Участие Н.И. Ильминского в деле инородческого образования в Туркестанском крае

Содержание

I. Извлечения из писем Н. И. Ильминского к Н. П. Остроумову Письмо 1 Письмо 2 Письмо 3 Письмо 4 Письмо 5 Письмо 6 Письмо 7 Письмо 8 Письмо 9 Письмо 10 Письмо 11 Письмо 12 Письмо 13 Письмо 14 Письмо 15 Письмо 16 Письмо 17 Письмо 18 Письмо 19 Письмо 20 Письмо 21 Письмо 22 Письмо 23 Письмо 24 Письмо 25 Письмо 26 Письмо 27 Письмо 28 II. Записка Η·И. Ильминского о преподавании языков в Ташкентской учительской семинарии  

 

Летом 1899 года в Ташкенте вышла книга, посвященная памяти Κ. П. Кауфмана, первого генерал-губернатора, устроителя и просветителя Туркестанского края, под заглавием: «К истории народного образования в Туркестанском крае. К. П. фон Кауфман. Личные воспоминания Н. Остроумова (1877–1881 гг.)».

Автор ее Η. П. Остроумов питомец Казанской академии, лучший из учеников покойного Н. И. Ильминского, ориенталист и знаток Туркестанского края. В 1877–1881 гг. он был постоянным и самым доверенным сотрудником Κ. П. Кауфмана по части местного народного образования и знал все подробности его просветительной деятельности и его программы народного образования. Вся книга составлена по записям, которые в свое время автор вел, внося в них все, что ему казалось замечательным в его сношениях и беседах с генерал-губернатором и в общем ходе учебного дела в крае. По прочтении воспоминаний г. Остроумова в уме читателя возникает вполне ясный и живой образ знаменитого генерала и такая же ясная и живая картина не только внешнего, но и внутреннего развития местного народного образования.

Покойный генерал был человек универсально образованный, с широкими политическими взглядами, обнимавшими не одну только специальную для него военную часть администрации, но и другие части государственной и общественной жизни вновь покоренного и вверенного ему края. На народное образование он обращал особенное внимание во все время своего генерал-губернаторства. «Только народное образование, – говорил он, – способно завоевать край духовно: ни оружие, ни законодательство не могут сделать этого, а школа, и только школа, может» (в книге автора стр. 54–55). Такого убеждения держался он и ранее, во время своего генерал-губернаторства в Вильне после М. Н. Муравьева, где образовательными средствами он боролся против полонизации и окатоличения русского и литовского населения; его же положил в основу своей деятельности и в Туркестанском крае, где ему приходилось утверждать русское господство среди восточных племен в борьбе с не менее сильным и опасным для России влиянием татарства и ислама. Понятно, что на образование инородцев он должен был обратить наибольшую долю своих просветительных забот. От более или менее удачной постановки этого образования зависела, как говорит г. Остроумов, вся будущность народного образования в крае, в котором главный и постоянный элемент населения именно инородческий (стр. 113).

Деятельность генерал-губернатора в этом направлении по времени как раз совпала с разработкой у нас общего вопроса об инородческом образовании, возбужденного во второй половине 1860-х годов в восточных губерниях Европейской России и на юге в Крыму. Главным прсдметом, около которого вращались все рассуждения, недоумения и споры по этому вопросу, была новая система инородческого образования в русском духе, творцом которой явился Н. И. Ильминский, осуществившей ее в своих инородческих школах в Казани и Казанской губернии, сначала в селениях одних крещеных татар, потом в селениях и других крещеных же инородцев, и не в одной уже только Казанской, но и по другим соседним губерниям.

С самого начала своего возникновения эти школы получили особенное назначение быть оплотом против сильного напора на наших восточных инородцев со стороны мусульмано-татарской пропаганды, производившей между ними опасные массовые отступления в магометанство и, кроме того, грозившей в самом непродолжительном времени всех их лишить племенной особности и обратить в татар. Прежняя русская школа, в которой могли обучаться инородцы, служить таким оплотом оказывалась неспособной: она была более чуждой для них, чем татарские школы мулл, и по языку, который они изучали с большим трудом в явный ущерб изучению самых предметов школьного курса, и по всей своей обстановке. Крайне немногочисленные ученики ее из инородцев, которых она успевала кое-чему обучить и кое-как обрусить, только бесплодно отрывались ею от своего племени, например, в сельские писаря и под., не оказывая на своих единоплеменников никакого культурного влияния, как люди для них чужие и даже крайне иногда неприятные.

Для успешнейшего выполнения своей миссии, новая инородческая школа усвоила себе чисто народные (для каждого племени) формы обучения и быта, давшие ей в глазах инородцев сразу громадное преимущество и перед старыми русскими, и перед татарскими мусульманскими школами. Русское образование, которое она стала сообщать своим питомцам, облеклось в ней в родную национальную форму, чтобы прямее, непосредственнее и живее сообщиться их уму и сердцу, сделаться для них своим, родным и самих их сроднить с общим для них с нами русским отечеством. Внешний быт ее устраивался в формах самых простых и скромных, возможно близких к формам быта самих инородцев. При выборе учителей преимущество положено давать учителям из единоплеменных с учениками инородцев. Образовательным орудием, языком преподавания принять родной разговорный язык каждого племени, а русский язык объявлен языком только учебным, который ученики должны изучать наравне с другими предметами школьного обучения, с помощью своего же родного языка, и делается языком преподавания уже по мере его усвоения учащимися. Для облегчения начала к его изучению и перехода к чтению русских книг в школьных учебниках и др. книгах на инородческих языках принята русская транскрипция; кроме того, русский алфавит этих книг должен был резкой гранью отделять воспитанников новой школы от татарско-мусульманской грамоты и культуры, пользующейся священным и общим для всех мусульман арабским алфавитом.

Главным предметом разных недоумений относительно этой новой системы инородческого образования сделалась именно эта его внешняя народная форма, прежде всего бросавшаяся в глаза ревнителям государственного языка, не обращавшим из-за него внимания на сущность дела и практическую важность новых приемов образования, в сущности, чисто русского и глубоко религиозного. Любопытно, что к числу таких ревнителей примыкало много духовных лиц, которым, кажется, ближе было бы ревновать именно о лучшем и легчайшем изучении инородцами закона Божия на родном языке и о более сердечном воспитании их в вере, чем об интересах государственного языка. В одном письме Н. И. Ильминского к Κ. П. Победоносцеву (от 27 июня 1891 г. см. в издании этих писем) находим выразительную с его стороны реплику против опасения, высказанного в 1891 г. в училищном совете при Святейшем Синоде одним из иерархов, будто бы допущение инородческих языков в школу и церковь создаст новые народности во вред русскому государству и народу. «Против этого опасения нужно иметь в виду следующий факт. Издавна началось и доселе неудержимо продолжается постепенное поглощение всех приволжских инородцев, не только язычников, но и крещеных, магометанством и татарством... На наших глазах целыми деревнями отпадают в магометанство черемисы, вотяки и чуваши и делаются татарами, подготовленные к этому издавна и постепенно... Это неотразимый процесс, вроде гангрены, который, если не поставить ему преграды, может окончиться в какие-нибудь 50–100 лет окончательным переходом всех наших инородческих племен, – чуваш, черемис, вотяков в татар-магометан. И будет Магомет всяческая во всех. Единственное средство против такого неминуемого бедствия есть внутреннее, сердечное и убежденное усвоение инородцами христианского учения, оживляемое православным богослужением и молитвой. А для такого живого и глубокого усвоения инородцами христианского учения самым верным и действительным средством служит родной язык. Таким образом, ставится дилемма: если из опасения отдельных народностей не допускать инородческого языка в инородческие школы и церкви в достаточном количестве для твердого и полного, убежденного усвоения христианской веры, – в таком случае все инородцы сольются в одно племя по языку и по вере, – в татарское и магометанское. Если же допустить инородческие языки, в таком случае, если бы даже и поддержались народности, но разные, мелкие, к татарству не расположенные и с русским народом соединенные единством веры. Выбирайте. Но я полагаю, что такие мелкие, разрозненные народности не могут прочно существовать и в конце концов они сольются с русским народом самым историческим ходом жизни».

Первое приложение новой системы инородческого образования касалось только крещеных инородцев, но скоро ее влияние простерлось и на нехристианские племена, прежде всего на кочевников восточных степей. В 1858–1861 годах Н. И. Ильминский служил в Оренбургской пограничной комиссии, председателем которой был тогда известный ориенталист В. В. Григорьев. Оба они сильно заинтересовались положением степной киргизской народности, теснимой, как и поволжские племена, неудержимым напором татарско-мусульманской культуры. Явное преобладание татар над киргизами по административным отношениям, созданное еще при императрице Екатерине II, и фанатическая пропаганда татарских мулл, все более и более завладевавших духовной жизнью края, направлялись к полному отатарению добродушной, полушаманствующей и неписьменной киргизской народности и вместе к ослаблению в степях русского влияния. В русско-киргизском управлении татары, в должностях толмачей, писцов и проч., сделались постоянными посредниками между русской администрацией и киргизским народом; официальным языком в степи сделался язык татарский. В 1850 г. в Оренбурге была открыта школа для киргизских детей и сразу получила татарский характер с господством обучения вместо русского языка, языку татарскому. Богатые и должностные киргизы были все отатарены. Обтатарение проникало и в массу народа, проникая в степь разом с двух сторон, с русской и среднеазиатской границ. Усиление русского влияния и ослабление татарского было вообще самой настоятельной потребностью киргизских степей.

В. В. Григорьев старался ослабить это опасное влияние татарства посредством усиления народных элементов степной жизни, для чего прежде всего старался поднять значение национального языка киргизов, заставляя толмачей писать на нем официальные бумаги, и усилить русское направление в оренбургской школе. По его инициативе положено было в главных укреплениях Уральской области открыть еще четыре школы с русским же направлением и с обучением русскому и киргизскому, а не татарскому, языкам; обучение мусульманскому вероучению дозволялось в них только частным образом, вне штата. Он же первый стал проводить мысль о приложении к киргизскому языку, как неписьменному, русского, а не арабско-татарского алфавита. Сотрудник его Ильминский от души полюбил талантливый киргизский народ и его выразительный язык, изучил последний и в Ученых Записках Казанского университета (1860–1861 г.) издал «Материалы к его изучению» и одну киргизскую повесть Ир-Таргын. Для киргизских школ имел потом важное значение его «Самоучитель русской грамоты для киргиз» (Казань. 1861). Он успел завязать в степи некоторые знакомства и связи с киргизскими учениками оренбургской школы, из которых один, особенно им любимый, Алтынсарин был после видным деятелем на поприще киргизского образования.

Своей любви к киргизскому языку и народу Н. И. Ильминский не изменял и после на своей казанской службе. В конце 1860-х годов в киргизской степи начаты были важные преобразования, направленные к усилению в ней русского влияния. В 1867 году оренбургский генерал-губернатор представил соображения об устройстве башкирских и киргизских школ с русским направлением. Рассмотрение этих соображений поручено было Ильминскому и дало ему повод сделать первый опыт применения своей системы инородческого образования к племенам нехристианского вероисповедания. Эта важная задача была обстоятельно выполнена им как в настоящей экспертизе генерал-губернаторских соображений, так и в нескольких других официальных записках, касавшихся того же предмета по разным случаям в начале 1870-х годов. Записки эти изданы в его книге: «Воспоминания об Алтынсарине» (Казань. 1891) и имеют немаловажное значение в истории инородческого образования. В них обрисовывается особый и цельный тип этого образования, проектированный для практического приложения к племенам, чуждым христианской веры.

Автор этих записок рекомендовал устраивать по киргизским аулам такие же небольшие, скромные и дешево стоящие школы, какие открывались тогда в селениях крещеных инородцев Казанского края, школы частного, а не правительственного характера, простого и естественного, так сказать, – семейного устройства, которые наиболее симпатичны народу и возбуждают к себе его доверие. Преподавание в них должно сообщать сведения и идеи русские и общечеловеческие, а не магометанские, возбуждать в учениках русские симпатии и сближать их с русским народом. Языком преподавания в них непременно должен быть язык родной, киргизский, с русским алфавитом, который более удобен для фонетики киргизского языка, чем арабский, и может, кроме того, всего лучше оградить киргизский язык и самих питомцев школ от татаризации. Мусульманские особенности в жизни учащихся следует по возможности устранять, предоставляя соблюдение их на волю самих учащихся, равно как и изучение мусульманского вероучения. «Я должен присовокупить, – писал Ильминский, – что, если киргизский язык сделается также органом магометанской веры и магометанского образования, то это будет весьма неудобно, потому что в таком случае сила народного языка обратится к упрочению магометанского направления в степи, во всяком случае, несовместного с русским направлением. Если школы мулл будут продолжаться, то пусть уже они учат татарской грамоте и мучат детей арабской фонетикой, – это будет, по крайней мере, не так решительно, как распространять магометанство на родном, столь сильном языке. Напротив, русское образование должно распространяться непременно по-киргизски, в начале же нужно поддержать народные киргизские сказания и народный натуральный дух, от которого все-таки удобнее перейти к русскому образованно, чем от магометанства. Если русские школы будут сообщать познания посредством родного киргизского языка, а муллы учить татарской грамоте и арабской фонетике, то первые возьмут перевес, по меньшей мере, легкостью и скоростью обучения». Русский язык Ильминский ставил в этих школах, как и в татарских, предметом только обязательного изучения. «Притом я полагаю, – писал он, – что главный интерес обучения инородцев состоит не в русском языке, а в развитии общечеловеческих понятий, нравственных начал и убеждений и русских симпатий; собственно русский язык, сам по себе, имеет второстепенное, хоть важное же значение». Все эти мысли можно было целиком приложить к образованию инородцев и Туркестанского края, тем более что степные пространства этого края были заселены главным образом теми же киргизами, что и степи края оренбургского.

Генерал Кауфман был хорошо осведомлен с главными положениями всей этой системы инородческого образования чрез министра народного просвещения графа Д. А. Толстого, которой был всецело на стороне Ильминского. Образованный генерал-губернатор, горячий ревнитель русского дела на наших окраинах, и сам доходил до некоторых из положений этой системы путем собственного опыта. Во время своего генерал-губернаторства в Вильне он распорядился католические молитвенники для литовских школ на литовском языке печатать русскими, а не латино-польскими буквами (Ильминского: Из переписки о русском алфавите, стр. 26; Казань. 1883 г.). В Туркестанском крае он сразу натолкнулся на опасные проявления мусульманской пропаганды и колонизации между добродушными кочевниками степных пространств края и весьма близко сошелся с Н. И. Ильминским в особенной симпатии к киргизам, в которых и он заметил более податливости к русскому влиянию и менее фанатической мусульманской порчи, чем в населении оседлом, – сартовском, а особенно, пришлом татарском. Рассчитывая на эту податливость и меньшую испорченность степняков, он и думал начать дело русского образования инородцев, главным образом, именно с киргизов.

В своем всеподданнейшем отчете за время своего генерал-губернаторства в Туркестанском крае (составл. Хомутовым и издан в Спб. в 1885 г.) К. П. Кауфман сильно восставал не только против татарской колонизации, заполонявшей киргизскую степь своей фанатической пропагандой ислама, но и против сартовской, хотя и находил последнюю несколько добродушнее. Ближе к передовым линиям той и другой колонизации он видел в степи уже вполне организованное мусульманство с множеством мечетей и со стойкой, фанатической враждой к христианству и всего опаснее находил то мусульманское влияние, которое шло с русской границы, с его хитрыми муллами и школами казанско-уфимского типа. «Киргизскую школу, опутанную татарскими и сартскими вероучителями, я желал бы видеть, и как можно скорее, школойю киргизско-русской без всякой примеси сартовского, а тем более татарского, элементов. Этот последний элемент я признаю до такой степени вредным во всех случаях, где он сходится с киргизским населением, что предпочитал бы лучше, в видах государственной пользы, видеть на его месте самых отъявленных фанатиков Бухары, именуемой здесь матерью ислама. В этом смысле я и высказался, предположив для края полезной киргизско-русскую степную школу». (Отчет, стр. 116–118, 440–441).

На такой почве просветительных взглядов на инородческое образование и симпатий к киргизскому населению степей и возникли сношения Н. И. Ильминского с генералом Кауфманом; одновременно началось и участие его в деле инородческого образования Туркестанской области, о котором мы думаем представить здесь нисколько сведений из сохранившихся после него писем и других бумаг¹.

Знакомство Николаи Ивановича с К. П. Кауфманом началось весной 1869 года сначала через посредство А. Л. Куна, проезжавшего тогда через Казань из Петербурга на службу в Ташкент. Кун был учеником В. В. Григорьева по восточному факультету, был от него много наслышан об Ильминском и почитал долгом познакомиться с замечательным человеком. Притом же генерал Кауфман, живший тогда в Петербурге, возложил на Куна поручение приобрести в Казани составленный Ильминским Самоучитель русской грамоты для киргизов. В письме от 28 апреля, извещая Николая Ивановича и об этом поручении, и о своей остановке в Казани, Кун просил его «не отказать ему в советах и указаниях на новом пути». В Казани он имел с Н. И. Ильминским несколько свиданий, во время которых последний познакомил его со своей системой и показал ему свою крещено-татарскую школу. Кун был совершенно увлечен и им, и его делом, а Николай Иванович, со своей стороны, был обрадован тем, что генерал Кауфман, по словам Куна, совершенно сходился с ним во взглядах и на инородческое образование вообще и, в частности, на важность именно скорейшего образования киргизского населения Туркестанского края. В просветительных предположениях генерал-губернатора он принял такое же горячее участие, как и в устройстве инородческого образования в Оренбургском крае, и пожелал войти с Кауфманом в более близкие сношения.

Генерал, со своей стороны, тоже изъявил желание видеться с ним для личных переговоров по занимавшему их обоих общему делу, о чем и известил его через того же Куна. Генерал-губернатор той же весной 1869 года должен был выехать из Петербурга в Ташкент и назначил местом свидания казанскую пристань на Волге. В ожидании этого свидания Николай Иванович составил для подачи генералу предварительную записку, в которой наметил очень широкий план русского и вместе миссионерского образования среднеазиатских степей на началах его любимого осторожного и постепенного ведения этого дела, чтобы предотвратить всякие лишние против него волнения в степях.

«Продолжительный разговор мой с г. Куном, – писал он, – навел меня на некоторые соображения, сущность которых я здесь излагаю. Кстати замечу, что г. Кун с ними вообще согласен.

1) В основание всего киргизская дела и в особенности киргизского образования я полагаю мысль, как аксиому (хотя, впрочем, я мог бы ее разъяснить и доказать обстоятельно), что исходным пунктом киргизского образования, направляемого в русских интересах, должна быть самостоятельность киргизского языка. Чистый киргизский язык должен быть органом обучения, а потом даже официальным языком киргизского управления.

Первое дело – освободить киргизский язык от татарского влияния и наплыва татаризмов. Радикальное к тому средство – русский алфавит для киргизского языка. Ибо пока киргизы будут писать арабскими буквами, дотоле татарство будет безотвязно втягивать в себя киргизов. Арабский алфавит так не подходит к киргизской фонетике, так скрадывает самые характеристические черты киргизской этимологии, что всякому рассудительному киргизу, мало-мало патриоту, легко внушить отвращение от арабского алфавита. Но эту мысль нельзя вдруг, сразу осуществить по всей степи, и неудобно ее проводить русскому чиновнику. Ее нужно пропагандировать посредством самих же киргизов.

Не могу скрыть, что мне было весьма больно видеть, что высочайше утвержденное (1868 года) временное Положение об управлении киргизов, которое все направлено против татарства, переведено в Оренбурге на татарский язык, а не на киргизский. Инструкции, составленные в Оренбурге на основании этого положения, переведены на какую-то смесь киргизского с татарским. Потом я видел бланки из Верного для записи решений биев, – написаны по-татарски. Это самое неприятное недоразумение, которое допущено, без сомнения, потому только, что русские чины не знакомы ни с языком киргизским, ни вообще с восточными науками. При такой слепоте русских чинов татарство спокойно проскользнет сквозь все параграфы Положения, работая и преуспевая во имя русского правительства, а мы итого даже и не заметим.

Я знал в Оренбурге киргизского юношу Ибрагима Алтынсарина, кончившего курс в киргизской школе в Оренбурге. Мы с ним были вместе около 2 лет. Это в высшей степени даровитый, любознательный, симпатичный, прямодушный человек, со здравым рассудком и патриот. Потом я имел от него несколько писем, горячо написанных, но давно уже наша переписка прекратилась. Если Алтынсарин сохранил хоть некоторую долю прежнего одушевления, то он будет весьма пригоден для киргизских школ в Туркестанской области.

Для киргизских школ нет учебников. Мой самоучитель, который сколько-нибудь идет сюда, весь разошелся. Нужно или перепечатать его с некоторыми переменами и дополнениями, или составить новый учебник, разумеется, с переводом на чистый киргизский язык. Для составления и печатания учебников следует командировать ко мне в Казань Алтынсарина, если только он не изменился в своем вышеизложенном характере. Здесь я, именем прежней нашей весьма горячей дружбы, попытаюсь внушить ему необходимость для киргизов русского алфавита. Если он проникнется этой идеей, то он же будет и наилучшим пропагатором ее между киргизами. Он может привести с собой в Казань кого-либо из своих учеников, так как он был, а может быть, и теперь еще состоит, учителем киргизской школы в Оренбургском укреплении на Тургае. Кроме первоначального букваря, понадобится еще два-три учебника. Все это можно исполнить года в два. Этим временем Алтынсарин может и сам пообразоваться кое в чем. И вот его первая служба киргизскому образованию в Туркестанской области. В это время киргизские школы по новой идее не должны быть еще открыты. Но теперь же необходимо устроить дельные школы для русских, и собственно русские, в Верном и других местах, где русских жителей довольно много.

Через два, примерно, года Алтынсарин отправляется в степь Туркестанского ведомства и открывает школу где-нибудь среди киргизского населения, наиболее захолустного, безграмотного. Чтобы русское начальство не было компрометировано введением русского алфавита, нужно сделать так, что Алтынсарин, будто бы откроет школу самопроизвольно, частным образом, без начальственной инициативы. Русское начальство будет, конечно, следить за ходом и развитием ее, но явно вступаться в нее не должно. – Далее, сначала киргизская школа по новой идее должна быть одна, – Алтынсарина: а потом его ученики, под его влиянием и по его образцу, будут открывать постепенно школы в разных других пунктах. Алтынсарина, как главного двигателя киргизских школ, должно щедро обеспечить. – Единство школы необходимо для единства направления.

2) Туркестанское начальство, как я слышал, хлопочет об особом архиерее, которого кафедра будет в Верном. Много калмыков, вкочевавших из китайских владений в русские пределы, около Верного и Копала, – крестились. Вот уже прямое начало миссионерского дела. По моему убеждению, ведомству вернинского епископа следует предоставить и Алтайскую миссию – непременно. На Алтае есть селение Черный Ануй, в котором живет около 100 семейств киргизов, вышедших из степи и принявших крещение. У них, говорят, есть какие-то сношения со своими родственниками в степи. Это вступление киргизов в Алтай и крещение их продолжается и доселе; черноануйских киргизов нужно обучать христианскому закону непременно по-киргизски, по книгам, напечатанным русскими буквами. Таким образом упомянутые крещеные калмыки будут одним опорным пунктом, откуда посредственно может перейти христианское образование к киргизам; а вторым пунктом будет Черный Ануй, от которого киргизско-христианская грамотность непосредственно может влиять на киргизов. Разумеется, военные и гражданские начальства, заведующие этими разными местностям, должны действовать совершенно единодушно, по одному определенному плану. Для крещеных калмыков должно устроить особые школы, прямо христианско-образовательные, с калмыцким языком, но русским алфавитом. При разумном и неторопливом ведении этого дела положительно можно надеяться на успех, не опасаясь никаких волнений в степи.

