ЧАСТЬ I

В России священнические династии столетиями проживали в границах одного уезда, тесно переплетаясь между собой, храня родные предания и умножая традиции искренней религиозности, семейности и патриотизма. Церковная среда, её монастырская и приходская составляющие, может быть, не так активно заявляла о себе в истории, как это было с другими сословиями: разночинцами и дворянством, но она проникала в ствол России, питала её духовно и культурно.

Прежде чем рассказать о двух священнических династиях, из которых вышел епископ Пимен, обратимся к истории и географии уголка России, ныне относящегося к Вологодской области. Её историческое название − Белозерский край. Мы начнём ходить по одной земле и дышать одним воздухом с ним, его уроженцем. Особенно пристально предстоит всмотреться в два места подле тракта, ведущего на север и соединяющего города Череповец и Кириллов. Одно из них – Васильевское-Романово, другое – Новая Ёрга. Для епископа Пимена каждый уголок здесь представал до боли дорогим и родным. Его любовь к родному пепелищу и отеческим гробам начиналась здесь.

В родословной епископа Пимена заложен мощный пласт поколений духовенства Белозерья. Не без основания можно говорить о его кровной связи со всеми церковно- и священнослужителями, жившими прежде на этой земле и историей Белозерского края в целом.

Когда-то здесь селились финоугорские племена «весь», но они ассимилировались славянами, с началом татаро-монгольского нашествия бежавшими сюда со средней и верхней Волги. Белозерье было самостоятельным княжеством, а во времена Ивана Третьего (с 1486 г.) стало уездом Московского государства. Край имел репутацию оплота московского единодержавия и самодержавия.

Система расселения на этих территориях, которую застал XIX век, начала складываться в XIV веке. Именно тогда в Череповецком урочище на месте впадения реки Ягорбы в Шексну поселились два отшельника – Феодосий и Афанасий, ученики св. Сергия Радонежского. Созданный ими Череповецкий Воскресенский монастырь появился не на пустом месте. Место было обжито задолго до появления учеников преподобного и обезлюдело после эпидемии чумы, накануне прошедшей по Белозерскому краю. Со временем вокруг монастыря выросла монастырская слобода, ставшая в 1780 году городом Череповцом. По соседству поднялись пустыни – Филиппо-Ирапская, Леушинсая, Воронинская, Выксинская, Антониевская на Чёрных озерках.

Все же центром духовного и хозяйственного притяжения края стал другой монастырь, возникший в сто километрах к северу от Воскресенского, − Кирилло-Белозерский, основанный в 1397 году преподобным Кириллом Белозерским. Благодаря покровительству великих московских князей и в особенности царя Ивана Грозного, монастырь был одним из самым известных и богатых на Руси.

Преподобный Кирилл подыскал для обители глухое место, но земля вокруг пустынного уголка была обжита и населена. Келью преподобного окружали вотчины князей Белозерских, Судских, Андогских и бояр Лихаревых, Фёдоровых, Оладьиных, Цыплятьевых. Через акты дарения либо купли вотчины стали переходить в монастырскую собственность.

Именно Романова Слободка, впоследствии − село Романово-Васильевское, в котором родился Петр Белоликов, ─ одно из самых ранних приобретений Кирилло-Белозерского монастыря. Слободку монастырю передал боярин Роман Иванович Лихарев. Было это чуть ли не во времена первого игумена⁵.

В XVI веке владениями Кирилло-Белозерского монастыря стали и вотчины достойнейшего боярина Ивана Петровича Фёдорова-Челяднина, опального воеводы царя Ивана Грозного. Фёдоров-Челяднин брал Казань и командовал войсками в Ливонской войне. В его владения входило селение Новая Ёрга с вотчинным Богоявленским монастырьком. После казни воеводы в 1568 году монастырёк был упразднён. На его месте возник приход, а вотчину с селом царь Иван Грозный отписал на себя. Его сын − царь Фёдор Иоаннович передал вотчину Кирилло-Белозерскому монастырю. В переписной книге 1601 года в числе владений монастыря уже значится село Новая Ёрга, а «в нём церковь Богоявленья Господня»⁶.

Опричники во время похода в вотчины Федорова-Челяднина обращали в пепел скирды хлеба, сжигали села, душили и стреляли из луков беззащитный деревенский люд. Синодик казнённых сохранил точные цифры этой расправы − 369 человек. В ходе разорения селения предавались огню вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями⁷. Утоливши ярость, царь Иван Грозный дал распоряжение губному старосте Белоозера Я.М. Гневашеву составить подробную опись не только «денег и платья» И.П. Федорова, но чтобы в неё вошли «лошади, и всякий служебный наряд, и мелкий живот, и хлеб стоячий, и молоченной, и в житницах, и сено...»

В Смутное Время шайки из поляков, литовцев, немцев, татар, казаков несколько раз пытались взять штурмом Кирилло-Белозерский монастырь. В показаниях кирилловской братии имеются строки: «…в Белозерском уезде в селе в Романовой Слободке и на Новой Ерге литовские люди пана Песоцского замучили старца Иосифа до смерти, да монастырского слугу Матфея Слотова да поварка Данилка замучили до смерти же, а лошадей монастырских взяли шестьдесят восемь кобылиц да девять меринов да тридцать лошадей пашенных»⁸.

И до появления в крае преподобного Кирилла Белозерского в боярских вотчинах стояли церкви, и при них проживало духовенство. В церковно-административном отношении они подчинялись Ростовской епархии⁹. Ростовские владыки давали разрешение на строительство храмов, назначали игуменов, ставили священников и диаконов, наблюдали за ставленными грамотами¹⁰.

Имена белозерского духовенства той поры можно найти в первых документах монастыря − записях о дарении угодий и деревень. Так, некая Марфа Данилова, «по приказу мужа, своего господина, дала в дом пречистои богородици старцу Кирилу землицу на реце…», а свидетель тому был «отец её духовный поп Семён». Отдала игумену Кириллу и его братии деревню с поженями и Елена Иванова − на поминанье души отца и матери, при этом присутствовали: «Касьян старец митрополичий, да Ферапонт старец, да поп Никодим, да поп Евагрий, да дьякон Нестор». Ещё одним жертвователем был Прокопий Иванов сын Лубнин. Он также отдал часть своей собственности (пожни, наволоки) «на помин по своем деде, по попе по Савве». Наконец, когда некий «Панкрат Евсевьев сын» отдавал преемнику св. Кирилла игумену Христофору деревню и пустоши в поминанье по своим отцу, матери и сыну, на акте дарения присутствовали его «духовный отец поп Осташ, да поп Трифон»¹¹.

Упомянутые здесь священнослужители, возможно, влились в ствол родословной епископа Пимена.

Указанием на древность прихода Васильево-Романово служит его местонахождение на старинном тракте, соединявшем Череповецкий Воскресенский монастырь с Кирилло-Белозерским. Первое известное нам упоминание датируется 1468 годом. В жалованной грамоте ростовского архиепископа Вассиана Кириллову монастырю говорится об освобождении двух церквей Романовой слободки − Рождественской «да святы Василей» − от пошлин и от «десятиничья» суда¹².

В подавляющем большинстве церкви строились из дерева, были недолговечны, поэтому с течением времени они отстраивались вновь − на тех же местах с теми же названиями. Лишь в XIX в. каменные церкви стали возводиться повсеместно. Деревянных предшественниц у каждой из них ─ чуть ли не с десяток.

В начале XVII века шатровая деревянная церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Васильевском-Романове резко отличалась от других в уезде своими размерами: она была пятипридельная. Шатровой была и церковь св. Василия Кесарийского. В обеих храминах имелись «образы и книги и свечи поставные и сосуды церковные и всякое церковное строение монастырское, да на колоколнице четыре колокола»¹³. Более простыми по устройству были ещё несколько церквушек. Сведения о том имеются в переписных книгах по Белозерскому уезду и за 1678−1679 гг. В них не только перечисляются упомянутые церкви, но указываются жившие при них люди. В селе Васильевском на речке Кономе при церквах Василия Великого и св. мч. Георгия, на церковной земле, имеются: «двор попов, двор церковного дьячка (на этих дворах 13 человек), 2 кельи − в них пономарь старец и просвирня». В переписных книгах упоминается и село Новая Ёрга, где на церковной земле: «церковь Богоявления Господня да другая церковь вмч. Парасковии, нареченныя Пятницы. В ней двор попа (у него 3 сына) и келья, в ней просвирня и вдова. Да в том же селе на монастырской вотчинной земле прикащик да двор монастырский конюшенной»¹⁴.

Именно с этим местом, а, возможно, и даже с упомянутым в переписи священником связано яркое событие, отмеченное в русских летописях XVII века. 29 ноября 1662 года над Белозерским уездом произошло редкое космическое явление: в атмосферу земли вошёл болид, после чего последовал метеоритный дождь. Описание этого случая сделал в письме к братии Кириллова монастыря новоёрговский священник по имени Иван. Текст этот вошёл в русское культурное наследие как образец русской литературы допетровского времени. Его подробное изучение проводилось и с астрономической точки зрения. Но письмо «попа Ивана» интересно как документ, дающий представление о нём самом − никому не ведомом священнослужителе череповецкой земли, живо и выразительно владевшем пером. Мы приведём его как замечательный документ истории родных мест епископа Пимена.

«Государю архимандриту Никите, государю старцу Матфею, государю келарю отцу Павлу Кириллова монастыря, ваш государев нищий богомолец села Новая Ерга Иванище священник Богоявленский низко кланяется.

В нынешнем, государи, в 1662 г. 29 ноября в субботу по заходе солнца у нас в селе Новая Ёрга и в деревнях многие люди видели на небе страшное знамение: лишь только солнце зашло, и от того места солнечного заката быстро появилась будто большая, длинная звезда, и показалась на небе как молния; небо раздвоилось быстро, как от молнии, и так оставалось как бы полчаса, и был свет необыкновенный, как огонь, и многие видели в том свете вверху, в темя человеку, великое виденье: как будто голова, и очи, и распростёртые руки, и грудь, и ноги, и весь огненный. А мороз, государи, в то время был большой, воздух ясный, и было тихо. И потом на том месте, где было виденье, стало как бы небольшое мутное облако. А небо как бы затворилось. И огонь на землю падал по многим дворам, и по дорогам, как кудель (шарики из льняного волокна) горящая; люди от него бегали, а он катается за ними, но никого не ожог, а потом поднялся вверх в облако. И в том облаке начался шум с дымом, как гром или великий страшный голос, и это продолжалось долго, как будто и земля тряслась, и дома тряслись, и многие люди от ужаса падали на землю.

А скотина всяк в кучу металась, бросила есть корм, головы к небу подняла и вопит, как какая умеет. Потом камни падали с великой силою. Большие и малые, горячие, а иные от жару разрывались. А огонь, государи, пожирал людей и скот; на полях и на улицах погибали, а на дворах ещё Бог помиловал своей милостию. Что камни падали горячие, можно по тому было узнать, что снег около них оттаивал, а иные, которые были большие, уходили в землю и в мерзлоту. А по другим волостям, государи, около нас камней не выпадало, только видели всё то знамение и огонь.

И я, государи, не смею таить такого большого суда и извещаю о нём вас и послал вам, государям, небесных камней. Эти камни смотрел государь наш отец игумен Феодосий, проездом в Москву, и многие люди»¹⁵.

В биографическую канву епископа Семиреченского Пимена тема метеорита, подобно неразгаданному символу, входит дважды. В ряду событий, предшествовавших его приезду в Верный, было отмечено падение небесного тела. Оно случилось в феврале 1917 года в среднеазиатских горах Ала-Тау на Курдайским перевале между городами Пишпеком и Верным. Маршрут Пимена, направлявшегося в Верный, пролегал по перевалу вскоре после того, как там наблюдали яркую полосу в небе, взрыв, поднявшуюся бурю и долгое таинственное свечение неба¹⁶.

Далее мы расскажем о семьях Белоликовых и Орнатских. Ниша, которую занимали их представители в социально разнородной Российской империи, семейные предания, радости и горести близких, лица и интонации, − всё это сыграло роль в становлении личности епископа Пимена. Образы из родной среды и отечественной истории задавали представления о России, ими руководствовался Пимен в хаосе революционного времени.

Преосвященный Пимен, епископ Семиреченский и Верненский, родился в селе Васильевском-Романове Череповецкого уезда Новгородской губернии 5/17 ноября 1879 года. При крещении шестой ребёнок из десяти в семье потомственного сельского священника Захарии Ивановича Белоликова был наречён Петром.

Фамилия «Белоликовы» имеет чисто церковное происхождение¹⁷, и в годы репрессий духовенства многочисленным племянникам епископа она приносила немало тревог. О представителях этой фамилии можно судить по документам из областных архивов Новгорода и Вологды, прежде всего, метрическим книгам и клировым ведомостям. Сведения имеются и в «Новгородских епархиальных ведомостях», в адрес-календарях Новгородской губернии. Их дополняет семейное предание – то, о чём рассказывали или писали в семье Белоликовых-Орнатских.

Жизнь священника Захарии Белоликова прошла безвыездно на одном месте, и родом он был оттуда, где Бог судил ему жить, воспитывать детей и служить пред алтарём. Он родился в 1842 году в селении Новая Ёрга Череповецкого уезда. Обучение его проходило неподалёку − в Кирилловском духовном училище, располагавшемся на территории Кирилло-Белозерского монастыря. Но для продолжения образования пришлось отправиться за 500 с лишним вёрст от родного села в Новгородскую духовную семинарию. В учении он выделялся большими успехами. Лишь по причине сиротства образование не продолжил, а женился на священнической дочери. От преосвященного Аполлоса (Беляева) принял духовный сан и вступил на приходское служение в родном селе.

В семье рассказывали о случае в начале его службы. Когда молодой священник возвращался после посвящения во иерея из Новгорода Великого, с ним произошло событие, страшно поразившее родителей супруги и его самого, − он потерял антиминс (плат, на котором совершается литургическое таинство) и ставленническую грамоту. Как потом оказалось, отец Захария не так уж был виноват. Антиминс у него украли раскольники. Очевидно, они выследили его в пути, но в глазах епархиального начальства преступление было чудовищным. Спасать зятя от неминуемой кары взялась тёща Хиония Матвеевна Орнатская.

Добиться аудиенции у владыки жене скромного сельского священника было нелегко. Всё же она её получила. Когда подошла очередь, то пожилая женщина встала на колени и на глазах у всех поползла по направлению к кабинету. Все присутствовавшие и сам владыка, подошедший к дверям, приняли её за больную и старались помочь подняться, но она упорно твердила, что грех так велик, что она не встанет до тех пор, «пока владыка не пообещает прощение». Архиерей пообещал простить. Тогда она встала, и на вопрос владыки:

– В чём же грех твой? − ответила:

– Не мой это грех!

После этого она рассказала о случившемся с зятем несчастье. Архиерей, уже проникнутый сочувствием и посоветовавшись со свидетелями, не стал брать своего «прощения» назад и распорядился выдать отцу Захарии новую грамоту и другой антиминс¹⁸.

Первые годы деятельность священника Захарии Белоликова протекала в родных пенатах, то есть в Новой Ёрге, где много лет был священником его отец. Спустя четыре года его перевели в соседнее Васильево-Романово¹⁹. Произошло это следующим образом.

В январе 1870 года 56-летний священник Василий Сивяков из соседнего прихода Васильевское-Романово тяжело заболел. Послужить на время болезни пригласили отца Захарию Белоликова. Местный батюшка с одра болезни так и не поднялся. По записям в метрической книге видно, как на помощь «входящему священнику Ново-Ёрговской Богоявленской церкви» отцу Захарии пришёл и сменил его на временном посту заштатный священник Клавдий Рукин. Но вот отец Василий скончался, и молодой батюшка Белоликов окончательно перебирается с семьёй в Васильевское-Романово. В мае 1870 года в метрических записях впервые упоминается, что «крестил местный священник Захария Белоликов»²⁰.

