Важность изучения внутренней жизни раскола
(Речь на магистерском коллоквиуме 20-го декабря перед защитой диссертации «Внутренние вопросы в расколе в XVII веке». СПб., 1898 год)
Ваше преосвященство и милостивые государи!
Научной разработкой истории раскола стали заниматься сравнительно недавно. И это – не в силу только общих причин запоздалости отечественной исторической литературы. Было, например, время, когда думали, что старообрядческим расколом можно заниматься «токмо курьёза ради». Было затем и такое время, что печатание раскольнических сочинений считалось вредным с точки зрения борьбы с расколом. Но чем долее держалось убеждение старое, тем свежее веяние новое. Важно в данном случае особенно то, что навстречу разработке истории раскола ныне идут коллективные силы. Правительственные и частые книгохранилища уже владеют богатейшими собраниями рукописей раскольнического происхождения. Наши архивы открыли свои двери для изучения официальных документов, касающихся истории раскола. На поприще издательской деятельности с успехом работают и учёные общества, и миссионерские братства. Мало этого: хоть и в интересах правительственных, но с не меньшей пользой и для науки, на этом поприще заявило себя даже министерство внутренних дел. Но обратите внимание и на другую часть картины. Ещё не так давно история раскола давала темы для учёных диссертаций только в духовных академиях: ныне этот предмет обсуждается уже и на университетских диспутах. Больше того: специальные журналы, посвящённые вопросам философии и психологии, по-видимому, ничего не имеющим общего с двумя перстами и сугубой аллилуйей, ныне также занимаются уяснением исторических моментов всё того же русского раскола. Остаётся пожелать, чтобы и наше общество приобрело, наконец, в этом направлении надлежащие, так сказать, вкус и чутьё. Да это, кажется, уже и есть отчасти. По крайней мере – факт, что лучшие книги по истории раскола в самый короткий срок выдерживают по несколько изданий.
Причину такого, все более и более возрастающего интереса к приобретению сведений о расколе, добытых наукой, следует видеть, бесспорно, в том, что раскол и доселе не отжил своего века, что он представляет собой явление живое, имеющее современное значение. В одном высочайше утверждённом акте сорок лет тому назад вполне верно было указано, что «подробная история раскола есть труд в высшей степени важный и необходимый, как в правительственном, так и в учёном отношении»1. Будучи исполнено глубокого научного интереса, историческое исследование раскола вместе с тем имеет большое значение и по практическим последствиям. Правительство, как церковное, так и гражданское, нуждается в указаниях исторического опыта, чтобы выработать наиболее целесообразные мероприятия против раскола, и вообще в научных разъяснениях, чтобы всё дело о расколе поставить на подобающую ему высоту. Общество точно так же сталкивается с этим явлением в жизни, и потому неудивительно, если и оно с большим нетерпением стремится приподнять таинственную завесу седой старины. Ведь это – великая историческая драма, уже третье столетие потрясающая душу всех истинно-русских людей. Современные, живые картины этой драмы невольно заставляют обратиться к её прошлому и взглянуть на самое её начало: каким образом произошло это печальное разделение единого русского народа, и почему раскол так упорно, с таким иногда безграничным самопожертвованием держался своих верований в течение более двух столетий? Наконец, любознательность учёных не ограничивается и этим. Ведь это событие – раскол как продолжающееся доныне стремление сохранить известную «старину» – всей своей историей должно переносить нас в XVII век и знакомить с религиозными чаяниями, с житейскими понятиями, нравами, книжным знанием и литературой того времени. А с другой стороны, чем объясняется то явление, что раскол, как ни стремится сохранить эту «старину», как ни должен бы, по идее, стоять на одной точке, без движения и поворота, представляя из себя один монолит, одну целостную и безраздельную единицу, – всё-таки на деле оказывается картиной беспрерывных перемен, постоянного внутреннего брожения?
