекуляции. Тихоновское наследие перешло по завещанию к его Заместителю. Тихон обманывал Церковь и власть, когда каялся и отрекался от своей антисоветской политики. После Тихона продолжают обманывать продолжатели его дела. И поскольку непримирима политическая линия неисправимых политиканов, постольку н е в о з м о ж н о примирение между нами и тихоновскими верхами. Мы, конечно, никогда не можем сговориться с теми, кто получает директивы из монархических штабов, а не из велений своей христианской совести [как, по-видимому, А. И. Введенский! – Сост.]. Но мы по-прежнему братски протягиваем руку невинным жертвам тихоновского обмана и молим Бога, чтобы Он открыл им глаза на деятельность их руководителей».

Докладчик заканчивает свою речь горячим призывом «слиться всем в чувстве радости, что Бог сохранит нас [т. е. обновленцев. – Сост.] от тех опасностей, какими чревато тихоновское море»¹⁸⁵.

Некоторую вариацию доклада А. И. Введенского «Современное положение Православия» представляет собою нижеследующая выписка из другого раскольничьего издания:

«Когда было предсоборное совещание у нас, вы слышали об измене нам епископа Соловья. Выехав заграницу, он объявил себя тихоновцем. В настоящее время он пишет воззвание из Монтевидео, главного города Уругвайской республики, на имя Председателя Священного Синода Российской Православной Церкви, каковое воззвание нами получено – полное глубокого раскаяния. [Следует текст мифического, так называемого, “письма Соловья». – Сост.].

“Ваше Высокопреосвященство, после пятнадцатимесячного молчания и моего безумия приветствую Вашу Святыню. К тихоновцам, подобным варварам, до сего времени и я принадлежал. Теперь я прошу Вашей любви и Вашего прощения. Прошу вспомнить Христа и Его отношение к раскаявшемуся разбойнику. Мое преступление перед Священным Синодом заключается в следующем: 29 апреля (12 мая) 1924 года, за четыре дня до моего отъезда заграницу я имел двухчасовое совещание с Патриархом Тихоном и Петром Крутицким. Патриарх Тихон дал мне собственноручно написанное письмо с указанием следующего содержания: 1) что я принят и возведен в сан архиепископа; 2) что Святая Церковь не может благословить великого князя Николая Николаевича, раз есть законный и прямой наследник престола великий князь Кирилл. Распоряжение это он сделал на первом листе моего чиновника (служебная книга), который был подклеен к переплету и заклеен другими двумя листами. Листы были для этой цели вплетены в чиновник, как с передней, так и с задней стороны. Когда мне стало достоверно известно о том, что митрополит Антоний (Храповицкий) благословил великого князя Николая Николаевича на ведение борьбы против ныне существующей в Советской России власти, я узнал также, что благословлено и оружие в руках тех, кто должен перебить всех, непризнающих монархию и постановления Карловицкого Собора. Тут чаша терпения моего переполнилась, и я сказал: нет, извините, я не с вами, ибо раз от вас пахнет кровью, так я не хочу участвовать в убийстве тех, кого считаю друзьями народа. Одновременно с этим я сделал всем, находившимся со мною в услужении [?? – Сост.] епископам, распоряжение о том, чтобы они прекратили всякую работу, как против Синода, так и против ныне существующей в Советской России власти. Одновременно с этим я послал письмо Председателю ВЦИК'а Михаилу Ивановичу Калинину, в котором все подробно изложил.

Смиренный Николай (Соловей), архиепископ всей Южной Америки.

Монтевидео. 7 августа 1925 года».

Итак, Тихон был и в 1924 году не за Николая Николаевича, а за Кирилла. Вы видите мудрость Тихона, свое распоряжение он посылает скрытым в богослужебной книге, чтобы усыпить таможню, и хитро заклеивает его по приемам какого-то Шерлока Холмса. Ему все нипочем. Этим способом была благополучно выполнена контрреволюционная миссия. Кирилл получил благословение Тихона.

В другом письме Соловей кается, что уехал из России и пишет, что спасение наше [? – Сост.] в Священном Синоде и Соввласти.

Позвольте сделать вывод. Оказывается, таким образом, что Тихон, до самой смерти каясь пред всем миром [? – Сост.], что бросил политическую борьбу, – все время обманывал власть, народ и Церковь. Верующие не желали борьбы, в какую вовлекал Тихон, рассылая благословения врагам России, вклеивая об этом указы в священные книги. Что это – Церковь? Нужно мириться с тиховщиной? Он строит трон для пьяного Кирилла и после этого делает еще попытки искать мира с нами [?? – Сост.], входить в общение – терять свое достоинство? Факты доказывают, что там нет религиозного настроения, там политический центр»¹⁸⁶.

Другой обновленческий журнал, варьируя лейт-мотив этой беспардонной чепухи и примитивной глупости, именуемой «докладом» А. И. Введенского, пускаясь в область свободного творчества, высказывается еще безаппеляционнее, чем, даже, сам «докладчик»:

«ПатриархТихон [...] и его сотрудник митрополит Петр Крутицкий в 1924 году, переманив [? – Сост.] в свой лагерь обновленческого епископа Николая Соловья, направляют его в Америку [! – Сост.] к зарубежным монархистам с письмом, благословляющим вступить на русский престол великому князю Кириллу Владимировичу»¹⁸⁷.

А печатный орган рязанских обновленцев в статье, озаглавленной «Тайна тихоновской кельи (по новым документам)», после сообщения о «целом ряде документов» [!! – Сост.], изобличающих «тихоновщину», предложенных «митрополитом» Александром (Введенским) корреспонденту «Красной Газеты», приводит письмо епископа Соловья уже в совершенно новой редакции: «Ваше Преосвященство, дорогой владыка Евдоким (Мещерский). Мое преступление перед Святейшим [! – Сост.] Синодом заключается в следующем»¹⁸⁸ и т. д.

Здесь невозможно удержаться и не отметить совершенно поразительную, феноменальную глупость и предельную безграмотность составителя этой шитой белыми нитками фальшивки, где автор ее, – будь то Введенский или Тучков, – не потрудился даже настолько, чтобы придать ей хоть элементарный вид правдоподобности, а лезет с этим словесным месивом на трибуну Собора (хотя бы и разбойничьего), с которой пытается дурачить 382-х слушателей, из которых, надо думать, не все были безмозглыми тупицами или кретинами? Но такова была особенность психологии того исторического момента, когда массовое помрачение совести и упадка нравственных критериев позволяли людям, в буквальном смысле слова, называть черное – белым и наоборот; кроме того, безусловно, играл здесь еще роль и элемент пресловутого «страха ради иудейска»...

После всего вышеизложенного на «Помсоборе-25» инсценируются оживленные прения по «докладу»; наперебой выступающие «отцы Собора» с азартом комментируют из ряда вон выходящую сенсацию, сунутую им Введенским – как горящую головешку в нос, и на все лады ругательски ругают «никчемного» и «хуже которого не придумаешь» Местоблюстителя, столь замечательно разоблаченного гениальным «благовестником истины Христовой»!

Начинается нескончаемый поток «интереснейшего» церковно-политического и подхалимного словоблудия, из которого приведем немногие «капли».

Так, известный своею многочадностыо даже в обновленческой среде «архиепископ» Изюмский, – был и такой! – Иосиф (Кречетович; кстати сказать, бывший член Украинской Рады и Кабинета при гетмане Павле Скоропадском, а затем министр народного просвещения в правительстве Петлюры!) «свидетельствует, что летом тихоновцы как будто сделались миролюбивее. Но потом вдруг новая перемена курса: п о я в и л о с ь воззвание Петра Крутицкого и тихоновцы стали вновь непримиримы. Очевидно, центр дал такие директивы. Оратор подтверждает, что поведение тихоновцев свидетельствует о планомерной деятельности тихоновского штаба, руководящие нити которого сводятся заграницу [? – Сост.]. [...]

Прот[оиерей] Запольский, от Ленинградской епархии, говорит, что на него речь митрополита Александра произвела ошеломляющее впечатление [еще бы; на то и рассчитано! – Сост.]. Она производит полный переворот в примирительной политике Св. Синода последнего времени».

“Митрополит» Московский Серафим (Руженцов) свидетельствует, “сначала казалось, что тихоновская сторона тоже готова пойти навстречу. Но это была обманчивая видимость. Когда дело доходило до конкретных предложений, тихоновская иерархия упорно уклонялась и кончила воззванием Петра Крутицкого, объявляющим заранее Собор самочинным и недействительным, а обновленцев – схизматиками. [...] Окончательная разгадка этой тихоновской непримиримости явилась новостью и для Синода. Наиболее яркие документы, приведенные митрополитом Александром, действительно стали известны лишь недавно, и окончательно раскрыли глаза на политическую подкладку тихоновского упорства. Это заставило и Синод пересмотреть свою примирительную тактику, Синод пришел к убеждению, что примирение с тихоновскими верхами невозможно».

“Митрополит» Закавказский Петр [Сергеев; по слухам, расстрелянный в 1937 году как немецкий шпион. – Сост.] главную причину разделения [...] видит в том, в чем ее указал и митрополит Александр.

Мирянин Балашов, от Лениград[ской] еп[архии], с большим подъемом говорит о том, что нам не нужны сатрапы, вроде Петра Крутицкого «. [...]

Профессор С. М. Зарин, после усиленного словесного каждения «трижды по трижды» А. И. Введенскому замечает, что народ, будто бы «радостно встрепенулся при вести о созыве Собора, приветствовал призыв Синода совместно обсудить пути к взаимному примирению. Но вот получается директива из Москвы от митрополита Петра Крутицкого – и народ смущен, расстроен... Он в недоумении... Нет, не народ нас осудил, и не церковные причины нас разделяют [!! – Сост.], а те и то, о ком и о чем мы говорим сегодня с таким волнением и негодованием»¹⁸⁹ и т. д., и т. д.

Надругавшись таким образом над Патриаршим Местоблюстителем Православной Русской Церкви, дирижеры этого кошачьего концерта собрались было уже почить на лаврах, имея в виду будущие барыши за хорошую работу (правда не очень-то уже чистую!) со стороны покровительствующего им «ведомства», но неожиданно, в этот самый патетический момент «Помсобора-25», возникает совершенно неожиданная, никем не предвиденная очень пикантная ситуация, сразу же испортившая отличное настроение А. И. Введенского и К°!

В процессе «прений» начинают усиленно раздаваться все более и более настойчивые голоса за... примирение с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Крутицким Петром!

Это явилось, уж воистину, самым потрясающим громом «не из тучи...»

Начинается азартная словесная потасовка на сию, неожиданно всплывшую тему.

Выступающий мирянин, делегат Кубани, «рассказывает любопытную историю кубанских ходоков нынешним летом в поисках “более православного» Синода. Ходоки были и в Св. Синоде и у Петра Крутицкого, и они пришли к заключению, что Св. Синод более “твердая и законная церковная власть». Н о для успокоения на местах оратор предлагает все-таки послать делегацию к Петру Крутицкому и пригласить его на Собор»¹⁹⁰.

На это предложение выступает с возражением наглейший из матерых обновленческих воротил крайнего направления, известный протоиерей (Ярославской епархии) Павел Николаевич Красотин, заявивший, что, по его мнению, «после всего сказанного митрополитом Александром (Введенским) о тихоновских верхах и после напрасных двухмесячных попыток привлечь их к участию в Соборе, делать новые шаги в этом направлении бесполезно. Раз там получены директивы из заграничного монархического штаба – не мириться, то тут говорить не о чем. Да ведь и Петр Крутицкий объявил уже наш Собор заранее лже-Собором. Тихоновские верхи знают хорошо и так о Соборе. Их звали,... депутация не поможет...

Мирянин Одинцов Московской епархии, рабочий, говорит, что он лично был у Петра Крутицкого и убедился, что попытки проломить тихоновскую стену – бесполезны»¹⁹¹.

Как бы то ни было, несмотря на все эти столь решительные заявления, на другой день, 20.09(03.10). 1925, на утреннем заседании «Помсобора-25», председатель его, volens nolens¹⁹² «докладывает Собору, что поступило заявление за подписью 42 членов Собора [= 11% общего числа «соборян». – Сост.] о посылке делегации к Петру Крутицкому для приглашения его на Собор.

Предложение передается на обсуждение Президиума Собора...» (разумеется, для последующего «авторитетного» отвода, – любыми средствами, – этого предложения).

Отображая сей каверзный для обновленцев момент, правительственная газета «Известия» тогда сообщила, что некий Серебряков, «представитель нейтральной группы» на «Помсоборе-25», в своей декларации «подчеркивает, что обновленцы все время стремились к миру с тихоновщиной, а “именующий себя митрополитом Петр действует самочинно [?! – Сост], не соглашаясь на мир, монополизировал благодать Святого Духа«»¹⁹³.

И: «несмотря на ряд разоблачающих деятельность тихоновщины документов, 42 человека из состава Собора подают заявление Собору с просьбой отправить делегацию к митрополиту Петру Крутицкому с предложением мира.

“Мира с тихоновщиной не будет ».

Так говорят все выступающие после зачтения заявления о примирении. «Верхушка тихоновщины является контрреволюционной опухолью в Церкви – говорит митрополит А. Введенский. Чтобы спасти Церковь от политики, необходима хирургическая операция. Только тогда может наступить мир в Церкви»»¹⁹⁴.

То есть, переводя с «научно-обновленческого» языка на всем понятный, российский, мир в Церкви, – по рецепту А. И. Введенского, – наступит лишь тогда, когда вся «тихоновщина» после «хирургической операции» окажется за решеткой. Добавим лишь, что этот «мир» будет не миром в Церкви, т. е. в обществе живых душ, а «миром» кладбища среди гниющих обновленческих трупов, препарированных Введенским и иже с ним.

Итак, несмотря даже на недвусмысленные циничные высказывания о «хирургической операции», внутренний, сокровенный смысл которого в те дни для всех был слишком ясен, – один из провинциальных обновленческих органов печати признается (вернее: пробалтывается), что тут же один из депутатов, выступавших «с высокой трибуны» «Помсобора-25», неожиданно сообщает во всеуслышание, что «вчера, после длинных часов горячих речей, мне пришлось услышать в кулуарах такую фразу: «на коленях надо ползти в Донской»¹⁹⁵, т. е. к гробнице Святейшего Патриарха Тихона в Донском монастыре!

Прямо сознаемся: неплохой ответ на доклад А. И. Введенского о «покаянном письме» Соловья и все «многочисленные документальные данные», на которые он столь «авторитетно» ссылался перед сонмом соборных старцев; были же, стало быть, здравомыслящие единицы и на «Помсоборе-25», но, впрочем, высказываться им приходилось лишь в «кулуарах».

Выступавший далее, известный в Москве обновленец «протоиерей о. Эндека оглашает далее заявление группы уполномоченных трех общин московских обновленческих церквей, которые в день открытия Собора сделали последнюю попытку прийти к какому-нибудь соглашению с митрополитом Петром Крутицким. В заявлении отказ Петра (Полянского) присутствовать на соборе и отрицательное отношение к нему выдвинули обвинение со стороны мирян, что разделение определенно поддерживается митрополитом Петром, и только им и тихоновской верхушкой»¹⁹⁶.

Оказывается, – как подробно изложил «Помсобору-25» расторопный о. Эндека, – 18 сентября (1 октября) 1925 года, представители нескольких обновленческих приходов Москвы, будто бы «по своей инициативе» посетили Патриаршего Местоблюстителя, были им приняты и предлагали его вниманию несколько «вопросов». «Делегатка Е. Я. Доссон, лично говорившая с Петром, докладывает, что Петр дал на их вопросы следующий ответ: Собор этот – не Собор, а лже-собор. На вопрос же, в чем он обвиняет обновленцев, Петр ответил: 1) они самочинно захватили власть; 2) епископ Антонин [Грановский], в свое время, как находившийся на покое не имел права организовывать Высшее Церковное Управление; 3) Высшее Церковное Управление в 1922 году уволило на покой ряд епископов, на что не имело, якобы, права; 4) женатый епископат неканоничен, поскольку он был введен еще до Собора [19]23 года; 5) Собор [19]23 года не имел права лишить Тихона патриаршества и монашества; 6) второбрачие духовенства неканонично; 7) Собор 1923 года извратил церковные правила; 8) в журнале “Живая Церковь» в 1923 году [ошибка; следует – 1922 г. – Сост.] проповедывалось “самочинное учение». На вопрос, что он требует, Петр ответил: покаяния обновленцев. Подписать свои ответы Петр отказался.

Собор принимает это сообщение к сведению»¹⁹⁷.

Оригинальным оказалось на «Помсоборе-25» «выступление мирянина Плотникова в порядке дискуссии. Он говорит о незаконности Собора 1923 года, так как его созвал не Патриарх, а отсюда заключает, что ни Синод, ни настоящий Собор не уполномочен решать церковные дела (читает воззвание Высокопреосвященного митрополита Петра Крутицкого)»¹⁹⁸.