Служение на Васильевском приходе продолжалось тридцать два года. За штат отец Захария вышел в 1902 году, имея из наград наперсный крест от Св. Синода ко дню Коронования Их Императорских Величеств и орден св. Анны III степени по случаю 12-летней деятельности в качестве благочинного. О нём говорили, как о человеке отзывчивом и добром, вполне управлявшемся с большим приходом. Васильевский священник помнил всех сельчан в лицо, принимал в церкви и дома. После треб не отказывался посидеть в домах своих прихожан, тут же, по необходимости, становился наставником и посредником в житейских делах. В селе любили его богослужения, поэтому в храме было всегда многолюдно. Прослужив пятнадцать лет в должности благочинного²¹, священник Захария Белоликов заслужил уважение и у местного духовенства. С собратьями он был милостив, но воли у него было достаточно, чтобы не покрывать перед начальством тех, кто служил без усердия.

Есть фотоснимок, где васильевский священник запечатлен на крыльце дома в Новой Ёрге в окружении родных и протоиерея Иоанна Ильича Сергиева – кроншатдтского молитвенника и чудотворца²². В дальнейшем мы расскажем о том, как кронштадтский пастырь стал своим человеком в родимом углу скромнейшего отца Захарии.

«Он имел большую семью, − сообщалось в некрологе²³, − приходилось тяжело, когда дети подросли и потребовались расходы на их образование. Он деятельно следил за ходом учения, внимательно расспрашивал о преподавании наук в училище и семинарии. При этом прямо поражал нас, семинаристов, твёрдым знанием наук семинарского курса. Древние языки, например, знал куда лучше нашего! Готовя своих детей к пастырскому служению, старался как можно раньше приучить их к участию в богослужении, побуждал к его неленостному посещению, заставляя читать и петь на клиросе, говорить проповеди. Знанием церковного устава, молитвословий и песнопений Октоиха мы все обязаны его заботливости. Выросший в сиротстве в деревне, он не чуждался труда, даже чёрного. Доставляло удовольствие видеть отца Захарию в окружении многочисленной семьи на работе во время уборки сена и хлеба. Его родительское сердце радовалось, что пример его трудолюбия внедрял в детях уважение к труду. И как было ему не трудиться, имея громадную семью! Сил своих он не жалел, лишь бы воспитать своих детей в духе церковности, вдохнуть им религиозное чувство, внушить уважение к духовному званию и любовь к труду».

После выхода за штат уже недомогавший священник не пожелал сидеть без дела. Предметом его попечения стала находившаяся по соседству Парфёновская Ново-Богородицкая женская община, возникшая в помещичьей усадьбе. Общину организовала бывшая насельница Леушинского монастыря монахиня Руфина (Соснина Параскева Филипповна). Но заботы об общине поглотили отца Захарию ненадолго… На погребение священника, скончавшегося 28 октября 1904 года, сёстры прибыли во главе со своей начальницей. Под их пение и под колокольный звон сыновья и соседи-священники обнесли гроб вокруг обеих васильевских церквей и упокоили о. Захарию возле церковной стены.

Удалось установить, что дед епископа Пимена – Иван Стефанович Белоликов, по выходе в 1822 году из класса словесности Новгородской духовной семинарии служил «дьячком»²⁴, то есть псаломщиком в Чаромской церкви Череповецкого уезда. С принятием духовного сана дело почему-то затянулось, и лишь в 1836 году, «преосвященным Анастасием, епископом Старорусским и кавалером», он был рукоположен во священники к церкви Богоявления Господня в Новой Ёрге. Служение на этом месте продолжалось до кончины, последовавшей 23 февраля 1854 года, возможно, потому, что в тот год холера в очередной раз нагрянула в уезд.

В свою очередь его отец, то есть прадед епископа Пимена, Стефан, «сын Иванов, 1779 года рождения», всю жизнь мирился с незавидной ролью пономаря − церковного служки. В клировых ведомостях Богородице-Рождественской церкви Пусторадицкого Рождественского погоста записано: «Из великороссиян, дьяконский сын. Преосвященным Гавриилом митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским в 1797 г. января 8 дня произведен к сей церкви в пономари; на оный чин грамоту имеет». Родовой фамилией он ещё не обладал – «Белоликовыми» нарекли в семинарии его сыновей.

Род будущих Белоликовых прослеживается и в XVIII веке, теряясь в годах царствования Елизаветы Петровны. Нашлись сведения о родителе пусторадицкого псаломщика Стефана − Иоанне Иоаннове. Он был диаконом церкви Рождества Богородицы в Пусторадицком погосте²⁵. Из этого же Пусторадицкого погоста ─ его отец дьчок, то есть псаломщик, Иоанн Федотов, 1735 года рождения, дед Федот Семенов, тоже дьячок.

Выстроилась цепь из семи поколений русских церковнослужителей! Возможно, они лишь часть цепочки, уходящей в XVII − XV века и глубже.

Когда дед Иван Белоликов скончался, приход в Новой Ёрге перешёл к священнику Николаю Платоновичу Орнатскому²⁶, женатому на сестре о. Захарии – Феоне Ивановне Белоликовой. В Новой Ёрге у Орнатских родился сын и двоюродный брат епископа Пимена – известный в новейшей церковной истории петроградский протоиерей священномученик Философ Николаевич Орнатский (1860−1918)²⁷. В 1865 году дальняя родственница Николая Платоновича Орнатского – Маша Орнатская обвенчалась с Захарией. Белоликовы и Орнатские породнились настолько тесно, что, рассказывая о Белоликовых, мы вынуждены рассказать о протоиерее Философе Орнатском.

Близкое родство с о. Философом Орнатским связывает пока еще мало нам знакомую личность епископа Пимена со столичной церковной средой, окружением о. Иоанна Кронштадтского, активным и деятельным типом церковного служения. Личность одного отзывается на представлении о другом.

В Петербурге в церкви Воскресения Христова у Варшавского вокзала, инициатором и строителем которой был о. Философ, ныне можно увидит его икону. Узнаваемые черты отмечены печатью неотмирной мудрости и покоя. Читателю, не знакомому с жизнью о. Философа, предназначено несколько нижеследующих слов.

В середине 1870 годов, в крестовой церкви митрополитов Санкт-Петербургских, расположенной в Митрполичьих покоях Александро-Невской Лавры, служил и одновременно учился в Петербургской духовной академии священник Алексий Белоликов ─ родной брат о. Захарии. Ему столичный протоиерей, носивший редкое имя «Философ», обязан успешным жизненным стартом. При первом поступлении в Петербургскую духовную семинарию потерпел неудачу, но по письменному прошению, поданному родным дядей Алексеем Белоликовым, был зачислен в Александро-Невское духовное училище на повторное прохождение программы последнего класса²⁸. С этого момента его дальнейшей учебе в столичных учебных заведениях больше ничто не препятствовало. Семья юного Философа перенесла суровое испытание: отец за какие-то проступки запрещался в священнослужении, переводился на причётническую должность в отдалённый приход. Через год запрет сняли, но послали священником в глухой и бедный угол уезда. Наказание постепенно смягчалось и, в конце концов, Николай Платонович вернулся на прежнее место. Тем не менее, Философ содержался в Белозерском, затем в Кирилловском духовном училище родительским иждивением²⁹, то есть за его обучение отдавались, возможно, последние деньги. Надо было обладать незаурядным дарованием и характером, чтобы из нищего отрочества и бедственного студенческого периода войти в церковно-общественную жизнь Петербурга и стать на её небосклоне звездой первой величины. В 1902 году в энциклопедии Брокгауза-Эфрона была помещена биографическая справка о нём, в то время служившем настоятелем в церкви Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг. Отмечалась известность протоиерея Орнатского как церковного оратора, перечислялись его наиболее значительные проповеди. В 1903 году на торжествах прославления преподобного Серафима Саровского Император Николай Второй слушал проповедь о. Философа и был захвачен впечатлением от услышанного. Между тем Орнатский проявлял себя не только как петербургский златоуст. Это был востребованный в Святейшем Синоде аналитик церковных проблем. В течение четверти века Орнатский возглавлял известное в России «Общество распространения религиозно-нравственного просвещения». Известность отца Философа была связана и с его многолетней деятельностью депутата столичной городской думы, а также со стрительством храмов в рабочих районах Петербурга. Казалось бы, удел этого незаурядного человека − широкое публичное служение, но, примечательно, что лица разных сословий почитали его за своего духовника.

С двоюродным братом – епископом Пименом их связывали крепкие узы. В январе 1917 года протоиерей Орнатский по просьбе епископа Пимена, в то время − начальника Урмийской духовной миссии, выходил с письмом на имя митрополита по бедственному положению дел Урмийской миссии. Случайно или нет, но Казанский собор в Петрограде, настоятелем которого был отец Философ в 1912–1918 годах, оказался местом епископской хиротонии архимандрита Пимена. Фотоснимок, сделанный в день хиротонии, навсегда запечатлел их вместе. Одну судьбу разделили они в годы революции: оба были расстреляны без расследования, суда и вынесения приговора на разных концах России в сентябре 1918 года.

Большие разлинованные тетради с гербовой бумагой в твёрдом картонном переплёте − метрические книги Васильевской церкви Череповского уезда, в которые вносились записи о крещениях, венчаниях и отпеваниях. Они периодически сообщают о главных событиях в семье священника Захарии Белоликова. В Вологодском областном архиве хранится лишь часть их. В них имеются сведения почти обо всех рождениях в семье Белоликовых. К примеру, в 1881 году рождается сын Николай, крестным отцом которому стал его двоюродный брат − студент Санкт-Петербургской духовной академии Философ Орнатский. Метрических книг Васильевской церкви за 1879 год не сохранилось, и мы уже не узнаем, кто были крёстными родителями и кто крестил младенца Петра Белоликова, будущего священномученика епископа Пимена.

После ухода от дел отца Захарии приход принял священник Павел Диаконов, женившийся на его дочери Анне. Из родительского дома в далёкую Персию в миссионерские будни отца Пимена доходили горестные вести. После вторых родов молодая женщина заболела родильной горячкой (заражением крови). По скверной ухабистой дороге её привезли в Череповец, но спасти не смогли. Следом за Анной скончалась её новорожденная дочь. Первое время вдовый Диаконов ещё служил в Васильевском-Романове, но потом, забрав сына, вернулся на родину в город Кириллов³⁰. В тот же 1906 году на руках матери умер старший из братьев Белоликовых – 39-летний священник Александр.

С 1907 года хозяином родительского дома и настоятелем Васильевского прихода вплоть до страшной осени 1937 года оставался Алексей Захарович Белоликов.

В почву Череповского уезда уходит корнями древо священнического рода. Орнатских, давших России священнослужителей, врачей, инженеров, военных, педагогов и учёных. Никто из Орнатских, выбравших мирское поприще, не становился чужим у родительских киотов и не отрицал родительских ценностей.

Первым обладателем фамилии (произведена от латинского ornatus – снаряжённый, почётный, красивый) был настоятель Новгородского Антониева монастыря, ректор Новгородской духовной семинарии архимандрит, а впоследствии епископ Пензенский Амвросий (1778−1827).

У сотрудника Пушкинского дома профессора Тамары Ивановны Орнатской хранится порыжевшая фотография 60-х годов XIX века. Возможно она из первых, которые начали делать в провинции. На картонном крае оттиснуто клеймо фотомастерской в Вологде. Седой просветленный старец-священник сидит у круглого стола, покрытого тяжёлой скатертью. Это дед епископа Пимена по материнской линии.

Пойти по духовному пути Ваню Орнатского и его брата Митю побудило «желание поддержать упадающий род». Имелся в виду − священнический. Женившись на дочери священника Хионии Матвеевне Анурьевой, он стал священником в большом селе Едома (ныне − Железнодорожное Вологодской области). Его младший сын вспоминал:

«Обладая прекрасными умственными способностями и доброй душой, отец был красою духовенства своего округа и любимым священником в своём приходе. Некоторое время был благочинным, но отказался от этой должности по трудности совмещать обязанности благочинного с обязанностями приходского священника (1200 душ). Служа в приходе, где было много раскольников, индифферентно относившихся к церкви и духовенству, он мягкостью и ласковостью обращения со всеми, даже с раскольниками, умел заставить полюбить и уважать себя всех. В результате раскол при нём не увеличивался, как после него, а бывали даже случаи обращения раскольников. Энергичный, любящий семью Иван Михайлович создал прочное и обставленное довольством семейное гнездо. Собственно, это был дом помещика Олешева, купленный и перевезённый в село. Дом был двухэтажный (с конюшней), большой, комнаты отделаны по трафарету, потолки расписаны»³¹. Церковь в Едоме была старинная, деревянная, не имевшая отопления. Иоанн Михайлович мирился с этим обстоятельством, но задался целью построить каменную. Он сосредоточил внимание на том, чтобы сберечь и собрать средства для её постройки, чего и достиг вполне, выхлопотав уже и план постройки. Но построить каменную церковь, о которой он так радел душой, ему не было суждено. С 1852 года в его жизни начался тяжёлый период, унёсший много сил, здоровья и материальных средств. Несчастье началось с тяжбы с диаконом Ильинским по простой запальчивости, почти из-за ничего. Диакона, как своего родственника, взял под свою защиту священник Козьма Соловьёв. Отписываясь от доносов диакона, Иоанн Михайлович задел в одной бумаге благочинного, указав, что, поддерживая диакона, он портит их отношения. Этой неосторожностью и нажил себе врага. В то время по инициативе известного гонителя раскола митрополита Григория вышел указ обращать особое внимание на священников в раскольничьих приходах и малодеятельных из них и старых заменять новыми, более молодыми. Воспользовавшись указом, благочинный обвинил Иоанна Михайловича в слабости по отношении к расколу и даже «потворстве ему». Донос был основан исключительно на личной мести, но близоруким начальством Иоанн Михайлович был сослан из Едомы за 200 вёрст, в село Лупсарь Кирилловского уезда, а тамошний священник переведён в Едому. Не помогли ни объяснения с начальством, ни денежные траты, ни, наконец, хлопоты прихожан. Последние проявили беспримерное усердие для защиты любимого священника: собрали сход, выбрали двух «ходоков» и послали их в Петербург к Государю с прошением об оставлении у них в приходе священником Иоанна Михайловича. Но усилия привели только к ещё большему унижению, − гонимому священнику на некоторое время даже запретили ношение рясы. Хлопоты истощили почти все сбережения, а прошение прихожан передано в Синод, где пролежало 10 лет³² под сукном.

Переехать со всей семьёй означало бросить налаженное хозяйство и потерпеть полное разорение. Священник Орнатский вынужден был оставить семью в недоброжелательном окружении, а самому − одному, или с кем-нибудь из домашних жить вдали. Дело было прекращено за давностью и успокоением прихожан. Иоанна Михайловича, явно пострадавшего, определили священником в близкий от Едомы приход − село Коленец, не богатый, но и не бедный. На берегу Шексны в селении рядом с крупной пристанью был куплен небольшой домик. Орнатские пристроили к нему кухню, кладовую, сени, мезонин. Хозяйственную утварь и скот перевезли на лодке из Едомы и, таким образом, снова началась кипучая, деятельная жизнь³³.

В Коленце Иван Михайлович всецело посвятил себя образованию и устройству своих детей. Все четыре сына получили высшее образование, а дочерей он выдал за священников. «Семье им был придан такой строй, что все дети, сделавшись взрослыми, до смерти сохраняли дух единства семьи, жертвуя друг для друга всем»³⁴.

Большинству внуков увидеть своего деда уже не довелось: кончина Ивана Михайловича Орнатского последовала 10 декабря 1875 года.

