Часть 5. Революция в Семиречье, и деятельность епископа Пимена в условиях гражданской войны и гонения на церковь

Ибо какое общение праведности с

беззаконием? Что общего у света с

тьмою? Какое согласие между

Христом и Велиаром?

(2Кор. 6:14–15)

Русская Православная Церковь не могла принять декретов, направленных на ее материальное разорение и на уничтожение в России христианского благочестия. Такую же позицию занимала большая часть русского общества. Контрреволюция была неизбежна. Героев этой схватки бесполезно и недостойно возвышать над политикой, новомученики не осквернились тем, что воодушевлялись сами и воодушевляли других в битве против политически оформленного зла. Епископ Семиреченский и Верненский Пимен, как и близкие ему по жизненному пути архиепископ Пермский Андроник (Никольский) и протоиерей Философ Орнатский, не только по сознательному подчинению главе Церкви, но и по общему внутреннему побуждению следовал путем, указанным Патриархом Тихоном в послании от 19 января (2 февраля) 1918 года:

«А вы, братие архипастыри и пастыри, не медля ни единого часа в вашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад своих на защиту попираемых ныне прав Церкви Православной, немедленно устрояйте духовные союзы, зовите не нуждою, а доброю волею становиться в ряды духовных борцов, которые силе внешней противопоставят силу своего святого воодушевления»¹⁵⁶.

До 3 марта 1917 года Казачье войсковое правление сохраняло в Семиречье институты Временного правительства. В декларации от 2 ноября 1917 года оно заявило, что берет власть в свои руки «до того времени, когда Учредительное собрание – этот хозяин земли Русской – не поставит страну в ее надлежащее русло и скажет свое веское слово о форме ее управления»¹⁵⁷.

Преосвященный Пимен всецело поддерживал разумную и законную форму правления семиреченского казачества¹⁵⁸. Сохранилась записка, переданная им председателю Войскового правления, временному наказному атаману полковнику Николаю Сергеевичу Щербакову:

«Многоуважаемый Николай Сергеевич.

Позвольте Вам и через Вас всем казакам Семиречья выразить сочувствие за ту тяжелую, но благородную и высокую деятельность, которую вы несете за идею Временного Правительства, за спокойствие и порядок в крае. Сохраняя Верный, Вы сберегаете Семиречье, ибо Верный – глава Семиречья. А сохраняя Семиречье, Вы помогаете общей нашей Родине – России. Господь да поможет Вам поддержать законную власть, столь необходимую для края и России.

Призывая на Вас благословение Божие, остаюсь с истинным почтением и совершенною преданностью Вашим богомольцем и покорнейшим слугою. Епископ Семиреченский и Верненский Пимен. 1917 г. 18 декабря»¹⁵⁹.

Николай Сергеевич Щербаков был глубоко воцерковленным человеком и по возможности мирянина жил жизнью и заботами Церкви. По газетному сообщению мы узнаем, что 9 июля 1917 года богомольцы кафедрального собора стихийно выбрали своего посланника на церковный съезд и им оказался полковник Н С. Щербаков. А вот другой факт, указывающий на благочестие наказного казачьего атамана. В первый день Рождества 1917 года по храмам города совершался тарелочный сбор в пользу Красного Креста. Николай Сергеевич совершал его в кафедральном соборе собственноручно.

Летом 1918 года Н. С. Щербаков оставил Верный и возглавил созданный им белый отряд на Северном фронте (в нынешней Талды-Курганской области). След атамана Щербакова потерялся в Китае. В 1920 году «Джетысуйская правда» сообщала о письме генерала Щербакова: «Мы – русские православные люди, а эту жидовскую власть будем бить беспощадно». Из косвенной передачи дальнейшего текста письма следует, что он говорил о намерении новой власти «уничтожить Православие, что закрываются церкви, истребляются иконы, надругаются над религиозными чувствами тех, кто продолжает верить в Бога». Мотив спасения отеческой веры был для атамана, судя по письму, ведущим в его борьбе с незаконной большевистской властью¹⁶⁰.

Против Казачьего правления шла усиленная подрывная работа. Верненские революционеры, стремясь к власти, повели линию на разделение народа Божия, на обострение старой вражды между казачеством и крестьянством. В этих условиях архипастырская деятельность владыки Пимена приобрела ярко выраженный миротворческий характер: он стучался в сердца семиреченцев, взывая к милосердию, братолюбию, сочувствовал всем страждущим и отрезвлял озлобленных. В воспоминаниях участника революции А. Яковлева находится упоминание о действиях епископа Пимена, направленных на примирение народа с казачеством: «В начале 1918 года он организовал церковное шествие с иконами и колокольным звоном, сам... во главе этой процессии и со всеми верующими направился на поклон к казачеству, где им был отслужен молебен, а затем он сказал проповедь, в которой призывал прекратить братоубийственную войну с казачеством и призывал к полному смирению и подчинению Временному правительству, которое сумеет ликвидировать все затруднения с хлебом в городе. Во время богослужения он провозглашал здравицу и многие лета Временному правительству»¹⁶¹.

Действия епископа Пимена диктовались сознанием законности и правопреемственности учреждений Временного правительства. В политике зачастую трудно отыскать нравственные основания, пути к ним бывают запутанны и темны…

Со 2 на 3 марта 1918 года власть в городе перешла к военно-революционному комитету. На собрании большевиков при участии представителей 2-го казачьего полка было принято решение начать восстание именно в эту ночь. С вечера неожиданно пошел снег, а затем начался буран, и движение людей по городу совершенно прекратилось. К 12 часам ночи снежный покров достиг высоты более полуметра. Вначале снег был мокрый, а затем в результате резкого похолодания заледенел, так что своей тяжестью ломал деревья, обрывал провода связи. Повалились даже столбы, выворотив каменные тумбы. Нарушение связи помогло большевикам захватить власть. Позднее они говорили, что им помогал сам Бог, поскольку природа была на их стороне. Однако решающую роль в захвате власти большевиками сыграло участие в большевистском восстании молодых казаков 2-го Семиреченского казачьего полка Их участие было результатом временного заражения казаков революционным настроением, но как бы то ни было с их помощью в мартовскую буранную ночь власть Семиреченского казачьего войскового правления была свергнута.

Скоро Архиерейское подворье оказалось как бы зажатым в тиски новых революционных учреждений. Митинги и демонстрации шумели под окнами владыки:

Разрушимте, братья, дворцы и кумиры,

Сбивайте оковы, срывайте порфиры!

Довольно покорной и рабской любви –

Мы горе народа потопим в крови¹⁶².

Тем не менее, многое еще оставалось на своих привычных местах. По-прежнему работала Городская управа, в храмах совершались церковные службы, издавались «Туркестанские епархиальные ведомости», шли занятия в гимназиях, училищах, школах. Правда, сразу же закрыли «Семиреченские ведомости», всецело поддерживавшие Временное правительство, их заменила большевистская газета «Заря свободы».

Слабым местом прежнего казачьего правления оказался недостаток хлеба в городе: 1917 год был в Семиречье неурожайным. Новой власти надо было достать хлеб любой ценой. Ревком сообщал в те дни в Ташкент: «Нужно обращать внимание на то, чтобы не произошло голодного бунта. Приходится прежде думать о продовольствии, но, надеемся, все будет сделано как лучше, и те лица, которые подлежат аресту, от нас далеко не уйдут».

Основная директива, касающаяся Церкви, – Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах был принят к сведению верненскими Советами 16 апреля 1918 года. Первым делом новая власть постаралась воспрепятствовать общению епископа Пимена с его паствой. Поэтому еженедельные беседы владыки с народом были объявлены ненужными. Уже в марте появилось сообщение о том, что беседы отменяются по той причине, что они якобы не посещаются народом. Вместо них населению предлагался ряд собеседований по разным отраслям естественнонаучных знаний. Большевистское просвещение народа началось с лекции на тему «Знание – сила»¹⁶³.

В остальном дело пока ограничивалось нагнетанием напряженности вокруг насельников Архиерейского дома. Так, 30 марта 1918 года следственная комиссия при революционном трибунале начала следствие по доносу некоего Романа Рощупкина. Его дочь, 27-летняя Ольга Рощупкина, служившая уже два года в Архиерейском доме поваром, рассказала ему: «Как-то ночью после переворота мы с подручной Настасией оставались в своей комнате в ожидании прихода монахов ужинать, что совершалось монахами ежедневно в 7–8 часов вечера, и, не дожидаясь прихода монахов, уснули, а затем проснулись и в это время услышали стук и шум наверху – в доме архиерея, куда еще с вечера ушли все монахи, келейник и дворник Степан Редьков. Часов в 12 или в час монахи вернулись из архиерейской квартиры на кухню ужинать и стали мыть руки, замаранные в глине и земле. Заметив грязные руки у монахов, мы спросили об этом у них, на что монах Анатолий, покраснев и замявшись, ответил: «Это мы перетаскивали денежный ящик из церкви в архиерейскую келью и поэтому гремели». А на вопрос «Почему так долго перетаскивали?» – ответил: «Ящик тяжелый». На вопрос же. «Почему грязные руки?» – ничего не ответил, но, как видно, испугался этого вопроса. Затем монахи отужинали и пошли спать».