Наконец, следует целый ряд высказываний по затронутому вопросу.

«Архиепископ Смоленский Алексий [Дьяконов; по свидетельству епископа Сергия Ларина, – бывшего обновленца, – «горький пьяница». – Сост.] [...] согласен, что невозможно примирение с тихоновской иерархией старого царистского стиля [? – Сост.]. Петр Крутицкий – типичный старый бюрократ, яркий выразитель старорежимного иерархического духа... [последнее – неплохая характеристика. – Сост.]. [...]

Мирянин Шишкин, Череповецкая еп[архия] рассказав о бесплодных переговорах с тихоновским епископом в Череповце [...] предлагает никакой делегации не посылать и тихоновцев игнорировать.

Епископ Сергий [Озерецковский; впоследствии раскольничий «митрополит» Тобольский. – Сост.] Череповецкий говорит против посылки делегации. […]

Мирянин Богатов, Ульяновской еп[архии], задаваясь вопросом, как достигнуть мира, рассказывает о личном посещении им Петра Крутицкого и вынесенном отрицательном впечатлении.

Обращение Петра показалось ему нехристианским [! – Сост.].

Сергий [Дмитриевский], архиепископ Томский говорит о трудности примирения. [...]

Харитонов, мирянин Брянской епархии, считает примирение невозможным и переговоры бесполезными. Он предлагает обратиться к правительству с ходатайством [внимание! – Сост.], чтобы органы гражданской власти потребовали перерегистрации церковных общин и зарегистрировать лишь те общины, какие находятся в ведении Синода [! – Сост.].

Председательствующий оглашает заключение Президиума по заявлению 42 членов Собора.

Президиум находит, что это заявление не требует особого обсуждения, потому что прения ведутся и так в связи с вопросом о делегации, и результат прений сам собою выяснит и отношение Собора к этому предложению.

Протоиерей Микулин, Ташкентской епархии, говорит, что нельзя отвергать тихоновскую массу. В целях подхода к ней он поддерживает предложение о посылке делегации к Петру Крутицкому. [...]

Выступает еще ряд ораторов, говорящих за и против посылки делегации»¹⁹⁹.

Председательствующий предоставляет заключительное слово докладчику митрополиту Александру [Введенскому], который еще раз вдохновенно рисует пропасть, в которую ведет политическая деятельность тихоновской верхушки и невозможность мира с нею.

Секретарь Собора профессор Титлинов оглашает проект постановления по докладу митрополита Александра, предложенный Президиумом Собора [! – Сост.].

«Постановление Св. Собора по докладу митрополита Александра (Введенского)

Выслушав доклад митрополита Александра и суждения по нему:

1) Св. Собор приходит к убеждению, что все попытки Св. Синода примирить церковное разделение и привести сторонников покойного Патриарха Тихона к совместному соборному обсуждению церковных разногласий встретили себе упорное сопротивление в руководителях той части Церкви, которая шла за б[ывшим] П[атриархом] Тихоном.

2) Св. Собор свидетельствует, что в громадном большинстве случаев, как показывают донесения с мест, представители тихоновского епископата не только отказались вступать в какие-либо переговоры с синодальными епископами, но и всячески удерживали свое духовенство и паству от каких-либо шагов к примирению и участию в Соборе.

3) Из послания так называемого местоблюстителя патриаршего престола митрополита Петра Крутицкого явствует, что такое непримиримое настроение так называемых тихоновцев поддерживается определенными указаниями их центра.

4) Углубляясь в причину такой непримиримости, Св. Синод приходит к убеждению, что церковно-канонические основания, на которые ссылаются сторонники покойного Патриарха, не являются действительной причиной их явной вражды к синодальной Церкви, а только внешним предлогом, под прикрытием которого вожди тихоновщины ведут за собой малосознательную [! – Сост.] церковную массу, пользуясь ее неосведомленностью в канонах, церковном прошлом и обстоятельствах церковной жизни последнего времени [?! – Сост.].

5) Действительной же причиной непримиримости руководителей так называемой тихоновской части Церкви является их упорное стремление навязать Церкви политическую роль охранительницы монархического начала, тайного оплота реакционных государственно-политических вожделений. Доказательством тому служат неопровержимые документы, подтверждающие непрекращающуюся связь наших тихоновских вождей с заграничными русскими монархистами и свидетельствующие об их старорежимных политических симпатиях. [...]

7) Со своей стороны Св. Собор, считая исчерпанными все меры церковного убеждения, приходит к сознанию, что всякие дальнейшие призывы, обращенные к тихоновской иерархии, бесполезны, пока она не откажется от своей политической деятельности и не вернется к христианскому пониманию церковного дела.

8) Поскольку значительная часть староцерковников остается непосвященной в политику своих вождей и не разделяет ее, постольку Св. Собор по- прежнему с миром и любовью призывает эту часть верующих к миру и единению, и к совместному соборному обсуждению всяких чисто церковных разногласий в духе любви Христовой»²⁰⁰.

Приведенный документ представляет собою, так сказать, классический образчик обновленческой литературы; в нем с предельной внешней приглаженностью сознательно спутаны и перетасованы все понятия и ориентиры так, что непосвященному человеку совершенно невозможно разобраться, где тут истина: что – правда, а что – ложь, и в какой мере?

На это и рассчитано; в том и «искусство» составителей подобных «соборных» постановлений, раз сам Собор в целом призван внести не ясность и упорядочение в церковную жизнь, а сумбур и разложение.

И, однако, при всей своей глупенькой лживости это знаменитое, – в своем роде, – постановление «Помсобора-25» не могло не отразить на себе некоторой объективности того церковно-исторического момента.

Прежде всего, оно официально расписывается в полном провале главной, т. е. «миротворческой» идеи Собора; затем (что особенно важно), красноречиво свидетельствует и подтверждает все величайшее значение для Православной Церкви послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28).07.1925, призыву коего Она всецело последовала; наконец, оно совершенно ясно говорит о том, что все предшествовавшие велеречивые призывы обновленцев к «миру» и «примирению» были лишь наживкой и приманкой наивных простачков (которых на деле и не оказалось!), в то время, как «лидеры» раскола нисколько, в действительности, и не помышляли об истинном церковном мире и благе и втайне даже опасались его (ввиду возможной тогда утраты своего командного положения), а в действительности жаждали лишь сохранения своих «достижений» при условии максимального разложения «тихоновщины» и овладения ею.

И обновленческим дельцам ничего не оставалось иного, как повторить (и в который уже раз), обращаясь к современному Кесарю (Мф. 27, 21–26)²⁰¹.

Упомянем вкратце и о реакции на все вышеизложенное со стороны двух, не вполне безразличных для Церкви инстанций, игравших в то время известную роль в формировании церковной погоды. Имеем в виду официальную гражданскую (т. е. противоцерковную) печать, с предполагающейся в ней (но на деле совершенно отсутствующей) элементарной объективностью, а также и оригинальный «глас вопиющего в пустыне», Заиконоспасского монастыря на Никольской улице – оставшегося у разбитого корыта «СЦВ²⁰²», бывшего первейшего «лидера» живоцерковно-обновленческого раскола, экс-«митрополита» Антонина (Грановского), с готовностью чревовещавшего в те дни по любому церковному поводу, независимо от того – интересует ли кого-либо его мнение или нет.

И, прежде всего, отметим, как вляпалась во всю эту грязную «соборную» муть «солидная» центральная газета «Известия ЦИК СССР И ВЦИК»!

Этот, как-никак, правительственный орган скатился до того, что полностью «поверил» дешевой инсинуации А. И. Введенского и в течение нескольких дней на весь мир (!) со смаком размазывал по страницам «комментарии» своих корреспондентов на так называемое «письмо Николая (Соловья)».

С поразительной по своей безответственности развязностью, газета сообщала своим простачкам-читателям:

«Со смертью Тихона Местоблюстителем его стал митрополит Петр, человек в Церкви случайный, до 1917 г. – царский [а какой же еще мог быть? – Сост.] чиновник. Архиепископ Николай (Соловей) прислал покаянное письмо из Монтевидео, в котором он пишет, что за четыре дня до своего отъезда, в мае 1924 года он имел беседу с Тихоном (на беседе присутствовал и митрополит Петр), который ему дал задание оповестить заграничных иерархов о том, что он не может утвердить престолонаследником Николая Николаевича, раз есть законный наследник – Кирилл Владимирович. Это желание Тихона было зафиксировано им на бумаге и, втиснутое в корешок переплета книги, прошло благополучно заграницу. Таким образом, тихоновская верхушка является центром не религиозным, а политическим»²⁰³.

И на следующий день:

«Покаянное письмо архиепископа Николая (Соловья), разоблачающее деятельность Тихона и тихоновщины, вызывает бурю негодования против тихоновщины, которая вносит элемент политикивЦерковь. Тихоновщина хочет снова разжечь массы – говорили ораторы» на «Помсоборе- 25»²⁰⁴

Так писала наша официальная, государственная пресса.

Что же касается печально-прославившегося Антонина (Грановского) с его высказываниями на тогдашнюю злобу дня, то та же газета с особым восторгом подхватила его «декларацию», провозглашенную им на своем 2-м съезде СЦВ, которая «почти целиком построена на так называемом покаянном письме архиепископа Николая (Соловья), вопросе весьма злободневном в церковных кругах. Петры Крутицкие и вся ваша крепколобая, в кованных, золотых, стягивающих вам головы шапках архиерейская братия, вы не понимаете всей важности и величия проходящих перед вами событий. Я говорю староцерковникам и митрополиту Петру: вы жизнью биты, всем громоздким аппаратом своим, всем нутром своим вы дореволюционны, а потому лично невольно и бессознательно контрреволюционны. От революции вы не ждите сочувствия. Она платит вам тем, чем вы платите ей. Революция вам несимпатична, а потому вы ей антипатичны. [...]

Путь реабилитации тихоновской верхушки епископ Антонин (Грановский) видит в «честном и открытом заявлении на весь мир о своем разрыве с эмиграцией. Митрополит Петр Крутицкий должен громко выкрикнуть: “Кириллы и Николаи Романовы и вся зарубежная шатия, я от вас отвернулся давно. Я не только не единомышленник ваш, я ваш враг, а вы мои враги, поскольку вы враги новых условий общественности, созданных революцией. Если я останусь наедине с вами с глазу на глаз, то на меня не рассчитывайте. Пред всем миром свидетельствую, что я отошел от вас».

“Митрополит Петр Крутицкий, – говорит епископ Антонин (Грановский), – докажите делом, активным поступком, что ваши молитвы не пахнут белогвардейщиной. Покажите и докажите, что ваши и тайные, и явные молитвы не одинаковы с молитвами Антония (Храповицкого). И когда вы читаете правила и молитесь в уединении своей келлии, то там вы с ним не молитесь об одном и том же. Ведь чем сильнее будет ярость за рубежом, тем спокойнее будет нам здесь.

Однако, – заканчивает свою речь Антонин (Грановский), – вы оказались непроницательны и близоруки, трусливы и малодушны, казенным сторожем, а не вождем Церкви, консисторским писцом в тот момент, когда вам надо было быть пророком. Вы именуетесь Петр, т. е. камень, а оказались мочалой"»²⁰⁵.

Заблудившийся в трех соснах слепой вождь слепых вскоре же, по неложному слову Писания, свалившийся в яму забвения († 1(14) января 1927 года), Антонин (Грановский) и не догадывался в те дни, кому – в действительности – предназначено было историей оказаться трепливой мочалой, а кому – камнем. Не догадывался он, что все эти хлесткие слова, нагло и бесстыдно направляемые им на многострадальную голову Местоблюстителя, всего более приложимы к нему самому – их автору, очень скоро оказавшемуся именно лишь обшарпанной и выброшенной за негодностью мочалой, в то время, как «консисторский писец» Петр Полянский оказался как раз тем «Петром»-камнем, на котором, как ни на ком другом, утвердилась Православная Русская Церковь в тяжкие дни своего исторического бытия.

Теперь, закончив на этом довольно пространное – но необходимое – изложение разного сорта сюрпризов, выявившихся на «Помсоборе-25» и последовавших на них откликов, следует разобраться, наконец, в подоплеке всех этих, во всяком случае неожиданных для широких слоев верующего населения происшествий; иначе многое останется неясным.

Мы подошли сейчас к моменту, когда следует вскрыть те истинные, секретные мотивы, в силу которых была изобретена и обнародована на «Помсоборе-25» та фальшивка, сфабрикованная А. И. Введенским и одобренная Е. А. Тучковым, прославившаяся на весь мир под заглавием «письма епископа Николая Соловья».

Воистину: не было бы «счастья», да несчастье помогло.

Так и здесь. После широковещательной предсоборной кампании обновленцев, призывавших всех к прекращению ими же затеянной церковной распри и миру (под влиянием известных раскольничьих кругов, вконец изверившихся в правоте своих начинаний), им – раскольникам – казалось бы, ничего другого и не оставалось, как действительно осуществить все это на деле (хотя бы и на «Помсоборе-25»), декларировав соборне свою несостоятельность и принеся, затем, должное покаяние в содеянных прегрешениях против Церкви.

Дело ясное и простое.

Однако, как известно, незначительная количественно и уж совершенно ничтожная в «идейном» плане группа наиболее дерзких и активных «лидеров» раскола, к тому же завоевавшая себе командные высоты (вспомним Антонина (Грановского): «наскочивших на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков» и расплодившихся настолько, что им «не хватает белого крепу на клобуки»), а кстати, захватившая «единую кассу» и по нескольку жен одновременно, ни в коем случае не допускала и мысли о возможности возврата в Церковь – что немедленно лишило бы ее всех этих смачных приобретений.

Но открыто и без непререкаемой аргументации оправдать эту свою позицию ей, конечно, не удалось бы, особенно после всех миротворческих выкриков, производившихся от лица обновленчества же в течение нескольких месяцев.

«Трубный глас» исповеднического послания Патриаршего Местоблюстителя от 15(28) июля 1925 года, подтвердившего и укрепившего давно известную всем позицию Православия по отношению к раскольникам, хотя и давал обновленцам повод к «неудовольствию», но, в сущности говоря, давал повод лишь для демагогических разглагольствований в адрес митрополита Петра, своевременно мобилизовавшего церковное самосознание верующих в виду искушения некоторых попасться на удочку обновленческого «миролюбия». Для выявления же перед лицом «Помсобора-25» своего «обоснованного канонически», отрицательного отношения к вопросу о соединении с «тихоновщиной» послания Местоблюстителя было – в глазах группы – явно недостаточно, особенно при наличии в среде раскольников прослойки, открыто тяготевшей к воссоединению. Группе необходимо было оперировать неким более веским и неотразимым аргументом, который сразу оправдал бы перед всеми ее неожиданную, новую позицию. Но аргумента этого пока что не было; следовательно, его надо было выдумать. И выдумать как можно скорее и складнее.

Сейчас, отступая несколько назад для большей ясности в последующем изложении, отметим, что, по-видимому, в свое время, в раболепном усердии не по разуму, маньяк А. И. Введенский в порядке компенсации за мощную поддержку обновленчества со стороны «известных инстанций» посулил своему высокому покровителю Е. А. Тучкову, между прочим, и всемерное распространение обновленческой заразы даже и в зарубежной Русской Церкви, что для последнего представлялось, разумеется, весьма заманчивым, особенно потому, что у него не было, да и не могло быть никакой иной возможности для церковного разложения среди русской эмиграции; а тут, вдруг, за дело берутся столь натренированные специалисты по части церковной диверсии и разного рода «взрывов изнутри»!

После того, как подобный эксперимент с Иоанном Кедровским в Нью-Йорке блистательно себя оправдал, Введенскому и Тучкову оставалось только ликовать и, не откладывая в долгий ящик, продолжать аналогичные опыты и в других частях света, где имеются сосредоточения Русского Православия и, главное, достаточное количество наивных и близоруких людей среди эмигрантов.

Было время, когда А. И. Введенский пытался взять «под свою высокую руку» ни мало ни много – всю... Европу, для обработки ее в обновленческом стиле; он официально объявил себя «архиепископом Лондонским и всея Европы» и собирался отправиться туда для наведения своих порядков. Впрочем, фокус этот ему не удался: там прекрасно понимали, что это за личность, и предупредительно погрозили пальцем, в результате чего титул «архиепископа Лондонского» так же внезапно исчез из титулатуры обновленческой иерархии, как и появился (1924 год).

Тогда-то и начались секретные заигрывания с разного рода протоиереями Соколовскими и подобными ему персонажами. Впрочем, хорошая, густая «каша» все же долго не заваривалась.

После длительного прощупывания подходящая церковная обстановка, наконец, обнаружилась в Южной Америке: тоже неплохо, на худой конец. Началось спешное подыскивание кандидата на пост мастера варить эту обновленческую «кашу» в условиях «капиталистического окружения», т. е. поиски особенно тонкого проходимца, способного не растеряться в любых условиях; на это амплуа Введенский представил на высочайшее благовоззрение и одобрение Е. А. Тучкова некоего – своего подопечного – «епископа» Кашинского Николая.