Бабушка епископа Пимена по матери, Хиония Матвеевна, оказалась долгожительницей. «Коленецкая» бабушка скончалась в 1902 году в возрасте 86 лет. Дочь Марья часто навещала её, благо, что путь от Васильевского до Коленца был недолог. Каждое лето возле Хионии Матвеевны проводил длительные преподавательские каникулы сын Матвей. Младший – врач Василий, где бы ни служил − в Варшаве или в Архангельске, если узнавал о её недомогании, не останавливался ни перед какими расстояниями – добирался в Коленец и пускал в ход свои медицинские познания. В 1894 г. Хиония Матвеевна захворала особенно сильно. Это произошло после пожара в Череповце в доме у старшего сына Матвея, где она гостила. 78-летняя старушка сильно испугалась, а вскоре ещё и упала с лестницы. Она уже попрощалась со всеми и сделала подробные распоряжения на случай смерти, когда её дети, Мария, Матвей и Василий, послали телеграмму о. Иоанну Кронштадтскому, прося помолиться о выздоровлении матери. Молитвы помогли: сердечная деятельность восстановилась, наступило облегчение, и бабушка епископа Пимена прожила ещё семь лет. Так будущий епископ, а тогда юноша Петя Белоликов узнал непонаслышке о силе молитвы.

Сыновья Ивана Михайловича относились к типу «шестидесятников» и отказались от духовной карьеры. Матвей (1841–1897), окончив курс Санкт-Петербургской духовной академии, преподавал словесность в духовных семинариях – Вологодской, затем Самарской. Отношения с начальством по духовному ведомству у него не складывались, и он перешёл в систему Министерства народного просвещения. Это был очень умный человек, с сильным характером, выдающийся преподаватель, но не умевший или не хотевший ладить с теми, у кого он был в подчинении. В результате вместо повышений, на которые Матвей Иванович имел полное право рассчитывать, он кочевал с одного места на другое³⁵.

Старики Орнатские мечтали, чтобы один из сыновей стал священником и получил приход неподалёку, но и второй сын, Пётр, пошёл учиться в медико-хирургическую академию, по окончании которой служил военным врачом в лазарете Вологды. «Пётр Иванович был неизмеримо любящий сын, умный и тактичный человек, с большой энергией, обязанный своим образованием себе, − отзывался о нём младший из братьев Василий. − Это был чудный брат, не жалевший средств на моё образование. Он особенно заботливо относился к обстановке покоем и радостями отца в последние годы его тяжёлой службы, а как истинный брат сделал необычайно много для обеспечения служебным счастьем мужа старшей сестры Марии Ивановны − священника Захарии Ивановича Белоликова. Живя в Вологде, он имел очень большую практику и оставил по себе память среди пациентов на долгие времена».

В 1884 году следом за доктором Петром Ивановичем скончался третий брат Марии Ивановны − Николай. Василий Орнатский пишет: «Брат-друг, скончавшийся в Вологде у меня после долгих страданий, на 37-м году своей благородной жизни, учился в Вологодской духовной семинарии, по окончании коей был четыре года учителем Кирилловского духовного училища. В 1875 году одновременно со мной поступил в университет в Санкт-Петербурге на историко-филологический факультет и время студенчества провёл со мной вместе − в одной комнате. Студенчество для Николая Ивановича после целого ряда лет привольного житься в Кириллове, где его очень любили, было нелегко, но он твёрдо шёл вперёд, и, получив степень кандидата, поступил учителем Нижегородского дворянского им. Императора Александра II института, где пользовался большой любовью учеников и сослуживцев. Уехал осенью 1884 году ко мне в Вологду по случаю тяжёлой болезни, какие уже не лечатся. Это был патриот, истинно родной, готовый положить душу за ближнего. Погребён он в Вологде, на Лазаревском-Горбачёвском кладбище, рядом с братом Петром Ивановичем. Прошу моих детей и потомков чтить и помнить Николая Ивановича и его могилу».

Горячо любимая братьями сестра Мария Ивановна, выданная замуж за священника Захарию Белоликова, имела сильный и властный характер. В Васильевском вспоминали о ней как о редкой труженице. До замужества, когда её отец был незаслуженно наказан и сослан в дальний приход, ей волей-неволей пришлось закаляться духом и брать хозяйство на себя. Образования у неё не было, но дочерям, Надежде и Анне, постаралась дать хорошее образование. Обе окончили «на своём содержании», то есть за немалую родительскую плату, Царскосельское Женское Училище Духовного Ведомства – старейшее учебное заведение такого рода.

Самый младший из четырёх братьев Марии Ивановны (оставивший приведенные здесь воспоминания), был достойнейшим представителем старой России. Он был организатором врачебного дела в разных губерни³⁶, доктором медицины, действительным статским советником. После Вологодской духовной семинарии, по примеру старшего брата, пошёл учиться в медико-хирургическую академию. После служил врачом-экстерном Мариинского родильного дома в Петербурге, где получил диплом акушера. Когда брат Петр сильно захворал, Василий уехал в Вологду, чтобы иметь возможность быть с ним рядом. Василий Иванович был врачом по призванию. Кроме того, как человек глубоко верующий, он невольно влиял на больных и с этой стороны. Про него говорили: и науку знает, и в Бога верует. От врача Орнатского шло какое-то обаяние, и люди, раз обратившиеся к нему за медицинской помощью, навсегда становились его благодарными пациентами; его появление у постели больного вносило уже успокоение в сердца окружающих.

Братья Марии Ивановны, сделавшись педагогами и врачами, сохранили редкостную для своих профессий религиозность. Усердная молитва другого брата, Василия, по словам его супруги, выручала семью во всех трудных случаях жизни. До конца своих дней врач Василий Иванович любил и почитал церковные праздники, посещал в эти дни храм с особым благоговением. В 1932 году юбилей своей врачебной деятельности он отметил в Троицком Петровском храме Ленинграда, памятном ему по студенческим годам. Здесь заказал панихиду по всем наставникам, что составило 34 имени, а на исповеди, по его словам, отдал перед «Богом − Высшей Правдой» отчёт за 50 лет трудов.

В этом человеке привлекательно всё вплоть до деталей. Например, отличавшая его особенная любовь и жалость к домашним животным: собакам, кошкам, лошадям…

Судьбоносные события российской истории разворачивались на глазах Орнатских и Белоликовых, в чём можно будет убедиться не раз. Василий Иванович Орнатский оказался свидетелем покушения на П.А. Столыпина, и именно ему пришлось оказывать премьер-министру первую медицинскую помощь. В воспоминаниях вдовы доктора Василия Орнатского, Людмилы Николаевны, упоминается такая деталь. Тогда, в 1911 году, к прибытию в Киев императора Николая II всем чиновникам велено было заказать длинные белые форменные сюртуки. «Я упоминаю об этом потому, что по распоряжению самого Василия Ивановича в этом белом сюртуке его положили в гроб», − писала она вскоре после его смерти, последовавшей в 1939 году.

На фотокарточке, подаренной младшему сыну, врач Василий Орнатский написал: «Милому сыну Коле с твёрдой верой, что он, по завету о. Иоанна Кронштадтского, данному ему в детстве, будет верным сыном своей Родины и оправдает надежду родителей: в своей трудовой жизни не перестанет быть стойким носителем идеалов чести, дела и добра».

Наказ отца Николай Васильевич Орнатский выполнил. Двоюродный брат епископа Пимена стал основоположником советской науки о дорожном строительстве, профессором Московского и Киевского автодорожных институтов, автором учебников, по которым училось не одно поколение дорожников.

Квартира доктора Василия Ивановича Орнатского находилась в Петрограде-Ленинграде на Песочной улице (ныне ул. профессора Попова) возле Иоанновского монастыря. При выборе жилья именно это соседство оказалось предпочтительным. Шестиэтажный дом, построенный в стиле петербургского модерна, пережил блокаду. Когда-то он служил пристанищем для многочисленных племянников Белоликовых и Орнатских, съезжавшихся в город на Неве. Но о владыке Пимене, бывавшем здесь в 1916 и 1917 годах, вспоминали особо и отзывались тёпло и с большим сожалением о его ранней гибели.

Доктор Василий Орнатский точно знал о родственной причастности семьи к епископу Пензенскому Амвросию: «В Кирилловском Духовном училище, − записал он в памятке для своих детей, – отец пользовался большой материальной поддержкой находившегося тогда на покое в Кирилло-Белозерском монастыре бывшего епископа Пензенского Амвросия Орнатского, известного автора многотомной «Истории русской иерархии», своего родственника, выдающаяся личность коего была в своё время предметом особых исследований». Степень этого родства он, к сожалению, не указал, но о тесных родственных узах с ним знал и его старший брат Матвей. На руках потомков Матвея Ивановича хранится открытка-репродукция с исторического полотна, на которой помечено: «Прадед архиепископ Амвросий провожает императора Александра I из Пензенского собора»³⁷. Матвей Иванович упоминал в записках, что отец поступил в Кирилловское училище с фамилией «Бальзаминов», но за большие успехи в учении епископ Амвросий наградил его своей фамилией.

Архивные документы позволили точно обозначить степень родства двух русских епископов. В данных за 1790 год по Чудскому погосту Череповского уезда, откуда преосвященный Амвросий был родом, указано: «Дьякон Антипа Григорьев, 39 лет, попов сын. Определён во дьякона в 1778 году. В подушный оклад не положен. У него сын Андрей, 12 лет»³⁸. У преосвященного Амвросия, в миру − Андрея, родных братьев и сестёр не было, но имелись двоюродные по сестре отца. Они и дали многочисленную амвросиеву родню, «осаждавшую епископа в монастыре», о которой упоминают биографы. Дед епископа Пимена пользовался заботой, любовью и материальной поддержкой преосвященного Амвросия как сын-сирота двоюродного брата по матери – рано скончавшегося священника Михаила. Не только умница и первый ученик Кирилловского училища, кроткий как ангел Ваня Бальзаминов, но и другие сыновья Михаила Петровича, и сыновья его брата Иосифа Петровича³⁹ стали в семинарии Орнатскими − по имени двоюродного дяди, кирилло-белозерского епископа-отшельника.

Сам епископ Пензенский Амвросий⁴⁰ начинал жизнь с фамилией, данной ему по имени прихода, в котором служил отец −Чудский⁴¹. Орнатским он вышел из Александро-Невской семинарии в 1800 году.

Даже в скупом сколке, каковым следует признать наш очерк жизни преосвященного Амвросия, личность его производит сильное впечатление ярко выраженным своеобразием, сильной волей и внутренней свободой.

Современникам он запомнился как человек высокого роста, русоволосый, с сухощавым телосложением. Бледное красивое лицо окаймляла небольшая тёмного цвета борода. Замечательны были его глаза: большие, тёмные и глубоко запавшие, в которых просвечивался высокий ум и большая энергия. В гневе глаза Амвросия вспыхивали и зажигались огнём. Амвросий обладал громким, сильным голосом. Движения и походка отличались медлительностью; говорил он мало, с длинными паузами.

В Александро-Невской духовной семинарии он обратил на себя внимание петербургского архиепископа Амвросия (Подобедова)⁴². По его протекции получил место преподавателя в Новгородской духовной семинарии. О выдающемся благочестии Орнатского в тот период свидетельствовал известный архимандрит Фотий. Через три года он уже архимандрит, настоятель новгородского Антониева монастыря. В ту пору он сблизился с учёным монахом, викарием Старорусским Евгением (Болховитиновым) и по его совету взялся за обширный труд – составление истории российской иерархии. Сделанное в этой области вписало его имя в отечественную историческую науку

В 1812 году архимандрит Амвросий поднялся на очередную ступень карьеры по духовному ведомству. Его назначили настоятелем ставропигиального Новоспасского монастыря в Москве, одновременно он возглавил комитет московской духовной цензуры. Во время французского нашествия ему поручили эвакуацию церковных ценностей из Москвы в Вологду. Задание он выполнил успешно, а по возвращении в Москву энергично восстанавливал жизнь московских монастырей, за что был удостоен ордена св. Анны II степени. Годы, о которых идёт речь, оказались для архимандрита Амвросия наиболее плодотворными в научном отношении. В этот период он составил и издал шесть томов истории иерархии и был избран в почётные члены Общества истории и древностей российских при Императорском Московском университете. В 1816 году новоспасский архимандрит стал епископом Старорусским, викарием Новгородской епархии⁴³.

В 1819 году епископа Амвросия назначили на самостоятельную Пензенскую кафедру. Служение в Пензе закончилось для него не лучшим образом. Его характер плохо совмещался с церковно-административной работой. При замечательном уме, редких способностях он выделялся ярко выраженным волевым началом, обращавшим его в упорного, непреклонного человека. Скромное положение ученого монаха в Новгороде и Москве не давало этим качествам проявлять себя в полной мере. В обширной и не совсем благополучной Пензенской епархии ситуация изменилась. К окружающим он начал проявлять непомерную требовательность, не делая уступок никому, руководствуясь одним чувством правды и нравственного долга. Милосердие проявлял в крайних формах, например, нищим мог отдать последнее полотенце. Своей неуступчивостью владыка Амвросий вырыл между собой и пензенским духовенством пропасть. На богослужениях пензенцы боялись пошевельнуться, но приходили на архиерейские службы ради того, чтобы приобщиться к их великолепию. Епископ Амвросий служил необыкновенно величественно, каждение на всенощном совершал в окружении двадцати диаконов. При этом зажигалось до тысячи свечей. Это было ветхозаветное зрелище!

В 1824 году Пензу посетил государь Александр I. Преосвященный Амвросий остался верен себе. Он «повелел» царю сделать при входе в кафедральный собор земной поклон. Государь поклонился и собрался, было, пройти, но архиерей остановил его: «Три поклона!» Такие поклоны он приказал императору совершать перед каждой иконой, которую держали священники, встречавшие у входа, а затем у царских врат и чтимых образов. В дальнейшем (Александр I находился в Пензе четыре дня) он поджидал императора с торжественными встречами каждый раз, когда тот проезжал мимо собора, кропил святой водой; появлялся у него на квартире и проводил длинные назидательные беседы. В одной из бесед император обратил его внимание на жалобы духовенства. «Государь, − ответил епископ, − на тебя ещё более подали бы жалоб, если бы было кому жаловаться. Посмотри, − коснулся он своей панагии с изображением Спасителя, − Он ли не был свят, а Его обвинили и распяли!» Один из помещиков-благожелателей, удерживая его от крайностей поведения при императоре, говорил об угрозе ссылки в Соловецкий монастырь.

− А в Соловецком монастыре есть Бог? − последовал от Амвросия вопрос.

− Бог-то есть везде, да Вам будет худо.

− Нет, там всё моё счастье, где есть Бог. Мне нужен Он один, а от Него меня никто не удалит.

Вскоре епископ Амвросий написал прошение об увольнении на покой. Прошение было удовлетворено. Местом последнего пребывания он избрал Кирилло-Белозерский монастырь.

− Я желаю там окончить свою жизнь, где начал её и своё воспитание, − выразился он, вспомнив годы учебы в Кирилло-Белозерском училище.

В монастырь он отправился в одной монашеской одежде, прикрытой нагольным тулупом, и в простой шапке с ушами. В дорогу взял ямщика с простыми деревенскими санями, погрузив на них только небольшой сундук с книгами и бумагами. Продвигаясь по тракту на Кириллов, он проследил взглядом новую чудовскую колокольню, но в родительский приход не завернул. (И по настоящее время колокольня видна с дороги в напоминание о епископе Амвросии).

В монастыре владыка Амвросий поселился в одной из четырёх комнат, которые ему предоставили. В этих покоях когда-то проживал патриарх Никон⁴⁴. В его келью никто никогда до самой его смерти не входил.

В первое время в монастыре его посещали разные родственники; он внёс за своих родителей большой денежный вклад в Филиппо-Ирапскую пустынь Череповского уезда, куда они поселились. Принимал участие и в судьбе племянников − учеников духовного училища, находившегося на территории монастыря, проявляя к ним нежную заботу.

Амвросий болел летучим ревматизмом, но никогда не прибегал к лечению и не высказывал жалоб, но аскетический образ жизни в монастыре сломил его. Его прах упокоили в Успенском соборе Кирилло-Белозерского монастыря. У стены, с правой стороны от входа, и в наше время видна квадратная плита, вмонтированная в стену, с надписью: « На сем месте положен бывший Пензенский Епископ Амвросий, скончался 27 декабря 1827 года». Рядом на полу установлено позднее металлическое надгробие, обнесённое оградой. В его верхней части изображён Голгофский крест, а ниже читаются слова: «Некрология. Амвросий Орнатский епископ Пензенский, сопричислен к ордену Св. Анны 2 степени, член Московского общества истории и древностей Российских. Родился в Новгородской губернии в Череповецком уезде 1778. Далее – следуют уже знакомые вехи этой жизни.

