Глава II. Жизнь раскола в государстве

Общий характер вопросов. – Первая обязанность охранителя «древнего благочестия». – Основа для отношений к противнику. – Требований полного разрыва с «никонианским» обществом. – Причина уступок в пользу общения. – Тайная принадлежность к расколу. – Обнаружение её на почве вопросов церковных. – Правила лицемерного поведения с приходским духовенством и отношение к святыням церкви

Разрешившись некоторыми чрезвычайными последствиями, взгляд раскола на переживаемое время вместе с тем лег, так сказать, в основу всего внутреннего устройства раскольнической общины. И прежде всего, рассуждения на эту тему имели особые для раскола практические последствия потому, что он существовал в пределах того государства, которое покровительствовало православной церкви. Отделившись от церкви, раскол вынужден был, однако же, жить радом с церковью. А между тем его взгляд на переживаемое время вытекал именно из взгляда на состояние последней. Отсюда, чтобы установить отношения своих последователей к членам церкви, раскол должен был выходить из известных принципиальных основ. А если так, если дело раскола сводилось в данном случае не к борьбе с государством, а к борьбе собственно с церковью, находящеюся в этом государстве, то само собою понятно, что все многоразличие отношений, какие вызывались жизнью раскола в государстве, все вопросы, вытекавшие из особого его положения в этом последнем, не могли иметь другого характера, кроме религиозного и церковного. Говоря прямее, расколу предстояло решить следующий вопрос: как жить последователям «древнего благочестия» в «никонианском» государстве, чтобы, конечно, не изменить этому «благочестию»? Восстановить картину попыток разрешить этот вопрос мы можем частью на основании некоторых фактов из первоначальной истории раскола, частью на основании тех памятников раскольнического пера, – преимущественно пустозерских, – которые имели в свое время руководственное для раскола значение.

Итак, в чем же и как выразилась в данном случае борьба раскола за «древнее благочестие»?

Первая обязанность последователя раскола вытекала из надежды на восстановление «древнего благочестия». Такая надежда в раскольнической доктрине, опиравшейся на эсхатологические ожидания, являлась непоследовательною и разделялась, бесспорно, далеко не всеми, но под влиянием проповеди Аввакума она все же держалась в расколе. Отсюда, почитатели Аввакума, конечно, не без внимания читали те его наставления, в которых он побуждал молиться об обращении «никониан» к старым книгам. «Молись за противного – писал он в послании ко всем верным: Господи, накажи сопротивляющихся и привлецы ко истине Твоей, ими-же веси судьбами своими праведными; аще ли не лежит в них покаяние и несть места ко обращению, пресеки жизнь нечестивого, да не протязается во гресех своих. Да лбом о землю пред Владыкою. И паки, восставши, рцы: да будет еретическое мудрование проклято, но спаси, Господи, православных. И паки лбом о землю» (V, 241). Подобно этому писал Аввакум в послании к Ионе. «Молись об обращении никониан – не согрешишь. Я бы хотел и диаволу в чувство прийти, да не может... а никониане братия наша были и украл их тать – диавол. Проси Бога, да отымет у него плоть и душу одушевленную и сочетает ко святей церкви своей (88, I, 747–8). Такое же отношение к вопросу встречаем и у других расколоучителей. Так, например, инок Авраамий в «Щите веры» призывал раскольников молиться, чтобы Бог обратил к «истине» приемлющих новые книги. «Бога молити о них не престанем, да поне даст им Бог возникнуть от диавольской сети» (VII, 77). Особенно важно для раскола было бы «обращение» царя. Отсюда усиленная молитва о царе должна была составлять первую обязанность каждого охранителя «древнего благочестия». Еще в послании Аввакума Алексею Михайловичу, писанном в 1669 году, раскольники прочитали следующие обращенные к царю слова пустозерского руководителя раскола: «Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех клянущих нас: спаси, Господи, и обрати к истине своей» (V, 148). Около 1672–3 года Аввакум сообщил своим почитателям в своем житии, что он продолжает молиться о царе и давно дал обещание «не сводить рук с высоты небесной» до тех пор, пока царь не обратится к старым книгам (V, 81–2). Прошло еще два-три года, и из под пера Аввакума вылилась целая молитва, проникнутая глубоким и неподдельным чувством. Протопоп начинал текстом молитвы на освящение воды в день Богоявления. «Ты еси Бог наш, иже водою и Духом обновивый обетшавшее грехом естество наше. Ты еси Бог наш, иже морем свободивый от работы Фараони Моисеем род еврейский. Ты еси Бог наш, разразивый камень в пустыни, и потекоша воды, и потоцы наводнишася, и жаждущая люди своя насытивый. Ты еси Бог наш, иже водою и огнем при Илии пременивый Израиля от прелести Вааловы. Сам и ныне Владыко, премени от прелести царя Алексея бедного, от нового злодея Никона с дьяволом, и даждь ему очищение и освящение и душевное прозрение. Просвети светом разума к познанию Твоея истины, вдохни благая в сердце его, да познает Тя, Сына Божия, и прибегнет под кров покаяния, устави смущение души его, яко воды морския, колеблющияся ветры зельными, приими жертву его слезную паче, нежели Авелеву, приклони ухо Твое к молению нашему и возглаголи благая в сердца наша, отец наших и братии, о нем к Тебе Богу и Спасу всех, яко милостив еси и щедр, Боже наш, и Тебе славу воссылаем, в Троице славимому Богу Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веком, аминь» (VIII, 42). Так умиленно взывал Аввакум. Зато после смерти Алексея Михайловича он возвещал: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, – слышал я от Спаса: то ему за его правду» (V, 157). Таким напутствием Аввакум сопровождал из этого мира и всех своих противников. «Егда умрет в нечестии, тогда не стужати о таковом Божеству: пускай его к чертям пойдет» (88, I, 748). Отсюда видно, что единственным условием моления раскольника о никонианине служила надежда на обращение последнего к старым книгам, и как только переставала существовать эта надежда, по отношению ли к частному лицу или по отношению к борьбе за старые книги вообще, – немедленно сказывалась та настроенность раскольника, которая собственно и лежала в основе его отношений к противнику и которая на деле вела к полной отчужденности и обособленности его, как на почве религиозных столкновений, так и на почве столкновений гражданских.

Общею основою для отношений к противнику послужила для раскольника мысль о никонианине, как отступнике от веры. Враг Божий, еретик, слуга антихриста: вот о чем должен был думать раскольник, смотря в лицо члену церкви. И руководясь этим, он должен был не питать к нему другого чувства, кроме чувства вражды. Он мог прощать никонианину личные обиды, не должен был гневаться на него за преследование, но он должен был ненавидеть его, как отступника от веры. Общее правило для этого Аввакум характерно выразил в одной из бесед от писания. «Своего врага люби, а не Божия, – писал он около 1675 года, – еретика и наветника душевного уклоняйся и ненавиди, отрицайся его и душою и телом... С еретиком какой мир? Бранись с ним и до смерти» (VIII, 60).

Ненависть к противнику в душе должна была сопровождаться полным разрывом с ним на практике. Воспрещалось всякое с ним общение, от религиозного в молитве до обычного в пище и от хождения раскольника в православный храм до принятия им никонианина в свой дом. Помимо «книги – ответ православных», этот вопрос был раскрыт в нескольких пустозерских посланиях, как более ранних, так и более поздних, а также в писаниях инока Авраамия. «Поистине, – писали расколоучители в своей знаменитой книге, указывая на членов православной церкви, – лепо есть ныне от их богомерзкия службы бегати и уклонятся, и ненавидети и гнушатися, понеже нисано в заповедех церковных еретических книг не прочитати, и учения и пения и чтения их не слушати» (VI, 279). В послании к Иоанну диакон Феодор писал: «кого еретицы благословляют и молятся о ком, того Христос Сын Божий со святыми своими проклинает и отвращается гнусной молитвы их и даров ненавидит от тех приносимых» (VI, 67). Из «Щита веры» слышался раскольникам голос инока Авраамия: «Молю вашу любовь, еже не сходитися вам с никонианами ни в котором действе, ниже в пище, ниже в питии, или в дружбе, или в обете, или в мире, или в любви. Понеже сходяйся с ними чужда себе творит церкви Божией» (VII, 206). И Аввакум около 1678 года писал своим возлюбленным друзьям: «Вонми, – по человеку реку. Аще кто друг будет цареву врагу, како может царь того любити?.. Такоже и Божию врагу кто друг будет, како Бог его возлюбит?.. Не водись с никонианы, не водись с еретиками: враги они Богу и мучители христианам, кровососы и душегубцы» (VIII, 87). И еще: «лучше прияти чувственного змия и василиска в дом, нежели никонианскую веру и учение: зело бо суть пагубно и вечной муце предательно. Чревие всаждают в сердце слышащих. Я про них знаючи, говорю: с ними взрос и состарелся» (– 86). Поэтому Аввакум призывал своих последователей: «блюдитеся от злых делателей, не принимайте в дом свой никониан – собак» (– 87). Обращаясь к православным, он писал в послании к боярыне Морозовой: «не подобает с вами, поганцами, нам, верным, и говорить много. Кое сообщение свету ко тьме, и кая часть верному с неверным, кое общение Христу с велиаром, и церкви Божией с идолы? Так-то и нам с вами, с проклятыми от святых отец седми соборов и от русских чудотворцев» (V, 187–8). Тем более, по наставлениям Аввакума, не подобает раскольнику говорить с православным о «правоверии». «Беги от еретика и не говори ему ничего о правоверии; токмо плюй на него. Аще он когда и мягко с тобою говорит, отклоняйся его, понеже ловит тебя, да наведет беду душевную, и телесную... Господь в Евангелии рече: не пометайте бисер ваших пред свиниями. И паки рек: не дадите святая псам. Ей, собаки и свиньи хуже еретик... Отступи от него. Взыщи христианина, который старых святых книг не уничижает, и с ним беседуй, рассуждая премудрость, писанную во святых старопечатных книгах». (VIII, 61–2). Вообще, нигде и ни в чем нельзя иметь общение с никонианами. «Всегда от них подобает стрещися и бдети, по писанному: блажен бдяй и стрегий ризы своя, да не наг ходит. Хотя маленько оплошись: тотчас ограбят до нага и сволокут ризу святого крещения, так и стал игралище бесом и не попал ни куда, только разве в пекл огненный» (– 34). А что сказать в частности об общении в молитве? Богохульным изречениям расколоучителя здесь не было конца. «Отнюдь православному христианину их служения не подобает причащатися, – писал Аввакум в послании к некоему брату с братией: суетно бо кадило, и мерзко приношение, понеже бесом жрут никониане, а не Богови (– 67)... А храм вашего священия подобен разбойничу вертепу. Не подобает тамо правоверному христианину ни на праг храма вашего возступити, идеже Отец ругаем, и Сын хулим бывает, и Дух Святой, Господь истинный и животворящий, отметаем есть» (– 74). Так изощрялся Аввакум и в послании к возлюбленным друзьям. «С волками – кто видал? – агнцы коли водворяются во един овчарник? И на поле от волка бегают овцы, а в одном хлеве и един волчище сотню ягнят передавит. А ты только сам забредешь в их волчью пещеру, идеже жилище бесом, сиречь в никонианскую церковь, – как не пропал? И играючи волчата задавят» (– 87). Оттого и похвалы тем, которые не ходили в православные храмы. «А которые люди в никонианские храмы не ходят, – писал Аввакум в послании к неизвестному, – и с ними не соединяются, и не молятся: тии добре творят. Не подобает благочестивому с нечестивым соединятися» (V, 221). Подобно этому отвечал Аввакум и в послании к Ионе. «А иже держатся крепко старых книг, а новых отнюдь не приемлют, и в церковь к новому пению не ходят, и ходить не повелевают, и попов в домы не пущают, и от них бегают... и си человецы – раби Бога вышнего, отметающеся скверны, хранят цело благочестие» (88, I, 746). В «Щите веры» были приведены из Кормчей Правила: «аще несть мощно собиратися в церковь неверных ради еретик, в дому собиратися на пение; аще же ни в дому, кождо себе да поет» (VII, 234). По некоторым предметам неизбежно явились и частные наставления. Таково, например, запрещение относительно троеперстия. «Аще кто прекрестится тремя персты, глумяся, – определял Аввакум в послании к неизвестному: таковый плачася кается пред Богом и верными человеки греха своего ради» (V, 221).

