I. Извлечения из писем Н. И. Ильминского к Н. П. Остроумову

Дорогой нам и незабвенный Николай Петрович.

Два Ваши письма, из Орска и Иргиза, я читал и перечитывал с любопытством, благодушием, полным участием, со слезами и т. д. А через несколько дней по получении второго письма Воскресенский мне показал Вашу телеграмму уже из Ташкента. Значит, Вы благополучно доехали, и довольно скоро, до места Вашей новой деятельности. Если скудная степь могла возбудить в Вашей живородящей голове множество мыслей и соображений, то могу себе представить, что в Ташкенте целая масса впечатлений сразу обрушилась на Вас, и теперь Вы погружены в соображения уже не фантастические, а деловые, прямо идущие к цели. «Обыде мя бездна», – сказал пророк Давид: и Вас обыде бездна новых фактов и новых мыслей Но, ничего, – шея толста. Вы сумеете и сможете все это обсудить и распределить и к своей русской идее приладить. Дай Вам Бог лишь здоровья, а равно Вашей дорогой и доблестной семье: я разумею не только Ольгу Дмитриевну, но и семейку. Ваша любовь к Казанской учительской семинарии и ко мне поистине трогательна; только я-то плохо заплатил Вам за все это. Начну с того, что я лишил Ивана Павловича¹⁶ радости проводить Вас. Я утром-то подходил к его дверям, но они заперты; я легонько постучался и, не получив отклика, схандрил и ушел. А он через полчаса после моего отъезда справлялся обо мне; тоже пришел в отчаяние; но все-таки поехал на авось и уже не застал Вас на пристани. Александр Павлович¹⁷ хотел было по крайности телеграммой с Вами проститься и просил меня написать ему точно, когда именно Вы выезжаете, и я обещал ему. Он заготовил уже и телеграмму; а я ему ничего не написал. Когда он приехал, сильно меня бранил за это.

Наконец, я доселе не написал Вам письма, хотя Вы просили убедительно. Думать я думал писать, и даже раз присел и написал со страницу, но вышла такая несвязная иеремиада, что я так и не кончил, – подумал, что нагоню на Вас пущую хандру. Сказать по секрету, я совсем нынче летом исхандрился, а теперь как-то так сложилось у меня, что я не представляю в будущем, даже в ближайшем будущем, никакого плана, а живу изо дня в день, – прошел день и слава Богу. Какая-то напала апатия, но это еще лучшее состояние, лучше хандры-то. 16 июля исполнилось 30 лет моей службы и 5-летие моего директорства. Вот числа 18 июля я поутру заявил попечителю, что я могу-де считать себя выбывшем из службы, и напала на меня тоска, и я ему наплел короба три на тему о своей полной неспособности к настоящей службе, что я семинарию только торможу, далее тех людей, которые выносят семинарию на своих хребтах, я своей апатией торможу и расстраиваю и т. д. На это попечитель мне сказал: это – говорит – на Вас что-то нашло, Вы еще (говорит) не стары, можете служить и служите. Я не имел духу ни настоять на своем, ни решительно согласиться с ним и так ушел. Но после, припоминая свой разговор с ним, я остановился на той мысли, что он ничего не сказал о направлении семинарии, которому я тем содействовал, что Бог послал людей, сочувствующих этому направлению, а другой директора может-де все это перевернуть и поставить иначе, или что-де он не имеет на мое место другого подходящего. Его благосклонность ко мне явилась со стороны совершенно личной, а не относилась к делу, к сущности семинарии. – Может быть, я и ошибаюсь,·но мне показалось, что он не особенно дорожит направлением, какое имеет, или по крайности, старается иметь Казанская учительская семинария. Это для меня было грустно, с одной стороны, а с другой – внушило мне мысль, что если я не могу активно действовать, ну, по крайности буду нужен, т. е. не пущу на место лицо неподходящего качества. К сожалению, мне часто приходит на мысль, что я и нулем не могу быть заправским, т. е. не могу сохранять сановитости или достоинства. Впрочем, эту материю оставим.

Археологический съезд начался и окончился своим чередом. Куна не было. Познакомился я с В. Дм. Смирновым. Он очевидно человек талантливый и юркий. Он-таки пробрался раз в татарскую-то семинарию. Были на съезде многие авторитеты: граф Уваров, Бычков, Савваитов Пав. Иван., славный старец и очень живой и веселый, Срезневский, Бестужев-Рюмин, Иловайский и многие другие. А право, довольно интересно было послушать их рефераты и споры или собеседования. Наш П. Д. Шестаков¹⁸ сильно орудовал и неопустительно принимал участие во всех заседаниях и поездках. От Κ. П. Кауфмана была прислана масса разных сообщений, статей и вещей; из Самарканда был один старик, Петров-Борздна, русский, у которого большое собрание разного рода редкостей. На съезде постановлено, чтобы в Казани было Археологическое Общество, и уже, кажется, пошло представление о том к министру. Вот Вам наши научные новости. – Теперь по семинарии: Александр Павлович значительно укрепился в Руссе-то; он может делать прогулки пешком версты по три. Он высчитал, сколько сажен у нас пред семинарией на площадке, по берегу-то Кабана, и уроком проходит взад и вперед по этой площадке, насчитывая версты. Батюшка благополучно вернулся из Астрахани. Машанов¹⁹ вернулся с массой книг дорогих. О его приват-доцентстве не знаю. Воскресенский²⁰ после Вашей телеграммы, подал в службу по Оренбургскому округу. Александр Григорьевич Бессонов отпущен с рассрочкой платежа²¹, и собирается ехать в Оренбург. Наконец я окончательно убедился, что он до болезненности мнительный человек; я боюсь за него, чтобы он не рехнулся. Если его не поймут, то он может наделать множество странностей. Катаринский²², который, по случаю болезни своего брата, теперь в Казани, сказал ему, что его уже ждут в Оренбурге, и ему назначено 5 уроков русского языка в I классе и педагогика в высших классах²³.

11 сент. 1877 г. до обеда.

Вас. Влад. Катаринский был у меня в понедельник и во вторник, а в середу, 14 сентября, выехал из Казани, пристроив брата в клинику. Он человек прекраснейший: с ним так приято говорить. Но всего приятнее было для мня от него услышать, что П. Ал. Лавровский начал, по-видимому, понимать смак в Кудеевском²⁴. Дай-то Бог, чтобы он наконец получил подобающую честь и доверие, и место бы директора народных училищ, где есть инородцы. Но не пишет он ко мне ничего, уже раз я ему соорудил с полдюжину строк. – А третьего дня я получил Ваше письмо из Ташкента от 29 августа. Только что-то оно меня не особенно удовлетворило. Вы начали уже слишком восторженными благодарностями, а кончили не того, не восторженно. У Вас конец-то, или лучше серединка, противоречит началу, которое от этого получает оттенок некоей иронии. Но я это приписываю тому, что Вы не имели времени кончить письмо, да и писано-то оно не в одни присест, так что начальная Ваша..²⁵ и впечатление испарилось. Я желаю лучше верить, что Ваше новое место даст Вам виды действительно произвести много полезного в крае, при том расположении, с каким Вас встретил К. Петр. Кауфман и которое, уповательно, продолжится навсегда. Требуемые книги не премину выслать. Только Александр Павлович опять начал недомогать, не знаю нервами, или простудой, вроде ревматизма. – Что же? – и кончить пора. Ольге Дмитриевне мой искреннейший привет и поклон от меня и от всех наших семейных и семинарских. У нас в семинарии напринимано учеников множество; открылась школа мордовская, и в семинарию-то поступило мордвов немало; теперь недостает только вотяков; впрочем, вотяка, прислуживавшего в миссионерском приюте, мы приняли в I класс, но едва ли из него выйдет что толковое и серьезное. – Ну, еще прощайте. Еще ΝΒ. По словам Катаринского, Воскресенский встретил сильное затруднение в деньгах для уплаты за воспитание в семинарии и академии.

Еще прощайте, до свидания в письмах. Считаю долгом Вас благодарить за Вашу память обо мне²⁶

16 сентября 1877 года.

Достолюбезнейший Николай Петрович! Согласно Вашему желанию, я препроводил за бандеролью две и потом еще одну брошюры относительно начальных сельских и городских училищ и обязанностей инспекторских; книги сдал И. М. Софийскому. Относительно того, нужно ли, или не нужно принять надзор над магометанскими школами на обязанность русского инспектора, я, право, больше склоняюсь, чтобы не принимать. Потому что, принявши на свое попечение эти школы, надо будет заботиться об их процветании, и, без сомнения, в духе их религиозных тенденций и интересов, так как направление их и существо их исключительно магометанское, религиозное. Мне представляется невозможным достигнуть чрез слияние магометанских начал или принципов и догматов с европейскими наукой и цивилизацией, не то чтобы обрусения, а даже какого-либо расположения к русским людям и к русскому государству. Через это слияние можно даже цивилизацию-то обратить в орудие против русского народа и государства, как это видим теперь в Турции. Я полагаю, не лучше ли так сделать. Пусть медресы останутся сами по себе, как терпимые, а русские школы для туземцев пусть идут на русских началах, т. е. на гуманном образовании и воспитании и на русской науке, без вероучения магометанского, магометанские воспитанники пусть заимствуются своей религией в семье или на стороне; школа русская должна, разумеется, быть реальной в том смысле, чтобы она сейчас же отвечала потребностям жителей. Жители торгаши, торгуют с русскими, – им поэтому нужно знать русскую грамоту и русское счетоводство и форму векселей и т. п. Словом, что может, очевидно, пригодиться туземным дельцам и сразу быть ими понято, как для них пригодное, то и преподавать главным образом в русско-сартских школах. Относительно научного дела вперять в них науки не от мира сего, а отнюдь не реальные, – последние вооружат их средствами к вящей самостоятельности против России и русских.

Если бы умудриться эти школы поставить интересно для туземцев, то они, по-видимому, могли бы противостать медресам, как их отрицание. И чем больше развивался бы в населении вкус к этим школам, тем более ограничивался бы круг действия и интерес медресей. Известный француз Рамбо, присутствовавший на съезде археологов в Казани, мне говорил, что в алжирских школах французы обучаются вместе с арабами, чтобы путем товарищества завязывать связи дружбы и единения·между французами и туземцами; эти связи тем невиннее, прочнее, что они основываются на высших и гуманнейших интересах и на свойствах народа более внутренних. Но я вижу, что не в силах развить эту тему, сам неясно представляя ее; Вы уже ее обдумайте и разработайте, и, по крайней мере, в миниатюре ее примените для опыта.

29 сентября I877 г.

Драгоценнейший друг Николай Петрович! Я получил Ваши письма от 18 и заказное от 25 октября. Вы, конечно, не сомневаетесь в моем полнейшем сочувствии Вашим стремлениям и участии в Ваших горестях. На первое письмо я начинал писать раза четыре и всегда, не подвинувшись дальше exordium,a, оставлял без конца. Ваши горести-то для меня слишком чувствительны, так что не могу сразу обдумать даже ответа. К Иову пришли друзья его и стояли молча сколько дней, да и, наконец, не сумели толком обсудить его положение. Я тоже, как друзья Иова, готов Вам противоречить, – дело мое стало только затем, что я не имею ихней самоуверенности и не надеюсь убедить Вас настолько, сколько я убежден, т. е. почти вполне. Находя главную суть Вашей скорби в сомнениях относительно К.²⁷, я уверен, что эти сомнения возникли или, по крайности, поддерживаются посторонними причинами, наприм., вроде тоски по родине или далекости от Ваших патриотических идеалов того, что Вы нашли в Ташкенте. Если бы там все было по-надлежащему, то Вас бы так и не затягивали в Ташкент. Значит, понимали, что предстоящая работа по силам усердного и сильного работника, каковым и избрали Вас и неотступно Вас добивались и добились. Но я считаю нужным предъявить Вам факты, у меня имеющиеся в руках. Я получил два письма от Куна и две телеграммы. В первом письме он уведомляет, что Вы ему рекомендуете Воскресенского, и он велел мне передать Воскресенскому (и другим на всякий случай), чтобы скорее послал ему прошение с документами. Поэтому мы обменялись телеграммами. С Воскресенского следовало около 800 рублей за академию и семинарию. Кун отхлопотал, дело так, что служба переведена на учебное ведомство Туркестанского края, т. е. не платить, а служить. Положим, что это для графа²⁸ легко было сделать, но нужно было графа воодушевить, и Кун, следовательно, воодушевил его, значит, и сам воодушевился. Он, ведь, чай, обегал и министерства, и по канцеляриям синода или обер-прокурора.

Ведь дело Воскресенского теперь пролагает дорогу для других академистов, которые и будут перечисляться с духовного ведомства в Туркестанский край. Идея-то – перевести службу, а не отменить, весьма простая, но не всякому в голову придет: и волки сыты, и овцы якобы целы. Если даже и не Куну она пришла в голову первому, все-таки он не отступил пред сомнительностью ходатайства, да притом Воскресенский в своей докладной записке (писанной у меня в комнате) соглашался даже на платежи, только с рассрочкой, а Кун решился дойти до апогея и дошел, и прекрасно сделал, потому что дорогу открыл широкую. Для сравнения упомяну, что например Бессонову только отсрочено, а Воскресенскому даже отсрочку платежа Оренбургский попечитель не принимал на себя исходатайствовать, а советовал ему внести деньги, хотя сам весьма желал принять Воскресенского к себе на службу. – О своем ходатайстве и направлении дела Воскресенского Кун мне написал письмо, но сейчас, как только св. Синод разрешил переводку службы в Туркестанский край, Кун меня уведомил телеграммой и просил тоже передать другим академистам. В первом-то его письме прямо было сказано, что-де он всегда рад принять всякого, кого рекомендует Н. П. Остроумов. Вся эта переписка уполномочивает на следующие выводы: 1) Кун энергичен, и если за что возьмется, из кожи вылезет, а своего добьется; 2) Ваши рекомендации он уважает, и сильно ими воодушевляется: 3) умножать число академистов казанских по Вашему выбору, Ваших учеников и, следовательно, единомысленных с Вами, – он рад; 4) обставить Вас силами – старается. Чего же больше? – Сила решительная выражается обыкновенно резко. Это естественно. Если же резкость иногда является в направлении, положим, нежелательном, то это приписать следует ошибке или недоразумению. Вот Ваше дело-то и будет эту силу направлять в должную сторону. Вы, как имеющий определенные и ясные представления о целях и способах инородческого образования, о лицах, потребных для осуществления этой цели, да по свойству Вашей мысли, быть может, способнее ясно представить все нужное для дела, – Вы, если заявите Куну, я надеюсь и убежден, что он Ваше заявление поддержит и исполнит. – Но надо щадить человеческое самолюбие.