Сознание необходимости начать разработку истории раскола вновь, не ограничиваясь уже существующими сочинениями, по широкой программе первоисточников и начать ab ovo, с возникновения раскола и первого времени его существования, – сказалось около двадцати лет тому назад. В 1875 году Московское братство святителя Петра митрополита, то самое Братство, которое было основано с главной целью выяснения вопроса о расколе путём литературным, предприняло издание сочинений первых расколоучителей и других памятников первоначальной истории раскола. Предприятие с глубоким сочувствием приветствовали в своё время как люди серьёзнейшего научного расколоведения, так и представители многолетней миссионерской практики. Я могу назвать в данном случае таких глубоких знатоков раскола и всего дела о нём, каковыми были покойные И.Ф.Нильский и отец архимандрит Павел (Прусский). Они верили, что выяснение векового вопроса о расколе при этих новых условиях получит лучшее направление и исход, чем это было дотоле. Теперь издание Братства святителя Петра, исполненное трудами ныне здравствующего глубокого расколоведа Н.И.Субботина, закончено, и мы, действительно, видим, что по отношению к современной задаче науки о расколе оно, особенно если дополнить его другими трудами в том же роде, – открыло возможность новой эпохи в литературе расколоведения. В этом случае историку предстоит обследовать два вопроса из начальной истории раскола: один касается причин происхождения раскола, другой – основ его внутренней жизни. В настоящий раз я взял этот второй: в практическом отношении он имеет важность собственно для целей полемики с расколом, но косвенным образом может служить и выяснению вопроса о его сущности и характере, как известно, крайне запутанного в нашей литературе.
Своему исследованию я дал такое заглавие: «Внутренние вопросы в расколе в XVII веке»... Раскол представляет собой не только живую общину, но, как известно, и отвлечённую доктрину. Вследствие этого жизнь раскола должна идти рука об руку с его доктриной. Если отделение от Церкви последовало во имя известной идеи, известного убеждения последователей раскола, то эта идея, это убеждение должны быть проведены ими в жизнь. Известно, что раскол вчинил свой протест под знаменем защиты Церкви: вследствие этого он должен на деле показать, что его последователи не остались вне Церкви. Протест этот вырос на почве известных эсхатологических чаяний: отсюда для раскола вытекает необходимость положить этот взгляд в основу всех своих отношений к православному обществу. Внешним признаком отделившихся от Церкви служили старопечатные богослужебные книги и так называемые старые обряды: потому раскол должен не только неизменно следовать учению этих книг, но и считаться с вопросом о неприкосновенности названных обрядов. Теперь представим себе соответствующие случаи положения раскола. Прежде всего, ведь доктрина могла оказаться не отвечающей учению старопечатных книг, несмотря на то, что составляет краеугольный камень, последнее основание даже для самого существования раскола. Потом, наличное положение раскольнической общины могло оказаться не отвечающим тому идеалу её устройства, который был провозглашён самим же расколом и притом действительно в полном согласии с учением старопечатных книг. Далее, если бы оказалось, что последовательное проведение доктрины в жизнь невозможно, между прочим, потому, что последователям раскола приходится жить в православном государстве и в среде православного общества, то раскол неизбежно должен бы был пойти на уступки в пользу жизненных условий и в то же время – выделить протест против таких уступок. Наконец, и для разрушения взгляда раскола на неприкосновенность так называемых старых обрядов, на единство их формы и смысла требовалось только время, в которое можно бы было ближе ознакомиться с церковной стариной. Ясное дело, что для раскола как общины, следующей известной доктрине, существуют особые затруднения, с которыми он должен считаться в своей жизни. Это и суть его внутренние вопросы. Именно – вопросы, вечные и неразрешимые. Они вытекают из самой его сущности, из самой природы раскола и потому всегда одинаково для него неизбежны. Они составляют результат внутренней несостоятельности раскола, то теоретической, то практической, и потому неразрешимы для него. Они всегда касаются внутреннего устройства раскольнической общины и потому предполагают только кровного врага, а не вешнего: это домашнее дело раскола.
Но если внутренние вопросы составляют для раскола, так сказать, главный жизненный нерв, то взглянуть на раскол с этой стороны, очевидно, весьма важно.