Кандидатура была утверждена, но, как показало будущее, оба, в пылу рвения, жестоко обманулись. Говоря словами Гоголя, «с этой историей случилась история», причем, – история для обновленчества и «ведомства» не из приятных.

Теперь, бросая ретроспективный взгляд на все тогдашние церковные события, есть все основания предполагать, что «архиерейство» Николая (Соловья; хиротонисан 4(17). 12.1922), хитрого и пронырливого еврея, являлось чистейшей авантюрой; шагом исключительно карьеристическим. Быть может, что он даже заранее готовил себя «на экспорт», втихомолку и «тайнообразующе», не выявляя своего нутра даже и перед покровительствовавшим ему А. И. Введенским.

Во всяком случае, летом 1924 года, когда разведка донесла о наличии некоторых перспектив для обновленчества в Южной Америке, Николай (Соловей) немедленно же снаряжается в Уругвай, и Москва навсегда теряет возможность лицезрения этой комической и плюгавой «архипастырской» фигурки, которую – как диковину – можно было наблюдать иногда за богослужениями в храме Христа Спасителя, где она «священнодействовала» в волочащихся по полу саккосах (фигурка была малюсенького росточка), с головой, утонувшей в золотой митре, из-под которой загадочно поблескивали на его бритой еврейской физиономии старомодное пенсне с зажимами и без оправы.

Отправка Соловья была оформлена предельно быстрыми темпами; не успел никто глазом моргнуть, как он оказался уже за пределами нашей родины.

И тут то вот сразу же и началось...

Едва только «епископ» Николай (Соловей) переступил границу СССР и, таким образом, в полной степени осознал свою полнейшую недосягаемость и абсолютную неуязвимость со стороны как своих «собратий»-обновленцев, так, равно, и их покровителей из «ведомства» Е. А. Тучкова, как по авторитетному (в данном случае) свидетельству епископа Сергия²⁰⁶ (Ларина; также бывшего стопроцентного обновленца), – «уже в Риге (Латвия) стал давать корреспондентам иностранных газет интервью антисоветского характера» (в те годы Латвия еще была суверенным государством).

Нетрудно представить себе, что именно он там рассказывал о церковных делах в России, когда вся мировая печать уделяла огромное внимание этой теме и подробнейшим образом освещала все нюансы положения Православной Русской Церкви в условиях нашей новой государственности, не без основания воспринимаемого Западом как небывалое доселе гонение на веру христианскую, неизмеримо превосходящее все подобные же явления времен Нерона и Диоклетиана.

Нетрудно, полагаем, читателю представить себе также и реакцию на подобные выступления Соловья со стороны трогательного блока обновленцев и «научных атеистов», олицетворяемого двуликим образом Введенского-Тучкова; бессильная ярость обоих вполне понятна, особенно при наличии распаляющего сознания своей полной невозможности когда бы то ни было наказать негодяя, столь коварно обманувшего возлагавшиеся на него надежды.

Но делать было уже нечего!

А тем временем Соловей, благополучно достигший столицы Уругвая – Монтевидео и сказавший уже в Риге свое «а», с неизбежной закономерностью должен был изречь и свое новое «архипастырское» – «б»...

Следует думать, что, появившись здесь как некое чудище, этот «большевистский архиерей», встречен был в местных православных кругах глухой, непроницаемой стеной всеобщего непризнания и нескрываемой подозрительности, невзирая на все его рижские декларации. Несомненно, прошел некоторый период времени, пока он сумел внушить окружающим некоторое к себе доверие, повторив известную – двухтысячелетней давности – историю евангельских волхвов, которые, будучи посланы на погибель Младенца, кончили тем, что «падши поклонились ему» и поднесли дары; подобное произошло и здесь, когда явившийся «от восток солнца» экзотический Николай (Соловей), вместо того, чтобы, согласно полученных инструкций, приняться за разложение «церковно-эмигрантской контрреволюции», – разразился из-за океана громовым обличительным посланием в адрес обновленческого Синода и его покровителей, в котором, не стесняясь ни выражениями, ни приводимыми фактами на весь мир завопил о всем том, творящемся в церковной жизни России, о чем в пределах СССР боялся произносить даже шепотом, наедине с самим собою.

Все, что было известно заграницей о Русской Церкви лишь частично или угадывалось по многим косвенным признакам, теперь, в этом послании Николая (Соловья) полным голосом провозглашалось и подтверждалось в самом худшем варианте.

Чтобы читатель смог вполне представить себе истинные размеры потрясения, произведенного этим посланием в недрах обновленчества, и степень виновности автора перед «внешними» за эту, столь внезапно разорвавшуюся бомбу, – приводим здесь полностью этот редчайший ныне документ, вряд ли сохранившийся во многих экземплярах (а в те годы в изобилии ходивший по рукам, как в Москве, так и в провинции).

Послание гласило:

«Смиренный Николай (Соловей), милостию Божией архиепископ

Сан-Францискский, Св. Синоду Российской Православной Церкви.

Дорогие Братия!

Благодать всем вам и мир от Господа нашего Иисуса Христа. Промыслом Божиим я назначен Архипастырем далекой американской С.-Францискской

кафедры. Многие из Архипастырей завидовали мне, когда я получил назначение на эту спокойную и богатую епархию. Многие бы исполнили эту нашу миссию с большой радостью и готовностью, но в тот момент, когда они очутились бы за пределами нашей несчастной родины, увидели бы Божий мир спокойный и великий, дающий свободно жить и работать, и безбоязненно исповедывать свою веру всем, без исключения, они поняли бы в каком кошмаре живет Россия, как страдает и мучается весь русский народ и с ним Православная Церковь Христова. Здесь впервые исчез бы у них страх ночного неожиданного обыска и тюрьмы, и поняли бы они тогда, что не только кусок хлеба должен руководить побуждениями человеческими, но и великая Правда Христова. Вот почему я хотел бы, чтобы незлобивые слова моего послания достигли ваших сердец, пробудили вашу христианскую совесть, набатным звоном пронеслись по необъятной России, оживили миллионы православных христиан, вверженных в юдоль печали и слез. Мы, Отцы и Архипастыри Церкви Христовой, страха ради иудейска, забыли высокие заветы Христа, свой высокий святительский сан, дрожа за кусок хлеба и свою безопасность: превратились в молчаливых и покорных рабов безбожной власти и – к стыду нашему – оказались трусливее мирян. За пределами России не могут понять того, что случилось с многострадальной нашей Церковью, что случилось с Ее пастырями, славные предки которых не раз в тяжкие и грозные моменты истории Русской Церкви запечатлевали свое истинное Православие не только кровью, но и жизнью своей. Мы, с одной стороны – ваши посланные, а с другой – выразители воли и мыслей Архипастырей, пастырей, клириков и мирян всей России, знаем и понимаем, в какой атмосфере террора и запуганности жил и живет не только духовный мир, но и все верующие. Мы были очевидцами, как два или три палача вели на расстрел десятки сильных и молодых людей. И никто из обреченных не смел поднять руки на казнивших. Сами рыли они себе глубокую яму, сами покорно, как дети, становились на краю братской могилы и, склонив голову, безропотно ждали своей участи. Тот же [пропущено: ужас? – Сост.] перед страхом жестокого насилия и смерти обуял и православное духовенство, начиная снизу до самых верхов. Этим страхом объясняется и вся деятельность наша в Священном Синоде. Может быть, найдутся такие люди, которые скажут, что мы, официальные посланцы Св. Синода, восстали против пославшей нас власти. Не восставать и еще более разъединять и без того истерзанную внутренними смутами и террором Православную Церковь мы стремимся. Нет, мы зовем всех вместе с нами на тяжкий подвиг спасения веры Христовой. То, что мы говорили в Св. Синоде – то есть безумие и измена Православию. Именно мы, Архипастыри, члены Синода, чтобы очистить нашу совесть и искупить великий грех свой – должны нанести смертельный удар преступному сотрудничеству Священного Синода с ГПУ. Кто хочет быть руководителем Церкви Православной – должен быть чистым и ясным, как солнце, не запятнавшим себя постоянным общением с секретнооперативным отделением ГПУ. Иначе не может и не должен возглавлять Святую Православную Церковь Российскую и быть Ее руководителем. Православный народ ужаснется, когда узнает, что ряд важнейших мероприятий и реформ Св. Синода создавался и вырабатывался под давлением секретного отдела ГПУ, руководитель которого, заведующий борьбой с контрреволюцией Православной Церкви, Евгений Александрович Тучков всей своей властью поддерживал Синод и помогал проводить в жизнь пагубные для православия реформы. Не знает паства, что всякий, вновь назначенный и хиротонисанный во епископа, уже обязан был побывать в ГПУ и получить оттуда соответствующие директивы, что Св. Синод в борьбе с Патриархом опирался и опирается на этот страшный, беспощадный и гибельный для Церкви аппарат, который держит в немом повиновении и терроре всю Православную Церковь. Под давлением того же ГПУ был созван, так называемый, II-й Всероссийский Поместный Собор, участникам которого были предложены на голосование резолюции, одобренные ГПУ. Мы, участники этого Собора, высшие иерархи Православия являлись слепым орудием безбожной власти. Наш святительский долг открыть народу, что подписи иерархов под актом лишения сана и монашества Святейшего Патриарха были использованы фиктивно и без ведома самих иерархов, которые, узнав о подлоге, уже не смели протестовать против величайшего беззакония (исторического лже-документа). А потому сам Собор должен почитаться мятежным Собором, не только в глазах мира, но и в глазах самих иерархов. На нас, членах Св. Синода лежит ответственность за невинных страдальцев, Архипастырей Церкви, положивших жизнь свою за догматы Православия. Вспомним невинно убиенных митрополита Петроградского Вениамина (Казанского), лучшего иерарха Церкви Христовой, погибшего во цвете лет, архимандрита Сергия (в миру ученейшего профессора В. П. Шеина), протоиерея Александра Николаевича Заозерского – оратора и гордость Москвы и многих других. Нашей безмолвной покорностью развязали мы те жестокие руки, которые поднялись на лучших защитников Православия. Руки наши, святые отцы, обагрены кровью мучеников, и эту кровь можем мы смыть только покаянием перед Святейшим Патриархом, которому одному принадлежит вся полнота власти как законно и православно избранному в патриаршее достоинство. Вспомним о тысячах Архипастырей и пастырей, больных и немощных, томящихся в советских тюрьмах и ссылке. По нашей собственной вине братья-епископы, оторванные от епархий и приходов, от своих близких – сидят в заточении. Лучшие из нас умыли руки, а худшие – донесли на них и отдали в руки палачей-безбожников. И мы после этого осмеливаемся считать себя руководителями Православия в России. Позор и горе нам! Посмотрите, что делается вокруг нас с лучшими столпами истинного [пропущено: Православия? – Сост.]. Архиепископ Иларион [Троицкий] Крутицкий [ошибка: Верейский. – Сост.], правая рука Патриарха, митрополит Арсений [Стадницкий] Новгородский, кандидат в Патриархи, епископ Андрей [Ухтомский] Уфимский, архиепископ Феодор [Поздеевский] – бывший ректор Московской Духовной Академии – где они? Когда же, братья-епископы, были на Святой православной Руси такие гонения? Чье сердце не содрогнется, вспоминая о тех, что заточены, сосланы или бежали от террора? – Одумаемся же и прекратим нашу работу, увеличивающую эти слезы, страдания и кровь ни в чем не виновных мучеников. Взываю к вашей святительской совести и умоляю вас покаяться перед Святейшим Патриархом и слезно просить его принять всех нас в общение с ним. Ибо наша власть призрачна, народ стоит за Патриарха, оставшегося чистым и незапятнанным в наших тяжких преступлениях. Ради призрачного земного счастья мы, святые отцы, убеленные сединой, уже одной ногой стоящие на краю могилы, мы погубили не только души свои, но и великое дело Православия. Несмотря на великие гонения Церкви Православной – уничтожить веру Христову безбожники бессильны, если мы, Архипастыри и пастыри, не изменим долгу Православия. Советская власть постоянно считалась исключительно лишь с силой. На Лондонской конференции и во всех центрах Европы и всего мира иностранцы чутко прислушиваются к тому, что делается в России. Под угрозой Запада безбожники уже не могут кровию невинных затопить Русскую землю. Перед нашей общей волей и перед волей общественного мнения Европы и всего мира они принуждены будут выпустить из своих цепких лап полузадушенную Православную Церковь. Не посмели они совершить кровавой расправы над Святейшим Патриархом, не смеют они его тронуть и сейчас, а злобу свою сатанинскую выливают на слабых и немощных. В тот момент, когда Православная Церковь во главе со Святейшим Патриархом отказалась от всякой политики, нечистая рука безбожников не смеет коснуться святыни народной, Православной Церкви.

Если вся Православная Церковь, все пастыри Ее и те, что в Синоде, и те, что в далеких приходах и епархиях Советской России, скажут громко, в один голос, на всю Россию, на весь мир: мы – с Патриархом, руки прочь от Святой Церкви! – то бессильно опустятся руки безбожников и Церковь воскреснет. И раскроются двери переполненных верующими темниц и вернутся служители Великого Православия к Святой Церкви, к своей пастве. Произвол и насилие над Церковью падут в один миг. Церковь Христову не смогли уничтожить ни аресты, ни ссылки, ни казни, ни конфискация церковного имущества и самих храмов, превращенных в комсомольские клубы, ни, даже, наша помощь работе безбожников на разрушение Православия. Ибо Церковь Святую в сердцах человеческих никто в мире уничтожить не сможет. «Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют Ей» [Мф. 16, 18].

Владыка Евдоким [Мещерский], возглавляющий Св. Синод! Вы – человек умный, сильный и высоко талантливый, вы хотите служить Церкви Православной не ради славы и себялюбия, а потому Вы первый должны показать пример – покаяться и пойти на высокий подвиг спасения Православия, в гибели которого Вы более всех виноваты, потому что своим высоким авторитетом и талантом покрыли кровавое дело безбожников. Церковь Христова Вашего подвига никогда не забудет. Нет преступления, которое не было бы прощено, если виновный раскается. Апостол Петр трижды отрекался от Христа в самый тяжелый момент Его предсмертных страданий, и Христос простил Своего ученика и сделал его Первоверховным Апостолом. Я верю, что слова мои дойдут до глубины душ ваших. Может быть, они только повторят то, что вы сами думали в бессонные ночи, полные страха за свою и близких безопасность.

Слова наши дойдут до народа.

Я не зову вас на возмущение и восстание против власти, но умоляю пойти на великий подвиг спасения Православной Церкви.

Как посланец Ваш, назначенный принять С.-Францискскую кафедру, я готов это сделать только в том случае, если Св. Синод последует моему святительскому примеру преклониться перед Святейшим Патриархом и если я получу на то благословение Святейшего Патриарха Тихона, которого я признавал, признаю и буду признавать, как единственного Главу Православной Церкви.

Призываю помощь Всевышнего, дабы Он вложил мужество в сердца ваши исполнить долг ваш перед Церковью и верой Христовой.

Господь мира да будет с вами.

Архиепископ Николай (Соловей)»²⁰⁷.

Послание это, к сожалению, не датировано; во всяком случае, на том экземпляре его, которым мы располагаем, даты не имеется. Но кажется, что оно было составлено в последние дни жизни Святейшего Патриарха Тихона: где-то великим постом 1925 года²⁰⁸, а появилось в пределах нашей страны уже после его кончины, в самый разгар обновленческой суматохи с «церковным миром» в виду приближавшегося «Помсобора-25».

Практически послание Соловья не произвело никакого заметного эффекта и осталось гласом вопиющего в пустыне. Кроме того, оно и не могло произвести того действия, которое ожидалось от него автором (независимо от того, кто таковым являлся: сам ли Соловей, или кто-либо из его нового американского окружения) по двум причинам. Во-первых, те, кому оно адресовалось и от кого ожидались столь невероятные геройские подвиги, не только были неспособны на тот подъем духа и исповеднический подвиг, к которому они призывались, но, несомненно, – как должно было быть известно самому Николаю Соловью, – по самой природе своей являлись людьми нецерковными в общепринятом значении этого слова, лишенными ревностного горения о Доме Божием; составляли шлак, отходы церковные и именно по этому только признаку объединившиеся в своей антицерковной деятельности в резко обособленную от Церкви ассоциацию. Во-вторых же, и главным образом, само послание Соловья не носило на себе печати того высокого духа, требуемого от акта подобного рода, а, проникнутое антисоветским злопыхательством, скатывалось до уровня политического пасквиля, до тенденциозной антисоветской листовки, в которой превалирует осуждение методов действия новой нашей государственности, направленных против Церкви, а не призыв к покаянному возрождению и всеобщему очищению и исправлению в духе заповедей Христовых, что одно лишь способно умирить Церковь, укрепить Ее и охранить от любых внешних потрясений.