С другой стороны, мне кажется, что Ташкентская разноголосица естественная, хотя весьма жалкая черта нашей бестолковости. Будьте уверены, что если бы Вы были на месте Куна, стали бы критиковать Вас; быть может, не так резко критиковали бы Вас, как вероятно критикуют его, потому что Вы сами не резкий человек. Я от некоторых, выехавших из Ташкента, слышал очень резкие нападки на систему управления и главного управления в Туркестанском крае. А Вы ведь знаете, что идеи Константина Петровича весьма здравые и почтенные, истинно патриотические, но на эту-то патриотичность, якобы одностороннюю, и нападают. На всех не угодишь. Иные брешут, сами не зная что, а просто от скуки, или так язык зудит, побрехать охота. Вот что я давно думал написать Вам, и теперь только пришло мне воодушевление выразить мои мысли, кажется, ясно. Я желал бы от души, чтобы Вы разделили мой взгляд на главного заправителя учебного дела в крае. Что касается до моего содействия, то я от души рад по мере возможности.

Молодежь-то, Бог ее знает, какая. Я мельком слышал, будто Миропиев относится к Ташкенту довольно холодно. Если Вы знаете его полезным, то не премините письмами своими его воодушевить и направить. Мне больно нравится Софийский, – это, по-видимому, как есть, вполне преданный и Вам и делу, как настоящий мюрид, абрек. Но заблаговременно списываться с имеемыми у Вас в виду полезно в том отношении, что Вы будете в таком случае действовать наверняка. Воскресенский, по всей видимости, едет к Вам с большим аппетитом: он и Вас-то любит до бесконечности, да и человек-то живой, да и дела ищет. – Относительно Ф. Дмитриевича²⁹ я было хотел попытаться ходатайствовать пред И. А. Лавровским, чтобы его определил директором училищ Уфимской губернии, но доселе еще не решаюсь. Мне думается, что Лавровский или охладел к Оренбургу, или охладел к энергичной деятельности, – метла может быть уже пообилась. А к Вам действительно его бы хорошо. Но имейте в виду, что он слушком смирен, или слишком философ; Вы не любите выдаваться; а нужно иметь силу и бойкость, ходкость. Мне представляется: 1) Кун уже и сам у меня говорил в прошлом году, что он не думает навсегда остаться в Ташкенте, но желательно, чтобы он побыл там подольше, до тех пор, пока личность Ваша и Ваших академических сотрудников приобретет в крае устойчивость, вес и доверие главного начальства в крае, чтобы дальше пошло дело без помехи, без задоринки, когда само дело определится и выкажется пред всеми со стороны исполнимости и полезности; 2) общество Ваше с Вашими будущими сотрудниками поневоле должно будет держаться нисколько особняком, отдельным кружком, не сливаясь с другими кружками; оно будет вращаться около Вас и примыкать, разумеется, к главному инспектору училищ. – Было бы конечно хорошо, если бы удалось склеить воедино и все ведомство учебное, но если это невозможно, быть может, по разности принципов?... Даю подобные советы, чувствуя, что я бы совсем аптрал³⁰, и что легче давать советы, чем их исполнять, но чувствую, что мои советы имеют основание. На меня находят иногда вспышки, но и скоро потухают, а Вы еще сохранили живость и силу впечатления, только Вы до крайности скромны, что нехорошо в смысле крайности. – Опять о содействии Вам, – я буду при всяком случае пропагандировать в академии стремление разделять Ваши труды ради православия и России.

Собираясь все писать и протянув время, я вижу, что мое настоящее письмо (полагая ему три недели на путешествие) не поспеет к Николину дню. Что же мне делать, о, окаянный аз! Поздравляю Вас с днем ангела, а Ольгу Дмитриевну с именинником. Душевно желаю Вам доброго здоровья, бодрости душевной, деятельности беспрепятственной и жизни долголетней, дóндеже низложиши всех врагов русских интересов под нозе истины и справедливости. – Алексей Осипович Ключарев³¹ теперь уже архимандрит Амвросий, а скоро, быть может, будет архиереем; но он от миссионерского дела не отстает. В академии умер, и довольно скоро, приват-доцент Резанов. Дед³² снялся вновь, чтобы послать Вам свое изображение; я также заказал себе дюжину оттисков и Вам не замедлю препроводить со следующим письмом. Наши семинарские сотрудники все живы и здоровы. Александр Павлович усиленно работает над своей хрестоматией – делает прекрасный выбор статей прозой и стихами и думает приступить к печатанию приблизительно после Рождества.

20 ноября I877 г.

Незабвенней Николай Петрович. Прилагаемая при сем копия доставлена отцом Кузьмой Прокофьичем³³, а я придумал послать ее к Вам. Видно, начальник Казалинской команды майор Михайлов, как истый русский, возмутился домогательством рядового Семенова выйти в магометанство и, по-видимому, он уничтожит такую затею. Но в пределах или лучше – в войсках Туркестанского генерал-губернаторства много может быть солдата из крещеных татар нашего Поволжья и Покамья, а равно в числе казаков могут быть нагайбаки, грамотные и более или менее образованные. Будь они крепки в православии, они могли бы составить некоторую силу полезную, а в противном случае – силу вредную. Было бы полезно поставить в известность военного главного начальства, а чрез него и начальников отдельных частей, и обратить внимание на крещеных татар и нагайбаков в войсках, следить за их религиозностью и другими сторонами и в случае благонадежности – давать им какое-либо движение или употреблять их, наприм., толмачами. Им легко усвоить местные татарские наречия. Нельзя ли как узнать о дальнейшей судьбе Семенова? Если Вам при Ваших разъездах приведется быть в Казале³⁴, то Вы познакомьтесь с почтенным майором. О. Кузьма доставил мне интересные сведения, как проходила партия (человек в 250) пленных турок мимо Елышева в Вятскую губернию, какие были пущены заблаговременно толки, якобы турки в три сажени ростом, в плечах – 3 аршина, между глазами – три вершка. Но когда их увидели в натуре в самом мизерном виде, сначала ошалели, а потом перешли в жалостное настроение.

Но любопытнее другая штука, доставленная мне им же (о. Кузьмой). Один татарин из деревни верстах в 30 от Елышева ходил по Саврушам с книгами и жезлом и проповедовал, а за ним народу саврушских крещен, словно за медведем. Стражник у него отобрал и жезл, и книги и доставил о. Кузьме, а сей – мне. Книги – афтиек, сонник, некие рукописные стихи религиозного содержания, таблица аяти-курси и еще кое-что. Но палка... Начнем снизу. Это железное копье (как у странников), затем на стержне в продолбленные квадратные дырки вставлены палочки в виде лестницы о 10 ступеньках, потом дощечка с ¹/₄, листа, над этой дощечкой как бы модель минарета. Материал и работа – самодельные. Это, изволите видеть, походная мечеть, так что, если ее водрузить в нары или землю и молиться перед ней, то саваб³⁵ все равно, что за молитву в мечети. – Я не решаюсь дать этим интересным вещам огласку, а то, пожалуй, станут судить того татарина, да оправдают, да и велят возвратить ему эти вещи. И будет последнее горше первого.

В. А. Попов³⁶ с 1 января 1878 г. сделался инспектором в уездах Тетюшском, Свияжском, Казанском и Царевококшайском. Вот он и поехал по Заволжью, и в числе своих открытий привез: а) восхищение о деятельности Казанского (помните забулдыгу-то), б) а Фрола Мальгина³⁷ крайне не возлюбил за его пререкания со священником. И теперь В. А. трубит на всю Казань, что вот-де из учительской семинарии какие выходят неблагонадежные. Это он первым долгом сообщил Ил. Ал. Износкову (ну, по службе так и следует), потом Ив. Як. Яковлеву, потом наш о. Никифор³⁸ слышал это его разглагольствование у Вл. Григ. Соколова³⁹; конечно, В. А. не преминул поделиться своей интересной находкой со своим тестем. Еще я слышал от Ил. Александровича, что В. А. будто бы сам ему высказывал свое убеждение, что инородческий язык вовсе не нужен в инородческих школах. – Вот поди и угадай человека. Это бы еще ничего, но мне-то немножко странно, что он же заходил ко мне, когда еще собирался переходить на эту должность, а ради, вероятно, captatio benevolentiae, чтобы я рекомендовал его директору Износкову, обещался, что будет руководиться в инородческом деле моими советами. Вот тебе и советы! Когда тонут, топор сулят, а как вылез из воды, то и топорища жаль. Ну, значит, это фатализм.

Преосвященный председатель совета братства св. Гурия Иоанн переведен в Киев. Лишь получены были письма частные, по верные, от его петербургских благожелателей, он, по окончании заседания совета 31 января, заявил, нельзя ли, ввиду его перевода, теперь же постановить о замещающем его председателе. Но так как официального еще не было указа о переводе его, то и условились партикулярно, что председательскую должность будет исполнять Гавр. Ив. Горталов, и что как только получится указ, то Н. И. Золотницкий, наш делопроизводитель, составит летучий протокол и разошлет членам совета для подписи: так уже и сделано. У нас в Казани викарием будет какой-то Павел. – Кружков Диомид у меня был со своей женой. Женился он на крестьянской девушке, своей однодеревенке, и уже нарядил ее в немецкое платье. Сам стал поживее. – А знаете ли? Шебалов по отчетам инспектора прописан в числе лучших, а Диомид не прописан: просто чудеса!⁴⁰

Вот я сижу таким образом и размышляю о суете мира. Благо, остался один, так никто не мешает. А лучше бы, если бы Вы были: с Вами лично я поговорил бы гораздо больше, без конца.

От Вас ничего давно нет. Если бы было что, то мне бы передали, Софийский бы прибежал. Видно, Вы за дела принялись многочисленные. Дай Бог Вам здоровья, успеха и, главное, душевного мира. Как Вам entente согdiale с главным инспектором? – Гордий Семенович на днях окончил печатание Корана, принимается за приложения.

6 февраля 1878 г.

20 февраля утром телеграф сообщил нам, казанцам, даже закабанской семинарии нашей, известие о подписании мира 19 февраля. Такое замечательное совпадение! Семинария возликовала, во-первых, огласилась единодушным ура, во-вторых, отслужила благодарный молебен, в-третьих, последних двух уроков уже не было. Это случилось на экспромт, по собственному семинарии почину, но вечером уже я прочитал циркулярное распоряжение попечителя, чтобы, по случаю мира, отслужить молебен и прекратить ученье на всю масленицу. Значит, три дня: понедельник, вторник и среда, празднуются ради мира. В городе иллюминация и флаги. Нам что делать? – Осветили почта все комнаты нижнего этажа свечками (по одной на окно), классы сами по себе блистают от здоровых ламп; а чтобы церковь наша не выглядывала снаружи черным пятном среди светлых сторон, наш почтенный староста зажег паникадило да все лампадки, а на второй вечер – еще на окнах в церкви затеплил по десятку свеч восковых: словно пасхальная утреня! При таком освещении совершалась 20 и 21 чисел вечерняя наша молитва. Ребята воодушевились и пели все необыкновенно дружно и энергично, само собой, что стройно. Так среди такого ликования русского мне вдруг пришли на мысль и воображение Вы, Николай Петрович. И я Вам написал несколько простых, но право, из глубины сердечной, строк на книгах, вместе с сим посылаемых. Чувство – чувством, а и польза некая есть. Это переведено с моего издания Бабера, которое у Вас есть, и может, поэтому служит пособием к изучению джагатайского текста Бабернамэ. Посылаемый Вам экземпляр мне был презентован известным ученым ориенталистом Шефером, а переплетен в семинарской мастерской. Но недавно мне прислал уже переводчик, Паве-де-Куртель еще другой экземпляр. Вот я от избытка Вам и посылаю переплетений, для памяти о семинарии со стороны ремесла. Но, к сожалению, Иван Павлович расклеился. Он теперь живет на квартире на Малой Проломной, и пришлось ему ходить на ранние-то уроки после чаю, да и вечером его тянуло взглянуть на работы в мастерских: он и простудил гортань. Доктор его засадил в квартире безвыходно. Но есть надежда, что до слишком серьезного не дойдет, чего и дай Господи

Н. А. Воскресенский простился со мной в воскресенье 12 февраля, а 13 утром выехал из Казани. Он думал заехать к родным, потом через Симбирск в Самару и т. далее. К Вам он предан до бесконечности и человек с душой и горячностью.– Но пока кончу... Гордий Семенович Коран напечатал, теперь уже приступлено к приложениям. Вся семинарская братия Вам усердно кланяется. Печатание сборника А. Павловича подвигается вперед; теперь уже печатается 12 лист⁴¹.

22 февраля I878 г.

Ваше последнее письмо опоздало, а Кун был у меня раньше того письма целым днем. Дело было так. В ночи с Троицына на Духов день, часу во 2 Ивановна принесла мне телеграмму от Куна из Самары. Кун писал, что он вечером (на Троицу-то) выезжает на Меркурьевском пароходе, и так как этот пароход должен простоять целую ночь у Казани, то он (Кун) постарается явиться ко мне, и просил меня устроить, если возможно, свидание его с Миропиевым и другими студентами Академии, желающими принять участие в инородческом деле Туркестанского края. В 7 часов утра я поехал в Академию, застал Миропиева еще в постели, предъявил ему телеграмму и пригласил к себе его; а он предложил, не нужно ли взять с собой Софийского и других. Часов в 7 вечера пришли ко мне четверо: Миропиев, Софийский, еще один (Агрономов) из Касимова, и еще один (Позднев) из Астрахани – все Ваши ученики. Миропиев запас докладную записку Куну. Вот мы сидим и ждем, долго ждем. Пошел дождь, а во весь день был сильный ветер. Наконец, часов в 9 ночи подкатил в крытых дрожках Кун с Ив. Як. Яковлевыми. Я увидел их из окна своего кабинета и выбежал встречать дорогих гостей. С Александром Людвиговичем мы любезно расцеловались, и он тут же громогласно благодарил меня, во 1-х, за Николая Петровича, а потом г. Воскресенского. Начались обоюдные комплименты. Я пригласил его в залу, и представил ему Миропиева и прочих студентов, с которыми он обошелся очень ласково. Сам он сел на кресло, самое около стола последнее, а студентов посалил кого на диван, кого на кресла – всех выше себя. Я их и оставил пока беседовать одних, а сам пошел на молитву. Тут я, после молитвы, отрывался то за чаем, то за закуской, и не принимал постоянного участия в разговоре. Но все время у Куна со студентами шел разговор довольно живой и любезный. Кун частью коснулся и политики. Нужно Вам заметить, что еще днем, ввиду визита Куна, я подобрал все Ваши письма. Относительно Вас он еще раза два отзывался весьма сочувственно, пожалел только о Вашей мнительности и что для Вас, как все занимавшегося профессорством, трудно было сразу перейти на административную должность. О каких бы то ни было недоразумениях ни слова. Он сказал, что рад принимать студентов Казанской Академии, и министр н. просвещения ему будто бы лично сказал, что кого бы Н. И. Ильминский ему ни отрекомендовал, он, министр-то, рад всех определить без сомнения. Чаю Кун попил, а вина никакого не пил, а только малость закусил, так что объизъянился совершенно напрасно. Кун посидел у меня часов до 12 и уехал на пароход, а за ним и студенты отправились восвояси. Тут только мне удалось перемолвиться с Иваном Яковлевичем,

Да, – Кун сказал, что торопится в Петербург, чтобы застать военного министра, чтобы получить от него разрешение употребить сумму на открытие учительской семинарии из доходов Ферганской области, а эти доходы, по закону, могут идти только на нужды и в пределах Ферганской же области и т. д.