Биографию преосвященного белозерского отшельника епископу Пимену была, конечно, известна. Случайно или нет, но в ходе неудач на Салмасской кафедре, он, обращаясь к священноначалию в Петрограде, просил отправить его в какой-нибудь северный монастырь ─ по примеру человека, образ которого жил в семейных преданиях Орнатских.

Что ещё может дополнить представление о родине верненского святителя?

И город, и уезд называли тогда с ударением на втором слоге: ЧерѴ04;повец, ЧерѴ04;повецкий уезд.

В районе Васильевского-Романова с запада на восток тянется ряд холмов Андо-Ирминской гряды. Особенность местности позволяла возводить храмы на возвышенных местах. Переходя Шексну, гряда образует пороги, и судоходство здесь стало возможно благодаря строительству шлюзов. Древние горы оставили на пашнях множество камней, которые веками затрудняли местным крестьянам пахать землю, но при строительстве камни шли под фундамент жилищ и храмов.

Череповецкий выговор имел свой окрас, и речь, которую епископ Пимен слышал в родном доме от бабушек и тетушек, от сельчан, от товарищей по духовному училищу, имела характерные особенности. Это было волжское «оканье»: «Олександр», «Олексей». В уезде также не произносили -синий, но говорили, смягчая корень: -синёй, -черно́й ,

-череповьско́й, -питерьско́й. Здесь вместо -дашь, говорили − даси́ ; вместо идите – -идите́. Имелись и местные слова: стамой (упрямый), вожеватый (обходительный), стювать (совестить), голчить (говорить). Прошлой зимой, весной, летом звучало как зимусь, веснусь, летось⁴⁵.

Монастырским подворьем Васильевское-Романово перестало быть в 1764 году. Указом императрицы Екатерины II все монастырские земли перешли в собственность государства, а крестьяне, жившие на них, получили название «экономических». В благочиние, которым Захария Белоликов управлял много лет, входило Шухтово-Покровское, где покоились мощи преп. Сергия Шухтовского, а также Чудский погост − родина епископа Амвросия (Орнатского). До всего рукой подать.

В собственном приходе отца Захарии, по меньшей мере, с XV века, стена к стене стояли две церкви: Богородице-Рождественская и Василия Великого. Вместо деревянной церкви Василия Великого, Бог весть, какой по счёту, в 1862 году миром построили кирпичную трёхпридельную. Два боковых престола были освящены во имя Тихвинской иконы Божией Матери и Кирилла Белозерского. С церковного пригорка виднелась маленькая церковка Романо-Васильевского погоста.

Дом, в который переехала семья священника Захарии Белоликова, был одноэтажным. Вдоль южной стены тянулась терраса. Дом состоял из большой кухни с русской печью и двух комнат. Из сеней двери вели в другую половину дома с комнатой и прихожей. В этой половине зимой не жили, летом её заселяли сыновья, приезжавшие на каникулы. Достопримечательностью считалась редкой красоты старинная изразцовая печь. В хозяйстве имелись ледник, баня и амбар, скотный двор, сарай, в котором хранились сани, телеги и прочая утварь. О подробностях образцово устроенного быта усадьбы Белоликовых в 1995 году рассказала племянница епископа Пимена Анна Алексеевна Белоликова-Орлова. «В дальнем углу за домом было крытое гумно и невдалеке от него сенник. Между сенником и огородом была площадка, где сушили привезенное сено. От дома шли грядки с овощами, а за ними – картофельное поле. Дальше шли поля, где сеяли лён, овёс, ячмень, клевер и немного ржи. С другой стороны был сад. За гумном росла дикая малина и мы, дети, обрывали её. Колодцев в Васильевском не было, воду привозили из речки Кономы − притока Шексны. Дроги с большим чаном спускались с пригорка к месту, где зимой святили воду. Оно так и называлось − Святи́к…»

Из описания видно, что жизнь в доме была обустроена целиком по-крестьянски. Но, как и большинство русского сельского духовенства, Белоликовы выписывали журналы, приобретали книги. В одном публичном выступлении в городе Верном (Алма-Ате) епископ Пимен рассказал, что о страшном верненском землетрясении, случившемся в 1887 году, он узнал из журнала «Нива». Ребёнком, разглядывая фотоснимки, он преисполнился сочувствия многострадальному городу.

Приходы вокруг Кирилло-Белозерского монастыря тяготели к монастырю. Всё вместе являло одно пространство не только в духовном, хозяйственно-экономическом, но и в культурном отношении. Именно сюда ведут листы старинной плотной бумаги, найденные в 2007 году в Петербурге при ремонте крыши семинарского корпуса монастырского каре Александро-Невской Лавры. Это были черновики стихов, первые строки которых звучали так:

В унылом духе находяся,

Я вдруг восчувствовал восторг,

От радости сея смутяся,

Причины вздумать я не мог...

Многочисленная правка, перечёркнутые варианты завершались строкой:

Господь есть вечное блаженство,

Премудрость, разум, совершенство!

Непостижим есть Он во век.

Он движет всеми дуновеньем,

Решит единым мановеньем,

Пари к нему, о, человек!

Семинарист использовал бумагу с текстом рекомендательного письма. Обрывок сообщал о том, что некий Иаков, пономарь Никольской церкви Кирилло-Белозерского монастыря, в 1792 году направляется в семинарию. По рукописи можно судить об уровне языковой культуры глубинной России допушкинской поры, в частности, Белозерского края. Её составляющей были и духовные семинарии, духовные училища, вообще, люди церковной среды.

Примечательно, что именно через студента Философа Орнатского вдова В.М. Достоевского передавала для библиотеки Санкт-Петербургской духовной академии очередные книги его собрания сочинений. В последующие годы неоднократно просила о. Философа выступить на вечерах памяти писателя. Сохранились записки отца Философа к Достоевской с комментариями Анны Григорьевны: «Прошло лет 12… и я встретилась с протоиереем Орнатским на духовном собеседовании у М.М. Бобрищевой-Пушкиной. Философ Николаевич узнал меня и напомнил о моих посещениях Академии. Отец Орнатский остался тем же восторженным поклонником таланта Достоевского. Это дало мне смелость просить отца протоиерея сказать речь в день 15-летия со дня смерти моего мужа 28 января 1896 года. Философ Николаевич выразил согласие и после заупокойной литургии произнёс очень прочувствованную речь. Затем эта речь была несколько изменена и произнесена о. Орнатским в торжественном собрании Славянского Благотворительного Общества 18 февраля того же года под заголовком «О православии русского народа по Достоевскому и Аксакову»⁴⁶.

За речкой Кономой поля кончались, и начинались густые леса. Подобно кулисам обрамляли они вид, открывавшийся с церковного пригорка на речку и поля. Епископ Пимен приезжал в отчий дом из Урмийской миссии в 1908 году, из Ардона − в 1912-ом, из Перми − в июне 1915 года; в последний раз он был здесь на похоронах матери − в марте 1917 года. В 1918 году, после его гибели, по этому адресу из далекого туркестанского города Верного пришла посылка с вещами, оставшимися от беспокойной жизни епископа-миссионера: теплой рясой и походным матрасом, который складывался наподобие чемодана.

Отец Пимен утверждал: «Дети духовенства, пока они живут в семье – святые дети»⁴⁷. Сам он получил в доме родителей идеальное религиозное воспитание. По его словам, «искреннее благочестие отца и нелицемерная набожность матери были первыми посадками моей религиозности». Образ жизни родителей, всё жизненное устроение у Белоликовых и Орнатских не отдалили его от Бога, как иных поповичей того времени, а намертво привязали сердце к Творцу и Спасителю. Епископ Пимен более чем кто-либо из других церковных деятелей предреволюционных и революционных лет был исполнен тревоги за будущее детей России. Он не представлял детского воспитания, выведенного из рамок религиозности, без необходимости держать ответ за поступки и дела перед Богом. О детях напомнил в первой проповеди, произнесенной в городе Верном 14 октября 1917 года. Тревожным летом 1918 года давал уроки Закона Божия маленьким горожанам из простых сословий. Последнее занятие он провёл буквально перед арестом.

Судя по публичным выступлениям, в которых ему приходилось высказываться о детском воспитании, он опирался на представления, вынесенные из отчего дома. В них ─ отголоски воспоминаний о детстве: церковь Василия Великого под Череповцом, священнический дом с окнами на церковные ворота; пробуждение ранним зимним утром от звуков колокола, зовущего в церковь. «Если человеку хочется спать, но до его слуха доносится гулкий и ясный звон колокола, то, преодолевая леность и чувство угождения плоти, он будет уже в простейшей форме упражнять свою волю в опытах самоотречения, направленных на достижение высшей нравственной цели».

Священник Захария, умный, начитанный человек, находил нужную меру и интонацию, когда беседовал со своими детьми на религиозные темы и отвечал на их вопросы. Именно он, тихо беседующий возле источающей тепло старинной изразцовой печи, стоит за словами: «В духовных семьях есть обычай задавать детям вопросы о дневном евангельском чтении, беседовать после богослужения о стихирах, обрядах, постах, кладущих печать торжественности и таинственности на лицо православного человека». «Благо тому дитяти, которое, вынеся из церкви возвышенные впечатления, встретит в кругу своей семьи горячее сочувствие и поддержку своим расспросам и виденном и слышанном. Это чаще всего встречается в домах духовенства»⁴⁸.

В 30 километрах от родины епископа Пимена находится Череповец. В советское время городок вырос и получил известность, благодаря гигантскому металлургическому комбинату, построенному в 1955 году. На платформе железнодорожного вокзала стоит Никольская часовня, сооружённая в 1904 году в русском стиле настоятельницей Иоанно-Предтеченского Леушинского монастыря игуменьей Таисией. Монастырь «что на Череповеси» был закрыт в 1764 году, но его Воскресенский собор до настоящего времени является городским собором.

В родном пименовском селе жителей осталось немного. На холме возле старинной дороги ─ около двух десятков сельских домов. Часть жителей перебралась в Васильевское-Романово в 1940 году из мест, затопленных Рыбинским водохранилищем. С недавнего времени Васильевское становится дачным пригородом Череповца.

Богородице-Рождественскую церковь, в которой отец Захария крестил своих детей, снесли летом 1937 года. По акту это было «здание кирпичное, построенное в 1820 году на булыжном фундаменте, толщина кирпичных стен до 75 см, выложенных на известковом растворе, отштукатуренная с обеих сторон». Тем не менее, в этом же акте указывалось на необходимость срочного ремонта. У церковной двадцатки во главе с церковным старостой Бибиковым денег для ремонта не было. Именно на это и рассчитывал Петриневский райсполком. На заседании областной комиссии по вопросам культа от 29 декабря 1936 года постановили ее снесли. Ломали её летом 1937 года в присутствии васильевского священника Алексия Захариевича Белоликова, который и руководил работами по сносу. Кирпич, намертво соединённый раствором, оказался непригодным для последующего использования. Куски стен и доныне лежат, превратившись в холм, заросший бурьяном.

Оставалась церковь Василия Великого Кесарийского. Её закрыли постановлением заседания президиума Петриневского райсполкома от 25 февраля 1938 года: «Принимая во внимание, что для богослужебных обрядов верующих на расстоянии 7−9 км имеется молитвенное здания такого же течения, Васильевскую церковь закрыть, кирпичное здание церкви без ремонта использовать под клуб»⁴⁹. Всю войну церковь стояла под замком, а в 1947 году в ней демонтировали купола и устроили зернохранилище. Погибла она от поджогов 1982–1983 годов. Сгорели деревянный пол и крыша. До сего дня (2006 г.) кирпичные стены церкви всё ещё сохраняют архитектурную выразительность церковного строения. Один из жителей нашел в траве кованый резной крест, прежде венчавший одну из главок, поднял его и поставил у церковных стен⁵⁰.

В одном из наказов допетровской эпохи «монастырскому прикащику» Кирилло-Белозерского монастыря говорилось: «Да о том же велеть сказывать, чтобы они − крестьяне с жёнами и детьми в воскресные дни и в праздники Господские к Церкви Божии приходили, и в великий пост и в прочие посты говели и на покаяние к отцем своим духовным приходили и в домы к себе призывали, и меж собой жили в любви, и матерны и всяким скверными словами не бранились, по кабакам пить и бражничать не ходили…»⁵¹.

До революции в Череповецком уезде было 76 приходов, в одном только благочинии отца Захарии – 15. Теперь ближайшая церковь находится в Череповце.

В 2006 году в Васильевском рассказали, что перед революцией здешнему священнику братья привезли из Петрограда установку для электрического освящения церкви. В пасхальную заутреню в Васильевском храме − впервом во всей округе − вспыхнули лампочки. Тогда многие от страху попадали на церковный пол. Приобрести дорогое оборудование под силу было только архиерею. И этот рассказ был, наверное, последним изустным преданием о епископе Пимене, которое донесла до нас его родная земля.

Отец Захария и Мария Ивановна похоронены возле снесенной Богородице-Рождественской церкви. На этом месте стоит теперь типовой железный обелиск. Из усадьбы Белоликовых уцелели старинный рубленый амбар и кирпичная церковная сторожка. А вот в Новой Ёрге не осталось ничего.

Новая Ёрга, или, как её называл о. Иоанн Кронштадтский, «дача Орнатских» находилась в семи километрах от Васильевского по другую сторону от тракта, идущего от Череповца к Кирилло-Белозерскому монастырю. Когда-то здесь стояли две церкви, окружённые причтовыми домами. Строения располагались на горке между деревнями Петряево, Толстиково и Некрасово. На этом месте в XVII веке «поп Иван» наблюдал падение болида и метеоритный дождь. В 90-е годы XIX века в Новую Ёргу заглядывал протоиерей Иоанн Кронштадтский. Здесь родились Захария Иванович Белоликов и его племянник священномученик протоиерей Философ Орнатский. Где-то тут покоятся останки Ивана Стефановича Белоликова, который был дедом двум священномученикам: епископу Пимену и одновременно протоиерею Философу. Деревянные церкви строились на этой горке, по крайней мере, с XIV века и отстраивались заново каждые 100–150 лет, последняя была кирпичная, освященная в 1860 году.

От священнической усадьбы ничего не осталось: ни одной постройки, только щебень от разрушенной церкви, да сельское кладбище. Захоронения последних лет сделаны уже непосредственно на месте, где стояла церковь Богоявления. От речки Челмоксар остался небольшой ручей. Холм, над которым прежде виднелись маковки и кресты, покрыт густым осинником. С трудом узнается место, изображенное в летописи XVII века на иллюстрации к письму «попа Ивана» о метеорите.

Череповецкие адреса игумен Пимен выводил за письменным столом своей квартиры в главном корпусе Русской Духовной Миссии в персидском городе Урмия. Среди них значился Любец − село Череповецкого уезда, стоявшее на берегу реки Шексны на тракте, уходившем от Петербурга в районы верхней Волги. В Любце когда-то обосновался один из его старших братьев – священник Павел Захариевич Белоликов. Место это ─ родина художника-баталиста Василия Верещагина. При Любецкой Преображенской церкви находились семейные могилы Верещагиных. Отец Павел стал отцом многочисленного семейства, вёл уроки Закона Божия в окрестных сельских школах, был помощником благочинного, духовником округа. В 1920 году его похоронили возле Любецкой церкви. После завершения строительства Рыбинской ГЭС обе верещагинские усадьбы, а с ними окрестные сёла, где отец Павел учил крестьянских детей, церковь с семейными захоронениями Верещагиных, могилой отца Павла, громадные территории лугов, пахотных полей и невырубленных лесов были затоплены Рыбинским водохранилищем.