Послание Соловья больше всего пакостило обновленцам и их покровителям от «научного атеизма», подтверждая перед лицом «капиталистического окружения» все то, что последние позволяли себе по отношению к Церкви, попирая советское же законодательство и пользуясь совершенной беззащитностью церковного общества. Помочь же Церкви послание было бессильно.

Поэтому нетрудно представить себе то, поистине, беснование злобы, которое оно вызвало в обновленческо-безбожнических верхах, где ожидали совершенно иной «работы» от залетевшего в далекий Уругвай раскольничьего «соловья». Особая горечь этой злобы состояла в том, что ни Е. А. Тучкову, ни «Священному Синоду» не представлялось никакой возможности достойно покарать Соловья за столь небывало дерзкую измену: соловей выпорхнул из клетки и теперь чирикал в недосягаемых краях все то, что ему заблагорассудится; руки у обновленцев и даже у высоких их покровителей, на этот раз – увы! – оказались слишком короткими. Впрочем, страшная месть Соловью, конечно, не снималась с повестки дня, а лишь откладывалась на неопределенное время.

Теперь, возвращаясь к «Помсобору-25», полагаем, что после всего сказанного читателю становятся ясными взаимоотношения, сложившиеся у Н. Соловья с его былыми церковными и светскими покровителями, и что немного нужно было талантливости А. И. Введенскому, взбешенному выпадом своего протеже, чтобы в отместку ему сфабриковать «покаянное письмо епископа Николая Соловья» и этим «письмом» сразу ударить по всем своим врагам. Конечно, в среде порядочных людей такие действия недопустимы и носят определенное наименование. Но с Введенского и всей компании «лидеров» обновленческого раскола спрашивать подобных этических понятий – не приходилось; вся эта публика была прожженная, злобная и руководствовавшаяся интересами лишь своего благополучия и преуспеяния.

А. И. Введенский прекрасно понимал, что заокеанское послание Николая Соловья даром ему не пройдет и грозит чрезвычайными последствиями. Необходимо поэтому Е. А. Тучкова немедленно компенсировать и всячески умаслить. Своим тонким нюхом афериста и клоуна он сейчас же сообразил, какой из трюков ему следует выкинуть, и избрал самый выгодный: мстительный для Соловья, разящий по Местоблюстителю и обеспечивающий ему самому дальнейшее «благоденственное и мирное житие».

И после консультации с «начальством» на «Помсоборе-25» появляется та- лейрановское «письмо епископа Николая Соловья», в авторстве коего сомневаться не приходилось. Автор фальшивки, размазав по-глупенькому сочиненные им пинкертоновские «подробности» с чиновником («богослужебной книгой» – подсказывает он читателям-«безбожникам», чего никогда не сделал бы ни один архиерей в своем письме, адресованном другим архиереям!), не забывает упомянуть и о конспиративном участии в истории с чиновником Патриаршего Местоблюстителя (как бы вскользь и попутно; «правды ради»), но несомненно имел в виду особую важность именно этого упоминания в целях грязной политической компрометации митрополита Петра, так как главный-то «участник» – Святейший Патриарх Тихон – был уже на том свете и, стало быть, главный удар, «естественно», теперь падал на голову его преемника и единственного, оставшегося ныне в сфере досягаемости, Патриаршего Местоблюстителя.

Но, как ни изощрялся А. И. Введенский, фальшивка его, несмотря на всю напущенную в ней пинкертоновщину (вернее, именно благодаря ее чрезмерному обилию и «типичности»), не могла внушить к себе ни малейшего доверия, даже при позорной поддержке этой авантюры со стороны «Известий ВЦИК». Соборным старцам не оставалось ничего другого, как попытаться изобразить «ужасное» от нее впечатление. Но и это не удалось: значительная прослойка соборян, невзирая ни на какие оглашенные «документальные данные», явно тянула Собор на примирение и покаяние с Патриаршим Местоблюстителем.

Обновленческая печать долго и упорно смаковала «письмо» на своих страницах, выжимая из него максимум эффекта. Из этих сообщений следовало иногда и нечто дополнительное к известному уже ранее.

Датировано «письмо» 25 июля (7 августа) 1925 года, т. е. ровно десять дней спустя выхода в свет послания Патриаршего Местоблюстителя о воспрещении православным принимать какое-либо участие в предстоящем «Помсоборе-25».

Николай (Соловей) будто бы сообщает в этом своем «покаянном письме» о том, что 29 апреля (12 мая) 1924 года, перед самым отъездом в Уругвай он, секретно от обновленческого руководства, посетил Донской монастырь, где, в продолжение двух часов беседовал со Святейшим Патриархом Тихоном и митрополитом Петром «на сугубо политические темы».

После того, как стало известно, что патриаршая аудиенция даже покаявшемуся В. Д. Красницкому (в мае этого же, 1924 года) продолжалась не более 15–20 минут, – поверить «письму» о двухчасовой беседе Святейшего Патриарха с обновленческим «архиереем», да еще на «сугубо политические темы» – довольно затруднительно (выражаясь мягко).

Во время этой беседы Святейший Патриарх, якобы, дает «епископу» Николаю (Соловью) совершенно секретное поручение для заграницы (это абсолютно незнакомому-то человеку, которого видит первый раз!!) политического, антисоветского характера, а именно: направляет с ним в «заграничный монархический штаб» документ (записку? послание? указ?), в котором благословляется от лица Русской Церкви на будущее всероссийское царствование не великий князь Николай Николаевич (дядя императора Николая II), а великий князь Кирилл Владимирович.

Из конспиративных соображений означенный «документ» заклеивается собственноручно Святейшим Патриархом в корки переплета «Архиерейского Чиновника», который берет с собой в Америку «епископ» Николай²⁰⁹.

Не углубляясь далее в эту галиматью, заметим со своей стороны лишь то, что для лиц, хотя мало-мальски знавших или представлявших себе внутренний облик Святейшего Патриарха Тихона (и митрополита Петра также) не подлежит ни малейшему сомнению, что, если бы даже Соловей и действительно сумел бы пробраться, – предположим, по своей еврейской наглости и пронырливости, – в покои Святейшего в Донском монастыре, последний ни в коем случае не принял бы его уж по одной той причине, что явившийся безблагодатный обновленческий «архиерей» пожаловал не по вопросу о принесении личного покаяния в грехе отпадения в раскол, а по какому-то другому мотиву.

Подобные примеры (отчасти освещенные в обновленческой печати) неизменно оканчивались тем, что выходивший к визитеру келейник Святейшего передавал, что Патриарх очень извиняется, но приказал передать, что ему с посетителем, как с обновленческим «архиереем» – «говорить не о чем».

Затем, впоследствии стало известно, – что также служит к обличению лжи А. И. Введенского, что с самого момента своего отбытия в Южную Америку Николай (Соловей) для обновленчества канул в вечность и, несмотря на свое «покаянное письмо», никогда в дальнейшем не числился в списке обновленческой «иерархии».

По неофициальным данным он и впоследствии проживал в Монтевидео, где будто бы поддерживал некоторую связь с местными «американскими автокефалистами», состоявшими в юрисдикции митрополита Феофила (Пашковского). Но какого рода была эта связь сказать, конечно, трудно.

После Великой Отечественной Войны, в 1947 году, по прошествии двадцатилетнего молчания, Николай (Соловей), как говорили в Москве, «обращался с письмом к Патриарху Алексию (Симанскому), прося его о принятии в свою юрисдикцию. Ответа не последовало...» (епископ Сергий Ларин). Если сказанное соответствует действительности, то, надо думать, в архиве Патриархии сохранится на будущее время это его безуспешное ходатайство.

«Благовестник истины Христовой», шизофреник и эротоман А. И. Введенский, отважившийся всенародно выступить со своей неумной и грязной фальшивкой рассчитывал, что он сразу убьет трех зайцев.

1) Снова (и в который уже раз!) бессовестно осквернял священную для каждого православного русского человека память Великого Первосвятителя и Отца Церкви, Святейшего Патриарха Тихона, представляя его как самого низкопробного политического афериста, под сводами своей кельи заклеивающего в переплет книги указания для какого-то «монархического штаба».

Для группы ведущих проходимцев из Синода сообщение это было необходимо и имело принципиально важное значение потому, что парализовало дальнейшие тенденции к примирению с Православной Церковью, намечавшиеся в широких раскольничьих кругах вопреки намерениям Введенского, Блинова, Смелова и им подобных, мечтавших и далее потрясать устои Церкви своим «руководством».

Разумеется, что после оглашения этого «покаянного письма» вряд ли у кого повернется язык приглашать к слиянию с «тихоновщиной»; по тем временам это было слишком рискованным и, хотя, как мы видели, на «Помсоборе-25» и объявились некоторые смельчаки, но в целом тяга к Местоблюстителю была, хотя и внешним образом, парализована.

2) Выставляя в фальшивке Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра сообщником контрреволюционных махинаций Патриарха, Введенский во всеуслышание провозглашал его активным антисоветским деятелем и таким же точно «контрреволюционером», как и покойного Патриарха²¹⁰.

С одной стороны, этим подлым заявлением осуществлялась злобная обновленческая месть Местоблюстителю за непоколебимость его стояния на страже Православия, исключавшего всякие компромиссы и переговоры с ними, на что те питали немалые надежды вплоть до самого выхода в свет послания от 15(23).07.1925.

С другой – им нацеливалась на Местоблюстителя карающая рука государственной власти, как известно, разившей в те годы направо и налево своих истинных и мнимых врагов – без особого разбора.

Отмечаем, что провокаторы, выступавшие с «покаянным письмом» Николая (Соловья), упоминание о Патриаршем Местоблюстителе поместили как бы в скобки; коснулись его «слегка» и «между прочим» и то, дескать, лишь ради правдивости и полноты воссоздания истинной обстановки заговорщицкого деяния Патриарха. На самом же деле скобки эти применены были из чисто маскировочных, «психологических» соображений, чтобы слушатели и читатели не догадались о направлении главного удара фальшивки; в то время единственным, действительно опасным для обновленцев противником, был именно митрополит Петр, а не кто-либо другой. Другого никого не было. Только он, при всей своей «непопулярности», «никчемности» (о чем, как мы упоминали, страшно тужили сердобольные обновленцы) ограждал Церковь от дальнейшего развала; только он проявлял невиданный в наши дни героизм духа, веру в Святое Православие и непреклонную стойкость воли «даже до смерти» – как показало будущее.

Поэтому было совершенно необходимо скомпрометировать Местоблюстителя любыми средствами и лишний раз нацелить на него и без того не очень-то благосклонную государственную власть. Это и выполнил с изумительной легкостью виртуоз по части подобных дел – А. И. Введенский.

3) При посредстве трюка А. И. Введенского с «покаянным письмом» доставалось на орехи до некоторой степени и Николаю (Соловью), изменнику и перебежчику в лагерь противника, за его антисоветское и антиобновленческое заморское послание; неуязвимый физически он, пока что, получил эту моральную плюху от своего «духовного отца» А. И. Введенского – в качестве аванса.

Такова, в кратких словах, была сущность грандиозной провокации Введенского на «Помсоборе-25». Направленная своим замаскированным острием против Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, она одновременно разила и других – живых и мертвых – противников обновленчества, все еще мечтавшего о покорении себе «под нозе» всей Православной Русской Церкви.

Воистину справедливо, что «ненависть и зависть низвели с неба даже ангела»²¹¹.

И, конечно, во всей этой злобной и грязной эпопее, затеянной раскольниками, церковные люди не могли не уловить известного каждому с детских лет тяжелого и зловещего мотива «что ми хощете даты, и аз вам предам Его» (Мф. 26, 15).

Теперь, по прошествии многих лет, каждый нормальный человек, ознакомившийся со всей этой историей, без сомнения ужаснется и схватится за голову. «Овии же усумнятся», так как немыслимо даже предположить в церковной стихии наличие и действие столь нагло неприкрытых демонических сил. Но нормальные люди и тогда ужасались и хватались за голову, но они все были бессильны и бездейственны: им предоставлено было в то время (по слову Апостола) не только веровать, но и пострадать за Христа; и многие шли на этот призыв по примеру Патриаршего Местоблюстителя, предоставляя «благодушествовать» и «процветать» всем тем бесноватым и коварным церковным паяцам, руководимым несчастным «сыном погибели», А. И. Введенским, которого «простой» народ («нравственного чутья которого не обманешь»!) недаром именовал в глаза и за глаза «Иудой-предателем».

Да и общий, присущий нашему времени эсхатологический душок верующему сознанию забывать не следует. Бывший в Москве в конце пятидесятых годов Румынский Патриарх Иустиниан (Марина) не зря тогда изрек (по другому, правда, поводу), что «мы живем в эпоху, когда диавол переступил порог храма»...

В плане рассуждений такого рода становятся понятными и даже закономерными явления такого рода, как изложенное выше, имевшее место в 1925 году.

Отсюда же объяснимо и появление в Церкви таких персонажей, как Введенский, Платонов, Калиновский и множества других, их соратников и позднейших последователей.

В виде концовки послушаем теперь, что говорилось современниками в связи с выступлением Введенского на «Помсоборе-25».

Так, один достаточно осведомленный автор, в своем труде по истории обновленческого раскола, писал:

«Доклад о современном положении Православия сделал митрополит Александр Введенский. [...]

Требуется критическая настороженность к словам омофорного докладчика, потому что он начал его с очевидной лжи. Дело в том, что Введенский сослался на лондонскую беседу белогвардейского епископа Федченко с некиим епископом Вениамином, который рассказывал о своей поездке по Англии в связи с юбилеем I Вселенского Собора. Ловкость рук этого жонглера-“митрополита» была рассчитана на сгущение красок. “Вот, мол, смотрите, что за епископы, на которых опирался Патриарх Тихон!».

Удался ли Введенскому этот фокус в момент представления – неизвестно, но во всяком случае, вскоре он был разгадан. Дело в том, что епископ Федченков (а не Федченко) и епископ Вениамин – одно и то же лицо (ныне митрополит, пребывающий на покое) и, так как в Лондоне ни раздвоиться, ни вести беседу сам с собой он не мог, то и диалог, и лица Введенским были выдуманы.

Будем ли верить и дальше пойманному с поличным докладчику; по крайней мере послушаем, что он будет говорить.

Говоря о положении в США, митрополит Введенский порочил и Филипповского (архиепископа Адама) и епископа Александра (Немоловского) и митрополита Платона (Рождественского). Конечно, хвалить их было не за что, но лгать в официальном докладе тоже недопустимо, тем более для члена Синода, иерарха.

Митрополита Петра Крутицкого он обвинял в тесном политическом и церковном содружестве с митрополитом Антонием (Храповицким) и белогвардейским политическим центром. Покойного Святейшего Тихона он обвинял в политической провокации и монархизме. Будто бы Святейший Патриарх послал свое благословение в Париж бывшему великому князю Кириллу Владимировичу на занятие царского престола. Все это будто бы раскрыл бывший обновленческий епископ Николай (Соловей). От Соловья, конечно, можно было ждать любой авантюры, – это человек без совести и чести; но вряд ли кто поверил, чтобы Святейший Патриарх позволил себе подобное политически преступное деяние, тем более, если вспомнить все декларации Святейшего Тихона и, наконец, его последнее завещательное послание, исполненное патриотизма и лояльности к Советскому строю. Введенскому это нужно было для того, чтобы сорвать вопрос о примирении с Православной Церковью, чего так ждали сами обновленцы в своем большинстве. Под знаком мира с Патриаршей Церковью был созван Поместный Собор. Но потенциальный враг примирения – Введенский – этот фигляр в рясе и обер-мастер лжи и обмана и здесь оказался виртуозом клеветы. Бросив такое обвинение Московской Патриархии в лице высших ее деятелей, как покойный Патриарх и Местоблюститель Патриарший митрополит Петр, он, тем самым, отрезал возможность для каких-либо переговоров с законным священноначалием о мире. Большинство членов Собора, поверивших утверждениям Введенского, было потрясено такими сообщениями и крушением надежд установить мир в Церкви. Резюмируя доклад, Введенский сделал следующие выводы: “Позвольте сделать выводы. Оказывается, таким образом, что Тихон до самой смерти, каясь пред всем миром, что бросил политическую борьбу – все время обманывал власть, народ и Церковь. Верующие не желали борьбы, в какую вовлекал Тихон, рассылая благословения врагам России, вклеивая об этом указы в священные книги. Что это – Церковь? Нужно мириться с тихоновщиной?» [...]

Осмелимся заподозрить Введенского в том, что он не согласовал доклада с членами Синода, и для них это было большой новостью и открытием. Синодалы могли знать о направленности доклада, но его, так называемые, “разоблачения» могли быть им неизвестны, тем более, что по характеру своему Введенский авантюрист и фанфарон, – он мог приготовить неожиданно такие сюрпризы Собору. Что его “разоблачения Патриарха Тихона» ложны, подобно фокусу с раздвоением личности Преосвященного Вениамина (Федченкова), – в этом нет никакого сомнения, потому что обычное шельмование православных иерархов со стороны обновленцев и, в частности, самого Введенского, носило характер постоянной травли, целью которой было лишить авторитета покойного Святейшего Патриарха Тихона, его Местоблюстителя, Высокопреосвященного митрополита Петра и других иерархов. Но этими способами обновленцам и самому Введенскому не удалось поколебать их авторитет в глазах широких верующих масс. Его выпад против староцерковной иерархии обернулся всеобщей ненавистью к самому Введенскому не только так называемых тихоновцев, но и в самом обновленчестве количество врагов и недоброжелателей широко возросло»²¹².