На допросе подручная поварихи Анастасия Чурикова, 22-х лет, добавила, она подозревает, что монахи прятали что-то, может деньги, а может хлеб. В архиерейской квартире, на западной стороне столовой, в полу есть отверстие, закрытое плахами и сверху покрытое клеенкой. Что под полом Архиерейского дома много ходов, подтвердила и повариха Ольга Рощупкина. Следственная комиссия постановила произвести обыск в доме и во дворе владыки Пимена. Тщательный обыск, произведенный членом следственной комиссии гражданином Белецким при участии семи солдат, результатов не дал. Дело по заявлению Рощупкина постановили прекратить¹⁶⁴.

В марте же в печати появились нападки на владыку Пимена за якобы безжизненность его проповедей и консерватизм управления. И здесь был использован тот же прием разделения и сеяния вражды: «трудовое» духовенство призывалось скинуть власть архиереев – «князей церкви», обновить Церковь, приблизить ее к народу и т. п. Уколы печати были не так страшны, хотя и являлись прелюдией к дальнейшим событиям.

Достоянием печати стал конфликт между игуменией Иверско-Серафимовского женского монастыря Евфросинией (Бакуревич), с одной стороны, и настоятелем монастырской церкви священником Симеоном Солнцевым и некоторыми насельницами – с другой. 15 марта 1918 года на мать игумению пятнадцать сестер написали жалобу в ревком [24]. Там в ответ подготовили постановление: «Кладбище как народное достояние немедленно отобрать из ведения монастыря и доход от него обратить на народные нужды... Необходимо занять помещение из десяти комнат, где помещается игумения, для народного общественного дела, как для библиотеки, или раненых воинов, или народного училища... Игумению Евфросинию немедленно удалить из монастыря и предать суду за грубое и жестокое обращение с проживающими в монастыре сестрами, а главное – за клевету и подлог по службе...»¹⁶⁵.

Вслед за жалобой сестры письменно отказались от нее и от просьбы заменить игумению. Угроза для обители миновала [25]. Однако жалоба революционным властям помимо архиерея (что не допускается канонами Православной Церкви) подрывала авторитет епископа Пимена и играла на руку его многочисленным недругам. Владыка Пимен созвал очередное собрание духовенства и мирян верненских храмов, на котором сообщил, что «дело ликвидировано», сестры попросили у настоятельницы прощения, Солнцев переведен четвертым священником в кафедральный собор. На его место епископ Пимен поставил известного своими монархическими взглядами протоиерея Кодрата Казанского, который решительно отлучил от Причастия виновниц дерзкого послания, как действовавших вопреки церковным правилам. Сестры, почти поголовно неграмотные, которых и обвинять в чем-либо было трудно, подняли громкий плач и раскаялись в содеянном.

Грозное предупреждение, что так называемая «власть народа» в Семиречье не намерена шутить и проявлять лояльность к Церкви, было сделано 3 апреля 1918 года. Конноразведочная команда 1-го социалистического полка реквизировала единственную лошадь Архиерейского подворья в котором проживало и трудилось семнадцать человек. Лошадь, взятая в монастыре, использовалась и по хозяйственным нуждам и как выездная для архиерея. За попытку сопротивления келейник владыки 32-летний отставной унтер-офицер Диомид Алексеевич Пискур и эконом Архиерейского дома 64-летний игумен Вадим (Желудь) были арестованы и заключены в тюрьму. Ревтрибунал открыл дело. Из показаний конноразведочной команды: «Оскорбили советскую власть, которой они не хотели подчиниться, нанесли оскорбления всей разведочной команде, называя (ее) в числе двадцати пяти человек грабителями и полную недоверенность ко всем тем, которые ведут к свободе, братству, к равенству и к народному праву... Просим не делать никаких снисхождений и пресечений контрреволюционерам, которые идут против советской власти, но не навстречу к свободной жизни, пощады им нет и не нужно! Они нас не щадят и мы не хотим, в чем и подписуемся»¹⁶⁶.

Безграмотные и противоречивые формулировки показаний конной команды за фасадом громких слов об интересах трудового народа скрывали дешевые амбиции. Владыка написал около десяти корректных, выдержанных писем, оправдывая своих сотрудников [26]. Просил освободить как в силу происшедшего недоразумения, так и по случаю весеннего времени – огородных работ, когда всякие руки в хозяйстве дороги, мотивировал и наступающим праздником Благовещения. Писал от своего имени и от имени союза верненского духовенства. Через две недели арестованных освободили.

В городе тем временем началась гражданская война. Первый ее историк Муравейский писал о специфичности семиреченских событий:

«В Семиречье шла борьба за власть Советов между отрядами Красной Армии, опирающейся на русское крестьянство, против белогвардейщины, опиравшейся на казачество. Борьба русского кулаческого крестьянства за землю против привилегированного положения казачества за «монополию» пользования землями поставила его в ряды защитников советской власти»¹⁶⁷.

Поддержка Советов в Семиречье со стороны крестьянства и горожан диктовалась исключительно сословной враждой с казачеством. Тот же спор с казачеством лежал и в основе первой гражданской войны, как назвал ее епископ Пимен, разыгравшейся в городе и его окрестностях. Реквизиция хлеба и лошадей быстро отрезвила казаков 2-го Семиреченского кавалерийского полка. Сразу после переворота на станицах на окраине Верного были созданы казачьи сотни, которые формально вели переговоры с ревкомом, но фактически готовились к открытому выступлению. Действовали два штаба: в Малоалматинской станице и в Талгаре. В северных районах Семиречья сразу было мобилизовано почти все казачье население. Делу вооруженного сопротивления большевикам активно помогали русский консул в Кульдже Люба и Английская военная миссия. Комитет партии «Алаш» создал киргизские военные отряды, которые целиком вошли в состав казачьих сил. В конце марта в Талгаре собрался съезд пяти южных станиц и был разработан план восстания.

В последних числах марта войсковой совет делегировал в состав ревкома войскового атамана полковника Ионова и председателя войскового круга подъесаула Маслова. Ревком решил арестовать их, и тогда станичный съезд в Талгаре объявил войну пяти казачьих станиц (Большеалматинской, Малоалматинской, Каскеленской, Талгарской Иссыкской) с целью ликвидировать ревком и в дальнейшем обходиться без него.

Из Верного в станицу Талгарскую был направлен отряд Красной гвардии под командованием Щукина, который в ультимативной форме потребовал сдать оружие и собрать 1000 пудов хлеба. Казаки разгромили отряд, а затем осадили Верный.

В те дни одним из первомучеников Семиреченской епархии стал священник Евстафий Малаховский, вставший с крестом между противоборствующими сторонами.

Кровопролитие началось в самом городе. На стороне казачьих соединений выступили и киргизские отряды. Над городом свистели пушечные снаряды, бои шли и по городским окраинам. Жители прятались в погребах, беспечные платились жизнью. Верный был не в состоянии ни долго оставаться в осаде, ни разгромить казачьи отряды без помощи Ташкента.

Комитет партии «Алаш» обратился к русским с замечательным воззванием: «Сознаете ли вы, чью кровь проливаете и за что вы проливаете, что называется, братскую кровь?.. Мы, ваши младшие братья киргизы, скажем вам прямо, что вы режетесь, сыны одной местной Святой Церкви и испокон веку сроднившиеся дети одного гнезда... Помиритесь братской любовью, убиенных похороните общими силами, перед прахом их просите прощения молитвами на коленях и этим снимете позор»¹⁶⁸.

Советы и ревком были заинтересованы в переговорах о мире, чтобы выиграть время, и 24 апреля произошла встреча делегации казаков с их представителями. Она проходила в присутствии представителей сохранившегося городского самоуправления и многочисленных горожан. Условия мира были направлены на действительное умиротворение обеих сторон.

Для владыки Пимена это были дни большой радости, ибо сословный мир, ненадолго воцарившийся, был и его заслугой. Во имя Господа Бога он призывал к нему в проповедях и публичных выступлениях. 25 апреля при огромном стечении народа Преосвященный Пимен отслужил всенародный молебен по случаю окончания войны.

Гул орудий временно затих, и праздник Пасхи 1918 года, пришедшийся на 5 мая, прошел мирно. При всех поворотах событий епископ Пимен был намерен оставаться со своей паствой. Свою главную задачу среди крови и страданий он видел в том, чтобы нести утешение народу в его несчастьях. На Светлой седмице владыка Пимен поставил в известность Городскую управу о крестном ходе с молебнами в обеих казачьих церквах «с целью примирения и утешения населения». В самый день Пасхи епископ Пимен вместе со священником А. Скальским посетил раненых красногвардейцев в больнице Красного Креста. Владыку поразила и воодушевила встреча, какую ему оказали раненые, жадно внимавшие его словам. И, наверное, этим воодушевлением объясняется поступок владыки, о котором сообщается в большевистской газете «Заря свободы»: в пасхальные дни он зашел в кабинет к одному из лидеров новой власти и передал через него совдепу, «что он тоже служит трудовому народу». Пасхальная радость... В эти дни особенно близки сердцу человека слова Господа, Который заповедовал прощать врагам нашим¹⁶⁹.

