Значение женщины в истории русского старообрядческого раскола

«Дело» женщины, как и имя её, в истории раскола встречается вообще часто. Поэтому, чтобы удобнее разобраться в массе относящихся сюда фактов и явлений, нужно установить прежде всего общие их группы. Начнём, для введения, с статистики.

Общая цифра женского пола стоит выше мужской по всем всеобщим переписям раскола, как более ранним, так и позднейшим, несмотря на всё различие условий, при которых производились они. В первой половине XVIII века, когда, по именным указам во всенародное сведение, производились записи раскольников под двойной оклад, разность колеблется в приблизительных пределах от 5 до 7%¹; в первой половине XIX века, когда правительство собирало ведомости о числе раскольников через губернские начальства без огласки и под рукой, разность имеет приблизительную точность от 6 до 7%²; наконец, первая всеобщая перепись 1897 года, по приёмам своим имевшая опять свой специальный характер, дала графу поповцев и беспоповцев с разностью между мужским и женским полом около 7 и 10%³. Так, повторяем, по общей сумме каждой из переписей. В частных слагаемых эта разность значительно колеблется: и возвышается, и понижается, и, наконец, нередко мужской пол превышает женский; но в случаях более характерных, где раскол представляет единицу наиболее крупную, преимущественно превышает женский пол. Пусть эти цифры отвечают действительности не вполне и собственно – ниже её. Они важны для нас в качестве показателей относительных и, как таковые, констатируют бесспорный факт.

В своём происхождении факт этот на первый взгляд не совсем понятен. Но ещё более требуют объяснения нижеследующие факты и явления.

1.В истории женских раскольнических монастырей, пустыней и скитов обращает на себя внимание, с одной стороны, обилие их и материальное процветание, с другой – количественное превышение насельниц по сравнению с соседними насельниками. Возьмём первые главнейшие центры раскола: Поморье, Керженец, Стародубье и Польшу.

Север, – беспоповщинское Поморье: на Лексе в женской пустыни – около 1707 года более 200 человек, в 1726 – около 400, в 1786 и 1817 – по 700, в 1833 – более 1800; между тем на Выге в мужской поморской пустыни цифра соответствующих случаев показывает меньше, – приблизительно вдвое, в пять и более раз⁴.

Юг, – поповщинское Стародубье: во второй половине XVIII века здесь образовались один женский монастырь и три мужских; но ни один из этих трёх не процветал так, как женский. Это – знаменитая Казанская обитель при посаде Климовском. Первые её кельи были построены в 1766 году, и едва прошло три года, как монастырь имел уже 200 монахинь; ещё через семь лет это число возросло до 500, а ещё через тринадцать до 700 черниц и белиц. Между тем в мужских трёх монастырях, из коих Покровский считал себя даже «столицей староверства», тогда проживало только около 200 монахов⁵.

Третий центр – нижегородский Керженец: то был некоторого рода даже царством женских скитов. Особенно это замечается со второй половины XVIII века, когда Керженец с большой силой возродился от перенесённого перед тем погрома. Мужские скиты в это время здесь постепенно малились и большей частью были только отделениями женских. Славились собственно три женских скита; Шарпанский, Комаровский и Оленевский. Чтобы понять, что за сила был керженский женский скит, достаточно примера, что скит Комаровский в пору своего расцвета разделялся более чем на 20 обителей, из которых каждая представляла собой как бы особый монастырь с богато украшенной часовней и с полной монастырской организацией; в скиту проживало до 500 монахинь и столько же послушниц⁶.

Даже польская Ветка, где женская часть раскольнического населения в качественном отношении уступала мужскому, – представляет точно такой же пример: в 1735 году здесь было найдено 809 монахинь; это составляло более 75% всех тогда там чернечествовавших и почти 14% всего женского раскольнического тамошнего населения⁷.

Начиная со второй половины XVIII века, раскольнические монастыри и скиты проникают в города и под именем кладбищ и богаделен открыто организуются даже в обеих столицах. Однако интересующая нас сторона и здесь осталась в прежнем виде. Женские «обители» и «половины» и здесь имели не только вообще значительное число насельниц, но, сколько можно судить по отрывочным данным о более крупных из них, и превышающее⁸.