В другом, – зарубежном, – источнике по этому поводу читаем:

«На обновленческом лже-Соборе в Москве знаменитый Введенский огласил заведомо ложный, сфабрикованный ГПУ документ, якобы разоблачавший связь митрополита Петра с заграницей»²¹³.

Наконец, в широко известном в свое время письме, ходившем по рукам, именовавшемся «Соловецким посланием», в связи со всем этим читаем следующие строки:

«Отсутствие фактов, уличающих православную иерархию в преступных сношениях с эмигрантами, заставляет врагов Церкви, для которых выгодно возбуждать против Нее недоверие правительства, прибегать к гнусным подлогам.

Таков “документ», предъявленный в октябре 1925 года Введенским, именующим себя митрополитом, на так называемом “Священном Соборе» обновленцев, не постыдившимся сделать вид, что он поверил в подлинность этой грубо сфабрикованной подделки [,..]»²¹⁴.

Итак, по единодушному признанию современников, привыкших уже в те годы к самым непредвиденным трюкам, преподносившимся бурно текущей тогдашней жизнью, – А. И. Введенский с своим сенсационным выступлением на «Помсоборе-25» все же явно переиграл! Несмотря на всю его выделанную патетику, здравомыслящие люди (а тем более в какой-то степени знавшие внутреннюю сущность докладчика) ни на минуту «не яша веры», и эта, шитая белыми нитками очередная провокация, окончательно раскрыла на него глаза всем тем наивным людям, которые еще продолжали по недомыслию смотреть на него как на церковного деятеля; теперь этот бесчестный и прожженный авантюрист, как никогда прежде, явил свою истинную физиономию изумленному миру.

Нельзя не отметить здесь и того, сколь неоценимую услугу оказал своей подрывной деятельностью А. И. Введенский врагам Церкви, в частности, так называемым «научным атеистам», методы борьбы которых против Церкви, – выражаясь словами одного из них, направленными в адрес духовенства, – «были весьма разнообразны, масштабы [...] исключительны. Бешеная активность, дикий “антирелигиозный» фанатизм, подлое лицемерие и звериный разгул низменных страстей – вот что характерно для этой борьбы»²¹⁵.

Так, более чем через двадцать лет после смерти самого Введенского и через сорок три года после «Помсобора-25», находятся еще шарлатаны от «научного атеизма», перепевающие напевы своего былого союзника. Один из таковых, какой-то Р. Ю. Плаксин, издает в Москве (не где-нибудь в глуши) в 1968 году, под вывеской издательства «Наука» Академии Наук СССР (!) беспардонно-лживый пасквиль, в котором не поленился собрать с терпением, достойным лучшего применения все самое грязное, лживое и злобное, что было высказано и написано подобными же безответственными пасквилянтами 1920-х годов в адрес Русской Церкви, Святейшего Патриарха Тихона и его ближайшего окружения.

Не обойдена здесь и наша тема, по поводу которой этот «историк» Плаксин сообщает следующее:

«О том, что Тихон и после раскаяния продолжал лелеять антисоветские мечты и поддерживал связь с различными контрреволюционными организациями, свидетельствует, в частности, документ, оказавшийся [? – Сост.] в руках обновленцев осенью 1925 г., т. е. уже после смерти Патриарха. Это письмо примкнувшего в то время к обновленцам архиепископа всей Южной Америки Николая [Соловья]. В письме рассказывалось, что Тихон, отправляя в мае 1924 г. этого архиепископа в Америку [? – Сост.], передал с ним послание зарубежным монархистам. В послании говорилось, что Церковь не может благословить на русский престол великого князя Николая Николаевича, так как есть законный и прямой наследник – великий князь Кирилл»²¹⁶.

Воистину, читая эти плаксинские «научно-атеистические» откровения, невольно вспомнишь покойного редактора былых «Церковных Ведомостей», протоиерея о. П. Н. Лахостского, который в 1917 году, обращаясь к праотцу всех последующих «Плаксиных» – известному тогда Ивану Анатольевичу Шпицбергу, писал с пророческим предвидением, чтобы они не очень торопились пожирать «попов», так как без последних им нечего будет делать; ими еще долго будут питаться «шпицберги»...

Каков же был общий итог «Помсобора-25», на который обновленцы надеялись как на силу, способную положить конец всем церковным разделениям, ими же самими учиненным и обеспечить ихнему руководству закабаление всей Православной Русской Церкви; закрепить за ними и на будущие времена командные высоты в Ней?

Ничего решительно из всех этих предположений не осуществилось.

В церковном отношении значение этого самочинного соборища было, конечно, равно нулю.

В плане же антицерковном, церковно-разрушительном, его следует признать как большую отрицательную величину, принесшую многие скорби и потрясения Церкви в недалеком будущем. И если «Собор» 1923 года представлял собою организованный известным ведомством бунт белого духовенства и церковного плебса против церковного правопорядка и богопоставленного в Ней священноначалия в лице Святейшего Патриарха Тихона, с сопутствующим разложением внутрицерковной дисциплины в угоду Кесаря, то псевдо-миротворческий «Помсобор-25» продемонстрировал себя как последовательный и упорный продолжатель сознательного разложения Церкви и окончательно поставил обновленческий раскол в невероятную позу государственной религии атеистической страны, расплатившись с Кесарем за его покровительство Главою Православной Церкви, одинаково ненавистной для обоих.

То обстоятельство, что «Помсобор-25» еще раз блистательно продемонстрировал полнейшее бесплодие обновленческой «идеи» и свою изоляцию от Церкви как раскольнического общества, явилось великой церковно-исторической заслугой мужественного Местоблюстителя Патриаршего Престола, митрополита Петра; его твердость и выдержка, а также сплоченность с ним православной иерархии, клира и мирян, т. е. всех верных элементов Церкви, своевременно объединенных и укрепленных в своей стойкости его замечательным по своей классической формулировке, отеческим посланием от 15(28) июля 1925 года – в котором все чада Церкви услышали и распознали авторитетный призыв своего общего Отца и Первосвятителя, все это взятое вместе, в итоге своем, прозвучало для обновленцев как окончательный приговор их нетерпимости в Церкви Божией; смутьяны-раскольники еще раз убедились, что никакое общение с ними канонически немыслимо и не будет осуществлено никогда и ни при каких обстоятельствах.

И для обновленцев, еще мысливших себя в какой-то степени чадами Церкви и надеявшихся где-то в глубине души на возможность предстоящего примирения, этот вывод, естественно, явился самым страшным и окончательным по своей безапелляционности и безнадежности.

«Идейный» разброд и развал обновленчества, внутренне разделившегося «на ся», продемонстрированный на «Помсоборе-25», вполне определил последующую невозможность для него какого-либо ренессанса и консолидации, или хотя бы даже относительного восстановления в прежней силе; отселе оно осталось обреченным, – в полном смысле слова, – на медленное умирание, и, как известно, процесс этой гнилостной агонии хотя продлился два десятка лет, но окончился с удивительной логичностью (наводящей на глубокие размышления) в 1946 году кончиною своего главного «творца и зиждителя» Александра Ивановича Введенского, умершего вне общения с Церковью и отпетого, по разрешению Патриарха Алексия (Симанского), как «раб Божий» Александр!

И это разложение обновленчества не осталось без отражения на страницах даже и обновленческой печати; тогда же ихние борзописцы писали следующие плаксивые строки, пытаясь найти где-то на стороне козла отпущения за собственные безобразия и «тактические» промахи:

«Тихоновщина [...] и руководители староцерковничества постарались настолько спутать понятие об обновленчестве в сознании массы, что даже и сами обновленческие деятели потеряли ясность в определении идеологической основы своего движения»²¹⁷.

Сказано прекрасно, но не совсем точно. «Руководителям тихоновщины» не было никакой надобности и стараться: сами «идеологи» раскола только тем и занимались, что всячески дискредитировали и позорили себя пред лицом «массы», блуждая в трех соснах сексуального вопроса, проблемы выколачивания денег и сервилизма в угоду князя мира сего. Не потерявшие окончательно веру и наиболее честные и искренние из них (митрополит Владимирский Сергий Страгородский, архиепископ Костромской Серафим Мещеряков и подобные) при первой возможности бежали от обновленческой чумы; не задумываясь покидали ряды раскольников, коль скоро осознавали свое заблуждение, и направлялись по пути покаяния; другие, более малодушные, «по-тихому» уходили в сторону «торговать апельсинами» (Е. А. Тучков о «митрополите» Евдокиме Мещерском); что же касается прочих, то они до самого бесславного окончания обновленческой эпопеи так и остались «со своими свадебными бубнами» (Антонин Грановский).

«Помсобор-25» исчерпал свою позорную деятельность 27 сентября (10 октября) 1925 года. Начав с грандиозной лжи Введенского, ложью же он и закончился:

«“Собор не предъявляет никаких обвинений», – говорится в послании [его. – Сост.]. И это после гнусного доклада присяжного клеветника – Введенского, облившего грязью Святейшего Патриарха и митрополита Петра»²¹⁸.

В обильной обновленческой литературе впоследствии нам встретилось одно лишь приемлемое место, более или менее объективно касавшееся тех дней и – в какой-то степени – трезво судившее о них. И хотя в суждении этом, как и всегда, немало напущено раскольничьего тумана, однако, при некоторых незначительных мысленных допусках к нему, нельзя с ним не согласиться. Обновленческий исследователь писал:

«Смерть Патриарха Тихона положила конец всем иллюзиям в обновленческом деле. В первый момент эти иллюзии даже расцвели. Случилось то, чего давно ждали [обновленцы. – Сост.], как развязки положения: реставрированное Патриаршество угасло само собою. Воскресли надежды на естественное и скорое изжитие церковного разделения и под знаком этих надежд был объявлен созыв третьего [по обновленческому счету. – Сост.] Поместного Собора, на который широко раскрывались двери всем староцерковникам. Однако тут-то и выяснилось, что диагноз церковного положения до сих пор ставился не совсем правильно [т. е. совсем неправильно. – Сост.]. Не в Тихоне было дело, а в живучести тех старых устоев, на которые опиралась патриаршая реакция, и которые могли быть изжиты только путем внутреннего церковного перевоспитания [в конечном счете – в сторону безбожия, чем усердно и занимались обновленцы под руководством “атеистов». – Сост.]. Не стало Тихона, но все равно осталась тихоновщина со всеми своими атрибутами. Обстоятельства после-тихоновского заместительства особенно наглядно подчеркивали сущность происходящего в Церкви кризиса [?! – Сост.]. Тихона заменил человек совершенно непопулярный: ясно было, что не в лицах [дело? – пропуск. – Сост.], а в знамени, в системе. Старая церковность упорно держалась на своих позициях, потому что под ее ногами оставалась нетронутая почва – старая психология церковной массы, которую не успело еще [слава Богу! – Сост.] захватить обновленческое движение. Примирительный жест [вот именно: “жест», не более. – Сост.] обновленцев остался без ответа. Собор 1925 года собрался в обстановке, пожалуй, более ярко подчеркнутого церковного раздвоения, чем Собор 1923 года. В момент последнего не было тихоновщины, стабилизировавшейся, рельефно очерченной и организованной. Собор 1925 года имел пред собою глухую стену обособившегося староцерковничества, нащупавшего свои точки опоры и на них утвердившегося. Иллюзии, таким образом, рассеялись. Всем стало понятно, что надеяться на скорое обновление Церкви путем воздействия сверху [!! – Сост.] не приходится. Некоторых это обескуражило и они дезертировали в тихоновский лагерь. Основное же обновленческое ядро извлекло из событий тот урок, что задача церковного обновления есть задача длительной органической работы, и что к ней надо приступать организованно, строя снизу, а не сверху»²¹⁹.

Добавим к словам «не в Тихоне было дело, а в живучести тех старых устоев, на которые опиралась патриаршая реакция»:

Отбросив здесь обычную раскольничью фразеологию и говоря попросту – дело было в жизненности идеи патриаршества в сознании верующего русского народа. И это – совершенно верно. А так как «идея» Патриаршества есть ни что-либо иное (что, впрочем, неведомо было нашим многоученым обновленческим «профессорам»), как идея 34-го Апостольского правила, то проще было бы сказать, что непоколебимость русского Патриаршества зиждилась и зиждится на верности нашей Церкви каноническим нормам; т. е. – Православию. Логический вывод отсюда только один: тот, что наши борцы против «идеи Патриаршества» суть, по существу своему, никто иные, как борцы против канонических устоев Православия, или – раскольники. Но смутьяны, именующие себя обновленцами, признаться в этом печатно и открыто, конечно, не могут. Это понятно.

Последняя же фраза цитаты является поразительно кислым признанием на пятом году обновленческой смуты! То, что сейчас стало понятным туповатому автору, всем нормальным, здравомыслящим людям было понятно с самого момента зарождения «обновленчества»; каждому ребенку ясно, что любое здание строится снизу (и только снизу, с фундамента), и только «идейные» наши обновленцы со своими вывихнутыми мозгами начали свое «строительство» – сверху!

И пять лет не могли догадаться, что творят на общее посмешище и горе глупое и «левое» дело.

Действительно: «аще не Господь созиждет дом...» (Пс. 126, 1) и т. д. Но за пять-то лет вполне достаточно было времени, чтобы даже и «профессорам» понять, что их «совет и дело от человек». Но они этого не поняли и продолжали строить «сверху».

Результат налицо.

И поистине каждая самая «серая» верующая баба в деле церковного домостроительства оказалась гораздо мудрее и даже богословски просвещеннее всех «лидеров» и «профессоров» обновленческой стихии, так как для нее хотя бы чисто интуитивно представляется совершенно ясным, что всякие неизбежные дефекты, возникающие в земном плане исторического бытия Церкви, можно и должно изживать только единственным способом, указанным нам Священным Писанием: постоянным и напряженным внутренним деланием всех и каждого во имя общего блага и спасения. И только ученые лбы из обновленческой Академии или Синода начинают свои построения «строительством сверху»!

Как ни повторить тут с чувством умиления и благодарности слова Христовы, «яко утаил ecu сия от премудрых и разумных и открыл ecu та младенцем» (Мф. 11,25)!

5. Арест Патриаршего Местоблюстителя

Итак Петра стерегли в темнице, между тем Церковь прилежно молилась о нем Богу (Деян. 12, 5)

«Гораздо легче будет перечислить оставшихся нетронутыми...»²²⁰

Еще в первые дни революции, отправляясь в поездку по стране и «развернув на местах кипучую деятельность, М. И. Калинин и его сотрудники разъясняли также политику Советской власти в отношении религии и Церкви и проводили антирелигиозную работу [! – Сост.]. В числе кинофильмов, находившихся в поезде, был и фильм “Открытие мощей Тихона Задонского», пользовавшийся большим успехом у населения.

Останавливаясь на религиозном вопросе, М. И. Калинин требовал неукоснительного соблюдения свободы совести и предупреждал против оскорбления чувств верующих. Так, во время беседы с крестьянами Ново-Майнской волости Мелекесского уезда Самарской губернии, состоявшейся 13 мая 1919 года и посвященной, главным образом, разъяснению законодательной деятельности Советской власти и ее налоговой политики, М. И. Калинин сказал: “Мы требуем вообще справедливого отношения ко всем от наших ответственных людей, и вот я хочу знать и у вас, как идет работа местных властей, может быть, среди них есть нечестные люди, которые воруют, пьянствуют, конфискуют, бывает, что непочтительно относятся к Церкви; особенно это бывает с молодыми коммунистами, которые в шапках на голове приходят в церковь. Знайте, товарищи, – разъяснил далее М. И. Калинин, – что таким поведением он оскорбляет не Церковь, он оскорбляет крестьян, которые веруют, а это очень неправильно: если ты сам не веруешь, то ты должен относиться с уважением к другим. Есть такие люди, товарищи, – сказал М. И. Калинин, заканчивая свою беседу, – и их надо вводить в законные рамки"» ²²¹.

И следует сказать, что пока происходил процесс становления советской власти, было высказано и написано немало красивых слов в пользу суверенитета, неприкосновенности Церкви и ограждения Ее внутренней свободы.

В. И. Ленин писал: «Всякий должен быть совершенно свободен и с – поведывать какую угодно религию или не признавать никакой религии²²²»²²³.

Много и других прекрасных высказываний подобного рода можно бы было привести здесь, но и сказанного достаточно, чтобы понять их характер и направление.