Из того немногого, что епископ говорил о жизни своей души, имеется одно признание. Оно – о счастье и относится к годам учения и впечатлениям детских и юношеских лет. «Низшее образование я получил под покровом обители святого Кирилла Белозерского чудотворца; среднее – в обители преподобного Антония Римлянина в Великом Новгороде. Наконец, высшее богословское образование мною получено в славной своей древностью Киевской академии, воспитавшей великих святителей… Я чувствовал себя счастливым, опытно постигая, чем воистину должна славиться наша Святая Русь»⁵².

Русское духовное образование начиналось в духовном училище. Примерно в возрасте 10 лет в него поступали дети мужского пола из духовного сословия. Обучение продолжалось пять лет. Среднее образование давалось в духовной семинарии, четырехлетняя программа которой обеспечивала право держать вступительный экзамен в университеты и другие светские высшие учебные заведения, но священников готовили ещё в течение двух лет. Знания оценивались по разрядам – первому и второму. Лучшие из выпускников духовной семинарии, то есть окончившие шестилетний курс по первому разряду, притом в числе первых по списку, имели преимущество при поступлении в духовные академии − высшие духовно-образовательные учреждения. К 1917 году в России имелось 145 духовных училищ, 45 семинарий и 4 духовные академии.

В Новгородской епархии имелось семь духовных училищ − Новгородское, Старорусское, Боровичское, Тихвинское, Устюженское, Белозерское и Кирилловское.

Начиная с XVIII века, все мальчики Белоликовых и Орнатских отдавались в то, которое находилось в городе Кириллове. Подобная сроднённость поколений с одним учебным заведением должна была вызывать совершенно особые чувства у детей, приезжавших сюда. Едва ли его можно представить и воспроизвести теперь.

Учреждённое в 1778 году Кирилловское духовное училище обучало детей духовенства и церковного причта Череповецкого и Кирилловского уездов. Реформы в сфере образования приводили к тому, что его переиначивали, закрывали, снова открывали. С момента основания оно не выезжало из Кирилло-Белозерского монастыря, занимая так называемые Никоновы палаты,⁵³ известные теперь в Кирилло-Белозерском музее-заповеднике как Келарские. Позднее для училища определили другое монастырское строение. «Никоновы палаты» уже не использовали за ветхостью.

Тихий уездный городок оживлялся во время ярмарок – ноябрьской Введенской и июньского «Кирилловского съезда». Промышленность здесь не развивалась, и Кириллов слыл глубоко провинциальным местом. Живописным было его месторасположение между трёх озёр − Сиверским, Долгим и Лунским. Вид на монастырь открывался отовсюду. Контуры монастырского «городка», строгие и спокойные, с широкими и тяжёлыми поверхностями стен, шпицами башен, главками храмов, чередовавшимися с кронами старых деревьев, казалось, вырастали из воды. От Васильевского-Романова до Кириллова – 80 верст по мощёному почтовому тракту, уходившему от Череповца мимо села на север. Добираться можно было и по реке Шексне. С Шексной Кириллов соединялся каналом длиной в 7 вёрст. Канал был узкий, обшитый брёвнами. С обеих сторон нависал дремучий лес. Своего рода Венеция, только северная, жутковатая. Пароход входил в него рано поутру. В момент выхода из узкого коридора на простор Сиверского озера солнце ярко вспыхивало, озаряя великолепную картину стен и башен Кирилло-Белозерского монастыря.

Для детей сельского духовенства поступление в духовное училище означало крутую ломку прежнего образа жизни. Бывшие воспитанники, став церковными иерархами, профессорами или чиновниками разных ведомств, возвращались к пережитому в воспоминаниях. «Дети поступали крошки, девятилетние мальчики, − вспоминал митрополит Евлогий, − их привозили из тёплого семейного гнезда – и в казарму. Какую бурю они, бедные, переживали! Их распределяли по койкам. Иной малыш и с хозяйством своим – бельём, тетрадками, книжками не умеет управиться и спать не умеет, не имея под боком стенки. Приезжали они нежные, сентиментальные, доверчивые и переживали, каждый по-своему, настоящую драму. Скромной детской радостью были только прогулки и гимнастика. Но самое светлое воспоминание тех лет – наша ежегодная весенняя радость, ожидавшая нас по окончании учебного года. Возвращение домой, в родные семьи, на летние каникулы. «Тюрьма» забывалась, летний отдых казался бесконечным»⁵⁴.

Этот момент детства вспоминался и иеромонаху Пимену, когда на его глазах собирались на каникулы сирийские ребятишки из училища при православной миссии в персидском городе Урмия. В миссионерском журнале в зарисовке школьной жизни он писал: «Суетятся мальчики дальних деревень, чтобы к рассвету быть готовым в путь. Наскоро пьют они чай, быстро схватывают приготовленный для них на дорогу хлеб, и кто пешком, кто верхом рассыпаются по урмийским дорогам в разные деревни. Чем-то знакомым и давно пережитым веет от всей этой детской суеты и нетерпения»⁵⁵.

Все семь сыновей отца Захарии Белоликова должны были испытать подобные настроения, ибо каждого в назначенный срок привозили на учение в город Кириллов. Между тремя старшими братьями − Александром, Павлом и Иоанном и младшими − Петром, Николаем и Алексеем была существенная разница в возрасте. Поэтому первый учебный год, самый трудный, Петя Белоликов находился в Кириллове один. Годом позже к нему присоединился брат Коля, а ещё через два – Алёша. Самый младший, Вася, был на четыре года младше Алёши.

Учебный корпус находился в дальней точке монастырской территории. Это была старинная постройка XVII века с неимоверной толщиной наружных и внутренних стен и низкими сводчатыми потолками⁵⁶. Классы располагались во втором этаже, первый предназначался для кухни, столовой, кладовой. Рядом стояла училищная Ефимьевская церковь, бывшая больничная. Древнее строение будто вырастало из монастырской земли. Служил здесь и исповедовал детей кирилло-белозерский монах игумен Апполинарий.

Воспитанники приходили на занятия из города. Мощные некогда крепостные стены уже тогда стояли полуразрушенные, с наклонившимися пряслами стен, со щелями и провалами. К некоторым было даже страшно подходить. Тем не менее, каждый шаг в монастыре напоминал о величественном прошлом России. Полустертые росписи, фрагменты декора, архитектурные детали старинных монастырских построек формировали в детской душе чувство церковной красоты и осязаемости давних исторических событий и их персонажей.

Дома в Кириллове были разбросаны между лужков и небольших озёр, соединённых между собой протоками. Эти своеобразные «микрорайоны» имели характерные названия: Копань, Бутырки, Обшара, Парашки. Именно в Копани, месте проживания ссыльных поляков и евреев, на берегу залива Лохта, у Кирилловского духовного училища имелось общежитие – одноэтажный деревянный дом, приобретённый в 1886 году «по случаю» за дешёвую цену. Дом вмещал около 40 человек, то есть менее половины детей. Остальным приходилось селиться на частных квартирах, которые систематически проверялись училищным советом. Но едва ли жить в них было лучше. Что касается общежития, то здесь у каждого ребёнка была кровать, табурет, тумбочка. В общежитии имелись общая «занятная», столовая, баня. Заброшенный городской сквер поблизости был для Пети Белоликова и его сверстников местом игр и прогулок.

К 1892 г. здание училищного общежития сильно обветшало. В сильные морозы в «занятной» находиться было невозможно из-за холода, в бане провалилась часть половиц, сильно прогнили углы и попортились потолки в кухне. К тому же на занятия детям приходилось добираться по местности, продуваемой всеми ветрами, что приводило к частым простудам. Обустройство быта учеников не допускало отлагательств. К такому решению в 1891 г. пришли сообща съезд местного духовенства, училищное правление и врач при училище. Интернат решили перевести в монастырь, приспособив заброшенные Никоновы палаты, стоявшие поблизости от учебного корпуса⁵⁷, либо соорудить ещё один этаж над учебным корпусом. Планам решительно воспротивился наместник Кирилло-Белозерского монастыря архимандрит Иаков (Поспелов). «Самые детские игры, детский шум и смех внутри монастыря неприличны и неблаговидны. Беги оттуда монах, где игра, кощунство и смех детский, заповедовал святой отец», − ответил он на запрос училищного правления. Напрасно священники, беспокоясь о своих чадах, убеждали, что этот угол монастыря легко обособить каменной оградой и «под сенью монастырской святыни смог бы во всех отношениях благополучно процветать питомник будущих пастырей», − позиция настоятеля была непреклонной. В одном из рапортов наместник сетовал, что белое духовенство «потребует скоро всех монастырских зданий с упразднением, в конечном счёте, монастыря». Наконец, не без досады, «по сочувствию к воспитанию детей белого духовенства и к бедности духовенства», он предложил предоставить на строительство нового училищного здания вне монастырской территории шесть тысяч монастырских рублей и 50 тысяч штук кирпича.

Намерение использовать Никоновы палаты отклонили независимо от протестов отца Иакова: корпус был застроен с трёх сторон, в нём ощущалась нехватка света и притока свежего воздуха, а надстройка над действовавшим учебным корпусом не дала бы достаточной площади для спален. В конце концов, строить новое здание решили в городе возле старого общежития⁵⁸. Но только к 1894 году были собраны достаточные средства и подготовлен архитектурный проект современно оборудованного здания с классами и жилыми помещениями⁵⁹. Летом того же года на площадку стали завозиться стройматериалы. Впоследствии это было лучшее здание в Кириллове.

Петру Белоликову учиться в нём не пришлось. Марши от общежития к монастырю и обратно были для него и его товарищей всё же сокращены, поскольку в 1893 году под церковь для училища взяли находившуюся поблизости от общежития кладбищенскую церковь Двенадцати Апостолов − небольшую ампирную постройку 1836 года. Она сохранилась по настоящее время. Долгое время она была помещением для электроподстанции. Сохранилось и одноэтажное строение училищного общежития. Теперь это инфекционный корпус городской больницы.

Что ещё можно рассказать о том далёком времени? Для воспитанников духовных училищ практиковали прогулки к памятным либо просто живописным местам окрестностей. У кирилловцев маршрут пролегал к реке Шексне. Шли к женскому Горицкому монастырю, известному своими преданиями. В дни царствования царя Иоанна Грозного и позже он был местом ссылки княжеских и царских инокинь. Как бы страшны и драматичны ни были эти предания, большее впечатление, думается, производила находившаяся там картина мистического содержания. На холсте изображался распятый на кресте монах с устами, сомкнутыми массивным замком, со вскрытой грудной клеткой и обнажённым сердцем. Вокруг располагались надписи. Внизу по ленте: «Житие благочестивого монаха воистину есть крест и путь к небесам»; вверху над крестом: «буди верен даже до смерти и дам ти венец живота»; сверху над перекрестьем, слева, над правой рукой: «умерщвление»; справа: «бдение» и над правой рукой: «творение благих дел»; внизу под рукой: «непререкаемое повиновение»; по радиусам от головы: «хранише очесы», «молчание» и ещё что-то, идущее от сердца, полустёртое⁶⁰.

Само название «Гори́ца» произошло от древней уменьшительной формы слова «гора». Монастырь, действительно, был расположен у горы Мау́ры. На её вершине и поныне лежит большой камень с ясно выраженным следом человеческой ноги. По преданию, этот след оставил преподобный Кирилл Белозерский. От Горицкого монастыря − всего 12 вёрст до Нило-Сорской пустыни. По дороге к ней кругозор обнимал десятки вёрст с лесами, лугами, горами и озёрами. Правда, сам Нило-Сорский монастырь лежал в низине, а речка Сорка напоминала болотистый ручей, но именно в этой обители Нил Сорский писал наставления, в которых «мысли льются, испытанные долгим опытом жизни», и святой Нил раскладывал в них «дело души человека на самые мелкие, едва уловимые части».

Почти все преподаватели духовных училищ России имели высшее богословское образование. Кирилловское училище в этом отношении не было исключением. Смотрителем училища был кандидат Петербургской духовной академии выпуска 1880 года Александр Афанасьевич Раменский. Русский язык в первом классе преподавал Константин Николаевич Ильинский, окончивший Новгородскую духовную семинарию, и он же был преподавателем пения. Но в старших классах занятия по русскому языку вёл выпускник Петербургской духовной академии Евгений Петрович Голубев. Латинский язык преподавал молодой кандидат Московской духовной академии Леонид Николаевич Церковницкий. Арифметику и географию – Дмитрий Евгеньевич Кьяндский, окончивший духовную академию в Петербурге. Должность училищного врача многие годы исправлял кирилловский городовой врач Аким Яковлевич Нодельман.

Из выпуска Петра Белоликова вступительный экзамен в Новгородскую духовную семинарию вместе с ним выдержало 12 человек: Василий и Михаил Румянцевы, Иван, Пётр, Николай Хвалынские, Иван Георгиевский, Александр Скворцов, Александр Ионин, Александр Попов, Пётр Ласкарёв, Пётр Соколов.

В настоящее время в здании Кирилловского духовного училища находится архив Кирилло-Белозерского музея-заповедника. На фотоснимках этот старинный монастырский корпус не кажется таким вместительным, каким является на самом деле. Вход, лестница на второй этаж… Среди документов, которые нам принесли, материалов о воспитанниках училища начала 90-х годов XIX века, не оказалось. Хранитель посоветовала:

− Посмотрите на экспозиции в музее города, который расположен в игуменском корпусе!

В выставочном зале, действительно, находилась больших размеров фотография. На ней запечатлелась картина июньского дня 1894 года. Весь состав училища вышел на ближайшую монастырскую лужайку. Расположились на фоне алтарной стены церкви во имя преп. Кирилла Белозерского. В центре усадили архиепископа Новгородского Феогноста (Лебедева). По обе стороны от него ─ одетые в форменные мундиры преподаватели училища. Множество учеников встало вокруг. Петр Белоликов легко узнается в верхнем ряду чуть правее от центра. Пониже − братья Коля и Алёша. С этой редкой находкой глава о Кирилловском духовном училище, кажется, получила завершение.

Год поступления в Новгородскую духовную семинарию был для Новгородской губернии тревожным. В 1894 году сюда пришла эпидемия холеры. По этой причине начало занятий отложили на две недели. В Новгороде холеру ждали осенью, но эпидемия ушла, не затронув города. С великим облегчением архиепископ Новгородский Феогност и новгородское духовенство совершили 20 ноября 1894 года в Софийском соборе благодарственный молебен.

«Место изрядное, угодное и весёлое как ситуацией, так и близостью к Новгороду, над рекою Волхвом лежащее, весьма к устроению академии по обстоятельствам и угодиям приличное», − писал архиепископ Амвросий (Юшкевич), стараниями которого семинария была открыта 30 октября 1740 года на территории новгородского Антониева монастыря. К её юбилею, в 1890 году, рядом с монастырским собором был построен новый трёхэтажный корпус: высокий, со светлыми помещениями, вместительным актовым залом, имевшим превосходную акустику. Окна классов выходили на реку Волхов. У нового корпуса был один недостаток − отсутствие домовой семинарской церкви. В распоряжении семинарии по-прежнему оставался небольшой Сретенский храм с далеко не новгородским иконостасом, расписанным в 1803 году в итальянском стиле. На богослужениях было крайне тесно, церковь не вмещала и половины семинаристов.

Зато рядом в древнейшем соборном храме Рождества Богородицы (заложен в 1117 году) находились святыни, связанные с житием преподобного Антония Римлянина и покоились его мощи. В притворе и по сей день лежит камень, на котором, согласно житию, преподобный приплыл в Новгород в 1106 году. Преподобный Антоний Римлянин был покровителем новгородской семинарии. Поэтому все торжественные события в жизни семинарии начинались тропарём этому святому.

Тесную связь с семинарией поддерживал архиепископ Новгородский Феогност. Ему принадлежала идея помощи «удручённому и придавленному нуждою и бедностью огромному большинству детей сельского духовенства и особенно церковнослужителей». 30 октября 1894 года в епархии открылось общество помощи нуждающимся воспитанникам Новгородской духовной семинарии. Впоследствии Пётр Белоликов, уже работником Урмийской миссии, состоял в числе его членов.