Так через день я получаю Ваше письмо, в котором дело идет между прочим о Коране Гордия Семеновича; но, к счастью, об Алкоране не было и речи.

18 мая должки был проехать мимо Казани в Вятку министр нар. просвещения. Все должны были встретить его на пристани утром. Попечитель Шестаков велел мне приготовить два мнения: 1) о транскрипции, старый вопрос, который граф Д. А. Толстой предлагал на рассмотрение факультета восточных языков, и факультет большинством дал отзыв, что нужно точно держаться русской азбуки без изменений и дополнений; 2) о муллах, что их следует обязать учиться русскому языку. Это было мнение министерства, а какой-то член государственного совета возразил, что это-де несогласно с веротерпимостью и гуманностью. Я, по возможности, приготовил тот и другой. Ну, вот 18-то министр приехал на устье; мы все в мундирах явились. Попечитель отправился с Его Сиятельством на ревизию учебных заведений Вятской губернии (где министр всем остался вполне доволен). На пути, в каюте попечитель докладывал министру массу дел по университету и по округу. В том числе он докладывал и мой отзыв по вопросу о транскрипции и, наконец, министр согласился оставить дело statu quo. При этом был у них долгий разговор, во время которого граф о Куне выразился, что он «болтун», этим давая знать, вероятно, или его многоречие, или пусторечие, или и то и другое вместе, – Это мне сказал попечитель при Радлове, и я намотал себе на ус, на всякий случай. – Что же теперь делать? Пусть Кун, как человек ходкий, выхлопатывает Миропиева на службу по учебному ведомству Туркестанского края. Как я вам доселе ничего не писал по той глупой и несчастной причине, что вообще ленив писать и, наконец, совершенно лишился одушевления, так я не писал о Ваших делах и к графу. Прямо писать ему о Куне я опасался, не прослыть бы сплетником и не лишиться бы доверия, а главное, чтобы не навлечь на Вас же подозрения со стороны графа в подкапывании под Куна. Теперь после выше прописанного словца графа, я могу смелее писать и я собираюсь писать, но поноровлю поаккуратнее, чтобы резкими выражениями не оттолкнуть высокого и деликатного слуха, который вообще не терпит резкостей, а деликатным образом выставить дело. Впрочем, стану изображать Вас и Ваших казанских учеников – студентов академии со стороны умственного развития, знания дела азиатского и патриотизма, и буду просить, чтобы, как можно, больше туда напустить из воспитанников Казанской академии. Это ведь и есть главная цель и суть дела. Граф теперь в своем Рязанском имении – Лисицах, и туда ему я и буду писать, чтобы прочитал на досуге.

Рассуждая о делах Ваших, я как бы забыл о своих, Вам уже, верно, известно, что мы схоронили Ив. П. Сердобольского. Он своими непрерывными трудами по преподаванию и по мастерским, разными нескладностями в семинарии, которые его всегда глубоко трогали, надорвал уже давно свои силы. Потом, в декабре месяце он простудил горло. В ноябре-то он сошел из семинарии на квартиру и должен был являться в семинарию на первые часы, по расписанию. Он от этого и простудил себе горло-то. Сначала не обратил на то особенного внимания, – хрипит и ничего. Дальше – хуже. С половины февраля он засел безвыходно в квартире. Но преподавание вел посредством письменных задач. Среди поста ему велено было брать ванны, он и переехал в семинарию и поместился в ту комнатку, где прежде была канцелярия, а рядом с ней комнатка для ванн с кубом. В это время переплетались для Вас Алкораны, он сам распорядился, как что сделать. Он уж говорил чуть слышным шепотом, голос пропал совсем: у него от простуды-то явились язвинка на голосовых связках. Недели две он прожил в семинарии, потом уехал опять на квартиру. Пасху был чуть-чуть, – совсем высох, аппетиту никакого, даже чай опротивел. Но он постоянно сильно работал головой. По ночам ему особенно бываю трудно. Раз вечером сидим мы с ним на диванчике, он и говорит: как бы теперь съездил я, посмотрел бы на семинарию, хоть бы на минуточку. Но (вдруг прибавил одушевясь) 9-го мая, уж во что ни станет, а я к Вам непременно приеду. Я пошел от него и думаю, что это значит. Так и случилось: 7-го мая в 2 ¹/₂ ч. утра он скончался, и 9-го мая мы при печальной процессии принесли его в семинарию – отпевать; похоронили рядом с матерью – Верой Ивановной. Так не стало нашего знаменитого деятеля – столпа семинарии, без него осиротели и мастерские. В болезни, когда он не думал, что болезнь его такая решительная и ум его был чист и деятелен, он писал по арифметике, вот эти статьи я сбираюсь напечатать. Я отупел с его кончины. Александр Павлович, по-видимому, крепившийся, был, разумеется, убит горем. Александр Павлович теперь на водах в Старой Руссе, он и пред отъездом мне говорил, а потом из Руссы писал, чтобы ему похлопотать у попечителя места инспекторского, – в Казанской губернии открывается с нового 1879 года еще одно инспекторское место. Я не прочь от этого. Видимо Ал. Павлович утомился в семинарии; быть может, подвижная и разъездная инспекторская служба оживит его здоровье. Он, конечно, везде будет полезен, но семинария-то потеряет в нем очень много, чтобы не сказать все. Да, Николай Петрович, я имел глупость проводить Вас, это было начало болезням для семинарии. Я оставлен еще на 5 лет в семинарии с 16 июля 1877 года; как-το я проведу остальные четыре года? Читая и представляя Ваши печали, я даже подчас завидую Вам: Вы страдаете от других, а я страдаю сам от себя; я уложил в могилу отличнейшего человека; я не умею добрых людей ни направить, ни сдержать, ни одушевить, – о горе, горе мне окаянному! Эта мысль о моей бесполезности для семинарии, о моем решительном бессилии меня окончательно убивает; я опешил, осовел, стал совсем тряпкой. – Вдобавок к моему горю теперь как-то со всех сторон нападки на инородческое дело: везде отрицают инородческие языки, и в Казани, и в Симбирске, и в Вятке, и повсюду. У нас все так идет: ни одна идея не продержится у нас не только до конца, но·даже несколько лет. Сейчас все забывается, все изменяется. У нас в братстве все стало на точке замерзания. Теперь председателем Гавр. Ив. Горталов, приехал новый викарий Павел, – говорят, хороший человек, говорун, живой. Авось при нем дело и пойдет получше, но едва ли. Ну вот, однако ж, я своей-то хандры напорол Вам короба три, а у Вас, конечно, своего горя и затруднений не оберешься. Итак, я со своей хандрой оканчиваю и ставлю точку.

Частью Кун мне передавал на словах, а теперь уж и в газетах пишут, что у Вас составляется поход к Афганистанской границе. Вчера в газетах вычитал я, что, когда конгресс разделял кому и что, и России доставался Батум, да и то без укреплений, и частица Армении, англичане заключили секретно отдельно договор с султаном, условившись защищать его от русских, а сами за это получают Кипр и протекторат над Малой Азией. Отсюда следует, что мы или еще малы умом и слабы мозгами, но только что бы мы, ни затеяли, всегда англичане извлекут выгоду, а мы останемся в дураках. Так и эта затея против Индии как бы не обратилась нам же во вред. Мне кажется, следовало бы сначала хорошенько утвердить в Средней Азии свое влияние и физически, и нравственно, и уже тогда приниматься за что-либо серьезное, а иначе нас из Средней Азии сдунут, аки паутину. Вот мне весьма не нравится, что о Кульдже печатают, что она-де занята Россией временно, а после должна быть возвращена китайцам; а область весьма богатая дарами природы, Зачем ее отдавать? А если не думают отдавать, зачем так писать? И кого думают обмануть такими писаниями? Кто поверит?

Наконец я прибавлю, что Софийский мне тогда еще доставил Вашего словаря несколько тетрадей, но далеко не весь; то, что мне доставлено, было переписано не совсем тщательно, есть явные ошибки, но эти ошибки, или лучше описки, сейчас видно, и они могут быть исправлены даже в корректуре. Вот когда рукопись будет вся кончена, тогда мы примемся за ее печатание. – Что касается материалов сартского языка, Вы собирайте, чтобы составилось что-нибудь цельное, собирайте больше народное, непосредственное, или, по крайней мере, устно пересказанное простыми безграмотными сартами, чтобы по возможности не было книжной примеси. – Письмо Ваше из Самарканда весьма интересно: отчет о школе тоже, но, увы! какая беспомощность наша и недостаток в людях! – Не найдете ли крещеных татар? Можно бы к Вам и прислать кого-нибудь, а то все магометане. Ну, пока кончу, а продолжение впредь.

Николай Петрович, Вы, пожалуйста, простите меня, что я так лениво пишу к Вам; право, я искренно сочувствую Вам, Вашим патриотическим идеям, и дай Бог Вам их осуществить. Казань Вас навеки помнит.

Письмо печатаю печатью с буквами № 5, и птичка с веткой оливковой в знак мира и благословения Божия, которое и да будет с Вами! Как Вы сошлись со старцем Константином Петровичем?⁴² Теперь, вероятно, он занят походом и недосуг ему вникнуть в Ваши дела.

Симпатичнейший труженик Николай Петрович. Получил я от А. Л. Куна письмо от 29 октябри. Чтобы не переврать в изложении его, сочел я лучшим препроводить к Вам целиком. На меня оно произвело благоприятное впечатление. Вот я и попросил И. М. Софийского к себе для совещаний. Но Илья Михайловичу по прочтении письма, не обнаружил никакого увлечения, заметя, что у Куна слова слишком дешевы. Видите ли, в «Церковно-Общественном Вестнике» было напечатано известие, «из верного источника», что будто духовные училища будут преобразованы в просеминарии, и учителя будут кончившие курс академий. Жалованье и ранг службы, конечно, тоже повысятся. Это для замещения окончивших курс академий, но коим не достает мест в семинариях. По мнению Ильи Михайловича, Кун услышал эту повесть и вздумал заблаговременно закабалить академистов. Он еще высказал, что из них четверых (Софийский, Позднев, Агрономов и Пятницкий) первые двое непременно желают поступить на службу в Туркестанский край, а Агрономов и Пятницкий сомневаются, желают хорошенько и определительнее знать условия и положение службы, и чтобы жалованья было побольше. Долго мы с Ильей Михайловичем толковали, как же мне отвечать Куну. На другой день я ему изложил: 1, что нужно обеспечить академистов, поступающих в двухклассные училища как жалованьем, так и правами службы. В печатных правилах (которые он прислал ко мне) сказано, что в средних учебных заведениях жалованье в 1¹/₂ раза против жалованья соответственных должностей во внутренних губерниях, а о низших училищах сказано, что в них жалованья от 300 до 900 руб. Я и настаиваю, чтобы для окончивших академический курс жалованье было именно 900 руб.; а служебные права сравняли бы с учителями средних учебных заведений, ибо они, по своему образованию, имеют право занять учительские места в сих последних. Я сильно на эту статью настаивал. А он ведь человек настойчивый и энергичный; он, как главный инспектор края, может официально хлопотать об этом. Надеюсь, что ему удастся это и выхлопотать. О студентах писал, что Софийский и Позднев безусловно согласны ехать на службу в Туркестанский край, а другие двое еще колеблются сомнениями, которые разрешатся, если будут предоставлены вышеупомянутые мной права для них. Относительно его стремления обставить учительскую семинарию людьми верой и правдой и т. д.; я ему тоже пояснил, что, действительно, директора (рассчитывая, что это будете Вы) непременно следует обставить людьми издавна к нему близкими по образованию и складу мыслей и направлению, – что де при отсутствии внутреннего единомыслия между воспитывающей корпорацией в учительской семинарии невозможно воспитательное значение семинарии, которое, однако, в ней главное.

Сообщу теперь Вам нечто о нашей семинарии, которая Вас, без сомнения, по-прежнему интересует. Схоронили мы Ивана Павловича, – потеря, конечно, невознаградимая. Трудно найти такую разностороннюю способность, такую точность, пытливость и силу мысли, такую самоотверженность для семинарии и т.д. На место его поступил Н. А. Бобровников, который кончил курс в 1877 году в мае, отбыл военную службу, как вольноопределяющийся, состоял рядовым, портупей-юнкером и достиг чина прапорщика, но начал харкать кровью, поэтому вышел за болезнью в отставку, полечился в Старой Руссе. В половине июля он определен учителем математики в Казанскую учительскую семинарию. Как в военной службе он тщательно (выполнял) свои обязанности, так и в семинарии теперь усердно ведет преподавание, особенно ему нравится заниматься с третьим классом. Вы помните курс Тихонова, – Вы их учили в 1-м классе. Курс остался маленький – 25 человек; из числа их Торопов Владимир и Загибенин умерли чахоткой. Этот курс в прошлом учебном году был любимый у Ивана Павловича, и он их сильно заправил. Поэтому они и ловко следят за преподаванием Бобровникова, а сей по возможности старается держаться методы покойника. – Мастерские еще очевиднее осиротели. Сначала, почти думалось, прекратить их; но Александр Павлович сказал, что надо продолжать, потому что мастера все те же, которых нашел покойный и сам их приноровил и воспитал – они и будут продолжать в том же направлении; а что, если теперь закрыть заведение, отпустить этих мастеров, после того новых-то и не найдешь, – дело пропадет окончательно. И пошла помаленьку; теперь, впрочем, Александр Павлович принял на себя заведывание мастерскими, – хлопочет и своей энергией поддерживает, по крайней мере, деятельность. Александр Павлович-то нет-нет, да и недомогает, а летом совсем было собрался оставить семинарию. Я окончательно пал духом, но потом, дай Бог ему здоровья, прежняя любовь к семинарии препобедила все сомнения и недуги – и опять действует по-старому. Крещено-татарская школа в нынешнем году преобразована в двухклассный состав, с отпуском из казны 600 руб. на жалованье двоим учителям (по 300 каждому), однако же оставляя школу в качестве заведения частного. – Праздновали мы в Братстве общее собрание 19 октября. По выбытии Преосвящ. Иоанна председателем быль Гавр. Ив. Горталов, теперь же выбран преосвящ. Павел, новый викарий Казанский. Он еще молод, малоросс, живой и говорун. Можно надеяться, что он дело оживит и подвинет. Но должно сознаться, что прежнее свежее одушевление к Братству значительно остыло: такова участь у нас всех общественных предприятий, все хорошо в новинку, а потом все больше холодеет и черствеет.

11 ноября 1878 года.