Кое-кто из большевистских деятелей того периода, ушедших вскоре с политической сцены, даже стал называть епископа Пимена «большевиком», говорить об исконном родстве большевизма с христианством (праздник Пасхи в тот год совпал со 100-летним юбилеем Карла Маркса) и в далеко зашедшем пафосе отождествлять Христа и Маркса как двух борцов за народное счастье:

«В нашем духовном мире совершается крутой поворот к лучшему; он свидетельствует, что духовенство в лице лучших своих представителей начало выходить из инертного состояния, стало реагировать на великие запросы современности и во главе с епископом Пименом пошло навстречу рабочему трудовому народу. В добрый час! – дай Бог, чтобы темные силы врагов народа не остановили этого чистого благородного порыва и не помешали нашему духовенству способствовать народу идти по пути к его светлому будущему – к устроению Царствия Божия на земле».

У владыки Пимена стали требовать подтверждения через печать своих симпатий к большевизму. Естественно, таких заверений никто не получил¹⁷⁰.

Реализовать на деле условия мира не удалось: большевики исключали классовый мир принципиально. Это понимали и казаки. Через месяц, 20 мая, в Верный прибыл из Ташкента карательный отряд Мураева. Облисполком послал на имя В.И. Ленина телеграмму: «Мятеж казаков, буржуев, контрреволюционеров подавляется по всей области беспощадно. Для твердости советской власти просим немедленно выслать 200–500 кронштадтских матросов».

Уже 25 мая на областном заседании Советов сама идея мирных переговоров с казачеством была похоронена раз и навсегда. Казачьи формирования, теснимые отрядом Мураева, оставили с боями станицы и отошли на север Семиречья.

Зыбкий мир между Церковью и советской властью резко пошел на убыль и вылился в противостояние, стоившее в конце концов владыке Пимену жизни. Причиной послужила твердая линия епископа Пимена на установление сословного мира с казаками. Еще на Светлой седмице он собрал пастырское собрание, и в исполнение его решения 8 мая 1918 года состоялся уже упоминавшийся грандиозный крестный ход от кафедрального собора к церквам Введенской, Малоалматинской, Большеалматинской станиц и к Знаменской часовне, построенной в память землетрясения 1887 года¹⁷¹. Сохранился документ, в котором епископ Пимен уведомлял Городскую управу о крестном ходе и на Преполовение Пасхи – 29 мая. Но политическая обстановка к тому времени уже изменилась, и, видимо, второй крестный ход ознаменовался кровавым столкновением, о котором упоминает газета: «Полоса крестных ходов у всех в памяти. Ну, вот и вышло духовенство из своих храмов... Что сказало? Да ровно ничего. Была кровь... Были политические демонстрации, носившие небесный характер»¹⁷².

Мирные переговоры были отложены. Карательный отряд Мураева находился в городе. Отныне пощады казакам не было, как и всем ходатаям за это сословие.

Гражданская война в апреле 1918 года отодвинула на какое-то время наступление на Церковь в соответствии с Декретом российского правительства от 27 января 1918 года о свободе совести. Хотя уже в конце апреля и здесь, в далекой провинции, прозвучало грозное предупреждение: «Все декреты центральной советской власти подлежат точному и неуклонному и немедленному исполнению их на местах и по учреждениям... нежелающие подчиниться декретам вполне и по совести объявляются врагами народа и состоят вне закона»¹⁷³.

На заседании 1 июля 1918 года исполком постановил, что «ввиду отделения Церкви от государства присланные ассигновки от учреждений духовного ведомства не подлежат оплате, а равно и требования духовенства о выдаче им жалованья не подлежат удовлетворению». В крайне бедственном положении оказался причт кафедрального собора, не имевший прихода, не совершавший треб. Власть оказалась глуха к доводам, изложенным в его заявлении, о благотворности утешения, которое дается духовенством населению в тяжкое время¹⁷⁴.

Еще раньше, в конце мая, несмотря на протесты епископа Пимена, на «нужды народа» у Церкви отняли здание Туркестанской консистории. То, что сотни тысяч православных христиан Семиречья, ради которых работала консистория, были как раз тем самым «народом», во внимание не принималось: «народная» власть прикрывалась небывалой демагогией. После внутренних препирательств за владение зданием консистории между Бюро записей гражданских состояний (ЗАГСом) и ревтрибуналом последний согласился занять дом причта кафедрального собора на углу Капальской и Гоголевской улиц, уступив здание консистории учреждению, которое начало воплощать в жизнь Декрет о гражданском браке.

Консистория переехала в Архиерейский дом. Владыка продолжал издавать указы в соответствии с решениями Поместного Собора, хотя связь с Поместным Собором и Синодом усложнилась в связи с гражданской войной и новым указом туркестанского правительства об отмене всяких льгот для Церкви на телеграфные сообщения¹⁷⁵. Владыка Пимен продолжал выпускать епархиальный журнал «Туркестанские епархиальные ведомости», в котором обнародовал свои указы. Но тучи вокруг него сгущались все больше.

В июне 1918 года Верненский ревтрибунал возбудил дело по обвинению епископа Пимена в причастности к убийству активных большевистских агитаторов Овчарова и Березовского. Владыку обвинили в том, что он якобы дал благословение на их убийство в декабре 1917 года. Причиной этого обвинения послужила злобная статья в ташкентской «Нашей газете» под названием «Контрреволюционное движение в Семиречье», подписанная инициалами М. Н.¹⁷⁶.

Насколько же убедительной может показаться вымышленная история, какими набатными могут выглядеть ее акценты и как безупречно она может рядиться в одеяния «праведности»... О епископе Пимене, бессребренике, жертвенной и чистой душе, любимом всеми, кто соприкасался с ним, в статье говорится, что он, «забывши свой сан, забывши Бога, забывши евангельскую истину: «поднявший меч от меча погибнет»¹⁷⁷, благословлял убийц на страшное дело братоубийства, доказывая... необходимость преступного акта самосуда над Овчаровым и Березовским в интересах искоренения большевизма и водворения никем не нарушенного порядка и спокойствия в области; питая свою утробу на средства народной казны, фарисей осмелился принять участие в гнусном деле убийства народных избранников, по своим нравственным качествам стоявшим выше всей черной рати вместе взятой... Кто как не буржуазно-поповская клика разжигала страсти в Семиречье, кто своим благословением убийц Березовского и Овчарова бросил искру гражданской войны в Семиреченской области?».

Почти восемьдесят лет подобная ложь была нашей историей. Тот, кто воистину достоин всенародной памяти был втоптан в грязь. В этой связи уместно процитировать одного английского автора: «Большой лжи всегда присуща определенная сила правдоподобия, потому что широкие массы народа в своем примитивном простодушии скорее готовы пасть жертвою большой лжи, нежели лжи маленькой, поскольку они сами часто врут по мелочам, но устыдились бы прибегнуть к большой лжи. Им бы никогда не пришло в голову фабриковать колоссальные измышления, и они даже не в состоянии подумать, что другие могут иметь наглость искажать истину столь бессовестно. И если даже им ясно доказать это на фактах, они все же будут сомневаться, колебаться и продолжать выискивать какие-то объяснения. Ибо от наглейшей лжи всегда что-то остается, даже после того как она разоблачена, – это факт, известный всем лжецам на этой земле и всем конспираторам по части лжи»¹⁷⁸.

Ревтрибунал наметил свидетеля для показаний, но вызванный гражданин Бронников описав казачье собрание, вынесшее решение относительно Овчарова и Березовского, ни слова, ни полслова не произнес о епископе Пимене. Он умолчал и об авторе письма с призывом к расправе, зачитанного на собрании офицером Астраханцевым, тем не менее, советские историки приписывали его епископу Пимену.

Это дело – первая попытка «законного» устранения владыки Пимена, но она провалилась от недостатка юридических оснований даже для Ревтрибунала¹⁷⁹.

В «Деле Революционного трибунала по обвинению епископа Пимена в причастности к убийству Овчарова и Березовского» содержатся главные свидетельства того времени относительно служения епископа Пимена интересам Православной Церкви. Это два письма в Семиреченский облисполком, подписанные владыкой Пименом. Одно – о невозможности уступить дом Духовной консистории, другое – с определением Поместного Собора и указом Синода по вопросу расторжения браков. Как известно, Собор резко осудил Декрет о гражданском браке как несовместимый с нравственными ценностями христианства, растлевающий народ и недопустимый в православной России.