Наконец: самой крупной чернеческой и вообще «скитской» величиной, если брать в общей сложности, была единичная женская келия, городская и особенно сельская, самая мелкая величина в отдельности. Где это было возможно, сельская женская келья получила широкое применение ещё в первой четверти XVIII века⁹, как бы в соответствие «лесным» женским келиям и мелким скитам¹⁰. По мере расширения этой возможности во второй половине XVIII века и ещё более по причине закрытия главных «лесных» и «пустынных» центров раскола в XIX веке, постепенно увеличиваясь в своём числе, она достигла, наконец, того, что иногда на один уезд приходилось до 2400 келейниц¹¹.

2.Ещё от первой четверти XVIII века существует весьма характерное изречение: что в расколе – «что мужик, то вера, что баба, то устав»¹². Значит, и в то время уже было подмечено, что женщина при движении жизни раскола по его принципам идёт рядом с мужчиной, хотя и не одной тропой. Берём для примера некоторые факты и явления.

Когда Керженец был объят жаркими спорами относительно еретических писем протопопа Аввакума, сходки происходили при участии стариц и даже в их кельях. Когда взволнованная Москва готовилась к знаменитому перемазанскому собору, керженские женские обители выразили своё общее требование в нарочном туда послании¹³. Когда в бегунстве возникло разногласие по вопросу о приёме в члены толка лиц, которые ещё не вышли в действительное странство, – в истории бегунства первое и по значению основное разногласие, – в нём принимала влиятельное участие известная Ирина Фёдорова, тверская крестьянка, спутница Евфимия при жизни основателя толка и наставница по смерти его¹⁴.

Не видим основанных женщиной раскольнических «согласий», которые имели бы историческую долговечность. Зато отдельные раскольнические общины носили и женские имена весьма нередко. Женщина являлась в таких случаях прежде всего наличной охранительницей основных особенностей «согласия». Потом к этому присоединялись специальные «новшества», и как бы ни были они ничтожны, община выделялась в особый «толк» с женским именем. Отсюда в поморской филипповщине, например, ещё в первой половине XVIII века, то есть на самых первых порах существования последней, уже числились «толк Евдокиин», по имени старицы Евдокии, и «толк Гостьин», по имени девки Прасковьи Гостьиной¹⁵.

3. Обращает на себя внимание в истории раскола, далее, с одной стороны, необычайный факт женского священнодействования, с другой – любопытный в жизни русского простонародья факт сравнительно широкой женской грамотности.

Женщина получила в расколе право совершать богослужение, духовные требы, даже таинства. Она исправляла дневные службы: вечерню, утреню, часы, даже в общественной часовне; она крестила и перекрещивала, исповедывала, причащала, даже венчала. Практика зародилась ещё при самом начале самостоятельной жизни раскола, и не только в беспоповщине, но даже и в поповщине, на глазах «первых» её иереев. Авторитетный для беспоповщины пример, хотя и не сразу в полном объёме, подало Поморье, на самых первых порах дозволившее женское священнодействование не только собственно в женских своих отделениях, но и в смешанных «жительствах». Имена Соломонии на Лексе и разных Ирин и Анфис в других местах, зависевших от Выга и не зависевших, переносят нас ещё в первую четверть XVIII века¹⁶. С тех пор во всех беспоповщинских толках, дозволяющих мирянину действовать священная, «жены» стали получать особое «благословение» на священнодействование точно так же, как и мужчины, и «благословенные матери» стали рядом с «благословенными отцами». Как будто только для того, чтобы удвоить вину своей бессвященнословной практики, допустили это беспоповцы. Как будто только для того, чтобы ещё скорее и крепче закрыть охраняемые ими старые богослужебные книги¹⁷. Но ещё более удивительным представляется это явление в поповщине, где беспоповщинское бессвященнословие, как известно, сразу принципиально было отвергнуто. Фёкла Васильева Зорина, в схимницах Феодора, придя на Керженец ещё около 1678 года и приняв в Онуфриевом скиту пострижение от попа Досифея, получила и «агнец» его «действа»; после этого, став начальницей женского скита, Феодора сама не только отправляла здесь вечерню, утреню, часы, молебное пение и погребение, но и причащала полученным от Досифея «агнцем» и своих келейниц, и других раскольников после предварительной исповеди их у неё же. Очевидно, что Феодора, схимница поповщинская, завела такой «порядок» не только вообще на глазах керженских попов, но даже не без ведома наделявшего её «агнцем» Досифея¹⁸. Потом дело дошло до того, что народ стал обходить попов, чтобы поручать пасение своих душ «старицам» и «женам»¹⁹.