У нас татары оканчивают курс, а мест почти вовсе нет. Не пригодятся ли они Вам для киргизских и сартских училищ, в виде помощников учителей, хотя бы, с содержанием рублей по 300 в год. Я, быть может, и проводил бы к Вам Евдокимова и подобных. Напишите.

Предоставляя писать в непродолжительном времени особо, теперь ограничусь докукой следующего содержания: «Сборник» Александра Павловича Сердобольского и его «Книжка» одобрены Ученым Комитетом М. Н. Просвещения: «Книжка» – для начальных училищ, а «Сборник» для учительских институтов, учительских семинарий, для городских и сельских двухклассных училищ. Так как «Книжку» (извлечение из «Сборника» же) А. П. печатал всего тысячу ради Василия Тимофеевича, Илиодора Александровича и Ивана Яковлевича, и они сразу взяли у него все экземпляры «Книжки"-то, то А. П. вздумал вновь издать оную в числе тысяч трех, предполагая, что добрые люди не оставят его издание без внимания. Вы, например, сообразив число школ начальных Вашего ведомства, уведомите Александра Павловича, сколько Вам понадобится экземпляров «Книжки» и сколько «Сборника». Теперь что-то голова у меня уставши, не знаю с чего. Но я постараюсь скоро писать Вам о переписке моей с Куном.

Судя по газетным сплетням, англичане сильно вооружились против К. П. фон Кауфмана. Мне еще раньше (чем в газетах писано) писал один из Петербурга, что там ведут некоторые интригу против Вашего главного начальника края, подкапываются под него, и не знаю, говорит, чем это все кончатся. Не дай Бог, чтобы его отозвали от Вас. Он так русское-то дело твердо и грозно и держит, что едва ли кто может заменить его. – Афганские дела повернулись, по-видимому, плохо, да и Кашкарские-то. Вам, вероятно, все это виднее, так как Вы ближайшее соседи, а мы пробавляемся газетными частью недомолвками, частью измышлениями

Ваши письма, и между другими от 31 декабря и 1 января, получил, посылку Гордию Семеновичу Саблукову вручил как раз 3 января. Дедушка, как нельзя более, благодарен Вам, равно как и за воспоминание о нем 1 января, на рубеже двух годов. Потом я получил обширное и интересное письмо от Н. А. Воскресенского, где он много распространяется о Вас, разумеется, с душевным к Вам сочувствием. Дорогой Николай Петрович! Все до одного сильно, душевно сочувствуют Вам, все жалеют Вас от глубин сердечных. Положение Ваше становится невыносимым. Вот на другой день, в пятницу, т. е, вчера, я по своим делам явился утром к попечителю, он был один и никто не мешал нам. Доложивши ему о своих семинарских делах, я начал говорить о Вас и Ваших отношениях к Куну; он слушал с очевидным участием. Когда я в виде совета спросил его, не напасать ли мне графу, он сказал, что ни-ни. Граф, говорит, особенно терпеть не может, когда вступаются не в свое дело, потом, граф-де поймет, что я (Ильминский) эти факты сообщаю с Ваших же (Остроумова) слов и почтет меня, по меньшей мере, простофилей, может заподозрить Вас интриганом, подкапывающимся под Куна, чтобы занять его место; наконец-де, графу неловко делать какие-либо распоряжения помимо или вопреки генерал-губернатору. Словом, Петр Дмитриевич положительно находит писание к графу не только бесполезным, но и вредным. Я сказал, что не писал доселе, все не мог решиться, чтобы дело не испортить. Но, сказал я, если Николай Петрович будет вынужден удалиться из Ташкента, можно ли рассчитывать на место в Казанском округе? – Он ответил, что даст Вам место с полным удовольствием, и что он и тогда жалел о Вашем отъезде, думал дать Вам место в своем округе. Тут я вставил такое замечание, что-де нет худа без добра, – Η. П. зато теперь получил о магометанстве и магометанских народах понятие основательное, полнее и глубже. Это – говорит – так. В конце концов он сказал такое соображение: за полученные усиленные прогоны и денежный пособия Вы должны прослужить известное число лет, и если раньше оставите тамошнюю службу, то должны будете заплатать. Поэтому следовало бы дотянуть назначенный срок. Но-де иметь дело с начальником, которого нельзя уважать, хуже каторги для искреннего человека, – поэтому, быть может, Н. П. окончательно невозможно жить там, то ему (т. е. Вам) всегда будет в округе место. А кстати, мне в ответе на письмо мое с заявлениями Софийского, Позднева и Агрономова (я писал от 30 декабря, по получении Вашего письма, чтобы они просились в край) Кун от 21 января, уведомляя меня, что сделает представление графу, и просил, нет ли еще желающих из числа академистов, между прочим упомянул, что он останется в Петербурге до 1 апреля, а потом отправится в Ташкент. Так Вы, Николай Петрович, мужайтесь, имея на крайний случай заручку в Казани. – Но, Николай Петрович, я вот что соображаю. Κ. П. Кауфман к Вам, видимо, расположен, а Ваш Н. А. Воскресенский такое произвел на генерал-губернатора впечатление своим киргизом, и Κ. П. 2-то января продержал его у себя весьма любезно около 2¹/₂ часов. Это ведь что-нибудь значит. Очевидно, Κ. П. должен понять, что Вы вполне подходите под его идеи патриотических понятий и направлений, да и Ваши воспитанные и вызванные из Казани деятели похожи на Вас, следовательно, в случае нападения на Вас со стороны Купа Κ. П. должен оказать Вам всякую поддержку; для Куна схватка с Вами будет неудобна. А Κ. П. имеет сильные полномочия в крае и по части учебной. Если ему придется выбирать между Вами и Куном, ужели он затруднится в выборе? Иное дело, если здоровье Ваше и дорогого семейства не найдет должных условий в том крае. Но если смотреть на дело самое, тогда, очевидно, перевес должен быть на стороне правой, т. е. на Вашей. Я еще имею в виду следующее обстоятельство. Вот уже двое Ваших учеников подвизаются в Азии – Н. А. Воскресенский, который дело начал и повел прекрасно, и Миропиев, который пишет, что он привык уже и вполне доволен Самаркандом, ознакомился с тамошними людьми и приводит училище в порядок, и начинается уже толк в его школе. К августу или, по крайней мере, к сентябрю приедут еще трое новых молодцов – Софийский с братией; в теперешнем третьем курсе есть несколько людей серьезных и преданных делу, – они через год тоже, вероятно, поедут к Вам. Таким образом, учебное ведомство Туркестанского управления будет все более с каждым годом пополняться новыми, знающими и усердными деятелями. Ведь они, собственно, идут туда ради Вас, но если укоренятся они, тогда и сами встанут на свои ноги, и Вы со спокойной мыслию и полной надеждой можете оставить их; – дело не потерпит, по крайней мере, совершенного разрушения. – Но если правду сказать, что у меня-το на душе, то как в 1870 году Вы заступили меня и малые начатки привели по академии-то в развитие и полноту, так я воображаю, что Казанская учительская семинария от Вас получила бы развитие, которое требует энергии и практической зоркости и хозяйственности, и знания, с одной стороны, магометанского духа, а с другой стороны, чисто русского одушевления, т. е. Ваших качеств, а я уже становлюсь вялым и охладелым. Я бы и сейчас сдал оружие подобному Вам человеку, а любезнее всего Вам. – Итак, Николай Петрович, если вера в сочувствие казанцев может Вас поддержать нравственно на чужбине, то вполне верьте, что казанские все к Вам относятся сочувственно, как нельзя больше. – Мои семейные и семинария с Александром Павловичем во главе, все Вам от души кланяются и семейным Вашим.

Прочитавши в конце моего письма разные горестные известия, не падайте духом, но помириться нужно с особыми судьбами Промысла Божия.

10 февраля 1879 года.

Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!

Вчера я получил письма: Ваше от 8 Марта и Куново от 28 марта. Вот истинно необыкновенный случай: два письма с двух противоположных сторон света и от личностей довольно несовместимых, да и содержания почти противоположного, – Вы изложили свои чувства к нему, Вам известные, а он Вас чуть не до небес превозносит и пылает к Вам нежной страстью. Должно Вам сказать, что в трех последних письмах ко мне он все Вас задевал понемножку; то напишет: странный человек Η. П. О., и подчеркнет, то другое что-нибудь в этом роде и тоже подчеркнет, а раз он высказался пояснее. Дело случилось вот как: писал он мне, что надеется выхлопотать учительскую-то семинарию, в директоры коей предназначается-де Н. П. О. Я ему и пишу, что-де, по моему убеждению, было бы крайне необходимо обставить Вас людьми вполне единомышленными, словом, – Вашими учениками – казанскими академистами, ибо-де сам знаю по опыту, что только долгим сожитием и продолжительным обменом мыслей и понятий может устанавливаться прочное единомыслие, которое, в свою очередь, необходимо для воспитательного дела. (Ну, приблизительно в этом роде). И что же? А. Л. на это мне изволил написать, что было бы рискованно заводить единомыслие и солидарность наставников с директором, в котором он не может быть уверен, потому (изволите видеть), что он (А. Л.) только и знает Вас по моей рекомендации. Это меня весьма огорчило и раздражило, и я, было, напасал ему кое-что, но приостановился, побоялся сделать разрыв ввиду Софийского с братией. Однако в письме от 18 марта, после рекомендации о. Андрея Светлакова в законоучители Ташкентской прогимназии (Кун сам просил меня рекомендовать ему законоучителя), в заключении я присовокупил, что вот-де я Вам рекомендую, усиливаюсь, но на поверку выходит, что рекомендуемые мною оказываются неблагонадежными и сомнительными. Так, наприм., Вы о Η. П. О. отзываетесь, что на него не можете положиться, зная о нем только по моей рекомендации. И пошел-пошел я ворчать. Я, говорю, давно сбирался написать Вам-де об этом, но, по первому впечатлению, боялся вклеить слова резкие и желчные. Наконец решился, успокоившись немного, высказать Вам свою грусть, чтобы не питать затаенной злобы. Теперь он и пишет мне письмо в тоне жалобном и смиренном, распространяясь, что Николая Петровича-де очень любит, даже хлопочет ему награду, и вот отчет его (т. е. Ваш) будет напечатан в Журн. М. Н. Пр. и в приказе г. министра благодарность за обозрение школ, и просит мировую. Я полагаю послать ему в Оренбург мировую-то.

Но, Николай Петрович, мне, знаете ли, что в голову пришло? Вы не обманывайтесь шустрым тоном нежнейшего Александра Людвиговича. Если в министерстве найден Ваш отчет достойным печати и Вам даже в приказах г. министра будет отдана благодарность или одобрение, значит – в министерстве о Вас и о Вашей деятельности понятие вполне доброе и желаемое. С другой стороны, тон письма его ко мне – заискивающий – показывает, как будто он сам мало-мало трусит. – Если потом Кун застанет К. П. Кауфмана в Ташкенте, и генерал оттуда не поедет в Петербург, то он для Вас крепкая защита и в обиду Вас не даст. Только вот что имейте в виду. Константин Петрович (достойнейший по своим патриотическим чувствам и своим военным доблестям самого глубокого уважения и сердечнейшего сочувствия), видимо, скорбит и болит душой и телом, – то Вы не могите тревожить его своими с Куном дрязгами. Т. е. (не обидьтесь) пусть Кун, если вздумает по своему глубокомыслию, докладывать генералу свои на Вас претензии, но Вы с ответными или встречными против него протестами, самыми справедливыми не заявляйтесь к генералу. Ему и без того больно, а Вы еще больше его встревожите. А кто встревожит его, тот, естественно, навлечет на себя и нерасположение генерала. Так пусть же этим (т. е. нерасположением-то) воспользуется г. Кун, – ему и поделом. Будьте спокойны, генерал не может не сличить Вашей скромной сдержанности, Вашей деловитости и прямого, здорового взгляда на вещи, а другой-то, Ваш соперник, как раз своими резкими и велеречивыми выходками поразит ухо генерала, отвыкшего уже от его звуковых органов. – По моему убеждению, Вы должны встретиться с Куном, как ни в чем не бывало, а если он заикнется о Ваших распоряжениях, несогласных с его мыслями, то Вы можете объяснить это или разностью взгляда или обстоятельствами и т. под., т. е. что тут есть только дело, а не личность, по пословице: amicus Plato, sed veritas magis amica. Доселе пока довольно.

Отец Светлаков сначала увлекся было моим письмом, а я, признаться, его ладил в Ташкент собственно для Вас, т. е. чтобы Вам составил·приятное и любимое общество. Но скоро он одумался и решительно отказался, именно ссылаясь на сына, которого нужно воспитывать и учить на Руси. Отчего бы не выписать из Катакургана о. Зеленецкого?

Мне представляется теперь затруднительным переменить назначение студентов, которое я изложил Куну согласно с прежними Вашими мыслями. Я писал назначить И. М. Софийского в Кульджу, Позднева в Андижан и Агрономова к Вам поближе. Пока так и ладно.

Кун предполагает выехать из Петербурга около 10 апреля, к 15 быть в Оренбурге, а там он помчится быстрее почты. Чтобы взять несколько переда, я и спешу послать это письмо скорее и кончаю его теперь же. Собственно мне хочется, чтоб Кун не застал Вас врасплох, и не будете знать, как Вам держать себя. Я советую держать себя, как ни в чем не бывало, а впрочем, Вы как сами найдете, по размышлению, а не по вспышке. Посылаю и письмо, которое Вы можете мне при случае возвратить, даже непременно возвратите. Теперь как-то в голове сильно засела эта страшная новость – покушение на жизнь Государя Императора. По телеграмме этот изверг – сельский учитель. Беда! Какие времена настали! Но наши ребята сильно возбуждены и именно в чисто патриотическом духе. Дай Господи нам сохраниться от язвы века. Читали ли Вы проповеди о. Ключарева, ныне Амвросия епископа Дмитровского (их печатают в Московских ведомостях) а) на панихиде по Мезенцове, в) 19 февраля, г) на похоронах князя Крапоткина. Думаю, что Преос. Амвросий гремел сильно после 2-го апреля. Дай ему Бог силу Илиину, да даст ему здоровье и поддержку. – У нас пронесся слух, будто Митрополит Московский Иннокентий скончался в Петербурге, в ночи со страстной пятницы на субботу. Едва ли преосвященного Амвросия произведут в Московские владыки, молод, дескать, но если назначать митрополитом другого и с другим направлением или взглядами, то наши казанские отношения изменятся, что жаль и вредно. Но впереди да будет, что Богу угодно. – Мы все живы и отчасти здоровы.

Пока до свидания. У нас, преосвященный Антоний ослаб и не может ходить на ногах и не служит; сильно отощал, хота смертной опасности, по-видимому, нет. Ваш приятель Ив. Ник. Николич умер в начале марта. Помер от желтухи. Все Вам и Вашим деткам кланяемся.

На полях приписано:

Вполне сочувствую горю (не разобрано) и трудам и успехам Н. А. Воскресенского.