Облисполком вынес постановление:

«Здание консистории, как построенное на народные деньги, должно принадлежать самому народу и составлять народное достояние. Что касается в отношении определения Собора о браках, то таковое, как явно черносотенное, не заслуживает внимания. Семиреченский областной исполнительный комитет, стоя на платформе проведения в жизнь идеи демократии, свободы действий и веры, основанной на свободе мышления и исполнения центральных декретов, никогда не может разделить провокационное определение Собора и Синода и со своей стороны Верненской Духовной консистории [рекомендует] впредь воздерживаться от подобных распространений черносотенных, контрреволюционных и ложных взглядов и таким образом не вносить и не распространять провокаций среди населения и не будировать такового»¹⁸⁰.

В ответном письме владыка написал:

«Я ознакомился с ответом Комитета на отношения Туркестанской духовной консистории... Ответ этот не может быть оставлен мною без возражений и обличений тем, кто его составил. Так отвечать может только тот, кто не уважает не только других, но и самого себя. Ибо заменять основательность мыслей грубостью выражений – значит открыто признаваться в своей слабости, в неумении сказать что- либо полезное и приличное.

В частности, отношение Исполнительного Комитета к определениям Собора совершенно неправильное и незаконное. Можно не признавать известных определений Священного Всероссийского Собора, но нельзя безнаказанно над ними ругаться. Собор действует от имени ста миллионов православных русских христиан, пославших туда своих представителей, как духовных лиц, так и мирян. Потому и определения Священного Собора не могут быть названы черносотенными, провокационными. Эти определения направлены к лучшему устроению жизни всего русского православного народа и обязательны для всех русских православных людей. Люди же, не принимающие этих определений Собора, естественно, подпадают под церковную анафему. Эти определения не составляют и провокации, ибо свободно печатаются, распространяются, обсуждаются и проводятся в жизнь по всей России и в Туркестане. И это вполне согласно с той свободою слова, каковая всем дарована при новом строе. С этою же свободою вполне согласно и обсуждение в печати и в беседах центральных декретов, предуказание тех или иных последствий от приложения их к жизни. Нельзя стеснять этой свободы, ибо из борьбы двух мнений рождается истина, пригодная для жизни, практически осуществимая, для всех приемлемая, ни для кого не обидная. Грубыми нападками на верования других никого в свою пользу убедить нельзя.

В Семиречье еще много есть жителей, дорожащих верой православной и идущими от нее утешениями. Красноречивым примером этого могут служить солдаты, потребовавшие к себе в крепость священника во время первой гражданской войны; и солдаты, лежавшие в больнице и принимавшие священника и епископа с большим духовным утешением; и многие другие люди. Нападки на веру православную, без сомнения, чувствительно заденут их, как уже и задевают...

Епископ Семиреченский и Верненский Пимен.

6 июня 1918 года»¹⁸¹.

Анафема большевикам прозвучала тогда по всей России из уст пермского владыки – архиепископа Андроника, твердо произносится она и в далеком Семиречье епископом Пименом. Позиция семиреченского владыки была продолжением борьбы Всероссийского Поместного Собора с декретами советской власти, касающимися Церкви, развернувшейся летом 1918 года в Москве. В ней не было никакого самочиния, продиктованного личным политическим темпераментом. Владыка Пимен, искренний и горячий человек, безусловно следовал букве и духу соборного разума. И мы слышим дыхание этой соборности в приведенном письме. В нем заключено столько выдержанной последовательности архипастыря, что владыка Пимен вырастает в фигуру, соотносимую со всей гонимой и борющейся Церковью.

Декрет, допускающий легкость развода и вступления в новый брак, вызвал волну бракоразводных процессов. В местной прессе появились бойкие объявления типа: «Развод по декрету скоро и дешево, пишу прошения по бракоразводным и другим делам. Обращаться: ул. Иссык-Кульская, дом 200». Особенно по душе декрет пришелся «руководящим работникам», поголовно начавшим вступать в новые браки, Церковь же закрывала для них двери храмов для совершения церковных Таинств.

Не устрашившись угроз, сквозивших в тоне облисполкомовского постановления, епископ Пимен разослал по приходам Семиречья указания, касающиеся Таинства Брака, сообразные с решениями Собора. Ответным действием властей стало вторичное предписание Ревтрибуналу начать следствие по предъявленным епископу Пимену обвинениям. Из протокола заседания Семиреченского областного исполнительского комитета от 7 августа 1918 года:

«Заслушали доклад председателя Семиреченского областного отдела записей браков и рождений тов. Федотова и тов. председателя облисполкома тов. Горбунова об отрицательном отношении и противодействии со стороны епископа Семиреченского Пимена Декрету Высшей Центральной Советской власти о гражданском браке.

Усматривая в действиях епископа Пимена сознательное противодействие декретам и подрыв авторитета советской власти, единогласно постановили: все материальные обвинения передать на рассмотрение следственной комиссии при Революционном трибунале для привлечения епископа Пимена к ответственности по обвинению в противодействии декретам Советской власти»¹⁸².

Ожесточенность, с которой Декрет о гражданском браке проводился по всей России, и принудительные меры, направленные на исполнение Церковью этого декрета, впоследствии заставили историков права сделать вывод, что декрет был целенаправленно приспособлен к борьбе с Церковью. Советский закон и советская власть ввели гражданский брак не для обеспечения личной свободы, а именно для борьбы с православной верой и церковно-бытовой моралью. Ни в одной стране, где был введен гражданский брак, от служителей Церкви не требовалось поддерживать его церковным Таинством, и отказ в церковном подтверждении гражданского брака нигде не рассматривался как дискредитация власти¹⁸³.

Второго дела владыки Пимена в архивном фонде не сохранилось. Отголоски его мы находим в воспоминаниях участников революционных событий в Семиречье. «Он в своем доме принимал тьму всяких паломников, особенно женщин, целые дни у него торчал народ. Бешеную агитацию он развел... Ну, терпели, терпели это, а потом раз ночью арестовали его, вывезли в Баумскую рощу и там расстреляли» (член Ревтрибунала С. Г. Малетин)¹⁸⁴. Анна Алексеевна Шпилева также свидетельствовала, что от владыки неизменно выходили группы людей, «непонятно было, когда он находил время для себя, для отдыха»¹⁸⁵ «Епископ Пимен являлся ярым противником большевистского мировоззрения, он еще проявлял себя противником советской власти в тот период, когда в России восстанавливалась советская власть, в момент сильного обострения с продовольствием конца 17 начала 18 года... Когда было свергнуто Временное правительство и образована советская власть, которая в первые дни своего существования еще нуждалась в моральном и материальном подкреплении, епископ Пимен, зная все это, вел среди верующих контрреволюционную агитацию, призывал население к свержению большевиков, называя их богохульниками, грабителями и проч.»¹⁸⁶.

Автор последнего воспоминания – А. Яковлев – также упоминает о том, что консул Временного правительства в Кульдже Люба выпускал летом 1918 года газету «Свободное слово», которая нелегально распространялась в Семиречье, и епископ Пимен призывал с ее страниц к вооруженному сопротивлению.

Несмотря на тучи, которые сгущались и становились грозовыми, владыка Пимен продолжал дело, к которому его обязывал архипастырский долг и огромная любовь к России. 26 июня 1918 года он открыл очередной съезд семиреченского духовенства, последний, который ему удалось собрать. В соответствии с постановлениями Поместного Собора архипастырь перед лицом опасности разрушения веры и Церкви призвал свою паству к сплоченности и единству на приходах.

На съезде присутствовал некто, назвавший себя «доброжелателем большевиков». В письме к комиссару юстиции Семиречья (кстати, бывшему священнику) Д. Хоперскому он выразил свое отношение к съезду и дал неожиданно точную и правдивую картину происходившего на нем: «Все это сборище решало произвести раскол мирян на верующих и неверующих, составить на местах общины, подвергать строгому допросу, веруют ли они во все то учение, которое преподавалось, и во все обряды, которые производятся, и обещают ли они, то есть верующие, хранить таковую веру... Пастырям нужно сейчас немного, только разделить народ на верующих и неверующих... и это будет самая последняя борьба; что вынесут пастыри из этой борьбы, поражение или победу, покажет будущее. Но эта борьба опасна для большевизма. Прежде всего, потому, что многие из народа верят пастырям... и пойдут на призыв пастырей к разделению верующих и неверующих, Сюда примкнет буржуазия, хотя она и не так крепко верует... многие из интеллигенции примкнут к «верующим». Вторая опасность состоит в том, что советской власти некого противопоставить, – на ее стороне мало интеллигенции, а если и есть, то работает пассивно, не принимая живого участия для насаждения идей большевизма в народе. Пастыри же возьмутся за разделение крепко...»¹⁸⁷.

Сквозь крайнюю антицерковную настроенность автора видны огромное влияние епископа Пимена на паству и большая духовная сила его слова. Автор письма опасается, что народ «набросится на учение пастырей» и пойдет за ними. Он делает вывод о том, что весь народ будет в православном лагере, и выражает уверенность, что главная опасность для большевизма заключена в Церкви.

Сердце народа в Семиречье было с его церковной главой. Личность владыки Пимена пользовалась среди народа таким признанием и любовью, что становилась реальной угроза «двоевластия» – Советов и Церкви...