Христианские инородческие школы должны быть под непосредственным руководством вернинского епископа. Таким образом, на этом важном посте должен быть человек образованный, мягкого характера, симпатичный и уже знакомый с миссионерским делом. Таким мне представляется архимандрит Владимир, нынешний начальник Алтайской миссии². Но повторяю, Алтайская миссия должна остаться в его же руках».

24 мая состоялось самое свидание с генералом Кауфманом на казанской пристани на пароходе, сопровождавшееся длинной беседой о нуждах Туркестанского края и о планах генерал-губернатора. Через два дня (от 26 мая) Николай Иванович вслед за генералом отправил на его имя новую записку, в которой писал:

«Разговор, которым Вы изволили меня удостоить на пароходе 24 мая, отчасти уяснил мне, что Вам собственно нужен человек, который бы заведовал учебной частью в Туркестанской области; а я прежде полагал, что Вам нужны те начала и идеи, которые должны лечь в основание учебной системы. В этом последнем направлении и была написана мною записка, которую я имел честь представить Вам.

Итак, после Вашего отъезда я не переставал соображать и припоминать известных мне людей, чтобы сделать из них выбор. Вдруг я вспомнил одного бывшего своего ученика по академии казанской. Это – г. Ястребов, Иван Степанович. Он характера прямого, благородного и энергического; очень даровитый, очень толковый и дельный человек, понятий светлых; в академии с хорошим успехом занимался татарским и арабским языком и получил достаточное понятие о магометанской религии. По окончании курса в академии в 1864 г. он, несмотря на сильные препятствия, выбился из духовного ведомства и поступил в институт восточных языков при Азиатском Департаменте; потом был прикомандирован к Константинопольской миссии, как jeune de langue, и затем назначен секретарем при консуле в Скутари в Албании³. В Турции без сомнения он окончательно освоился с магометанами и турецким языком.

Когда наша крещено-татарская школа заводилась, он был еще в академии и весьма много содействовал успеху дела своим нравственным влиянием. Его открытый, несколько отважный и в тоже время симпатический характер привязывали к нему инородцев. А в учебном и школьном деле это, кажется, весьма полезное качество. Он со мной был весьма дружен и от времени до времени писал ко мне. Судя по тому, что он, как человек без всякой протекции, едва ли может рассчитывать на особенно блестящую карьеру по дипломатической части, я надеюсь, что с удовольствием согласится поступить к Вам на службу, на условиях, которые я имел честь отчасти слышать от Вас. Если теперь он не знает еще киргизского языка, то для него не составит особенного труда и не потребует много времени усвоить и киргизский язык, при общем хорошем образовании и при знании других родственных наречий.

Главное то, что он знаком с теми идеями, которые с положительным успехом осуществляются в Казани в деле образования татар. Кроме того, я надеюсь положительно, что он будет действовать всегда в согласии с нами и поддерживать единство направления той системы, которая теперь пока еще в Казани только разрабатывается, но к которой и киргизская степь, и дальнейшие местности Вашего ведомства могут примкнуть, несмотря на свою отдаленность, разумеется, видоизменяясь в способах исполнения сообразно с местными условиями. – Это обстоятельство я так откровенно высказываю без всякой утайки, чтобы Ваше Высокопревосходительство, зная уже из моих записок сущность моей инородческо-образовательной системы, прямо могли принять или отвергнуть рекомендуемого мною человека.

Итак, если Вам угодно будет поручить мне пойти в сношение с г. Ястребовым по этому делу, – благоволите уведомить меня письмом или телеграммой. Я почту за особенное счастье исполнить Ваше поручение и по мере сил содействовать в Ваших заботах о просвещении вверенного Вашему управлению края, столь важного для России. Кстати, г. Ястребов, в случае его определения на Вашу службу, в проезд через Казань, может ознакомиться с результатами по инородческому образованию, возникшими со времени его отъезда из Казани, и получить от меня некоторое понятие о языке и этнографическом положении киргизов, а также сведение о тех киргизских юношах, с которыми я был знаком в Оренбурге и которые, может быть, пригодились бы для него, как исполнители Ваших и его видов.

Считаю нужным присовокупить, что Ястребов, хоть и духовного образования, но вовсе не фанатик и миссионерство полагает в просвещении и развитии цивилизации, – за это я ручаюсь, коротко зная его образ мыслей».

Последнее замечание объясняется основным правилом политической и образовательной системы генерала Кауфмана, о котором в разговоре с Ильминским у него, вероятно, была особая речь, – это полное устранение в отношениях к магометанским народностям Туркестанского края всего, что могло напоминать пропаганду между ними христианства. Еще в 1868 году он писал военному губернатору Сыр-Дарьинской области, что «для устройства народного образования в крае он полагает принять в основание воспитания не религиозное различие, а одни и те же правила, при помощи которых можно как православных, так и мусульман сделать одинаково полезными гражданами России» (Очерк развития нар. образования в Туркест. крае, Граменицкого, стр. 8. Ташкент. 1896 г.). В книге г. Остроумова приводится выразительный разговор генерала с автором «на тему о более разумных отношениях русской власти к представителям мусульманской религии. Генерал высказался, что он не придает особого значения различию вероисповеданий и считает достаточным для получения рая доброй и честной жизни каждого человека, к какой бы вере он ни принадлежал, будь то жид, сарт или русский. Такой взгляд он оправдывал своим государственным положением. Мы, говорил мне генерал, должны вводить в Туркестанском крае христианскую русскую цивилизацию, но не должны стараться предлагать туземному населению православной веры. В этом случае генерал-губернатор не просто опасался разных нестроений, неизбежных при нашей русской неумелости вести миссионерское дело, но и обдумал свой взгляд и возвел его в принцип, которого держался во всю свою жизнь» (стр. 43–44). Православная миссия в интересах сближения туземцев с русскими казалась ему не только преждевременной, но даже положительно вредной. Все надежды для такого сближения он возлагал отчасти на совместное жительство туземцев с русскими, а главным образом, на русскую школу, которая должна проложить путь и для самой миссии (стр. 107).

Подобного рода почти индифферентные воззрения на религиозные отношения в крае, издревле мусульманском, г. Остроумов, при всем своем уважении к генералу, не без основания относит к числу самых слабых сторон его административной системы. Не отрицая того, что в данное время христианская миссия среди фанатичных туземцев действительно была еще преждевременна, что для нее не было еще ни подготовки, ни способных людей, он, тем не менее, не соглашается с принципиальным отрицанием ее в крае. Вопросу о необходимости миссии в Средней Азии он посвятил даже несколько особых статей в духовных журналах и в XX выпуске казанского Миссионерского сборника (1894 г. Казань), направленных к разъяснению того, какими опасностями грозит России ислам в будущем и как необходимо положить его опасной пропаганде предел не одними только просветительными, но и миссионерскими мерами. По его справедливому мнению, если еще и не время было открывать в то время миссию, то все-таки следовало заняться, по крайней мере, подготовкой для нее на будущее время, определить для ее деятельности удобные пункты, поискать пригодных для нее людей, определить способы материальной и нравственной поддержки новообращенных и т. д. На результаты одного сожительства туземцев с русскими наш автор, хорошо знакомый с нравами русских ташкентцев того времени, смотрит очень недоверчиво, находя в их жизни очень немного тех добрых дел, которые бы побуждали туземцев прославлять Отца небесного. А русская школа только лишь нарождалась, – туземцы в нее не шли учиться, а шли в свои многочисленные родные мусульманские школы. Да еще и то составляет сомнительный вопрос, много ли она могла сделать для обрусения края с одним только своим русским языком. А между тем, не имея со стороны русских никакого противовеса и пользуясь их веротерпимостью или, как определял сам генерал Кауфман, «игнорированием» ислама, мусульманская пропаганда продолжала действовать в киргизских степях совершенно беспрепятственно; а среди оседлого населения также беспрепятственно, даже в городах, на восточных базарах, вели свою проповедь фанатичные муллы и ишаны, поддерживая в народе религиозную вражду против неверных. «Недавняя вспышка мусульманская фанатизма в Ферганской области (Андижанское восстание 1892 г.), – говорит автор, – с очевидностью показала нам, что ислам серьезная духовная сила, с которой приходится считаться и которую игнорировать нельзя» (стр. 44–47), и что все предшествовавшее годы, в течение которых туземное население, предоставленное самому себе, без помехи развивалось в таком нежелательном для русского дела направлении, приходится считать для нас едва ли не безвозвратно потерянными.

Понятно, что при таком игнорировании религиозной жизни туземцев приведенные выше миссионерские указания второй части записки Н. И. Ильминского от 20 мая оставлены были без всякого внимания. А между тем в той местности Семиречья, на которую он указывал, в Копале, Саркане, Верном и др. местах в конце 1860-х и начале 1870-х годов развивалось действительно замечательное миссионерское движение, на которое духовной и светской администрации следовало бы обратить серьезное внимание для более правильного устройства настоящей миссии. В Верном открылось миссионерское братство, в Саркане действовали уже две миссионерские школы, мужская и женская, для инородцев-эмигрантов разных племен с китайской границы. К концу 1870-х годов движение это ослабело, а сарканские школы пришли в самое жалкое состояние. Г. Остроумов посвятил этому предмету особую статью в Православн. Собеседнике 1879 года (т. I и II) под заглавием «Китайские эмигранты в Семиреченской области и распространение среди них христианства». Но не дремали со своей стороны и татары, – проникли сюда со своей миссией и они; в самом Саркане, где было всего 11 татарских дворов, с 1874 г. у них существовала уже мечеть, и с ее минарета громко раздавался крик «азана».

Скоро оказалось, что генерал Кауфман не совсем согласен и с предложенным ему в записке Ильминского постепенным и медленным ведением инородческого дела в крае. Он желал немедленной и притом вполне и сразу законченной организации этого дела в форме определенного положения по устройству учебной части в крае, которое можно было бы потом представить высшей власти для утверждения в законодательному порядке. Поэтому и подходящей человек, которого он просил Ильминского рекомендовать, нужен был ему не для постоянной службы по учебному ведомству в крае, – таковым у него, вероятно, был уже намечен Кун, а только для работы временной, для того, чтобы после всестороннего изучения условий и потребностей края такой эксперт мог составить указанное положение. Мысль Кауфмана в этих видах остановилась на самом Ильминском. От 8 июня он отправил разом две бумаги, – одну в Петербург, к министру народного просвещения с ходатайством о командировке Ильминского в Туркестанский край, другую – к самому Ильминскому с извещением об этом ходатайстве и с приглашением взять на себя предлагаемое поручение.

Получив это извещение, Николай Иванович сильно смутился. К такой трудной и ответственной работе он не чувствовал в себе ни смелости, ни склонности. После, в 1884 году он писал об этом К. П. Победоносцеву: «В 1869 г. покойный К. П. Кауфман, наслышавшись обо мне от графа Д. А. Толстого, всячески старался вызвать меня на год, чтобы я обозрел все местности его Туркестанского генерал-губернаторства, вник бы в местные условия и составил инструкцию народного образования в крае, которая потом, быв рассмотрена в местных и петербургских центральных учреждениях и утвержденная Высочайшей властью, была бы твердой основой и нормой для всех грядущих чинов и деятелей учебного ведомства. И что же? Я наотрез отказался, потому что перепугался, и написал покойному К. П. Кауфману слезовое и самоуничиженное письмо на тему: имей мя отреченна... Я каким-то инстинктивным или непосредственным чутьем чую и различаю хорошее, но не умею, да и не пытаюсь формулировать его в точных и категорических определениях, из каких строятся все положения инструкции» (Письма Н. И. Ильминского к К. П. Победоносцеву, стр. 118–114).

Кроме того, 1869 год был для него временем самой горячей работы, когда решался вопрос о признании его системы инородческого образования административным порядком и о детальном устройстве этого образования в Казанском округе, вследствие чего его присутствие было необходимо в самой Казани. Он долго медлил своим ответом Кауфману, выжидая, каков будет ответ министра, хотя из Ташкента сильно его торопили.

Вот одно письмо к нему Куна, состоявшего тогда при Кауфмане чем-то вроде чиновника особых поручений, посланное от 31 августа. «Вот уже третье письмо строчу к Вам, а от Вас ни слуху ни духу. Откликнитесь, пожалуйста, где Вы, за что гневаетесь, не хотите черкнуть двух слов человеку, поклоняющемуся Вам за киргизскую азбуку. В ожидании Вас у нас во всем крае приостановлен вопрос о народном образовании. На Вас, как на самом компетентном судье, зиждется все начало дела. Ваше мнение или тожде программа, которую, полагают, Вы выработаете на месте сообразно условиям страны, ожидается, как манна небесная. Кауфман и его правитель канцелярии весьма часто меня спрашивают, не имею ли я каких сведений о том, едете ли Вы сюда устроить учебную часть или нет. Осмотревши край до Ташкента, а со вторника и дальше на юг Самарканд и его район, я, соображаясь с бывшими моими целями, имею поползновение, когда Вы приедете сюда, просить Вас принять меня в число своих учеников в предстоящем Вам труде изучения края. Одним словом, – я буду просить Вас, чтобы Вы просили генерал-губернатора о назначении меня к Вам и, потом, по соображению с Вашими наставлениями, я, может быть, возьмусь идти Вашей дорогой, т. е. проводить ту же идею здесь, как Вы ведете ее в Казани. Во имя пользы дела прошу Вас, приезжайте сюда скорее, ибо наша общая слабость в администрации разрешать дело всегда дамокловым мечом. Moе искреннее желание, чтобы дело народного образования пошло тут так, как Вы ведете в Казани. Это желание русского, и не мое одного, а всех, кто искренно сочувствует нашему делу в Азии. За весьма редким исключением, к которому принадлежите и Кауфман, на задачу нашу в Азии смотрят чиновничьим взглядом, чисто в смысле отписки и разных бумаг, и вот, ввиду этого общего направления, вовремя сказанное, сделанное Вами слово должно и, наверное, принесет великую пользу. Имя Ваше также будет священно, как и между новокрещеными татарами. Кочевое население края, – Вы верно говорили мне, – ненавидит оседлых мусульман. У меня несколько фактов имеется, явно говорящих за ту эксплуатацию народа, которую делают бухарские муллы, и я, может быть крайне, думаю, глубоко убежден, что с каждым днем язва глубже и глубже идет и чем дольше откладывать, тем труднее будет овладеть⁴. Нужно заметить, что, при воззрениях Кауфмана, совершенно согласных с Вашими, можно здесь много хорошего сделать, если Вы будете в Ташкенте. Итак, в ожидании Вас я еду пока в Самарканд заниматься изучением его истории и его горных обитателей. К Вашему приезду соберу материалов; пока же у меня, хотя есть кое-что, но это ничтожно. До Ташкента я осмотрел развалины древних городов по дороге и ее окрестностях верст 60 в сторону. Отчет по этим поездкам с планами отсылается в Петербург к В. В. Григорьеву. Он учитель, он же мой судья... Многоуважаемому Василии Тимофеевичу⁵ прошу передать мой усердный поклон. Напишите, пожалуйста, когда Вы будете сюда. Думаю из Самарканда приехать Вас видеть; если получу Ваше письмо заблаговременно, то заготовлю для Вас свою квартиру... Буде понадобятся Вам какие-либо справки предварительно из Туркестанского Управления или Кауфмана спросить кое о чем, чего Вы не пожелаете узнать сами, поручите душевно-преданному Вам А. Кун».

В половине июля в Казани получен был, наконец, на имя попечителя округа Г. И. Д. Шестакова ответ из министерства народного просвещения, в котором было сказано: «Граф Д. А. Толстой признает возможным командировать в распоряжение генерал-адъютанта фон Кауфмана, вместо Ильминского, кого либо из известных Вам в Казанском учебном округе лиц, кто мог бы исполнить с успехом упомянутую выше задачу, так как присутствие Ильминского в округе оказывается необходимым ввиду предстоящего в непродолжительном времени приведения в исполнение некоторых предположений министерства народного просвещения вообще по делу устройства образования инородцев в губерниях Казанского учебного округа». Вопрос о поездке Ильминского в Туркестанский край был таким образом решен. Попечитель Шестаков обратился к нему с предписанием указать, по предложению министерства. способного вместо себя человека. От 13 августа Николай Иванович отвечал на это, что такого человека он не знает ни в министерстве народного просвещения, ни в духовном ведомстве, что прежде одно время он имел в виду для Туркестанского края Ястребова, но теперь не может рекомендовать и его, по причине крайнего неудобства отрывать его от постоянного служебного места для командировки, как теперь обозначилось, только временной. При этом он не преминул объяснить, что самое поручение Кауфмана он находит для себя лично и непосильным, и даже не совсем согласным со своими постоянными убеждениями.

«Считаю неизлишним присовокупить, – писал он, – что г. туркестанский генерал-губернатор письмом от 8 июня за № 12 удостоил меня уведомить о своем ходатайстве о командировали меня в управляемый им край. В этом письме Его Высокопревосходительство изволил написать весьма лестные для меня слова: „Я вполне сочувствую и разделяю высказанное Вами мнение о тех началах, которые должны лечь в основание учебной системы в Туркестанском крае». Дело идет о мнении, высказанном мной в записке, которую я имел честь представить г. министру народного просвещения об образовании киргизов и которую Его Сиятельство сообщил генерал-губернатору туркестанскому. Так как я был заблаговременно уведомлен о времени проезда г. генерал- губернатора через Казань, то на случай свидания с ним я заготовил записку, в которой высказал некоторые практические соображения о том же предмете; эту записку я имел честь лично представить Его Высокопревосходительству 29 мая. Главная, основная мысль этих обеих записок одна и та же; скажу откровенно, она списана с натуры, с Казанской школы для детей крещеных татар.

Вашему Превосходительству небезызвестно, что дело крещено-татарского образования я начал частным образом, с одного пункта, в малых размерах: я старался поставить в дело наличные элементы, именно инородческие; следил по возможности за возникавшим и постепенно развивавшимся ходом учрежденной мною школы; действительность шаг за шагом вырабатывала и раскрывала общие начала крещено-татарского образования. Отсюда возник успех, если не обширный, зато прочный. И теперь я, более чем когда-либо прежде, убежден и крепко стою в той мысли, что новое дело, для которого нет в действительности готовых образцов, и нельзя вести иначе, как медленным, осмотрительным шагом действительной работы сначала в малых размерах, – и таким образом путем наблюдения и анализа действительных фактов определится и выработается система дела.

В Туркестанском генерал-губернаторстве, в этом обширном крае, населенном частью оседлыми магометанами, частью кочевыми племенами, задумываемое школьное образование еще более ново и более затруднительно. Оно должно клониться к изменению испоконных понятий, воззрений, а, быть может, даже и бытовых привычек, и притом так, чтобы все эти жители нравственно, в своих идеях и стремлениях, объединялись с русским народом. Известно, с каким упорством простодушные и своеобразно-натуральные племена отстаивают свое родное, исстари хранимое как привычка или лучше – как святыня; и во всяком радикальном, явно даже к их пользе клонящемся, мероприятии правительства они склонны подозревать посягательство или козни. В образовании киргизов и других инородцев Туркестанского края нельзя обойтись без руководящей русской идеи, без направления к общим интересам империи, насколько, разумеется, всероссийский интерес совместим с собственным благосостоянием местных обитателей. Чтобы их не испугала русская идея, обходимо на деле показать, что она к ним применима и не только не разрушает их стояния, но дает им выгоды образования и умственно-нравственного развития, – этой прочной основы всякого благосостояния. Словом, в Туркестанском крае нужно, по моему мнению, начать школьное дело и вырабатывать его систему фактически, как в Казани. Предрешить, т. е. теоретически предустановить такое новое и щекотливое дело, каково образование тамошних инородцев, невозможно. Действительность, благоразумно, шаг за шагом вызываемая, приведет общую систему; наоборот, самая лучшая, по теоретическим расчетам предначертанная система может оказаться недействительной.

Поэтому я не стесняюсь откровенно сказать, я рад за себя, что г. министр народного просвещения предстоящими обстоятельствами Казанского учебного округа был приведен к мысли командировать не меня, а другого. Кроме того, что, даже по всестороннем изучении Туркестанского края и характера его населения (но еще вопрос, удастся ли мне это), я не нашел бы в себе, по складу моих мыслей, довольно энергии и самонадеянности для составления такого решительного положения, которое, по утверждении высочайшей волей, стало бы неуклонным законом для учебного дела в обширном крае, я даже опасаюсь, что годичные мои разъезды по всем местностям Туркестанского генерал-губернаторства и постоянное сближение с туземцами с вечными расспросами об их быте и других данных, необходимых для моего проекта, непременно вызвали бы толки со стороны зоркого и подозрительного магометанства; мои русские стремления, которые по существу дела не могут не выразиться в моем проекте училищного положения, должны бы, каким бы то ни было путем, огласиться в крае, – и в то время, когда будущий руководитель туркестанских школ принялся бы исполнять мое положение, ему непременно пришлось 6ы встретить глухую, но сильную, оппозицию со стороны населения. Такова судьба почти всех новых положений, и я не смею обольщать себя надеждой, что для одного меня будет исключение из общего правила. Если же такое мое опасение, которое чуждо, быть может, иным людям опытным и предприимчивым, сочтут преувеличенным, то, без сомнения, всякий согласится, что самое лучшее положение может потерять свою годность от исполнения или неумелого, или неблаговременного».

Вместе с этим донесением Н. И. Ильминский от 16 августа отправил письмо и к генералу Кауфману с приложением и своего донесения попечителю. «Когда я получил, – писал он, – Ваше почтенное письмо от 8 июня за № 12, первым впечатлением была искренняя благодарность за Ваше лестное ко мне доверие, а потом стала одолевать боязнь, что не с моими силами брать на себя такое серьезное и трудное поручение, какое Вам угодно возлагать на меня. Меня еще тревожила та мысль, что при моем долгом отсутствии из Казани могло остановиться дело казанской школы, вступающей в новый фазис. Не зная, что делать, я покорно ждал решения своей участи. Наконец, в половине июля я получил от г. попечителя П. Д. Шестакова предписание с приложением предложения к нему управляющего министерством народного просвещения И. Д. Делянова и копии с Вашего письма к г. министру от 8 июня за № 11». Затем, приведя изложенное нами выше решение министерства, он продолжал:

«Итак, обстоятельства учебного округа удержали меня; другого в виду здешнего начальства, кажется, нет; я тоже никого не знаю, кто бы был к такому делу приготовлен. Ответ короткий. Но меня, – скажу по совести, – сильно интересует судьба инородческого образования в крае вновь сформированном. Я себе живо представлял Вашу заботу устроить дело на прочных основаниях и даже Ваше нетерпеливое ожидание; но, с другой стороны, при практическом исполнении Вашего поручения путь, Вами избранный, мне казался скользким и опасным. Сколько положений, над которыми трудились люди заведомо даровитые, оказались на деле неудобными или вели к положительным затруднениям оттого, что была опущена из виду какая-нибудь малость, или от ненадлежащего исполнения! Утвержденное верховной властью положение такой торжественный акт, что его, в случае неудачи, ни назад взять, ни изменить радикально нельзя, а придется идти уже напролом. Это еще, быть может, сколько-нибудь сносно в административном деле, но не в образовании, которое все должно основываться на душевном расположении, на сочувствии и благодушии. Кроме того, такой уже у меня склад мыслей, что я люблю идти путем опыта, анализа и не верую в синтетический метод, в теоретическое построение даже школьной системы. Отделяя от дела то, что есть личного, моего индивидуального, мне кажется, что в самом деле есть стороны, которые могут существенно вредить успеху дела или в исполнении поручения, или в последствиях. После долгих размышлений и колебаний я наконец решился в своем ответе на предложение г. попечителя по поводу командировки высказать свой взгляд, именно с целью сделать, по моему крайнему разумению, указание на те стороны, которые должны быть устранены в случае, если кто займется исполнением Вашего поручения по изучению положения Туркестанского края и по составлению для него училищного положения. Конечно, такой взгляд мой частный, без претензии на абсолютную верность. Дай Бог, чтобы нашелся человек со светлой головой, честными правилами, с энергией, с душой симпатичной, с любовью к русскому делу, словом – со всеми качествами для исполнения Вашей великой мысли. Считаю долгом представить при сем копию с моего донесения».