Полный разрыв с православным обществом, который столь решительно расколоучители проводили в теории, невозможен, однако же, был на практике. Ведь содержать раскол было безусловно воспрещено и положение раскольников было положением преследуемых по гражданскому закону. В виду этого расколоучителям прежде всего предстояла не легкая задача поддержать общую настроенность раскола, чтобы таким образом предотвратит всякую возможность упадка духа в его последователях. И действительно, чем строже становился закон, тем сильнее возникало возбуждение. Расколоучители спешили утешать последователей раскола обещаниями на вознаграждение в будущей жизни, но это не значит, чтобы степень напряженности в борьбе с противником оттого ослабевала: наоборот, здесь она приобретала свой внутренний устой, коренящийся в непримиримой вражде к противнику. Достаточно просмотреть несколько посланий, писанных Аввакумом, чтобы составить себе ясное представление. Однажды пустозерский узник получил письмо из Мезени от жены и детей своих, в котором горемыки жаловались на бедственность своего положения. Ответ отца дышал тоном упрека в малодушии. «Возлюбленнии, молю вы, яко странники и пришельцы огребатися от плотских похотей, яже воюют на душу нашу. Воистину, по пророку, все суета сует, и все суетие... Аще о внешнем всегда будем пещися: а о душе когда будем промышлять? Тогда, егда умрем? Мертвый не делает, мертвому тайны не открываются. Когда от века слышать, еже бы мертвый что доброе сотворил?... Ну, Марковна, али не так говорю? Ей так! Чего для печешся о излишних и о плотских скорбишь? Глаголите ми: не знаем-де как до конца доживать! Имеюще пищу и одежду сим довольни будем, а о прочих возложим на Бога. Али Бог забыл нас? Ни, ни» (V, 161–2). Так вразумлял Аввакум сродников своих, точно также наставлял и знаемых, одинако – и незнаемых. «Душе моя, душе моя! Востани; что спиши!» – читали раскольники в беседе о последнем времени. «Душе! Яже зде – временно, а яже там – вечно. Потщися, окаянная, и убудися! Уснула еси сном погибельным, задремала в пищах и питии нерадения. Виждь, мотылюбная, кто при тебе: боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, и сестра ея Евдокия Прокопьевна княгиня Урусова, и Даниловых дворянская жена Марья Герасимовна с прочими. Мучатся в Боровске... вместо позлащенных одров в земле закопаны сидят, за старое православие мучатся. А ты, душе, много ли имеешь? Разве мешок, да горшок, а третье – лапти на ногах. Безумная, ну-тко, опрянися, исповеждь Христа Сына Божия явственне! Полно укрыватися... Иного времени долго ждать такового. Само царство небесное валится в рот, а ты откладываешь, говоря: дети малы, жена молода, разориться не хочется. А того не видишь, какую честь бросили боярыни-те! Да еще жены суть. А ты мужик, да безумнее баб, не имеешь цела ума. Ну – детей переженишь, жену утешишь: а затем что? не гроб ли? и та же смерть, да не такова: понеже не Христа ради» (– 266–8). Еще настойчивее взывал Аввакум в послании к возлюбленным друзьям. «Станем, Бога ради, добре, станем мужески, не предадим благоверия. Аще яра зима, но сладок рай, аще болезненно терпение, да блаженно восприятие. Отъята буди рука, да вечно ликовствует, такоже и нога, да во царствии веселится, еще и глава, да венцы увяземся. Аще и все тело предадут огневи, и мы хлеб сладок Троице принесемся. Не убоимся, братие, от убивающих тело, души же не могущих убити: убоимся второй смерти, еже есть вечные муки» (VIII, 82–3). В своем житии Аввакум обращался к своим последователям с такою проповедью: «кому охота венчаться, не по что ходить в Персиду: а то – дома Вавилон! Ну-тко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестяся знамением Спасителя нашего Христа, пятию персты, якоже прияхом от святых отец: вот тебе царство небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много. А я с тобою за сие о Христе умрети готов» (V, 88–89). Диакон Феодор в послании к Иоанну, жаловавшемуся на тяжелое положение раскола, писал: «а о горьких бедах, належащих на вас, не скорбите: вси бо хотящии благочестно жити о Христе Исусе гоними будут, глаголет апостол» (VI, 61).

Поучая, что выгоды временной жизни нельзя даже сравнивать с благами жизни вечной, что бедствия составляют удел живущих ради «благочестия», – расколоучители имели целью побудить своих последователей стоять за старые книги мужественно, не щадя жизни. Такое правило, конечно, вполне отвечало идее полного разрыва с никонианством, но на деле, в частных приложениях к жизни, оно должно было дать несколько разновидностей, так что требование разрыва с самого начала пошло на уступи.

Возможно было открыто содержать раскол где-нибудь в глухих лесах на Керженце или по притокам Дона и Медведицы, вполне свободно селились раскольники на Ветке, но это невозможно было для жителей городов и особенно в Москве. А между тем не все же раскольники могли сбежать отсюда, равно как и не все они могли и способны были жертвовать свободою и жизнью при первом же случае. Поэтому явилась необходимость быть раскольником тайно, выдавая себя за православного. Прямое наставление в этом роде дал Аввакум в послании к неизвестному, писанном, по всем признакам, еще в первые годы пустозерской ссылки. «Если не можешь явно воинствовати Христу и последовати по Нем, яко апостол Петр и прочие мученицы: и ты буди яко тайный ученик Никодим жидовский, – в день со архиереи в соборе жидовстем, а в нощь прииде ко Исусу научитися истине. О нем бо свидетельствует евангелист и прочие богословцы. Зело, зело похваляют его потаенную веру. Тако и вам ныне подобает, належащаго ради страха: аще плотски и соединяться с никонианы, но внутрь горением гореть о истине Христове, ея же ради отцы и братия наша страждут и умирают» (V, 223).³³⁰ Приложение этого правила на практике, к тем или другим частным случаям, должно было создать известную сумму лицемерных отношений, в некоторых же случаях раскольник и здесь должен был идти далее, так как одного лицемерного поведения было для него недостаточно.

Область вопросов чисто церковных была очень велика, так как столкновения встречались, можно сказать, почти на каждом шагу. Таковы, прежде всего, вопросы о новокрещенных младенцах и об умерших, состоявших пред смертью в известном виде общения с никонианством. Тайное содержание раскола вынуждало раскольников обращаться в православную церковь за совершением крещения над вновь рождавшимися младенцами. Таковое крещение, как совершенное по новым книгам, по взгляду Аввакума, требовало, как это после увидим, некоего «довершения». Когда не было возможности исполнить это требование, а между тем младенец был болен к смерти, тогда Аввакум дозволял причащать таковых младенцев. «А младенцев, братие, – писал он горемыкам миленьким, – причащайте истинным запасом, и всех, плакавше, кои и по новому крещены, – жаль мне младенцев, хотя бы тела Христова сподобилися!» (V, 234, пр. 21). В противном случае, когда болезни к смерти нет и довершение крещения замедлилось лишь по опущению, – причащение новокрещенных младенцев Аввакум воспрещал. Так, в послании к игумену Сергию он писал: «а что Исидор от еретик крещенных не причащает, то он правду творит». Поэтому и здесь Аввакум тотчас же добавляет: «а, о умерших – надобе о них Бога молить и их поминать: глупо робя было, не знало правды и кривды» (VIII, III). Разумеется, с этим не могли быть согласны все те, которые для крещеных по новых книгам требовали вторичного крещения. Поп Исидор, настаивавший на перекрещивании, «от еретик крещенных младенцев не причащал» (– 111). Тут иногда дело доходило до того, что советовалось матерям просто «заедать» своих детей. «Как нам быть с рождением своим, – спрашивали матери у одного расколоучителя: где нам крестить бедных тех младенцев!» Тот отвечал: «заедайте младенцев или в воду мечите, – лучше того, что по новому крестить».³³¹ При таком взгляде не могло быть речи ни о причащении, ни о поминовении новокрещенных младенцев. После вопроса о младенцах крещенных «по новому» возникал вопрос о младенцах причащенных «по новому». У Аввакума и здесь была та же точка зрения на предмет. Вопрос характерно разъяснился на примере. Вскоре после взятия боярыни Морозовой под стражу малолетний сын её Иван заболел и потом умер, быв причащен православным священником. По этому случаю тревоге инокине Феодоры конца не было. Мать измучилась над думой, что сын её погиб. В таком настроении она поведала свой плач Аввакуму на письме. Что же отвечал Аввакум? Он признал ревность своей духовной дочери совсем неуместною. «А что – петь, – писал он ей, – о Иване – то больно сокрушаешся! Главы не сохранил! Полно-су плюскать-то, Христа для! Главы не сохранил!.. Дорогое дело – по новому ребенка причастили! Великая беда, куды! Он и не знает, ни ведает, в печалех в то время, что над ним кудесили... Я благодарю Бога о нем, – причастил я его помню: довлеет ему сие во веки веком! Не истлела в нем благодать! Я на твое плюсканье не гляжу. Тебе бы таки всяк исповедник! Ох, матка Божия, – не по Федосьину хотению делается! Плачь-ко ты о себе больше, а о нем, слава Христу, есть и без твоих возгрей. А что? Горе уж от безумия твоего стало мне! Есть о нем плачущих-те. Иной и один вздохнет – ино адом потрясет: хотя бы и впрямь осужден был, ино выпустят. А то за что его осудишь?.. Иван не мучитель был, – сам покойник мучился и света не видал вся дня жития своего. Да собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: охти мне, – сына опоганили! во ад угодил. Не угодил, – не суетися! Для тебя так попущено, чтоб ты не вознеслась» (V, 177–8). В применении к умершим из взрослых приговор становился естественно более суровым. Однако и здесь дело велось не без уступок. Прежде всего к снисхождению побуждало чувство родственных отношений. Чем суровее был приговор над умершими, тем тяжелее было состояние живых. По-видимому, в эту сторону склонялся Григорий в письме своем к Аввакуму. Отсюда и ответ Аввакума не столь решителен. «А поминать мертвых тех, Григорий, не знаю как, ему же живу врагу Божию бывшу: во аде несть покаяния. Отраднее о живом еретике молить, нежели о мертвом. А хотя и помянешь, ино не много согрешишь. Только я не смею много стужать о безделице. Помнишь, Григорий о Трояне умолил, а со уговором же пожаловал, – глас ему бысть: се предаю ти Трояна, а впредь о таковых не стужай Божеству. Так смотри: и жалуют, и выговаривают. Да добро: аще кто имеет дерзновение – и он поминай со оговором: Господи, аще достоин помилования – помилуй, аще ли ни – буди воля Твоя» (VIII, 102). Позднее Онисиму Фокину, который вопрос свой Аввакуму, по-видимому, не сопровождал своими отзывами, подобным отзывам Григория, Аввакум писал прямее: «аще кто велик умрет, о таковом рассудить: буде и по новому крещен, а пред смертью каялся о неверии своем, такового поминать; аще ли так умре, и он часть волчья, нет ему до Христа дела, наг Бога» (– III). Из послания неизвестных видно, что ближайшие чтители Аввакума обыкновенно объединяли все эти его наставления. Опираясь прямо на букву последних, раскольники подводили к ним и основания. «А о поминовении ныне преставльшихся, – давалось наставление в этом послании: которые не гонители были, или не знали ничего, или по нужде причащены от новиков, или простоты ради причастилися: таковых надобно поминать и о них Бога молить. Или кои младенцы были от новиков крещены: и о них надобе Бога молить и их поминать. А еже кто велик умрет, о таковом рассудить: буде и по новому крещен, а пред смертью покаялся о неверии своем, такового поминать. А которые гонители или хульники благочестия были: и о таковых в правилех апостольских пишет Петра и Павла 14 – не повелевает поминати, ему же живу сущу врагу Божию бывшу, а во аде несть покаяния. Отраднее о живом еретике молить, нежели о мертвом. А хотя и помянешь, ино не много согрешишь».³³² Под «причащенными от новиков по нужде или простоты рады» здесь следует разуметь тех, которые не успели понести за это надлежащей епитимьи. Очевидно, эти случаи имел в виду и Аввакум, когда писал в «книге горемыкам»: «поминайте покойников, кои и по новому причащены: разберет Христос какова в ком совесть была» (V, 236).