До посвящения в сан почтенный иерарх сам был преподавателем Кирилловского духовного училища и Новгородской духовной семинарии. Началам богословских наук он обучал когда-то Захарию Белоликова. В семинарию приходил как на старое дело и активно включался в экзаменационный процесс. Рассказывали, что он просиживал на экзаменах часами. Ставил вопросы, пояснял, рассуждал, приходил на помощь, радовался ясным и точным ответам. Тут же давал практические советы будущим священникам. Об одном наставлении известно по хроникам жизни семинарии: на экзамене по гомилетике выпуска 1900 года перед Петром Белоликовым и его товарищами он рассуждал о том, как надо строить проповедь для простых людей. «Своеобразное мышление простолюдина, − говорил он, − с трудом следит за пространным течением мысли пресловутых частей и рассудочных доводов слова или беседы; нашему народу более всего понятна и потому нужна та же краткая, меткая и сильная речь, без обиняков и длинных рассуждений, которою он сам говорит и мыслит»⁶¹.

Воспитанникам, успешно закончившим учебный год, преосвященный Феогност ежегодно собственноручно вручал наградные книги. При этом имел обыкновение дотошно выспрашивать награждаемых о них самих и их семьях. А при вручении обязательно благодарил и напутствовал.

На первых порах Пётр Белоликов не выделялся особыми успехами, но в дальнейшем учился лучше и лучше. В первом классе он шёл середнячком, 21-м по списку; во втором − несколько подтянулся и стал 16-м. Третий класс закончил по первому разряду, но пока ещё шестым. В конце четвёртого класса вышел в число первых. Владыка Феогност подарил в тот год ему и его товарищу наградные книги. Александру Поспелову − «Московский сборник» К.П. Победоносцева, Пётру − сочинение святителя Феофана Затворника «Евангельская история о Боге Сыне, воплотившемся нашего ради спасения, в последовательном порядке изложенная словами св. евангелистов» московского издания 1885 года⁶².

На новгородской кафедре архиепископ Феогност приступил к реализации грандиозного плана. Под его руководством в Новгороде стали проводиться уникальные работы по реставрации Софийского собора. С 1893 по 1900 год были укреплены фундамент, стены и кровля; проведено электричество и паровое отопление, восстановлены архитектурные детали, открыты древние фрески. Образ Спасителя XI века, находившийся в центре большого купола, очистили от позднейших наслоений, подправили кое-где и оставили в первоначальном виде. Так же поступили с изображениями восьми ангелов, написанных древними мастерами по штукатурке, смешанной с мякиной. Они открылись после того, как смыли фигуры позднего времени, писанные в стиле фряжского письма. А вот фигура Божией Матери с воздетыми вверх руками в полукуполе главной абсиды оказалась покрытой мелкими насечками, вероятно, для сцепления позднего слоя штукатурки. Плохо сохранившиеся древние фрески копировались на прозрачный коленкор в натуральную величину с точным сохранением красок оригинала, а поверх них писались новые. Новгородские семинаристы были в числе тех, кто живо интересовался ходом реставрации, и видели, как открывалось «богословие в красках» древнерусских мастеров.

По завершении работ, 13 августа 1900 года, собор был торжественно освящён. Тем же днём императором был подписан указ о назначении архиепископа Феогноста на почётную Киевскую кафедру с возведением в сан митрополита.

Став митрополитом Киевским, Феогност уже в стенах Киевской духовной академии благосклонно отмечал Петра Белоликова, поступившего из Новгородской духовной семинарии и прибывшего в Киев одновременно с ним. Высокий, светлолицый, с русыми волнистыми волосами, высоко поднятой головой и ясным взглядом голубых глаз, он принадлежал к узнаваемому племени Белоликовых. В бытность иерарха на новгородской кафедре род Белоликовых активно напоминал о себе повсюду − в консистории, училище, семинарии, алтаре! Владыка читал благочиннические отчеты отца Захарии, экзаменовал его младших сыновей в училище и семинарии, одновременно посвящал в иереи одного за другим старших − Александра, Павла, Ивана.

В российских духовных семинариях заметную роль играло учёное монашество. Это были и совсем молодые иеромонахи, занимавшие должности помощников инспектора, и монахи постарше, в скором времени переходившие на ректорские должности. На одном месте они подолгу не задерживались, так как череда перемещений из семинарии в семинарию завершалась архиерейской хиротонией. Новгородская духовная семинария не была исключением. С 1894 года по 1900 год ректорскую должность занимали архимандриты Михаил (Темнорусов), Аркадий (Карпинский), Арсений (Стадницкий), Димитрий (Сперовский). Гомилетику вёл иеромонах Евдоким (Мещерский), его сменил иеромонах Никон (Бессонов). В должности помощника инспектора некоторое время в ней находился иеромонах Иннокентий (Пустынский)⁶³, вернувшийся из Америки. Ему на смену пришёл иеромонах Николай (Орлов). Среди монашествующих наставников встречались незаурядные личности, пробуждавшие духовные силы ребят. В общении с ними углублялось и формировалось их самосознание, расширялся кругозор, формировался стиль поведения и общения. В праздничные дни после окончания торжественного акта, когда в столовой семинарии по-праздничному накрывались столы, семинаристы собирались кружками вокруг любимых преподавателей, затевая с ними беседы и почти в экстатическом восторге, спрятанном за сельской степенностью, слушали их. «Кумиром новгородского юношества той поры» называли преподавателя гомилетики иеромонаха Никона (Бессонова), имевшего кроме богословского высшее инженерное образование. Иеромонах Никон не уставал внушать, что «только при горячей любви к Богу они в состоянии будут пройти нелёгкий пастырский путь, не замечая страданий и скорбей, как мать не чувствует обжогов, спасая из пламени своё дитя»⁶⁴.

Наряду с учёным монашеством в корпорацию входили наставники из мирян, десятилетиями служившие на одном месте: преподаватель математики и физики Нил Григорьевич Кудрявцев, латинского языка – Иван Иванович Вольский, философии, психологии и логики – Василий Андрианович Раевский, истории – Андрей Васильевич Гедевский.

На сочинения по философии Василий Андрианович Раевский давал замечательные рецензии. На некоторых сочинениях без критического замечания не оставалось ни одной строчки, все поля он исписывал сентенциями и советами. Под каждым сочинением делал умное и серьёзное заключение. Устные ответы сопровождал беспощадной критикой и обилием единиц и двоек и не позволял отделываться при ответе самоизмышленными фразами, не выражающими, а убивающими мысль того или иного философа. Это составляло постоянную ученическую скорбь и печаль. Тем не менее, подводя итоги, Василий Андрианович никогда не обижал старательных и честных тружеников, сильно недолюбливая лишь способных лентяев⁶⁵. В его изложении история философии представлялась не случайным набором имён и не произвольным сводом философских систем, а последовательным развитием философской мысли, причём допущенные пробелы предыдущего философа восполнялись системой последующего. Его ничуть не колебали ни атеизм Фейербаха, ни материализм Бюхнера, ни агностицизм Спенсера. Он был тонким и беспощадным критиком всех направлений и течений, непоколебимо оставаясь на почве ортодоксального христианского теизма. На нём всецело оправдывалось изречение философа Бэкона Веруламского, что только поверхностное знание философии ведёт к атеизму, основательное же приводит к Богу.

Василию Андриановичу Раевскому и преподавателю математики и физики Нилу Григорьевичу Кудрявцеву семинаристы были обязаны первым толчком к серьёзному и точному мышлению. Когда бурса вслух выражала сомнение в необходимости для них «иксов» и «игреков», Кудрявцев объяснял: «Цель предо мной, братцы, не та, чтобы непременно сделать вас математиками, а иная − именно: развить ваш ум, сообразительность, приучить вас критически относиться к различным явлениям жизни, к возможно правильному угадыванию и отысканию причин их происхождения и составлению вообще трезвого взгляда на них». Особенно любили семинаристы наблюдать за опытами в физическом кабинете семинарии, которые Кудрявцев, окруженный ими, наподобие отца большого семейства, проводил с любовью и знанием дела. Он мог повторять их по несколько раз для тех, у кого оставалась неясность. От особенно бестолковых мог даже всплакнуть. При этом быть у него отмеченным и получить 4 − 5 баллов стоило великого напряжения. Надо добавить, что при большой требовательности он никогда не повышал голоса и наставлял слабых учеников: «Молитесь чаще Богу, вы не понимаете такой простой вещи! Молитесь − и Бог просветит ваш ум… прочтите внимательно житие святого Сергия Радонежского!» В том, что сам он был большим молитвенником, семинаристы убеждались неоднократно. «Войдёт, бывало, в класс и во всё время чтения молитвы молится усердно и, не торопясь, крестится, − вспоминали семинаристы. − Если же заметит кого-нибудь разговаривающим, перелистывающим книгу или за отысканием в парте учебника, то произнесёт в высшей степени прочувствованное наставление»⁶⁶.

По единодушному мнению многих выпускников семинарии, масштаб знаний преподавателя истории Андрея Васильевича Гедевского значительно превышал семинарскую программу. Он мог бы по праву занимать место в столичном университете. Тем не менее, все знали, что к каждому уроку Гедевский готовился основательнейшим образом. В продуманных фразах и их последовательности не наблюдалось ни одного лишнего слова. Тактичны, выдержаны были его отношения с воспитанниками и коллегами. На педагогических собраниях все замолкали и превращались в слух, когда слово брал Гедевский, человеческий и преподавательский авторитет которого был непререкаем.

Среди насельников Антониева монастыря был памятный семинаристам старенький иеромонах отец Леонтий. Примечателен он был тем, что несколько поколений воспитанников часто заглядывали к нему в келью. Старик относился ко всем с необыкновенной лаской, угощал чаем, снабжал книгами, в случае нужды мог дать взаймы денег. Многим он тайно благодетельствовал. Это было одно из лиц семинарской поры епископа, которое вспоминалось семинаристами его поколения «светлой мечтой и добрым словом».

На памяти Петра Белоликова 1 апреля 1895 года ректор семинарии совершил в Сретенской церкви постриг выпускника семинарии, будущего епископа Кирилловского Варсонофия (Лебедева)⁶⁷. Едва ли мальчики из Кирилловского духовного училища были зрителями монашеских пострижений, − отец наместник Кирилло-Белозерского монастыря их не жаловал. Возможно, что именно постриг монаха Варсонофия был для Петра первым впечатлением подобного рода, и именно он заставило сильно биться сердце, заронил желание когда-нибудь услышать над собой пение «Объятия Отча отверзти потщися ми» и слова «Почто пришли припадая дружине сей…» и «необувну и непокровенну» приблизиться к алтарю…

Относительно новгородских семинаристов конца XIX века епископ Антоний (Храповицкий) заметил: «Ученики наши – лучший тип русского семинариста, трудолюбивые, честные, простые и религиозные». Наконец, последний штрих к набросанному полотну: семинарский хор в 30 человек был в городе лучшим после архиерейского. В Новгородской духовной семинарии, вообще, поощрялись занятия музыкой, был даже свой оркестр, а в вечернее время звуки музыкальных инструментов доносились из каждого класса.

В начале 30-х годов XX века в Ташкенте к известному церковному иерарху митрополиту Арсению (Стадницкому) подошла молодая женщина. Она была родом из Алма-Аты и решила рассказать об архиерее, расстрелянном в 1918 году в её родном городе. Бывший новгородский ректор немедленно вспомнил, о ком идет речь. По его словам, епископ Пимен был воспитанником Иоанна Кронштадтского. Митрополит Арсений не мог что-то перепутать, поскольку настоятель кронштадтского Андреевского собора пользовался в дореволюционной России исключительной известностью и всероссийским почитанием. О каникулярных поездках в Кронштадт в дом протоиерея Иоанна Сергиева одного из воспитанников в семинарии знали все.

В 1894 году двоюродный брат Петра Белоликова вступил в брак с его племянницей Анной Семёновной Малкиной⁶⁸.

Протоиерей Иоанн Ильич Сергиев активно принимал участие в судьбе дочери своей сестры. И даже взял на себя выбор для неё супруга. Анна обучалась в школе при Леушинском монастыре, располагавшемся недалеко от Череповца. В конце 1893 г. в письме к Леушинской игуменье Таисии, обсуждая вопрос о женихе для племянницы, он отвергает некоего «студента Академии П-ва», человека «с заносчивыми светскими претензиями», и выражает намерение «избрать Анюте жениха из семинаристов, окончивших курс и с более скромными требованиями». Письмо он завершал словами: «Да устроит всё Господь, если ему угодно, чтобы племянница моя была подругою пастыря». Сестра отца Иоанна Кронштадтского была замужем за крестьянином, и теперь ему хотелось восстановить в роду Сергиевых священническую линию.

В Череповце 9 июля 1893 года о. Иоанн обратил внимание на двадцатидвухлетнего псаломщика Благовещенской церкви Ваню Орнатского. Рассказывают, что не последнюю роль в смотринах сыграл родной брат псаломщика – Философ Николаевич Орнатский, которого отец Иоанн Сергиев к тому времени близко знал. Выбор состоялся. В начале 1894 года отец Иоанн пишет в Суру сестре: «Дочь твоя Анюта здравствует и гостит теперь с Игуменией Таисией в Петербурге. Вчера я молился с ней за Всенощной… Анюта невеста и готовится выходить замуж за будущего священника И.Н. Орнатского. Священником он будет в Петербурге». Отец Иоанн определил его в недавно открывшееся столичное подворье Леушинского монастыря. Анюта с игуменьей возвратились из Петербурга, а о. Иоанн почти следом пишет: «Матушка Таисия, свези сама Анюту на дачу к Орнатским. Я еду на родину после 17-го мая, возьму с собой и Анюту – не столько для гостьбы там, сколько на благословение матери на вступление в брак: это дело великое! Привези её в Вологду прямо на мой пароход». В конце лета Анна, побывав в Новой Ёрге («на даче у Орнатских») и в Суре, возвратилась в Петербург, а в сентябре 1894 года стала женой Ивана Николаевича Орнатского. В дальнейшем квартира Орнатских на Бассейной улице стала местом, куда о. Иоанн Кронштадтский часто приезжал. В сентябре 1895 года он подарил семье Орнтских свой портрет с надписью: «Своим по духу и по плоти о. иерею Иоанну Николаевичу и Анне Семеновне Орнатским на добрую память. Протоиерей Кронштадтского собора Иоанн Сергиев».

Протоиерей Иоанн Сергиев, почитавшийся святым при жизни, бывал у Орнатских в Новой Ёрге. На фотоснимке он сидит на крыльце ёрговского дома рядом с отцом Захарией, его сестрой Феоной и прочими домочадцами.

Из новгородских епархиальных хроник известно, что о. Иоанн Кронштадтский посещал Новгородскую духовную семинарию в 1895 году, 16 ноября. Встречу он назначил на раннее утро, поэтому утренние молитвы в тот день в семинарии пропели не в 7.30, как обычно, а в 7.00. По звонку классы собрались в актовом зале. Без четверти восемь прямо с порога гость обратился к застывшей в немом восторге семинарской братии:

− Здравствуйте, друзья мои! Я привёз вам благословение от вашего владыки, с которым имел счастье встретиться на крестинах её императорского высочества великой княжны Ольги Николаевны. Что же сказать вам?.. Скажу слова Писания: «святи будите, якоже Аз есмь, Господь Бог ваш». Старайтесь восстановить в себе красоту образа Божия через удаление всякого безобразия. Средства, ведущие к этому, должны быть известны вам. Это, прежде всего, Таинства Церкви, а потом и науки, которые вы проходите в семинарии. Внимательно изучайте то, что преподаётся вам, в особенности богословские предметы. Науки светские важны только для этой жизни, а богословские познания пойдут с нами и в будущую жизнь. А теперь, друзья мои, помолимся вместе со мною»⁶⁹!