Генерал Кауфман был сильно раздосадован отказом, что выразилось в резолюциях его на некоторых бумагах. По поводу письма Ильминского в резолюции от 17 сентября 1869 г. он написал: «Не получено ли что-либо от графа Толстого? Профессор Ильминский смотрит на дело несколько преувеличенными глазами; по его мнению выходит, что ничего по части народного образования предпринять нельзя». Другой резолюцией 23 сентября он распорядился: «Просить графа Толстого уведомить меня о последствии моей просьбы; повторить при этом мою покорнейшую просьбу помочь мне в деле народного образования назначением лица, способного дать мне совет и помочь составлением проекта положения для действий общества и администрации по народному образованию». «Но, к сожалению, – писал он – после в своем отчете (стр. 435), взамен содействия я получил от министерства уведомление, что оно не имеет в своем распоряжении лица, способного выполнить с успехом эту работу». Пришлось выполнять трудную задачу одними местными силами.

В конце 1870 года в Ташкенте учреждена была комиссия для составления положения об учебной части в Туркестанском крае под председательством делопроизводителя особого отделения генерал-губернаторской канцелярии Бродовского. В основу своих работ она приняла известные мысли Кауфмана о постановке народного образования в русском направлении, помимо вероисповедных разностей местного населения, и о необходимости путем этого образования вывести кочевое население края из-под влияния и духовной опеки населения мусульманского оседлого, – сартов и татар. Предположено было открыть по разным местам в крае ряд учебных заведений разного рода: а) средних (гимназий) и б) собственно народных с учительской для них семинарией. Поступление в гимназии открывалось одинаково как для русских, так и для инородцев, чтобы те и другие учились в них совместно, чему генерал-губернатор придавал особенную важность в видах обрусения инородцев. Народные школы предполагались двоякого рода: 1) уездные с четырехлетним курсом и с ремесленными классами для уездных городов и вообще крупных оседлых пунктов, тоже с допущением в них туземцев, и 2) начальные для степей с кочующим населением, изолированные от татарского и сартского влияния, которые предполагалось рассеять по аулам и кишлакам между прочим в противодействие мусульманским школам (подробности см. в Очерке Грименицкого). Закон Божий в школах допускался только православный; обучение магометанскому вероучению для правительственных школ признано лишним и предоставлено частному попечению семейств учащихся.

Старую магометанскую школу генерал решил не трогать, предоставив ее себе самой, и держаться в отношении к ней той же системы игнорирования, какая была принята в отношении к самому магометанству. «Будучи религиозной и конфессиональной, – сказано в его отчете (стр. 437–438), – а с тем вместе и политической (ибо эти две стороны в понятиях мусульманина неразрывны), туземная школа не должна рассчитывать на сочувствие русской власти. Но столь же очевидно, с другой стороны, что прямое упразднение ее, если бы на такое насилие и дано было правительственное уполномочие, если бы оно даже могло быть исполнено без сильного потрясения народного доверия к власти, оставило бы, по меньшей мере, крайне неприятный и глубоко не симпатичный к нам след в народном сознании, оно вызвало бы в отношении к нам ожесточение, тем более справедливое, что упраздненную туземную школу мы не нашлись бы чем и заменить, так как русская школа останется надолго, быть может, навсегда несочувственной здешнему населению». При системе игнорирования генерал рассчитывал на упадок туземной школы путем естественным. Не пользуясь никаким покровительством власти, освобожденная от всякого надзора и направления, лишенная всяких средств для побуждения родителей к посыланию в нее своих детей, а также для защиты ее вакуфов от злоупотреблений и расхищений, потеряв, наконец, при наполнении местного управления новыми людьми, свое прежнее официальное и политическое значение, она, естественно, должна была очутиться в положении самом неблагоприятном для ее развития и самого существования. Самый курс ее, особенно ее мусульманское законоведение, с реформами суда и управы в крае и с ослаблением значения шариата, должен был делаться все менее нужным. Отсюда ослабление рвения к ее поддержке, упадок ее внешнего благосостояния, ее зданий, понижение уровня преподавания и проч. А между тем благоустроенная новая русская школа должна была действовать на нее своей непобедимой конкуренцией. Замечательно, что при Кауфмане несколько раз поднимался вопрос о подчинении туземных мусульманских школ надзору русского инспектора народных училищ. Но генерал, верный своей системе игнорирования, каждый раз решал этот вопрос отрицательно (см. в книге г. Остроумова стр. 30–32, 100).

Комиссия о народном образовании закончила свою работу очень скоро, но затем проект ее очень долго рассматривался в разных учреждениях, и только с 1876 года, когда в Туркестан учреждено было особое управление по учебной части с главным инспектором при генерал-губернаторе, стало приводиться в действительное исполнение. Между бумагами Н. И. Ильминского есть одно любопытное письмо к нему Куна от 6 ноября 1870 года, подробно изображающее ход образовательного дела β Ташкенте после отказа Ильминского от командировки в Туркестанский край и обсуждающее работы комиссии. Приводим его почти целиком, с немногими несущественными сокращениями.

«Четвертое послание пишу к Вам, и хоть бы на одно ответ. Делать нечего, – приходится писать одному. Вероятно, Вас интересует судьба Вашей идеи, за которую более уже 5 лет Вы работаете в Казани. Опишу со всеми подробностями результат брошенного Вами семени на Туркестанскую почву, но с условием, что Вы ответите по поводу этого послания. Начинаю с начала.

«После нашего свидания в Казани, я все оставался при своем решении, высказанном на Ваше предложение, заняться русской транскрипцией. Отказался не потому, что не сочувствовал, напротив я один из горячих поборников Вашей проповеди и слепой подражатель избранного Вами пути для осуществления идеи. А. А. Залесский, инспектор учебной части в Оренбурге, подтвердит Вам сделанное мной ему предложение принять на себя труд перевести Ваше дело в Оренбург к киргизам. Услуги мои приняты, и хотели, чтобы я пошел Вашим путем между киргизами и башкирами. В. В. Григорьев поддерживал меня в этом миссионерском увлечении. Но судьбе не угодно было, чтобы я занялся делом. Пока шли переговоры с министерством народного просвещения относительно устройства места и содержания, генерал Кауфман предложил мне у себя место чиновника особых поручений в 2000 р. содержания. Перспектива разъездов, следовательно, знакомство с новым краем, и большее содержание сравнительно с тем, что давал Залесский, перетянули меня в Ташкент». Затем последовал вызов Н. И. Ильминского в Туркестан для изучения края и составления упомянутого положения об учебной части. «Пока путешествовало представление в Питер и обратно от Вас, я около трех месяцев пространствовал между киргизами, кочующими по Дарье, осматривая развалины старых городов. Результатом странствования было, кроме археологического описания виденного, желание посвятить себя краю, Вашей пропаганде, о чем я решился молчать до Вашего приезда, намекнув только Вам в последнем моем письме о своих видах. За неделю пред получением Вашего ответа, вследствие некоторых бесед с Кауфманом, им было сказано мне: когда приедет Н. И. Ильминский, Вы получите место заведующего учебной частью в крае для осуществления идей Николая Ивановича. Казалось, судьба подслушала мое желание, и мне было дано слово. Пока же меня командировали в Самарканд составить описание развалин города. В это время был получен Ваш ответ, крайне огорчивший Кауфмана, испортивший само дело в крае и лишивший меня опоры... Генерал, оставаясь при Ваших воззрениях на дело, поручил составить доклад об устройстве учебной части в крае. Труд этот выпал на долю М. И. Бродовского (воспитанника горыгорецкого института), занимавшего должность начальника отделения в канцелярии. Живя со мной, пока я был в Ташкенте, он, наслышавшись много от меня о Вашей школе, ее успехе, пользе ввести это дело здесь, он включил в доклад почти все мои идеи (которые в сущности Ваши и В. В. Григорьева) и предложил составить комиссию для обсуждения этого дела, указав о назначении меня в эту комиссию...

По вызову начальства в декабре прошлого года я был в Ташкенте. Здесь я узнал следующий составь комиссии: председатель г. Бродовский (агроном по образованию), члены: – я, Вигилянский (ориенталист, по отзыву В. В. Григорьева, мало знающий, – он кончил курс после меня двумя годами, – сам сознается, что все забыл и практически языков не знает), офицер генерального штаба Костенко, знающий край, как турист, и не понимающий различия между киргизом и сартом, и, наконец, последний член некто г. Бахметев, юноша, присланный от коннозаводства и в крае только с сентября прошлого года. Итак, из этого состава Вы можете судить, что за жалкая комиссия, которой поручено решать столь важное для России дело, народное образование. Не из хвастовства или других причин, не краснея, скажу, – из них всех, если (кто) кое-что знает о крае и практически персидский и татарский (т. е. языки), так это я, чем обязан во всем В. В. Григорьеву. Многие из них в первый раз слышали Ваше имя и о школе. Председатель, сам отличный, великолепный, честный человек, но не ориенталист и край знает из бумаг канцелярии генерал губернатора. Около Рождества мы начали наши занятия в комиссии, а на праздниках г. Бродовский передал мне, что, по докладу правителя канцелярии, он после нового года будет назначен заведующим учебной частью в крае. Итак, у меня вырвали дело. Посмотрите же теперь, на каких началах хотят ввести его. Я был в трех заседаниях и, уразумев из программы, утвержденной генерал-губернатором, что дело едва ли пойдет, под предлогом дороговизны жизни в Ташкенте, выбыл из комиссии в Самарканд и теперь, пройдя памятью прошедшее, очень и очень рад, что не я у дела и что моя рука не нанесет удара русскому делу. Уходя из Ташкента и живя там, я все стоял за предложенную Вами программу постепенного, медленного, более обдуманного, выведенного из опыта образа действия; но, видно, на нашей администрации (вообще всей Руси) лежит проклятие не слушаться уроков, приобретенных жизнью практической, и всегда держаться теории и пренебрегать разумным словом. В этом деле я был Вашим ухом; не послушались, – пусть пеняют на себя. Вот краткая канва, которую утвердила высшая власть края.

В крае устраиваются школы для киргиз, сартов и русских. Для первых вводится русская транскрипция киргизской речи, для вторых русская грамота и ремесла. На этом основании школы делятся на семинарию (одну в Ташкенте), которая обязана приготовлять учителей для нормальных школ, имеющие (имеющих) быть в уездных городах; воспитанники, кончившие курс в нормальных школах, открывают в кишлаках и аулах элементарные школы. В этих последних вводится русская транскрипция; преподавание состоит из уменья читать и писать. В нормальных школах, кроме читать-писать, предполагается учить арифметике, географии, истории и русскому языку, – все в самой короткой рамке. Курс в этой школе будет состоять из старшего и меньшего возраста. В эту школу будут допускаемы все, кто живет в городе, – русские, сарты и дети киргиз; последние будут пансионерами школы. Интересно будет видеть на практике, как при таком смешении народностей может пойти русская транскрипция. В городах, где есть сарты, будут открыты для них ремесленный школы, в которых обучение русского языка обязательно, а туземного не будет. По-моему, это единственная школа, которая привьется. Имеющая открыться в Ташкенте семинария будет принимать к себе детей всех национальностей. Хороши будут пионеры русского алфавита между киргизами! В положенное трехлетие семинарии киргизята все обратятся в сартов и фанатиков-мусульман. В семинарии тоже полагаются пансионеры...

Чтение этой программы вызвало, по прочтении Вашей переписки с Кауфманом, в комиссии массу вопросов с моей стороны. Все мое красноречие было направлено доказать несостоятельность программы и ручательство за успех, если дело поведут путем, Вами предлагаемым. Но мне возразили, что я слишком увлекаюсь типом Вашей школы и Вашими идеями. На мои вопросы: какое же из киргизских наречий будет преподаваться, так как Большая орда от Малой и каракиргиз говорит другим наречием, как это они хотят сохранить чистоту национальности киргизенка в нормальной школе и семинарии, принесет ли пользу в ауле обучение русского языка, когда в глуши не будет ни одного человека, кроме учителя, плохо знающего живую русскую речь, – они ничего не могли ответить. Да и трудно было им отвечать, когда никто не знает ни туземных наречий, ни край, и даже самой идеи, к чему Вы хлопочете за русскую азбуку. Видя, что в этом квартете дело не выйдет, я, прощаясь, опять повторил свое убеждение идти Вашим путем, открыть небольшую школу хоть в Перовском или Токмаке, а нет – так и в обоих этих пунктах, –в Перовском для киргиз Оренбургского и Сыр-Дарьинского ведомства, а во втором для каракиргиз, по обстановке совершенно на таких началах, как Ваша, с небольшим изменением; затем, найдя достойных лиц, вроде Алтынсарина, вести это дело исподволь, осторожно, и уроками из практической жизни составлять всю систему распространения транскрипции, а также и подготовлять руководства и книжки потихоньку. Но увы – голос мой остался гласом вопиющим в пустыне, и я сократился из комиссии и в настоящее время очень рад, что миновала сия чаша меня. Я свободен и в будущем году возвращаюсь в Питер служить и ни за какие тысячи при подобных ерундистических воззрениях не останусь здесь и не возьмусь за это дело. Вина не моя; я предлагал свои услуги. Не хотели пользоваться или, лучше, меня обманули, – ну, так и уйдем отсюда.

«Вот Вам краткий очерк тех последствий, которые произошли от хороших семян. По окончании работ думают открыть сперва в Ташкенте семинарию... Для русского населения предполагается устроить прогимназию. По всей вероятности, у Вас спросят заключения по работам комиссии... Если будет время, сообщите о тех реформах, которые ведутся у Вас по учебной части и о которых Вы писали генерал-губернатору».

Все письмо, как видит читатель, отличается раздраженным тоном, который объясняется тут же личными интересами: у корреспондента отнимают его дело, которое он наверняка надеялся получить в свои руки. Можно усматривать тут же отчасти и причину неверного еще тогда положения Куна: умный и образованный генерал-губернатор, вероятно, хорошо видел разные недочеты в образовании Куна и в степени его соответствия принятой уже системе местного образования. Система эта в письме Куна передается неопределенно и с немалыми искажениями. Можно подозревать, что Кун едва ли еще ясно понимал тогда то русское дело, о служении которому тут говорится и которому всецело посвятил себя генерал Кауфман, а тем более систему инородческого образования Ильминского: все фразы и мысли письма относительно этого предмета сводятся больше к внешней процедуре распространения русского образования среди инородцев (постепенность, осторожность и проч.), да еще к русской транскрипции, которая, как видно, всего больше заинтересовала петербургского филолога-ориенталиста. После, при более близком знакомстве со взглядами Кауфмана, он заметно развился и стал смотреть на дело инородческого образования яснее и шире, как это видно, наприм., из приведенной и книге г. Остроумова (стр. 125–129) речи его при открытии учительской семинарии в Ташкенте. Впрочем, тогда не было уже и причины его прежнего раздражения, – место главного инспектора училищ за ним было упрочено, сколько нам известно, еще в 1875 г., до официального открытия этой должности, а может быть и ранее.

Один из пунктов Куновской критики на работу комиссии оказался потом действительно справедливым, – это указание на невыгоду обнаруженной комиссией и генерал-губернатором слишком большой решительности и поспешности в организации инородческого образования, в решении мудреного и трудного вопроса о туземных школах «дамокловым мечом», как выражался Кун. Русские школы, проектированные комиссией, открывались довольно успешно, особенно с 1876 года, со времени учреждения в крае особого управления по учебной части, – явились мужская и женская прогимназии, сделавшиеся потом полными гимназиями, разных степеней городские училища, училища приходские и пр., успешно наполнялись они и учащимися из русских детей. Но образование инородцев, по недостатку предварительной подготовки к нему туземной почвы, двигалось крайне туго, говоря откровенно, даже вовсе почти не двигалось вперед. «Что касается киргизской школы, – писал в своем всеподданнейшем отчете сам Кауфман (стр. 442), – предположенной к созданию внутри аулов, то мысль о ней не нашла того сочувствия, на которое я надеялся, и степному населенно предоставлено было искать русского образования по-прежнему лишь в начальных училищах, устроенных в степных городах и станицах». Да и невозможно было надеяться на осуществление подобной мысли мерами администрации, когда среди туземного населения нужно было возбудить еще самый вопрос о надобности русского образования, когда администрация не пользовалась еще доверием вновь покоренного края, когда, наконец, сама туземная религия не дозволяла правоверным слишком близко сходиться с русскими кафирами и перенимать их науку. Потребность русского образования проявлялась, главным образом, среди туземцев, живших в городах и имевших более соприкосновения с русской жизнью, нуждавшихся в знании русского языка для торговли и других практических надобностей. Но число туземных учеников было ничтожно и в городских школах. Даже после смерти Кауфмана, когда в 1880-х годах явились первые русско-туземные школы, для наполнения их приходилось привлекать учеников разными искусственными мерами и даже некоторым давлением сверху; явилась негласная повинность «школ-пули» – деньги на школу, т. е. на наем подставных детей бедняков взамен действительных сыновей влиятельных туземцев (см. в книге г. Остроумова стр. 98–99, 215, и в его другой книге: Сарты, вып. 1, стр. 184).

Другим сильным препятствием к развитию туземного образования был крайний недостаток людей для занятия должностей по учебной службе. Учительские места в первоначальных школах были занимаемы кем попало, большей частью казаками, вовсе неподготовленными к педагогической деятельности, иногда еле грамотными. В первом годичном отчете туркестанской учительской семинарии приводится рапорт одного приходского учителя инспектору школ такого рода: «Вследствие циркулярного предложения Вашего высокоблагородья от такого-то числа за № таким-то. Но так как не только в выселке NN, но и кругом на 20 верст нет церкви. Учитель ΝΝ». В 1870-х годах на учебную службу стали вызывать нужных людей из империи, но и эта мера плохо удовлетворяла потребностям края. Из империи наехали большей частью разные искатели привилегированной службы, мало соответствовавшие этим потребностям. Это были то временные гости, спешившие только устроить свою карьеру, получить все, что могла дать им привилегированная служба в крае, и затем поскорее убраться из чуждой им страны, то люди совсем неподготовленные к своеобразным требованиям в этом инородческом крае, который требовал от них много знания, такта и, особенно, любви к русскому делу, негодные для своих постов даже по своим нравственным качествам и только вредившие русскому имени. Замечательно, что даже на высших учебных постах долгое время мы видим в крае разных немцев, чехов, молдаван или русских космополитов, от которых, конечно, трудно было ожидать сколько-нибудь плодотворного служения русскому делу. В воспоминаниях г. Остроумова приводится, например, заявление одного члена попечительского совета о приютах генерала Мозеля, что приютских детей незачем водить в церковь к богослужению, так как они его вовсе не понимают (стр. 169). Для лучшего замещения учительских должностей генерал Кауфман еще с 1874 года стал усердно хлопотать об открытии ташкентской учительской семинарии. После открытия в 1876 г. особого управления учебными заведениями в Туркестанском крае потребность учительской семинарии стала сознаваться еще яснее, и в 1877 году генерал-губернатор усилил свои ходатайства об открытии ее, обратившись по этому поводу к просвещенному вниманию министра народного просвещения и содействию военного министра графа Милютина. После этого прошло еще около двух лет в переписке с этими министрами и с министерством финансов, но генерал Кауфман не отставал от своих хлопот и таки добился своего (в мае 1879 года). 30 августа 1879 г. совершилось самое торжество открытия семинарии.

Но с вопросом об открытии семинарии неизбежно возникал другой важный вопрос о том, кого поставить во главе этого важного заведения, которое образованием учителей для начальных школ края должно было, по мысли генерала Кауфмана, давать тон, можно сказать, всему народному здесь образованно и быть, таким образом, одним из самых сильных орудий к разрешению трудного вопроса об инородцах и к духовному слиянию новозавоеванного края с империей. В поисках за таким кандидатом генералу Кауфману всего ближе было обратиться к Н. И. Ильминском у (бывшему тогда уже директором Казанской учительской семинарии). От 1 июля 1875 года Кун писал Ильминскому: «Простите великодушно, что так часто беспокою Вас. Общность задачи, лежащая на нас обоих, – инородческое образование, придает мне смелости обращаться к Вам, как старейшему и более опытному в этом деле, с усердными просьбами помочь и наставить юному деятелю на поприще обрусения мусульман. Настоящее письмо мое имеет два нижайших «арза». Первое: желая идти Вашим путем, ввести в Азию русскую азбуку, для начала дела формируется здесь учительская семинария в небольших размерах. Принципы, или, точнее, начала для этого заведения принимаются те же, что и у Вас, конечно, исключая задачи православия. Недостаток, задерживающий открытие дела, в директоре. Не сделаете ли Вы нам милость, рекомендуя кого-либо из учителей Вашей семинарии. Кондиции наши представляю на отдельном листе»⁶. Вторая просьба касалась одного чимкентского муфтия – Абду Сатара, мусульманина с русским направлением, желавшего посвятить свою деятельность на распространение русской грамоты между своими сородичами; Кун просил, для дальнейшего педагогического образования его и для сообщения ему механизма русской транскрипции, пристроить его к казанской учительской семинарии.

Ответ Н. И. Ильминского (от 30 июля и 1 августа) приводим в целом виде: «На письмо Ваше от 1 июля я едва собрался с духом отвечать, несмотря на то, что оно заключает в себе для меня величайший интерес, а лучше сказать, именно по милости этого интереса-то я и не умудрился отвечать Вам тотчас, как Вы желали.

Прежде всего, не могу не выразить моего удовольствия или, лучше, сердечной радости, что Вы сделались инспектором по училищной части в Туркестанском генерал-губернаторстве. Это известие я получил из Оренбурга. Значить, теперь учебное и русское дело в новом крае в руках верных и усердных. Тем более я считал своей обязанностью приискать Вам хороших и искренних помощников. Как учительская семинария важна для народного образования, так важна и личность директора семинарии. Я старался расположить поэтому из числа моих сотрудников по семинарии и по инородческому делу г. Остроумова. Он окончил курс в Казанской духовной академии, где был моим учеником по языкам татарскому и арабскому, знаком с магометанским вероучением и Кораном. Он в душе и по образованию миссионер; но не страшитесь этого слова, отзывающегося на первый взгляд нетерпимостью и другими подобными неблаговидностями. Мой просвещенный друг Остроумов понимает миссионерство самым гуманным образом, и вполне уверен, что только народное образование может положить прочную основу и христианству. Он много обращался с татарами, поэтому и к туркестанцам приладится. Притом он патриот, и тоже в смысле гуманном. Словом – он лучший и, по-моему, едва ли не единственный человек пригодный на предлагаемое место. Он не прочь, и даже деятельность по образованно инородцев окраинной местности сильно его интересует. Но так как он человек семейный, имеет малолетних детей, то, естественно, его озабочивают некоторые обстоятельства, о которых ниже я скажу в виде вопросов.