Чтобы скрыть свою принадлежность к расколу, раскольник вынужден был ходить в церковь, бывать на исповеди, принимать православного священника в дом, когда тот приходил со святою водою или Христа славить, и так далее. В посланиях Аввакума мы действительно находим подобные руководственные указания. «Аще кто неволею и нуждою приклещен будет к пению никонианскому в их церковь: и он да творит стоя молитву Исусову во время их пения, а после ищет прощения от верных, немощи своея ради», так писал Аввакум в послании к неизвестному (V, 221). А в «книге всем горемыкам» он отнесся к делу и еще снисходительнее. «А будет нуждою в церковь-ту затащат, и ты молитву Исусову воздыхая говори, а пения их не слушай». О «прощении» здесь уже не говорилось (V, 235) Если служат молебен и идут с тарелками: следует класть лепту по примеру других. Если собирают с общины деньги на «мирской» молебен: следует без прекословия уплатить свою часть. «А на молебны те хотя и давайте им, – писал Аввакум в книге горемыкам, – а молебны те в Москву реку сажайте. Хотя и попа-то, врага Божия, в воду-ту посадишь, и ты не согрешишь. Лев Котанский в огонь посадил же такого вора» (V, 235). Лицемерное хождение в храм действительно практиковалось в широких размерах, простым смертным это поставлялось не более как в «малое лицемерие». Иное дело – инок, и особенно если принял иночество по обету служения делу раскола: тут смотрели разборчивее и строже (VIII, 154). Если случится прийти на исповедь к православному священнику: «а ты с ним в церкви – той сказки сказывай, как лисица у крестьянина кур крала: прости-де, батюшко, я-де не отгнал; и как собаки на волков лают: прости-де, батюшко, я-де в конуру собаки – той не запер. Он сидя исповедает, а ты ляг пред ним, да и ноги вверх подыми, да слюни пусти, так он и сам от тебя побежит: черная-де немочь ударила» (– VII). Как обращаться с православным священником, если он придет в дом со святою водою? «А с водою – тою как придет, ты в воротах яму выкопай, да в ней роженья натычь, так он набрушится тут, да и попадет. А ты охай, около него бегая, будто ненароком. А если который яму-ту перелезет, и в дому быв, водою тою намочит: ты после него вымети метлою, а святые иконы вымой чистою водою и ту воду снеси в реку и вылей; а ребятам вели по-запечью от него спрятаться; а сам, занемочь, ходи тут, да вином его пой, а сам говори: прости, бачко, ночесь с женою спал и не окачивались, недостойны ко кресту. Он кропит, а ты рожу-то в угол вороти, или в мошну в те поры полез, да деньги ему давай. А жена бы, и она собаку из-под лавки в те поры гоняй, да кричи на нее; он ко кресту зовет, а она говори: бачко, недосуг, собаку выгоняю, тебя же заест. Да осердись на него раба Христова: бачко, – какой ты человек! Аль по своей попадье не разумеешь? – не время мне? Да как-нибудь что собаку и отжените его. А хотя и омочит водою тою: душа бы твоя не хотела. Велика-та и есть вам нужда от них, лихоманов, – можно знать. Да что же, светы мои, делать» (– VIII; ср. V, 236). Строгая епитимья была определена Аввакумом для двух случаев. Если кто, страха ради, перекрестился бы тремя перстами: «таковый да кается пред Богом, плачася падения своего, и впредь да опасается от триперстной ереси» (VIII, 72). «А аще кто причастится неволею никонианской жертвы, – писал Аввакум в послании к неизвестному: таковый с верными да не сообщается шесть месяцев, и плачется пред верными греха своего ради» (V, 221). Чтобы предохранить от падения в этих двух случаях, в раскольнических писаниях помещались соответствующие рассказы. Чем сказка была нелепее, тем скорее верила ей темная масса. «А как причастится их жертвы, – писал Аввакум в послании к некоему брату с братией, – только и житья тому человеку! Умер бедной!.. Таково-то-су их причастие-то емко, – что мышьяк или сулема, во вся кости и мозги пробежит скоро, до членов же и мозгов, и до самой души лукавой промчит: отдыхай после в геенне огненной и в пламени горящем стони, яко Каин, необратный грешник!... Сына моего духовного, Григория, попенко застрашил муками и причастил, и он, бедной, после причастия возбесился, да и задавили его до смерти беси. Такова-то никонианская жертва; есмирнисмено вино, сиречь и горька и кисла гораздо. Освящайся, христианин, во ад преисподний со всем к черту, и с душой и с телом» (VIII, 74–5). Обратим внимание, что так говорил протопоп Аввакум, который по своему уму очень и очень возвышался над своею паствою, говорил убежденно и верил в справедливость своих слов, и в таком случае что же сказать об этой пастве, представлявшей в большинстве и почти сплошную темную массу. Трудно ли понять, почему на неё безусловно рассчитывала даже такая «повесть» относительно троеперстия, которая была занесена в «щит веры». Это было за Волгой, под Нижним Новгородом, в селе Бор, на святках 1668 года. В том селе служил поп Никита. Он отложил старые книги и принуждал своих прихожан креститься тремя перстами. Многие спорили с ним об этом, особенно кузнец Козма, но Никита упорствовал и всем двуперстникам «многие страшилища прорековал». Однажды поп заболел – и в ту же ночь Козма видел видение. Видит себя в доме Никиты. «Лежит поп на одре своем болен, а среди избы стоит муж белообразен. Аз же, – рассказывал Козма, – стал позади мужа белообразного. Ажно внидоша во храмину туж четыре мужа крылаты и сини, и яша попа того за власы главы его, и другима рукама за руки его, иныи за ногу и ины за другую ногу, и начата его бити и мучити. Он же, поп, нача вопити, и кричати и молитися им: увы мне, о господие, не мучьте меня! увы мне, о братие, свободите меня! увы мне, о друзи мои, пустите меня, дася покаю! о горе мне, не убейте меня! о люте мне, и несть милующего!» Белообразный объяснил Козме, что это – синцы, что они мучат попа за новую службу и за троеперстие. Проснувшись, Козма в ужасе спешит в дом попа Никиты и там видит, что поп болен: кричит, очи выспрь, руки простирает с мольбой: «государи, братие, помилуйте мя, дайте душу на покаяние», хотя никого не было, к кому бы он мог так взывать. Вспомнил Козма видение и устрашился еще более. Чрез шесть дней поп помер. Тело его оказалось не как у прочих мертвецов, но как у оных синцов, которые били попа, а кости его что черепки в мешке. «И мы слышавше от него, Козмы, – говорил в заключение составитель повести, – написахом на уверение христианом» (VII, 255–8).

«Приличия ради» хождение раскольников в храм также побуждало их остановить внимание расколоучителей на некоторых недоуменных вопросах. Так, например, в «книге всем горемыкам» Аввакум должен был отвечать на вопрос о том, как смотреть на совершаемое в православных церквах водоосвящение, в виду того, что оно совершается чрез погружение осмиконечного креста. «А воду-ту святит, – был ответ Аввакума, – хотя истинный крест погружает, да молитву диавольскую говорит. В правилех пишет – и образу Христову в еретическом соборе не кланятися... А тут, хотя и крест, да еретическое действо» (V, 235). Осмиконечный крест раскольники могли видеть и на просфорах, приносимых в православных храмах. Отсюда Аввакум писал Ионе, отвечая на предложенный ему со стороны Ионы вопрос: «а иже по новым книгам служат и на совершенных Христовых крестах, или мало прибавлено, или отъято, не подобает того комкания причащатися» (88, I, 747). Аввакум понимал, конечно, очень хорошо эту опасность для раскольника уклониться из раскола в православие, и вот в послании к Маремьяне мы находим и подробную речь пустозерского визионера. «Грешному мне, – писал здесь протопоп, – добрый человек принес из церкви просфору и со крестом Христовым. А поп-от является по старому поет: до того пел по новому, я чаял – покаялся и престал, ано внутрь его погань. Я взял просфору, поцеловал, положил в уголку, покадил, хотел по причастии потребить. В нощи той, егда умолкоша уста мои от молитвы, прискочиша беси ко мне лежащу, и один, завернув мне голову, рек мне: сем-ко ты сюды! Только и дыхания стало: едва-едва умом моим молитву Исусову сотворил, – и отскочил бес от меня. Аз же охаю и стону: кости разломал, встать не могу». Всю ночь не спал протопоп. Уразумев, что страждет ради просфоры, выложил её за окно, где она и лежала целый день. «В другую ночь не смею спать, лежа молитвы говорю. Прискочиша множество бесов, и един сел с домрою в углу, на месте, где до того просфора лежала; и прочии начата играти в домры и в гутки. А я слушаю у них». Измученный этой музыкой, Аввакум со слезами и сердечным сокрушением дал обещание впредь быть более осторожным, а просфору немедленно сжечь, и стал тотчас здрав. «И в день сжег просфору, и пепел за окошко кинул, рекше: вот, бес, жертва твоя! И в другую ночь, лежа, молитвую по чёткам. Вошел бес в келью мою и ходил около меня: ничего мне не сделал, лишь из рук чётки вышиб». Бес приходил еще днем и ночью, но должен был бросить свои пакости. «Видишь-ли, Маремьяна, – заключал Аввакум, а за ним мог заключить и всякий пламенный его поклонник, – кабы съел просфору-то, так-бы что Исаакия Печерского затомили. Такова-то их жертва хороша! И от малой святыни беда, а о большой-то и давно нечего спрашивать» (V, 197–9).³³³ Подобным образом возник вопрос об иконах, находившихся в православных храмах. Иногда эти иконы были чудотворные, иногда по крайней мере древние. Поклоняться-ли им? Вместе с вопросом об иконах «старописанных» возник вопрос об иконах «новописанных». Последние продавались православными и в иконных рядах. Возможно-ли приобретать их? В том и другом случае предмет являлся настолько важным, что вызывал Аввакума на неоднократное обсуждение. По вопросу об иконах старописанных Аввакум писал в послании неизвестному, по вопросу об иконах новописанных он писал попу Стефану и Ионе. Кроме того сохранилась особая беседа Аввакума об «иконном писании», вызванная теми же спорами в расколе. В Москве очень рано объявились такие ревнители старых книг которые не хотели поклоняться новописанным иконам на том основании, что они писаны противниками старых книг. В тоже время нашлись и такие из раскольников, которые не хотели поклонятся старописанным иконам, если последние находились в православном храме или в православном доме. По поводу последнего обстоятельства Аввакум дал следующий ответ: «А которые люди иконам старописанным в подобии не поклоняются, кроме еретического никонианского собрания, и то творят нехорошо. Подобает поклонятися святым иконам; разве в службу никонианскую, то не подобает поклонятися; но после мольбы их и собора припади и поклонися, аще и в никонианской церкви в подобии узришь образ Христов и прочих святых. А неподобному и я не велю кланятися» (V, 218–19). Точно также, лишь под известным условием и именно под тем же самым, Аввакум осуждал не поклонявшихся и новописанным иконам. «Да у вас же, – писал он попу Стефану, – слышим нецыих не поклоняющихся иконам, которые писаны ныне... Аще и еретик истинно вообразит образ Христов, или Пречистыя, или святого: пад поклонися и облобызай честне» (– 216). Что означают эти указания «в подобии» и «истинно», об этом подробно было сказано Аввакумом в беседе об иконном писании. «По попущению Божию, – писал здесь Аввакум, – умножились в нашей русской земле иконного письма неподобного изуграфы... Пишут Спасов образ Еммануила: лице одутловато, уста червонныя, власы кудрявыя, руки и мышцы толстыя, персты надутыя, также и у ног бедры толстыя... Христос же Бог наш тонкостны чувства имея вся, якоже и богословцы научают нас... А устрояют все по фряжскому, сиречь по немецкому» (V, 291–2). Отсюда видно, что икона, написанная в так называемом фряжском стиле, считалась иконою «неподобного письма». Кроме того, к иконам «неподобного письма» раскольники относили иконы с именословным благословением. В послании к попу Стефану Аввакум писал о новописанных иконах: «аще неправо изображено и с каракулками, сиречь с малаксиным благословением: и ты таковой иконе не поклоняйся, но видя на подписи имя Исус-Христово, не ругай его, но воздохня пройди мимо» (– 216). В беседе об иконном писании Аввакум писал о том же самом уже более хульно: «малаксу поганую целуй! Знаешь ли, что я говорю? А то руку – ту раскорякою пишут того. Не моги, не целуй ея: то антихристова печать. Плюнь на нее, избеги прочь; не гляди на нее – привяжется дурная мысль» (V, 296–7). Если бы нашлась икона Николая Чудотворца с подписью «Николай Чудотворец» вместо «Никола Чудотворец», то и такой иконе, по наставлению Аввакума, поклоняться не должно. «В немцах немчин был Николай, да при апостолах еретик был Николай, а во святых нет нигде Николая» (– 293–4). В заключение дано было Аввакумом такое наставление: «будет образа подобно написана не прилучится: и ты на небо, на восток, кланяйся, а таким образам не кланяйся» (– 297). Таким образом вопрос об отношении раскольников к новописанным иконам был решен Аввакумом в положительном смысле, так что являлась возможность поклонения им в православных храмах, равно и приобретения их раскольниками для своих домов и моленных, но эта возможность была обставлена такими условиями, при которых на практике она являлась крайне сомнительною. Характерно отобразилось это у самого Аввакума – в ответе Ионе. По существу и здесь вопрос решен был в положительном смысле: «аще иноверец напишет подобно, подобает поклонятися». Но, что в частности говорится здесь о том, как пишут иконы «новолюбцы» «Видал я их рукодель, – вздыхал Аввакум, – не то испорчено, ино иное, похабством вся чинят, и в лицах белость, а не румянство, и в ризах скудость, а инде прибавлена небылица, власы простерты – у святителя или у преподобного – яко у немчина, и у самого Спаса косы и браду неподобно пишут, а благословящая рука – малакса, сиречь оттеня мизинец, и подпись: Иисус. Еще ж и распятие Господне пишут по-латыньски: со креста тело все по длинному древу стаща низу, вверх руками написуют». В виду всего этого Аввакум заключал: «отче Ионо! с фряжских книг книги печатают – таковы и иконы делают... Коли уж лают в книгах, а на иконах коли велят истину писать? Пропала, чадо, правда, негде сыскать стало, разве в огонь совестию собрався, или в тюрьму, по нашему. Кому охота Христа подержаться, – как правду молвить, – и молитвы их, и книги, и образы, все подобает, собрав с просвирами в мешок, да в воду с камнем: так слава Богу, а трудящемуся победный венец от Христа Исуса» (88, I, 751–2). Имея в виду такие суждения и отзывы, мы легко можем понять, по каким причинам развивалось и крепло в расколе отрицательное отношение к «новописанным» иконам, или к иконам, писанным лицами не раскольнического общества, и скоро сделалось достоянием целой половины его последователей, которые стали знать лишь «свои» иконы.