Несмотря на отступничество некоторой части русского общества, епископу Пимену был очевиден тот факт, что вера и Церковь стали народу необходимы как никогда. Потерявшим ощущение устойчивости превременной жизни, измученным смертями и утратами людям Церковь заново открывалась как мост, соединяющий души с Вечной Жизнью, иным миром. Она давала твердые заверения в бессмертии души и неизбежности Праведного Божия Суда.

Поводов вспомнить о Боге и обратиться к Нему было более чем достаточно.

После короткой гражданской войны в апреле – мае 1918 года и подавления выступлений казачьих станиц «классовая пролетарская» ненависть, не сдерживаемая никакими заслонами, обрушилась на семиреченское казачество. Семиреченский исполком зафиксировал в протоколе своего заседания такой вот образец «истинного христианства», коим, по мнению семиреченских большевиков, являлся большевизм:

«Многие из бывших казаков-контрреволюционеров возвращаются обратно на свои места жительства и снова начинают свое темное провокационное дело. Областной исполнительный комитет, стоя на страже интересов трудового народа, дабы раз навсегда покончить с этой заразой, постановил: не касаясь краевых чрезвычайных полномочий тов. Мураева, выразить ему полное доверие и предоставить полную свободу действий по своему усмотрению по борьбе с контрреволюционерами, казачьими выступлениями и провокацией.

Начальнику городской милиции немедленно сделать распоряжение и приступить к работе не позднее 7-го сего июня по наведению справок, сбору сведений, по составлению именных списков и домов казаков-контрреволюционеров, возвратившихся обратно на свои места жительства.

Списки вместе с лицами немедленно представить на рассмотрение и распоряжение следственной комиссии при Ревтрибунале.

Объявить всем бывшим казакам, чтобы немедленно очистили свои квартиры, куда возвратились, и пусть живут, где хотят и как хотят.

Трутням демократии, контрреволюционерам не может быть пощады, и они немедленно должны быть изъяты из среды трудовой демократии»¹⁸⁸.

Во время первых боев в Верном сформировался партизанский отряд под командованием П. Мамонтова. Бойцов отбирали строго: безземельных, бесхозяйственных батраков, словом, тех, кто не составлял основу народа, у кого ослабли устои народного духа. Казну и военное снаряжение приобретали за счет откровенного грабежа состоятельного населения. Этим акциям придавалось значение высшей революционной законности.

Отряд выполнял чисто карательные функции, о чем говорят воспоминания бойца отряда Родиона Пинчука:

«В Алтын-Емеле судили кугалинского белоказака контрреволюционера Есютина... Приговорили к расстрелу... На содержание отряда потребовали от гавриловских купцов 500 тыс. рублей. Каждому партизану в месяц по 300 руб. (сначала старыми, потом столько же верненскими деньгами)... Я помню, в Капале разоблачили 21 человека контрреволюционеров-заговорщиков из ставленников Временного правительства. Отряд выступил в Сарканд, в станице Сарканд были приговорены полевым судом 9 человек заговорщиков-контрреволюционеров к высшей мере наказания... В Уч-Арале был захвачен старый офицер, он также был контрреволюционером, был присужден к расстрелу...»¹⁸⁹.

В июле 1918 года в помощь отряду Мамонтова прибыл из Верного отряд Петренко. Вместе они приняли второй бой под Саркандом, но долго оставаться в районе военных действий славному командиру Петренко не хотелось. Он спешил обратно в Верный. «6 сентября 1918 г. Петренко вышел на гор. Лепсинск. Казаки ушли в горы, но Петренко их не преследовал, а занимался наложением контрибуции на купцов и мещан; устроил трехдневный отдых разгула и пьянки. 9 сентября, нагрузив сотни подвод награбленными товарами, в том числе 18 бочек спирта с пугасовского завода, выступили из Лепсинска. Отряд был не похож на боевые войска, а на переселенцев. В Черкасском решили не выпускать их. Но кончилось тем, что Петренко оставил часть оружия для Черкасского гарнизона и свалил с подвод награбленное имущество»¹⁹⁰.

На одном из закрытых собраний РКП(б) города Верного произносились признания: «На крови счастья не построишь, крутыми мерами, штыками да расстрелами мы только оттолкнем от себя массы .» Из того же протокола: «Спят бывшие большевики, они прежде шли на фронт охотно прежде всего потому, что там можно было пограбить, можно было пожиться награбленным. Они шли только ради наживы... Нам твердо надо рассчитывать только на свои революционные силы. Союзы навстречу фронту не идут, народ власть не поддерживает»¹⁹¹.

В то время отец Сергий Булгаков написал: «Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь – это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная зияющая дыра. Где же он, великодушный и светлый народ, который влек сердца детской верой, чистотой и незлобивостью, даровитостью и смирением? А теперь – это разбойничья орда убийц, предателей грабителей, сверху донизу в крови и грязи, во всяком хамстве и скотстве. Свершилось какое-то черное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней»¹⁹².

В отличие от отца Сергия епископ Пимен считал что «народ наш добрый, но темный и доверчивый». В чувствах владыки не было озлобленности, но мы по неосознанным, незаметно впитавшимся в кровь историческим рефлексам не отделяем порой контрреволюционность от ненависти в сердцах тех, кто встал на ее сторону. Мы безотчетно спешим увидеть ненависть на месте неодолимой горечи и сожаления, которыми действительно полнились души противников революции, в частности верненского владыки.

Свою задачу епископ Пимен видел не только в сострадании к своему народу, но и в просвещении его. Всему происходящему он открыто давал оценки на страницах издававшегося в Кульдже и нелегально распространявшегося в Семиречье «Свободного слова». Выводы о грабительской и безбожной сущности новой власти делались им и во время проповеди. Стоявшего на амвоне кафедрального собора епископа слышали многие. Миф о высших народных интересах, стоявших за насилием, грабежом и демагогией, рушился в прах, подобно языческим кумирам во времена императоров Диоклетиана и Максимина.

Участник революции красный командир Н. Затыльников вспоминает: «Помню такой случай. Как-то вечером я был с тов[арищем] Виноградовым в Военном собрании. Тов[арищ] Виноградов предложил мне зайти в архиерейскую церковь, так как ему сказали, что архиерей Семиреченский и Туркестанский будет говорить для верующих очень выдающуюся проповедь. Зашли мы с ним в церковь, видно, немного опоздали, так как проповедь подходила к концу, и архиерей, обращаясь к верующим, сказал: «Православные христиане! Вам известно, что большевики замучили Божия помазанника царя Николая Второго. Ведь они против воли народа и Бога идут со своим кровавым красным знаменем и творят невиданное в мире кровопролитие, они – захватчики власти». И предложил: «Преклоните, православные, колени и молите об избавлении от супостата!».

Тов[арищ] Виноградов вынул из кармана блокнот, встал в сторонке и написал записку, быстро пошел в переднюю часть церкви, а когда архиерей ушел, передал записку одному служителю церкви, не то псаломщику, не то диакону, и на ухо ему сказал, что просит передать архиерею записку. Служба, так называемая вечерня, кончилась. Народ стал выходить. Когда мы вышли из церкви, я Виноградова спросил, что он написал в записке. На это мне Виноградов ответил, [что] он в очень вежливой форме изложил примерно так: «Ваше Высокопреосвященство, почему Вы отступаете от Закона Божия? Ведь в Святом Писании сказано: «Нет власти, аще не от Бога». Почему вы нарушаете Закон Божий? Советская власть – это власть народная, а не только власть большевиков. Это с Вашей стороны богохульство, и Вы будете Богом строго наказаны». А когда я спросил, что он этой запиской хочет достичь и что можно получить от этого фанатика, на то мне товарищ Виноградов ответил: «Не беспокойтесь, архиерей меня понял и, будьте уверены, с такой проповедью больше не выступит». Однако на этот раз товарищ Виноградов ошибся: архиерей еще чаще стал выступать с контрреволюционными проповедями»¹⁹³.

Летом 1918 года в Семиречье по указу облисполкома прокатилась волна изъятия золота: «Изделия из золота весом более 16 золотников, и сырое золото, и монеты золотые и серебряные, находящиеся у частных лиц и в учреждениях, ювелирных магазинах, банках и т. д., передаются в собственность народа»¹⁹⁴. Все золото предписывалось сдать в течение месяца, начиная с 28 июня 1918 года. Сам собой напрашивается вопрос, не были ли при этом как-то задеты верненские храмы? Не может быть, чтобы в городе не было икон в дорогих ризах и других церковных ценностей.