Женщина в расколе всегда владела также и грамотностью. Обучение детей женского пола изначала было заведено во всех главнейших центрах раскола. В эти «школы» привозили девочек богатых и бедных родителей, нередко из отдалённейших мест и вообще в большом количестве, особенно на Лексу, Керженец и Иргиз. С течением времени женщина даже превзошла мужчину. Если со стороны грамотности раскол вообще всегда стоял выше, чем православный простой народ, то в самом расколе грамотнее был женский пол, конечно, – в самой первичной форме грамотности. По крайней мере это можно сказать относительно, то есть в местном смысле. По местам число грамотных женщин относилось к числу грамотных мужчин даже как 9 к 1²⁰.

4. Наконец, нельзя не требовать объяснения и для того факта, что женщина в расколе всегда представляла элемент самый устойчивый, как в смысле охранительном, так и прозелитическом.

Ещё в первой четверти XVIII века высшая церковная власть высказалась, что «от женска полу паче происходят раскольнические прелести». Так читаем в одном указе Синода от 15 февраля 1723 года²¹. Когда, через сто лет после того, светское правительство сделало попытку изучения раскола в местах его нахождения, с одной стороны, через губернские начальства, с другой, – путём особых экспедиций, – оно получило донесения, что раскол поддерживается преимущественно женщиной²². Наконец, в сочинениях лиц, обратившихся из раскола, и даже в письменных заявлениях самих раскольников не раз уже единогласно было засвидетельствовано, что в борьбе за существование раскола женщины всегда шли впереди мужчин, что женщин отвлечь от раскола было гораздо труднее, что даже для убеждённых в неправоте раскола мужчин «проклятия» женщин становились непреодолимым препятствием²³.

Таким образом, факт не подлежит сомнению и требует от историка своего объяснения. Трудно было бы здесь, в краткой речи, дать ещё иллюстрацию на отдельных личностях и частнейших событиях. Этого рода типы и эпизоды вообще не малочисленны, крайне разнообразны и вместе с тем превосходят друг друга в характерности. Чем, в самом деле, менее характерна личность мещанки Веры Мокеевой, в пострижении Виталии, «героини» конца истории, ещё недавно по доброй воле заживо похоронившей себя и других в тираспольских могилах, – чем менее характерна она по сравнению с личностями самой начальной истории раскола – боярыни Морозовой и княгини Урусовой, ради раскола до смерти не расставшихся с своими земляными тюрьмами? Точно так же, если в своё время была знаменита московская монахиня Пульхерия, личным трудом и энергией связавшая своё имя почти с полувековой историей знаменитого Рогожского кладбища, то не менее славилась и петербургская её современница, купчиха Елена Громова, «госпожа дома Израилева» той же первой половины XIX века, получившая такое имя за поддержку раскола от щедрот своих миллионов²⁴. Можно бы подыскать в истории раскола немало и эпизодов, безусловно характерных для оценки женской личности в рассматриваемом отношении. Но где женщина проявила себя с особенной силой и энергией, можно сказать – с вековым могуществом, и притом не в отдельных личностях, а во всей массе единиц, так это – в семье, при поддержке раскола в своём доме. Яркую картину этой деятельности женщины рисуют нам автобиографии и рассказы лиц, обратившихся из раскола. Если, положим, раскольница выходила замуж на православного, то муж скоро становился раскольником, или, по крайней мере, дети воспитывались в расколе, Если, наоборот, православная выходила замуж за раскольника, она становилась раскольницей, то стараниями свекрови, то золовки. В случае упорства и тем более – измены расколу, кто бы ни был изменивший, муж ли, сын ли, или вообще родственник, – мать, жена, тётка, бабка пускала в ход проклятия и побои, отрекалась от родства, лишала наследства, становилась орудием всяческой мести по отношению к оставившим раскол со стороны раскольников²⁵.