Если не найдете неудобным и неуместным, передайте от меня Константину Петровичу душевное и благоговейное уважение и совершеннейшую преданность мою. – Если что еще надумаю для Вас полезного или интересного, напишу скоро. А теперь, чтобы почту не проворонить. Ваших эмигрантов частичку приместили в мартовскую книжку «Православного Собеседника», а остальное все в апреле будет, сначала Гордий Семенович просмотрел рукопись, а я просил третью корректуру.

4 апреля 1879 г.

Кончающие курс академии гг. Софийский, Позднев и Агрономов, согласно письму А. Л. Куна, написали ему заявление, чтобы им, кроме прогонов и годового оклада не в зачет, было еще выдано ¹/₃ год. жалованья в зачет. Они принесли свои заявления ко мне, а я при письме своем это сегодня же препровождаю по назначению А. Л. в Оренбург, где он предполагает быть около 15 сего апреля.

Г. Софийский вычитал в Московских и других ведомостях, что идут переговоры между китайским посланником и русским министерством иностр. дел в Петербурге о возвращении Кульджи китайцам. Хотя наши, по-видимому, крепятся, но Бог знает, что будет. Чего Боже избави, пожалуй, наши найдут себя вынужденными сделать еще и еще уступки английской политике, чтобы спасти Болгарию и славянские интересы. Во всяком случае, это дело может затянуться и едва ли можно будет назначить туда учителей. Ввиду этого г. Софийский и сделал в своем заявлении приписку, что-де виду этого он просил бы определить его в Ташкент, если там окажется вакансия. Что я вполне одобряю.

Сейчас мне пришли на память назидательные и успокоительные слова апост. Павла. Вы, конечно, знаете, ап. Павлу были великие откровения и вознесен он был до третьего неба, слышал там неизреченные глаголы. Так он и говорит: «и за премногие откровения да не превозношуся, дадеся ми пакостник плоти, да ми пакости деет, да не превозношуся. И трикраты молих Господа, да отженет от мене, и рече Господь: довлеет тебе благодать Моя, сила бо Моя в немощех совершается». Это для меня весьма назидательно, – пути Промысла неисповедимы.

6 апреля 1879 Г.

Ваша телеграмма запоздала в дороге, за какими-то повреждениями, более двух суток (53 часа). Я ее не понял и подумал сначала, что в ней есть искажение. Потом пригласить Илью Михайловича, и он довольно правдоподобно объяснил ее в отношении инспекторского места в Букеевской Орде. Если это правильно, то, во 1-х, я не согласен поднимать руку на Ваши интересы и симпатии; во 2-х, в Букеевской Орде киргизы так отатарены, что едва ли с ними можно что-нибудь сделать, по крайней мере, в скором времени; в 3-х, любознательности Софийского в песках Ханской Ставки и вообще у букеевцев, не будет никакой пищи, тогда как в средней Азии ему предстоит обширный и любопытный материал; в 4-х, мы уже обсуживали этот вопрос по отношению к Софийскому и его общим голосом (т. е. я, С., Позд. и Агрономов) отклонили. Затем до получения Вашей телеграммы я уже написал П. А. Лавровскому, рекомендуя Н. А. Муравьева⁴³, который согласен даже в нынешнем году поступить на должность, или, если можно, отложить на год, то он охотнее бы кончил в академии полный 4-х годичный курс. Мне очень понравился, – он у меня был с Ильей Михайловичем. Говорит основательно, а наружность его и высокий, богатырский рост способны поразить киргизов.

Я писал вам одно письмецо не заказное, там я поспешил Вас уведомить, что И. М. Софийский в своем заявлении о выдаче ему, кроме узаконенных прогонов и годового оклада, еще трети жалованья в зачет, – там в этом заявления присовокупил просьбу об определении его в училище Ташкентском, если окажется праздное место, на том основании, что-де по газетам теперь идут переговоры с Китаем о возвращении ему Кульджи. Поэтому-де, быть может, наше правительство не найдет удобным назначить в оную учителя.

Вы, конечно, по телеграфу узнали о страшном происшествии 2 апреля. Ранним утром, в 2 часа 45 минут пополуночи, в великую субботу, скончался в Москве Преосвященный Иннокентий, оставив миссионерство сиротствующим. Неизвестно еще, кто будет назначен на его место, – от этого лица зависеть будет судьба миссионерства русского и в частности казанского.

Владыка ваш Антоний очень слабеет, почти не может ходить и весь иссох. Но, кажется, опасности нет.

11 апреля 1879 г.

Вашу милую телеграмму от 30 числа⁴⁴ я получил ранним утром 1 сентября, – где-то застряла немного. Но не в том дело. Как Вы душевно приветствуете старшую сестру и желаете ей от имени младшей новорожденной сестры процветания (память о Казанской учительской семинарии у Вас так постоянна и благожелательна, что Вы первым делом своего директорства поставили приветствовать Казанскую семинарию). Я тоже от полной глубины души рад этому событию. Итак, сбылись Ваши желания и цель Вашего переселения в страну далечу. Авраама Бог послал в далекую Палестину, чтобы быть ему отцом верующих, – а Вы в отдаленной Азии будете отцом всех по-русски образованных и просвещенных; Вы начнете новую эру духовно умственной жизни для Средней Азии. Дело великое, но и силы Вам от Бога даны немалые, а недостающее, если что есть, то благодать Божия восполнит. И Ваше долгое и скорбное инспектирствование было поистине делом Божией премудрости: Вы осмотрели лично все местности, все разноплеменные населения, все школы и всех учителей, при своей наблюдательности и вдумчивости поняли и узнали, воочию видели нужды и условия школьного дела по всей территории, для коей будет Ваша семинария работать. Стало быть, Вы знаете, к чему стремиться и что давать краю, каких учителей. Желаю, чтоб инспекторы народных училищ с Вами сходились во взглядах на дело народного инородческого и русского образования, дабы оценка учителей и руководство их были единомысленные, как у Вас в семинарии, так и на службе.

Посмотрю я на Вас, сердце радуется; посмотрю на себя,... но о себе после. Мои поступки пред Вами могут показаться странными. Наприм., прощаясь с Ильей Михайловичем, я был как-то вял и сух, и ничего путно ему не сказал для Вас, а напасать и не мог (NB. Ваша телеграмма не застала его в Казани). Да притом он зашел ко мне как-το врасплох, я не собрался с духом, не настроился. У нас тогда была приемка новых учеников – время для меня болезное, особенно теперь. Теперь Александр Павлович, – единственная оставшаяся у меня опора, – еще не вернулся с Кавказа, куда он поехал лечиться. Без него я окончательно, как впотьмах. Бывало Вы трое (с Ал. Павловичем и Ив. Павловичем) как испытываете юношей, любо смотреть, – оцепите все: и ответ, и говор, и взгляд, и всю внешность, и оцените верно, подробно и глубоко. А теперь только и есть цифры; вот по ним и ценим простым сложением и сравнением цифр. В другое время я как-то забываюсь, иногда и одушевляюсь какими-либо идеями или чувствами, а тогда и даже теперь отчасти – падаю духом. Таким образом, я доселе не собрался высказать Вам всю свою радость об открытии семинарии под Вашим именно руководством и начальством. Дай Бог Вам единодушных и разумных сотрудников. Напишите, кто у Вас учители. Н. А. Воскресенский в какие это попал законоучители? К Вам или в гимназию? А Миропиев, по-видимому, выбывший из Самарканда, попал на Ваше место в инспекторы или в учительской семинарии? Ужели же все-то Ваши сотрудники будут все чужие для Вас люди?

Скажу нечто о Ваших учениках, которые теперь к Вам сбирались и поехали. Они поколебались из-за женского пола. Только Софийский герой и невеста попалась неустрашимая, согласилась идти с ним в огонь – в воду. Петра Александровича (Позднева) невеста или ее родители струсили, насилу он их уговорил, а то и сам на попятную. А Александр Иванович Агрономов, по милости своей невесты, да еще более своих родителей, совсем пал духом – струсил, не поехал к Вам. И как же он мучился, – совестно ему и перед Вами-то, и товарищам завидно. Он и на словах пытался мне высказать свою исповедь, самобичевание, – жаль было видеть и слушать его, да и доселе в письмах ко мне, к Ефиму Александровичу (Малову) непременно припоминает о своем поступке с Вами. Я, было, хотел его пригласить к себе в законоучители, на место о. Никифора, которого выбрали в ректоры Казанской духовной семинарии, но доселе еще не приходит утверждение. Агрономов, по-видимому, и не прочь в законоучители, но его обуревают страсти и сомнение, – как это вдруг надеть рясу, да как он станет руководить и религиозно-духовной жизнью учеников своих. Вот и пишет, и пишет, излагая свои недоумения до жалости. Он остановился на том, что поступает в Касимовское духовное училище преподавателем греческого языка под команду Н. Ф. Глебова – человека, по его же словам, несимпатичного. – Господь его да подкрепит и да устроит.

У нас владыка Антоний совсем расстраивается. Он на прошлых годах сильно хворал, соборовался уже; а в прошлом году тоже хворал, ныне около Пасхи и после Пасхи тоже был весьма труден и опасен, – поднялся. Но, видимо, его движет крайнее напряжение нервов: можно опасаться, как бы излишняя психическая-то деятельность не подорвала его телесные силы. Так у нас все шатко и волнисто. Здесь на основании некоторых частных намеков идут толки, что Кульджу отдают будто бы китайцам, что Константин Петрович будто бы не вернется в Ташкент. Все это, если сбудется, очень и весьма печально.

Но оканчиваю пока печальными мотивами, за неимением теперь более веселого материала, ни расположения духа.

8 сентября 1879 г.

Многострадальный Николай Петрович. Много Вы пережили тревог за это время. По телеграммам можно было судить, какие громадные размахи делала мысль Ваша из края в край! Нынешняя телеграмма, по-видимому, все покрывает и умиряет. Дай Бог! Николая Андреевича (Воскресенского) попечитель П. Д. (Шестаков) принял весьма приветливо и с полным вниманием к Вам и Вашим делам и обстоятельствам и обещал ему даже место, т. е. подумаю-де. Но после, когда в половине июля-то Н. А. явился к нему же, то попечитель высказал ему совет держаться в Туркестанском крае до последней крайности, в случае чего обещал впредь ему, ему и Вам, дать место в округе Казанском. Но теперь пока еще терпеть можно, я-де боюсь огорчить К. П. Кауфмана. С другой стороны, вот и мои соображения. Киргизы могут стать, как их и поставил Н. Андр и как, без сомнения, ставит И. М. Софийский, сочувственно к России, а могут стать и враждебно. Стало быть, все зависит от деятелей, и поэтому уже если русскому делу служить, то без оглядок. Русское, поверье, что плотину мельничную нельзя укрепить иначе, как зарывши живого человека, весьма знаменательно: всякое великое и трудное дело требует жертв. Нынче жертвы деликатны, т. е. более в духовном, чем в материальном смысле: Вас не станут резать и голову рубить, а будут Вас мучить нравственно. Придется положить труда больше, чем сколько требуется цифрой получаемого жалованья, испытать огорчений без счета. Эта жертва в духе нынешнего нервного века. Иное дело татарин, который несет на хребте девятипудовой куль муки, иное дело – несчастный горбун; первый сейчас сложит свою ношу, а второй фатально к ней прикован. Так я, как будто прикован к семинарии, и она ко мне, к взаимному бедствию. Наше бедствие, однако же, разное: я хандрю, а семинария валится, т. е. облупливается и т. под. Послушавши Н. А-ча, как Вы хозяйничаете и трудитесь, я сначала позавидовал Вам, смирился духом и только пожелал в душе, чтобы Господь послал на мое место подобного человека. Я не раз говорил как-το, намеком, впрочем, кажется, попечителю округа о переводе Вас в директоры Каз. уч. семинарии, но он⁴⁵ не вникает, как бы не слышит. Чувствую, что каждый на этом месте был бы лучше меня во сто раз, а все хотелось бы иметь вполне подходящего, именно Вас, и будьте уверены, что если бы это зависело от меня, я полминуты бы не остановился, так я бременюсь своим местом, так ослабел духом; но на эту тему я могу писать без конца.

Н. А. вчера вечером выехал в Москву за книгами. А в конце августа пустится в Ташкента. Ваша последняя телеграмма должна его воодушевить; он сдал Александра Касьянова в реальное училище во 2-й класс.

9 августа 1880 г.

Христос воскресе! Любезнейший и незабвенный мой Николай Петрович. Хотя письмо мое дойдет до Вас уже после отдания Пасхи, когда это приветствие отлагается, но ведь Христос воскрес, к тому не умирает, смерть Им к тому не обладает. И так да будет это приветствие вечным и непрестанным словом победы жизни над смертью, добра над злом, света над тьмою.

В. В. Катаринский писал мне от 5 апреля между прочим следующее: «на днях я получил письмо от Н. П. Остроумова. Он пишет, что здоров, но весьма пал духом (подчеркнуто у Катаринского), предвидит летом необходимость убраться из Ташкента (это подчеркнул я, Ильминский). Дело, кажется, в том, что Кун все хлопочет в Петербурге о своем возвращении в Ташкент».

А я думаю, что это очень даже возможно, Кун до такой степени умеет разыграть роль русского патриота и притом рьяного и энергичного, что, например, Вас. Васил. Григорьев ему завещал свою прекрасную библиотеку; Вас. Дмит. Смирнов мне писал, что многие, знающие Куна, даже ахнули. Такое предсмертное деяние Григорьева для многих показаться может наилучшей рекомендацией для Куна. Если (как пишут в некоторых газетах) на место Кон. Петр. Кауфмана будет Черняев, то, пожалуй, Кун и к нему подобьется. Все это, повторяю, возможно, и Ваше желание убраться из Ташкента небезосновательно. Засим я справился в памятной книжке учебного управления Туркестанского Края за 187⁸/₉ год. Там отмечено на стр. 5, что Вы в Туркестанской службе числитесь с 14 мая 1877 года; значит, это мое письмо застанет Вас уже исполнившим пятилетнее служение в Туркестанском крае, а потом, на основании Высочайшего повеления 22 октября 1876 года литера а, пункт б, можете получить прогоны до места нового назначения и проч. Все это отлично.

А вот другая здешняя сторона дела. 22 сего апреля я, бывши у попечителя нашего П. Д. Шестакова, доложил ему о полученном о Вас чрез Катаринского вышеприведенном сведении и напомнил ему его обещание дать Вам место в округе. Он и на этот раз высказал, что он Вас понимает с самой лучшей стороны; а кстати, он уже раньше получил от Вас чрез меня и отчет о семинарии, и еще что-то, что ему давало понятие точное и подробное о Вашей деятельности, и о Ваших взглядах на дело. Стало быть, ему сочувственны Ваши дела и взгляды. Но до чего мы договорились с ним, о том ниже.