И прежде всего, не разрешается ли здесь самый основной вопрос – о сущности и характере раскола: церковное это явление или гражданское – политическое, социальное, экономическое? Разрешается, – если не прямо, то путём косвенным. Дело в том, что в числе прочих вопросов внутренней жизни раскола мы находим и вопрос об отношении его последователей к существующему государственному и общественному строю. Видя, что раскол смотрит на современные порядки жизни государственной и общественной как на зло, что вследствие этого он чуждается этих порядков в понятиях и сторонится на практике, – можно, пожалуй, подумать, что религиозные принципы, преследуемые раскольниками, их вековые богословские споры – это или только личина, которой раскол злонамеренно прикрывает совершенно другие цели, имеющие отношение только к гражданской жизни, или, быть может, даже научная форма, в которую «гражданский протест» отлился просто для большего успеха. На этом ведь и основывался покойный Щапов, основываются и все его продолжатели. Но если мы переменим точку зрения и из области отношений раскола к внешнему противнику перейдём в область его внутренней жизни, то легко убедимся, что таковое заключение, безусловно, ошибочно. И в самом деле, о чём в данном случае спорят раскольники между собой? За что порицают друг друга? Они озабочены не тем, чтобы переменить существующий государственный и общественный строй на иной: такого рода торжества своих общин раскольники не ожидают. Их беспокоит только один вопрос: каким путём последователям раскола сохранить «древнее благочестие», когда нужда заставляет жить среди «отступников» от этого «благочестия»? Одни, в силу доктрины раскола, требуют полного разрыва с православным обществом, другие, ввиду жизненной невозможности такого разрыва, идут на уступки в пользу общения. Возникает, таким образом, внутренняя борьба. Возьмите же самый крайний выход из этой борьбы в сторону последовательности доктрины. Его представляет современное нам бегунство. Бегун – самый отчаянный враг нашего государственного и общественного строя: он отвергает запись в ревизии, платёж податей, военную службу, суды, паспорта, присягу, не признаёт даже верховной власти. Но присмотритесь ближе к требованиям бегунства: по отношению к другим раскольникам оно ограничивается перекрещиванием, по отношению к своим последователям предъявлением бегания по лесам и пустыням, которое в большинстве случаев выполняется, однако же, только на словах... Таким образом, здесь мы извлекаем бесспорное доказательство: самой своей жизнью раскол показывает, что в его планы не входит и не может входить другого вопроса, кроме построенного исключительно на почве не от мира сего...
Посмотреть на раскол с этой же стороны важно, затем, и для самих его последователей, ибо это значит для них ни больше, ни меньше, как стать перед бесстрастным судом своей собственной истории. Ведь как бы кто ни понимал сущность раскола, какие бы тенденции ему ни навязывал, но сами раскольники всегда и неизменно придавали своему «делу» один смысл: раскол вышел из недр Церкви, и прямой противник его – только Церковь. Что же мы видим здесь? Мы ясно видим, что доктрина, во имя которой раскольники отделились от Церкви и на почве которой держатся доселе, падает под ударами самого же раскола. По памятникам полемики между поповщиной и беспоповщиной и по фактам взаимных споров и разделений в частных толках той и другой половины раскола мы следим, что тут раскол сам защищает по частям ту истину, которую в борьбе с Церковью опровергает, и наоборот, по частям же опровергает то, что в этой последней борьбе защищает. Поэтому справедливо говорят, что внутренняя полемика в расколе убивает его, и мы действительно знаем примеры, когда беспристрастное исследование даже одного из внутренних вопросов приводило раскольника к соединению с Церковью.