В госархиве Казахстана хранятся описи, из которых видно, что после смерти архипастырей Туркестанских и Ташкентских¹⁹⁵ Софонии (Сокольского; † 1877) и Никона (Богоявленского; † 1897) остались драгоценные образа и другие священные предметы, переданные храмам. Старостой кафедрального собора был представитель богатейшего купеческого рода Никита Пугасов, в друтих храмах на этом послушании были также крупные семиреченские собственники, жертвовавшие в дома Божии. Однако в газетной заметке, посвященной изъятию церковных ценностей в Алма-Ате, начатому 10 августа 1922 года, член областной комиссии по изъятию У. Вайтель сожалел о малом количестве собранного, объясняя это тем, что большинство алма-атинских церквей лишились своих ценностей в 1918 году¹⁹⁶. Не предпринял ли владыка Пимен решительных шагов, чтобы спасти церковное достояние, всего вероятнее – спрятать особо ценную утварь до освобождения Семиречья и Верного? Автору этих строк пришлось услышать от старого музейного работника, что епископ Пимен... «ограбил кафедральный собор и сбежал в Китай: при нем собор многое утратил». В этих словах виделся едва заметный след какой-то правды, каких-то решительных действий владыки незадолго до смерти, и, возможно, именно эти действия переполнили чашу терпения революционной власти. И вот пришел день, когда стало известно, что в 1974 году при строительстве Дома офицеров рядом с прежним зданием Военного собрания и Архиерейским домом строители нашли фундаментальный подземный ход в сторону кафедрального собора, в нем обнаружили церковные ценности: богослужебные книги в богатых переплетах, чаши, оклады, кресты. Очевидно, что устройство тайника могло осуществиться только с ведома епископа Пимена. И хотя дальнейшая судьба находки неизвестна, святительские заслуги владыки Пимена перед Богом и Церковью едва ли умалились этим обстоятельством.

Обратимся к «Исторической справке» бывшего секретаря Семиреченского облсовета Павла Виноградова.

«Еще в 1918 году, летом, одновременно с ликвидацией так называемого поповского бунта, возглавлявшегося бывшим епископом Пименом, был поставлен перед совдепом вопрос о ликвидации собора. Епископ Пимен в то время избрал местом сборища темных контрреволюционных сил города собор. С амвона собора Пимен и прочие иерархи Церкви произносили погромные, контрреволюционные речи против власти Советов и партии большевиков. С амвона собора епископ призывал жертвовать золото, серебро и другие ценности в пользу белой эмиграции – офицерства и русского казачества, бежавшего в китайские пределы. По собору была пущена кружка с надписью: «Православные, жертвуйте в пользу защитников веры и Отечества», и собранные деньги отправлялись в Кульджу, в распоряжение консула Временного правительства генерала Люба, его ближайшего соратника, ветеринарного врача Воробчука, через переодевшихся монашек.

Соборный заговор, поставивший себе целью свержение советской власти и уничтожение большевиков, охватил все духовенство области, гимназистов, гимназисток гор[ода) Алма-Ата, часть буржуазной интеллигенции (Есютин, Триерс, Новопашин и компания, впоследствии расстрелянные). С заговором соборным, как впоследствии выяснилось, имели связь беловодские вожди правоэсеровского восстания и северные части казачества, и первые отряды колчаковских банд, спешивших на помощь «владыке» и всему собору.

Епископ Пимен был выслан из Семиреченской области, духовенство было парализовано, трусливая интеллигенция попряталась, контрреволюционная атмосфера в городе разрядилась...»¹⁹⁷.

Заведомая ложь о высылке епископа Пимена из области заставляет усомниться и в факте заговора. В точном смысле слова, заговор предполагает наличие организации с жестким распределением обязанностей. Кстати, упоминаемые в приведенном документе Есютин и Триерс проходили по организации «Белая гвардия», или «Паркат», раскрытой в Верном в октябре 1918 года уже после расправы над владыкой¹⁹⁸. В любом случае, прошли времена, когда деятельность Церкви оберегалась от общественного мнения, политических оценок, от активного вмешательства в политическое противостояние. Церковь и святые начала жизни стали попираться политическими средствами, силой государственных декретов и трибуналов. Поэтому и защита ее не могла не быть ответным политическим действием. Вокруг главы Церкви, которому полностью доверяли, стихийно собирались представители разных сословий. Миряне не хотели быть бессловесными жертвами лживых защитников народа, и кружка, действительно, полнилась добровольными пожертвованиями во имя спасения веры и Отечества.

Известно, что недовольство большевистской политикой Советов летом 1918 года в Верном было очень серьезным. Один из первых исследователей тех событий Ш. Шафиро пишет: «Накануне первого уездно-городского съезда Советов, открывшегося в первых числах августа, большевистское положение было таково, что нам, большевикам, не советовали даже в городе выступать на общегородском сходе со списками кандидатов в делегаты на съезд, чтобы не быть побитыми озлобленной массой, сильно раскаленной эсерами и черносотенцами»¹⁹⁹. На большевистском политическом жаргоне «черносотенцами» в первую очередь назывались активные православные христиане. Верненский учительский союз весной и летом 1918 года находился в оппозиции советской власти в связи с Декретом об отмене преподавания Закона Божия²⁰⁰. «Контрреволюционные» оценки происходящим событиям давал верненский «Еженедельник» – орган Семиреченского союза агрономов и кооператоров: «Почему же жизнь граждан Российской Федеративной Республики временами делается более бесправной, чем это было при царизме, почему вышло так, что у нас вместо свободного слова существует только слово угроз, почему нет права свободной печати... Не погубили ли мы власть народную, свергнув власть царя...»²⁰¹.

О народной любви к епископу Пимену власти были хорошо осведомлены, с ее ростом крепла решимость расправиться с ним. В дальнейшей истории взаимоотношений пролетарского государства с Церковью это станет явлением закономерным: чем более народ будет любить своего пастыря, тем больше его будет ненавидеть «народная власть».

Августовским утром 1918 года Преосвященный Пимен появился на заседании уездно-городского съезда Советов. Он потребовал слова. Протокол заседания содержит поразительный факт; владыку выслушали и единогласно поддержали его призыв сохранить преподавание в школах Закона Божия. Живейшее участие проявили мусульманские делегаты. От их имени выступил председатель мусульманского отдела областного Комиссариата просвещения Мухамедиев. Нужно было обладать немалой внутренней силой, чтобы привлечь на свою сторону активистов советской власти. Владыка был превосходным оратором, знавшим не понаслышке крестьянскую, солдатскую и мусульманскую среду.

Последующие события были неизбежны.

3/16 сентября председатель Верненского исполкома Виноградов отослал спешную депешу в областной исполнительный комитет Советов:

«Спешно.

Общим собранием партии коммунистов-боль шевиков, состоявшимся 16-го сентября, постановлено: просить областную власть сделать циркулярное распоряжение, чтобы под страхом революционного суда духовенство в церквах не провоцировало против советской власти, пользуясь темнотою масс, и чтобы местные власти отнеслись к этому самым серьезным образом, где нужно, установили бы контроль и в случае обнаружения подобных провокаторских выпадов учинивших таковые лиц беспощадно карали бы по всей строгости революционного закона»²⁰². Не дожидаясь «циркулярного распоряжения», верненские власти в тот же день расправились с неугодным архипастырем. Вечером 3 сентября по старому стилю владыка Пимен был арестован.

Об этом свидетельствуют документы. В Ташкенте в 1918 году издавался «Туркестанский церковный вестник» – журнал, который найти теперь трудно. У жителя Ташкента В. Б. Заславского сохранились неполные экземпляры 4 и 5 номеров этого журнала за 1918 год. На разрозненных листах журнала помещен текст телеграммы из Верненской консистории от 17 сентября, адресованной архиепископу Ташкентскому Иннокентию: «Третьего в семь часов вечера Владыка Пимен арестован. Где находится неизвестно. Консистория». Подробности ареста владыки Пимена описаны насельником Архиерейского дома игуменом Вадимом, который перешел на служение в верненский Архиерейский дом в 1912 году из Выдубицкого монастыря и в 1918 году был уже в почтенном возрасте.

Безыскусные странички, написанные от руки, адресованы в Ташкент архиепископу Иннокентию. Это величественный реквием, воистину страстные страницы «семиреченского евангелия». Мы узнаем их сразу: перепуганных отрекшихся апостолов, жен-мироносиц и Иуду. Становимся свидетелями минут, в которые душа владыки пережила кровавый пот Гефсиманского сада.

«Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Иннокентию, Архиепископу Туркестанскому и Ташкентскому, Туркестанской Духовной консистории доклад.

Состоящий в числе братии Туркестанского Архиерейского дома игумен Вадим вышел в Консисторию с рапортом следующего содержания: «Как очевидец ареста Преосвященного Пимена долгом своим почитаю доложить Консистории как епархиальному Управлению об аресте его и изложить, хотя вкратце, так, как я видел и слышал.