Положение женщины в расколе служило предметом разных догадок со стороны писателей. Отыскивали в нём и защиту «старинной славянской равноправности двух полов», и самобытную проповедь либеральной женской эмансипации²⁶. Факты и явления из истории раскола, связанные с именем женщины, мы видели. Чтобы раскрыть их внутренний смысл, как со стороны происхождения, так и со стороны значения для истории раскола, для этого нужно видеть самую почву, их породившую. Тут вполне применимо положение, что личность женщины известного общества может служить самым верным отображением его духовного склада. Раскол есть явление религиозное, как по происхождению, так и во всех исторических обнаружениях. Религиозный принцип здесь столь существен и объемлющ, что проникает собой и все нерелигиозные стороны жизни раскола. Значит, причину известного положения женщины в расколе и смысл связанных с её именем фактов нужно искать в религиозных основах раскола. Как именно женщина, она явилась даже более верным и жизненным носителем его идей. Женщина всегда и везде вообще религиознее мужчин и потому всегда и везде принимала деятельное участие в религиозных движениях²⁷. Зависит это от того, что женщина, как известно, живёт более чувством, чем разумом, и такова же поэтому и религиозная жизнь женщины. Живо же и действенно собственно религиозное чувство. По сердечной впечатлительности женщина не только быстрее воспринимает учение веры, во вместе глубже проникается и самым делом веры. И собственно практический вывод получает здесь силу часто гораздо ранее систематического усвоения теории. В русском расколе так, действительно, и было. Женщина была слабее со стороны создания и систематического усвоения доктрины, но зато энергичнее в деле приложения её к жизни. Недаром в этом тоне её прославляют и раскольнические патерики, и мартирологии, и особые жития, и разные «воспоминания жалостные». Недаром и поэзия раскольников создала миф об «Аллилуевой жене». Аллилуева жена милосердая, чтобы спасти Христа от преследования жидов – антихристов, по первому призыву и не рассуждая бросила в пещный пламень своего младенца²⁸...

Вот, значит, где главный корень той энергии, с какой женщина явилась в деятельности на поприще раскола, и того значения, какое она имела там. Почему эта энергия отлилась в известные формы и получила известное выражение, на то были требования раскола, с одной стороны, и историческая подготовка, с другой. Дело в том, что раскол при своём появлении застал русскую женщину в самый благоприятный для себя момент. Как хранитель «древнего благочестия», с его старыми богослужебными книгами, старыми церковными обрядами, словом – со всей обстановкой внешней набожности, раскол призывал женщину на защиту её собственной святыни, особенной, века венчавшей её идеалы. С другой стороны, как создатель учения об антихристе и о последних временах, в практическом выводе ведшего к насаждению пустынного и вообще аскетического жития, раскол нашёл самую благодарную почву, которая также века уже целые возращала аскетические плоды даже и не в пустыне.

Известно, какое место занимала тогда русская женщина в религиозной области. То была область, где женщину никто не стеснял и где она чувствовала себя самостоятельным человеком. В допетровскую эпоху, о которой идёт речь, жизнь не вводила русскую женщину в сферу предметов и событий общественной важности. В то время как мужчина владел правом жить в обществе и погружаться в интересы общественности, появление женщины в общественной среде тогда совсем не имело места и считалось даже зазорным. Взамен этого средоточием её деятельности были монастырь и семья, и если между семьёй и монастырём для женщины не было ни положения, ни дела, то здесь, напротив, ей отводилось поле самостоятельности и свободы. Монастырь, указанный женщине церковью, привлекал её именно тем, что выводил из состояния малолетка и давал возможность самостоятельного удовлетворения своим стремлениям, недоступного и немыслимого для неё в обществе. В свою очередь и семья, при всех теремных ограничениях, отводила женщине, однако, такое положение, где она являлась домодержцем, над которым в идее царила повелевающая власть главы дома, но который на деле был полновластным устроителем домашней жизни. Таким образом, весь запас нетронутых сил, всю энергию свободного труда женщине оставалось употребить на расширение своей деятельности в этих двух средоточиях и на осуществление того идеала, который господствовал здесь целые века, сродняясь в одно нераздельное с самой личностью женщины. Оказывается, что как в монастыре, так и в семье господствовал собственно один идеал. Монастырь вводил женщину, конечно, всецело в область религиозно-нравственную и делал последнюю стихией её жизни; всецело по монастырскому уставу идеал предписывал устроять и домашнюю жизнь, – с непрестанным молением, с подвигами поста и молчания, с аскетическим отвержением мирских удовольствий, и воплощение этого идеала, во всех его нравственных и формальных подробностях, лежало на женщине; она могла устроить в своём доме церковь, могла завести штат инокинь, могла на себе самой осуществлять идеал монахини, подвижницы, постницы. При таких условиях религиозная область, вполне естественно, стала для русской женщины в полном смысле святыней, заветной, самой дорогой и, конечно, во всех, того века, формах и обрядах своего проявления. Вместе с тем и собственно иноческий идеал с его аскетическими требованиями сделался для женской личности исключительным и самым высшим идеалом; из-за монастырской стены он износится в мирскую среду, чтобы и здесь показать духовную красоту женской личности, конечно, не в образе иноческого одеяния, а в образе инокини по делу, постницы, подвижницы²⁹.