Протест против тайного охранения раскола и особенно против жизни под укрывательством. – Леса и пустыни. – «Бегание». – Царская служба. – Вопрос о молитве за царя и произведённые им раздоры в расколе. – Вопрос об общении в пище в узком и широком смысле

Тайное содержание раскола, как ни было заманчиво с практической стороны, представляло для его последователя, однако же, и много недоумений. И в самом деле, как можно было примирить учение о полном разрыве с никонианством с одной стороны, и постоянные уступки в пользу общения с последним с другой? Ведь в необходимости разрыва никто из раскольников не сомневался, следовательно нельзя было не возражать и против отступлений от этого требования. Один мог говорить, что самое тяжкое преступление для охранителя «древнего благочестия» – это перекреститься тремя перстами, потому что троеперстие есть печать антихриста; другой с неменьшим правом мог утверждать, что опаснее всего ходит в никонианский храм, хотя бы только лицемерно, потому что этот храм есть место особенного присутствия самого антихриста, там его престол. Чем против этого стал бы оправдываться тот, кого нужда заставляла ходить в никонианский храм так же часто, как часто ходили в него православные? Или: какое оправдание могло быть для общения с никонианином в пище, если раскольник был убежден, что его противник уже запечатлен печатью антихриста? Одним словом, это была такая жизнь, за каждый шаг которой надлежало нести епитимью, такой непрерывный грех осквернения своего знамени, для раскаяния в котором недостаточно всей жизни человека. Кроме того, дело нередко не ограничивалось одним тайным хранением раскола. Очень часто бывало, что принадлежность известного лица к расколу становилась обнаруженною. В этих случаях действовали посулы приходскому духовенству, но как следовало смотреть раскольнику на эти посулы, это видно из происходивших из-за них споров.

Это называлось – «дать попу окуп». «Окуп» платили также и приставу. Так как, однако, не все раскольники признавали возможным такого рода укрывательство, то происходили споры и даже письменная полемика нашла себе место. Так, например, пошехонские расколоучители утверждали, что платеж «окупа» совсем не совместим со званием охранителя «древнего благочестия»: дать «отступнику», казалось им, значит самому, так сказать, впасть в «отступление». Вероятно, они выходили из той мысли, что дающий «окуп» скрывается за слугою антихриста, себя же пред ним признает раскольником, и в таком случае, со своей точки зрения, они вполне были правы. Правда, на стороне их противника – инока Евфросина были практические соображения, но только именно практические. Имея в виду практическую цель, Евфросин жестоко препирался с пошехонцами, и, конечно, большинство зрителей было на его стороне, не смотря даже на то, что его доказательства представляли иногда не только натяжку, но и прямо нечто странное. Так, апостол Павел писал к колоссянам: в премудрости ходите к внешним, время искупующе. По поводу этих слов Евфросин укорял своего противника: «Павел велит откупаться, а ты не велишь. Велико твое мужество! А Павел малодушен мнит ти ся?» Приведя, затем, рассказ из книги Деяний апостольских об Иасоне, Евфросин заключал, что Иасон был отпущен потому, что «дал мыто»: «Иасон откупался, а ты, окаянне, не велишь откупаться». Свои соображения и доказательства Евфросин занес впоследствии в свое «Отразительное писание». При этом, вспоминая прошедшее, – он писал о своих противниках: «сии окаяннии продерзатели тем везде и повсюду властительские гневы возбудили и на верных, бедных, пагубу воздвигли. Ни попу, ни приставу не дай ничего! Оттого доклады, за то и указы, – посылки посылай, смиряй бунтовщиков».³³⁴ Все это правда, все так, действительно, и было, но с доктринальной стороны правы были пошехонцы. «Окуп» только усугублял вину и последствия тайного охранения раскола. Чтобы избежать этих последствий, раскольнику необходимо было найти такой способ охранения «древнего благочестия», который поставил бы его вне условий жизни в никонианском обществе. Такой способ, действительно, практиковался, как в более широких размерах, так и в ограниченных, и в этом случае раскол соприкасался уже прямо с гражданскими интересами государства, потому что, порвав связи с обществом, раскольник чрез это самое уклонялся от государственных повинностей. Помимо этого, дело могло возникать и просто потому, что «окуп» становился невозможным.

Итак, если «окуп» становился невозможным, позволялось бегство из места жительства. Об этом виде укрывательства писал и Евфросин: «первое начало спасению – заповеди Христовой хранение: гонимым в том граде в другой перебегать».³³⁵ Под этим углом зрения совершалась раскольническая эмиграция на окраины государства и за границу. Мало этого, взгляд на переживаемое время давал возможность поставить вопрос еще решительнее и провести обобщение далее. Еще в послании к Иоанну диакон Феодор писал: «богословцы мнози глаголют, что в последняя времена Христовы веры не будет на земли, кроме в малых токмо останется, крыющихся в пустынях и горах. И сего ради Христос Сын Божий в последняя дни назад не оглядываяся бегати повеле от прелести, поминая жену Лотову» (VI, 65–6). Поэтому смотря на свое время, как на время последнее, Феодор призывал последователей раскола: «да внимает себе всяк православный, сиречь отвсюду себе озираем и с нечестивыми себе не смешаем... но бегаем от них и крыем главу свою – Христа, да не разлучимся с ним во веки» (– 72). Отсюда составился особый взгляд на леса и пустыни. Примечательное в этом отношении место находим в послании инока Авраамия боярыне Морозовой, где оно составляет заключение к рассуждению Авраамия о том, что «пришли лета, в них же подобает последнему антихристу возстати». «Что речем, – поучал здесь московский инок, – и како возглаголем? Не довлеет ли время слепоты и пестроты и прелести объявити? Но токмо со удивлением сице рцем: о, прелесте и безумия, понеже пестра еси! И кто может из руки твоея исторгнутися, иже в мирских вещех мятущеся, ум свой пригвожден к житейским вещем имать? Воистину, никто же! О, пустыня – Духа Святого вместилище: блаженна еси ты, ибо ученицы Христовы в тебе естество свое познавают и диавольская злохитрства презирают».³³⁶ Вообще о пустынях проповедовалось, примерно, так: «несть в градех живущим спасения: уже бо последнее есть время, уже и антихрист царствует в мире, и страшный день судный уже настоит... Во единых токмо пустынях и скитах Бог живет, тамо обратил есть лице свое и тамо токмо слушает молящихся ему и спасает я».³³⁷ Инок Геннадий рассказывал бывшее будто бы ему видение о пустынях Выговских. «Видех себя вознесенна к престолу Божию; пред ним же стояше Богомать Пречистая Дева Мария, яже прошаше о пустынном населении благословения Божия и милости. К ней же премилостивый Господь Бог и Сын ея милосердно отвещаше: твоего ради, о мати, заступления умножится в сих пустынных населениях многое множество христианского народа, их же буду сохраняти и покрывати милостью моею».³³⁸ Отсюда же более разгоряченным натурам не сиделось на одних местах и в пустынях. Воодушевленные до исступления, они перебегали из одного места в другое, иногда ничем налично к тому не вынуждаемые. Таков, например, был Прокопий нижегородец, жизнь которого представляла до некоторой степени беспрерывное бродяжничество. Из нижегородских монастырей он направился в новгородские, отсюда скоро перешел в Курженскую пустынь, а отсюда еще скорее бежал в пустыни нижегородские; пожив, затем, в Змиевых горах инок снова вернулся в Олонецкий уезд, Курженскую пустынь заменил Водлозерской кельей, с Водлозера перешел на Выг, с Выга опять в леса нижегородские, а оттуда снова в Поморье, где и переменял места поселения до тех пора, пока не умер. Такой же и еще более разительный пример представляло бегание инока Виталия москвича. Его «бегание ради хранения древлецерковного благочестия» приобрело ему любовь и уважение даже со стороны такого столпа раскола, как инок Корнилий, который и сам, кстати сказать, бегал «ради благочестия» не мало. Ни хлеба, ни запасного платья, ни тем более «сребренников», Виталий не держал при себе и никаких подаяний в этом роде не принимал, считая единственно соответственною переживаемому времени жизнью жизнь в полном смысле «безыменную», строго «странническую». «Точию едину книгу у себя имея – Псалтырь малую, юже с собою ношаше, да Святцы; всегда же с кошелем хождаше, от келии к келии, зимою на лыжах, а летом в пеш, в лаптях или бос, в самой худой раздранной и плаченой ризе; а кошель всегда за хрептом ношаше, а в кошеле овогда камении, а овогда чурку древа сырого положену ношаше».³³⁹ Таким образом, стремление сохранить «древнее благочестие» в конце концов заставляло раскольника порвать все связи с никонианским государством и обществом и создавало из него человека, так сказать, отрекшегося от мира. В постоянном «бегании» и «скитании» находил свое осуществление тот конечный результат, к которому последовательно должен был прийти раскольник, выходя из мысли о необходимости тайного хранения раскола, каковым хранением и было по существу это «бегание». Первоначально учение о возможности содержать раскол тайно имело целью дать его последователю средство жить в обыкновенной обстановке существования «мирского» человека, но на деле охранитель «древнего благочестия» встретил здесь столько для себя опасностей и разочарований, что невольно должен был прийти к мысли о необходимости такого вида «тайного» охранения раскола, где были бы порваны все связи с условиями «мирской» жизни. Правда, постоянное «бегание», возможное в некоторой мере для отдельных лиц, не было возможно для всех охранителей старых книг, но таково уже было положение раскола, что он оказывался несостоятельным при каждом обороте дела, или со стороны своей доктрины, или со стороны требований жизни.

Помимо этого были и другие точки соприкосновения религиозных требований раскола с интересами государственной жизни и гражданского устройства. Повторяем, что по предмету своей задачи раскол не касался гражданской жизни, но он не мог безразлично смотреть на участие в ней его последователей, потому что смотрел на это участие с религиозной точки зрения. По крайней мере в голове более ревностных последователей раскола сразу возник вопрос о том, как думать о тех из общины «старолюбцев», коим суждено до смерти, оставаться на царской службе? В самом деле, ведь некоторые из них ходили и под Соловки! А между тем они тайно хранили «благочестие» и преданность «старым книгам». Что же: погибшие это люди? или нет? Такой вопрос был предложен Аввакуму. «Служивые те – отвечал Аввакум в послании к Исидору, с какою совестью на службе той умирают, с тою и судятся. Доброе творить и на службе можно, – молитва, милость и прочие добродетели... Кой во что призван, в том да пребывает, правдою ум к Богу вперяя» (VIII, 104–5). Таков был взгляд Аввакума так было и на деле. Только «добродетели», которыми должна была сопровождаться деятельность раскольников на царской службе, обычно захватывали более широкое поприще. Отсюда более свободная жизнь раскольников в тюрьмах, отсюда сношения их с кем им надо было чрез послания и приезды к ним для душеспасительных бесед, отсюда и более частые бегства из землянок и «келий».