Имейте в соображении, что г. Остроумов состоит доцентом в академии и учителем в нашей семинарии и получает всего содержания до 2000 рублей, имеет свой домик с садиком, где хозяйничает и приятно может отдыхать от своих трудов. Его пенсия имеет и здесь быть чрез 25 лет, немного же дольше Вашего. Словом, крайности к переходу нет и особых выгод при переходе и Ташкент он не приобретает; хорошо бы, если бы не потерпеть ущерба. Единственный барыш ему чисто моральный – удовлетворение патриотического одушевления. Ввиду всего этого Вы, конечно, снисходительно взглянете на следующие вопросы. 1) Оклад 2000 рублей есть ли собственно жалованье, или в соединении со столовыми? Сколько поэтому ему будет выдано при переезде не в зачет – все ли 2000 руб. или менее и сколько именно? И как велика будет пенсия, и как велики будут пятилетние прибавки? Пятилетие, прошедшее на службе в академии, с 1870 года, как будет зачтено на пенсию? – Узаконенный вычет из жалованья при перемене службы, взамен сбора за чины, будет ли иметь место и в Ташкенте, или, быть может, для Вашего края, в уважение его отдаленности, есть изъятие из этого закона?

2) Желательно бы видеть устав Ташкентской учительской семинарии. Сколько и какой состав учителей? Назначены ли или имеются уже в виду таковые? Какие права и обязанности директора? Предоставлено ли ему избирать учителей? Кому и как он подчинен? – Какая задача семинарии? Какие будут ученики? На каком языке преподавание? – Какие и по каким предметам учители, и если уже назначены, кто же именно? – Штат на все части семинарии?

3) Желательно и существенно необходимо знать: удобства и неудобства, и средства пути от Оренбурга до Ташкента: когда, в какое время года лучше ехать с малолетней семьей? Безопасны ли пути? Можно ли в случае небезопасности путей иметь, например, конвой и т. под.? – Удобства, дороговизну и средства жизни в Ташкенте? Когда подрастут дети, какие виды на способы их образования, особенно девочек? Есть ли уже заведение для воспитания девиц – вроде женских гимназий?

4) Сколько отпусков, или через сколько лет позволен будет четырехмесячный отпуск? Это нужно знать на случай экстренной необходимости, а впрочем, г. Остроумов вовсе не охотник до разъездов и понимает пользы заведения, которые он должен лично и постоянно, безотлучно наблюдать. Вообще желательно знать подробности местно-бытовые, которые могут иметь хорошее или дурное влияние на жизнь человека.

Муфтия Абдусаттара в учительскую Казанскую семинарию никоим образом пристроить невозможно. Наша семинария исключительно для крещеных, а так поместить его неудобно, потому что наша семинария находится в самом центре татарского населения, на берегу озера Кабана. Если принять его сюда, непременно станут шляться магометане, с которыми семинария сношений не имеет и не должна иметь. А его можно поручить наблюдению и руководству г. Остроумова, который и квартиру ему вблизи своего дома найти может. Если, по Вашему соображению, Остроумов может поступить без ущерба для Вас и для себя и если можно будет ему приехать в Ташкент в будущем лете 1876 года, так что он на эту зиму останется в Казани, то и ему, и Саттару будет обоюдно полезно ближе познакомиться, а г. Остроумов научился бы языку ташкентскому. Если же придется Остроумову ехать в нынешнем году (но он отнюдь не желает и боится зимней дороги именно ради своей семьи), то уже лучше Абдусаттара-то оставить в Ташкенте в ожидании Остроумова.

Ожидаем Вашего ответа с указаниями по всем вышепрописанным вопросам. 30 июля 1875 г.

P. S. 1 августа. Если нет особенной надобности теперь же открыть учительскую семинарию в Ташкенте, или если материальное, внешнее устройство ее (например, постройка дома и обмеблирование) потребуют времени, напр. с год, так что семинария будет открыта в начале 187⁶/₇ учебного года, то нельзя ли. в случае обоюдного согласия Вашего и г. Остроумова на перемещение его в директоры Ташкентской учительской семинарии, нельзя ли бы его определить в нынешнем году и дать командировку в Казань до сказанного срока; в это время он бы занялся, при содействии Абдусаттара-то, составлением начальных учебников для туземных школ на языке, употребляемом ташкентцами и другими тамошними жителями. Освобожденный таким образом от своих по казанской службе обязанностей, он бы все свое время посвятил приготовлению и напечатанию учебников и самого себя приготовлял бы к новой должности. Он бы мог, кажется, и съездить один к Вам для личных предварительных объяснений по делам семинарии, и получивши командировку, вернуться в Казань, взявши с собой и Абдусаттара, и здесь, в Казани, исполнять вышесказанное дело.

У Вас издается Ташкентская газета, и по местам в нее вносятся тексты на местных языках. Было бы весьма интересно взглянуть на эту газету. Нельзя ли высылать один экземпляр мне в виде внешнего знака наших душевных взаимных, самых сочувственных отношений.

Я слышал, что Вы составили и начали уже печатать в Петербурге – учебник для школ на киргизском языке. Какой это учебник и по какой системе, и каким алфавитом?»

Нельзя не обратить здесь внимания на ту заботливость, с какой отнесся Николай Иванович к нуждам Туркестанского края и с какой вместе с тем старался устроить будущее служение там своего лучшего ученика и сотрудника. В Ташкенте были очень рады такому кандидату на важный и ответственный пост директора учительской семинарии, имевшей по мысли Кауфмана сделаться главным исходным пунктом русского образования для всего края и особенно для туземцев. От 24 августа того же года Кун писал в Казань.

«Письма Ваши от 30 июля и 1 августа я получил на пути к Кокану, куда идем с отрядом. Движение наше вызвано беспорядками в ханстве и вторжением вооруженных коканцев в наши пределы. Есть предположение о присоединении Коканского ханства к нашим владениям. Не нахожу слов благодарить за доброе участие, которое Вы принимаете в нашем юном учебном деле в Туркестанском крае. От искренней души приветствую, хотя незнакомого мне, г. Остроумова, соглашающегося перейти в Ташкент послужить русскому делу. По поручению г. генерал-губернатора, передаю его искреннюю благодарность за рекомендацию лица, желающего принять на себя дирекцию семинарии. Со своей стороны, могу в настоящее время сообщить, что, кроме удовольствия, постараюсь фактически доказать на деле полнейшую готовность сделать все, что надо будет для устройства г. Остроумова. Ваша рекомендация достаточно гарантирует, что у нас дело пойдет хорошо при таком сотруднике, каким является г. Остроумов. Действия нашей учебной части откроются с января 1876 г., и тогда будет приказ о моем назначении. При всем желании отвечать на все Ваши вопросы, сейчас не могу исполнить. Откладываю эту приятную обязанность до занятия Кокана. При возвращении же после похода в Россию постараюсь побывать в Казани, что случится, вероятно, осенью, и тогда лично при свидании выясню все, что будет не досказано. Г. генерал-губернатор сейчас поручил мне сообщить его усердную просьбу г. Остроумову повременить до личных объяснений со мной. Он выразил желание непременно видеть г. Остроумова на службе в Туркестанском крае. Относительно напечатанных нами учебников и вообще всего, что будет издано в крае на пользу инородческого образования, сообщу и вышлю из Ташкента. – Чтобы для Вас не казалось странным присутствие будущего главного инспектора училищ в походе, сообщаю, – цель моя старая – собирание восточных рукописей при конфискации ханского имущества и научных сведений о крае. Будь у меня прямые занятия в Ташкенте, конечно, я не пошел бы в поход, но учебная часть еще не открыта, семинария в зародыше и, наконец, генерал-губернатор в отсутствии, а без него в Ташкенте ничего не делается. Все дела от него зависят».

Переход Η. П. Остроумова в Туркестанский край совершился, однако, не вдруг. Открытие ташкентской учительской семинарии, как известно, затормозилось на довольно продолжительное время. Войдя по этому вопросу в сношение с г. Остроумовыми, Кун, с согласия Кауфмана, предложил ему пока место инспектора ташкентской прогимназии и между прочим высказал в письме своем несколько мыслей о препятствиях, какие могут встретиться при назначении его на эту временную должность со стороны министерства народного просвещения. Препятствия эти с помощью сильного генерал-губернатора он надеялся благополучно преодолеть; но, тем не менее, своими речами о них ввел своего корреспондента в сильное сомнение касательно успеха затеянного дела. Η. П. Остроумов написал ему письмо, в котором совершенно отказывался от перехода в Ташкент и просил возвратить уже отправленные туда свои документы. Кун был сильно озадачен этим письмом и, не докладывая о содержании его Кауфману, поспешил обратиться к Н. И. Ильминскому с убедительной просьбой уговорить т. Остроумова и уладить дело «ко благу святой задачи, лежащей на русских деятелях в средней Азии». «Как истый азиат, – писал он, – подымаю руки к Аллаху и к Вам с криком: помогите, пропадаю! Прошу амана. Н П. Остроумов, самый хороший человек, обижает меня, русское дело в средней Азии. Одно спасение наше Вы, патриарх инородческого дела, дорогой Николай Иванович! Выручайте, а то мат всему делу».

Вот ответное письмо Николая Ивановича от 4 января 1876 года, отзывающееся тою же заботливостью его о дорогом деле, как и только что приведенное выше, и еще сильнее характеризующее достоинства рекомендованного им кандидата.

«На Ваше письмо от 16 декабря, за разными недосугами, колебаниями и недоумениями, по своим делам, впрочем, насилу-το я собрался отвечать теперь. Не причтите это замедление равнодушию к Вашему делу и великодушно извините меня. Все письма Николая Петровича (т. е. Остроумова) я прочитал в связи с Вашими и лично говорил с ним. Но чтобы уяснить его письмо № 2-й, нахожу неизлишним войти в некоторые подробности, о которых я едва ли писал Вам прежде.

Н. П., по своему положению и обстановке, при его безпритязательности, совершенно доволен Казанью. Достаточное содержание (1800 руб. = 1200 в академии по должности доцента +·600 в учительской семинарии за преподаваемые нисколько уроков по русской истории), свой уютный домик, своя семья, общее вполне заслуженное расположение всех сослуживцев, предметы, им преподаваемые, любезные его сердцу, – все это вовсе не располагает его оставить теплое родное гнездо и идти в далекую сторону. Его влекли в Ташкент представления или интересы моральные, именно патриотические. Патриотизм Николая Петровича, вследствие его воспитания и научных занятий, определился и направился на то, чтобы по мере сил противодействовать магометанской силе, и, напротив, развивать в инородцах русские симпатии и стремления, и если не по форме, то по сущности – христианские, гуманные понятия. Но такая задача и в Казани далеко еще не разрешена: Н. П. и здесь не только не лишний, но полезный и нужный человек. Нам жаль расстаться с ним, и ему жаль оставить здешнее дело, которому он искренно сочувствует. Только ввиду заявленного Вами затруднения найти сотрудников Вам в деле народного образования в Туркестанском крае, некоторой, можно сказать, солидарности Средней Азии с татарским магометанством, решился Н. П. заявить свое согласие поступить на службу в Ташкент, будучи притом приведен в восторг высоким вниманием Константина Петровича (Кауфмана) и Вашим. В видах скорейшего приступа к приготовлению себя к трудным и мудреным обязанностям директора учительской семинарии в таком своеобразном крае, как Ташкент, он соглашался (на первый раз) временно поступить на должность инспектора прогимназии, предложенную ему Вами от лица г. генерал-губернатора, хотя эта должность и вообще прогимназия ему не особенно симпатичны, при его вышеизложенном специальном направлении. – Ваше письмо, затем, совершенно неожиданно смутило Николая Петровича. Из него он заключил, что 1) Петербург совершенно изменил Ваш взгляд на дело; что 2) предложение учительского места в прогимназии есть ни более ни менее, как деликатный способ отделаться от него вовсе. Словом – всему причина недомолвки Вашего письма, принятые Николаем Петровичем за тонкие намеки. Ваше письмо от 16 декабря рассеивает эти недоразумения. Однако по пословице – „нет худа без добра», из того письма-то Вашего выходит, что, действительно, посторонняя должность, временно занятая в ожидании открытия учительской семинарии, – будет ли инспекторская или учительская, – все равно попрепятствует основательной подготовке к должности директора учительской семинарии. Гнаться за двумя зайцами, значит, ни одного не поймать. Из-за грошовой экономии портить дело прогимназии и будущей семинарии – опять не резон. Если высшие правительственные лица убеждены в надобности открытия в Ташкенте учительской семинарии столько же, как Константин Петрович и Вы, и есть верная надежда на общее сочувствие и содействие к осуществлению этой меры к упрочению образования туземного населения в духе русском или, правильнее, в русских интересах; то было бы гораздо полезнее, например, Остроумова теперь же (т. е. с будущего лета) командировать в Ташкент для исключительно одного дела – ближайшего ознакомления с тамошними языками, с состоянием ташкентских медрес, т. е. степенью их учености, с направлением тамошних ученых и горожан туземных, – для ознакомления и сближения с туземцами, для заблаговременного обдумания, как приняться за дело. Учительская семинария в Ташкенте – вещь новая, очень мудреная. Она должна быть в связи с народными школами, которых по новому направленно еще, вероятно, нет; все это нужно заблаговременно обдумать. Приходится создать целую систему образовательную. Человеку с головой и сердцем найдется много работы в таких приготовительных занятиях, так что посторонняя должность, раздвоивши внимание, только помешает. Это мое убеждение, которое и г. Остроумов разделяет, и в этом смысле он находит теперь совершенно неудобным поступать в прогимназию ни учителем, ни инспектором, а желал бы быть пока прикомандированными с содержанием от 1500 до 2000 руб. в год, так как он должен будет оставить Казанскую службу. Если же это окажется неудобным, то теперь не стоит его и переводить в Ташкент на какую бы то ни было временную должность. Пусть дело об учреждении в Ташкенте учительской семинарии идет своим чередом; а г. Остроумов в Казани будет продолжать свои занятия по магометанству и по учительской семинарии, которые ему пригодятся же и в Ташкенте. И когда, чрез год или два, станете открывать семинарию, быть может, к тому времени найдете другого, более подходящего кандидата. А если такого не найдете, то можете тогда пригласить г. Остроумова, которого усердие послужить русскому делу в Туркестанском крае, именно по народному образованно туземного населения – не изменилось и не охладело.

Закончу мое письмо искренним и убедительным советом – постарайтесь настоять на том, чтобы Вашей учительской семинарии и народным школам положительно и официально (а не на словах только) предоставлена была самостоятельность и свобода действий под контролем и управлением главного начальника края и главного инспектора училищ в крае.

В наступившем 1876 году желаю Вам наилучшего успеха и доброго здоровья прежде всего. Читал раз я в газетах слух, что будто бы Константина Петровича могут перевести в министры военные на место Милютина. С ним, пожалуй, и заботы о просвещении края кончатся, потому что все зависит от взглядов главного начальника. – Препровождаю Вам письма Н. П. А на это письмо я желал бы получить Ваш отзыв.

Если Ваши киргизские учебники уже отпечатались, нельзя ли осчастливить меня экземпляром».

При посредстве Н. И. Ильминского дело скоро уладилось. Его рекомендация, данная Остроумову, произвела надлежащее впечатление, и генерал Кауфман согласился последовать его совету. От 15 февраля 1870 года Кун извещал его, что генерал-губернатор немедленно сделал представление в министерство об утверждении законодательным порядком новой должности в Туркестанском крае, собственно для Остроумова, должности инспектора инородческих школ с содержанием в 2250 р., кроме разъездных, имеющих выдаваться особо для каждой командировки, и с обычными обязанностями инспекторской должности, как во всех попечительских округах. К сентябрю будущего года в Ташкенте надеялись открыть и самую семинарию, после чего г. Остроумов должен был перейти на свою настоящую должность директора семинарии. В том же письме Куна находим между прочим любопытное известие о мерах, предпринимавшихся генерал-губернатором против татарской пропаганды в крае: он сделал будто бы «представление графу Толстому о том, чтобы, по соглашению с министерством внутренних дел, главным управлением по делам печати были предприняты меры к ограниченно казанских изданий Корана, Ефтуэка и т. п. богословских книг и распространения оных в Среднюю Азию». Когда дела об открытии должности инспектора инородческих школ и о семинарии замедлились, Кун в своих письмах из Петербурга, где он в это время находился вместе с Кауфманом, извещал о подробностях их течения. Как ни торопился Кауфман с делом о переводе г. Остроумова в Ташкент, утверждение последнего в новой должности последовало только 14 мая 1877 года.

В половине мая этого года К. П. Кауфман, возвращаясь из Петербурга в Ташкент, должен был опять проезжать мимо Казани. Кун известил об этом Н. И. Ильминского и передал ему желание генерала видеться с ним и Остроумовым. Свидание это описано в книге г. Остроумова (стр. 8–9) и в брошюре Ильминского о применении русского алфавита к инородческим языкам (стр. 25–26). В июле того же года Н. П. Остроумов был уже на пути в Туркестан, а в 20-х числах августа началось его благотворное служение образованно Туркестанского края. Говорить о его заслугах на этом поприще, конечно, еще рано. Много по этой части можно извлечь из самой его книги о генерале Кауфмане, как ни скромно говорит он в ней о том, что касается его лично, из его прекрасного отчета о начальных училищах Сыр-Дарьинской и Семиреченской областей за 1878 год (Журн. Мин. Нар. Просв. за 1879 г., июль), из отзывов о нем в письмах к К. П. Победоносцеву Н. И. Ильминского, доверие и рекомендации которого он заслужил и оправдал в полной мере.

Он явился в крае первым деятелем русского образования среди туземцев, так как до него еще ничего не было сделано по этой части, да некому было по этой части и работать. Главный инспектор Кун, несмотря на свое ориенталистическое образование, был только чиновник и только мешал его деятельности своей постоянной ревнивостью в отношении к нему из-за близости к генерал-губернатору и значения по службе, и тем, что, заставляя его работать за себя, заваливал его составлением разных правил, инструкций, смет, отчетов и других подобных бумаг, отнимавших почти все его время. К. П. Кауфман скоро оценил дорогого дельца и относился к нему с бо́льшим доверием, чем к главному инспектору. «На Вас все упование мое», – сказал ему генерал-губернатор в публичной речи на одном торжественном собрании (см. в книге г. Остроумова, стр. 166). В лице его пред администрацией края наилучшим образом была зарекомендована и Казанская академия, которой он был питомцем и первым представителем в Средней Азии. Вслед за ним на учебную службу в Туркестанский край пошли и другие питомцы той же академии, его бывшие ученики, и были здесь принимаемы очень охотно.

Мысль о вызове их и Туркестанский край подал сам Η. П. Остроумов. Несмотря на доверие и поддержку со стороны генерал-губернатора, среди тех чуждых ему по убеждениям людей, которые наполняли тогда разные места учебной службы в крае, он не мог не чувствовать себя одиноким; хотелось видеть около себя своих людей, да лучше этих своих людей он не мог нигде и найти для своего дела. От 26 сентября 1877 года главный инспектор Кун писал Н. И. Ильминскому:

«В полученном мною на днях письме из Ташкента от Н. П. Остроумова он между прочим говорит, что в Казанской духовной академии есть один из студентов III курса, не перешедший в IV курс практический, некто Воскресенский, желающий ехать на службу по учебному ведомству в Туркестанский край, но обязательная служба за образование в академии мешает осуществлению столь благого дела, а именно увеличить у нас число деятелей по инородческому образованно. Вследствие такого положения, по желанию многоуважаемого Н. П. Остроумова и своему видеть в крае на службе такого полезного деятеля, как г. Воскресенский, рекомендуемый мне Николаем Петровичем, решаюсь беспокоить Вас усердной просьбою передать г. Воскресенскому,·что я прошу его поспешить высылкой мне прошения с необходимыми документами. Пользуясь своим присутствием в Питере, я похлопочу, чтобы, если нельзя освободить от обязательной службы г. Воскресенского, то перевели бы означенное его обязательство на Туркестан и разрешили ему поступить туда на службу... Η. П. Остроумов мне пишет, что, кроме Воскресенского, есть еще и другие, желающие ехать к нам поработать на поприще инородческого образования. Усерднейше прошу Вас сделать известным в той среде, о которой мне пишет Николай Петрович, что я с большой охотой приму просьбы лиц, желающих идти за нами» и проч.

Н. А. Воскресенский вышел из академии в 1878 г. со званием действительного студента и был определен на должность заведующего русским двуклассным училищем для русских и туземцев в Перовске. Это был первый, после Н. П. Остроумова, казанский академист в Туркестанском крае; своей кипучей деятельностью, доходившей до полного самозабвения, до потери здоровья, он быстро поднял свое училище до степени лучшего училища в крае, сделался прекрасным помощником своего бывшего наставника и вполне оправдал его рекомендацию. После него поступил на службу в Туркестанский край его товарищ по академическому курсу (1878 г.), кандидат академии М. А. Миропиев, и получил в свое заведование двухклассное Самаркандское училище. Оба они должны были потом перейти из этих училищ на должности наставников учительской семинарии, открытие которой ожидалось не позднее осени следующего года. Таким образом, в близком времени требовались новые кандидаты для замещения их вакансий в училищах и для других городских училищ. Кроме того, предвиделись учительские вакансии в самой семинарии, на которые наиболее желательными кандидатами, по крайней мере, для будущего директора семинарии и для Ильминского, принимавшего в устроении этой будущей семинарии живейшее участие, были тоже воспитанники миссионерского противомусульманского отделения Казанской академии.

Николай Иванович, хотя давно уже не преподавал в академии, хорошо знал лучших из этих воспитанников и давал о них свои рекомендации Куну, не иначе как после надлежащих справок о них у начальства и профессоров академии и личного знакомства с ними. Все дело о переходе их на службу в Туркестанский край велось, как он рассказывает сам в одном письме к К. П. Победоносцеву (Письма, стр. 90–01), чрез его посредство. В 1878 г. явилось между ними четыре кандидата из выпуска этого года, заявивших желание ехать в Туркестан осенью по окончании своего курса. «Весной, – рассказывает Н. И., – сам Кун в моей квартире целый вечер беседовал с этими академистами: Миропиевым, Софийским, Поздневым и еще Агрономовым. Последнего, впрочем, не благословили так далеко ехать его родители. Он поступил на службу в Рижскую дух. семинарию. Это свидание с Куном устроилось таким образом: на рассвете Троицина дня 4 июня получаю я телеграмму из Нижнего от Куна: пишет, что вечером этого числа заедет ко мне с парохода и желал бы лично познакомиться с воспитанниками академии, желающими поступить на ташкентскую службу. Я и пригласил этих студентов. Он приехал еще засветло. Первом долгом мы с ним поздоровались, и он благодарил меня за Николая Петровича (т. е. Остроумова); потом я представил ему вышеупомянутых академистов, и он часов до 12 беседовал с ними и очень любезно распрощался».