Теперь еще одна сторона, тоже здешняя. 23 того же апреля 1882 года мне исполнилось ровно шесть десятков лет жизни, а 16 числа будущего июля исполнится совершение второго пятилетия (т. е. ровно десятилетия) моего в Казанской учительской семинарии директорства. Первое пятилетие служили мы с Вами вместе. Теперешние учителя почти все те же; прибавился Н. Ал. Бобровников, но Вы его знаете: о. Михаила⁴⁶ тоже знаете; одного только не знаете, вероятно, – это математика Рожанского. Оп поступил к нам в 1877 году, но после уже Вашего отъезда из Казани. Человек тоже отличный и замечательно, служа у нас учителем, он в то же время слушал в университете полные курсы медицинского факультета, и нынче держал экзамен вместе с кончалыми медиками. Стало быть, у нас за Кабаном преобладает любознательность.

Откровенно скажу, что известие Катаринского о Вашем желании удрать из Ташкента мне пришлось весьма кстати и как раз в точку попало на мои давнишние мысли и чувства. За последние годы я сильно одряхлел и исхандрился. И как ни бьются мои милые и самоотверженно-деятельные и мне не по заслугам радеющие сослуживцы, но я вижу и чувствую, что я сильно их только торможу, – я разумею особенно свою администрацию и хозяйственную часть. Все это меня просто сокрушает. И я давно помышляю удалиться от директорства. Одно только меня озабочивало и смущало: – как бы мой случайный преемник не постарался уничтожить то самородное и душевное, хорошее, что в Казанской семинарии заложили и выработали несравненные наставники семинарии; а я имел благоразумие не мешать их делу, я был тем нулем, который хотя сам не имеет никакого значения, но занимая место, возвышает значимые-то цифры в десять раз. Может случиться, что новый директор все истребит. Кстати: нашелся же директор Д. Д. Семенов, известный в педагогической литературе и заслуженный педагог, который раскритиковал нашу семинарию. Вы другое дело: Вы единственный человек, который, по моему убеждению, можете и то, что есть в семинарии доброго и хорошего, поддержать, недостающее восполнить и душевно заняться ее дальнейшим движением вперед к улучшению и возрастанию. Я рад, что попечитель П. Д. так именно понял Вас. На мое желание оставить службу с исполнением второго пятилетия, он только заметил, что он и сам, пожалуй, не прочь в отставку, что нынче вообще служить весьма трудно, и потому моя эта мысль его не изумила. Но он мне посоветовал подумать еще и тогда решиться окончательно, именно он обратил мое внимание на резкое уменьшение материальных средств. Я еще не говорил жене своей об этом, но я сам-то внутренне решился, ибо лучше Вас (говорю по душе и по сердцу) мне преемника не нажить.

Да и прежде бывало, что Вы замещали меня к полной и даже вящей пользе дела и службы. По-киргизски подобное выражается именем избасар, заместитель, собственно, ступающий на след или по следу.

Писано доселе 24 апреля, потом за разными недосугами приостановился. Наконец ныне 29 числа решился пустить свое письмо в дальний путь. Дай ему Бог дойти без задержек, и дай ему Бог послужить для Вас выражением полного моего к Вам сочувствия и уважения. Опять повторю, Вы представляетесь единственным способным и благонадежным двигателем, устроителем и возглавителем Каз. уч. сем. как инородческой и русско-народной. Ответьте мне. – Но во всяком случае, если только Ваше желание оставить Ташкент не остыло, немедленно шлите прошение г. попечителю Каз. учеб. округа, проситесь вообще в округ по части народного образования. Попечитель уже знает, как поступить. Лучше, если сами приедете в Казань, тогда общими силами осмотритесь, и поверьте, Пет. Дм. Шестаков всегда примет Вас с удовольствием, а я-то с величайшею радостью свалю со своих плеч на Ваши рамена неудобоносимую для меня ношу – Каз. уч. семинарию.

29 апреля 1882 г.

И благослови Господь последняя

Иовля паче, неже прежняя.

Иов.42:12.

Приближается день Вашего Ангела, и я заблаговременно поздравляю Вас. Ваш Святитель Николай спасал от потопления, и Вас Он должен и может спасти от глубины морской. По получении письма Вашего о переводе Вас из семинарии в гимназию я написал Константину Петровичу Победоносцеву, чтобы Вас перевести на мое место, т. е. директором Казан. учительской семинарии. Разумеется, я не преминул довольно подробно изобразить Вашу личность и судьбу. Вчера получаю от него большой ответ; пишет, что мой отзыв совершенно противоречит тому мнению, какое он составил о Вас на основании отзывов, преосвященного Александра и одного священника из Верного. Я сейчас же на это пустил разный доказательства и факты: во 1-х, препроводил Ваши брошюры и 2 отчета о семинарии, правила для учеников и Вашу статью о прежних школах для киргизов, – больше не нашел у себя, хотя и было немало Ваших статей и статеек. Это я послал вчера утром; сегодня посылаю обширное письмо с приложением 38 № Туркестан. газеты, который я частью изложил в письме-то своем. Но к чести К. П. Победоносцева нужно сказать, что он в своем письме упомянул и о том, что он снова пересмотрит и передумает те о Вас отзывы. С Божьей помощью надеюсь восстановить Ваше честное и доброе имя, но убедительнейше и настоятельнейше советую Вам, по возможности быть хладнокровнее и не давать поводов к сплетням, а главное, сколько можно, сойдитесь с нынешним преосвященным, и когда в беседе с ним коснется дело Ваших отношений к его предшественнику, не дозволяйте себе выражений резких, а сошлитесь на недоразумение и на сплетников.

Пожалуйста, не осердитесь на мой совет практический и постарайтесь его исполнить, ибо иначе Вы дадите повод людям недобрым уничтожить Вас, – при чем же останется дело-то миссионерское?

Читаю я Вашу газету, которая, на мой взгляд, с каждым номером хорошеет и становится складней по языку и богаче по содержанию. Любопытно, впрочем, есть ли из числа среднеазиатских туземцев люди, которые с интересом читают газету и заимствуют из нее сведения и новости.

2 ноября 1883 г.

Целый месяц, даже больше велась горячая полемика между мной и Κ. П. Победоносцевым из-за Вас, Николай Петрович. Дело вышло вот как. Когда Вы мне написали о своем переводе в директоры гимназии, то я написал Константину Петровичу, изложив довольно подробно Вашу жизнь казанскую и ташкентскую, и слегка намекнул на некоторые недоразумения, и в конце концов я просил его посодействовать исполнению моей давнишней мечты, чтобы на мое место директором казанской учительской семинарии были предложены Вы. Константин Петрович на это ответил, что он о Вас составил самое дурное понятие, как о человеке вредном, о Ташкентской учительской семинарии, как о заведении поэтому вредном.

От одного очень серьезного священника, служившего в Верном и потом приехавшего в Петербург, Константин Петрович у слышал такие, после подтвержденные преосвященным Александром, возмутительные случаи явного неуважения Остроумова к архиерейскому сану, к церкви и духовности, что я (т. е. Конст. Петр.) не мог оставаться равнодушным и скорбел, что такому человеку вверено воспитание юношества для учительского звания. Константин Петрович свой такой взгляд на Вас сообщил Делянову, Черняеву и Забелину. Мой отзыв его поверг в недоумение: неужели Остроумов в том крае так изменил свое духовное настроение, и обещал переверить свои о Вас данные. Это он писал от 18 ноября. Он обещал в конце того письма: «и еще напишу Вам».

На это его письмо я послал Ваши два отчета о семинарии, правила для воспитанников учит. семинарии и брошюру о прежних школах в степи, – словом, все, что наскоро мог найти, и потом письмо довольно обширное, к которому присовокупил нумер Туркестанской газеты, которой я кратко изложил содержание. – После отправки всего этого получил другое письмо Константина Петровича от 23 ноября. Он вытребовал от того священника письменное изложение Ваших вин, – род обвинительного акта, и прислал его ко мне.

Все обвинительные пункты я опроверг сильно и жестоко, один за другим по порядку. Это опровержений излагалось на трех листах. Только что я его отправил, получаю письмо от Конст. Петровича от 5 декабря; пишет помягче: «Вы (пишет он мне) пишете, не получив еще другого моего письма, содержащего в себе corpus delicti: я знаю, что можно иногда набросить тень на человека и ненамеренно, вследствие недоразумений. Согласитесь, однако ж, что есть над чем призадуматься. Буду еще ждать, что Вы мне напишете». Это его слова. Вот после этого письма я и послал ему Ваши брошюры с разъяснением, что такое гг. Дивлет-Кильдеев, Гаспринский и Мурза-Алим, против которых Вы вооружаетесь.

На мое опровержение (в три-то листа) получил я ответ от 15 декабря, пишет: «Сейчас получил Ваше письмо и прочел его. Для сего время всегда должно быть, ибо немалое дело – восстановление нравственной репутации человека, о коем имелись дурные показания: и Вы не напрасно потрудились для той же цели. Для меня, конечно, всего важнее Ваше суждение о человеке, коего Вы знаете во внутренней его храмине. А затем, во 1-х, я по опыту знаю, как бывают обманчивы суждения со стороны, исходящие от лиц, кои относились к человеку внешним образом; во 2-х, и то знаю, что люди, подобные Остроумову, как Вы его описываете, т. е. идеалисты известного типа, склонны погрешить неосмотрительностью или резкостью в речах при столкновении с людьми, коих они считают неспособными понять себя. Согласитесь, однако, что не имев никакого понятия об Остроумове и зная по опыту, каких молодцев ставят у нас иногда во главу педагогической деятельности... мог по рассказам прибывшего оттуда человека, толкового и разумного, составить об Остроумове понятие весьма невыгодное. Напишу несколько слов и Забелину, что прежнее мое суждение, как я вижу теперь, было основано на непрочных данных».

Вот буквально переписал я Вам, Николай Петрович, письмо К. П. Победоносцева. По-видимому, он получил на Вас взгляд теперь более правильный. Так как теперь дело разъяснилось, то я и не жду на эту же тему дальнейших писем от Константина Петровича. Нужно отдать справедливость, что он человек беспристрастный и способен отказаться от своих предубеждений, особенно когда дело идет о нравственной репутации очерненного человека. Говорят, что Κ. П. Победоносцев занят и завален делами донельзя, и надо дивиться, как у него достает времени и сил душевных, чтобы еще отвечать на мои письма, нередко докучливые. А у него, говорят, и переписка обширнейшая!

Ну, слава Богу, хоть одно затруднение на Вашем пути устранено с Божьей помощью. Как же Вы познакомились с новым Владыкой? Я слышал, что он посетил учительскую семинарию и, по-видимому, остался ей доволен. Если Вы находите полезным, чтобы семинария продолжала свое существование, чтобы Вы опять были ее директором, то преосвященный мог бы частью содействовать этому делу, чрез того же Константина Петровича. А впрочем, не лучше ли Вам на Кабан?

27 декабря 1833 г.

Когда дело совсем наладилось, вдруг опять из Петербурга повеяло неладно. Вчера я получил известие, что в министерстве ваши доброжелатели наплели короба три. Я уже опять примусь и принимаюсь за перо, чтобы отстаивать своих дорогих казанцев, и не положу оружия дотоле, пока хоть одна тень останется на Вашей дорогой личности и на Казанской чести.

Ваши все документы я послал на Вашей же скалочке в Питер к моему покровителю. Оп писал мне, что Черняев ему Вас расхваливал отлично и все нарекания уничтожил. – А Вы на всякий случай мне шлите факты. Пожалуйста, крепитесь духом. – Наш благодетель Константин Петрович нездоров; совсем было слег, но теперь бродит.

Ваш неизменно сочувственный и преданный Вам слуга.

Академики к Вам все отменно расположены.

12 марта 1884 года.

. . . . . . . . . . . .

...Николай Петрович, Вы меня простите за наставление. Оставьте Вы манеру резкого и настойчивого действования. Посмотрите в природе: кислород, самое живительное вещество, сильно разбавлено, а чистое оно убьет все живое. Винный спирт тоже разбавляют водою. Правда и истина тоже в чистом виде невыносима для слабых человеков. Ну, Вы хотите сделать исключение, – это не удастся. Это мое наставление примите к руководству и исполнению. – Во-вторых, никому, даже хорошим людям и добрым знакомым, друзьям не высказывайте своих суждений о людях, ибо Fama crescit eundo, – и раздуют и изукрасят, и Вы явитесь клеветником. И вон куда достигают перетолкованные и искаженные известия о Ваших словах, делах, и обратили Вас в интригана, – за что же?

Зло на земле не истребите; этим плевелам сам Господь судил расти купно с пшеницей до жатвы. Вот и теперь Вы, по-видимому, готовы сильно подтягивать неусердных учителей, они могут сделать такой оборот (это конечно моя фантазия): станут нарочно Вас бесить, т. е. не грубо, а тонко и кляузно, но легально; Вы будете с ними горячиться, они подадут на Вас жалобу, жалобе будет дан ход, и что думаете? Будут судить, и осудят, найдут придирки. Зачем же увеличивать, теперь нужно заживить раны, уже нанесенные Вам добрыми приятелями. – Но этим и оканчиваю свою мораль.

А вот дело в чем: Вы раз мне пеняли, что я не сделал никакого отзыва о киргизской хрестоматии и словаре. Во-первых, я вообще не мастер оценивать и разбирать книги, а во-вторых, Вы не удостоили меня показать этот словарь, я даже и не знал о его существования. Но это опять ничего не значит, а вот что: отправьте этого словаря экземпляра три, четыре, ну, хоть один даже, к начальнику Алтайской духовной миссии, Макарию епископу Бийскому и викарию Томской епархии, в Бийск Томской губернии. Этот Макарий наш знакомый 1868–9 года, которого Вы, конечно, встречали в татарской-то школе. Он 12 февраля 1884 года рукоположен в Томске во епископа Бийского. Человек он как был ангел, так и остался. Так Вы ему отправьте словарь киргизский и хрестоматию. У них открыто киргизское отделение с пребыванием миссионера, священника Филарета Синьковского, в Семипалатинске. Языка они не знают, а он им необходим, Вы им окажете большую услугу. Теперь, кажется, уже можно поздравить Вас с великим праздником Воскресения Христова.

17 марта 1844 года.

Незабвенный и долготерпеливый Николай Петрович! Я ездил в Уфу и там прогостил немало; и недавно возвратился. Ваше письмо получил и все поручения исполнил, т. е. книгу в Академию доставил и по рукам роздал; Вас благодарят. – В Академии на противомусульманском отделении Евфимий Александрович занял место экстраординарного профессора, а Машанов – доцента. В округе теперь попечитель новый, который ждет веяний из Петербурга, но ведь вакансии все наперечет, а порядочных нет. Поэтому Вам необходимо держаться в Ташкенте. Ваша телеграмма и Ваш доклад о редакционных делах с резолюцией генер.-губернатора, по-видимому, обещают расположение генерала Розенбаха⁴⁷

Здесь люди, знающие Крачковского, отличного о нем мнения. Он, несомненно, будет через год главным инспектором, его кредит в Петербурге прочный. Я советую Вам с ним сойтись. –

Посылаю Вам новое изданное сочинение Гордия Семеновича и две книжки мордовские.