Настроенность раскола, вытекавшая из взгляда его последователей на переживаемое время, характерно выразилась в спорах по вопросу о молитве за царя. В данном случае речь идет не о той чрезвычайной молитве о царе, которая предъявлялась расколоучителями к их последователям с тою целью, чтобы обратить царя на путь единомыслия с расколом. Такая молитва являлась в устах раскольника вполне естественной и понятной, хотя и непоследовательной с точки зрения его основной доктрины. Речь идет о той молитве, которая представляла нечто затруднительное для одних раскольников и совсем невозможное для других, именно об обычной молитве за царя, существующей с первых дней христианства. По учению церкви подданные имеют долг любить царя и высокое ему отдавать почтение, о здравии его, благоденствии и победе на враги молить Бога, так что молитва за царя составляет непреложную обязанность каждого из подданных. Такое учение основывается на свидетельстве св. Писания и вытекает из убеждения, что царь есть первый по Боге правитель на земле, что он есть Помазанник Божий, что власть его есть богопоставленная, верховная, которую подобает чтить и желать ей силы. В молитве за царя осязательнее всего определяется и достойное благоговение пред царем, и чистосердечное, – за совесть, а не за страх, – признание всего исходящего от него и им руководимого. Религиозные верования на этот раз предшествуют вопросу, изъясняют и направляют его. По мере их изменения неизбежно должно следовать изменение в его постановке. Что же мы видим в начальной истории раскола? Видим, что одни расколоучители требуют молитвы за царя, другие её отрицают. Последние поступают со своей точки зрения вполне последовательно, хотя и в высшей степени хульно; первые опираются на Писание, но на деле все же отступают от устава старопечатных книг. Чтобы видеть это, обратимся к памятникам, которые могут дать нам частью факты, частью самые наставления, какими в свое время руководились раскольники по данному вопросу. «Ты ныне, царю, – обращаясь мысленно к царю, писал в «Щите веры» инок Авраамий, – нечестивый еретик и новый отступник православныя веры и восточныя соборныя церкви, и новый же в Руси царь, мучитель и гонитель святых» (VII, 213). И однако Авраамий оповещал своих почитателей, не сумняся: «Богу по силе моей молюся о здравии государском, и о спасении и утверждении царства его» (– 411). Аввакум даже не предполагал, чтобы ученики его могли дойти до отрицания молитвы за царя. В послании «всем горемыкам миленькими», отвечая на известие о том, что некоторые из московских старолюбцев молятся за царя, Аввакум писал: «а за царя хотя Бога и молят – то обычное дело» (V, 234, пр. 1). Подобно этому и в послании к отцам и маткам он, по-видимому, ясно высказывал свой взгляд на этот вопрос. «Благословите, преподобные матки, небесных красот смотрящие», – писал здесь Аввакум. «Како труждаетеся, со страстьми и похотьми бравшеся и молящеся о благосостоянии святых Божиих церквей и о царе Феодоре и иже с ним пекущихся о исправлении православныя веры» (88, I, 742). Между тем иное положение этого вопроса в голове раскольника было вполне возможно. Учение апостола о молитве за царя неверного все раскольники знали, но не все, однако же, признавали возможным продолжать молитву за царя русского. Пред нами несколько фактов, которые в свое время достаточно обнаружили эту настроенность. Один из них относится к началу семидесятых годов и переносит нас в ограду Соловецкого монастыря. Монастырь находился тогда под осадой. Стрельба по царскому войску гремела уже третий год. 28 декабря 1673 года в монастыре держали черный собор, на котором положили: «за государя богомолье оставить». Заводчиками в этом деле были старец Нафанаил Тугин да сотники Исачко Иерофеев Воронин и кемлянин Самко Васильев; с ними же был и головщик старец Матвей. Все были свидетелями, как поносили они имя государя, – говорили про государя столь «неистовые слова, что не только написать, но и слышать страшно». Тех, кто возражал им, они били, сажали в тюрьму, и морили там голодом, а впереди всего – называли еретиками. Видя, что попы продолжают богомоление за царя, сотники Исачко и Самко, в деле обороны монастыря люди незаменимые, клали ружья на стену и грозили совсем оставить службу. Нафанаил помогал им чем мог. 17 сентября, в день именин царевны Софьи, черный поп Митрофан обратился к нему, как келарю, с просьбой дать заздравную чашу. Келарь ответил: «на заздравную чашу меду тебе не будет, для того, что сотники за великого государя Бога молить и заздравной чаши давать не велели». Так Митрофан и остался без заздравной чаши. «Мне с ними, с ворами, о том не драться стать», – говорил он чуть не со слезами, утешая себя в такой утрате. Мятежники не ходили в церковь, исповедовались «промеж собою у простолюдинов», умирали без причастия. Такова одна картина.³⁴⁰ Переходим к другой, в Сибирь, в пустынь попа Дометиана. Тут меньше подробностей, но факт опять тот же. Поп служил вечерни и часы, пел молебны и воду святил, но нигде «в том пении, в ектеньях и молитвах за великого государя царя и великого князя Феодора Алексеевича Бога не молил».³⁴¹ Третье известие переносит нас из далекой Сибири в Москву. Оказывается, что и здесь существовали охранители старых книг, оставившие моление за царя. К сожалению сообщение об этом не имеет подробностей. Именно, о факте мы узнаем из послания Аввакума к попу Исидору. «А о Феодоре царе, – писал здесь Аввакум, – за что не молите Бога? Добро: и он человек, – спаси его, Господи, и помилуй и благий род его деда – прадеда помяни Господи» (VIII, 101). Таковы известия по интересующему нас вопросу. Они показывают, что отрицание молитвы за царя появилось в расколе очень рано, но при этом дают только один факт, не объясняя его со стороны внутренней основы. Тем не менее происхождение явления не должно казаться загадочным. Прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что при одних и тех же внешних условиях происходили различные последствия, потому что противники немоления за царей были и в Москве и в Соловках, а с другой стороны и наоборот, одни и теже последствия возникали при различных внешних условиях, так как положение Соловецкого монастыря сравнительно с Москвой было исключительное. Все это показывает, что явление было вызвано не внешним условием, а внутренней причиною. Какою же? В основе его, бесспорно, лежала та мысль, которая приводила последователей раскола к ожиданию кончины мира. Известно, что толки об исполнении последнего отступления и о наступлении царства антихриста выразились, между прочим, в представлении о царе, то как о роге антихриста, то как о самом антихристе. Последовательное проведение этого взгляда прямо приводило к отрицанию молитвы за царя. В самом деле, возможно молиться за царя неверного и подобает молиться по апостолу, но невозможно молиться за антихриста или за чрезвычайный сосуд его, потому что это было бы даже грешно. Пояснением может служить и аналогия. Если так было в расколе впоследствии, то так же должно было быть и в начале. Религиозные верования должны были предшествовать вопросу и направлять его решение. Обращаясь, затем, к современным возникновению явления памятникам, мы находим следующее. Прежде всего, проповедь о временах антихриста, то как о приближающихся, то как уже о наступивших, бесспорно, в Москве имела место. Затем, мысль об Алексее Михайловиче, как антихристе, возникла именно в Тюмени, среди паствы тюменского попа Дометиана. Наконец, в стенах Соловецкого монастыря ходили по рукам тетрадки с вычислениями о годе кончины мира, и распространял их старец Матвей, один из сторонников требования немоления за царя. Примечательно, что первоначально эти последние поверили исчислениям попа Геронтия и затем сильно вознегодовали, когда «пророчество» Геронтия не сбылось и кончины мира не последовало. А в чем заключались те «неистовые слова» соловецких сторонников немоления за царя о царе, которые «не только написать, но и слышать было страшно?» И почему, затем, молящихся за царя их противники называли «еретиками»? Что, наконец, заставляло производивших это смятение не ходить в церковь и умирать без покаяния и причастия? Все это наклоняет решение вопроса только в одну сторону³⁴²...

Так или иначе, но не подлежит сомнению, что вопрос о молитве за царя провел в расколе резкую черту разделения. Решавшие этот вопрос в отрицательном смысле укоряли противников за невнимание к обстоятельствам времени и поносили именем погибших; в свою очередь эти последние называли первых заблуждающимися, кривотолками, неведниками Писания. Это ясно видно из послания неизвестных, писанного в царствование Ивана и Петра Алексеевичей. Приславшие вопросы охранители старых книг сильно смущались укоризнами со стороны тех, которые не молились за царя, они колебались и не знали, на что решиться. Ответ был послан в следующем виде. «А за царей Бога молим, соборне и келейне, как прилично по Писанию, а не своим разумом. И священницы наши в эктениях глаголют сице: о царех наших и великих князех Иване и Петре, и о всех болярех и о воех их, Господу помолимся. И в прочих эктениях как прилично. О том есть много свидетельств в божественном Писания... В Беседах Апостольских, зачало 282; и в Апостоле Толковом тоже зачало; и в Никонове книге Черные горы; и в Кирилле Иерусалимском, в предисловиях». Последние две ссылки имели уже общий характер. В 26 слове книги Никона Черногорца сказано, что «о всех человецех молитися достоит». В Кирилловой книге: «божественная Писания повелевают молитися о еллинех же и о еретицех, паче же и о вразех». «И мы, – продолжало послание, – глаголем в тропаре: «Спаси, Господи, люди своя, и благослови достояние свое, победы царем нашим на сопротивныя даруй, и своя сохраняя Крестом люди». И прочие тропари, и стихи, и каноны, по тому же. А что кривотолки о том нас поносят и укоряют: и на то нам нечего смотреть, надобе Бога боятися, да потом святому Писанию внимать. Мы поем: «Утверди, Боже, веру христианскую, соблюди люди и помилуй царей наших и великих князей Ивана и Петра, и цариц, и чад их, и отец наших духовных еже о Христе с братиею, и вся христианы, Господи, спаси». И аще восхощете – и вы творите такоже... А кривотолков слушать не хотим, понеже у них мудрование не от божественного Писания, но от своего разума. Должны мы повиноватися правде, а не кривотолкующим».

Помимо решения по существу, по тому же вопросу о молитве за царя возникали в расколе еще частные споры. Так, между прочим, недоумевали над словами в тропаре кресту: «победы благоверному царю даруй на сопротивныя». Изменять текст тропаря против печати старых книг, или же царя неверного называть благоверным? И не грешно-ли для старолюбца молиться о победе царя – новолюбца на «сопротивныя»? Об этом спрашивал Аввакума Иона. Ответ дан был в том смысле, что по существу дела какого-либо недоумения в данном случае и быть не может. «А еже в тропаре Кресту, – писал Аввакум Ионе: «Победы благоверному царю даруй на сопротивныя»: и о сем суетное словопрение, – который благоверен, о том церковь и молит, а который зловерен, тому и ничего. А молитися и о зловерном надобно, – Златоуст повелевает в Беседах Апостольских и в Маргарите на Иудея в Слове». Тем не менее Аввакум дал наставление, чтобы царя отступника не называть благоверным, и слова «победы даруй на сопротивныя» понимать в смысле молитвы об обращении царя с пути заблуждения. «Егда, – писал он Ионе, – о царе отщепенце молишся, благоверным его не нарицай, но просто имя рцы: «Спаси, Господи, царя», имя-рек, или: «Победы царю, имя-рек, на сопротивныя даруй», сиречь на бесовы и на диаволы, да и прочая».³⁴³ С тою же мыслью Аввакум указывал поминать царя и на проскомидии, не дозволяя, таким образом, уничтожать положенную по обычаю просфору, хотя и не угнетая немощную совесть. «По тому же молись о обращении на просвиромисании и везде, а буде совестию угнетаем – не можешь на имя царя и патриарха просвиры вынять, понеже оттекли от телеси церкви: и ты о благоверных князех вынимай и о священстве безымянно» (88, I, 747–8). Так действительно и поступали раскольники, как-то видно из послания неизвестных, которое прямо и опиралось на данное наставление Аввакума, приводя его буквально, с замечанием, что у Аввакума и здесь, как и всегда, по выражению посланий «согласно во всем с божественным Писанием». Следует при этом еще помнить, что и там, где молились за царя, не было возношения имени его на литургиях во время великого выхода. Так как по старопечатным книгам на великом выходе особое возглашение о царе полагалось лишь в тех случаях, когда царь присутствует на лицо, причем оно не имело ни имени царя, ни титула его, то, как это понятно само собою, для раскола, как охранителя старых книг, вопроса о том, поминать-ли царя на великом выходе и быть не могло.³⁴⁴