Какую же проповедь предложил раскол русской женщине, встретив её с такой исторической подготовкой? Куда и зачем он звал её?

История раскола, как известно, началась его выселением на окраины государства. Грузной массой двинулся он в леса и пустыни и стал заводить там всяческие «общежительства» и «разножительства» под именем монастырей, скитов и келий. Такое движение вызывалось собственно строгостью закона о расколе. Но своим учением о воцарении в мире антихриста и о наступлении последних времён раскол придал ему и специальную окраску. В мире, то есть в городах и селениях, властвует антихрист и истребил здесь и веру, и благочестие; пустыня и леса, наоборот, стали «вместилищем Святого Духа». Поэтому «только в лесах и пустынях слушает Бог молящихся ему и лишь там живущих спасает». Но само собой разумеется, что оставлять города и селения нужно уже не затем, чтобы в лесах и пустынях заводить мирское житие. Совсем напротив, наступило такое время, когда пустынное житие, с его чрезвычайными аскетическими подвигами и полным отвержением мирских удовольствий, перестало быть личным произволением и сделалось основой жизни всех и каждого. Отсюда раскол не только все свои «общежительства» организовал на началах монастырских, но и разнокелейному устроению усвоял тот же скитский облик. Отсюда же в расколе установился и самый взгляд на чрезвычайное призвание монастырей и скитов. Это – церковь, сияющая в вавилонское разорение, это – дева в пустыне, украшенная цветами аскетических добродетелей. Это – охранитель веры от поругания антихриста, это – отвержение мира и всего суетного его жития. В образ монастыря и скита раскол заключил весь свой жизненный идеал, и потому самая судьба раскола связывалась с судьбой монастырей и скитов. Исполнительностью собственно богослужебного устава, с продолжительными стояниями в точности обрядовых действий, с одной стороны, и соблюдением устава иноческого, с непременными сверхдолжными аскетическими заслугами по силам и умению каждого, с другой, – всем этим раскол имел целью и должен был показать вовне этот идеал. Именно показать: обратим на это внимание. Подобно тому, как отвлечённое учение веры раскол мыслил и представлял непременно в видимой форме обряда и через это обряд, как бы срастаясь с выражаемым им учением, получал силу и значение последнего, подобно этому и общий жизненный идеал числился расколом лишь в конкретном образе скита и монастыря, которые поэтому и получили смысл его воплощения. Какие же монастыри и скиты выполняли эту чрезвычайную миссию поддержки раскола более широко и с лучшим успехом, – мужские или женские? Ответом на это может служить указанный нами выше факт более широкого и успешного развития женских монастырей и скитов. Чем чаще возникали они и чем пышнее расцветали, хотя бы со стороны одной показной внешности, тем, значит, настойчивее вызывались требованиями жизни и вернее достигали своего назначения. Нужно добавить только, что историческая подготовка женщины и сила прирождённой её религиозной отзывчивости более энергично сказались на первых порах, под живым впечатлением первой проповеди раскола. Проповедь эта, по местам, была для женщины даже особенно чувствительна. По местам раскол не только возвестил общую доктрину антихристова времени, но сделал из неё ещё и частный вывод – о необходимости безбрачной жизни. Призывая женщину оставить «мир», раскол и на деле лишил её самой стихии её мирской жизни, – семьи. Такой вывод, конечно, оттолкнул бы женщину, если бы не имел религиозной подкладки. Здесь – наоборот: женщина приняла его к сердцу и путём «горькоплачевного» времени пошла искать себе нового приюта в образе жития разных «схимниц», «постниц» и «келейниц». Общий тип пустынного – «жестокого» и «богорадного» – жития варьировался в оттенках самых разнообразных, и требования обязательного «постнического» устава с излишком восполнялись ещё добровольными «украшениями» постниц. Одна ради ночной молитвы совсем не смыкала очей; другая лишь в поклонном положении «мало сна приимаше», третья по крайней мере под праздники «на рёбрах не почивала». Одна клала поклоны не иначе, как ударяя головой о землю, по тысяче раз на день, другая в жестокую зимнюю ночь становилась на поклоны в глубокий снег, третья от «зело прилежного» полагания крестного знамения на челе «синеву» имела. Та от поста «яко стень видяшеся», или в тяжкой болезни жаждой себя томила; та «многокропанные одежды» носила, или голову и ноги всю жизнь не мыла; та носила «власяницу жестокую» или вериги железные³⁰. Разумеется, изначальный подъём духа женщины с течением времени понизился и аскетизм жития в монастырях не только ослабел, но даже получил печать фарисейства, не говоря уже о житии в монастырях бракоборных. По ложности своего принципа раскол и не мог извлечь иного результата даже из лучших начинаний женщины. Зато отсутствие внутренней силы он мог с избытком восполнять совершенством показной стороны. Повторим, что главной целью монастырей и скитов было непременно вовне показать скитско-аскетический идеал раскола. Такого характера монастыри и скиты не утрачивали даже и с переходом в города³¹. Отсюда большое для раскола значение имели и все городские женские общины и богадельни. Наконец, через женскую келью чернеческий и всякий вообще «постнический» элемент проникал и в сельскую мирскую среду, не исключая самой отдалённой.