Словом, как говорится, бумага все терпит; на деле же, практически, осуществлялось совершенно иное – противоположное тому, что говорилось и писалось. И так как писалось и говорилось хорошего очень много, а плохого делалось постоянно неизмеримо больше, то с годами все вполне уяснили себе, что все подобные благожелательные, и, во всяком случае, нейтральные и объективные декларации по адресу Церкви есть ничто иное как дешевая уловка или демагогический аккомпанимент, под который удобнее громить Православную Церковь и творить всяческие насилия над совестью верующих граждан.

И полувековой исторический опыт вполне подтвердил это печальное положение, известное ныне всему цивилизованному миру; садистическое неистовство «научного атеизма» особенно назидательно показало себя в 1920–1930-х годах, проявляясь в неслыханных масштабах и самых диких, средневековых формах. Как ни пыталась Церковь доказывать свою аполитичность и полнейшую лояльность в отношении новой государственности – все было бесполезно.

«Неверующие о нас судят по себе и не могут понять, как и чем дорога нам вера, что она нам дает»²²⁴ – справедливо и кротко обмолвился как-то на своих страницах «Украинский Православный Благовестник».

Сказано это слишком вяло и не совсем то, что следовало бы... На самом деле руководители церковного погрома прекрасно осведомлены и нисколько не сомневаются в совершенной лояльности православно-верующего общества к новой безбожной государственности и совершенной покорности ей в гражданском отношении, но это невыгодно им, ибо парализует все их замахи на Церковь; не дает повода нападать на Нее, громить Ее. Отсюда и повелось, что вся, так называемая, антирелигиозная (в действительности – антицерковная) «работа» вот уже в течение пятидесяти лет трубадурами «атеизма» сведена к бесконечному оклеветанию Церкви, преподнесению Ее общественному мнению как «контрреволюционной организации» со всеми вытекающими отсюда неисчерпаемыми разговорами и писаниями о Ее «реакционности», «консерватизме», «тайных кознях против существующего строя» и т. п.

Правда, для отвода глаз мировому общественному мнению и нашей внутренней слепорожденной, «вечно учащейся и николи же в разум истины приходящей» интеллигенции создано некое хитрое «законодательство», якобы во ограждение свободы совести в стране, но церковному миру давно известно, что оно в действительности – на практике – не применяется.

Отметим здесь, однако, другой, более существенный момент, не утративший своего значения и доныне.

Еще на заре революционной поры, кажется в 1918 году, в то самое время, когда впервые раздавались приведенные выше прекрасные слова М. И. Калинина, Ленина и др., один из самых первых, штатных «безбожников» (бывший до того синодским чиновником), некий Иван Анатольевич Шпицберг (упоминавшийся выше), выступал в Питере со своими «антирелигиозными», циничногрубыми и кощунственно-погромными лекциями перед аудиторией солдат и матросов, как-то очень некстати, неосторожно проболтался своим слушателям, сообщив им, что даже та относительная свобода в совершении православного богослужения, которая пока еще «терпится» советской властью – дело более или менее непродолжительного времени, так как в соответствующих «высших сферах», – сообщил он, – давно уже зреет мысль о необходимости в ближайшем же будущем издания специального правительственного декрета, коим таинство Святой Евхаристии будет объявлено ничем иным, как колдовским действием, конечно, совершенно немыслимым и нетерпимым в наше передовое и культурное время и, – как таковое, – будет подлежать повсеместному запрещению.

Об этом выступлении И. А. Шпицберга сообщалось тогда в печати²²⁵.

Правда, подобного декрета ни в 1918-м, ни в последующие годы «высшие сферы» издать не отважились и, по-видимому, не рискнут сделать это и впредь. Но важно отметить то обстоятельство, что мысль о беспощадной борьбе с религией до ее совершенного, физического уничтожения туманила уже и тогда чьи-то «передовые» головы и, – как известно, – не снята с повестки и по сей день, прекрасно подтверждая известное пророчество Ф. М. Достоевского, сказавшего, что социализм является не только и не столько «рабочим вопросом», сколько вопросом атеистическим; вопросом построения «рая» на земле, но без Бога.

Итак, в области религии, наша писанная конституция и поныне фиктивно продолжает будто бы ограждать то, что в повседневной действительности неумолимо уничтожается с особым озлобленным рвением, на основании каких-то иных, неписаных, и во всяком случае, законспирированных, скрытых от народа предначертаний.

Разумеется, несмотря ни на какую конспирацию и «секретность», самые широкие слои верующего народа прекрасно понимают и видят всю «методику и практику антирелигиозной пропаганды», осуществляющуюся в жизни; еще яснее все это представляется, конечно, высшему церковному руководству, десятилетиями сидящему на бочке с порохом и приученному к этой революционной мебели как к прежнему золоченому синодскому креслу. И надо отметить (так как «атеисты» наши это умышленно замалчивают!), что в самом начале появления советской власти, при появлении самых первых, так сказать, еще зачаточных конфликтов между сторонами, – со стороны тогдашнего церковного руководства неоднократно возникала инициатива к немедленному же и по обоюдному соглашению, изжитию их; предпринимались попытки к встрече с советскими деятелями и благожелательному взаимному обсуждению и разрешению возникавших ненормальностей; и Святейший Патриарх Тихон, и представительные делегации тогдашнего Собора 1917–1918 гг. порывались к установлению взаимных контактов²²⁶. Однако советские «высшие сферы» неизменно и начисто отводили все подобные начинания, в частности и сам В. И. Ленин не пожелал принять даже соборную делегацию и выслал к ней – за себя – специалиста по «поповским» делам, известного попоеда и сектоведа Владимира Димитриевича Бонч-Бруевича.

Причина все та же: «атеистическая сторона» с самого начала своего появления на горизонте не только не была заинтересована в урегулировании церковного вопроса в общегосударственном плане, но к тому только всегда и стремилась, чтобы максимально ухудшить отношения с Церковью, до предела их накалить, создать нетерпимые для Церкви условия существования и методически, не покладая рук крушить и громить Ее, где и когда только возможно.

Так и повелось. А отсюда и в описываемое время становится совершенно понятной позиция патриаршего преемника – Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра, занятая им по отношению к тем гражданским чиновникам, которым была передана на систематический узаконенный разгром Русская Церковь.

Имея в виду преждебывшие опыты, Местоблюститель предпочитал ни в какие переговоры с гражданской властью не вступать, заранее зная, что любая попытка в этом направлении будет встречена «в штыки» и блага Церкви не принесет; он и продолжал занимать непроницаемо оборонительную позицию «благожелательного нейтралитета», определенную еще Святейшим Патриархом Тихоном, отдавая все свое внимание и силы исключительно на благоустроение внутренней жизни Церкви, тем более, что «внешним» до нее, – как они заверяли, – никакого дела, будто бы, не было.

Но и эти заверения были, разумеется, лукавыми.

Конечно, исступленно и открыто громить внешнюю Церковь до полного уничтожения Ее перед лицом мирового общественного мнения невозможно; делать это следует исподволь и с наименьшим шумом (хотя в погромном пафосе это иногда и забывается). Да с ликвидацией внешней Церкви вопрос для «научных атеистов» наших не только не разрешается, но наоборот: даже еще и усложняется; дальнейшая борьба с Нею, загнанной «в катакомбы» становилась бы неизмеримо сложнее, что общеизвестно по преждебывшим историческим примерам, когда забывалось, что религия (по известному выражению) подобна гвоздю в стене, по которому чем сильнее бьешь, тем глубже и основательнее загоняешь его в стену.

Этот основной парадокс и «необъяснимость» борьбы с религией неизменно обнаруживается во все эпохи гонений; кончалось, обычно, тем, что ученые «атеистические» мудрецы расшибали себе лоб об него и, в конце концов, оставляли Церковь в покое. Но Ей это дорого обходилось.

«Гнали христиан после смерти Спасителя, мучили их, объявляли и считали врагами народа, врагами отечества. Все терпеливо сносили христиане: на насилие не отвечали насилием, на злобу не отвечали злобой, все предавали Судии Праведному – Богу. Что же вышло? Правители государств стали замечать, что из среды христиан выходили лучшие и послушные дети, лучшие воины, лучшие и покорнейшие подданные. Что бы ни поручили христианам, какое бы дело, какую бы должность им не дали, – во всем они оказывались честными, трезвыми и неподкупными, скромными, во всем им можно было довериться. Из христиан стали лучшие господа и лучшие слуги, лучшие начальники и лучшие подчиненные. И вот, благодаря этому христианство стало религией сначала дозволенной, а потом господствующею»²²⁷.

Быть может, история повторяется и здесь?

Однако помраченные мозги мракобесов «научного атеизма» не назидаются историческими примерами и с фанатической тупостью всех аввакумов прут напролом, ни с кем и ни с чем не считаясь и вопреки ими же декларированным «законодательным нормам».

У сегодняшних их представителей с течением времени, наконец, созрела настойчивая мысль о настоятельной необходимости всемерного проникновения внутрь церковного организма для последующего методического разложения его невидимо для общественного мнения. Эта операция рассчитана на многие годы и ей придается вид «естественного» умирания Церкви, исторически «отжившей свой век» и неспособной теперь противопоставить Себя новой, материалистической идеологии, перед которой, дескать, Она совершенно закономерно пасует.

Отсюда, на своих законспирированных «методических» совещаниях «научными атеистами» была изобретена необходимая им теория о якобы государственной необходимости официальной регистрации в соответствующих гражданских органах приходских ячеек церковной «организации», без чего, будто бы, Церковь не может нормально существовать в стране, хотя в действительности Она прекрасно существовала именно в таком состоянии в течение целого десятилетия (1917–1927). Безбожническое изобретение это вопиюще нарушает и писания того же В. И. Ленина, в которых черным по белому говорится, что в условиях новой (советской) государственности ни один чиновник не должен сметь даже интересоваться вопросом религиозной или безрелигиозной принадлежности того или иного гражданина страны.

Но «научные атеисты», конечно, наплевали и на этот ленинский им указ.

И, в конечном счете, как бы ни мудрили они, как бы ни секретничали со своей, всем очевидной, «методикой», – «Церковь никогда не откажется от своего стремления к христианизации общественности, но путь к этому не через власть, а через привитие Православия к культуре. Человечество придет к Богу через свои низы, а не верхи – и не случайно, что Христос обращался именно к бедным и простым людям»²²⁸.

Позиция Русской Церкви с самого начала революции ясна и понятна: Она желала и желает спокойно жить и излучать Свой свет, совершенно не претендуя ни на какую политическую или государственную функцию в стране. Это именно Она и выполняет всегда с неизменной честностью (немногочисленные же антисоветские выступления некоторых Ее представителей в начале революции были вполне естественными и вызывались кровавыми эксцессами гражданской войны)...

Но подобная позиция Церкви не выгодна «шпицбергам», так как не дает повода для обоснованного нападения на Нее и обвинения Ее в контрреволюции – самом страшном грехе революционной эпохи, без чего начинать истребительную антицерковную войну – неудобно. И «неудобно», конечно, не перед своими (со своими-то «гражданами» мы нисколько не считаемся), а опять-таки все пред лицом того самого «гниющего капитализма», перед которым русские люди еще с петровских времен приучены стоять на задних лапках. И современные «научные атеисты», – прямые наследники петровского духа и стиля, – прекрасно это понимают и неукоснительно стремятся исполнять.

Отсюда, из этого нерусского антицерковного начала и зародилась вся последующая система провокаций и искусственно созданных конфликтов и дутых выпадов против Церкви, которые уже авансом оправдывали все последующие кары и репрессии, имеющие обрушиться на Нее за противление им.

Так к началу двадцатых годов сложились те тяжелые взаимоотношения между Церковью и государством, о которых следующими красноречивыми словами говорится в цитированном уже нами документе, известном «Соловецком послании»:

«Было бы неправдой, не отвечающей достоинству Церкви и притом бесцельной и ни для кого не убедительной, если бы кто-либо стал утверждать, что между Православной Церковью и государственной властью советских республик нет никаких расхождений. Но это расхождение состоит не в том, в чем желает его видеть политическая подозрительность и в чем его указывает клевета врагов Церкви. Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда это признавала правом государства, за действия которого не ответственна. Церковь не касается и политической организации власти, ибо лояльна в отношении правительств всех стран, в границах которых имеет своих членов. Она уживается со всеми формами государственного устройства. [...] Это расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства советских республик. [...] Церковь видит в религии животворящую силу не только обеспечивающую человеку достижение его вечного предназначения, но и служащую источником всего великого в человеческом творчестве, основу земного благополучия, счастья и здоровья народов. Коммунизм смотрит на религию как на опиум, опьяняющий народы и расслабляющий их энергию, как на источник их бедствий и нищеты. Церковь хочет процветания религии, коммунизм – ее уничтожения. При таком глубоком расхождении в самых основах миросозерцания между Церковью и государством не может быть никакого внутреннего сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием Ея бытия и смыслом Ее существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм.

Никакими компромиссами и уступками, никакими частичными изменениями в своем вероучении или перетолковываниями его в духе коммунизма Церковь не могла бы достигнуть такого сближения. [...]

Православная Церковь никогда не станет на этот недостойный путь и никогда не откажется ни в целом, ни в частях от Своего, овеянного святыней прошлых веков вероучения в угоду одному из вечно-сменяющихся общественных настроений. При таком непримиримом идеологическом расхождении между Церковью и государством, неизбежно отражающемся на жизнедеятельности этих организаций, столкновение их в работе дня может быть предотвращено только последовательно проведенным законом об отделении Церкви от государства, согласно которому, ни Церковь не должна мешать гражданскому правительству в успехах материального благополучия народа, ни государство стеснять Церковь в Ее религиозно-нравственной деятельности.

Такой закон, изданный в числе первых революционным правительством, вошел в состав Конституции СССР и мог бы при изменившейся политической системе до известной степени удовлетворить обе стороны. Церковь не имеет религиозных оснований не принять его. Господь Иисус Христос заповедал предоставлять “кесарево», т. е. заботу о материальном благосостоянии народа, “кесарю», т. е. государственной власти, и не оставил нам, своим последователям завета влиять на изменение государственных форм или руководить их деятельностью. Согласно этому вероучению и традициям, Православная Церковь всегда сторонилась политики и оставалась послушной государству во всем, что не касалось веры. Оттого, внутренне чуждая правительству в древне-римской империи или в недавней Турции, Она могла оставаться и действительно оставалась лояльной в гражданском отношении. Но и современное государство со своей стороны не может требовать от Нее ничего большего. В противоположность старым политическим теориям, считавшим необходимым для внутреннего скрепления политических объединений религиозное единодушие граждан, оно не признает последнего важным в этом отношении, решительно заявляет, что не нуждается в содействии Церкви в достижении им поставленных задач, и предоставляет гражданам полную религиозную свободу.

При создавшемся положении Церковь желала бы только полного и последовательного проведения в жизнь закона об отделении Церкви от государства. К сожалению, действительность далеко не отвечает этому желанию. Правительство как в своем законодательстве, так и в порядке управления, не остается нейтральным по отношению к вере и неверию, но совершенно определенно становится на сторону атеизма, употребляя все средства государственного воздействия к его насаждению, развитию и распространению в противовес всем религиям. Церковь, на Которую Ее вероучением возлагается религиозный долг проповеди Евангелия всем, в том числе и детям верующих, лишена по закону права выполнить этот долг по отношению к лицам, не достигшим 18-летнего возраста, между тем, в школах и организациях молодежи детям самого раннего возраста и подросткам усиленно внушаются принципы атеизма со всеми логическими выводами из них. Основной закон дает гражданам право веровать во что угодно, но он сталкивается с законом, лишающим религиозное общество права юридического лица и связанного с ним права обладания какой бы то ни было собственностью, даже предметами, не представляющими никакой материальной значимости. [...] В целях пропаганды, противорелигиозной по силе этого закона, у Церкви отобраны и помещены в музей почитаемые Ею останки святых.

В порядке управления правительство принимает все меры к подавлению религии – оно пользуется всеми поводами к закрытию церквей и обращению их в места публичных зрелищ и упразднению монастырей, несмотря на введение в них трудового начала, подвергает служителей Церкви всевозможным стеснениям в житейском быту, не допускает лиц верующих к преподаванию в школах, запрещает выдачу из общественных библиотек книг религиозного содержания и даже только идеалистического направления, и устами самых крупных государственных деятелей неоднократно заявляло, что та ограниченная свобода, которой Церковь еще пользуется, есть временная мера и уступка вековым религиозным навыкам народа.

Из всех религий, испытывающих на себе всю тяжесть перечисленных стеснений, в наиболее стесненном положении находится Православная Церковь, к Которой принадлежит огромное большинство русского населения, составляющее подавляющее большинство и в государстве»²²⁹.

Все множество петиций и воззваний к правительству с призывом к соблюдению советской законности во взаимоотношениях с Церковью, неизменно оставались в подлинном смысле этого слова – «гласом вопиющего в пустыне».