3-го сего сентября, в 6 часов вечера, прибежал ко мне в келлию келейник Преосвященного Фаддей Шабат и, задыхаясь, говорит: «Ворвался в покои Преосвященного вооруженный солдат и требует Владыку немедленно поехать с ним». Предположив, что это есть осуществление давнего намерения большевиков арестовать нашего Владыку, я с Шабатом прибежал в зал Владыки, где увидел его и расхаживавшего по залу вооруженного винтовкой, шашкой и, кажется, револьвером красногвардейца. «Вот о[тец] игумен, – сказал Владыка, – этот человек требует, чтобы ехать немедленно с ним, и вручил мне кусочек бумаги, якобы мандат от гарнизонного комитета». Смысла [бумаги] он не понимал. Разбирая вместе с Владыкой неотчетливый по написанию, безграмотный и неясный по смыслу этот мандат, я сказал Владыке, что и я не могу понять смысла этой бумажки. Между прочим, там написано было приблизительно так: «товарищу архиерею Пимену. Предписывается ему вместе с товарищем... туда... Игумен... немедленно явиться, что удостоверяется подписом и приложением печати». Признаки же печати – самые слабые, едва заметные. «Да что там разбираться, одевайтесь, о[тец] Пимен, и отправляйтесь», – повелительно сказал красногвардеец. «Дня чего вы требуете Преосвященного и кто, собственно, требует его и куда?» – спросил я. «Преосвященный, – продолжал я говорить, – не такое лицо, и не так живет, и не так относится к людям, чтобы требовать его привлекать за что-то голословно, обидным для него тоном и без объяснения причины Вашего требования». Тут красногвардеец привязался ко мне за слово «привлекать» и наставил мне вопросов: «Что значит привлекать? Как это привлекать? Разве я влеку его? Я приехал за ним по поручению власти. Он должен явиться туда, куда я представлю его. Вы, о[тец] Пимен, не медлите и одевайтесь и отправляйтесь со мной тотчас же, я больше не буду повторять своего требования», – говорил красногвардеец. Пытались было заметить красногвардейцу неблаговидность, неприличие с его стороны и обиду для Преосвященного от такого его требования две дамы, в ту пору пришедшие в зал Владыки, но красногвардеец повторением грубого требования к Владыке заградил дальнейшие слова их. Владыка сказал: «Если бы требование это было предъявлено мне днем, я поехал бы, но так как наступает ночное время, то я не поеду». «А я буду бить», – сказал красногвардеец и продолжал расхаживать по залу с объяснением того, что он исполняет возложенный на него начальством долг, и с требованием к Владыке одеваться и ехать с ним. Но Владыка сидел, погрузившись в раздумье. Воспрянув от раздумья, сказал: «Я решил ехать». Взял бумажку – мандат – в карман и, осенив себя пред иконой крестным знамением, вышел в переднюю и оделся. Прощаясь со всеми, в то время находившимися при нем, в числе которых был и Архимандрит Иринарх, Владыка тихо сказал мне: «Если меня долго не будет, оповещайте духовенство, и пусть звонят по церквам во все колокола». И вышел из дома, и там – на улице – он был подхвачен большим конвоем по численности и увезен неизвестно куда.

По выходе Владыки из дома я тот же час дал знать протоиереям о[тцу] Антонову как благочинному и о(тцу] Копылову, которые и прибыли в Архиерейский дом. Вскоре прибыли и другие лица из духовснства – свящ[енник] Иоанн Соколов, священник] Иаков Тушканов, диакон Коптев, свящ[енник) А. Дольников и церковный староста П.Д. Иванов, между которыми находился о[тец] Архимандрит Иринарх. Собранию сему я объявил о распорядительном желании Владыки, чтобы по оповещении духовенства звонили по церквам в колокола. Решили обратиться по телефону к предержащим властям в городе за сведением о том, по чьему распоряжению арестован Владыка. И гарнизонный комитет, и командующий войсками, и исполнительный комитет, и начальник милиции, и, наконец, начальник охраны города – все они ответили нам отрицательно, то есть что никому из них об аресте Владыки не известно. Тогда собрание пришло к естественному выводу, что Владыка арестован какой- то бандою, и сочло бесполезным звонить ночью для собрания народа, не будучи уверенным, соберется ли народ ночью для освобождения Владыки, да притом неизвестно куда и к кому направляться и обращаться. И оставалось собрание с таким решением вопроса о ночном звоне по церквам и с предположением, что банда, услышав звон, могла бы поскорее покончить с Владыкой и разбежаться, а предержащие власти посчитать ночной звон по церквам с собранием народа поднятием бунта. Между прочим, в собрание наше по нашему же приглашению прибыл начальник охраны города Казаков, который, наведши по телефону свои справки о некоторых лицах, в сем случае ему потребных, распорядился, чтобы начальник милиции прислал ему конвой в 40–50 человек для розыска Владыки, и после распоряжения сего ушел из Архиерейского дома, а народ, в небольшом числе собравшийся, пожелал творить в церкви Архиерейского дома молитвы о спасении Владыки – что и исполнялось священниками. Но во время моления Архиерейский дом был окружен вооруженными людьми, и слышны были от них выкрики: «Загнать их всех туда и дом зажечь». И никого из ограды и церкви не выпускали, только спустя несколько времени начальник охраны города Казаков приказал народу разойтись по домам и насельникам Архиерейского дома потушить везде огни с предупреждением, что он, если огни не будут потушены, за последствия, какие могут от этого произойти, не ручается. И насельники Архиерейского дома в течение ночи были под надзором поставленного вокруг дома караула».

В №72 «Вестника семиреченского трудового народа» от 5/18 сентября напечатан следующий приказ исполкома: «За контрреволюционные выступления против советской власти и как враг трудового народа и крестьянской бедноты архиерей Пимен подлежит высылке из пределов Семиреченской области, что 16 сентября и исполнено. Все сторонники, защитники и приспешники высланного контрреволюционного архиерея Пимена объявляются контрреволюционерами и будут наказываться с применением мер военного времени. Военным властям местным исполнительным комитетом вменяется в обязанность точное выполнение настоящего приказа для охраны города. Председатель облисполкома П. Чегодаев, тов[арищ] председателя Ломанов, председатель Исполнительного комитета Совдепа Виноградов».

О вышеизложенном Духовная консистория долгом имеет довести до сведения Вашего Высокопреосвященства.

Протоиерей А. Шавров, игумен Вадим, протоиерей Дм. Копылов, протоиерей Н. Соколов.

21 сентября 1918 г., г. Верный».

В ответ на сообщение об аресте владыки Пимена Высокопреосвященный Иннокентий ответил: «Глубоко сожалею об участи Преосвященного Пимена. Возможные меры к облегчению приняты. В делах руководиться 332 ст[атьей] старого устава Консистории. Важные дела присылайте мне»²⁰³.

Благодаря хлопотам владыки Иннокентия в Верный тут же полетела телеграмма за подписью и. д. председателя народного комиссара юстиции Туркестанского совнаркома X. Ибрагимова. (Телеграмма была послана за номером 1041, и эта цифра стала шифром, которым имя епископа Пимена заменили в объяснительной телеграмме семиреченских революционных властей туркестанскому правительству). Телеграмма Ибрагимова была следующего содержания: «Вне очереди в Верный... Предлагаю немедленно освободить из-под стражи викарного епископа Пимена. Если на него падают какие-либо обвинения, ограничьтесь домашним арестом в Архиерейском доме. Об исполнении телеграфируйте.

На следующий день Ташкент отправил вторую телеграмму: «Прошу сообщить место заключения епископа Пимена. Срочно принять меры исполнения телеграммы председателя совнаркома относительно Пимена 1041. Заведующий тюремным отделом республики Гредингер»²⁰⁴.

Семиреченские Советы юридически подчинялись ташкентским органам власти, фактически же Верненский Совдеп тяготел к автономии и превышал свои полномочия. Самоуправство с епископом Пименом могло иметь серьезные последствия как вопиющий факт неподчинения центру. Поэтому представитель Семиреченского облисполкома Ломаное попробовал переложить ответственность на командующего войсками области: на полученной телеграмме Гредингера его резолюция: «Командующему войсками области на распоряжение». Не прошло. Ответ в отношении епископа пришлось держать самому. Этот факт говорит о том, что самоуправства со стороны отряда, подчиненного командующему войсками, не было. 21 сентября Ломанов фабрикует документ – телеграмму в Ташкент, которую отправляет только 23 сентября 1918 года, не забывая в копии сослаться на «сообщение комвойск»: «1041 отправлен конвоем в Ташкент»²⁰⁵. Еще одна заведомая ложь!

С епископом Пименом расправились с помощью того же отряда красных партизан Мамонтова, вызванного специально из района Сарканда. К тому времени отряд потерял обоих командиров, братьев Ивана и Петра Мамонтовых, и возглавлялся Николаем Кихтенко, но продолжал носить их имя. Мы имели возможность убедиться, что это боевое соединение имело хороший опыт карательных расправ и «полевых судов» [27]. О событиях конца августа – начала сентября 1918 года боец мамонтовского отряда Родион Пинчук вспоминает:

«Это было в конце августа 1918 г[ода]. Четыре месяца отряд Мамонтова по Семиречью вел бой с белоказачеством и устанавливал советскую власть... а на пятый месяц отряд вызвали в Верный как будто бы на отдых, а когда прибыли в Верный, заняли военную казарму, а для лошадей конюшни, объявили, что в городе организовано восстание под руководством архиерея и белоказаков, вот вас вызвали на усмирение и наведение нормальной жизни города Верного. В ночь отряд окружил и атаковал Архиерейский дом и большой сад, сделал обыск, архиерея посадили в тачанку и увезли за город в рощу за 8 км во исполнение приговора полевого суда. Отряд Мамонтова-Кихтенко был задержан в городе до 3-х недель. Вот такой был отдых – для усмирения»²⁰⁶.