В конце октября Кун писал Ильминскому, чтобы он поторопил означенных студентов подачей прошений во избежание проволочек по переписке о них между разными ведомствами. «Весьма желательно, чтобы эти молодые миссионеры являлись (на место службы) в край не позже 1 августа. Обыкновенно принято просить о подобных лицах по окончании ими курса в учебных заведениях. При наших же обстоятельствах надо сделать исключение, и потому прошу передать этим молодым людям, чтобы они не смущались тем, что не знают, каким званием они окончат курс в академии. Для меня безразлично, получат ли они звание действительного студента, или кандидата, магистра... Мои стремления, с открытием в Ташкенте учительской семинарии, директором коей предназначается Н. П. Остроумов, группировать вокруг нее людей, готовых служить верой, правдой и всей душой инородческому делу в крае. Конечно, в этом деле всегда и везде наш патриарх Вы, многоуважаемый Николай Иванович. Вашим благословением созидается это дело на одной из далеких окраин России».

Студенты, конечно, не согласились на совет Куна не дожидаться окончания своего курса. Продолжая переписку о них, Н. И. Ильминский старался устроить их на будущей их службе, как можно, выгоднее, хлопотал об обеспечении их возвышенными окладами жалованья, о сравнении по правам с учителями гимназии и проч., и между прочим выразил мысль сгруппировать их всех около их бывшего наставника Остроумова в будущей учительской семинарии. В ответном письме от 30 ноября 1878 г. Кун успокаивал его относительно всех его забот, кроме последнего пункта. «Идее Вашей я сочувствую, – писал он, – но в тоже время осторожность заставляет ничего не обещать вперед. Надо близко знать людей, чтобы назначать их в учительскую семинарию. Я Вашу мысль хорошо понимаю, но опыт, наблюдения, которые делались мною до сих поре заставляют быть скептичным. В одном учебном заведении можно предоставить свободу действия директору, в другом надо остерегаться. Н. П. Остроумова я знаю весьма мало(!); все, что я знаю о нем, это только Ваша рекомендация. Время покажет, насколько он оправдал Вас и мое доверие... Вы сами понимаете мою ответственность пред министерством за моих подчиненных, а еще более за дух, направление учения. Все рекомендуемые Вами лица могут всегда рассчитывать на одно, что труд и усердное отношение к делу никогда не оставлю без внимания и поощрения. Приедут они в край, послужат, узнают меня, а я их, и тогда дело, может быть, и уладится. Дать указываемое Вами обещание – это противно уставу семинарии».

Явно недовольный тон этого отрывка, задевающий будущего директора семинарии, ясно дает понять, что в отношениях между Н. П. Остроумовым и Куном к описываемому времени происходило нечто неладное. Дело объясняется тем, что много времени исправляя должность главного инспектора училищ во время постоянных отлучек Куна в Петербург, Остроумов своей энергичной и честной деятельностью стал сильно затмевать своего не совсем добросовестного и ревностного к своей власти начальника, не стеснялся задевать его креатур и уклонялся от участия и ответственности в некоторых не совсем красивых его распоряжениях и действиях. Факты этого рода довольно прозрачно сквозят в самой книге г. Остроумова о Кауфмане, как ни уклончиво он старается их рассказывать (см. напр. стр. 47, 61, 62, 66…). Кун, очевидно, боялся его, боялся, как бы семинария, наполнившись его учениками, не составила опасной противокуновнской партии. Дух партийности и разного рода интриги были характерной чертой тогдашней ташкентской жизни, отразившейся даже в тогдашней печати, в разных газетных корреспонденциях.

Н. И. Ильминский не оставил инсинуаций Куна без внимания и в письме к нему от 18 марта резко подчеркнул их и просил разъяснения. Кун поспешил замять дело, – неудовольствие Ильминского для него было невыгодно; за его имя он крепко держался пред министерством, как за надежный щит в своей службе.

«Выводы Ваши, – писал он из Петербурга от 25 марта, – сделанные из моего письма по поводу рекомендованных Вами лиц, совершенно ошибочны, – Вы, кажется, не поняли меня. Я считал и считаю постоянно Вас, многоуважаемый Николай Иванович, руководителем, так сказать – апостолом, патриархом нашего общего русского дела – образования инородцев. Ваше слово для меня, как ученика, всегда было и будет дорогим указанием, а потому можете понять, как я огорчен сделанным Вами выводом, который и в помыслах у меня не был. Душевно благодарен за то, что Вы «сочли лучше высказать прискорбие, чем питать злобу». По моему убеждению, других отношений между истинно уважающими друг друга быть не может. Таить недоразумения, значит, портить дело. Отвечаю с полной откровенностью и честностью на Ваши выводы. Рекомендуемыми и рекомендованными Вами в Туркестанский край деятелями я нисколько не был «недовольным» и никого из них не считал и не считаю „неблагонадежными и недобросовестными». Равным образом не имел и не имею никаких претензий на Вас за Н. И. Остроумова. Как в 1878 году в июне месяце, так и ныне повторяю Вам мою благодарность за этого деятеля... Писавши о Н. П. Остроумове, как о будущем директоре нашей учительской семинарии в ответ на Ваше мнение, высказанное в Вашем письме от 13 ноября 1878 г., о том, чтобы под начальством г. Остроумова сосредоточить его учеников, я хотел полнее, доказательнее выставить Вам мою осторожность и единственную черту моего характера – трусливость и робость в делах, ответственность за которые начальство всегда взваливает на меня, и при этом доказать, что я не соглашаюсь с Вашим мнением. Смею уверить Вас, что, кроме этих целей, я не думал и не хотел огорчать Вас и умалить достоинства Η. П. Остроумова. Отдавая полную дань уважения и глубокую благодарность за Ваш совет, как составить штат преподавателей в Ташкентской учительской семинарии, на основании своих наблюдений и опыта, я решился высказать Вам свой взгляд, который на этот раз оказался, что совершенно противоречит Вашему. Не отказываюсь, – может быть, в моем письме 30 ноября, возражая Вам по сему поводу, я, не подумав, неосторожно коснулся Н. П. Остроумова. Верьте в этом случае моему слову: увлекшись мыслью, что солидарность и единодушие не всегда благотворны, я невольно, без всякого умысла, задел Н. П. Остроумова, к которому мое расположение нисколько не изменилось против прежнего... Всему причиной излишняя моя болтливость и необдуманность... По отношению к Н. П. Остроумову я не имею никакого и права на Вас сетовать, так как в 1876 г. проездом через Казань я сам лично убеждал и тянул его на службу к нам в Среднюю Азию. Что я им дорожил и дорожу, тому могу представить множество доказательств. Не знаю, как он относится ко мне, но я остаюсь неизменно доверяющим ему лицом. Не дальше, как две недели тому назад, по моей просьбе, в министерстве решено было отдать ему в приказах министерства благодарность за деятельность как инспектора народных училищ за представленный им отчет по осмотру училищ Семиреченской области; за сим я уже давно решил представить его в этом году к монаршей милости и, наконец, он будет назначен директором семинарии... Дорожа нашими отношениями, любя и уважая Вас душевно, прошу Вас поверить искренности настоящих моих объяснений и не думать худо о нас. Похристосуемся же в знак мира, согласия и дружбы, как бы ничего не было между нами. Христос воскресе!»

Рекомендованные студенты явились на службу в 1879 г., когда открылась Ташкентская учительская семинария. Воскресенский и Миропиев заняли в ней учительские места. И. М. Софийский и П. А. Позднев поступили на их места: первый с женой в Перовск, – сам сделался заведующим мужским училищем, а жена его женским, – второй в Самарканде Этими лицами поступление на туркестанскую службу студентов Казанской академии и ограничилось. У Н. И. Ильминского с Куном была еще речь о вызове в Ташкент священника о. Андрея Светлакова (выпуска 1875 г.), уже служившего в нижегородской гимназии законоучителем, – ему предназначалось законоучительство в Ташкентской семинарии. Но переход его из Нижнего не состоялся (а в 1883 он пострижен в монашество с именем Александра, затем занимал разные архиерейские кафедры). Замещение законоучительской вакансии в семинарии, за неимением кандидатов из лиц священного сана, так и не состоялось, и преподавание закона Божия надолго осталось за лицом светским, Н. А. Воскресенским.

Ташкентская семинария получила организацию и направление, вполне согласные с требованиями очерченной выше образовательной системы генерала Кауфмана. В первом актовом отчете об ее состоянии с 1 августа 1879 г. no 1 августа 1881 г. (напечатанном в Ташкенте 1881 года) сказано, что назначение ее состоит в приготовлении преподавателей для народных училищ края из местных жителей и путем образования способствовать сближению туземного населения с русским и водворению в крае русской гражданственности. В число учащихся положено принимать как русских, так и инородцев, притом последних как крещеных, так и некрещеных. «Наша школа, как это было заявлено при самом открытии ее (в официальной речи главного инспектора, – см. в книге г. Остроумова, стр. 125–129. Сравн. Первый отчет о состоянии семинарии 1879–1881 г., стр. 5), всегда будет стоят на почве уважения религиозных верований своих воспитанников из инородцев и в своих стенах никогда не будет посягать на прозелитизм, дабы не вызвать со стороны мусульманской народной массы крайне нежелательного и гибельного для дела религиозного фанатизма. Влияние нашей школы на религиозные убеждения инородцев остается вне ее действий. Поэтому введение в семинарию преподавания мухаммеданского вероучения, которое враждебно относится к христианству и вообще ко всему немусульманскому, признано, по меньшей мере, лишним бременем для нее. Наставлять воспитанников-инородцев в правилах исповедуемой ими веры предоставляется самим родителям». В правилах семинарского интерната соблюдение обычных религиозных обязанностей объявлялось обязательным только для православных воспитанников; что же касается до исполнения своих религиозных обрядов иноверцами, то оно только «не возбранялось». Постоянное общение их с русскими воспитанниками, вся внешняя обстановка их жизни в интернате без всяких мусульманских особенностей, одинаковая с русскими пища, униформа в одежде и проч. – все способствовало к сближению их с русскими, к изучению русского языка, усвоению русских привычек, взглядов, интересов, к ослаблению их национальной и религиозной исключительности, и всего лучше оправдывало надежды генерала Кауфмана, которые он возлагал на совместное обучение в школах инородческих учеников с русскими.

Из инородцев Туркестанского края, на которых должно было простираться просветительное влияние семинарии, особенное внимание, по мысли Кауфмана, обращено было на киргизов; вследствие этого в круг ее учебных предметов было введено преподавание киргизского языка, главным образом, конечно, для русских воспитанников. «Первоначально, – сказано в отчете, – высшим правительством предположено было ввести в курс предметов семинарии преподавание персидского и узбекского языков. Но Его Высокопревосходительство главный начальник края предложил педагогическому совету оной ввести в курс обучение не двум туземным языкам, а одному только киргизскому, причем поставлено задачей, чтобы изучение киргизского языка было не столько теоретическое, сколько практическое. Вслед за этим Его Высокопревосходительство, основываясь на том факте, что не успевшее еще вполне офанатизироваться киргизское племя, по интеллектуальным способностями имеет более задатков к сближению с русскими и что киргизы отдают своих детей в наши школы довольно охотно, возбудил ходатайство пред г. министром народного просвещения об утверждении означенного изменения. «Признавая необходимым, – писал между прочим по этому поводу Его Высокопревосходительство, – в политических интересах нашего господства в Средней Азии, вызвать кочевое население к самостоятельной жизни и к возможному ассимилированию с Россией, я считаю безусловно нужным содействовать освобождению киргиз от мусульманского влияния, к чему немало способствовало бы введение между ними русской письменности. Этих задач можно достигнуть только путем распространения между киргизами русского народного образования посредством школ, в которых обучение киргизских детей русской грамоте должно вестись с помощью их родного языка». Это ходатайство главного начальника края 28 января 1881 года получило Высочайшее утверждение. Преподавание киргизского языка, ввиду выполнения указанной семинарии задачи, – сближения туземцев с русским государством и русским народом, – ведется при посредстве русской транскрипции, в основании которой лежит русский алфавит без всяких изменений, дополнений и сокращений. Киргизы, не имеющие своего собственного алфавита, до сего времени довольствуются измененным арабским или мусульмано-татарским алфавитом, который служит хорошим проводником мусульманской образованности, враждебной европейско-христианской цивилизации. Интересы и выгоды России требуют от нас скорейшей помощи киргизам высвободиться из-под татарско-мусульманского влияния. Русская же транскрипция, при помощи других благоприятных условий, приведет это полное духовных сил племя к желанному сближению с Россией.

Из других особенностей в образовании ташкентской семинарии, менее важных для нашей задачи, можно упомянуть о развитии в ней эстетического образования (музыки и пения) и введении в ее курс обучения разным ремеслам, в которых Туркестанский край сильно нуждался, и садоводству.

Вопросу о введении в преподавание киргизского языка русской транскрипции генерал-губернатор придавал особенное политическое значение и стремился провести его административные путем, причем во избежание лишних споров между учеными о той или другой системе этой транскрипции, хотел исходатайствовать даже Высочайшее повеление принять для нее русскую азбуку без всяких изменений и дополнений диакритическими и др. знаками во всех учебных округах, где есть инородцы. В 1876 г. (от 1 марта) он обратился с ходатайством об этом предмете к министру народного просвещения графу Д. А. Толстому. С мнением его вполне соглашался попечитель Оренбургского округа П. А. Лавровский. Министерство потребовало еще мнений от восточного факультета Петербургского университета и от Н. И. Ильминского, и возникла любопытная переписка, главные бумаги которой были изданы Ильминским в особой брошюре: «Из переписки по вопросу о применении русского алфавита к инородческим языкам» (Казань. 1883 г.).

В Ташкенте, кажется, не сомневались, что Ильминский будет вполне согласен с мнением генерала Кауфмана. От 20 марта 1876 г. Кун писал Николаю Ивановичу: «Вот вопрос, в котором требуется Ваша поддержка в виду не совсем точного понимания в Петербурге вопроса об инородческом образовании. Генерал Кауфман поднял вопрос о том, чтобы была установлена одна форма транскрипции для инородческих книг, и просить утвердить таковую Высочайшею властью. П. А. Лавровский, которому посылалось наше ходатайство, ответил вполне сочувственно. Казалось бы, можно решить вопрос в пользу русской азбуки, но нашлись люди, которые говорят „спросить Казань»: а у Вас, я знаю, есть деятели в этой сфере с немецкими воззрениями антирусскими; нет сомнения, что по этому вопросу спросят Вас и немцев. Для пользы, ввиду наших отношений, прошу Вашего ответа согласного письму Лавровского, конечно, если оно не противоречит Вашему убеждению. Задача поскорее решить вопрос, над которым так долго и бесплодно думается». В другом письме от 5 мая, извещая о проезде К. П. Кауфмана через Казань из Петербурга, он просил Ильминского воспользоваться свиданием с генералом, чтобы лично объясниться по вопросу о транскрипции.

Из означенной брошюры Николая Ивановича видно, что на предложенную Кауфманом униформу транскрипции, по большинству голосов, согласился и восточный факультет «не с научной впрочем, как говорилось в его представлении на имя ректора университета, точки зрения, а с гораздо важнейших точек, практической и политической». Но сам Н. И. Ильминский не был согласен с общим почти уже мнением ни с одной из указанных точек зрения. В трех обширных записках, – от 3 мая 1876 г. на имя попечителя Казанского округа, от 25 мая на имя министра, и от 16 мая 1878 г., – он обстоятельно рассмотрел означенный вопрос и пришел к отрицательному решению. Не говоря о научных или, собственно, фонетических доказательствах такого решения, представим вкратце его мысли относительно лишь других точек зрения.

Алфавитам разных народов Николай Иванович приписывал происхождение и значение главным образом религиозное, как памятникам и символам религиозных отношений. Народы западные (в том числе и западные славяне) приняли от римской церкви алфавит латинский, православные – греческий, магометанские – арабский. Такое же значение имеет русский алфавит для крещеных татар, отделяя их резкой гранью от их некрещеных единоплеменников. В настоящее время крещеные татары и другие инородцы охотно принимают русский алфавит, именно благодаря связующему их с русскими православию, которое они называюсь русской верой. «Если бы каким-либо чудом все подвластные России племена, исповедующие магометанство, вдруг приняли православную веру, то и русский алфавит вошел бы к ним без всякого затруднения. Но пока они остаются в магометанской вере, до тех пор русской азбуке будет крайне трудно бороться с алфавитом арабским. Если, в виду тех или других соображений, необходимо ввести в языки магометанских племен русскую азбуку, то нужно найти какую-нибудь опору для нее в симпатии магометан. За недостатком религиозного сочувствия можно опереться, например, на идею звукового преимущества» русского алфавита пред арабским, каковую еще довольно успешно можно провести между некоторыми из киргизов, более равнодушными к магометанству и любящими свой язык, фонетически не поддающийся арабскому алфавиту. Но для этой цели необходимо приспособить русскую азбуку к киргизской фонетике как можно более, для того чтобы яснее показать ее преимущества пред арабско-татарским алфавитом, т. е. допустить в ней нужные для того изменения и значки. Подобные приспособления всегда допускались и при религиозных заимствованиях алфавита у одних народов другими. Лучший пример славянская азбука Кирилла и Мефодия. Даже такие деспотические и неуступчивые религии, как латинство и магометанство, допустили для языков своих исповедников, если не прямые изменения в своих алфавитах (латинском и арабском), то, по крайней мере, диакритические значки (у чехов, поляков, татар и др.). Переводы разных свящ. книг на инородческие языки у нас во времена библейского общества печатались русскими буквами тоже с необходимыми приспособлениями русской азбуки к фонетике этих языков. Так как фонетика эта весьма разнообразна у разных классов языков (татарских, финских), то и приспособления эти должны быть различные, как это и соблюдается в изданиях братства св. Гурия. Поэтому обязательное установление не только абсолютной неприкосновенности русской азбуки, но и однообразной системы применения ее ко всем татарским и финским языкам, было бы крайне стеснительно и неудобно для дела инородческого образования. Да оно не так и необходимо, как думают. Все культурное и патриотическое значение русского алфавита и заключается лишь в общей системе и внешней форме его, столь отличных от алфавита арабского, а какие-нибудь частные дополнения и изменения, вроде диакритических значков, не могут иметь вредного влияния. С другой стороны, единство алфавита, даже самое точное, не приведет к внутреннему единению инородцев с русскими без образования их в русском духе, и даже пока они не объединятся с последними в вере православной. Иноверные инородцы, имеющие свою религиозную письменность, как татары-магометане или ламайцы-буряты, и не примут русского алфавита ни целиком, ни с какими угодно приспособлениями и прибавками. Даже среди неписьменных инородцев, например киргизов, введение русского алфавита должно вести осторожно и постепенно, опираясь на их любовь к их родному языку. В непосредственной связи с этой мерой должно быть обязательное употребление народного, а не татарского языка не только в киргизских школах, но и в управлении. Желательно, чтобы переводчиками и толмачами во всем киргизском управлении непременно были природные киргизы или русские и в официальных бумагах употреблялся бы обязательно народный киргизский язык. Это могло бы сильно содействовать упрочению киргизского языка и русского алфавита в начальных степных школах.

Но пока шла эта переписка и препирательства о русском алфавите, практическое·осуществление мысли Кауфмана о введении его в школы подвигалось очень плохо. Учебные книжки для инородцев с русский транскрипцией оставались только·в проекте, и неоднократные просьбы Н. И. Ильминского Куну познакомить его с ташкентскими работами по этой части сопровождались со стороны Куна только одними обещаниями немедленно прислать их, как скоро и проч. В отчете о начальных училищах Сыр-Дарьинской и Семиреченской областей за 1878 г. (Ж. Мин. Нар. Просв. 1879 г. июль) встречаем известие, что в Чимкентском двухклассном училище при занятиях с учившимися там инородцами (6 киргизов и 3 сарта) преподаватель пользовался русским алфавитом без изменения его очертаний, и с успехом. Пользовались им также учителя из казанских академистов. Употреблялся он, вероятно, и в учительской семинарии. Директор семинарии Η. П. Остроумов и преподаватель киргизского языка Я. Я. Лютш (кандидат петербургского университета) трудились над составлением и печатанием пособия при изучении киргизского языка; напечатали киргизскую хрестоматию с русской транскрипцией. После вышел еще киргизский словарь воспитанника семинарии Букина, изданный под редакцией Н. А. Воскресенского. Тем это дело и кончилось. А после смерти Кауфмана взгляд на инородческое образование совершенно изменился.

Учительская семинария при Кауфмане и долго после него все-таки стояла очень высоко и, благодаря казанским академистам, была главным оплотом и главной надеждой всего инородческого образования Туркестанского края. И генерал Кауфман, и Н. И. Ильминский возлагали на них в этом деле все свои надежды. Первоначально семинария не имела особого устава; к ней применено было на 4 года положение об Иркутской учительской семинарии 1872 г., которая на первых порах своего существования далеко не удовлетворяла ревнителей инородческого образования в русском духе. В одном письме К. П. Победоносцеву (от 28 сентября 1884 г.) Ильминский писал: «Я возлагал надежду на Иркутскую учительскую семинарию, что она приготовит для школ инородцев образованных учителей, единоплеменных с ними, которые могут заниматься и составлением инородческих книг... Но ошибся в надеждах... Я смотрел, чем она должна быть, а она усвоила самый несимпатичный тип учительских семинарий. Жаль, что для заведывания ей назначались люди, незнакомые с инородческим и миссионерским делом... Скажу при этом общее замечание: по моему мнению, студенты восточных языков Петербургского университета и Лазаревского института непригодны для наших азиатских окраин, потому что они изучают литературу, историю и этнографию азиатских народов объективно и переносят на них свое сочувствие. Для них мечеть и дацан – святилища, муфтий и хамболама – действительные архиереи, а крещеные инородцы, на их взгляд, аномалия. Народное образование на окраинах русской державы есть своего рода миссионерство, и воспитанники миссионерского отделения академии лучше понимают задачи инородческого образования, например в Средней Азии» (стр. 117). Ту же мысль высказывает он и в другом письме тому же лицу: «Я должен присовокупить, что при выборе лиц для заведования и ведения учебного дела в Туркестанском крае отнюдь не должно прельщаться студентами факультета восточных языков и особенно Лазаревского института, не потому, что они плохо знают языки, а потому, главное, что они не имеют патриотическо-миссионерского направления, которое между тем существенно необходимо в том крае и которое может воспитываться в миссионерском отделении Казанской академии» (стр. 77).

Своим патриотизмом и чисто русским направлением казанские академисты, по мнению Н. И. Ильминского, спасли Ташкентскую семинарию от нежелательного, но сильно распространенного среди нашей интеллигенции космополитического направления, которое лишает нас всякого уменья «владеть культурными орудиями, сливающими народности, какими так успешно действуют народы западные». Деятелей этих было немного, – всего трое, потом в 1883 г. к ним присоединился еще ненадолго И. М. Софийский, теперешний (с 1897 г.) директор семинарии. Но они занимали в семинарии самые влиятельные должности, – Н. П. Остроумов директорскую,. Н. А. Воскресенский – законоучительскую, М. А. Миропиев – должность учителя истории и географии (с 1890 г. до 1896 г. состоял директором семинарии), И. М. Софийский преподавал местные наречия и был секретарем семинарии; кроме того, все они были самыми деятельными членами разных комиссий и комитетов по всем вопросам об учебном и воспитательном устройстве инородческого образования в крае вообще и особенно в своей семинарии, так что поистине возрастили и взлелеяли свое, столь важное для края, заведение. «Патриарх» инородческого дела Н. И. Ильминский был с ними в постоянных сношениях, главным образом чрез Н. П. Остроумова⁷, с которым шла у него деятельная переписка, и нередко, можно сказать, восторженно отзывался о них в своих письмах к высокопоставленным лицам, как о редких самоотверженных тружениках инородческого образования, которые, по зову своего учителя Остроумова, «пошли в Среднюю Азию первоначально на должности учителей начальных училищ с ограниченными окладами, имея по своим ученым званиям кандидатов и магистрантов все права на лучший места» (см. Письма к Κ. П. Победоносцеву, стр. 48. 90).