20 июля 1884 года.

Дорогой и незабвенный друг мой Николай Петрович. Вот я в Петербурге и, наконец, при свете утренней зари, собрался написать Вам. Чувствую глубоко вину свою, – что я очень долго не писал Вам и многократные Ваши письма оставлял без ответа. Но, по совести говорю, – всегда Вы были у меня в сердце и в памяти, всегда я душевно любил и уважал Вас. Одной из причин, почему я не писал Вам так упорно в последний год, было то, что у меня на руках были два – одно после другого – дела, относящаяся до Туркестанской учительской семинарии: 1) о введении туземных наречий и арабского языка, 2) о преобразовании в системе начального народного образования в Турк. крае. Первого я совсем не мог переварить, второе, сочувственное мне в основной мысли, не представлялось мне верным и справедливым в некоторых подробностях. А Вы знаете, что я не люблю спорить и пререкать.

Поэтому, отлагая день за день, я продержал первое с год, а второе с полгода. Чувствуя свою по такому важному делу неисправность, я затруднялся писать в Ташкент, разумеется, к Вам; но к Вам писать я и потому не хотел, дабы не возбудить подозрения чьего-либо, якобы я заимствуюсь от Вас возражениями против рассматриваемых проектов. Какие были у меня памятные книжки и отчеты, во время оно еще мне от Вас присланные, теми я и пользовался. И хотя поздно, но все-таки я изложил, с возможными доказательствами, свои возражения, оговорившись, что я на них не настаиваю, но предлагаю, как повод к рассмотрению данного вопроса с новой точки зрения. И как только я кончил свои мнения и отправил их в министерство, словно гора с плеч свалилась – сильно полегчало.

Я приглашен в Петербург по случаю пересмотра устава и инструкции учительских семинарий вообще. Было при мне одно заседание, в котором перечитывались уже обсужденные прежде и выработанные статьи, положения и инструкции. – Теперь же дело шло более о редакции. На бумаге все складно, но я ведь, во-первых, мнителен, а во вторых всегда я был враг регламентации. Итак, в прошлое-то заседание, как-то к слову г. директор департамента сказал, что Вы ходатайствуете о перемещении инородцев из гимназии в учит. семинарию вместе с ученической квартирой и, по-видимому, Ваша мысль имела сочувствие у высшего начальства. Я в своем мнении тоже высказался о ненадобности научного классического образования для азиатов, киргиз, сартов и т. п. Не сговариваясь, мы сошлись в мыслях: значит, далеки мы расстоянием, но близки сердцами.

12 октября I883 года.

Ваши телеграммы и письма все получил, в том числе и последнее письмо из Ташкента. Очень рад, что положение Ваше в обществе и служебной обстановке стало крепко. Но в газетах сообщают, что почва-то Ташкентская заволновалась и у Вас многие домы дали трещины. Этой участи не подверглась ли и Ваша гимназия? Защити Вас Царь небесный. Газету Вашу читаю с интересом не менее людей, непосредственно в ней заинтересованных.

Теперь я по делу. Преосвященный Макарий Алтайский недавно писал мне ответ на мое письмо о киргизских переводах, которые напечатаны: Житие Евстафия Плакиды и Начальное наставление крещающемуся киргизу. Я слышал от киргизов, что они изложены складно и правильно по-киргизски. Я настаивал на том, чтобы эти переводы соображались по возможности и с говорами других киргиз, а они делаются в Букони. У преосвященного Макания завязалась переписка с Вашим преосвящ. Неофитом. В одном (последнем) письме преосв. Неофит излагает свой взгляд на миссионерство. Молитвы-де нужно заучивать по-русски, а, чтобы лучше и чаще произносили крещаемые киргизы эти молитвы, их учить русскому языку с детства. Эту идею возымел преосвящ. Неофит по тому случаю, что один киргиз с женой, пожилые и беднейшие, заявились к Владыке с просьбой о крещении. Он их поручил оглашать начальнику киргизского пансиона, а монахам своим велел обучать их молитвам по-славянски. Когда все было копчено в два-три месяца, преосвященный пожелал сам выслушать и попытать знание киргизов. Но он ни слова не понял и не разобрал, даже не угадал, когда они ему читали Символ веры, – так они переломали славянские слова. Владыка заключил, что для сего нужно киргиз учить русскому языку с малолетства. Интересно, как он не дошел до более логического и близкого вывода, что молитвы следует изучать на родном языке, т. е. на киргизском? Шлю Вам экземпляра по 3–4 двух киргизских книжек, дабы в них вникли, т, е. получили б о них некоторое наглядное понятие, и присоветуйте (пожалуйста) преосвящ. Неофиту, чтобы он дозволил и даже приказал учить киргиз молитвам-то по-киргизски. В одной книжке есть главнейшие молитвы и Символ веры. Подскажите преосвященному идею, до которой он, пожалуй, не скоро додумается. Припомните, что вон в Петербурге на него смотрят плохо. Эта его странность может ему еще повредить, ну, его пошлют на покой, а пришлют в десять раз хуже, что тогда будет? –

26 ноября 1886 года.

Ваше душевнейшее и многосодержательное письмо с воспоминанием дедушки Гордия Семеновича блаженной памяти расколыхало и мою зачерствелую, или лучше, одряблевшую натуру. – По Вашему указанию прочитал я в декабрьской книжке «Странника» Вашу статью об отношениях между христианством и магометанством. Странно мне показалось, что редакция самовольно нарушила Ваше инкогнито, подписавши Ваше имя и фамилию – Н. Остроумов. Знаете ли что? Я замечаю, что редакция «Странника» – (имеет направление) немного слишком западническое и абсолютное, – с ней едва ли хорошо связываться-то. Она едва ли не из первых способна сочувствовать quasi либеральным и рационалистическим выходкам Гаспринских. Но конечно, если негде напечатать свои статьи – плоды дум серьезных, заботливых и тяжких, то поневоле станете печатать у них·, впрочем, Вы попросите редакцию, чтобы она не подписывала Вашего имени, когда Вы сами свою статью не подпишете своим именем. В татарах замечается подъем рассчитанный, соображенный и дружный; у них есть выдержка и солидность в умении держать себя и свой тон. Они теперь повели такую политику, что масса народа с приходскими муллами во главе продолжают держать ортодоксальное учение, а интеллигенция своим напускным рационализмом и либерализмом пускает пыль в глаза русских чинов и интеллигентов. Недавно в Уфимской гимназии введено преподавание магометанского вероучения; преподавателем избран касимовский татарин, обучавшийся в гимназии, потом усовершенствованный в деле ислама в одной из Казанских медресс. Он дебютировал речью в присутствии начальства гимназии и высказал, что разум и наука суть главное, чего требуют Коран и пророк, внушал своим татарчатам, чтобы они учились прилежно и светским наукам, и исламу, повиновались всем своим учителям, и в заключение совершил торжественное моление о здравии и благоденствии Государя и всего царствующего Дома. Вот они какие, эти татары. После сего что же должны думать наша интеллигенция и администрация; я даже в духовенстве, в попах уфимских заметил преклонение пред татарскими муллами. Преосвященный Никанор поддержал и раздул это поклоненье, постоянно чествовавши татар – муфтия и мулл. Поэтому Ваши статьи весьма кстати и благовременны, – пишите и пишите. Чтобы показать Вам, как у нас интеллигенция безумствует, я вместе с сим посылаю за бандеролью брошюру о киргизах некоего Балкашина, консула в Чугучаке. Эта брошюра в публику и в продажу не пущена, она относится к разряду официальных брошюр, которые печатаются для сообщения к сведению лиц начальствующих и правительственных на случай новых мероприятий и законоположений. Мне ее прислал Константин Петрович, коему я и аттестовал ее достаточно энергично. Посему и Вы примите ее к сведению, и при случае к устному ее опровержению, если паче чаяния окажется, что в ее духе рассуждают иной военный или гражданский чин Туркестанского управления, а может быть, придется Вам что писать, наприм. кашгарскому консулу, который, может быть, не получил в свое назидание экземпляра от своего коллеги чугучакского. Я, впрочем, слышал, что он умер, т. е. Балкашин. Много сделал поблажки татарам своими неосторожными и либеральными распоряжениями, – знаете ли кто? – Граф Игнатьев, в бытность свою министром внутр. дел. Человек он самолюбивый, а татары умели и подладиться к нему, и улучить минуту. Для нас убийственно верен Евангел. Мф.13:25: «нам спящим». Наприм., он позволил браки магометан с языческими и еврейскими девицами в 1881 году (ΝΒ. Этот фатальный год 1881-й – министерство Игнатьева). Теперь муфтий дал указ всем муллам его ведомства циркулярно, что они должны венчать такие браки, ничтоже сумняся, а распубликовали-то наши волостные правления. Но один волостной писарь в Мамадышском уезде этот документ печатный, на татарском языке представил по начальству, – мне его прислали для перевода. Слышал я, что Казанский губернатор представил его в министерство. Не хорош он и сам по себе, но скверно его толкуют татары же в смысле общего разрешения всякому держать, какую кто хочет, веру. Того и гляди, начнется опять отступническое движение. По всему сему Ваши статьи к раскрытию зловредности и ехидности ислама, как нельзя более, полезны и благопотребны.

Ваши поручения я исполнил менее чем наполовину, но постепенно постараюсь их исполнить все, сколько смогу. 1) В Совет Братства я представил 20 экз. Вашей статьи, присланной мне в числе 30 экз. Но вручил я председателю преосв. Кириллу, дело было пред заседанием, когда еще членов-то почти никого не было. Преосвященный после роздал многим членам саморучно. Но поскольку он Вас не видал и не знает – вероятно, и не слыхал, то его раздача вышла немножко вяловата. Но уже тут надежда лично на любознательность каждого. Илиодора Александровича (Износкова) я еще не видал. Он все странствует по школам разных уездов; да к тому же и я почти совсем нигде не бываю. Но, кроме того, теперь в Археологическом обществе председателем не Износков, а Булич Николай Никитич, человек крайне скрупулезный, с которым дела трудно вести. Посему и проч. Но я киргизскую поэму старался прочитать. Разучился ли я разбирать татарскую грамоту, только я даже слова не свободно читаю. Надеюсь, что мало-помалу вчитаюсь и разберу все до слова, хотя не все с уверенностью. Но дело в том, что в ней пропасть названий мест и племен людей среднеазиатских. Все это мне неизвестно. Если Археол. Общество примет на себя издать этот документ, все же корректура будет предоставлена мне, за неимением другого корректора; вот я и затрудняюсь и навру много. Я бы так полагал: если эту вещь печатать, то ее нужно напечатать с переводом и с сопоставлением с нашими русскими документами, какие частью напечатаны, а более должны храниться в архиве военного министерства. Изложенное здесь движение магометанских войск, конечно, докажут, дополнят или поправят русские донесения, но и сами, в свою очередь, могут найти поправку в русских сведениях; а во всяком случае, автор, очевидно, сочувствует своим, и это сочувствие отразилось в поэме. Пускать ее в оборот между туземцами не стоит, а нужно ее издать для русских или для европейцев, а для сего и требуется русский комментарий. Перевести ее на русский язык и назвать верно все местности и все лица могут, очевидно, в Ташкенте и лишь под Вашим руководством. После Вашего перевода, я и могу безопасно приступить к печатанию. А то так нельзя ли, – я стану печатать, наберем здесь всю статью и пошлем к Вам для окончательного просмотра, а Вы велите написать поправки-то как можно четче. Сообщите мне на сей предмет свое заключение.

С Васильем Васильевичем Радловым я разошелся, т. е. не поссорился и не имел к тому повода, но не бываю у него и не пишу ему, а у Осипа Федоровича Готвальда не был уже более года. Я вообще стал домоседом. Наприм., у Александра Поликарповича (ректора Академии) тоже давно не бывал; у Ивана Яковлевича (Порфирьева) и других давным-давно не был. Поэтому я и не слыхал ничего о судьбе Вашего сартовского перевода Евангелия. Когда я был в Петербурге с начала октября 1885 года до половины мая 1886 года, Радлов несколько раз встречал меня на улице, зазывал к себе, но я так у него и не был. Но вот недавно я получил от него письмо и бандероль, – приступил он печатать свой словарь всех татарско-турецких наречий с переводом русским и немецким. Он и просил меня прочитывать последнюю корректуру. Я согласился. Вчера прочитал вторую партию. Посылает гранками, по 16 гранок в каждый раз. Вчера-то прочитал я 17–32 гранки. Начавши с ним некоторое сношение, я, пожалуй, спрошу его, не знает ли он судьбы сартовского Евангелия, и что он напишет мне, я сообщу Вам. Но лучше Вы сами мне укажите, в каком тоне я должен его запросить.

У нас новый архиепископ – Павел, экзарх Грузии. Там его невозлюбили за его русское стремление, которое он не хотел скрывать. На его место послали преосв. Палладия умиротворить край, Павел из себя весьма видный, открытого характера, отличный импровизатор и проповедник, – за каждой обедней выходит с жезлом и говорит с полчаса совершенно свободно, связно и плавно. Приехал он числа 20 октября пред Казанской. Во время общего собрания Братства он высказал полнейшее сочувствие к Братству. 20 декабря служил в Крещено-татарской школе.

3 февраля 1888 г.

И письмо Ваше от 5 октября получил я, и все, прежде посланное, получил. Весьма благодарен за Вашу всегдашнюю, добрую обо мне память. От 26 августа до 4 сентября был в Казани Иван Давыдович (Делянов – министр). Четвертого-то он собственно выехал из Казани утром на Самолете в Нижний. 28-го в воскресенье был у обедни в университете. Кстати: земляк Ваш, М. М. Зефиров уже в отставке и, бедный, все недомогает, а на его месте в университете товарищ Ваш Н. К. Миловидов, который прославился на всю Казань, как красноречивый проповедник. 29-го Иван Давыдович изволил присутствовать за обедней в нашей семинарии, которая прославилась на всю Казань своим пением. Иван Давыдович отстоял всю обедню с часов и до конца, потом прошел по классам, поднялся вверх в спальни, спустится в столовую на завтрак воспитанников, и наконец, посетил мое помещение. С ним был управляющий учебным округом Николай Гаврилович Потапов, окружный инспектор С. П. Б. учебного округа Гельбке и молодой чиновник департамента Н. Пр. Министр попил чайку и побеседовал; коснулся и Ташкентских дел; о генерале Розенбахе отозвался с похвалой. Я вставил, что Розенбах размножил русско-туземные школы и сам постоянно поддерживает их своим вниманием. На это Иван Давыдович прибавил: он, должно быть, отличный администратор; прежде него в Ташкенте постоянно были пререкания, то Кун или Забелин на Остроумова, то Остроумов на них; а при Розенбахе все эти дрязги затихли, – значит, генерал-губернатор умел их примирить и связать.