Но изучение вопросов, о которых у нас идёт речь, полезно и для нас самих, если мы хотим умело вести борьбу с расколом. Но здесь мы найдём указание не только того, какие предметы в рассуждении с раскольниками суть наиболее важные, но и того, какую следует дать им постановку. Достаточно, кажется, вспомнить только, что покойный отец архимандрит Павел, полемист искуснейший и собеседник, каких ещё не было, первоначально воспитался именно на памятниках внутренней полемики в расколе. А чтобы представить дело нагляднее, укажу один частный пример. Полемисты против раскола, в том числе и учёные, в своих обличениях беспоповщины долго не умели поставить нужной стороной вопрос о беспоповщинском перекрещивании, и только в докторской диссертации Н.И.Ивановского вопрос этот, действительно, был вполне уяснён. А между тем в полемике поповцев против беспоповцев он давно уже стоял на своём месте, и ещё в XVII веке противники перекрещивания понимали его ясно и ставили прямо.
Имея всё это в виду, я вполне понимаю, почему Казанский миссионерский съезд прошлого года выразил желание, чтобы при изучении раскола в семинариях, где подготовляются будущие пастыри-миссионеры, «обращать главное внимание на внутреннюю его жизнь и генетическую связь раскольнических толков между собой».
Вот общее значение того рода исследований, образец которого я имею честь ныне предложить вашему благосклонному вниманию. Идём теперь далее.
Взяв историю раскола XVII века, я вполне сознавал, что моя задача гораздо сложнее, чем задача исследователя истории раскола дальнейшего периода. Если сравнить раскол с таким произведением природы, как дерево, то свою мысль я могу выразить так. Исследователь внутренних вопросов в расколе дальнейшего периода будет иметь дело только с наружной частью дерева: с его ветвями и листьями. Я, как взявшийся за начальную историю раскола, должен был прежде всего обнаружить самые корни дерева, и даже больше: изучить и ту почву, на которой это дерево зародилось и выросло. При этом предо мной возникали целые группы в высшей степени интересных вопросов, как в историческом отношении, так и в современном. Кто, например, не слыхал о веровании беспоповцев, что ныне царствует в мире антихрист. Кто не знает, что на этом веровании зиждется весь строй жизни нескольких миллионов русского по происхождению народа, членов нашего отечества, – тот строй, коим затрагиваются порядки нашей государственной, общественной и домашней жизни. А как зародилось это учение? В каком виде оно впервые появилось? Какое впечатление оно производило на первых последователей раскола?.. Или сколько раз нам приходилось читать известия о повторяющихся из года в год случаях самоистребления в расколе. Какую, например, потрясающую драму представляет недавнее тираспольское замурование. Вот, спорят о том, к какому раскольническому толку принадлежали эти несчастные самопогребатели, или же предлагают объяснение явления согласно современным наблюдениям психиатрии. А не интересно ли в таком случае посмотреть это, продолжающееся доныне, явление в самом его начале? И не научнее ли – обратиться за разъяснениями явления, по крайней мере прежде всего, к свидетельству истории?.. Точно таким же путём я шёл и при изложении других вопросов, – прежде всего вызванных положением раскола в государстве, потом – положением его вне Церкви. Обследуя фактическую сторону, я не должен был упускать из вида и идейную. Мне важно было, например, не только указать факты, свидетельствующие о беспоповщинской или поповщинской практике, но и разъяснить происхождение той и другой отрасли раскола с точки зрения принципиальной. Из частных вопросов с этой стороны особый интерес представляли те, которые имеют значение даже для законодательства о расколе. Таковы вопросы о браке и о молитве за царя: известно, что со времени императора Николая I отвергающие брак и молитву за царя раскольники причисляются к группе вреднейших толков. В общем, в обеих группах вопросов я нашёл подтверждение изречения, что «нет ничего нового под солнцем». Сверх ожидания, в XVII веке я обнаружил не только черты так называемого «нетовского» учения, которое составляет самый крайний, но последовательный вывод из начал жизни раскола вне Церкви, – но и примеры жизни современного нам «бегунства» с идейной подкладкой, что́ составляет опять самый крайний и вполне последовательный вывод из начал раскола по отношению к государству. А затем – я уже не буду говорить, что и споры в расколе по обрядовым вопросам, потом споры догматические, наконец столкновение раскола с сектантством, – всё это важные события истории раскола, имеющие даже современный интерес, хотя уже и не всё из этого входит в центральную группу его «внутренних вопросов».