Вот одно письмо его (найденное в его бумагах) от 9 августа 1880 г. к непоименованному архиерею в Москву, вероятно, преосвященному Амврсию, тогда викарию епископу Дмитровскому, отличающееся особенно симпатичным отношением к ташкентским труженикам.

«Владыко святый! Пред Вами Николай Андреевич Воскресенский⁸, воспитанник Казанской дух. академии, потом заведовавший городским училищем в Перовске, а теперь преподаватель закона Божия православного в Ташкентской учительской семинарии; сперва ученик, а теперь сотрудник Н. П. Остроумова. Вы его благословите, а в его лице и всех казанцев, усердно прудящихся в Средней Азии. Их там пятеро⁹ мужчин, да три жены. Так как Ташкентская учительская семинария имеет целью соединить русских с туземцами, тех и других просветить по возможности христианством или по крайности приблизить к духу его, то эта семинария и ее казанские труженики, которые именно так понимают ее задачу, нуждаются в полном и душевном сочувствии со стороны русских и особенно сердца России – Москвы. Пожертвование Москвой богослужебных книг и принадлежностей для служения в Семинарской зале, например всенощной или часов, (каковы Евангелие в приличном окладе, крест, необходимейшее священническое облачение) было бы навсегда видимым и памятным знаком участия Москвы. – Еще просьба. Наши казанцы своими религиозно-миссионерскими и патриотическими стремлениями и даже своей казанской особностью среди ташкентского сброда подчас немало теряют и хандрят. Словом участия и христианского наставления. Вы, в лице Николая Андреевича-то, внушите им, т. е. нашим казанцам в Средней Азии подвизающимся, веру в их святое дело. Николай Андреевич, человек душевнейший, живой, патриотичный и вместе к киргизскому и всякому туземному юношеству симпатичный и о просвещении оного презаботливый, не щадя ни денег, ни времени, ни покоя своего. Я·старался наметить стороны, к которым Вы, по моему мнению, приложили бы целебность своего слова, а Ваша любовь и сила неоскудевающая не нуждается в возбуждении просьбами и мольбами. Благословите и нас недостойных. Пятый час утра. От нощи утренююще, Человеколюбче, просвети, молюся, и настави и мене на повеления Твоя и научи мя, Спасе, творити волю Твою. Сижу у окошка лицом на восток и вижу занимающуюся зарю. Вот скоро взойдет и дневное светило, которое Отец небесный сияет на злая и благия. Да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный! – Назад тому 8 лет в эти часы августа я был уже в Москве. Незабвенное время. Говорят, воспоминания о прошлом характеризуют старость: Но разве молодости так уже несвойственно освежаться добрыми воспоминаниями? – Вот и солнце взошло. Слава Тебе, показавшему нам свет! Яко Ты еси Бог наш, яко у Тебе источник живота. Во свете Твоем узрим свет. Пробави милость Твою ведущим Тя. Аминь».

Мы нарочно привели здесь это сердечное письмо, потому что из него всего лучше видно, с какой любовью «патриарх» инородческого просвещения смотрел на деятельность своих духовных чад и внуков в стране далекой и какие влияния могли идти из Казани в Ташкент при постоянных сношениях их между собой. Ташкентские казанцы со своей стороны относились к Николаю Ивановичу с полным сыновним доверием и почтением, отдавали ему отчеты в своей деятельности, как своему «попечителю», рассказывали о своих успехах и горестях, выражали свою верность его просветительным заветам и проч. Некоторые их письма, которые нам случалось видеть, так и начинаются: «Возлюбленнейший наш отец (даже «папаша») и покровитель» или «попечитель».

4 мая 1882 года К. П. Кауфман скончался к сожалению всех лучших и патриотичнейших людей края, находивших в нем крепкую опору среди всех своекорыстных интриг «ташкентского, по выражению Ильминского, сброда». В прочувствованной речи над его гробом Н. П. Остроумов, от лица всего местного учебного ведомства, высказал ему глубокую благодарность за все высокие заслуги его учебному делу, выразившиеся в открытии, вместо бывших прежде только 14 низших училищ, 60 таких же новых и 5 средних учебных заведений, нескольких пансионов при гимназиях, ученических квартир при школах и детских приютов и в постановке этих заведений на чисто русских, патриотических началах. «Покойный, – говорил он, – оставил преемникам еще широкое поле деятельности по народному образованию в крае; но поле это расчищено, главные борозды проведены и первые шаги сделаны; а это весьма много значит в таком серьезном, специальном и трудном деле» (см. в его книге стр. 193–195).

Нельзя, к сожалению, сказать, чтобы его преемники оказались верны данному им направлению русского образования в крае. Такой последовательной системы в административной жизни, чтобы один деятель непременно продолжал начинания другого, своего предшественника, и все, один за другим, неуклонно шли к раз намеченной цели и по раз принятому пути, в нашей истории, как известно, не замечается. Скорее замечается явление обратное, – каждый новый деятель непременно стремится делать дело по-своему, по-новому, относясь к своим предшественникам даже отрицательно. Ближайшие преемники Кауфмана, генералы Колпаковский и Абрамов, были только исправлявшими должность генерал-губернатора и ничего не вводили нового. В книге г. Остроумова находим о них добрые отзывы (стр. 62 примеч. и 21). При генерал-губернаторе М. Г. Черняеве сразу повеяло в крае новым духом. Герой Ташкента, – соперник умершего героя Самарканда, Бухары и Коканда, который держал русское имя в новозавоеванном крае честно и грозно, которого азиаты, преклонявшиеся пред и его величавой личностью, прозвали «Ярым-падша» (полуцарь), – обраковал политику своего предшественника и повел с туземцами другую политику ласковых отношений и уступок. Муллы при нем подняли головы и усилили свое влияние. Русские патриоты стали опасаться, как бы русский закон совсем не был заменен для туземцев·их шариатом. Сарты, народ смышленый и плутоватый, живо поняли, в чем дело, ободрились и устремились извлекать из слабости гуманного генерала все, что было возможно для их выгод. Русскими они видимо стали пренебрегать. Некоторые служаки Кауфманского времени стали даже выезжать из края, а оставшиеся с грустью вспоминали о покойнике. В 1898 году, после известного Андижанского восстания туземцев, даже ташкентские татары сознавались, что русское начальство «в последние годы плохо держало сартов. При генерале де Кауфмане этого не было: он умел поддерживать порядок в крае, а после него сартов распустили. После генерала Кауфмана подобного ему не было в Туркестане» (в книге г. Остроумова стр. 218).

В учебном ведомстве тоже начались перемены. Главный инспектор Кун в 1882 году был удален из края вследствие сильных жалоб на него со стороны подчиненных¹⁰. На место его приехал А. И. Забелин, по образованию медик, человек уже пожилой, служивший в нескольких должностях в западном крае и в Петербурге, по формальной части учебной администрации служака довольно опытный, но уже отсталый, а в вопросах по инородческому образованию вовсе несведущий, что, впрочем, нисколько не помешало ему приступить к исправлений своей новой должности, как и следовало новому начальнику, со своими собственными взглядами и с наклонностью к реформам. Небольшая кучка казанцев сразу подверглась его неблаговолению, отчасти, вероятно, по наговорам в Петербурге со стороны Куна, который считал их главными виновниками своего падения, отчасти же вследствие разных доносов на них со стороны куновской партии в Ташкенте. Доносы эти имели большую силу и в министерстве, и в св. Синоде. Из писем Н. И. Ильминского (не вошедших в печатное их издание) к К. Н. Победоносцеву мы знаем, что и Забелин, и генерал Черняев при отъезде в Ташкент, были нарочито предупреждены относительно Остроумова и его семинарии, а потому отнеслись к ним очень подозрительно и строго.

«Так как Вы, – говорится в одном из этих писем (от 10 декабря 1883 г.), – предупредили Забелина против Остроумова, то, естественно, г. Забелин не особенно любезным показался на первых порах Остроумову: поневоле заскучаешь, когда, ничего не видя, начинают к тебе придираться, выражать недоверие, делать внезапные и разновременные набеги на семинарию. Впрочем, на месте Забелина другой более услужливый господин сразу бы уволил Остроумова по 3 пункту, а г. Забелин подвергнул Остроумова огненному испытанно и постарался узнать истину». В письме этом разбирается одна записка с обвинениями против Остроумова, присланная Николаю Ивановичу К. П. Победоносцевым на просмотр: она, по выражению Ильминского, служила «ясным доказательством, до какой степени распалены страсти в Туркестанском крае: две партии так враждебно стоят одна против другой, что изыскивают всякий случай и всякую мелочь, чтобы придраться и сделать из мухи слона». Огненное испытание Остроумова с его семинарией было приостановлено со стороны Забелина, главным образом впрочем, не потому, чтобы Забелин «узнал истину», а, вероятнее, потому что к испытуемому скоро расположился сам генерал Черняев, тоже сделавший однажды внезапное нашествие на семинарию; он нашел ее в образцовом порядке и возымел полное доверие к ее директору.

В другом письме, подобном сейчас поцитованному, от 29 ноября 1883 года, говорится, что генерал Черняев был тоже предупрежден в Петербурге относительно Остроумова и потому сначала держался в отношении к нему очень подозрительно, но «в конце концов остался им очень доволен. А что генерал возымел к нему доверие, это доказывается тем, что возложил на него редакцию Туркестанской газеты на сартском наречии, которую прежде издавал какой-то татарин¹¹. В текущем 1883 году Остроумов начал издавать ее со второго № и, согласно мысли нового генерал-губернатора, старался сделать эту газету не только органом распоряжений правительства и местного начальства, но и орудием ознакомления туземцев с научными понятиями и открытиями и важнейшими событиями в России. Так, он в этой газете, обращенной им из двухнедельной в еженедельную, писал о преосвящ. митрополите Филарете, о Жуковском, Тургеневе, особенно о священном короновании Их Величеств и московских по сему случаю торжествах и проч. и проч., и все это излагается у него тоном уважительным и симпатичным. Остроумов высылает мне эту газету. Он писал мне, что боялся принять на себя эту обязанность, не надеясь исполнить ее, как следует, но частью настоятельная воля главного начальника края, частью надежда, что он может повести это дело, во всяком случае, не хуже, а главное – для русских интересов сочувственнее любого татарина, – склонили его принять на себя редакцию Туркестанской газеты. Следя за нею из № в №, я нахожу, что она и по содержанию своему постепенно делается богаче, и по изложению на сартовском языке складнее. Из этого я убеждаюсь, что Остроумов на свою редакторскую обязанность смотрит серьезно и исполняет ее честно и добросовестно, конечно, потому, собственно, что видит в газете хоть какое-нибудь, средство провести в среду туземного населения русские интересы». К письму для образчика приложен и № самой газеты. Почтенный Николай Петрович трудится над изданием этой газеты и доселе.

Другим знаком благоволения генерала Черняева было представление г. Остроумова к награде орденом Владимира 4 степени, в которой ему уже два раза отказывали прежде. Представление генерала (от 10 февраля 1883 года) написано было очень энергично: «Познакомившись с вверенной этому директору учительской семинарией, – писал Черняев, – как я лично, так и главный инспектор училищ, убедились, что он должен считаться не только в Туркестанском крае, но и между многими директорами учебных заведений Европейской России, образцовым директором по своей любви к учебно-воспитательному делу, по своему трудолюбию и по своим познаниям и способностям. Учительскую семинарию г. Остроумов поставил в религиозно-нравственном отношении превосходно, в учебном вполне удовлетворительно и в хозяйственном отношении образцовым образом. Нужно лично ее видеть, чтобы убедиться, что это не излишняя похвала, а действительная истина. Г. Остроумов имеет за собой очень большие заслуги на пользу образования вверенного мне края. Перечислять все его достоинства и заслуги я опасаюсь, чтобы не утомить Ваше Высокопревосходительство», т. е. министра. Далее упомянуто и о прежних представлениях.

Семинария понравилась главному начальнику края; главный инспектор школ тоже ничего не мог найти в ней худого; тем не менее, судьба ее в 1883 году висела, что называется, на волоске. Сначала, по требованию главного инспектора, стали сокращать ее курс, который инспектор Кун стремился в свое время сравнять с курсом учительских институтов. Потом думали обратить ее в реальное училище, в котором чувствовалась в Ташкенте немалая нужда. Затем это любимое детище Кауфмана, о котором он так заботился и которое имело такое важное значение в его образовательной системе, задумали преобразовать в четырехклассное училище для русских и туземцев с приготовительным классом для последних. В тоже время из Петербурга шли тревожные вести, что там учреждена особая комиссия по вопросу об устройстве администрации Туркестанского края и что учебную часть предполагается изъять из ведения генерал-губернатора и подчинить особому попечителю или главному инспектору, тогда как все местное учебное ведомство и с материальной и служебной точки зрения только и уповало на своих образованных и благожелательных генерал-губернаторов, из которых покойный Кауфман, как заметил Ильминский в одном письме к К. П. Победоносцеву (стр. 62), был несравненно выше Куна, а Черняев – Забелина. «Ввиду поставленной дилеммы, писал он в другом письме (стр. 76), – оставить ли учебную часть под контролем генерал-губернатора, или отделить ее от местной власти, подчинив непосредственно министерству, во всяком случае, лицо, стоящее ближайшим заправителем учебного дела в крае, должно быть, сколь возможно, компетентно и благонадежно. Ни таковым г. Забелин, по-видимому, не представляется; таких качеств не имеет и Кун, хотя он и долго пробыл в крае и владеет татарским языком». Реформа эта не состоялась и семинария в Ташкенте уцелела до сего дня.

Положение казанских деятелей было так тревожно, что некоторые из них поспешили выехать в Россию. Раньше всех уехал Позднев на службу по духовно-учебному ведомству в Оренбург. За ним в 1884 г. уехали супруги Софийские; И. М. Софийский получил должность инспектора народных училищ Уральско-Орского района, потом служил инспектором же в Вятской губернии, директором учительской семинарии в Иркутске, в настоящее время состоит директором ташкентской семинарии. В октябре 1888 года семинария лишилась самого Η. П. Остроумова, – по представлению Забелина, он был переведен, ни должность директора классической гимназии в Ташкенте. С большим сожалением расстался он с заведением, в которое вложил всю свою душу. По описанию одного из ташкентских корреспондентов Н. И. Ильминского, прощание было самое задушевное и трогательное. Бывший директор семинарии высказывал еще надежду со временем снова вернуться в семинарию к своему любимому делу, но его сослуживцы и ученики чувствовали, что прощаются с ним навсегда. Симпатичнейший и наиболее к нему приверженный, Н. А. Воскресенский в своей прощальной речи, среди общих рыданий, прочитал ему из Деяний Апостольских слова ап. Павла к ефесским пресвитерам (гл. 20, 18–27). В семинарии и стались только двое казанцев – Воскресенский и Миропиев. Но и их положение было весьма неопределенное, особенно первого. Против него было то обстоятельство, что он преподавал в семинарии закон Божий, такой предмет, который должен был бы преподаваться лицом духовного сана, – в этом смысле не раз высказывался местный епископ Александр. Светский законоучитель оставался на своем месте только потому, что такого духовного лица в Ташкенте тогда не оказывалось. После, когда подходящий кандидат на его место явился, он уступил свою должность и перешел на класс русского языка, – временно преподавал еще историю. В 1898 г. этот добрый деятель на ташкентской ниве подвергся непоправимому несчастно, – лишился зрения и должен был оставить свою службу к общему сожалению и учеников, и сослуживцев.

На место г. Остроумова в 1884 г. вызван был из западного края директор полоцкой учительской семинарии Ю. Ф. Крачковский, литвин, воспитанник Петербургской академии, человек серьезный и деловитый, но чуждый местным интересам туркестанского образования. В одном неизданном письме к К. П. Победоносцеву (от 25 апреля 1884 г.) Н. И. Ильминский выразил удивление, зачем этот полезный для своего западного края деятель пошел на службу в Среднюю Азию и притом в такое время, когда на его родине шла жаркая борьба между литовцами и поляками и стоял ребром горячий вопрос об алфавите, и какие могли быть у него интересы в магометанстве. Он, впрочем, служил в Ташкенте недолго: весной 1888 года он снова уехал в западный край на должность председателя виленских комиссий для издания древних актов. На место его в семинарию определен М. А. Миропиев, служивший доселе с 1886 г., по выходе из семинарии, инспектором училищ Сыр-Дарьинской области. (Ныне с 1896 г. он директор Эриванской учительской семинарии).

Η. П. Остроумова долго не оставляли в покое и на гимназической службе. Отношения между ним и главным инспектором все обострялись и получали личный характер. Ему приписывалось в вину все, что потом оказывалось в семинарии неудовлетворительным. Дурно отзывались и о казанских учителях, которых будто бы он вызвал к себе с той целью, чтобы составить около себя партию. Поднялись доносчики, пытавшиеся очернить его перед петербургскими властями, обвиняя его чуть не в нигилизме. Все это до того его расстраивало, что он готов был совсем бросить свою туркестанскую службу и воротиться в Казань, в академию, в казанскую учительскую семинарию и просил Н. И. Ильминского поддержать его, и более всего поддержать самое дело инородческое.

Николай Иванович был хорошо осведомлен обо всех подробностях ташкентских историй и обо всех действующих лицах тамошней разладицы. Н. П. Остроумов вел с ним в это время особенно оживленную переписку; кроме того, в Казань часто приезжали из Ташкента разные лица и учебного, и других ведомств, которые могли порассказать о ташкентских дрязгах еще более, чем самые пространные письма, – все они считали долгом посетить почтенного Николая Ивановича и поведать ему свои и чужие горести и затруднения. В одном письме к К. П. Победоносцеву (стр. 387) он сам шутливо заметил: «за Кабаном (озером в Казани, за которым стоит учительская семинария) как бы центр земли: сюда сходятся известия из разных губерний, – везде есть добрые знакомые, удостаивающие меня своим благосклонным вниманием и делящиеся со мной своими иногда потребностями». Он крепко заступился за своего любимого ученика в нескольких письмах к министру народного просвещения И. Д. Делянову и Κ. П. Победоносцеву, считая это, как он выразился, долгом своей совести и присяги. В изданных доселе письмах к последнему находим несколько выразительных мест, относящихся к ташкентским событиям и лицам, хотя некоторых подробностей, неудобных еще в настоящее время для печати, редакция и не могла поместить в своем издании.

«Зная Остроумова около 17 лет, – писал он от 11 ноября 1883 г., когда Остроумов в первый раз выразил было решительное намерение уйти из Ташкента, – я положительно заверяю, что он человек честный, искренний, деятельный и трудолюбивый, чистокровный православно-русский человек. Я так твердо его знаю и так ценю его достоинства, что его всегда мечтал и теперь желаю иметь своим преемником в Казанской учительской семинарии, как он был моим преемником в миссионерском отделении. В прошлых годах я не раз высказывал такое желание бывшему попечителю нашему П. Д. Шестакову, который одобрял мой выбор, лично зная Остроумова. Настоящие обстоятельства, – преобразование Ташкентской семинарии и перевод Остроумова в гимназию я понимаю, как указание Промысла Божия... Если я нравственно обязан заботиться об упрочении Казанской учительской семинарии на многие годы и навсегда, то самый возраст мой уже должен внушать мысль о приискании заместителя. И вот совершенно неожиданно Господь указывает мне лицо вполне благопотребное и благонадежное – Остроумова... Для Ташкентской гимназии найдется много хороших директоров. В случае преобразования тамошней учительской семинарии в 4 или 5-классное русско-инородческое училище, во главе его может быть поставлен Миропиев или Софийский, питомцы Казанской академии, бывшие здесь учениками Остроумова, а в Ташкенте с ним служившие, которые, следовательно, и будут продолжать его миссию». В постскриптуме к другому письму от 29 ноября он опять писал: «Трудно мне будет расстаться с давнишней мечтой, что меня заменит в Казанской учительской семинарии именно Н. П. Остроумов».

Но выполнение этой мечты было, конечно, немыслимо при жизни такого авторитетного и нужного человека, как Ильминский, и сам Н. П. Остроумов, благоговевший пред своим бывшим профессором, первый же отказался бы от такого заместительства. В следующих письмах Н. И. Ильминский старался только очистить его от клеветнических нареканий и выяснить его заслуги. Он указывал на литературные труды г. Остроумова, в которых последний выступал в свет как сильный борец против магометанства и его пропаганды, особенно против сочинений передовых мусульман нового европейского образования, редактора татарской газеты «Переводчик» Гаспринского, мурзы Алима и Девлет-Кильдеева, которые рационалистически прикрашивали и идеализировали магометанство и производили сильное впечатление даже на русскую близорукую интеллигенции известного рода, считавшую долгом сочувствовать расцвету магометанской культуры (стр. 52–53, 62–63); приводил отзывы посторонних о состоянии учительской семинарии под дирекцией Остроумова (стр. 57–59); рассказывал историю его перевода в Туркестанский край и поступления туда же на службу казанских студентов, выяснял их достоинства и их пользу для края (стр. 88–91); пересылал своему высокопоставленному корреспонденту разные отчеты, документы и записки, какие сам получал из Ташкента, относившиеся к состоянию Ташкентской семинарии и служебной деятельности Остроумова, и старался выяснить самое происхождение возникших против последнего сплетней и интриг (стр. 88–89). Вот один отрывок такого рода из письма от 29 февраля 1884 г., касающийся обширной и очень важной записки г. Остроумова о постановке образования в крае, особенно инородческого: она подана была ревизовавшему Туркестанский край сенатору Ф. Κ.. Гирсу, по поручению которого и написана; при письме приложен был и самый черняк этой записки, высланный г. Остроумовым для прочтения Ильминскому.

«В ней, – говорится в письме, – Остроумов сначала доказывает необходимость поддержания средне-учебных заведений для образования детей русских и частью туземцев. Говорит он потом о тех преобразованиях, которые полезно было бы сделать в Ташкентских гимназиях, например, об уменьшении платы за учение. Есть в Ташкенте частная квартира для учеников гимназии, содержимая некоторыми учителями с пособием от казны в 1200 р. в год, а между тем, дети должны платить довольно дорого. Остроумов высказывает, что эту квартиру нужно уничтожить, а вместо нее открыть при гимназии пансион на общем основании, а для этого некоторых чинов лишить даровой казенной квартиры. Подобные его заявления и разговоры и раздражают против него людей. Есть еще при Ташкентской гимназии ученическая квартира для русских и инородных воспитанников. Она, по-видимому, назначалась для удобнейшего воспитания и образования туземцев и сближения их с русскими. Но сарты стали бунтоваться, отягощаясь гимназическим учением. Остроумов мне прислал две официальные заметки по части этого. Можно предположить, что сартских воспитанников деморализует как неумелое обращение с ними в ученической квартире, так и еще более обучение их в гимназии. По моему понятию, киргизов и сартов вовсе не следовало бы привлекать и допускать в гимназию. В Оренбурге и Троицке киргизы учатся в классических гимназиях, некоторые оканчивают курс и поступают в университет и здесь усваивают все принадлежности европейской цивилизации, не русской, а прямо европейской. В наших университетах и даже гимназиях вращаются европейские понятия о национальности, – пропитавшись этими понятиями, в какое отношение инородцы должны встать к русским? По моему понятию, сартов, киргизов, бурят и калмыков еще преждевременно ставить на путь классического образования; для них гораздо полезнее простое, начальное, но здоровое, основательное русское образование... В своей записке, поданной Гирсу, Остроумов настаивает на том, чтобы киргизов воспитывать и обучать отдельно от сартов¹²: сарты имеют прочно сложившийся мусульманский характер, тогда как киргизы народ еще свежий, как дети, любознательный, переимчивый и восприимчивый; к ним можно еще привить русские понятия и симпатии. Для них и будет полезно такое учебное заведение, как учительская семинария или подобное ей, где бы основательно преподавался русский язык,... внушался бы здравый взгляд на вещи, а не многочисленность отрывочных и популярных сведений обо всем, только надмевающих и развращающих молодые головы. Но впрочем, перелистовав снова все доставленные мне Остроумовым документы, решаюсь целиком препроводить к Вам для пересмотра в случае досуга».