Из области обыденных отношений особенно важное значение получил один вопрос – об общении раскольников с православными в пище. Понятию «общение» придан был смысл более широкий, чем какой он имеет, и весь вопрос получил неправильную постановку. Апостол писал коринфянам: все, что продается на торгу, ешьте без всякого исследования. И еще: если кто из неверных позовет вас, и вы захотите пойти, то все предлагаемое вам ешьте, без всякого исследования, для спокойствия совести; но если кто скажет вам: это идоложертвенное, то не ешьте ради того, кто объявил вам (1Кор. 10:25–8). По толкованию св. Златоуста в Беседах на 14 посланий, апостол «не законоположил ходить» к неверным, когда они призывают, но «и не возбранил». Так церковь и учила всегда: она не возбраняет есть с неверными, но и не законополагает. Тот, кто силен совестью и не смущает тем немощную совесть брата, – пусть есть с неверными, если побуждают к тому обстоятельства. И нигде в канонических правилах нет запрещения есть с неверными или еретиками. Воспрещается это лишь в тех случаях, когда неверные или еретики могли бы принимать это за предлог уважения со стороны верных к их мнимой святыне. Между тем в некоторых старопечатных книгах встречаются на этот счет строгие запрещения. Так, в книгу Маргарит занесено из книги Златоструй слово о лжеучителях, в котором строго воспрещается сообщаться с еретиками в ядении и питии. По 29 главе Книги о вере даже и на торжище съестное покупать у еретиков нельзя. Из рукописных сборников правил в XVII веке известна была книга «Зонар»: по её правилам 76 и 112 общение с еретиками в пище подлежит суду анафемы. Имея все это в виду, мы легко можем понять, почему раскольники запутались в данном вопросе и во взглядах подразделились. Во взаимных спорах они как бы не понимали друг друга и каждый из противников был убежден, что его положение есть правое. Укреплению крайнего воззрения на вопрос способствовал и тот взгляд на церковь и её членов, какой был тогда свойственен расколу, потому что приходилось говорить не о простых только еретиках. Пример наибольшей крайности мы встречаем в Новгороде. Порядками новгородской общины воспрещалось не только есть и пить с никонианами, не только давать им пищу в сосудах, из каких сами ели и пили, но и покупать у них съестные припасы. Но так как последнего избежать было нельзя, то явились особые правила. Об этом было сказано в определениях новгородского собора 1694 года. 18 правилом его узаконялось: «за покупаемое на торгу брашно определяем всем вообще братскому нашему сословию полагать по сту поклонов». В виду этого, вслед затем в 19 правиле говорилось: «а посему отныне узаконяем и впредь тако повелеваем, всем нашего братского сословия, каждому ежедомовне, пред обедом, во время семипоклонного начала и преднадлежащих к обеду молитв, всякое судно с кушанием и питием открывать для освящения молитвою торжищных нечистот». Однако откуда же брали новгородцы молитву торжищным брашнам, которой в старопечатном Требнике они не могли найти? Может быть заменяли её молитвой «внегда что скверно впадет в сосуд» или молитвой «о еже скверно ядших?».³⁴⁵ Ступенью ниже было в действиях поморцев. Пример ревности памятники указывают в лице инока Корнилия. «Егда слыша о некиих, сообщающихся с никонианы в ядении, или в питии, глагола добрый наставник: не буди наше с ними общение и молитва, дóндеже исправятся».³⁴⁶ При таком взгляде порядками поморцев было заведено иметь особые для православных сосуды, брашна их кроме нужды не покупать, но если нужда заставляла сделать это, то уже не требовалось ни освещать покупаемое, ни полагать за него поклоны.³⁴⁷ Вероятно, имели место и другие виды уродливых отношений к данному вопросу,³⁴⁸ но бесспорно, что и более здравый взгляд находил себе последователей. Одним из таковых проповедников можно назвать Ивана Коломенского. В его общине не считалось ни грехом, ни ересью иметь «сообщение с неверными никонианы» в «питии или ядении пищей», и, очевидно, потому что с религиозной точки зрения это признавалось делом безразличным.³⁴⁹ Пример письменной полемики с этой же стороны мы находим у инока Евфросина. В его «Отразительном писании» он беседует об этом с иноком Корнилием. Имея в виду отношение к вопросу этого «пустынного светила», Евфросин восклицал: «велик ти разум! и глубоко рассуждение! О Павле же апостоле как ты изволишь? Он твоему рассуждению едва ли согласует: братие, – к коринфяном глаголет, – позываеми от неверных на трапезу, во славу Божию идите и вся представляемая вам ими ядите; такоже и на торжище вся продаемая купите и ядите, ничтоже сумнящеся, за совесть... Триста лет царей верных не бе, нечестивых же колико бе! а верных посреде толика множества мало: како они от ядения и пития себя храняху? но точию о догмате веры себя соблюдаху... еже единаго Христа истиннаго Бога знати, со Отцем же и Духом равно почитати, крещение же в три погружения, таин же в виде хлеба и вина причащение... Мученицы у идоломолцов, а исповедницы у идоложерцов в руках бяху и на множество лет терпение имяху: откуду себе от единоверных пищу имяху? не те же ли их еретики и поганые питаху? святии же, ядуще, Бога благодаряху. Да и наши нынешние исповедницы не то же ли творяху! у мучителей в руках будучи, их и хлеб ядяху. Полно, отче, и того, что и за догмат пострадати: а излишними теми хлопотами на что верных давити».³⁵⁰ Ссылка на пример пустозерских узников могла бы иметь и другую сторону. Из посланий Аввакума видно, что его учеников тревожил другой вопрос. Покупая на рынке съестные припасы, они беспокоились не от этого обстоятельства, а смотрели на то, что там продавалось. Собор 1667 года определил, чтобы «всякого скота, употребляемого в снедь, прежде заклания во главу обухом не ударять, но токмо ножом заколоть», чтобы таким образом не нарушить заповедь «еже повелевает, да не снесте мяса в крови души его» (II, 234). Такое определение поставило пред расколом вопрос, можно ли покупать мясо, когда животное закалается без удара в голову? Москвичи два раза писали об этом Аввакуму. Во втором послании к попу Исидору Аввакум писал: «а скот по еретическому преданию не есть – резаной без ударения» (VIII, 104). Ранее этого в первом послании к Исидору, Аввакум объяснял и причину такового своего законоположения. «А что устав от еретик, – писал он: скот не ударяют во главу и режут, и то мясо не подобает ясти, понеже кроваво. Писано: да не снесте в крови душа его. Понеже ко удару кровь из всего живота подвижется; егда зарежет, а она и выйдет вся. А еретики по-татарски творят: блядины они дети и со уставом своим». (– 101). Отсюда видно, что Аввакум не заводил речи о том, чтобы совсем не ходить на рынок, где торгуют «еретики». Так или иначе, но более снисходительный взгляд, ограничивавшийся требованием избегать только произвольного и без всякой благословной вины общения с никонианами в ядении, не мог не найти себе последователей и, как известно, действительно нашел – в той части раскола, которая и в других своих воззрениях являлась более умеренной.³⁵¹

Призыв к «мученичеству». – Поведение раскольников при допросах на суде и в период отбывания наказания. – Вопрос об отпадших от раскола: противники и сторонники снисходительного отношения к ним. – Вопрос о казненных за преступления против закона о расколе: время его возникновения, наставления Аввакума, особые сказания о мнимых мучениках и их цель, факт в онуфриевщине

Бывали случаи, когда раскольнику удавалось всю жизнь укрываться под именем православного. Иногда, наоборот, принадлежность к расколу обнаруживалась скоро. В таком положении и при невозможности «окупа» и бегства, уличенному предстояло или понести кару закона, или оставить раскол. Положение было опасное в том и другом случае. Поэтому неудивительно, если и здесь расколоучители не обошлись без воззваний. Письма летели опять из Пустозерска, от того же Аввакума. Примечательно, что расколоучитель искусно умел найти средину, с одной стороны возбудив ревность, с другой в достаточной мере понизив её. Характерны в данном случае послания к Симеону, беседы к братии и послание ко всем верным.³⁵² «Беда миру бедному пришла, – писал Аввакум Симеону: не пить чашу – в огонь посадят и кости пережгут, пить чашу скверную сию – в негасимый огнь ввержену быть и в нескончаемый плач. Ну, как же христианин нам быть? Приклони-тко ухо-то ко мне, услыши глаголы моя, – право не солгу. Чего себе ищу, тогож желаю и тебе. Аще не захочешь в сень сию идти Господа ради своего, а в существо пойдешь же. Сиречь: сень огнь сей оного огня, иже хощет поясти сопротивныя. Сей огнь плоть снедает, души же не коснется: оный же обоя язвит в неистление... Несть помощника тогда, и несть предстателя, ни отец сыну, ни сын отцу, ни мать дщери, ни друг другу, несть помогающего, койждо от дел или прославится, или осудится. Сотвори же, брате, дело сие о Христе, и не пей пития того из чаши той скверной! Воистину будет добро и впредь слюбится. А хотя и бить станут или жечь: ино и слава Господу Богу о сем! Достоин бо есть делатель мзды своея. На се бо изыдохом из чрева матери своея. На что лучше сего? с мученики в чин, со апостолы в полк, со святители в лик, победный венец, сообщник Христу, Святой Троицы престолу предстоя со ангелы, и архангелы и со всеми бесплотными, с предивными роды вчинен. А во огне-то здесь небольшое время потерпеть, – аки оком мгнуть, так душа и выступит! Разве тебе не разумно? Боишся пещи той? Дерзай, плюнь на нее, небось! До пещи страх-от, а егда в нее вошел, тогда и забыл все. Егда же загорится, а ты и видишь Христа и ангельские силы с ним: емлют души те от телес, да и приносят ко Христу. Вот пела до того, плачуще: Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени твоему. Мене ждут праведницы, дóндеже воздаси ми. Ну, а то выплакала! Темница горит в пещи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, взимается со ангелы выспрь в славу Богу и Отцу» (V, 206–8). Подобным образом в беседе к братии Аввакум призывал: «всяк верный не развешивай ушей и не задумывайся: гряди со дерзновением во огнь, и с радостию Господа ради постражи, яко добр воин Исус Христов, правости ради древних книг святых. И мы с тобою же, Бога моля» (– 355). А в другом послании к Симеону Аввакум уже утешался плодами своей пропаганды. – «Беспрестанно жгут и вешают исповедников Христовых, а они, миленькие, ради пресветлыя и честныя и вседетельныя Троицы, несытно пуще в глаза лезут, – слово в слово яко комары или мушицы. Елико их больше подавляют, тогда больше пищат и в глаза лезут: так и русаки бедные – пускай глупы! – рады мучителя дождались: полками в огонь дерзают за Христа Сына Божия – света» (– 203). Однако и Аввакум, столь сильно восторгавшийся ревностью «миленьких русачков», в более спокойные минуты сознавал, что ревность эта заходит уже слишком далеко и делается ревностью не по разуму. Ведь действительно были такие ревнители, которые сами «лезли» на казни, не будучи чем-либо к тому вызываемы, – просто затем, чтобы побороться с антихристовой прелестью. В пользу такой настроенности велась особого рода пропаганда. Вытолковывались чудеса, объявлялись небывалые исповедники. Так, например, около 1669 года появилась повесть о «мучении» старцев Петра и Евдокима. В ней рассказывалось о том, как пришли в Москву два странника и как они представлены были царю. Царь сам беседовал с ними. Имена свои они поведали, а откуда пришли, этого царю не сказали. И обличали пред ним всех в принятии антихристовой прелести. «И разгневася на них царь яростию, и повеле вринути их в котел железной, и вельми разжгоша... Были мужие те в котле яко десятая часть часа. И потом бысть шум велий, яко всем устрашитися. И абие огнь весь на землю паде, якоже иней или мраз, а котел разседеся на трое, а те мужи изыдоша живы и целы, ниже одежд прикоснуся огнь. И бысть страх велик на всех предстоявших ту. И повеле их царь пустити на свою волю» (VI, 302–9). Несмотря на то, что эта «повесть» представляла прямо выдумку, она получила в расколе широкую распространенность. Подобного же рода «сказание» вышло даже из под пера диакона Феодора. Его пустозерские соузники Лазарь и Епифаний, равно и он сам, пред отъездом в Пустозерск были казнены резанием языков, – Лазарь и Епифаний ранее Феодора. Операция была произведена так, что способность членораздельной речи сохранилась. Воспользовавшись этим, расколоучители объявили это обстоятельство чудом. Известие в Москву немедленно подал Аввакум, как лицо стороннее, а диакон Феодор, тогда еще не подвергшийся казни, которому поэтому тем более удобно было прославлять других за принятие такового «дара», поспешил оформить рассказ и составил особое «сказание». «Егда, – читали здесь раскольники, – священнику Лазарю язык отрезаша по самые вилки и Епифанию такожде весь язык отрезаша: и во время страсти их является священномученику Лазарю Божий пророк Илия и глаголет ему: дерзай, священниче, и о истине свидетельствуй, не бойся. И тогда он, отъем руку свою от уст... начат глаголати к людем слово Божие... Старец же Епифаний ничтоже глагола отнюдь два дни. И взем Епифаний образ Пресвятыя Богородицы с Предвечным на руку Младенцем и начат водою омывати, паче же и слезами омываше, и воду ту пияше, и прошаше у Пречистыя Владычицы языка себе. И зрит абие протопопа Аввакума грядуща к себе посетити его и от скорби утешити. И егда пришед протопоп и начат глаголати: Достойно есть, и как проглаголал: Честнейшую Херувим, и Епифаниев язык яко отрасте в то время: дала бо ему Богородица язык, яко и Дамаскину руку. И с протопопом Аввакумом начат вкупе глаголати: без истления Бога Слова рождшую... Слышите, возлюбленная чада церковная, – поучало сказание, – преславное чудо и восхвалите Христа Бога, прославляющего прославляющих Его» (VI, 47–8). И действительно, рассказ произвел сильное впечатление. «Нецыи христолюбивии братия, – вспоминал потоп об этом диакон Феодор, – Христа начаша прославляти, а отступников поносити» (– 223).³⁵³ Однако такие «поносители», обычно ретивые в начале, часто не выдерживали до конца и отрекались от раскола. А это производило тревогу и замешательство в общинах раскола и полагало на них пятно позора. Помимо этого, приведенные за раскол на суд, раскольники нередко вели себя крайне дерзко, то в насмешку не отвечая на вопросы судей, то обличая их и прямо ругая, что опять имело не мало своих неблагоприятных для раскола последствий. Отсюда потребовалось вразумить неразумных, умерить их ревность. Об этом Аввакум писал в послании ко всем верным. Призывая и здесь стоять в вере твердо и мужественно, не боясь страха человеческого, расколоучитель, однако же, добавлял, что подвиг требует мудрости. «Добро, братие, рассуждение во всем. Не наскочи, ни отскочи: так и благодать бывает тут». Это значит: не ищи напасти, а если напасть неизбежна, не отступай. «А аще раздувшеся кинешься – после же изнемогши отвержешися. А аще ли с целомудрием, и со смиренною кротостию, и с любовию ко Христу, прося от Него помощи, уповая на него во всем, подвигнишся о правде евангельской: и тогда Бог манием помогает ти и вся поспешествует ти во благо. Не ищи тогда глагол высокословных, но смиренномудрия: сим победиши вся противящияся тебе. А кто гордостию движется, платонски на суде поучается говорить: таковый всяко изнеможет и отвержется, таких подвижников Бог не рачит, но отвращается. Близь Господь всем призывающим его истиною, а гордоусов не любит Господь во всяком деле. О Христове деле говори кротко и приветно, да слово твое будет сладко, а не терпко. Аще и разгорится дух огнем божественным: слово к человеку говори, а умом ярость износи на диавола (V, 240–1). И о пропаганде раскола Аввакум писал в «книге горемыкам миленьким»: «аще кто силен, да борется словесы и делы. А кто немощен, да уклонится от зла» (– 232).