Но, удовлетворяя одним целям и задачам своего исследования, я в то же время не мог забывать и другие. Я должен был идти навстречу ещё тем требованиям, какие предъявляет к историку раскола литература у самих раскольников. Я хорошо понимаю, почему раскольнические историки всемерно стараются изобразить XVII век «золотым временем» жизни раскола, утверждая, что тогда будто бы все раскольники находились во взаимном мире и согласии, ибо безраздельно содержали одно и то же учение. Я понимаю эту тенденцию потому, что ведь то было авторитетное для раскола время его первоучителей и знаменитых вождей. В борьбе с тем врагом, который вышел из недр самого раскола и составляет плоть от плоти его, то есть в борьбе наиболее опасной, раскол должен искать себе защиты не где-либо, а именно в этом авторитете. Отсюда поповщина ищет в первоначальной истории раскола свой образ, беспоповщина, конечно, также свой, каждый толк беспоповщинский и каждый поповщинский, все порознь, но все с одинаковой уверенностью, стремятся именно здесь открыть черты своего учения и подтверждение своим взглядам. Но отвечают ли эти претензии исторической действительности? Ясное дело, что история раскола должна иметь в виду и этот вопрос... Ошибаются, – оказывается, – раскольнические толки не столько в том, что каждый из них хочет найти свой зародыш в раннейшей истории раскола, а в том, собственно, что каждый из них отвергает возможность такой же «древности» своего противника. Возможность появления всех толков, какие когда-либо существовали в расколе, родилась вместе с именем раскола, – пусть и не все они сразу обнаружились, – но нет и не было такого толка, который мог бы ссылаться на всех первых расколоучителей и без различия.
Таковы ближайшие выводы моих разысканий, – так сказать, прямые, непосредственные. Что же касается выводов косвенных, то и они имели для меня не меньшие интерес и значение.
Проверяю, прежде всего, взгляд на раскол как явление гражданское. Где рельефнее могла отобразиться сущность раскола, как не в основах его внутренней жизни? И вот, я долго, так сказать, допрашивал памятники. Но... ни одного слова против строя государственного, ни одного намёка на порядки социальные, ни одного вздоха о тяжести экономической. Если раскол пришёл к мысли о необходимости «таитися» и «бегати», и через то стал в столкновение с гражданскими повинностями, – так как «бегание» вело к уклонению от исполнения их, – то на этом образе жизни раскол остановился лишь потому, что искал средства соблюсти благочестие... Или вот: смотря на раскол как явление церковное, исследователи не все одинаково различают между историческими условиями зарождения раскола по степени их важности. Ставлю вопрос относительно проверки этого обстоятельства и, следя по памятникам, нахожу, что на склад внутренней жизни раскола громаднейшее влияние имел особый взгляд раскольников на переживаемое ими время. А ведь речь идёт о самых первых годах существования раскола: связать начало с продолжением здесь, значит, тем более важно. Во имя чего началось движение, под знаменем, конечно, того же оно и продолжалось, так что если первый момент, то есть момент раздорнического движения, приведшего к расколу, сразу может указать, чего надо искать во втором, то есть когда раскол уже начал жить своей обособленной жизнью, то и наоборот – вторым можно проверять первый. И это – не будет обманчивым кругом, потому что условия, при которых произошло двукратное обнаружение явления, были не одинаковы. Прихожу, таким образом, к выводу, что в ряду исторических условий возникновения раскола имели место эсхатологические чаяния, существовавшие на Руси в половине XVII века, и что, значит, ошибаются те исследователи, которые более или менее игнорируют это условие.
В заключение считаю приятным долгом выразить глубокую благодарность моим высокочтимым оппонентам: профессорам протоиерею Павлу Феодоровичу Николаевскому и Платону Николаевичу Жуковичу, за их сочувствие, советы и указания.
П. Смирнов
* * *
Собрание постановлений по части раскола, 1858, стр.684.