В конце встречи к отцу Иоанну выстроилась огромная очередь желавших приложиться ко кресту, который он держал в руках. Пока очередь двигалась, отец Иоанн просил петь тропарь и кондак преподобному Антонию Римлянину и обучавшемуся в Новгородской семинарии святителю Тихону Задонскому.

Атмосферу русских духовных семинарий начала XX века передает фрагмент малоизвестных записок.

«Поступление в семинарию обозначало подчёркнутый момент в жизни, момент перехода из детского возраста в отроческий и юношеский. Оно обозначало глубокий перелом в самосознании. Ни у гимназистов, ни у реалистов такого перехода не было. Это очень важно отметить для понимания некоторых особенностей психологической жизни семинаристов. Появлялась большая свобода, чем это было в духовном училище. Период обучения заканчивался в семинарии позже, чем, скажем, в гимназии или реальном училище, а именно в возрасте 20–21 года. Это связано было с профессией священника. Была ещё особенность семинарского курса, выгодно отличавшая его от гимназического: преподавание философии, которая не изучалась в гимназиях. Оно резко поднимало умственный уровень и кругозор семинаристов над гимназистами. Изучалась в стенах семинарии и медицина. Считалось, что она необходима будущим пастырям. Семинаристы хорошо зарекомендовали себя как мастера писать сочинения, они были признанными знатоками классических языков.

Всё это создавало особые условия развития семинаристов и особое специфическое отношение к своей alma mater. Наряду с регламентированным порядком учения и жизни у семинаристов существовали свои организации. Например, ученическая библиотека. Комплектование её регулировалось сверху, организация распорядка пользования ею была в руках семинаристов. Беря книгу, я чувствовал ответственность перед своей библиотекой, во главе которой стоял один из наших же товарищей. Ни в каких других школах такой библиотеки не было. Семинаристский хор был в полном смысле свободным союзом. Сколько хороших воспоминаний связано с организацией вечеров! Здесь именно выявлялись таланты организаторов, музыкантов, певцов и декламаторов. Нельзя не упомянуть и о декоративном мастерстве, проявляемом в дни великих праздников, особенно Пасхи. Многие пользовались городской библиотекой. Много было времени для чтения. При всём режиме давалась возможность в период формирования личности свободно развиваться тем или другим задаткам природы кого-либо. Были ли в семинарии тёмные стороны? Да, были, но не они определяли физиономию всего учреждения. Это были только нарывы, но они быстро вскрывались. Нельзя отрицать того, что именно в семинарии был выработан тезис, характеризующий отношение учеников к учителям: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим»⁷⁰.

И уже непосредственно о Новгородской духовной семинарии писал один из её выпускников предреволюционных лет:

«Почему-то принято считать, что содержание воспитанников в семинарии было скудным, полуголодным, что самые помещения и вообще вся обстановка, в которой они жили, была грубой и убогой. Вероятно, такие представления складывались не без влияния тех описаний жизни духовных учебных заведений, которые оставили в нашей литературе бывшие воспитанники этих заведений, начиная с Помяловского. Но эти описания носят сугубо личный характер, и в них в большинстве случаев слышится голос человека трудной судьбы, озлобленного неудачника, во многом несправедливо охаявшего воспитавшую его школу. В нашей новгородской семинарии само здание и все помещения в нём – классные комнаты, спальни были просто превосходными по обилию света в них, по высоте потолков, по простору размещения. Весь распорядок учебно-воспитательной работы, вообще, всей повседневной жизни был на редкость слаженный и чёткий. По сравнению с теперешним временем хозяйство велось аккуратно и добропорядочно»⁷¹.

Епископ Пимен всегда оставался убеждённым сторонником сложившегося в России семинарского образования и выступал против его реформирования. Принцип этого образования он определял, как движение от формирования мышления и речи к самостоятельному размышлению о сущем и, наконец, к выходу на высоту созерцания в богословии. По его словам, «с этим образованием не может сравниться никакое другое среднее образование. Теперешний строй нашей духовной школы укрепился веками, освящён продолжительным употреблением и хорошо приспособлен к естественному и духовному росту человека». Считая духовенство «лучшим сословием России», он был против разрушения сословной замкнутости духовной семинарии. По его мнению, это привело бы к разрушению духовных устоев этого сословия. С принципиальной точки зрения, если сравнить семинаристов и академистов с христианским идеалом, то критика будет справедливой, но «ни дворянство, ни купечество, ни мещанство, ни крестьянство лучшего педагогического материала в духовную школу не дадут»⁷². 74 Путеводитель по Киеву. Киев, 1890 г.

В 1900 году семинария была окончена по первому разряду. Из пятидесяти человек выпуска первыми по успехам были: Поспелов Александр, Судаков Иван и Белоликов Пётр.

Годы спустя отец Пимен, сам ректор духовной семинарии, признавался, что ему и его товарищам «образование давалось с большим трудом и немалыми скорбями». Действительно, по учебной напряженности и требованиям, это была трудная школа, но преодоление трудностей в учении вырабатывают усидчивость, терпение, закаляют волю. Архиепископ Новгородский Феогност лично прощался с выпускниками семинарии. 6 июня 1900 года он, по установленному им обычаю, прибыл на последний экзамен и вручил молодым людям по серебряному крестику, по его словам, «в знак другого креста, который возлагается на них при вступлении в жизнь».

В 1918 году революционная печать города Верного обрушилась с критикой на образование, полученное верненским архиереем Пименом в Киевской духовной академии. Автор из бывших псаломщиков взялся за дело, как ему казалось, с достаточной осведомлённостью. Выпускники духовных академий все до одного представлялись у него схоластами, прагматиками и карьеристами. В нападках слышалась плохо скрытая обида: духовно-академическое образование было доступно немногим. В этом в первую очередь состояла «вина» Киевской духовной академии и её выпускников.

Учебное заведение при Братском монастыре на Подоле было старейшим в России. Оно открылось в Киеве в 1615 году. В память поборника Православия – митрополита Петра Могилы⁷³ оно было названо Могилянской коллегией. В 1701 году Царь Пётр I своей грамотой возвёл Могилянскую коллегию в степень академии. В 1819 году последовало окончательное её преобразование. Из всесословного общеобразовательного учреждения она превратилась в высшее богословское.

В старом «могилянском» корпусе размещались библиотека, насчитывавшая 50 тысяч томов, и ценнейший археологический музей⁷⁴. В конгрегационном зале на втором этаже проходили заседания Ученого Совета академии, обсуждались научные работы, проводились публичные доклады. Новый корпус предназначался для аудиторий и общежития студентов. Академическим храмом служил монастырский Богоявленский собор южно-украинской барочной архитектуры. Над Царскими вратами собора помещался крест, которым иерусалимский патриарх Феофан благословил в начале XVII века Богоявленское монашеское братство. В храме покоилась чудотворная икона Божией Матери, именуемая «Братская», или «Вышгородская». Святыни, а также хор студентов академии привлекал в монастырь множество народа. По заведённому обычаю, ежегодно, 31 декабря, здесь совершалась заупокойная литургия и молитвенное поминовение митрополита Петра Могилы и всех усопших учителей и выдающихся учеников академии.

Богословская школа, сложившаяся в стенах Киевской духовной академии, тесно соприкасалась с рационализмом западноевропейского богословия. Она сама во многом заимствовала его логику и отточенную риторику. Эту «киевомогилянскую складку» отмечали в богословии её выдающихся выпускников. Наверное, проявилась она и у епископа Пимена в подчеркнутой логической последовательности, с которой он строил проповедь.

Духовная академия была внутрисословным учреждением. Подавляющее большинство учащихся были дети священнослужителей и служащих духовно-учебных учреждений. В 1904 году в Киевской духовной академии их было 146 из 180.

За двести лет с этой академией пересеклось множество судеб. В списке поступивших в 1900 году известные в будущем лица: митрополит Одесский и Херсонский Анатолий (Грисюк), архиепископ Рижский и Митавский Иоанн (Поммер), будущий известный грузинский литературовед и историк, организатор Тбилисского университета Корнилий Кекелидзе.

Первым по успехам выпускникам семинарий предоставлялась возможность учиться в духовных академиях за казённый счёт. В 1900 году таких мест на всю Россию было выделено 84. Новгородская семинария получила три места: по одному в Петербурге, Москве и Киеве. В Петербург отправился Александр Поспелов, в Москву − Иван Судаков. Пётру Белоликову выпал Киев. От семинарии он получил бельё и деньги на железнодорожный билет до Киева. Аттестат, характеристика, свидетельство о явке к исполнению воинской повинности были отправлены из правления семинарии в Киев почтой. Прибывшие из разных мест России молодые люди первым делом прошли медицинское освидетельствование. Почти все были признаны не имеющими физических недостатков или болезней, могущих препятствовать или затруднять учёбу. (Признаки чахотки нашли у одного и немедленно предписали серьёзное лечение и освобождение от всех занятий).

На вступительных экзаменах писали сочинение по выбору – на богословскую, философскую либо литературную тему. Затем следовали экзамены по догматическому богословию, Священному Писанию Ветхого Завета, истории Русской Церкви, психологии и одному из древних языков. Пётр Белоликов прошёл их успешно, и из 50-ти лучших выпускников российских семинарий, прибывших со всех концов России, оказался в списках восьмым.

Студенты расселялись по двое в одной келье. Снимать квартиру на время учения не дозволялось. В духовных академиях запрещалось также учиться женатым, либо жениться во время учёбы.

Обязанности ректора Киевской духовной академии в ту пору исполнял епископ Платон (Рождественский), инспектора – Митрофан Ястребов. В преподавательский состав входили: Василий Богушевский, Василий Певницкий, Афанасий Булгаков, Николай Петров, Василий Малинин, Пётр Линицкий, Алексей Розов, Стефан Голубев, Константин Попов, Алексей Дмитриевский.

В учебном плане духовных академий было 11 обязательных предметов. Остальные оставлялись на усмотрение самих студентов. Они должны были записаться в литературную либо историческую группу и в дальнейшем слушать соответствующую подборку лекционных курсов. Белоликов выбрал литературное отделение, где углублённо изучалась русская и зарубежная духовная и художественная литература. Из языков отдал предпочтение немецкому и древнегреческому⁷⁵.

Писание сочинений – «семестряков» – было одним из основных видов учебной подготовки. Сочинения позволяли следить за развитием студентов, глубиной и зрелостью их суждений. В год на каждом курсе писалось по три письменных работы. Обязательным было и составление текста проповеди. Составители лучших проповедей произносили их в Богоявленском братском соборе. Практиковались семинары, называвшиеся «репетициями», или коллоквиумами. Имелась прекрасная возможность уделять свободное время чтению современной художественной литературы – новинки приобретала специальная студенческая библиотека. Насыщенность академической жизни складывалась из публичных лекций профессоров и защиты докторских и магистерских диссертаций в конгрегационном зале академии.

На быте студентов и распорядке жизни лежала печать традиционности, устойчивости, социальной защищённости. Высшее образование, в том числе и духовное, в Российской Империи доставалось ценой больших усилий, но и ценилось обществом и государством высоко. Резко отрицательную⁷⁶ оценку строю духовных академий дореволюционной России давал в письме к митрополиту Киевскому Флавиану известный поборник реформирования духовного образования темпераментный и скорый на оценки епископ (впоследствии митрополит) Антоний (Храповицкий). Казалось бы, монашествующие из числа студентов в первую очередь должны присоединиться к обличению мирского духа в духовных академиях. Между тем, один из них, будущий епископ, строгий аскет Арсений (Жадановский) с большим теплом отзывался о студентах духовных академий, какими они были на рассвете XX века,– «молодых натурах, полных энергии, высоких стремлений, желаний, намерений. Все были люди способные, благонастроенные, чуткие к горю, нужде, несчастью и страданиям ближних. И понятно – в академию собирались лучшие воспитанники семинарий; они являли собой цвет духовного юношества. Меня предупреждали, что студенты презрительно относятся к своим товарищам-инокам, но я этого не испытал, напротив, получал от них только внимание и привет»⁷⁷.

За стенами Братского монастыря жил своей жизнью большой южнорусский город, университетский, театральный. Звенели трамваи, сияло вечерами электричество, в опере рукоплескали прославленным артистам, в цветах утопало излюбленное киевлянами место гуляния Châto des Fleurs, бряцали уключины лодок на Днепре… Но именно здесь, в жизнерадостном южном Киеве Пётр Белоликов облачился в клобук, мантию и отпустил бороду. Он осуществил давнее намерение принять монашество. Студентов духовных академий, принимавших монашеский постриг, часто упрекали в карьеризме, забывая, что епископство открывало широкое поле деятельности наиболее даровитым и энергичным. Всё зависело от установок, которые хранил в тайниках души монах-академист. В разнообразном ассортименте мотиваций сверкала, как редкий бриллиант, мечта по истинному святительству.

Что касается подлинного монашества, то этот суровый крест по силам немногим. Но путь самоограничения и власти над естеством даёт редчайший плод. Он формирует тип личности, которому посвящена эта книга. О преображенном эросе и его плодах в осознанном, вдумчивом и решительном монашестве лучше всего написано богословом-священником Василием Зеньковским: «Всё ударение, весь динамический заряд связан здесь со свободным устремлением ввысь, что и заключает в себе огромную духовную энергию. Когда воздержание сопровождается духовными усилиями, оно становится источником новых сил, залогом настоящего расцвета творческих данных в человеке. Вот отчего в девственности есть действительная красота и правда». И другой момент, который им был также отмечен: рисутствие пола в монахе не изводится, оно выливается в потребность покровительства и защиты стариков, больных, детей, всех страждущих, всех слабых, словом, в высшее и лучшее проявление мужественного начала.

Епископ Пимен говорил о себе:

– Когда для меня возник вопрос о том, как устроить свою жизнь после школы, то пережитые в духовных школах впечатления и воспоминания властно потребовали от меня жизни иноческой!

До нас не дошло напутствие, которое мог дать своему воспитаннику кронштадтский пастырь. Но намерение другого молодого человека стать монахом отец Иоанн поддержал словами Спасителя из Апокалипсиса: «Со мною будете ходить в белых одеждах, зане не осквернишася с женами»⁷⁸.

Харизматичность личности митрополита Киевского Флавиана окончательно закрепила решение, на которое, кстати, на курсе решились лишь трое. Митрополит Флавиан засеял борозду, которую пропахала тяжёлым лемехом история Белозерского края, семейное предание и новгородская духовная школа.

Впоследствии отец Пимен рассказывал, что митрополит Киевский и Галицкий Флавиан с любовью поддержал его юношеское стремление к жизни духовной.

Что за человек был его наставник в монашестве?

Потомок старого дворянского рода Симбирской губернии, Николай Николаевич Городецкий в отрочестве остался круглым сиротой, и воспитание ему дала тётка. По каким-то причинам (говорили о сильном неразделённом чувстве) он оставил успешно проходившую учёбу на юридическом факультете Московского университета и ушёл послушником в подмосковный Николаевский Пешношский монастырь. Начинал в так называемых «тяжёлых службах»: чернорабочим послушником. Несколько лет трудился над мытьём полов, рубкой и возкой дров, топкой печей. Болезнь, заработанная в результате переутомления, заставила его принять смиренное послушание монастырского пономаря. Добрая рука перевела его в столичный Симонов монастырь, наместником которого был назначен прибывший из Пекинской миссии архимандрит Гурий (Карпов). Когда наместника послали в Рим настоятелем Посольской церкви, то монастырского послушника из бывших московских студентов он взял с собой в качестве личного секретаря. В Риме глубоко смиренный, проникнутый любовью к Богу помощник принял монашество с именем Флавиан и сан иеродиакона. Общение с папской курией было неожиданно приостановлено, поэтому архимандрит Гурий и его секретарь вернулись в Россию. Бывшего настоятеля Посольской церкви хиротонисали во епископа Чебоксарского, затем перевели на Таврическую кафедру. Отец Флавиан продолжал служить при нём.