Одновременно всяческие притеснения Церкви доведены были до предела, а административно-полицейские репрессии против епископата, клира и наиболее сознательной части верующих мирян приняли систематический и как бы узаконенный характер, а в этих условиях Е. А. Тучков и начал свои, вначале осторожные и слабые, а затем все наглеющие домогательства перед лицом Святейшего Патриарха Тихона о необходимости, якобы, «легализации» Церкви.

Дело, однако, не шло; Патриарх был тверд и насквозь видел скрытые цели своего сановного посетителя...

Потерпев полный провал в переговорах с Патриархом, после его кончины Е. А. Тучков с удвоенной настойчивостью стал осаждать с теми же требованиями Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. Причем, с этим последним Тучков держал себя еще более нахально и, в стремлении скорее поработить Церковь своему влиянию и вертеть Ею как ему заблагорассудится, предъявлял все более и более наглые требования, рассчитывая на слабость Местоблюстителя, но неожиданно и здесь получил такой же отпор; Местоблюститель начисто отклонял все то, что являлось неприемлемым и несовместимым с достоинством и внутреннею свободой Церкви. И так как именно то и другое являлось конечной целью ликвидации в тайных замыслах Тучкова, то естественно, что переговоры вновь зашли в тупик и не могли иметь никакой перспективы до тех пор, пока «государственная» сторона ни удосужится перенести их на разумную и законную почву.

И поскольку Тучков не имел намерения это делать, то митрополит Петр тем более не мог поступаться основными принципами церковного бытия и благополучия; здесь он оказывался совершенно несгибаемым.

Отношения между ними стали весьма натянутыми.

По-видимому, тогда-то Е. А. Тучков и начал плести сети по объединению обновленцев с Православной Церковью при помощи церковного «мира» на предстоящем «Помсоборе-25», надеясь таким уже образом свалить Патриаршего Местоблюстителя, дать первенство власти верноподданным обновленческим «лидерам», и тем обеспечить себе проникновение в недра Церкви «научно-атеистической» агентуры, которая не замедлит навести там уже свой порядок, что, в конечном итоге, и требовалось «ведомству» Е. А. Тучкова.

Но, как известно, твердость митрополита Петра еще на два года отбросила эту тучковскую затею (по июль 1927 года), а за ним самим навсегда утвердила в истории Церкви и благодарной памяти православного потомства славу великого Отца и Исповедника Истины и Чистоты церковной.

Таким образом, в то время, о котором идет у нас речь, непреклонность Местоблюстителя совершенно смешала все карты в руках врагов Церкви, которые, впрочем, не унимались в своих домогательствах, без конца наседая и навязывая Церкви свои наглые претензии о Ее легализации. И переговоры возобновлялись неоднократно.

Заграницей писали тогда в связи с этим:

«Тучков от имени правительства начал вести с митрополитом Петром переговоры о легализации, т. е. официальном оформлении управления Православной Церкви [без чего – как мы упоминали – Она десять лет прекрасно обходилась. – Сост.]. Эта легализация обещала облегчить бесправное положение Церкви [созданное теми же Тучковыми. – Сост.], но требовала принятия митрополитом Петром ряда условий, как-то: 1) издания декларации определенного содержания ,2) исключенияиз ряда управляющих– неугодных власти епископов, т. е. устранения их от церковной жизни, 3) осуждения заграничных епископов [за их политические деяния. – Сост.] и 4) в дальнейшем определенного контакта в деятельности с Правительством в лице Тучкова. За это обещалось официальное оформление управления [центрального и епархиальных. – Сост.] и неприкосновенность тех епископов, кои будут назначены на епархии по соглашению с властью [не забудем: стремящейся к уничтожению веры и Церкви! – Сост.]. Митрополит Петр решительно отказался от предложенных ему условий и, в частности, от подписания предложенного Тучковым текста декларации»²³⁰.

Непоколебимая позиция Патриаршего Местоблюстителя, конечно, угрожала тяжелыми последствиями, как ему лично, так и единомысленному с ним епископату, но перспектива личных страданий не устрашала иерархов подобной настроенности, рассматривавших тогда существующее положение Церкви не в историческом аспекте, а в плане религиозном, мистическом – каковую точку зрения, сами того не подозревая – еще более возгревали и укрепляли вообще в церковном обществе своими действиями сами же, так называемые, «безбожники».

Кроме того, уступить требованиям Е. А. Тучкова, поставив Церковь под негласное его фактическое руководство, Патриарший Местоблюститель, конечно, по всей справедливости считал не только противным внутренней свободе Церкви, но и явным нарушением Конституции и декрета об отделении Церкви от государства, предусматривавших и охранявших Ее суверенность и самодеятельность в самом безоговорочном смысле этих понятий от каких бы то ни было поползновений на контакт именно с государственной атеистической властью.

Так же, как покойный Святейший Патриарх, Местоблюститель считал, что те неясности и трения (обычно искусственно создаваемые гражданской стороной), какие постоянно имели место, – со временем должны быть изжиты совместными усилиями доброй воли, путем терпимости, доверия и, конечно, взаимными уступками, не затрагивающими честь и достоинство сторон. Понятно, что Тучкова подобная точка зрения на вещи не устраивала, и он продолжал вынашивать свои планы по борьбе с Церковью и окончательного ее одоления. Но «Петрова» твердость мешала их осуществлению.

Как мы видели выше, в этих условиях началась разнузданная предсоборная кампания обновленцев, поддержанных на местах по команде Тучкова всеми мерами гражданской администрации и полицейщины. Но первоначальные «успехи» этой кампании летом 1925 года не только внезапно приостановились, но и резко пошли на убыль: предсоборные настроения окрасились в иные, минорные тона. Это раздался властный голос Патриаршего Местоблюстителя, отрезвивший многих легкомысленных своих чад; сказавший «нет» всем обновленческо-«безбожническим» начинаниям.

А когда провокационный «Помсобор-25», превращенный Введенским в недостойный балаган объединенных проходимцев и авантюристов, окончательно потерпел фиаско, Тучкову и К° не оставалось уже ничего иного, как начать срочно продумывать предстоящую «хирургическую операцию» над Патриаршим Местоблюстителем, о которой уже оповестил «благовестник истины Христовой» с трибуны соборной, и подыскивать более «гибкое» руководство Церковью взамен него.

За рубежом писали:

«Советы, убедившись, что в лице митрополита Петра Православная Церковь имеет неподкупного и бесстрашного вождя, энергичного и смелого, – стали подготовлять способы для удаления его от руководства Русской Церковью. С этой целью в газетах стали появляться статьи, полные клеветнических инсинуаций против митрополита Петра и его якобы контрреволюционной деятельности»²³¹.

Практически «убрать» митрополита Петра не представляло, конечно, никакой трудности; в этом отношении имелся уже колоссальный, многолетний опыт «работы с попами». Однако вследствие занимаемого им высокого положения Первосвятителя Великой (как-никак) Русской Церкви, мероприятие это надлежало составить по возможности без шума и с максимальной, так сказать, деликатностью во избежание нежелательного резонанса за рубежом.

И поскольку наиболее безболезненный успех дела прежде всего определялся его формальным «юридическим» обоснованием, то в этом направлении и были предприняты соответствующие меры: был применен обычный тогда, самый страшный вариант – компрометация по политической линии (Лк. 23, 2; Ин. 19,12, 15).

По рассмотрении этого вопроса начальство, по-видимому, нашло, что после соборной провокации Введенского с «покаянным письмом епископа Николая Соловья» достаточно будет хорошей порции клеветнических газетных помоев, чтобы уже «на законном основании» и «в силу необходимости» отправить Патриаршего Местоблюстителя туда, «куда Макар телят не гонял».

Чтобы не возвращаться к этой теме в дальнейшем, рассмотрим здесь, так сказать, политический облик митрополита Петра, т. е. остановимся ненадолго на вопросе, кажущемся многим теперешним людям чуть ли не первостепенной значимости, в то время как в действительности в церковной сфере он не имеет ни малейшей цены и не привлекает к себе и тысячной доли внимания, уделяемого ему в быту гражданском.

В применении к Патриаршему Местоблюстителю он подлежит рассмотрению и вниманию лишь в той мере, в какой оказался лейтмотивом всех грязных выступлений против него со стороны разнообразных врагов Церкви.

И, прежде всего, следует иметь в виду, что Церковь – не человеческая «организация», как изо всех сил стараются представить Ее, судя по себе, наши всезнающие «безбожники», а мистическое Тело Христово, свободно, а не из шкурных соображений, объединенное единством веры и основанной на ее постулатах внутренней дисциплины. Вера – основа религии, а отсюда вопросы политического характера способны интересовать каждого верующего человека лишь постольку, поскольку он, пока что, вынужден находиться в условиях земного существования; примерно так же, как интересует его погода данного дня.

Полагаем, что митрополит Петр, как и большинство иерархов старого времени, по политической терминологии должен считаться монархистом; в пользу такого предположения говорит как сама эпоха его жизни, так, равно, воспитание, образование и вся последующая служебная деятельность, пропитанные этим политическим началом.

Однако сказать, что он был монархистом активным, чем-либо выдающимся на этом поприще, нельзя; никаких данных об этом нет.

Вернее, судя по всему тому, что о нем было известно, можно предположить, что он ни в какой степени не был человеком, увлеченным каким-либо политиканским зудом, тем более антисоветским. Он, безусловно, был настолько чист и тверд в своем Православии и настолько любил Церковь Русскую, являясь сам плотью от плоти Ее, что, – надо думать, – не мог бы принести Ее в жертву каким бы то ни было, мелочным в его глазах, политическим симпатиям. Предположить что-то подобное в применении к нему, к известному его духовному облику и, вообще, к лицу, занимающему столь необычайно высокое церковное и исторически обязывающее положение – довольно трудно; нет никаких объективных данных к этому. К тому же, вся его последующая жертвенная жизнь говорит лишь о беззаветном стремлении служению Церкви даже до уз и смерти.

Наконец, проверено исторически и многократно подтверждено жизнью то обстоятельство, что те или иные, так называемые, политические симпатии отдельных представителей Церкви, весьма многоразличные в своих оттенках, и как бы горячи они ни были, – никогда не способны замарать и низвести Церковь до уровня «общественной организации» (на что особенно бьют наши «безбожники», стремясь «политически» запачкать Церковь), и Святитель, предположим, и погрязший бы в политических интересах, тем самым механически выводит себя из благодатной стихии Церкви и удаляется от нее настолько, насколько увлекся не полезными для Нее и ненужными Ей земными, человеческими заботами. За примерами, подтверждающими это положение, далеко ходить не приходится: Илиодор (Труфанов), Антонин (Грановский), само обновленчество в целом, со всеми своими «профессорами» и «лидерами», именно поэтому и оставшимися в церковном смысле «генералами без армии» – по выражению Святейшего Патриарха Тихона. Оставив дело Божие ради интересов человеческих, они нагляднейшим образом лишь подтверждают непреложность слов Христовых, о невозможности человеку работать двум господам.

Итак, зная все это больше и лучше других, да и по своим личным свойствам не склонный к интересам нецерковным, митрополит Петр держался на своем первосвятительском посту со всей осмотрительностью; так, чтобы не дать врагам Церкви ни малейшего повода для обвинения Ее в целом или персонально его самого, как Ее Главы, в нецерковной политической деятельности. В церковном мире все это понимали и многие даже знали, а поэтому, все обилие грязных инсинуаций именно политического характера, излитых на него в столь короткий период времени, свидетельствовало, в конечном счете, против самих клеветников, сильно «переигрывавших» в своем постоянном и нескрываемом озлоблении против Русской Церкви и ее представителей. А отсюда Глава Церкви митрополит Петр так и остался в народном сознании в ореоле незапятнанности и исповедничества, вопреки всем стараниям обновленцев и их суфлеров.

Как бы облеченный в благодатную броню церковности, Патриарший Местоблюститель, потому именно твердо и безбоязненно правил «слово Истины», что не усматривал для себя ни малейшего внутреннего риска скатиться в низменные политические стихии.

В гражданском отношении, – в широком смысле, – он проявлял неизменно максимальную, допустимую в его положении, абсолютную лояльность к нашей неблагосклонной к нему государственности, и не его вина была в том, что последняя желала и требовала еще большего, на что он, конечно, не мог идти без опасения ущемления интересов Церкви с несомненной – в будущем – последней потерей Ею своей внутренней свободы (яркий пример чего, уже тогда, являло собою само обновленчество!)

Так, убежденная стойкость Местоблюстителя, основанная на всей глубине его веры в Бога, одухотворяя его, делала как бы неуязвимым ко всем поношениям и непрекращавшимся провокациям как от «внешних», так, равно, и от лжебратий, окопавшихся в недрах бывшего патриаршего Троицкого подворья.

И казалось, что все сказанное вполне надежно обеспечивало ему политический иммунитет; делало неуязвимым в этом отношении, ставя в непосредственную духовную близость к его великому предшественнику, линию поведения которого он старался продолжать со всей возможной неукоснительностью, а что касается верующего русского народа, то все «политические» обвинения, направлявшиеся в адрес Местоблюстителя, неизменно воспринимались им по их истинному достоинству – как явная клевета и наглейшая ложь.

Таким образом, «взять» митрополита Петра в тех условиях можно было только при наличии «контрреволюционности» – истинной или мнимой. А так как истинной – не было, наскоро состряпали мнимую. И хотя акция эта была шита белыми нитками, заметными каждому, однако, при нынешнем полнейшем пренебрежении всякой формой, обстоятельство это на суть дела нисколько не повлияло.

Е. А. Тучкову в его наглом давлении на Церковь и непрекращающихся домогательствах «легализации», после более полугодового бесплодного опыта, вполне убедившего его в несгибаемости Местоблюстителя в желательном для него смысле, не оставалось ничего иного, как обратиться, наконец, к той самой «хирургической операции», о которой авансом успел уже проболтаться на «Помсоборе-25» злой фигляр Введенский.

Патриарший Местоблюститель, разумеется, представлял себе в полной мере ожидающую его тяжелую перспективу и не строил никаких радужных иллюзий на этот счет, вполне реально воспринимая окружающую действительность, о которой еще в 1906 году на Предсоборном Присутствии один из членов оного заметил пророчески в своем выступлении:

«Пользуясь случаем, я решаюсь в этом высоком Церковном Собрании открыть свою мысль до конца по самому важному вопросу для Церкви, угнетаемой ныне бурным напором духа времени. Этот дух Церкви известен. Вопрос этот трепетный. Следует ли членам Церкви, кто бы они ни были, подчиняться требованиям государства, если они не согласны с учением Христа и Его Святой Церкви. Нет, не следует! Но в таком случае, каким путем идти, не заходя за пределы этого учения? Путь один: путь мученичества!»²³²

На этот путь и встал Патриарший Местоблюститель митрополит Петр без малейшего колебания, по примеру уже многих своих предшественников-совре- менников.

Но, прежде чем говорить что-либо о самой «хирургической операции», следует ознакомить читателя с предшествовавшими ей условиями, глубокомысленно продуманными заранее премудрым Е. А. Тучковым и другими «хирургами».

Главный упор был сделан на «работу» прессы.

После предварительной клеветнической увертюры по отношению к Патриаршему Местоблюстителю, порученной обновленческой центральной и периферийной печати, которая в раболепном усердии перед начальством, буквально захлебывалась в своих злостных измышлениях по его адресу, в чем легко убедиться всякому, кто возьмет в руки любой номер их журнала тех дней, финал ее был исполнен многоопытными «публицистами» «Известий ЦИК СССР и ВЦИК»!

В созданной таким образом удушливой внутрицерковной атмосфере 2(15) ноября 1925 года грянул, наконец, зловещий гром.

В этот день «Известия» публикуют статью некоего, совершенно никому неизвестного «гражданина» Теляковского²³³, – в действительности являвшегося одним из видных и активных деятелей «научного атеизма», замаскированного от глаз народа, как и все его коллеги по «идеологической» работе развала Церкви; в 1929 году он фигурирует, например, как член президиума II Всесоюзного съезда «воинствующих безбожников» совместно с Е. Ярославским (Губельманом), Е. А. Тучковым и др., на котором, между прочим, в отношении антирелигиозной печати принимается такая резолюция:

«Антирелигиозная периодическая литература в основном взяла правильную линию: бороться с религией не как с отвлеченной идеей о Боге, а с религией как контрреволюционной силой, как с тормозом социалистического строительства. Антирелигиозная печать в основном правильно разоблачает на конкретном материале контрреволюционную роль религии, увязывает вопросы борьбы с религией со всеми текущими политическими вопросами, стоящими перед партией и советской властью. Такая установка приблизила антирелигиозную печать к жизни, сделала ее более интересной и боевой»²³⁴.

Еще бы!..

Помещенная в «Известиях», центральном правительственном (!) печатном органе, статья «гражданина» Теляковского, размазанная в обычном для «безбожников» нагло-самоуверенном тоне, с саморекомендацией в «нейтральности» и «объективности», по содержанию являлась глубоко провокационной стряпней бульварного стиля; шитое белыми нитками клеветническое словоблудие Теляковского преследовало совершенно явную цель, слишком нетерпеливо выраженную, легко улавливаемую и совершенно очевидную для читателя, знакомого с тогдашним положением церковных дел.