В письме этом он рекомендует уже возвратить Остроумова в семинарию, как «единственного и незаменимого человека», а в случае дарования Туркестанскому краю особого попечителя, сделать его – Остроумова, «окружным инспектором с правом постоянного и почти независимого заведования в крае инородческим образованием; заведуя специально одним этим делом, он мог бы дать ему верное, твердое, во всем крае систематичное и последовательное направление. Если же это найдено будет невозможным или преждевременным,... то его нужно будет возвратить на его директорское место в Ташкентской учительской семинарии, если даже она будет преобразована в городское училище, с удержанием лично за Остроумовым прежних его окладов; ибо он будет не смотритель какого-то отдельного училища, а установитель и насадитель инородческого образования в целом крае. И нужно притом, чтобы в приеме инородцев в училище и воспитательных мерах он имел главный и решающий голос, и чтобы ему предоставлено было распределение и назначение окончивших курс учеников, особенно же инородцев, по местам и родам службы. – Остроумов, как я лично и твердо знаю, есть психолог и зоркий наблюдатель; у нас в семинарии, бывало, при приеме учеников, он следил не только за ответами и степенью развития их знаний, но старался вникнуть в характер и образ мыслей молодого человека;... а в Ташкентской семинарии, где он жил вместе с воспитанниками, постоянно занимался с ними, очевидно, он знал каждого в подробности и точности – понятия, направления и характер. И что же? Забелин воспитанников первого выпуска семинарии, в воспитании которых Остроумов полагал всю свою душу, не допускал до учительских мест, а выписывал на эти вакансии кого-то из западного края».

Не можем не упомянуть при этом, что вызовы подобного рода в это время готовились принять даже очень большие и, по меньшей мере, излишние размеры. В упомянутой выше записке об устройстве образования в Туркестанском крае, назначенной для сенатора Е. К. Гирса, автор ее высказал, между прочим, решительное мнение, с которым вполне был согласен и Н. И. Ильминский, что для занятия учительских, переводческих и других низших должностей по местной администрации нужно подготовлять в местных правительственных школах своих кандидатов из туземцев, а не вызывать их со стороны, и что, например, обязательный вызов на такие должности студентов Лазаревского института, без различая даже их происхождения и вероисповедания, как об этом ходатайствовал незадолго до этого директор института (по мысли, кажется, того же главного инспектора Забелина), не может обещать пользы ни населению края, ни русскому правительству. Резоны понятны; кроме того, что это люди совсем чужие для края, совершенное игнорирование происхождения и религиозных верований при выборе чиновников для низшего управления в крае никак не совпадает с естественным стремлением правительства к постепенному сближению туземцев с русской народностью, будет обидно для пригодных по образованно и достойных таких должностей туземцев и даже небезопасно в смысле внутреннего спокойствия новопокоренной магометанской окраины; особенно опасен пришлый элемент кавказско-инородческий, – в крае и без того много магометан-татар, вредно влияющих на туземцев, как на сартов, так и на киргизов. Туркестанская семинария, по мнению автора, до сих пор шла путем верным, с которого не следует ее сбивать; в четырехлетний период своего существования она дала опыт образования Туркестанских киргизов на чисто русских началах и не может назвать свой опыт неудавшимся.

Заступничество Н. И. Ильминского за своих казанцев довольно скоро стало понемногу поправлять их репутацию. Первую радостную весть об этом он послал в Ташкент к Остроумову еще в конце 1883 года; потом в письме к нему же от 17 марта 1884 года, рассказав вкратце всю историю своих за него ходатайств. Николай Иванович извещал уже, что благодетель их Константин Петрович, несмотря на множество обременяющих его важных дел, нашел-таки время вникнуть и в их дело, беспристрастно взвесил все представленные на его усмотрение данные касательно нравственной репутации чернимого перед начальством ташкентского директора и переменил свое прежнее неблагоприятное о нем мнение, к чему много поспособствовал еще и прекрасный отзыв о нем (Остроумове) ревизовавшего Туркестанский край Е. К. Гирса.

В письме от 16 марта к самому К. П. Победоносцеву (стр. 87 и далее) Николай Иванович писал: «От всей глубины сердца приношу Вам, гуманнейший Константин Петрович, самую искреннюю благодарность во 1-х, за Остроумова, во 2-х, и за себя. В лице Остроумова решается судьба и его многолюдного семейства; а ко мне участие Ваше простирается до самого нежного попечения о моих чувствах». Представив еще некоторые данные относительно Остроумова, он извинялся в своей докучливости, с какою обращался к своему высокому корреспонденту. Но «какие же мои средства, – писал он, – спасти человека честного и нравственного и его семью, спасти знающего и ревностного деятеля? И совестно и жаль мне беспокоить Вас, но не к кому мне прибегнуть за помощью... Сыны века мудрейши сынов света в роде своем суть. Я уверен, что г. Забелин чует, где зацепка, которая еще держит Остроумова. Эта зацепка в Казани, чему доказательством служат толстые письма Остроумова в Казань к NN (т. е. Ильминскому) и из Казани от того же NN к Остроумову, и письма в тот и другой конец заказные. Г. Забелин еще в начале или летом прошлого года в минуту благодушия осведомлялся у Остроумова, уступит ли ему NN свое место. Такую злокозненную зацепку следует сковырнуть: тогда все эти Остроумовы полетят, и все будет гладко».

Η. П. Остроумов, может быть, благодаря этой самой «зацепке», не полетел, и благополучно остался в Ташкенте, но остался директором гимназии. Учительская семинария лишилась его навсегда. Николай Иванович в свое время очень этим был огорчен и, говоря о ташкентских делах со своими знакомыми, жаловался, что лучшие люди из его сотрудников отрываются от инородческого дела на сторону. Относительно Н. П. Остроумова он, впрочем, скоро успокоился, убедившись в том, что гимназия не поглотила его деятельности всецело, и что он остался по-прежнему сильным борцом против магометанства и радетелем русского образования инородцев, которых довольно было у него и в самой гимназии. В 1886 г. они виделись друг с другом по случаю поездки Н. П. Остроумова в Россию, в Казань, в Москву и Петербург. В 1888 году г. Забелин кончил свою туркестанскую службу и на место его главным инспектором назначен директор симбирской гимназии Е. М. Керенский, прежде долгое время служивший в Казани и хорошо известный казанцам.

Перемены, последовавшие в учебном ведомстве края по смерти генерала Кауфмана, не ограничились указанными явлениями среди личного состава этого ведомства, а простерлись на некоторые весьма важные стороны самой системы туземного образования, установленной при покойном генерал-губернаторе. Главное внимание администрации при нем, как известно, обращено было на образование кочевого населения края, с которого, казалось, легче было начать образовательную миссию России среди туземцев и из которого генерал Кауфман мечтал создать нечто вроде новой породы русских людей магометанского вероисповедания, начаток обрусения всего туземного населения. В одной статье Туркестанских Ведомостей 1879 г. (№30. – в книге г. Остроумова стр. 111, 113–114) прямо говорилось, что «распространения русского образования русскому правительству естественно желать особенно среди кочевников, от которых Россия вправе ожидать более выгод, чем от оседлого туземного населения. Кочевники обширного Туркестана представляют собою в будущем весьма значительный по своей численности элемент нового оседлого населения, жизнь которого, при участии русского правительства и русской школы, необходимо должна сложиться иначе, сравнительно с жизнью современных нам оседлых туземцев края». Конечно, это дело еще впереди, но, замечает автор, «заботы русского правительства в отношении к туземному населению края не должны ограничиваться настоящим: это был бы слишком узкий взгляд на дело такой огромной важности». С генерал-губернаторства М. Г. Черняева взяли силу другие соображения, отклонившие особенное внимание администрации от кочевого населения края к населению оседлому. Логика была тут самая простая, исходившая из той мысли, что в государственном отношении, по степени государственного развития, оседлое население всегда стоит выше кочевников, а потому о привлечении к себе его симпатий русская администрация и должна особенно позаботиться. Практические расчеты генерала Кауфмана на большую склонность кочевников к обрусению и его практическое же требование поскорее изолировать их от фанатического влияния сартов и татар чрез образование в особых правительственных школах оставлены были при этом без всякого внимания.

Понятно, что при господстве этих новых взглядов на инородческое дело в крае, в организации инородческого образования должны были произойти значительные перемены. Не распространяясь об этом предмете, мы приведем относительно этих перемен выдержку из «Очерка» г. Граменицкого (стр. 9), писавшего под влиянием уже новых порядков: упомянув о том, как не удались на практике проектированные кауфманской комиссией начальные школы по киргизским аулам, он продолжает: «с другой стороны, предположения комиссии об обособлении сартовских и киргизских школ также не оправдались: как в школах дети сартов и киргизов, так и на вечерних курсах для взрослых киргизы и сарты учатся в совершенно одинаковых условиях, и различия в их нравственной и общественной жизни не имеют никакого отношения к делу обучения. Предназначение комиссией для сартов высших школ уездных и для киргизов низших школ грамотности оказалось ошибочным, так как опыт показал, что киргизы в значительно большем количества поступают в учебные заведения с более продолжительным курсом и более обширной программой, как, например, в городские училища, семинарию и гимназию, чем сарты. Остальные положения – относительно национального характера воспитания, веротерпимости в школах, пользы совместного обучения детей русских и туземцев, необходимости ремесленного образовали и привлечения в школы девочек – остаются в полной силе (т. е. как при Кауфмане) и в настоящее время». После всего нами сказанного выше читатель, наверное, замечает, что сейчас приведенная выдержка, явно наклоненная к оправданию после-кауфманского порядка вещей, совершенно игнорирует упомянутые практические расчеты покойного генерал-губернатора и – намеренно или ненамеренно, но далеко неточно и неясно представляет самый взгляд его на сартов и киргизов и в теории, и на практике, гораздо более меткий и справедливый, чем взгляды позднейших ревнителей образования туземцев.

Новое направление системы инородческого образования в крае должно было всего скорее коснуться курса ташкентской семинарии и в частности преподавания в ней местных языков. Генерал Кауфман, как мы видели, настоял на преподавании в семинарии киргизского языка. Кроме известного уже нам важного значения этого языка в принятой тогда системе туземного образования, генерал придавал ему еще другое не менее важное значение: «Киргизский язык, – писал он в своем ходатайстве о введении его в семинарии, – принадлежа к тюркским наречиям, к которым также принадлежит и узбекский, понятен всем туземцам края, говорящим по-узбекски; на этом же последнем наречии говорят не только все тюркские племена, но и таджики, принадлежащие к персидскому племени», – следовательно, киргизский язык представлялся пригодным в качестве образовательного орудия не для одних киргизов, но и других туземцев края. После Кауфмана, когда на первый план в просветительных предприятиях администрации, вместо киргизов, встали туземцы оседлые, слышим другие речи. Преемник Черняева генерал Розенбах настоял на замене в семинарии преподавания киргизского языка преподаванием языков сартского и персидского: «Без знания сартовского и персидского языков, – писал он н одном отношении к министру народного просвещения (от 4 февр. 1888 г. за № 185), – я не вижу никакого успеха для русского учителя в туземной школе... В пределах Туркестанского края главным образом находятся в употреблении два языка, имеющих литературу: сартовский (однородный с киргизским, не имеющим литературы) и персидский... Киргизы легко понимают сартовский говор, равно как знающие сартовский язык легко понимают киргизов: поэтому преподавание киргизского языка в семинарии совершенно ненужно, преподавание же персидского совершенно необходимо, потому что, кроме таджиков, преимущественно населяющих Самаркандскую область, на этом же языке и на языке узбекском (сходном с сартовским) говорит население Закаспийекой области, присоединение которой к Туркестанскому краю предвидится в близком будущем».

Преподавание сартского и персидского языков, вместо киргизского, было введено в семинарии с 1884 года властью генерал-губернатора, раньше даже утверждения такой реформы министерством народного просвещения, и таким образом сразу был упразднен стоявший при Кауфмане ребром киргизский вопрос. Реформа новых деятелей, не остановилась и на этом. Так как будущие учители туземцев из воспитанников семинарии должны были с этого времени действовать преимущественно в среде уже оседлого населения туземцев с более развитой мусульманской культурой, то для сообщения им большего авторитета в глазах мусульман, по мысли Забелина, предположено было ввести в семинарию изучение еще третьего языка, священного языка всей мусульманской образованности, – арабского. Семинария, в которой недавно еще Забелиным велено было сократить все программы преподавания, которую потом думали преобразовать даже в городское четырехклассное училище, теперь, по мысли того же Забелина, вдруг преобразовывалась во что-то вроде чуть не целого восточного факультета. Но с этой новой реформой произошла заминка в самом министерстве народного просвещения. На отношение генерала Розенбаха о введении в семинарский курс трех означенных языков со стороны министра от 26 сентября 1885 года последовали разные возражения. Генерал все-таки не отказался от своего предприятия, которое наполовину (относительно двух туземных языков) приведено было уже и в исполнение, и от 26 октября того же года (за № 2175) вторично ходатайствовал о том же предмете, представляя новые и более подробные мотивы; при этом для преподавания арабского языка он просил назначить преподавателя-специалиста с ежегодным окладом в 2500 р., а для практики воспитанников семинарии в местных языках, кроме преподавателя этих языков, еще особого практиканта из туземцев с окладом в 600 рублей.

Рассмотрение этого отношения со вторичным ходатайством генерал-губернатора министерством было поручено Н. И. Ильминскому, который сам находился тогда в Петербурге¹³. Он принялся за это дело очень усердно и горячо и к началу декабря 1845 года написал обширную записку, в которой откровенно выяснял, что «положенные в основу ходатайства сведения и рассуждения о туземных наречиях и арабском языке столь сбивчивы и неточны, что они не могут ручаться за правильную и целесообразную постановку преподавания названных языков в семинарии». Из его записки можно видеть и те главные мысли, которые были изложены в отношении генерала Розенбаха к министру.

Вопреки мнению ташкентских педагогов о непригодности киргизского языка для будущих народных учителей из воспитанников учительской семинарии по его неустойчивости, разнообразию местных говоров и малопонятности для туземцев некиргизов, автор записки прежде всего вескими доводами знатока постарался доказать замечательное единство этого языка, однообразного на всем пространстве киргизских степей, а также гораздо большую определенность его в грамматическом строе и чистоту от иноязычных примесей, чем других языков – представителей тюркского семейства, и в том числе сартского, значительно утратившего свою чистоту, резко распадающегося на книжный и разговорный языки и на несколько местных говоров, а потому менее удобного и выгодного для изучения в семинарии. Легкость, с какой сарты объясняются со всеми разноплеменными туземцами, в записке объясняется не универсальным характером их языка, а особенною ловкостью в обращении с другими туземцами их самих, как людей торговых и бывалых. Если уже хлопотать, говорит автор, о таком более или менее универсальном языке для семинарии, который бы давал, так сказать, ключ, доступ к другим языкам и наречиям края, так уж лучше остановиться на древне-тюркском или джагатайском языке, от которого действительно удобно можно перейти ко всякому местному его наречию, сартскому, киргизскому, каракиргизскому и т. д. Говоря об изучении местных языков, записка не преминула упрекнуть местных педагогов и за то, что при самом начале изучения этих языков они настаивали на применении при этом не русского, а арабского алфавита, не подходящего ни к киргизскому, ни к сартскому языкам и с первых же шагов подчиняющего учеников игу магометанской культуры. – Преподавание в семинарии языков персидского и арабского рассчитывалось на то, чтобы доставить будущим учителям туземных школ особенный престиж учености перед невежественными муллами и лучшее средство к обаянию на массу народа. Опытный знаток мусульманских нравов, Николай Иванович выставил на вид всю наивность подобных расчетов и постарался разбить все преувеличенные представления авторов отношения как о невежестве мулл в арабском языке, так и о воображаемой легкости для воспитанников семинарии достигнуть хоть сколько-нибудь близкой к указанной цели степени изучения персидского и арабского языков, особенно последнего, который с трудом могут осиливать, и то очень немногие, студенты университета и академии и который уже вовсе не под силу каким-нибудь мало развитым и еле грамотным юношам, поступающим в учительскую семинарию. Он выражал даже опасение, что эти юноши, погрузившись во всю глубину своей мусульманской специальности, по известной нашей неустойчивости в своем русском, пожалуй, еще и сами совсем омусульманятся.

«Генерал фон Розенбах, – сказано в заключении, – совершенно верно и притом в высшей степени сочувственно характеризуем учительскую семинарию в следующих словах: „Централизуя все воспитание и обучение главным образом около изучения русского языка, русской истории, русской географии, учительская семинария высоко держит знамя русской народности. Русские учителя из учительской семинарии являются, при посредстве школы, самыми лучшими, надежнейшими проводниками русских начал в крае, русских нравов, обычаев русской жизни. Таков мой взгляд на туркестанскую учительскую семинарию. Я очень дорожу этим учебным заведением и решительно не намерен преобразовать его в какое-нибудь другое учреждение». – И пусть туркестанская семинария сосредоточит все свое внимание на разработке этого воспитательного материала, не развлекаясь посторонними языками и предметами»¹⁴.

Записка эта была читана в особом заседании при министерстве под председательством И. Д. Делянова и в присутствии генерал-губернатора Розенбаха, находившегося тогда в Петербурге. Результаты этого заседания мы не знаем. Но арабский язык так и не был введен в курс ташкентской семинарии; в ней оставлено было только преподавание языков сартского и персидского, – замена ими языка киргизского получила Высочайшее утверждение уже 24 марта 1888 года.

После представления записки о преподавании в ташкентской семинарии языков с 1886 года непосредственное участие Николая Ивановича в деле инородческого образования Туркестанского края прекращается до самой его кончины. Н. П. Остроумов в директорство над учительской семинарией г. Крачковского уже не вступался в ее дела. Потом директором ее (с 1888 года) сделался М. А. Миропиев, но он был менее других казанцев близок к Николаю Ивановичу и не имел с ним сношений. Между тем в развитии инородческого образования края совершались за это время весьма важные события. В конце 1884 года при генерал-губернаторе Розенбахе в Ташкенте открыта была первая русско-туземная школа, которая явилась начатком открытия со следующего 1885 года других школ этого рода по разным местностям Туркестанского края, назначавшихся для обучения туземцев русскому языку и грамоте. Так наконец стала исполняться мысль покойного Кауфмана, который проектировал устройство подобных школ еще в 1871 году, но так и не дождался осуществления этого проекта. Потом, при генерал-губернаторе бароне Вревском, в конце 1889 года учреждена была должность инспектора мусульманских народных училищ края, и эти училища были приняты под правительственный контроль, от чего в свое время генерал Кауфман отказывался довольно упорно, несмотря на все настояния тогдашнего главного инспектора школ Куна.

И то и другое нововведение сопровождались возбуждением весьма важных вопросов, первое – вопроса о преподавании в правительственных мусульманских школах магометанского закона Божия, второе о том, над чем собственно должен был надзирать в мусульманских школах их правительственный инспектор и как он должен был относиться к их своеобразному и даже враждебному для христианства образованию. По отношению к инородческому образованно собственно в Туркестанском крае Николай Иванович мало высказывался в ответ на эти вопросы; в одном его письме к Н. П. Остроумову еще от 1877 года (29 сентября), когда вопрос о подчинении тамошних туземных школ русскому инспектору только лишь возбуждался, он писал с некоторый нерешительностью, в духе кауфманских взглядов:

«Относительно того, нужно ли, или не нужно принять надзор над магометанскими школами на обязанность русского инспектора, я, право, больше склоняюсь, чтобы не принимать, потому что, принявши на свое попечение эти школы, надо будет заботиться об их процветании, и без сомнения, в духе их религиозных тенденций и интересов, так как направление и существо их исключительно магометанское, религиозное. Мне представляется невозможным достигнуть чрез слияние магометанских начал или принципов и догматов с европейскими наукой и цивилизацией не то чтобы обрусения, а даже какого-либо расположения к русским людям и к русскому государству. Через это слияние можно даже цивилизацию-то обратить в орудие против русского народа и государства, как это и видим теперь в Турции. Я полагаю, не лучше ли так сделать. Пусть медресы и останутся сами по себе, как терпимые, а русские школы для туземцев пусть идут на русских началах, т. е. на гуманном образовании и воспитании, и на русской науке, без вероучения магометанского, – магометанские воспитанники пусть заимствуются своей религией в семье или на стороне; школа русская должна, разумеется, быть реальной в том смысле, чтобы она сейчас же отвечала потребностям жителей. Жители-торгаши, торгуют с русскими, – им поэтому нужно знать русскую грамоту и русское счетоводство и форму векселей и т. п. Словом, что может, очевидно, пригодиться туземным дельцам и сразу быть ими понято, как для них пригодное, то и преподавать главным образом в русско-сартских школах... Если бы умудриться эти школы поставить интересно для туземцев, то они, по-видимому, могли бы противостать медресам, как их отрицание. И чем больше развивался бы в населении вкус к этим школам, тем более ограничивался бы круг действия и интерес медресей».

Так именно и думал устраивать русско-туземные школы генерал Кауфман, предоставляя мусульманские школы самим себе и совершенно отстраняя от правительственных школ всякие обязательства преподавать воспитанникам магометанское вероучение. Замечательно, что на таком отношении администрации к мусульманским школам в крае он настаивал даже вопреки ясному законоположению 20 ноября 1871 года, которым эти школы прямо были подчинены русскому учебному начальству на тех же началах, как и училища христианские. С течением времени политика его скоро нашла себе сильное оправдание на практике; от 8 марта 1884 года само министерство народного просвещения, ввиду чрезвычайных затруднений при исполнении означенного закона, должно было издать секретный циркуляр о приостановке его действия, предложив чинам учебной инспекции ограничиваться лишь собиранием сведений о магометанских училищах и делать это мягко, без проявления начальственной власти. Чины учебной инспекции оказались, впрочем, недовольны изданием циркуляра и как в Туркестанском крае, так и в Оренбургском округе продолжали домогаться подчинения их влиянию всех вообще инородческих школ. В Туркестанском крае после Куна к этому стремился его преемник. Попечитель Оренбургского округа тайный сов. Д. С. Михайлов в 1884 году вошел в министерство народного просвещения даже с прямым ходатайством об отмене циркуляра 1882 года и о восстановлении прежнего закона. Николай Иванович был приглашен к рассмотрению этого ходатайства и в том же году чрез попечителя Казанского округа П. Н. Масленикова представил покойному министру И. Д. Делянову следующее мнение¹⁵.