Но всё это – ещё только одна сторона дела. Встретив в женщине подходящий объект для осуществления своих скитско-аскетических взглядов, раскол в то же время нашёл возможным воспользоваться ею отчасти и для охранения собственно богослужебного обряда и чина. «Старые» церковные обряды и некоторые богослужебные чинопоследования, во имя которых раскол поднял знамя своего протеста, в момент появления последнего были и женщине знакомы не менее, чем мужчине. Подробности этой сферы, как видно из «Домостроя», воспринимались тогда частью в семье, частью в храме. Что касается семьи, то припомним призывы «Домостроя» на так называемое «правило в дому». «Заутрени не просыпай, вечерни не погреши, повечерница и полунощница и часы в дому своём всегда по вся дни пети», – эти призывы относились, конечно, и к женщине. «По вся дни вечером мужу с женой и с детьми, и с домочадцы, кто умеет грамоте, отпеть вечерню, повечерницу, полунощницу, затем утром – заутреню, часы и молебен»³². Очевидно, женщина могла принимать здесь участие наряду с мужчиной, участие активное, даже могла стоять во главе, если одна умела грамоте. Мало этого: в качестве фактического домодержца по устроению «домовного жития» на правилах веры и благочестия женщина и знала всю религиозно-обрядовую сторону лучше, чем мужчина, и охраняла её ревнивее. Поэтому раскол, как типичный представитель обрядоверного направления в религиозной жизни, мог особенно дорожить женщиной, как лучшим плодом обрядоверного домостроевского воспитания. Но если это так, если, кроме того, дело в моленной было близко ещё сердцу и религиозному чувству женщины, то неудивительно, что она и на самом деле заняла здесь место ещё на первых порах самостоятельной жизни раскола. Движимый «нуждой» оскудения добропорядочного священства даже в поповщине, не говоря уже о «нужде» беспоповщинской, той самой «нуждой», которая, обдержно «пременяя закон», сама становится в расколе «законом»³³, раскол допустил и женщину до исправления общественной молитвы, как и мужчину из мирян, и даже до совершения таинств. И вот совершенно естественно и сами собой сказались для раскола выгоды от такого «дела» женщины или ещё более от такого её «положения». Они шли далее охранения богослужебного чина с его обрядностью и отдавали, в известной степени, в руки женщины не только внутреннюю миссию в самом расколе, но и пропаганду внешнюю. Женщина совершала все духовные требы и даже таинства, следовательно – имела и право, и случаи «духовно руководить» общиной; в качестве простой «малинницы» и «канунницы» она «стояла свечу» по покойникам, следовательно, – служила поддержкой традиций у божниц в частных домах, и тут и там, особенно благодаря частым переездам из одного места в другое; наконец, вследствие той же доступности женщины к делам общественной моленной, она являлась и в качестве содержательницы последней, чем оказывала влияние на всю общину³⁴, и в качестве организатора и восполнителя клиросной «певчей стаи», этого первого в расколе средства для привлечения народа в моленную. Кроме того, почти каждое из этих положений женщины открывало ей путь и к внешней пропаганде, потому что по соприкосновенности раскола с православным населением его внешняя пропаганда всегда шла рядом с внутренней организацией местных общин. Сила женщины зиждилась здесь на доступности для неё путей в женскую православную среду. Хорошо понимая важное значение женщины в семье, пропагандистки преимущественно с женщины и начинали, причём по своей грамотности, по умению «поучать от божественного», по способности, на случай, отпеть и вечерню с молебном, и прочитать «скитское покаяние», обыкновенно брали верх. В известной мере этим объясняется и численный перевес на стороне женского пола раскольнического населения, так как раскол всегда жил и пополнялся преимущественно на счёт пропаганды в среде Православия.