Итак, раскольник в руках правосудия. Дело его еще не окончено: идут допросы, продолжается предварительное заключение. Или: раскольник послан в монастырь на покаяние. В этих случаях практиковалось в самых широких размерах бегство. Оно учинялось при первой же возможности. Иногда пойманного не удавалось даже и довести до суда. Поморский старец Питирим однажды был схвачен на месте пропаганды в селе Космозерском. Его сковали и за крепким караулом послали на Олонец. О событии узнал известный Данила Викулов, находившийся тогда в своем погосте Шунгском. Решившись отбить Питирима, он «скоро собра из своих смелых и скорых ногами пять человек и пославше вслед за старцем на конях». Погоня переменила лошадей в селе Виданская-Волость и близ села Пряжи-Наволок достигла своей цели, отняв пойманного Питирима. Около 1681 года были пойманы поморцы инок соловецкий Герман и его келейник Василий Быков. После допроса в Новгороде они были посланы на заключение в монастыри, Герман в Хутынский, а Василий в Антониев. Просидев там около года, они бежали, оба в одно время, и «на пути с Новгорода до Ладоги снидостася и плакаста о своем бедствии, вкупе же и радовахуся» и, конечно, опять «начаста шествовати путем вкупе». Около 1682 года в Вяжицкий монастырь были заключены олончане Марк и Александр Гуттоев, но пробыли в заключении недолго и бегством опять приобрели себе свободу. Инок соловецкий Геннадий умел избежать заключения два раза, сначала из монастыря у Спаса на Новом в Москве, затем из Троицкого Клопского монастыря близ Новгорода. Вообще, примеров этого рода было много, но мы перечисляем только более характерные. Разумеется, сочувствие раскольников всегда было на стороне беглецов и тот, кто решился бы осуждать их поступок, не нашел бы себе много сторонников. Одобрение такого поведения дано было самим протопопом Аввакумом, в его житии, где он рассказывал о бегстве из-под начала юродивого Феодора, духовного сына Аввакума (V, 74–5), того самого Феодора, который в конце 1669 года был казнен за раскол на Мезени (– 83). Тем не менее и то бесспорно, что всякое такое бегство было с точки зрения строгой раскольнической древности ничем иным, как своего рода малодушием, в котором собственно говоря, не особенно удобно было сознаваться, как самим бежавшим, так и их пламенным почитателям. Отсюда в рассказы об этих бегствах вводился элемент чудесности. О двойном чуде рассказывал упомянутый юродивый Феодор Аввакуму, а Аввакум своим почитателям. Инок Геннадий после бегства из Москвы уверял своих почитателей, что он «изведен был ангела Божия наставлением в видении»; а из Клопского монастыря он будто бы и совсем не хотел бежать, не желая «малодушия причаститися», и если бежал, то лишь потому, что уступил настоянию «христолюбцев», которым, опять по извиняющему их поступок сказанию, хотелось, чтобы «сей светильник» – Геннадий «светил» в поморском крае. Отсюда открывали и самый смысл «чудесного избавления» от «уз темничных», обыкновенно усматривая его в потребности бежавшего для «спасения многих», как и выражались, например, по поводу бегства инока Германа.³⁵⁴

Поведение раскольников при допросах и увещаниях обрисовывается из примеров. Из них ясно видно, как строго относились ревнители старых книг к соблюдению своего учения. Княгиня Урусова после первых допросов была отвезена в Алексеевский монастырь и там велено было водить её в церковь. «Она же таково мужество показа», что вся Москва удивилась. Чтобы водить княгиню в церковь, требовались носилки. Обыкновенно она притворялась расслабленной, её клали на рогожки и в лежачем положении приносили к порогу храма. Пока несут, она высматривает, не пришел ли кто из раскольников посмотреть на её подвиги, и если таковой находился, останавливала носилки и вслух всех начинала поносить церковь в самых гнусных выражениях (VIII, 167–9). Одновременно в Стрелецком Приказе содержалась известная Мария Данилова. Присланные поп с диаконом хотели научить её слагать персты по православному. «Она же, гнушающеся, глаголаше: несть се крестное знамение, но печать антихристова», и готова была дать изломать пальцы, чем допустить чтобы на её руке сложили «щепоть» (– 174). Упомянутого олончанина Марка привели к обедне и причастили, но Марк не устрашился тотчас же выплюнуть причастие. А потом говорил: «не на то аз приидох с сатаною битися, чтобы антихристу покоритися, но умру за Христа, а причастия с крыжем не прииму». Точно так же поступил в Холмогорах и некий «отрок» Григорий, ученик старца Андроника.³⁵⁵ Иногда дело доходило до того, что взятые к допросу раскольники не только не шли в православный храм, не только не хотели там поклоняться святым иконам, но отказывались поклониться и тем иконам, которые находились в их же кельях и которые они имели для того, чтобы поклоняться им, и даже не хотели положить на себя крестное знамение двумя перстами, – отказывались потому, что не находили возможным молиться в присутствии еретиков, думая, что этим они будут только тешить глазевшую толпу, а Бога прогневлять. Все это было согласно с учением раскола и мирилось с его взглядами. И вот – благословение всем таковым от протопопа Аввакума, посланное чрез Иону. «Егда людей имают звери никониане кровососы, и во грады и в приказы приводят, и от мучителей искушаемы бывают: велят им, рабам Божиим, в церквах и в приказах поклонятися иконам, они ж диавола и их, угодников диавольских, никониан не тешат – не кланяются иконам и твердо стоят, до смерти мучими и биеми, –сице зело, зело творят добре и правильне. Есть бо правила сице: да не молится с еретики вкупе в церкви или в домех их... И си исповедницы и сущие христиане чистоту и опрятство чинно держат: и по их пустыням, своим им иконам не кланяются пред еретики и слепым народом, ниже крестятся, – за сие добре умирают и врагов Божиих не тешат» (88, I, 746–7).

Допрос раскольника кончался или обращением его в православие, или наказанием по закону. Присоединившиеся к церкви в таких случаях большею частью снова делались раскольниками. Так возникали два трудных вопроса: об отпадших и о казненных за раскол.

Об отпадших трудно было судить потому, что с одной стороны вина их представлялась слишком ужасной, а с другой нельзя было слишком строго и относиться к ним, так как отпадения были часты и излишние строгости могли только препятствовать скорейшему возвращению отпадших в недра раскола. Отсюда понятно, почему расколоучители не все одинаково относились к отпадшим. Пошехонский поп Семен совсем отрицал возможность покаяния для последних. Инок Евфросин спорил не раз с ним об этом. «Татары они, немцы, поганцы, и жидов не лучше, – говорил поп Семен о заволжанах: в три перста крестились, антидора причастились, а иные с крыжем причастие приняли». «Аз же, – рассказывает Евфросин, – о них попекохся, и немощь естества предложил, покаяние воспомянух Петрово и милосердие предложит Христово. Он же, поп с товарищи, ковь на мя воздвиже: старец-де крамольник, учению раскольник». Поп Семен был представителем многих. В Поморье были такие расколоучители, которые определяли епитимью на десять лет.³⁵⁶ Инок Авраамий писал об «отступниках» от правой веры: «се суть отступницы, еже в православной вере родишася и крестилися, или неведения ради, или нужды ради, а ины и самовольно отступили от правые веры: аще таковые обратятся, и сподобляются при самой смерти токмо причаститися святых таин» (VIII, 364). В данном случае Авраамий применялся к 15 слову «Просветителя» Иосифа Волоцкого, хотя и не совсем удачно, и направлял свою речь против православных. Трудно сказать, в какой мере применил бы Авраамий это правило к «отступникам» от раскола, но мы имеем несомненные данные, которые показывают, что духовный отец Авраамия – протопоп Аввакум смотрел на дело гораздо снисходительнее. Понимая затруднительность положения раскольников (V, 206), он не относился с чрезмерною строгостью к тем, которые оказывались слабее, чем бы следовало. От раскольников, отрекшихся от раскола, он требовал только одного раскаяния. В его посланиях, упоминается об этом не один раз. Так, в послании к Маремьяне, посылая благословение всем последователям раскола, Аввакум писал: «аще кого и сшибет диавол с ног, православия муками и томлением отречется: и он бы не лежал отчаянием, но паки бы к старому православию с покаянием прицепихся. Милостив Господь и праведен, ведает немощь естества нашего человеческого, простит и помилует кающегося. Горе же тому будет, иже отчается упадше, и возненавидит первого света и ко тьме прилепится. Лучше бы не родился человек той, яко Иуда, по Писанию» (– 197). Вероятно Аввакуму сообщено было о тех расколоучителях, которые так нетерпимо относились к отпадшим и которые, при всей своей видимой ревности, однако же, плохо понимали интересы раскола. Поэтому в послании ко всем верным, порицая высокомерие таковых «гордоусов» и делая им выговор, Аввакум вразумлял: «а кающегося во всякое время прощай, и вся твори, не человеком показуяся, но Богови» (– 241). Сам Аввакум так, действительно, и поступал. Первый пример снисхождения он показал на своих детях. Некогда страх наказания заставил Аввакумовичей Ивана и Прокопия отречься от раскола. Аввакум простил их, потому что он хорошо знал, что и после отречения его дети остаются по-прежнему преданными сынами раскола. В послании на Мезень к жене и детям, обращаясь к своему сыну Афанасию, Аввакум писал по этому поводу: «а девок-те, свет, учи – Марию да Акилину; а сам у братей учися. Не гнушайся их, что они некогда смалодушничали, на виселицу Христа ради не пошли: уш то моего ради согрешения попущено изнеможение. Что-ж делать? И Петр апостол некогда так сделал: слез ради прощен бысть. А он также Богу кающихся прощает и припадающих к нему приемлет. Разговаривай братии: не сетуйте-де о падении своем выше меры, – простит вас! Да и батюшко-де, по воле Божией, вас прощает и разрешает, дает прощение в сей век и будущий. Впредь не падайте, стойте; задняя забывающе, на предняя простирающеся, живите! Един Бог без греха и без изврат; а человечество немощно, падает яко глина и восстает яко ангел» (V, 164–5). Факт этот случился еще в конце 1669 года, когда производились розыски о расколе на Мезени. Поэтому Аввакум имел возможность занести его и в свое житие, – конечно, в руководство и наставление читателям. Отечески побранив виновных, потужив об их падении, протопоп, однако же, дал понять своим последователям, что надо быть снисходительным. «Оплошали, бедные, – сожалел он здесь о своих детях, – не догадались венцов победных ухватити: испужався смерти, повинились. Так их и с материю троих в землю живых закопали. Вот вам и без смерти смерть! Кайтеся, сидя, дóндеже диавол иное что умыслить. Страшна смерть недивно! Некогда и друг ближний Петр отречеся, и изшед вонь, плакася горько, – и слез ради прощен бысть. А на робят и дивиться нечего! Моего ради согрешения попущено им изнеможение» (V, 84). Позднее, в другом списке жития, который был послан некоей Марье Пименовне с мужем, Аввакум писал и того еще подробнее. «А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирати... Ну да Бог вас простит... О вас некогда молящумися тошно – видел вашу пред собою темницу и вас троих на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненны к небесам стоят простерты: и с тех мест обрадовался и легче мне стало, яко покаяние ваше приял Бог. Слава Богу о сем!» (88, II, 592). Так отнесся Аввакум к своим детям, точно также относился он и ко всем «смалодушествовавшим и паки возвратившимся на первое достояние». Пред нашими глазами чрезвычайно характерный памятник пера Аввакума. Это – приветственное письмо ищущему покаяния после временного уклонения из раскола. Его можно было читать в любой раскольнической общине, кто бы ни был этот возвращавшийся в недра раскола отступник от него. Приведем здесь сполна это примечательнейшее писание. «Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас. О Христе нашему отцу и брату присному, и другу и советнику, воину Исусову, страдальцу Христову, проповеднику благочестия, поборнику православия, любезному и прелюбезному сердечному нашему другу и отцу, имя-рек, радоватися. Да веси, о вселюбезне, яко не о том скорбим, еже напал на тя сатана со слугами своими, но о том радуемся, яко толикая претерпе от врагов Божиих, еже и всяк слух ужасает. За что претерпел? Что своровал? Не ведаешь ли, за что Павла в Листре в Ликаонии жиды-те богоубийцы наустиша народы и побиша Павла камением, влечаху вне града мнеша его умерша? За то и нашего, – оле радости с горьким плачем растворенныя! – имя-рек, побиша. О, друже наш любезный! Целуем руки и ноги! Прииди-ко сюды, приклони-ткося к нам, дай-ко главу-ту страдальческую! Обымем тя, облобызаем тя, облием тя плачем, омыем тя слезами, напад на выю твою, возглаголем сице от болезни: уд ты наш, брат ты наш, едино есмы тело! Похищен бысть сатаною, пленен бысть варвары, отведен бысть в чужую землю, и тамо многая озлобления много претерпе от врагов благочестия. Ныне же мы паки тя видим в свое отечество возвратившася. О, слава Тебе, Господи! Срадуйтеся с нами все духовное братство, яко друг наш и брат наш обретеся жив и не удавлен от еретиков. А что, друже, скорбишь о пагубном их причастии: что ж делать? Худо сделано, не мужественно! Да что говорить! Все мы человецы немощны, без Божией помощи праху подобны. И Христос рек: дух бодр, плоть же немощна. А они, враги, злы, ревнители отца своего сатаны, поспешны на пагубу нашу. Петр-от и камень наречен, да и тот поползнулся. Только слышали мы в малом твоем писанийце, – ищешь покаяния, скорбишь, болезнуешь, и их, сказываешь, возненавидел, яко змию. О сем радуемся, о сем веселимся, приемлем тя, лобзаем тя, любим тя, приобщаемся тебе, сплетаемся тебе присно, связуемся тебе вечно! Брат ты наш и уд ты наш! Кто свой уд ненавидит? Брата тя присна присно имехом, и имеем, и имети хощем, всегда, ныне и присно, и во веки веком. Аминь» (V, 250–2). Очевидно, никто другой из расколоучителей не понимал так верно интересы раскола, как протопоп Аввакум. И никто другой не умел так искусно найтись вовремя, как этот пустозерский узник. Сколько здесь чувства, самого искреннего, неподдельного! Какая безграничная преданность расколу, какая цепенящая ненависть к церкви! Сила впечатления обусловливается и выразительностью речи, но очевидно, что сама эта выразительность обусловливалась силою чувства, бившею наружу неудержимым ключом. Такое послание способно было создать борца за раскол в духе и силе Аввакума... Впрочем, и здесь здание строилось не без руководящего плана. Раскаяние полагалось в основание, прощение было венцом. Помимо этого порядок требовал определенных правил. Ими назначался падшему известный искус. Иона спрашивал Аввакума о том, что ему, Ионе, пришлось видеть в раскольнических пустынях. Аввакум отвечал. «А еже, – писал он, – которое лицо пред мучители, не стерпев муки, угодная сотворит им, отступникам – помолится с ними, и потом утечет к своим в пустыни, они же пустынницы смиряют такового, епитимью налагающе по рассмотрению, очищая его, яко прокаженного, от проказы: хорошо так и добре творят отцы святии, – спаси их Господи, яко праздна не отпускают, изъязвленного исцелевают. Любо Богу, и я по Бозе люблю так же, да инии научаются не ослабевати» (88, I, 747). Таким образом Аввакум не упускал из внимания и другой стороны дела. В послании к неизвестному он дал и свое, определенное, правило. «Аще кто в мучении отвержется православные веры, изнемогая: таковый шесть месяцев, яко осужденник, плачется пред Богом и человеки» (V, 221)