Можно ли доверять полностью рассказу мамонтовского бойца? В деталях – едва ли, но в целом – безусловно. Выдумать расправу над архиереем он не мог. Прибавил в заслугу себе, что брали дом и сад осадой, чуть ли не атаковали. Может быть, окружили. Приходили накануне – об этом есть свидетельства, – да им не открыли. Хотели арестовать епископа на богослужении в кафедральном соборе, но он ушел из алтаря по подземному ходу к себе на подворье – об этом тоже сохранились обрывки сведений. После этих неудач постарались, наконец, наверняка.

О том, что расправу учинил отряд Мамонтова, пишет в своем романе «Мятеж» Д. Фурманов²⁰⁷. Причем он представляет дело так, будто пьяная ватага совершила расправу стихийно. Следует пояснить что Д. Фурманов прибыл в город Верный в марте 1920 года и встречен был недружелюбно как человек «центра», задача коего состояла в том, чтобы идейно выправить Верненскую РСДРП(б) и навести в городе революционную законность. Цель написанного им романа «Мятеж» и состояла в том, чтобы оправдать свою миссию пусть и ценой преувеличения роли партизанской стихии.

Можно представить, сколько самохвальства и жестокости везли с собой в город бойцы-мамонтовцы. «Что? Архиерей – махровый контрреволюционер, а вы чего-то боитесь?.. Да мы его, гада, чтоб не стоял поперек трудового народа...» Это и было решение «полевого суда», которое очень быстро согласовали с председателем Семиреченского облисполкома П. Чегодаевым, товарищем председателя Ломановым, председателем Верненского исполкома Совдепа П. Виноградовым.

Прибытие в город отряда в несколько сот сабель выглядело внушительно. Предчувствовал ли епископ Пимен, что недалеко от него, по другую сторону городского парка, в кавалерийских казармах поселилась его смерть? Современники свидетельствуют, что знал и чувствовал. О дне ареста вспоминает Анна Алексеевна Шпилева. В то лето ей – Ане Якушевой – было тринадцать лет. У себя в доме владыка устроил что-то вроде воскресной школы для девочек-подростков [28]. Бывший ректор двух семинарий, начальник Духовной православной миссии всю жизнь занимался с детьми: в Персии, в детском Стефановском кружке в Перми и здесь в Верном, будучи уже архиереем, предстоятелем Семиреченской Церкви Тяга к общению с детьми – один из точных показателей духовного состояния человека. Мир детей приближен к миру Ангелов поэтому озабоченный страстными помыслами человек бессознательно избегает детей или стремится ограничить общение с ними. Святость же, напротив, любит и ищет детское начало, наверное, по своему родству с ним.

Воспоминания записаны со слов дочери Анны Алексеевны – Н. В. Борисоглебской.

«Отца Пимена моя мать знала недолго, но встреча с ним оставила неизгладимый след в се памяти. Тринадцатилетней девочкой она часто приходила вместе с другими детьми в его большой светлый дом, находившийся рядом с архиерейской церковью. И каждая встреча с владыкой была для нее настоящим праздником. Отец Пимен с большим удовольствием занимался с детьми, он подолгу беседовал с ними, рассказывал им интересные и одновременно поучительные притчи и истории. Вместе с владыкой дети читали стихи, пели церковные пес ни, а он разъяснял им трудные места помогал им постигнуть суть Священного Писания. Рассказывая мне о нем, мама удивлялась, насколько легко ей давались эти знания и какими прочными были. Помню одну песню про сеятеля, которого встретила Божия Матерь, он сеял в Божий праздник и потом ничего не собрал... Отец Пимен был епископом Семиреченским и Верненским, и каждый раз, входя в его дом веселой шумной толпой, дети встречали множество людей, искавших у владыки утешения и поддержки. Маме в то время это казалось естественным, и лишь позже она поняла, что силы у него были необычайные, ведь он успевал всюду, но никогда не выглядел озабоченным или уставшим, на его лице всегда была доброжелательная улыбка. Казалось, отдыхать ему вообще не требовалось. Как-то раз мама пришла к владыке раньше остальных, он колол во дворе дрова, а ей предложил погулять по саду, нарвать цветов. У него во дворе дома был большой красивый сад, весь в цветах, но мама так и не решилась собрать себе букет, она стояла как зачарованная и слушала рассказ владыки. О чем? Она сама уже не помнила, но этот теплый весенний день запомнился ей как один из счастливейших в ее жизни. Казалось, что именно тогда к ней перешла частица той благодати, которую излучал владыка Пимен.

Уже совсем старенькая, она часто просила меня пойти погулять с ней в погожие дни к тому месту, где когда-то стоял дом владыки. Теперь на месте Архиерейского дома пустырь, возле него построили Дом офицеров, но, несмотря на это, мама всегда говорила, что там ей легче дышится, и после этих прогулок даже лучше себя чувствовала.

В один из сентябрьских дней 1918 года девочки, как обычно, пришли в Архиерейский дом. Проводив их в комнаты, келейник попросил немного подождать – владыка молился. Занимались они в тот день недолго, после чего владыка пригласил их на террасу, где на большом столе лежало много разных икон – больших и маленьких, все они были очень красивые. Владыка попросил девочек выбрать себе по одной на память. Маме очень понравилась одна маленькая иконка, но владыка подвел ее к столику, стоявшему отдельно, и, взяв с него распятие Иисуса Христа, бумажное на голубом шелке, благословил ее этим распятием. Эту память она хранила всю жизнь как самую дорогую сердцу вещь; куда бы она ни переезжала, оно всегда было с ней.

Проводив маму до калитки, владыка сказал ей: «Теперь иди домой и не оглядывайся, скоро вечер, уже темнеет, как бы кто не обидел, ведь тебе идти мимо казарм...» И мама через много лет удивлялась, как мог он знать, где она живет. Ей казалось, что ему это было дано свыше.

Маме не хотелось уходить от него, и она спросила: «Владыко, а вы пойдете ко всенощной?» Он ответил: «Да, но я буду недолго, а потом меня не будет». Страшный смысл последних слов стал ясен на следующее утро. Она говорила мне, что, когда она шла, ноги у нее, непонятно почему, подкашивались и томило какое-то смутное предчувствие.

На следующее утро город облетела ужасная весть: владыки больше нет. Мама со всех ног побежала к Архиерейскому дому. Около него уже толпился народ, многие женщины были в черном. Келейник рассказал, как это произошло. Солдаты приехали вечером; ничто не могло остановить людей, для которых святыни веры были пережитками прошлого. Красноармейцы ворвались в дом и с грубой бранью, оскорбляя и унижая: «Что, Петька, отмолил грехи?» – вывели его. Казалось, они соревновались друг с другом в сквернословии и издевательствах.

Владыка держался спокойно и с достоинством. Его посадили на тачанку. Келейник хотел поехать с ним, но его оттолкнули так, что он упал. До самого места расстрела за своим хозяином бежала собачка владыки. Она вернулась потом – весь нос у нее был в земле. Собачка и указала место расстрела.

Кто-то со слов солдат рассказывал, что, когда они привезли владыку в рощу Баума, никто из них так и не мог решиться выстрелить в него. Они уже стали договариваться чтобы отпустить его с миром, дать ему уйти, но тут прискакал на коне известный бандит Яшка Курилов, выругал их за промедление и сам расстрелял владыку. Собираясь уезжать, он упал с лошади и сломал ногу.

Народ просил разрешения похоронить владыку, но революционные власти не дали. А когда все же люди пришли на место расстрела, тела там не оказалось. Мама думала, что Бог забрал его... Некоторое время спустя мама увидела владыку во сне. Он сидел в обычном своем черном одеянии и обратился к ней с назиданием слушать во всем свою мать:

– Будешь слушать, тогда окажешься здесь.

При этом он указал рукой. Там было светло и празднично и куда-то шли люди. Владыка продолжал:

– А не будешь, тогда пойдешь с ними, – он повел рукой в другую сторону, где было тревожно и сумрачно и брели люди, среди которых были священники»²⁰⁸.

Горожане, узнав о расстреле владыки Пимена, устроили на Гостинодворской площади митинг и демонстрацию протеста. Об этом в 1994 году сообщил 94-летний житель Цимлянска, бывший боец отряда Петренко, Антон Станиславович Хомичевский. Об убийстве епископа Пимена он узнал, вернувшись осенью с Северного фронта. Его инициаторами Хомичевский называет Быкова, Завалишина, Гуринова. Однако взрыв народного возмущения был пресечен с помощью оружия.