Но и тут ещё не оканчивалась деятельность женщины. В монастырях и скитах, в моленных и у божниц женщина выполняла, так сказать, чрезвычайную миссию и потому была призвана к ней всё-таки в ограниченном числе единиц. Успех этой миссии мог захватывать более широкие пределы даже в отношении пространственного объёма, но по условиям положения раскола в государстве был вместе с тем и ограничен разными преградами, которые оказывали своё давление иногда совершенно даже неожиданно. Совсем напротив, было для женщины ещё такое поприще, где она действовала уже всей массой и где сила её и энергия, на взгляд не крупная, оказывалась положительно несокрушимой по своей недоступности. Такова именно была деятельность женщины в раскольнической семье, или вообще в доме и при житейском обиходе. Деятельность эта являлась следствием двусторонней сложности самой доктрины раскола. Само собой разумеется, что, как явление религиозное, как совокупность собственно религиозных обрядовых отличий, раскол нашёл в семье со стороны женщины поддержку самую широкую и охрану самую деятельную. Но не в одном этом заключалась характерная особенность семейной деятельности женщины. Раскол представлял собой, как и доселе представляет, протест не только религиозный, но ещё и бытовой, хотя и на религиозной подкладке. Раскол отвергал, как и доселе отвергает, не одну только Церковь после патриарха Никона, но и всю Русь после царя Петра. Вместе с двуперстием и сугубой аллилуйей он защищает ещё весь домашний допетровский быт. Он трактует о наших пальто и галстуках, о наших картинах и обедах, о табакокурении, брадобритии, и, что весьма важно, трактует опять с той же религиозной точки зрения. «Россияне, дворяне и прочие, – говорит раскол, – в домовном житии, и в устроении всяком, и во всём все обычаи и поступки лютерокальвинские содержат». Отсюда охранение бытовой области от вторжения в неё чего-либо чуждого было для раскола столь же существенно, как и охранение области собственно церковной. История показала даже, что бытовая сторона раскола весьма часто была ещё менее доступна для разрушения, чем церковная. Но само собой разумеется, что первую ступень на этом пути представляла собой семья как охранитель собственно «домовного жития», а первым деятелем являлась женщина как естественный хозяин последнего. Важно было здесь собственно то, что устроение домашнего быта велось на началах религиозных. Будучи введена в эту область самой жизнью и потому имея все средства для наблюдения даже за мельчайшими подробностями домашнего быта, женщина владела исторической подготовкой и к тому, чтобы сразу же, с самого начала потребности, придать этим подробностям религиозный оттенок, найти в нём их объединение и тем сообщить силу и самому делу охранения их. Поэтому-то мы и видим, что в раскольнической семье под влиянием женщины поддерживалось такое отвращение к быту послепетровского общества, которое весьма нередко одерживало победу даже над убеждённостью в церковной неправоте раскола. Сила этого отвращения заключалась именно в религиозной его окраске.