В виду ее гнусной роли и рокового значения для последовавших событий, помещаем дальше ее полностью. Автор начинает с вопроса самому себе:

«Умерла ли тихоновщина в Церкви? Сама Церковь не могла бы ответить на этот вопрос утвердительно. Вполне ли сам Тихон разделался с тихоновщиной. На этот вопрос церковники придерживаются разных мнений.

Сам Тихон неоднократно [? – Сост.] всенародно каялся в своих преступлениях перед народом и властью. Сам он неоднократно уверял, будто “скорбит» о тех жертвах, которые были принесены, благодаря его контрреволюционной деятельности. Известно также его “предсмертное завещание», которое, как рассказывают, составлялось не одним Тихоном, а совместно с пятью его архиереями.

Из всего этого с полной несомненностью вытекает только одно: когда Тихон был разоблачен до конца, когда он убедился, что его контрреволюционная деятельность не приносит ожидавшихся результатов, когда он увидал, что на победу белых нет надежды, он счел необходимым реабилитироваться или, попросту говоря, “обелиться».

Патриарх Тихон умер раньше, чем он успел приступить к проведению тех мероприятий, которые наметил в предсмертном послании к верующим. Он обещал полный разрыв с черносотенным епископатом. Но сдержал ли он это обещание?

Перед смертью Тихон назначил после себя “престолоблюстителем» Петра, митрополита Крутицкого. Петр Крутицкий с первых же шагов постарался показать, будто он “лояльно» относится к советской власти: немедленно принял меры к опубликованию последнего послания Тихона.

Но кто такой этот самый Петр, Крутицкий митрополит? Это бывший чиновник царского Синода, друг и приятель Распутина, человек нецерковный, недуховный, вполне светский, с более чем светскими наклонностями. Он сделал головокружительную карьеру: в течение четырех лет, едва “постригшись» в монахи, он скоро назначается епископом, потом митрополитом Московским и, наконец, престолоблюстителем патриаршества, т. е. кандидатом в Патриархи. Несомненно, Тихон в свое время, как раз в то время, когда он направлял контрреволюционную борьбу Церкви, не без оснований приблизил этого человека к себе. И столь же несомненно, что не без оснований некоторые виднейшие архиереи-тихоновцы, пособники в контрреволюционной деятельности Церкви, охотно признали руководство и власть этого престолоблюстителя.

Петр, как сообщалось об этом на церковном соборе [обновленцев. – Сост. ], был в числе тех, которые пересылали письмо заграницу о признании монархии. Правда, пока был жив бывший Патриарх Тихон, человек с ярко монархическим [? – Сост.], черносотенным прошлым, Петр не считался в то время особенно ярым черносотенцем. Но как только он оказался престолоблюстителем, он, судя по многим признакам [? – Сост.], принимается за продолжение черносотенной полосы, которою началась патриаршая деятельность Тихона.

Церковники, которые поумнее и потому видят, что продолжение черносотенной политики может нанести жестокие удары самой Церкви и окончательно уронить Ее в глазах верующих, уверяют [? – Сост. ], что Петр Крутицкий до сих пор с упованием взирает на ту белую эмиграцию, которая в свое время смастерила Карловицкий Собор. Они говорят, что Петр Крутицкий хочет опираться на эту заграничную банду и хочет завоевать ее доверие и поддержку.

Стоя в стороне от церковников, невозможно решить, нет ли некоторой пристрастности в этой характеристике Петра Крутицкого. Однако, некоторые факты [? – Сост.], некоторые шаги [? – Сост.] Петра Крутицкого дают слишком серьезные основания думать, что в этой характеристике много правды.

В огромной степени от самого Петра Крутицкого зависит опровергнуть все эти подозрения. И в столь же большой степени от самих церковников зависит раз навсегда положить конец черносотенным интригам и контрреволюционным махинациям тех лиц, которые направляют церковную жизнь»²³⁵.

Полагаем, что читателю нетрудно представить, какие последствия могли и должны были воспоследовать после опубликования в ведущей газете страны этого беспардонного по своей лживой наглости пасквиля, размноженного миллионным тиражом, – перекликающегося с знаменитым «покаянным письмом епископа Николая Соловья».

Особенно «хорош» предпоследний абзац, где автор-провокатор, «жалея» митрополита Петра, опасается – «нет ли некоторой пристрастности» в том злобном вое на него, который в течение длительного времени исполняется обновленческо-безбожническим ансамблем под дирижерством Е. А. Тучкова, самого «гражданина» Теляковского и им подобных, замаскировавшихся «научных атеистов», секретно разрабатывающих (на государственном жаловании!) по темным углам «методику и практику антирелигиозной пропаганды»!

Надо сказать, просто пикантна эта чуткая «объективность» автора, усердствующего на протяжении всей статьи максимально оплевать и оболгать Патриаршего Местоблюстителя! По всей справедливости, такого «журналиста» следует признать высококвалифицированным... негодяем.

В последнем абзаце нельзя не усмотреть прозрачной попытки очередного нажима на волю Патриаршего Местоблюстителя; стремления еще раз заставить его сойти с занятой им позиции, исключающей какие бы то ни было компромиссы, ущербные для Церкви и выгодные теляковским.

Если верить этому пасквилю, невольно возникает и следующий вопрос: чего же, спрашивается, смотрел Тучков, когда такой отъявленный и страшный для советской власти контрреволюционер, как митрополит Петр, в течение целых пяти лет находился в Москве – столице страны, занимая в церковно-административном отношении второе место после Святейшего Патриарха Тихона?

Таинственный «гражданин» Теляковский на этот вопрос отвечает следующим философским рассуждением:

«Пока был жив бывший Патриарх Тихон, человек с ярко монархическим, черносотенным прошлым, Петр не считался в то время особенно ярым черносотенцем» и проч. Стало быть, «черносотенство» и «ярко-монархическое» прошлое определяются не действительным их наличием, а конъюнктурными соображениями момента, иначе: произволом власть имущих лиц (что впоследствии и подтвердилось в грандиозных размерах при вскрытии так называемого «культа личности»), и лицо не черносотенное вчера, сегодня, – в случае надобности, – объявляется ярым монархистом, черносотенцем или еще кем угодно...

Откровенно; быть может, эта же «философия» применялась и к самому Святейшему Патриарху Тихону, и к другим церковным деятелям?

Весь этот постыдный лепет «теляковских» народ прекрасно видел, понимал его подоплеку, но говорить об этом было нельзя; помочь беде, конечно, никто и ничем не мог.

Заграница неустанно, пристально следившая за нескончаемыми бедствиями Русской Церкви, тотчас же откликнулась и на эту очередную, наглую вылазку «безбожников»:

«Советская пресса напечатала в последнее время ряд направленных против митрополита Петра обвинений. В своих заявлениях советские газеты обвиняли митрополита Петра в том, что он якобы ведет в России политическую пропаганду против гражданской власти, находится в сношениях с зарубежными эмигрантскими монархическими организациями и тому подобное. Митрополит не реагировал на эти обвинения, заведомо ложные: так как он более, чем кто-либо, был последовательным противником смешения вечного с временным и внесения политики в церковную жизнь. Эту свою точку зрения он выразил с полной определенностью в своем первом послании к верующим, опубликованном им после смерти Патриарха Тихона и вступления его в обязанности Местоблюстителя, и во всех последовавших от его имени актах. Но, конечно, врагам Православной Церкви и не было дела до искренней аполитичности Владыки. Им важно было найти тот или иной предлог для его “обезврежения», так как в официальных своих заявлениях члены советского правительства неоднократно указывали на то, что Православная Церковь “является единственной организацией, которую могут противопоставить советскому строю его враги». Движимые своим материалистическим мировоззрением, коммунисты-большевики рассматривают Церковь только как организацию и к уничтожению таковой прежде всего стремятся.

На пути к этому уничтожению митрополит Петр является главным препятствием»²³⁶.

В другом месте читаем:

«Первым, кто подпал разоблачению и нападкам [...] был Патриарший Местоблюститель, митрополит Петр. О нем писали и говорили как о человеке, имевшем связь с заграничными монархистами и принадлежавшем к черносотенцам. Словом, он и другие активные епископы обвинялись в политических преступлениях»²³⁷.

Много и других «безумных глаголов», направленных против доблестного и чистого митрополита Петра заполняло в те дни полосы гражданской и обновленческой периодической литературы.

Ограничимся приведенными примерами.

Пока солистами «теляковскими» и целыми хоровыми ансамблями обновленцев разыгрывались литературные прелюдии, предусмотрительный Е. А. Тучков в попечительной заботе о вверенном ему участке «государственной» деятельности тоже не терял времени попусту.

По примеру 1922 года он решается и теперь организовать вылазку против Главы Церкви недовольных церковных элементов; как и тогда, с никому неизвестными и никем не уполномоченными батюшками сомнительной добротности, Е. А. Тучковым был осуществлен бунт духовенческих подонков против законного священноначалия в лице Святейшего Патриарха Тихона, так же точно и теперь, в конце 1925 года, он входит в контакт с некоторыми будирующими элементами из иерархической среды и нацеливает их против Патриаршего Местоблюстителя, якобы не способного к управлению Церковью и контрреволюционного по своей настроенности, обещая новым смутьянам свое дальнейшее покровительство им в управлении Церковью.

Но на этот раз Тучков изменил своим «демократическим» принципам и сделал ставку не на «попов», а на представителей высшей иерархии, которым, по его понятиям, народ должен был поверить безоговорочно и единодушно поддержать это их авторитетное начинание.

В качестве исполнителей своего замысла он привлекает некоторых святителей из числа находящихся в Москве: проживавшего в селе Алексеевском (ныне проспект Мира) архиепископа Екатеринбургского Григория (Яцковского), московского викария, епископа Можайского Бориса (Букина) – популярного в Москве архиерея, прославившегося своей неустанной проповеднической деятельностью, и епископа Каменского (на Донбассе) Иннокентия (Бусыгина), бывшего настоятеля снесенного впоследствии храма Бориса и Глеба что у Арбатских ворот – личность совершенно бесцветную и ничем не замечательную; позже привлечены были и другие.

Получив соответствующий инструктаж от Е. А. Тучкова, заговорщики разрабатывают план действий, совершенно сходный с обновленческой вылазкой 1922 года: точно так же, как и живоцерковники-обновленцы, новая «группа» иерархов должна потребовать от Патриаршего Местоблюстителя политической реабилитации себя перед лицом советской общественности, а в случае отклонения последним этого предложения, при поддержке Тучкова – сама водвориться на его место и руководить Церковью под вывеской «Временного Высшего Церковного Совета» (сокращенно: «ВВЦС» или «Григорианство», как получил впоследствии наименование этот очередной раскол по имени его возглавителя).

Расшифровывая впоследствии честолюбивые замыслы архиепископа Григория (Яцковского), один из новейших церковных историков писал:

«Главная цель григорианства [...] выражалась в создании Синодального управления Русской Церковью, а это, в свою очередь, вело к уничтожению Патриаршества [вот, где предел мечтаний Тучкова и К°! – Сост.]. Это дает нам полное основание утверждать, что в душе архиепископа Григория зрело несо- чувствие к восстановленному на Руси Патриаршеству. В его сердце тайно нарастал протест против централизованного управления, сосредоточенного в одном лице – Патриархе. Синодальное или коллегиальное управление казалось ему более целесообразным и правомочным, чем управление патриаршее. Правда, мы не видим со стороны самого архиепископа каких-либо выпадов против Патриарха Тихона и даже против митрополита Петра, вступившего после кончины Патриарха в обязанности Местоблюстителя, но это объясняется тем, что архиепископ Григорий признавал тот факт, что Патриарха избрал Поместный Русский Собор, а митрополита Петра утвердил сонм иерархов, присутствовавших на погребении Патриарха Тихона, и этим избранием как бы утверждалось в его понятии соборное управление. Но вот, когда он усмотрел в действиях Патриаршего Местоблюстителя как бы попрание церковной воли волей единого лица, и что эта воля якобы возвращает Церковь к самым мрачным временам ее бытия [в чем же, и когда проявилось это?! – Сост.], тогда-то он признал, что единоначалие митрополита Петра в управлении Церковью ведет к нарушению Соборности и что Синодальное управление более безопасное в условиях нового государственного строя, чем патриаршее. Эта точка зрения и побудила архиепископа Григория способствовать восстановлению в Русской Церкви управления не патриаршего, а коллегиального»²³⁸.

И в другом месте читаем:

«Можно предположительно сказать, что архиепископ Григорий к митрополиту Петру относился не совсем благосклонно.

В послании григориан ко всем верным Святой Православной Церкви ясно отмечено, что Церковь, «лишенная на пути Своих испытаний руководительства Святейшего Патриарха Тихона, неправимая Соборне, ведомая лишь личною волею митрополита Петра, она как бы вернулась к самым темным временем своего бытия. Вся воля Святой Церкви как бы затмилась единою человеческою волею»²³⁹.

Не останавливаясь на анализе канонической обоснованности и исторической правдоподобности всех этих утверждений, приписываемых автором архиепископу Григорию и иже с ним, – желающие все это найдут в известных трех письмах Заместителя²⁴⁰ к инициаторам «ВВЦС», широко известных в свое время, – отметим лишь то, что данный выбор Е. А. Тучкова, как обнаружилось впоследствии со всею очевидностью, был вполне удачным, т. к. оказался в достаточной степени чреватым тягчайшими последствиями для Церкви.

Итак, как отмечалось выше, по требованию последнего и по его указке, архиепископ Григорий, никем, конечно, не уполномоченный, должен был явиться «от лица Церкви» к митрополиту Петру совместно со своими единомышлен- никами-архиереями и потребовать от него того, что никак не удавалось Тучкову: официальной широковещательной реабилитации и верноподданнических заверений от имени всей Церкви перед лицом советской государственности и общественности, с проклятиями в адрес церковной эмиграции.

Предполагалось напугать Местоблюстителя, что он слывет за монархиста и черносотенца и, тем самым, «бросает тень» на всю Церковь в целом.

В результате подобного демарша Тучковым и К° ожидалось, что митрополит Петр должен будет внять этому «голосу Церкви» и немедленно выступить с покаянной, реабилитирующей декларацией, либо, пренебрегши требованиями посетителей и оставшись на своей старой позиции, подтвердить, тем самым, всю справедливость инкриминируемых ему политических «грехов». В этом последнем случае его участь становилась, разумеется, предрешенной, и потому всеконечно предполагалось, что Патриаршему Местоблюстителю, который как и всякий смертный, не враг сам себе, не останется ничего другого, как ухватиться за первый вариант; в этом случае Тучкову оставалось бы лишь вить из него веревки, какие он только захочет.

Но случилось неожиданное.

Архиереи-инициаторы «ВВЦС» во главе с архиепископом Григорием направляются в резиденцию Патриаршего Местоблюстителя и так же, как в свое время обновленцы, выступают перед ним со своими требованиями, облеченными, для приличия, в рамки достаточной почтительности и приправленными туманными рассуждениями о «благе Церкви». Они докладывают Первосвятителю о безвыходном – будто бы – положении, в котором оказалась Церковь в результате его недостаточно лояльной позиции по отношению к гражданской власти; новые церковные «лидеры» со всей серьезностью предвещают Местоблюстителю близкий «крах» Церкви в том случае, если он немедленно же не исправит создавшуюся ситуацию, изменив в корне занятую им непримиримую позицию по отношению к «соответствующим инстанциям».

Кроме того, незваные посетители, выдающие себя за представителей всего епископата и, во всяком случае, пытающиеся действовать от его лица, настаивают на необходимости немедленного созыва очередного Поместного Собора, но главное, – в первую очередь, – требуют издания декларации, совершенно необходимой по их мнению особенно после того, как Патриарший Местоблюститель был «скомпрометирован» известным «письмом епископа Николая Соловья» и, главным образом, построенной на этом «письме» статьей таинственного «гражданина» Теляковского, только что опубликованной в правительственных «Известиях».

Новая «инициативная группа» архиереев со всей настойчивостью обязывает Местоблюстителя немедленно реабилитировать в обвинениях антисоветского характера не только себя лично, как Главу Церкви, но и весь епископат российский, поскольку он состоит в его канонической юрисдикции.

В результате состоявшейся беседы митрополит Петр отчасти соглашается с некоторой целесообразностью издания в недалеком будущем декларации православной иерархии, возглавляемой им, которая как бы вновь подтвердила все прежде бывшие изъявления лояльности Церкви в отношении существующей в стране государственной власти, поскольку окружающая атмосфера, действительно, чрезмерно накалена нетерпимостью и озлоблением по адресу Церкви и Ее деятелей²⁴¹.

Удалившиеся посетители немедленно, разумеется, доложили кому следует о достигнутых ими успехах.

Со своей стороны, обновленцы об этой перви