Отсюда вывод тот, что начальство пререкания не любит, ибо пререкания размножают переписку, портят душевное расположение. Я что думаю? Вас, разумеется, все знают как делового и точного в службе чиновника, знающего дело и усерднейшего; одно может попрепятствовать окончательно остановиться на Вас, – если вспомянет прежние пререкания... Однако Ваше долговременное пребывание н Ташкенте и знакомство с тамошними делами и условиями, бытом и понятиями туземцев, конечно, дадут вес в Вашу сторону; нужно лишь Вам выдержать настоящее временное Ваше испытание, т. е. исправление должности. Если Вы станете писать отчет по учебной части в области, то не могите черкнуть что-либо неодобрительное или набрасывающее тень на Забелина, – все хорошо, гладко и благородно.

Если Забелину удастся выхлопотать в Туркестанский край особого инспектора мусульманских школ, то Вы на это место определите или порекомендуйте Николая Андреевича; он костьми ляжет, а постарается и чего-нибудь достигнет. И теперь его бы нужно сделать инспектором училищ Сыр-Дарьинского района, а сделанный-то ни слова не знает по-сартски, ни по-киргизски, что же он может поделать, кроме разве формальной отписки? Я, впрочем, сомневаюсь, чтобы удалось выхлопотать штат инспектора мусульманских школ, – министр финансов весьма скуп на деньги.

А теперь расскажу случай. Раз, давно, получаю из департ. Нар. Пр. поручение – несколько №№ киргизско-русской газеты из Омска, с мнением попечителя Томского университета В. М. Флоринского, что газеты мусульманские вообще вредны, – у меня требовали заключения. Я газету вообще защитил, но в этих нашел некоторую нескладицу; действительно странные встретились непонимания довольно обыкновенных русских слов. Об этом я послал конфиденциальное сообщение Г. А. Колпаковскому, т. е. я ему не сказал, что против его распоряжения издавать киргизскую газету нашлось возражение, но якобы случайно попались мне №№ газеты. Я ему указал на Вашу газету, как на образец по содержанию и направлению. Вы, по-видимому, получаете ее, ибо иногда цитуете.

ΝΒ. А интересно звать, кто же заступит генерала Розенбаха. У него была политика ясная и определенная: неловко, если его преемник круто изменит политику. A может, он еще вернется в край. – А заместителем Забелина я, говоря по душе и по искренности, желал бы видеть Вас, как уже опытного и основательного знатока культурных потребностей края. Кланяемся Вам и семье Вашей.

27 октября 1888 г.

На этих самых днях я услышал, что в главные инспектора к Вам назначается будто бы Керенский, директор Симбирской гимназии. Не знаю, застал ли он в Петербурге Розенбаха, но, во всяком случае, не без ведома же генерал-губернатора назначают к нему в край такого важного чиновника, как главный инспектор. Назначение Керенского, Федора Михайловича, по-видимому, окончательное. Он при Вас в Казани был инспектором 1-й гимназии... Розенбах теперь уже не в Ташкенте ли? Я читал в газете, что он проехал в Закаспийскую область, а оттуда поедет прямо домой. Закаспийская область соединяется-де с Туркестанской областью, а что станется с Комаровым? Он, верно, останется губернатором местным, под главенством генерала Розенбаха...

У нас много случилось печальных событий. Умер Мих. Мих. Зефиров. У него болезнь была внутренняя, вроде как будто рака в желудке или в печени. Долго лежал, месяца 4, к концу ничего не мог есть и пить и так и истаял. Скончался в 2 часа ночи на субботу 4 го числа, хоронили в понедельник 6-го числа, сегодня девятый ему день. А еще раньше помер В. А. Снегирев⁴⁸, тоже раком пред желудком. Долго он страдал этим, ездил на Кавказ и в Крым, был все на ногах. Пред обедом прогулялся по улице и пошел по комнате, – вдруг ему сделалось дурно, повалился, и открылось у него кровотечение. Это рак-то прободил кровеносный сосуд. Так и умер. Хоронили в субботу сырной недели.

Если позволительно мне присоединить некоторое размышление к назначению главного инспектора, то я, по своему крайнему разумению, находил бы для вас лучше, хотя для дела, быть может, и хуже, нежели если бы Вы заняли этот пост. Вы уже и край знаете основательно и с мусульманством и с азиатством (знакомы): но Вы слишком горячо принимаете к сердцу всякое дело, что где недостаточно или плохо. А людей не исправишь, и круто, скоро ничего не делается. И будете Вы истинным страдальцем из за людей. Одни только русско-туземные школы – сколько Вам наделали бы печали, а они любимое детище генерала Розенбаха. Пусть же другой инспектор с этими училищами и возится. Из объявления, напечатанного в Церковных Ведомостях, я узнал, что в январской книжке Странника за 1889 г. напечатана Ваша статья о Суданском Махди. Но доселе еще не удалось добыть книжку журнала, но без сомнения должна быть весьма интересна. От Вас попутчик, путешествовавший в Москву и Киев на юбилей крещения Руси, передал мне корректурные листы сартского перевода Евангелия от Матфея, печатанного в Лейпциге. Передал-то он, когда я совсем собрался в дорогу на летний отдых, в Ставрополь Самарской губернии. Я положил эту тетрадку и Библию, сам поехал, но я не знал прямого Вашего намерения и с какой целью Вы мне прислали это. Мне представилось, что Вы мне ради любопытства сообщили свою работу. Я ее почитал не всю, а довольно много и, признаюсь откровенно, она мне очень поправилась в отношении склада языка. Теперь, почитавши отчет британского Библейского общества, я посмотрел, там о сартском переводе ничего я не нашел, в отчете-то. Сейчас, далеко задним числом, я придумал: постараюсь переговорить с Ос. Фед. Готвальдом, чтоб он принял участие в Вашем переводе. Он может прочитать его и оценить его достоинства; может узнать, наверное, что по сему сделано и напечатан ли этот перевод. Если он еще не напечатан, то бы Ваш-το перевод напечатали набело.

Что это за кляузу придумал афганский Абдурахман, придвинувшись к русской границе? Его, кажется, как чествовал покойный Кауфман, и за что он это интригует Россию? Видно, на азиатов никогда нельзя полагаться, а всегда быть от них настороже. Любопытно, что и какие новости и новые распоряжения привез Вам Ваш попечительный и действительно хороший начальник – усердный устроитель края.

13 марта 1889 года.

Я получил Ваше письмо от 28 марта. Оно исполнено глубокой грусти. Конечно, трудно не загрустить, ввиду тягостных обстоятельств. Но Вы должны и себя беречь, беречь, как единственного в крае человека, ясно и верно понимающего серьезность положения. Ваши туркестанские мусульмане уже после всех русских своих собратий отозвались на призыв к обособленности и самостоятельности. Живущие в России татары, видимо, сплачиваются и под водительством «Переводчика» стараются упрочить ислам на рациональных и интеллигентных основаниях, притом независимо от русского образования и от русского языка. Теперь в Казанской губернии началась оппозиция татар-прихожан против распоряжения правительства об изучении русского языка муллами. В Тетюшском уезде один мулла принял в свою медресу учителя русского языка из воспитанников Радлова; так на него обозлился весь приход, изгнали с ругательствами и толчками из мечети, не дают пастись его скоту, отстранили его от треб и доходов, – хоть со света белого беги. В Казани написали на Высочайшее имя прошение, в котором цитируют даже Миссионерский противомусульманский Сборник и Казанские Епархиальные Известия. Составили депутацию и послали в Петербург. Все это шевелит и волнует народ, но, кажется, это их брожение не должно повести к серьезным последствиям.

Вы пишете, что казанские миссионеры не читают Переводчика – но Е. А. (Малов) выписывал его на свое имя, а не получал; нынче, впрочем, он уже умудрился выписать на чужое имя. Татары хитры – не всякому дают свои секреты.

Я, кажется, послал Вам свою брошюрку о Дальтоне. Нет худа без добра: Дальтон обратил внимание на татарские книги, которые, кстати, стали вновь составляться с тенденциями. Наш цензор В. Дм. Смирнов, Петербургский профессор-то, теперь стал неумолим, чуть книга метит, куда не следует, он просто ее запрещает, и много уложил в цензурный архив на всегдашнее лежание. Он иногда пишет мне; ему из Питера-то виднее. У передовых татар появляются статьи литературные, вроде наших повестей и романов, – но как-то странно звучат эти приемы и мысли в татарской оболочке. Один написал драм, в которой жених старого закала присватался было к красавице Зюлейхе, но у него отбил невесту цивилизованный юноша. Это на четырех листах, со вздохами и восклицаниями. Извольте видеть, – переводить на другие языки и на театре представить эту драму без согласия автора воспрещается. Совсем Европа: они на Европу-то и бьют. – В. Д. Смирнов пишет, что теперь много является разных тенденциозных татарских произведений, так что гляди в оба, ибо нередко ядовитые-то намеки укрыты между строками, надо их раскапывать. Благодаря В. Д-чу-το, прекращено печатание в особом приложении к Акмолинскими областным ведомостям Истории Вамбери; не появится в «Переводчике» обещанная Энциклопедия. Гаспринский грозится протестовать на цензурный комитет в Прав. Сенат. Вот татарские интеллигенты, с Гаспринским во главе, и добиваются, чтобы духовная мусульманская цензура предоставлена была духовному лицу муфтию или духовному собранию Уфимскому. Это тоже не состоялось, все благодаря отпору В Д-ча. Слава Богу, человек еще борется, держится, крепится. – В Ростове-на-Дону случилось в прошлом году вот какое дело. В Екатеринославской губернии распространились штундизм и баптизм, и епархиальное начальство учредило несколько маленьких комитетов для увещания заблуждающихся из духовных и частью мирян. Протопоп Ростова-на-Дону и вздумал открыть собеседование с баптистами в городской думе ростовской, – громадная зала с хорами. В назначенный и опубликованный день собралась масса народа, и зала и хоры битком набились. А в Ростове множество евреев, армян, русских нигилистов и татары цивилизованные. Вот этого рода публика набралась слушать состязание священника с баптистами. Завели разговор о приснодевстве Св. Девы Марии, против которого баптисты кощунственно отзываются. Вдруг, откуда ни возьмись, приплелся мулла Бигеев; он отлично владеет русским языком, а татарской догматике учился в Казанских медресах. Отвлекши на себя внимание миссионеров, он забросал возражениями против божества Господа Иисуса Христа, – и пошел писать. Бились несколько часов; разумеется, отцы не могли убедить муллу и не понравились публике, которая сочувствовала все мулле. Вот этот мулла и написал роман, где изображает свой спор, но В. Д. забастовал это литературное произведение; мулла переписал, опустивши и о споре, на что намекнул в предисловии. Я о споре-то читал в Екатеринославских Епархиальных ведомостях и навел некоторую критику на самонадеянный поступок наших духовных, которые все лезут в большую публику, бьют на славу, на знаменитость, а вместо того только срамятся и унижают с собой веру Православную.

Крепитесь, берегите себя до лучших дней, на день нужды, как старый меч заброшенный ржавеет, но придет нужда, его вынут, отшлифуют, и заблестит он в руках истинного героя. Аминь.

20 апреля 1890 года.

Наш незабвенный друг и соработник Александр Павлович скончался. Он захворал еще в семинарии и, затрудняясь вести ежедневное по нескольку часов преподавание, предпочел службу разъездную, инспекторскую. Кстати подвернулся уезд Ставропольский, Самарской губернии, сравнительно меньшего размера и не особенно значительного числа училищ. В Ставрополе он особенно расхворался, очутился в одиночестве. Его мы привезли, уже сильно больного, в Казань, в деревянный дом крещено-татарской школы, где была спальня наших семинаристов. Лечил В. М. Рожанский, доктор медицины. Но, значит, сила болезни и судьбы Божии сильнее человеческих усилий и знаний. У нас попечитель Порфирий Николаевич Масленников помер в Астрахани на ревизии, и потом на одной с ним неделе, столько последовало в Казани смертей, иногда внезапных.

Я недавно получил Ваше письмо, где Вы запрашиваете о сартском переводе Евангелия. Я напишу скоро Василию Дмитриевичу Смирнову, а Осип Федорович Готвальд уже по старости забывает, что прежде говорил. Но я думаю так объяснить все это дело. У Никольсона библейских денег громадные тысячи, не знает, куда девать; а тут примазались охотники до поживы и заявили, что, дескать, такое серьезное и новое дело, как сартский перевод нужно обставить всеми обеспечениями. Ваша честь – основной перевод, а их труд будет состоять в исправлении. Ваши деньги Вам принадлежат, а они получат свою долю. А что Никольсон Вас именует профессором, то это есть обычный почетный титул заграницей, а не должность, как у нас. А что превосходительством называет, то это по чувству, конечно, уважения, а ведь где же ему наводить точные справки; он говорит по глазомеру, видевши Вас в Петербурге.

Пока довольно. Напишу, если узнаю что о Никольсновом отношении к Вашему переводу.

мая (?) 1890 г.

Приехал Ваш ученик Михаил Николаевич Делюсто и рассказал многое о Вас и семье Вашей, из чего видно, что Вы живете здраво и благополучно. Разумеется, он судит по Вашему внешнему проявлению; но все-таки, слава Богу. У нас здесь новостей нет, кроме смены начальства путем естественного вымирания. В текущем году сменились таким образом попечители Казанский и Оренбургский. У нас попечителем бывший помощник попечителя Н. Гавр. Потапов, а помощником приехал из Петербурга известный классик В. В. Латышов.

Наши добрые соседи – татары весь год волновались разными затеями, чтобы отклонить Высочайшее повеление об изучении муллами русского языка. Писали коллективное прошение, посылали в Петербург депутацию, которая была возвращена чуть не этапным порядком, а прошение отвергнуто. Заметно было, что татары в высокоторжественные дни не выставляли флагов – мстили слезой. Теперь, кажется, немножко успокоились. Началась культурная война между татарами и цензором, В. Дм. Смирновым. Помните, что Дальтон в своем Offenes Sendchreiben коснулся с попреком татарской печати и выставил три книжки фанатичного и антихристианского содержания, а они-де разрешены правительственной цензурой. Вероятно, это отчасти отразилось на В. Д. Смирнове, и вот он начал черкать в татарских книгах слова кяфир и т. п. Татары этим смущены и огорчены. Из афтиека он вычеркнул суру, вообще не стесняясь черкает, чуть что не ладно. Но дело в том, что у нас и редакции иные, и даже лица официального мира смотрят на вещи слишком абсолютно, – как бы такие чины, подбитые татарством, не опрокинули нашего храброго и стойкого Василия Дмитриевича, – это будет очень жаль. Газеты, под камертон «Переводчика», возвещали об особенном благоволении в Ваших местах к татарам, которые будто бы сделали великую услугу России при завоевании края. Недавно наши казанские татары, 17 октября, учинили молебствие в доме городской думы и просили губернатора чрез г. министра внутренних дел повергнуть к стопам Его Величества, что вот-де молились за Государя и проч. Умеют показать товар лицом.

октября (?) 1830 г.