Но и этим ещё не исчерпывалось влияние женщины на среду раскола. Всё, чего женщина достигала своею деятельностью в вышеуказанных положениях, становилось достоянием раскола преимущественно через его взрослых последователей. Но было ещё средство, которое отдавало в руки женщин собственно юное поколение. Дело в том, что преимущественно женщине же в расколе принадлежало и обучение детей грамоте. Переход этого «дела» к женщине объясняется его конечной целью, по которой грамотность имела значение собственно как средство для религиозного воспитания. Оно и состояло в обучении по церковно-богослужебным книгам, которые одни только, по идее раскола, и могли служить источником для воспитания, и сопровождалось, кроме того, привитием обучаемому религиозно-аскетических правил раскола, с одной стороны, и его известных взглядов на Церковь Православную – с другой. Поскольку воспитание подрастающего поколения принадлежало в расколе преимущественно женщине, постольку она должна была присвоить себе и самое обучение грамоте. Отсюда в раскольнической семье, где воспитание не только начиналось, как это бывает и везде, но, по условиям быта простого народа, и продолжалось до полного возраста воспитываемого, получила широкое применение практика обучать грамоте при посредстве домашних женских сил. Сама мать или сестра, тётка, бабка всегда была в состоянии принять на себя это «святое дело» и выполнить его по всем требованиям традиции. Отсюда преимущественно женщине же, как более религиозной и потому более, с точки зрения раскола, правоспособной, обучение грамоте принадлежало и вне стен родного дома. Известны в истории раскола так называемые «мастерицы» грамоты. При каких условиях производилось обучение, чтобы достигнуть своей главной цели – религиозного воспитания обучаемого, это видно из приёмов тех «мастериц», которые выходили из монастырей и скитов. Сами воспитанные при монастырской обстановке, они переносили её, сколько можно, и в свою «мастерскую»: одни, как монахини, носили чернеческое одеяние и украшали божницу, другие заводили даже моленную и сами отправляли в ней для детей и при их участии службы.

Таким образом получает объяснение и последний из указанных нами в истории раскола фактов – факт сравнительно широкой грамотности в женской раскольнической среде. В разностороннем положении женщины и особенно по её обязанности воспитывать молодое поколение, грамотность являлась делом естественной необходимости. Но, и в свою очередь, грамотность, конечно, более способствовала возвышению положения женщины в раскольническом обществе.

***

Некогда протопоп Аввакум, примером своих учениц поучая своих учеников, как надо стоять за раскол, восклицал: «Чудо, да только подивиться чуду сему! Жены суть, немощнейшая чадь, а со зверем, по человеку, борются... А ты – мужик, да безумнее баб». Даже он, этот гордый богатырь в своём деле, сознавался перед своими ученицами: «Вы и моей дряхлости жезл и подпора, и крепость, и утверждение»³⁵. В подкрепление своей духовной дряхлости эти слова раскол с полным правом мог повторять по адресу женщин в течение всей своей истории. Но поистине достойно примечания, что через женщину же раскол нёс и свои невознаградимые утраты. Как будто исполнялось изречение вековой мудрости, что нет «худа без добра». Будучи вполне искренней в своих убеждениях и действиях, женщина и других воспитывала искренними же. Это – венец её деятельности и принадлежал он только ей. Но искренность – беспристрастна и ведёт к беспристрастному исканию истины. Поэтому история знает немало примеров вполне искренних обращений от раскола к святой Церкви. Сама благодать Божия приходила на помощь к таким искренним искателям истины. Так, можно сказать, творила русская женщина, ещё блуждая во тьме раскола. Дайте ей в руки светильники возжённые – и она больше сотворит. Православной миссии уже около двух сот лет не чуждо сознание, что успех борьбы с расколом может быть достигнут не без содействия женщины. Ныне весьма нередко слышатся убеждённые голоса – и за то, что в расколе прежде всего нужно обратить внимание на просвещение и миссию среди женщин, и за то, что это должно быть сделано при участии самой же православной женщины. К сожалению, попытки применения этого к жизни ещё слишком единичны и робки. Нельзя не пожелать, чтобы это дело расширилось в получило одну общую поддержку.

П. Смирнов