В то время как одни из раскольников избегали кары закона путем лицемерного отречения от раскола, другие спешили показать пример мужества и запечатлевали свою преданность «древнему благочестию» на костре или на плахе. Отсюда возник в расколе любопытнейший вопрос о «сожженных» и «побиенных». Он должен был потребовать разрешения очень рано. Из несомненных данных видно, что едва прошло два года по переезде Аввакума в Пустозерск, – в его доме на Мезени была, совершена казнь двух его духовных детей. Именно, в конце 1669 года там казнили чрез повешение юродивого Феодора, пользовавшегося особенным почитанием в московской раскольнической общине, и некоего Луку Лаврентьевича, сапожных дел мастера из Москвы, приехавшего на Мезень с сыновьями Аввакума Иваном и Прокопием (V, 83). Затем, в 1670–71 годах в Москве были сожжены дворецкий боярина Салтыкова Исаия и известный московский инок Авраамий (– 88). В 1675 году «отсекли голову» известному всей Москве юродивому Киприану, жившему тогда в ссылке в Пустозерске (– 237). Кроме того, к этому году такого рода представителей уже имели Кола, Холмогоры, Боровск, Нижний, Казань, Владимир, Киев (V, 264). Обо всех этих случаях известие дошло тогда уже до Пустозерска, откуда в свою очередь оповещен был и весь раскольнический мир. Разумеем беседу Аввакума о последнем времени, писанную около 1675 года, но ранее 7 июля. Перечислив здесь случаи казни за раскол, частью по месту их, частью же и по имени казненных, Аввакум разъяснял в заключение, что факты эти имеют для раскола особенное значение. «Мы же, – писал он, – оставшиеся и еще дышащие, о сих поминание творим... Рабом Божиим побиенным вечная память, трижды. Почивайте, миленькие, до общего воскресения и о нас молитеся, да и мы ту же чашу испием о Господе, которую и вы испили» (V, 265). Таким образом, призывая к подражанию примерам, Аввакум в этом усматривал, очевидно, главный смысл последних,³⁵⁷ самим же «побиенным» провозглашал «вечную память», как обычно творится над покойниками. Между тем московским ученикам Аввакума казалось, что этого еще недостаточно: некоторым из них представлялось необходимым воздавать «побиенным» особенное «почитание», и только не знали они, какое. В виду этого они решились спросить Аввакума о предмете особо. В ряду других вопрос был поставлен на первом месте. Ответ был прислан в «книге горемыкам миленьким», писанной после 7 июля 1675 года. «Вопросили есте, – отвечал Аввакум, – о недоведомых вам вещах – о сожженных братии – како их почитати? И аз о имени Господни со духом вашим согласую: добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших. Но вместообразная их не поставляем, дóндеже Бог коего прославит. Тогда, перекрестяся, поклонимся... А до тех времен сожженных кости держим в честне месте, кажение и целование приносим пострадавшим за Христа Спаса, Избавителя душ наших. Аще приключится и воду святить, полагаем их со крестом Христовым в воды, и теми покропляемся водами и испиваем, поучающеся на тот же подвиг, и в молитвы их призываем, сице рекше: Боже, за молитв пострадавших, сего и сего, спаси нас, Господи, и их помяни в царствии небесном. Да прекрестяся, Богу лбом в землю. А мощи кадя, глаголи: отче мой, или брате, елико имаши дерзновение к Богу, молися о мне грешном. Да поцеловав и покадя, челом ему усердно, – просто. Аще и прекрестяся поцелуем, не согрешим. Добро кого Бог оправдит, а не мы человеки» (V, 232–3). Таким образом, раскольники могли собирать кости сожженных, хранить их с почитанием, кадить пред ними и целовать их, в воду при освящении её погружать, но не должны были писать иконы сожженных. В виду излишнего усердия, которое замечал Аввакум у своих последователей, он не без намерения два раза повторил, что в применении к тому или другому лицу в отдельности данный вопрос может решить только «оправдание» от Бога, показывая тем, что смерть за раскол сама по себе еще не достаточна для того, чтобы получить такое оправдание: тем не менее и он должен был сделать уступку этому усердию и, действительно, сделал её, потому что «почитание», размеры которого он определял здесь в применении к «побиенным» за раскол, далеко отстояло от того поминовения их, о котором он писал своим ученикам ранее, и эта уступка по крайней мере более отвечала тем его воззваниям, в которых он приглашал раскольников идти на костер, прямо обещая венец мученический. Позднее, в пользу прославления «побиенных» стали распространять рассказы о видениях. Появление их вызывалось именно тем, на что указывал Аввакум, т. е. отсутствием необходимых оснований для прославления умерших. Вероятно их циркулировало очень много, но более характерные сохранились и до нас. Так, на месте казни пустозерских узников получил начало следующий рассказ. Весь Пустозерск присутствовал при казни и видел, как, охватив костер, огонь «вельми возшуме и возгореся». И однако, после нашли тела Аввакума, Лазаря и Феодора не сгоревшими. «И от риз их овыя части не сгореша. А отца Епифания не обретоша тела, ниже от риз его что обретше». Пока одни недоумевали, другие разъяснили тайну. Они видели, как «из сруба из пламени отец Епифаний, поднявшись на воздух, аки носим божественною некоею силою, вверх к небеси», стал невидим. «Чуду» не все поверили: им явился «яко жив» сам Епифаний и подтвердил, что он, действительно, «не сгорел в срубе, но жив, тако Господу изволившу». В Холмогорах, на месте сожжения нижегородского старца Андроника, прославившего своим пребыванием Дорские каргопольские леса, получил начало такой рассказ. «Является из пламени столп белейш, яко дыма тонка, изшедшь, и восходящь даже до небес. Народу же удивльшуся о необычных сих, младенец же, сын воеводский, близ сруба держим некиим подьячим на руках, трилетный сущ, воскричав вельми, вопия и глаголя и перстом на воздух кажа: се, рече, Андроник из сруба изшел есть, и грядет на высоту, се уже и на небо спешне воступает».³⁵⁸ В 1676 году подверглись казни участники соловецкого «сидения» во главе с архимандритом Никанором: нашли основание, чтобы и их прославить как «новых страстотерпцев» и «преподобномучеников». Так как чрез несколько дней после взятия монастыря умер царь Алексей Михайлович, то и поставили эти события в причинную связь. Именно, уверяли, что при смерти царя, как он сам сознался, к нему приходили соловецкие старцы и «растирали вся кости и составы тела его пилами намелко». Трудно представить большую нелепость, чем этот рассказ, но оказывается, что ему верил даже диакон Феодор, почему и увековечил его в своем послании к сыну Максиму (VI, 219–20; ср. 92). В конце 1675 года угасла «халдейская пещь» в Боровске: явились рассказы о «сгоревшей» в ней известной «тричисленной единице». В житие Морозовой и её соузниц был внесен рассказ о видении инокини Мелании. В ночь, когда померла боярыня Морозова, инокиня Меланья, проживавшая в то время в пустыне, видела во сне Боровскую схимницу: «облечена в схиму и в куколь зело чуден, вельми же и сама светла лицом и обрадована и в куколь в веселости своей красовашеся, и обзираяся всюду, и рукама водя по одеждам, и чудяшеся красоте риз своих, непрестанно же лобызаше образ Спасов, обретыйся близь ея, целоваше же и кресты, иже на схиме» (VIII, 202). В Москве рассказывали, что вскоре после смерти боярыня явилась у постели царя Феодора Алексеевича. По этому поводу диакон Феодор извещал москвичей, что и ему «о том показано было в видении тогда», а ранее «благоверная боярыня, блаженная мученица Феодосия», за пять дней до преставления своего, являлась сама к нему, Феодору, с просьбой (VI, 93). В 1687 году появилась в Чирской на Дону пустыни повесть о странствии по раю юноши Иоанна. 7 января 1687 года Иоанну было «страшно и зело ужасно видение». Ему представилось во сне, будто ангел повел его по раю, и в нем он видел многих из первых защитников старых книг. Так, между прочим, видел он «в великой славе велик собор мужей и жен, и на них венцы пресветлы, и священник посреди их: ангел сказал, что это Аввакум протопоп и прочие страдальцы, – языки у них резаны, а говорят ясно».³⁵⁹ Трудно ли понять, в какую сторону желали наклонить решение вопроса о «страдальцах» за раскол? И памятники, действительно, говорят, что и в рассматриваемый период истории раскола движение на этом пути не остановилось на одних видениях. По крайней мере это случилось относительно того лица, который при жизни своей предостерегал раскол от впадения в эту крайность. В одном из керженских скитов, где начальствовал старец Онуфрий, под влиянием речей инока Сергия, пламенного поклонника Аввакума, допустили следующее: была написана икона Аввакума и воздавалось ей поклонение, хотя и скрытно от «чужих» т. е. от всех, кто не принадлежал к скиту (VIII, 242, 260, 337).³⁶⁰