«Закон 20 ноября 1874 года и циркуляр 8 марта 1882 года представляют две диаметрально противоположные политики. Циркуляр отвечает старинному, традиционному отношению русского государства к магометанству и магометанским училищам. Русское государство издавна не входило ни в какие заботы о магометанских училищах; достигаются ли какие-либо полезные для магометанской религии или вообще результаты, хороши ли способы обучения, достаточно ли подготовлены там учителя, – до всего этого Русскому государству не было никакого дела. Весь надзор со стороны государства сводился к полицейской инспекции. Передача законом 20 ноября 1874 года магометанского обучения школьного и частного в ведение министерства народного просвещения представляет одну из мер правительства о благоустройстве магометанских училищ и поставляет на очередь целый ряд учебно-педагогических вопросов: о лицах, которые имеют право заниматься преподаванием, о программе и способах преподавания, об успешности преподавания, о языке преподавания в магометанских училищах и проч.

Инспектор не полицейский чиновник; являясь в школу, он не может ограничиться удостоверением, есть ли у преподавателей паспорта и нет ли в училище эпидемической болезни, – инспектор должен войти в рассмотрение учебного дела, дать начальственные указания и дружеские советы для большей успешности преподавания. Под влиянием правил об образовании инородцев, изданных 26 марта 1870 года, во многих городах и уездах учреждено теперь уже на счет казны и общественных учреждений значительное число училищ для магометан; – училища эти состоят в ведении учебного начальства и подчиняются ему во всех отношениях. Вне подчинения остаются собственно частные магометанские училища, содержимые ревнителями магометанской религии. Куда должны клониться дружественные советы инспектора в этих училищах? К указанно ли учителям лучших способов преподавания магометанского вероучения или к чему другому? В первом случае инспектор сойдет со строго легального взгляда на магометанство, как на религию только терпимую: во втором его положение будет очень щекотливо в нравственном отношении.

Для того чтобы инспектор мог давать начальственные указания, каждое магометанское училище должно иметь утвержденную программу. Закон 19 февраля 1868 года определяет условия открытия частных училищ; первое из них – утверждение программы преподавания попечителем учебного округа. Пусть учебное начальство заранее примет намерение сделать всевозможные льготы в отношении образовательного ценза учителей и программы преподавания в частных училищах, содержимых магометанами, оно, не роняя своего достоинства, не может обойти вовсе этих вопросов. Поэтому отмена помянутого циркуляра 8 марта равносильна предъявлению требования программ преподавания от всех магометанских училищ. То сопротивление, которое встречают теперь попытки инспекторов только заглянуть в магометанская училища, сопротивление, о котором сообщает и тайный советник Михайлов и которое, разумеется, обусловливается не секретным ограничительным циркуляром 8 марта, а магометанским фанатизмом, несомненно, обещает отказ всех магометанских училищ в двух областях, киргизской орде и 11 губерниях от подчинения требованиям учебного начальства. Действительно, отмена циркуляра даст возможность инспекторам явиться в магометанские училища и сослаться на закон, изданный 15 лет тому назад. Магометане, несомненно, захотят узнать, почему же учебное начальство находило возможным 15 лет не применять закона, а теперь вдруг явилось в школы: чины министерства внутренних дел и другие лица, которым придется поддерживать инспекторов, тоже будут весьма затруднены этим обстоятельством. Отказ магометан в подчинении учебному надзору и вообще весьма вероятен, а в этом случае и несомненен.

По нашему глубокому убеждению, отменяя циркуляр 8 марта, надо быть готовым к одновременному закрытию всех медрес и мектебов на всем огромном приволжском и приуральском крае, закрытию неизбежному, за отказом в подчинении предъявленному закону. Для принятия такого решения нужно не министерское распоряжение, а авторитет царской власти. Нужно, чтобы отнята была возможность всяких толкований относительно воли Государя Императора. Если будет объявлен именной Высочайшей указ на имя министра народного просвещения о немедленном учреждении учебного надзора во всех без исключения магометанских училищах империи, то, разумеется, надзор этот будет твердо и решительно поддержан всеми русскими, и магометанские училища без всяких колебаний и сомнений будут повсеместно закрыты. Без подобного же решительного акта чины учебного ведомства несомненно потерпят поражение.

Циркуляр 8 марта издан был, конечно, ввиду нежелания министра народного просвещения прибегать к крутым мерам. Только высшая законодательная власть может решить, насколько своевременна подобная мера; трудно предвидеть ее последствия, – весьма возможно, что за ней последует усиление магометанского фанатизма, которое может вредно отразиться на инородцах-христианах, слабо окрепших еще в православии, и несомненно, что это предприятие создаст огромные затруднения для учебного начальства, для министерства внутренних дел и может отразиться даже в международных отношениях. Ввиду этих возможностей представляется более полезным придержаться исконного отношения русского государства к частным магометанским училищам, по крайней мере, до тех пор, пока поднимется просвещение крещеных инородческих племен настолько, что нельзя будет опасаться отпадения их в магометанство, и пока магометанские училища, открытые на основании правил 26 марта 1870 года, окажут некоторое влияние на магометан.

Все дело инородческого образования в восточной России от первого его зародыша в виде маленькой школы для крещеных татар в Казани имеет только 25лет. Это ничтожное время в жизни народа для изменения его взглядов. Магометанские училища, на основании правил 26 марта J870 года открылись, можно сказать, вчера; даже среди инородцев из христиан вовсе нет стариков, которые бы прошли через школу. Магометанская масса вся проникнута магометанскими понятиями и живет давним складом жизни: этот склад, разумеется, падет, если последует на то Высочайшая воля, но это явление болезненное. Преуспеяние в образовании русского народа и крещеных инородцев, преуспеяние несомненное, должно рано или поздно вывести татар-магометан добровольно из их многовековой косности. Мы твердо верим в превосходство начал русской православной жизни и убеждены поэтому в ненужности насильственных мер в отношении магометан. Посвятим все наши силы и все наше внимание русским школам и школам инородцев-христиан, дадим достаточное время этим школам оказать свое влияние на крещеных инородцев, и тогда только начнем устраивать училища магометанские; до того же времени эти последние оставим в их нынешнем положении».

Относительно Туркестанского края опасения Н. И. Ильминского насчет того, что магометане не примут русского надзора за своими школами, не оправдались. Благодаря прекрасному ведению школьного дела в крае, новые русские и правительственные туземные школы сильно поражали своим благоустройством сравнительно с мусульманскими школами всех туземцев, имевших случай с ними познакомиться; между тем мусульманская школы, лишенные всякого внимания администрации, по верному расчету покойного генерала Кауфмана, приходили все в больший и больший упадок, особенно вследствие явно усиливавшегося расстройства их вакуфов, так что сами мусульмане стали тяготиться их заброшенностью со стороны русской власти. На этой почве местной учебной администрации и удалось устроить над ними свой надзор учреждением для них должности особого инспектора. Учреждение это прошло тихо и благополучно, но поставленный Н. И. Ильминским вопрос о том, зачем должен надзирать в этих школах инспекторский надзор, насколько он должен радеть об интересах магометанского образования, не вредя интересам образования русского, и не полезнее ли было русской власти в крае поддерживать в этом отношен и систему генерала Кауфмана, по нашему мнению, остается далеко еще не решенным окончательно.

Другой еще более важный вопрос в организации мусульманских школ, вопрос о преподавании в правительственных школах магометанского закона Божия, возник еще раньше, и преимущественно в том же Оренбургском округе. Известный ученик и поклонник Николая Ивановича из киргизов Алтынсарин еще в 1861 году писал ему, что, считая религиозное образование крайне нужным для киргизских учеников своей школы и в тоже время не желая, чтобы в это важное дело вмешивались муллы, «набивающие человеческие головы песками» и своим преподаванием «ведущие человека к отступлению от всякого здравого рассудка», он сам принял на себя обязанность мулл и в свободное от занятий время стал сам преподавать ученикам, что знал по магометанскому вероучению; а в 1882 году составил для киргизов даже учебник по этому предмету под заглавием Шараити-ислам, очищенный от фанатического и невежественного направления татарских мулл, который и представлял на рассмотрение Николая Ивановича (Воспоминания об Алтынсарине Ильминского , стр. 210, 221, 249–253). В 1872 году преподавание мусульманам их вероучения было разрешено министерством народного просвещения в уфимской гимназии, но с тем, чтобы изучение этого предмета шло по татарским книгам, а объяснения на уроках давались непременно на русском языке. Ревнители мусульманства, конечно, этим не удовольствовались. В 1886 году от 22 сентября {№ 207) оренбургский муфтий вошел в министерство с ходатайством допустить преподавание магометанского вероучения во всех учебных заведениях гражданского ведомства, где есть ученики-мусульмане, и притом не иначе, как на их природном (собственно татарском) языке. Почтенный муфтий жаловался, что, при всем стремлении татар к русскому образованию (?), многих родителей останавливает от отдачи своих детей в казенные учебные заведения то обстоятельство, что ни в одном из этих заведений гражданского ведомства не преподается магометанского вероучения, так что «воспитанники, находясь в них, не только становятся индифферентными в деле веры, но нередко на всю жизнь остаются лишенными религиозного воспитания»; затем, распространившись о важности этого воспитания, он не преминул указать между прочим и «на те поразительные примеры грубого атеизма, которые являли собою осужденные государственные преступники еврейского закона (т. е. участники катастрофы 1881 г.) в последние минуты их жизни перед казнью»; преподавание закона магометанского на татарском языке мотивировано в ходатайстве тем, что истины этого закона и молитвы «в переводе на русский язык утрачивают свое существенное значение».

Министр народного просвещения И. Д. Делянов и поручил Николаю Ивановичу рассмотреть это ходатайство и представить по нему свое заключение (от 8 октября 1886 года № 14814). Ответа Николая Ивановича по этому поручению мы не знаем. Но в бумагах его есть одно относящееся к тому же предмету письмо о киргизском образовании, писанное к попечителю Оренбургского учебного округа И. Я. Ростовцеву от 15 июня 1890 года (за № 506). По полноте и ясности взгляда на киргизское образование письмо это, представляющее притом же нечто вроде завещания покойного просветителя инородцев, написанное незадолго до его кончины, очень замечательно для обрисовки выработанного им типа инородческого образования для инородцев нехристиан. Приводим его здесь, как лучшее заключение для нашего очерка.

«И давно и недолго служил я в Оренбургском киргизском управлении, но доселе киргизы мне памятны, и живо интересуют меня киргизские школы. Поэтому Ваше Превосходительство, удостоив меня личной беседой о киргизском образовании, доставили мне тем самым и великую честь и особенное удовольствие. После Вашего отъезда из Казани Ваши соображения и вопросы продолжали меня занимать, особенно вопрос о магометанском вероучении.

Ислам есть религия исключительная, самонадеянная, отрицающая все другие религии и враждебная христианству; при этом русские подданные татары гораздо ниже смотрят на наше русское православие, чем, например, турки и арабы смотрят на православных христиан своих местностей. Такое надменное и фанатичное направление магометанства питается и усиливается массой легенд, в которых сильными и живыми чертами расписывается несравненно высокое достоинство магометанского пророка и его близость к Богу, чудеса разных святош магометанских и разные апокрифические прибавки к библейским историям, направленные к возвеличению магометанства; к тому же все это высказывается и передается тоном сильным и глубоким, действующим на сердце слушателя. Мусульманское вероучение, передаваемое таким тоном, с таким содержанием и направлением, неминуемо должно воспитывать фанатизм в киргизах, а муллы даже из природных киргиз, но получившие воспитание в татарских и среднеазиатских медресах, и сами до мозга костей пропитанные мусульманским духом, не могут иначе передавать свое вероучение. Значит, мулл и не должно допускать к преподаванию магометанского вероучения в русско-киргизских школах; не должно допускать в эти школы также магометанских учебников легендарного содержания и фанатичного направления.

Если же долг веротерпимости требует киргизским воспитанникам в двухклассных и волостных школах преподавать учение их веры, подобно тому, как русским их товарищам преподается православное вероучение, то, по моему крайнему разумению, это преподавание надо возложить на киргизских юношей, получивших образование в киргизской учительской школе или в двухклассных училищах Тургайской области и состоящих учителями в двухклассных и волостных школах. Что же касается до учебника по магометанскому вероучению, то как единственно подходящий можно рекомендовать учебник, составленный бывшим инспектором школ Тургайской области Алтынсариным под заглавием Шараити-ислам и напечатанный в Казани в 1884 году.

Эта книжка в ¹/₈ печатного листа, в 76 страниц довольно разгонистой печати, в общедоступном изложении на киргизском языке заключает в себе: 1) догматы, 2) обряды, 3) учение о добродетелях и пороках и 4) самонужнейшие молитвы и стихи Корана, употребляемые при молитвословиях (так называемых намазах). Словом, здесь совмещен весь вероучительный обиход, необходимый для простого мусульманина или, по-нашему говоря, мирянина. Нужно к этому присовокупить, что все это изложено тоном рассудительным и спокойным, без всяких легендарных прикрас и увлечений.

В связи с мусульманским вероучением в киргизских школах должна стоять мусульманская грамота. Желательно поставить мусульманскую грамоту в параллель с нашей церковно славянской, т. е. чтобы она относилась только до текстов религиозных. Мусульманская грамота есть собственно арабская, которая и должна принадлежать преимущественно, а в киргизском населении исключительно бы, арабским текстам Корана и молитвословий. В противоположность этому богослужебному и молитвенному содержанию на арабском языке все, что пишется на киргизском языке, должно бы быть изображаемо особым алфавитом, так сказать гражданским киргизским, составленным из русской азбуки с непременным применением к звукам киргизского языка (подробнее в брошюре „Из переписки по вопросу о применении русского алфавита к инородческим языкам». Казань. 1883 г.).

Во всяком случае в киргизских школах преподаются две грамоты, – арабская и русская. Вопрос в том, которая из них должна преподаваться прежде. Я полагаю, что прежде надо преподавать русскую грамоту, потому что русская азбука по своему составу и системе гораздо определительнее и проще, чем арабская; притом для русской грамоты существуют более удобные руководства. В преподавании русской азбуки, когда дается первое понятие о звуках и учащиеся упражняются в писании слов, непременно нужно подыскивать киргизские примеры, сколь возможно точнее соответствующие русским звукам. Но если возбужденная киргизская мысль от соответствующих примеров перейдет к особым киргизским звукам, которым не удовлетворяет русская азбука, то в предупреждение разочарования следует иметь наготове русские буквы, приспособленная к особенностям киргизской фонетики. Эту видоизмененную в киргизском направлении русскую азбуку и нужно бы преподавать всего прежде и на ней упражнять киргизских детей в писании родных слов и выражений, а потом уже переходить к чисто русской азбуке и к чтению и письму на русском языке. Так бы я полагал вести учение в первые два года. Чтобы наполнить это время упражнениями на родном киргизском и на русском языке, для этого нужно воспользоваться киргизской хрестоматией Алтынсарина, напечатав ее русскими буквами, приспособленными к киргизским звукам. К ней можно прибавить еще книжку на киргизском же языке более реального и полезного содержания, или можно бы переделать на русско-киргизский алфавит мой Самоучитель русской грамоты для киргиз.

Арабская грамота, как принадлежность мусульманской веры, отлагается до дальнейшего времени. Спрашивается: удобно ли замедлять обучение киргизских детей мусульманской вере, когда русских детей начинают с раннего детства воспитывать в православной вере? Мусульманский шариат в этом случае отличается от православного учения тем, что мусульмане ранее некоторой возмужалости, приблизительно около 15 или 10 лет, вовсе не обязаны исполнять правила и обряды веры, и это им не вменяется в грех. Такое необязательное и невменяемое малолетство как раз совпадает с начальными курсами киргизских школ.

После основательного знакомства с русской грамотой изучение арабского алфавита не составит трудности; но его нужно изучать именно, как арабский алфавит, а не как киргизский или татарский. Шараити-ислам Алтынсарина напечатан арабскими буквами. Согласно с вышеизложенными соображениями его нужно бы переделать так, чтобы арабский алфавит остался за арабскими текстами, а киргизское объяснение было напечатано русско-киргизскими буквами. Ныне это было бы, впрочем, еще преждевременно и неудобно. За арабским алфавитом установилось народное представление мусульманской религиозности; книга, излагающая учение веры, будет, по представлению киргиз, всего приличнее написана арабскими, как вообще мусульманскими, буквами. Только впоследствии можно будет сделать русскую попытку, если удастся ввести в киргизские школы русско-киргизский алфавит и прочно усвоить последний киргизскому языку.

Так как первые шаги и первые впечатления при начальном обучении грамоте имеют важное и решительное значение, то должно признать справедливым и вышеприведенное желание обучать прежде русской грамоте, потом арабской, и предпочтение русско-киргизского алфавита арабскому-татарскому.

Если Ваше Превосходительство изволите признать изложенные соображения не лишенными основания, в таком случае можно бы изготовить небольшой учебник для русско-киргизского букваря с примерами и текстами на киргизском языке. При сем прилагается один экземпляр брошюры. „Из переписки по вопросу о применении русского алфавита к инородческом языкам».

В Туркестанском крае все эти взгляды Н. И. Ильминского, довольно близкие и к заветам покойного генерала Кауфмана, не имели никакого приложения. В видах веротерпимости и политической осторожности в отношении к туземцам местная администрация поставила себе задачей не «игнорировать» мусульманское образование, а принять его, напротив, под свой официальный надзор и допустить в русско-туземных школах открытое и, можно сказать, штатное преподавание мусульманского закона Божия. В последнее время там даже прямо отказываются от системы Ильминского, как не пригодной для края. В статье Граменицкого (инспектора народных школ) «Инородческое образование в Туркестанском крае», помещенной в 2–10 №№ Туркестанских Ведомостей 1900 года, читаем: «Задача обучения русскому языку по этой системе отодвигается на второй план и изучение его дети инородцев начинают лишь с третьего года обучения, а в течение первых двух лет занятия ведутся на их родном языке... В Туркестанском же крае, в котором с самого начала была положена в основу управления система невмешательства в религиозные верования туземцев и основная задача обучения детей туземцев заключается в усвоении ими русского языка и грамоты, она совершенно неприменима, и ведение занятий в первые два года обучения на туземном языке явилось бы здесь совершенно непроизводительной тратой учебного времени».

Из того, что нами изложено выше, читатель без всяких дальнейших разъяснений с нашей стороны может видеть, что, кроме типа крещенских инородческих школ, который имеет здесь в виду г. Граменицкий, Н. И. Ильминский успел создать и другой тип инородческого образования для инородцев нехристиан, даже со специальным применением его к инородцам Средней Азии, без нарушения в нем требований веротерпимости. Далее, смысл системы Ильминского передан у г. Граменицкого не совсем точно: со второго или третьего года в школах Ильминского положено начинать не «изучение» русского языка, а употребление его, как мало-мальски уже знакомого ученикам, в качестве языка «преподавания», что составляет большую разницу. Что касается до того, будто первоначальное обучение инородцев на их родном языке «явилось бы в крае непроизводительной тратой учебного времени», то согласие или несогласие с этим мнением будет зависеть от того, что мы выдвинем в инородческом образовании на первый план, самое ли содержание русского образования, какое желаем им сообщить, или же его внешнюю форму – русский язык. Ташкентские педагоги дают предпочтение, по-видимому, именно этой формальной стороне образования, придавая ей какое-то преувеличенное значение, как будто бы русский язык может считаться самым главным и непреоборимым орудием для выделки из инородца настоящего русского человека.

В приводимой г. Граменицким объяснительной записке к пособиям для русско-туземных школ края читаем такое изъяснение: «Главнейшая задача русско-туземных училищ заключается в обучении детей туземцев русскому языку... разговорному и книжному – настолько, чтобы ученики, по выходе из училища, могли легко понимать разговорную русскую речь и сами объясняться по-русски, могли читать и писать по-русски, понимать и передавать своими словами содержание прочитанного на русском языке. К этой основной задаче обучения присоединяются (только) и другие: научить устному и письменному счислению,... ознакомить с окружающей учащихся природой их родины, развить их умственные силы и заставить сознательно относиться к окружающим их явлениям, дать важнейшие правила нравственной жизни и развить в них чувства добра и правды, ознакомить с главнейшими событиями из русской истории и с важнейшими сведениями из географии России, внушить понятия о силе и могуществе Российской Империи и развить в них чувства патриотического долга и преданности могущественному Русскому государству, принявшему их под свою защиту и покровительство.

Как кому, а нам кажется, что то, что здесь присоединено к основной задаче образования туркестанских инородческих школ, несравненно важнее указанной тут же основой их задачи и в русско-культурном, и в политическом отношении, в чем убежден был и незабвенный Николай Иванович. Система его направлена именно к тому, чтобы, не теряя первого дорогого времени обучения инородческих детей на одну внешнюю форму этого обучения и не озадачивая их на первых же порах трудным изучением русского языка, прямо вводить их в круг тех знаний, какие в Ташкенте только «присоединяются» к русскому языку, вводить с помощью их родного, вполне для них понятного и симпатичнее, глубже на них действующего, родного языка; потом, по мере постепенного усвоения ими русского культурного направления, направлять их и к русскому языку, к русской речи и к русской книге. Понятно, как нужно после этого смотреть на свидетельства «опыта», приводимые в статье г. Граменицкого, что «успехи учащихся (конечно в русском языке) оказываются лучшими у тех учителей, которые сами хуже знали туземные языки, а потому по необходимости чаще прибегали к разговору и объяснениям на русском языке», и что «новые приемы обучения, основанные на наглядном методе преподавания, при котором не только не ведется обучение на туземном языке, но последний, напротив, по возможности устраняется из класса русского учителя и допускается только в случаях необходимости (понятие очень неопределенное и растяжимое), дают несравненно лучшие результаты: дети легче, скорее и лучше усваивают русскую речь, при помощи которой нетрудно сообщить им и другие знания». А до усвоения этой помощи время для усвоения этих других знаний, значит, можно считать более или менее потерянным. В Казанском и Оренбургском округах до появления системы Ильминского было уже несколько опытов обучения инородцев с помощью одного русского языка, и опыты эти оставили по себе в культурном отношении далеко неутешительную память.

Почтенный педагог рассчитывает на новые приемы обучения русскому языку, на так называемый натуральный метод, применительно к которому составлены его последние учебники, и в увлечении этой будто бы новой Америкой склонен даже принизить труды прежних деятелей на поприще просвещения туркестанских инородцев. Конечно, в школах Туркестанского края всегда было довольно плохих учителей, а в школах первого времени даже особенно много; но были и вполне хорошие учители, получившие даже высшее образование, и лучшие из них были именно из воспитавшихся на системе Ильминского. При этой системе они пользовались и пресловутым наглядным методом, который, в сущности, так же стар, как старо на свете изучение всяких вообще языков. Представляем выдержку из писем одного из этих старых педагогов. «Киргизята, – рассказывает он, – приходили ко мне в училище без всякого знания русского языка. Я начинал с ними беседу на киргизском языке, – указывая на видимые предметы, называл их по-русски, заставлял повторять, ломал именительный падеж на родительный, глагол ставил то в одной, то в другой форме, разучивал очертания букв, составлял слова, читал русские фразы, ведя объяснения по-киргизски, а смотря по успехам и по-русски. К концу года ребята начинают понимать русскую речь, читают и пишут русским алфавитом, изображая им и киргизские слова и фразы» и проч. Перовское училище было особенно счастливо на подобных педагогов. Им особенно довольны были генерал-губернаторы фон Кауфман и Розенбах. Из него вышли такие ученики, каких дай Бог побольше и новым педагогам, – братья Букины, братья Мунайтбасовы, Али Кутеборов (медик), братья Касымовы (дети Султана Касыма), братья Асановы, Мухамед Али Кочербаев (в христианстве Владимир Николаевич) и множество других.