Масштаб биографии митрополита Флавиана придала служба в Китае, куда он был назначен начальником 16-ой Пекинской миссии. «Китайский» период длился одиннадцать лет (1873−1884). Трудностей, огорчений выпало с избытком. Тем не менее, дела под руководством отца Флавиана шли успешно. Овладение китайским языком позволило ему переводить книги, писать на этом языке самостоятельные сочинения. Он проделал капитальный труд: привёл в порядок материалы для китайско-русского словаря, оставленные архимандритом Палладием (Кафаровым). Словарь был издан. При Флавиане в церкви пекинского подворья стали совершаться богослужения на китайском языке. Для того чтобы рукоположить в священники ставленника из китайцев, архимандрит Флавиан приезжал с ним в Японию к легендарному начальнику русской духовной миссии в Японии епископу Николаю (Касаткину).

По возвращении в Россию началось неуклонное продвижение по иерархической лестнице. После архиерейской хиротонии он занимал кафедры в Варшаве, Тифлисе, Харькове. В 1896 году в числе немногих духовных лиц принял участие в коронации Николая II, получив за это бриллиантовый крест на клобук. С 1 февраля 1903 года архиепископ Флавиан принял Киевскую митрополичью кафедру, на которой оставался до самой кончины, последовавшей 4 ноября 1915 года.

Иерарх был известен как выдающийся собиратель книг. 20 тысяч томов своей библиотеки он передал Киево-Печерской лавре. Картотеку для неё составлял собственноручно и на свои средства выстроил двухэтажное здание библиотеки. При ней создал музей лаковых, бронзовых, нефритовых вещей, привезённых с Востока.

Митрополит имел репутацию достойнейшего представителя русского монашества. Однажды по должности с ним столкнулся родной дядя епископа Пимена ─ главный санитарный врач Киева Василий Иванович Орнатский. По его мнению, Киево-Печерская лавра остро нуждалась в новой больнице, которая могла бы в достаточной мере пользовать братию и богомольцев. Встретив полное равнодушие со стороны руководства Лавры, он отправился к митрополиту Флавиану. Митрополит выслушал доводы и согласился с ними. Строительство больницы успешно осуществилось.

Митрополит и в этом случае и в других проявлял себя как покровитель, брат и заступник монахов. Сторонник старчества, он подолгу беседовал в лаврской Голосеевской пустыни с известным старцем иеромонахом Алексием. Общеизвестна была и его любовь к «духовным юношам», которых он всегда принимал и выслушивал. Стоит отметить, что положение митрополита в Церкви синодального периода было недосягаемо высоким. В позднейших письмах архимандрита Пимена (одного из тех юношей) дистанция неизменно выдерживалась, а в обращении сохранялось исключительное почтение перед саном. И это при отзывах о митрополите, как о человеке без малейшего каприза, мягком и деликатном.

Отличительной чертой его было и особое христианское благоразумие: строгий к потребностям тела, он, тем не менее, считал грехом изнурять его и расстраивать здоровье. Так же в богослужении: он любил храм, службы, но не был при этом фанатиком-уставщиком. Наставление его с амвона звучало редко − дар публичной проповеди, который был так ярок у епископа Пимена, у него отсутствовал вовсе⁷⁹.

Митрополит Флавиан прибыл в Киев 25 февраля 1903 года и поселился в митрополичьих покоях Киево-Печерской лавры. Духовную академию в первый раз он посетил 3 марта во время лекций. Тем же днём отбыл в Петербург на мартовскую сессию Синода, но весь апрель, май, июнь и первую половину июля 1903 года находился в Киеве неотлучно. 12 апреля он совершал литургию Великой субботы в Братском монастыре. В начале мая посещал экзамены студентов академии. Как и все киевские митрополиты, лето он провёл в Голосеевской пустыни, находившейся в пяти верстах от Киево-Печерской лавры, в живописном месте возле Днепра.

Именно в этот период, в мае-июле, проходило активное общение митрополита Флавиана со студентами духовной академии, пожелавшими принять монашество: Иваном Поммером, Андреем Грисюком и Петром Белоликовым. Постриг одного из них, Белоликова, митрополит Флавиан совершил за вечерним богослужением в одном из храмов Киево-Печёрской лавры на Преображение Господне вечером 6 августа 1903 года. Пётр впервые услышал своё монашеское имя − «Пимен». Его вторым небесным покровителем стал преподобный Пимен Многоболезненный из собора Киево-Печерских святых. Церковь празднует его память дважды в году − 7/20 августа и 28/11 октября (с собором преподобных Ближних пещер). Видимо, телесное здоровье у его духовного сына на тот момент не было крепким, в одном из рапортов из миссии отец Пимен упоминал о своем ревматизме.

О житии преподобного Пимена Многоболезненного известно немного. Его называют русским Иовом. Родители принесли его, от рождения страдавшего тяжелым недугом, в Киево-Печерский монастырь с одной просьбой – молиться инокам за него. Но ночью к больному, давно желавшему монашества, под видом игумена и братии явились ангелы и совершили монашеский постриг. Они предупредили, что выздоровление будет означать для него близкую кончину. В течение недолгой жизни преподобный, действительно, болел непрерывно, имея при этом дар исцелять других. Перед его кончиной над обителью поднялись три огненные столпа. В то утро монах Пимен ощутил себя совершенно здоровым. Он обошёл кельи и попрощался с братией, исцеляя их и являя прозорливость. В пещере преподобного Антония он указал место своего упокоения. При словах: «Вот идут постригавшие меня для принятия души моей!», − тихо предал дух свой Богу. Небесное знамение, явившееся в виде трёх огненных столпов в день преставления преподобного Пимена, описано в летописи под датой 11 февраля 1110 года. Этот день и полагается днём его кончины.

24 августа 1903 года, вернувшись из поездки в Чигиринский и Черкасский уезды, митрополит Флавиан совершил рукоположение своего постриженика во иеродиакона. До кончины митрополита Флавиана отец Пимен не терял с ним связи как с духовным отцом. В архиве Синода хранится 12 писем митрополиту, посланных из Урмии и Ардона. В них содержатся свидетельства большой привязанности и доверия к митрополиту, в том числе сетование 30-летнего игумена на потерю аскетического настроя, просьбу о духовной помощи. Митрополит Флавиан особенно настаивал на том, что искушения, окружающие иночествующих, теряют силу от одной только передачи их словами духовнику⁸⁰.

«Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивый Архипастырь и Отец. Во-первых, благословите принести Вам запоздалое поздравление с исполнившимся двадцатипятилетием Вашего святительского служения. Этот знаменательный юбилей служит хорошим поучением для меня, а отчасти и укором моему малодушию, с каким я несу собственное лёгкое служение. Да поможет Вашему Высокопреосвященству Господь ещё долгие годы продолжать своё служение нашей отечественной Церкви и служить живым примером для меня, молодого и малодушного монаха. Спешу заранее поздравить Вас, Владыко Святый, со светлым праздником Воскресения Христова. Да сохранит Вас Воскресший, да подкрепит он Ваши силы, старостию ослабленные на радость Вашей пастве и всем, знающим Вас, Владыко Святый. Когда я слышу о Вас, то моё сердце исполняется отрадою от сознания, что я Ваш постриженик, духовное Ваше дитя. Но, увы! Мне самому нечем похвалиться, разве что немощами моими. Стыдно, Владыко Святый, но должно мне признаться, что, предавая себя на духовный подвиг, я мало об этом вспоминаю. Не то, чтобы уж совсем не было досуга, досуг для этого дела всегда найдётся. Нет, просто небрежность, а от небрежности забвение взятых на себя обязанностей, забвение о молитве, о телесном воздержании, о воздержании языка, срамные помыслы, нечистые движения тела: ко всему этому я привык и этим не ужасаюсь, как раньше. Ревность пропала совершенно, а её место заступила холодность к духовным подвигам. Поэтому я просил бы Ваше высокопреосвященство наставить меня, указать мне способ, как разогреть себя»⁸¹.

В 1904 году обучение в Киевской духовной академии подошло к концу. Кандидатские сочинения выпускников представлялись к 19 марта. Выпускные экзамены проходили с 19 апреля по 31 мая. Темы сочинений согласовывались сначала с ректором академии преосвященным Платоном, затем с митрополитом Флавианом. Работы оценивались как отлично-хорошие, отличные, весьма хорошие, очень хорошие, очень удовлетворительные, удовлетворительные и достаточные для степени кандидатов богословия. Лучшим по курсу было признано сочинение Корнилия Кеклидзе «Литургические грузинские памятники в отечественных книгохранилищах и их научное значение». Отмечалось его «изумительное трудолюбие и научная работоспособность». Сочинение было оценено как «отлично хорошее». Рецензенты назвали его выдающимся и заслуживающим магистерской степени.

В числе особо отмеченных, то есть получивших отличную оценку, были сочинения ещё девяти человек. Иеродиакон Пимен был в их числе. Темы сочинений давали общий фон научно-богословских интересов академии: «Учение святого апостола Павла о лице Иисуса Христа в послании к евреям»; «Малороссийское духовенство во второй половине XVIII века»; «Библейские и талмудические данные о различных болезнях в связи с общим характером библейско-еврейского миросозерцания»; «Сочинение Филона De vita contemplativa»; «Религиозно-нравственный элемент в дореформенном быте, семейном и общественном, по художественно-литературным произведениям"… Иеродиакон Пимен выбрал тему «Отношение вселенских соборов к творениям церковных писателей». По текстам отзывов рецензентов у нас есть возможность узнать о содержании работы.

В первой главе рассматривалась деятельность первых 3-х вселенских соборов. Никейский и Константинопольский соборы не пользовались писаниями отцов церкви. Третий вселенский собор уже обосновывает свои определения на авторитете святоотеческих писаний, но избегает ссылки на писателей Антиохийской школы, между тем многие ее представители были признаны позже отцами церкви. Осторожность собора объяснялась происхождением несторианства из Антиохийской школы. В 4-м вселенском соборе уже усматривается «решительный переход на почву святоотеческого предания», этому собору посвящена вся вторая глава. В третьей главе говорится о 5-м вселенском соборе, деятельность которого характеризовалась как «борьба за чистоту предания». Собор имел суждение о православии некоторых богословских произведений и сформулировал принципы «для оценки творений церковных писателей». Пятым вселенским собором заканчивался первый период в истории рассматриваемого вопроса, периода «непосредственного доверия» соборов к творениям церковных писателей.

Вторая часть сочинения состояла из двух глав, посвященных шестому, пято-шестому и седьмому вселенским соборам. Деяния этих соборов рассматривались как второй период в истории вопроса. Он характеризовался стремлением к полноте и систематизации свидетельств церковных писателей.

Сочинение развивавалось по главам как по ступеням: давала о себе знать твёрдая привычка к логической связанности. Этой связанности подчинялся весь исторический материал. «К числу недостатков сочинения, – отметил в надо отнести слишком уж краткую разработку вопроса о значении св. отческих писаний для канонической деятельности соборов». Но «две четвёртки» (ныне формат обычного листа писчей бумаги. − Прим. автора) в конце все же были посвящены этому вопросу.

В сочинении обнаруживалось знакомство с первоисточниками, выходящее за пределы обозначенного в перечне. Отмечалось, что иеродиакон пользовался как русскими, так и иностранными пособиями, причем первым он отдавал предпочтение, ставя свою работу в связь с русским богословием. К иностранным пособиям обращался редко, «избегая, по-видимому, учёности на скорую руку, на время и напоказ». «Изученный о. иеродиаконом материал, ─ заканчивал рецензент ─ серьёзно обдуман, основательно объяснён, расположен планомерно и изложен вполне литературным языком. В основе исследования лежит мысль о постепенном возрастании богословского авторитета на вселенских соборах»⁸².

Из выпускников академии 1904 года первым по списку был иеродиакон Анатолий (Грисюк). Иеродиаконы Иоанн (Поммер) и Пимен (Белоликов), соответственно, – четвёртым и пятым. Постановлением совета академии Грисюк был оставлен при академии профессорским стипендиатом. Четырнадцать выпускников, в их числе иеродиакон Пимен, признавались подготовленными к преподаванию всех без исключения предметов в духовных семинариях и училищах. Остальные допускались к преподаванию отдельных предметов либо к должностям помощников инспекторов в семинариях.

На родину возвращалось пять иностранцев. Это были болгары Стоян Георгиев, Вениамин Димитров и Михаил Химитлийский, серб Досифей Васич и сириец Асад Якуб.

Как иеродиакон Пимен участвовал в лаврских и братских богослужениях. 3 июня 1904 года на торжественном богослужении по случаю выпуска ректор академии епископ Платон совершил его рукоположение в иеромонаха. С этого момента выпускник Киевской духовной академии пополнил ряды чёрного, то есть монашествующего священства.

Списки окончивших курс препровождались в Петербург в канцелярию обер-прокурора, оттуда – в Учебный Комитет при Святейшем Синоде. Здесь проходило распределение выпускников академий. Поммер получил назначение в Черниговскую духовную семинарию, Анатолий Мышкин − в Красноярскую, Михаил Вадковский − в Орловскую, Виктор Фоминский − в Екатеринославскую, Николай Смирнов − помощником инспектора в Казанскую духовную семинарию, Герман Ивановский − на ту же должность в Витебскую, Николай Арнольдов − в Соликамское духовное училище, Александр Гомеров − в Вятское, Леонтий Страшкевич − преподавателем греческого языка в Павловское духовное училище…

Нечто подобное ожидало иеромонаха Пимена. Однако в Петербурге ему неожиданно предложили отправиться заграницу – в Персию, в Урмийскую духовную миссию. Немедленно был поставлен в известность духовный наставник − митрополит Флавиан. По свидетельству отца Пимена, как бывший миссионер, владыка Флавиан весьма сочувственно приветствовал его назначение в далёкую Урмию.

Указ от 12 августа 1904 года касался сразу троих лиц: «Согласно ходатайству окончившего курс учения на миссионерских курсах в городе Казани сиро-халдейца Авраама Иосифова⁸³, Святейший Синод определяет: назначить его, Иосифова, в состав православной Духовной Миссии в Урмии. Вместе с сим иеромонаха Мелхиседека (Паевского), назначенного на должность члена Урмийской Миссии, уволить от таковой должности и определить на его место кандидата Киевской Духовной Академии иеромонаха Пимена (Белоликова)»⁸⁴.

Отказ иеромонаха Мелхиседека направиться в Персию и явился причиной, по которой срочно подбиралась другая кандидатура.

В Петербурге иеромонах Пимен познакомился с епископом Гдовским, викарием Санкт-Петербургской епархии Кириллом (Смирновым)⁸⁵. Общаясь с ним, уже в столице почувствовал себя сотрудником Урмийской духовной миссии. Смирнов был её начальником и только что вернулся из Персии для хиротонии во епископа Гдовского. В Урмийской миссии он трудился не за страх, а за совесть, подняв миссию из глубокого кризиса. О её заботах и нуждах писал обширные письма в Петербург митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию (Вадковскому). Через два года его отозвали в Россию: в сложных общественных условиях такие, как он, нужны были петербургскому митрополиту в столице и в епископском сане. До командировки на Восток, находясь в положении белого священника-вдовца, Константин Смирнов служил настоятелем кладбищенской церкви в Кронштадте. Достойный служитель алтаря и человек, переживший жизненную трагедию (нелепый несчастный случай унёс жизнь дочери, следом от горя скончалась супруга), он пользовался сердечным участием о. Иоанна Кронштадтского. Очень может быть, что предложение поехать в Персию и прозвучало в Кронштадте в доме Сергиевых на Посадской улице.

Иеромонах Пимен расстался с Россией на четыре года. Первый отпуск из зарубежной миссии продлится три месяца в летне-осеннее время (1 июля − 4 октября) 1908 года. Бог пошлёт отцу Пимену достаточно мудрости и такта, чтобы не растеряться и не разочароваться в сложной ситуации, с которой он столкнётся внутри миссии. Бог сохранит его от эпидемий холеры и тифа, от малярии, шальной мусульманской пули и курдского ножа в спину, от хитросплетений восточной психологии – всех опасностей, которым подвергалась жизнь и честь миссионера в персидской области Урмия. Хотя страх потерять то и другое будет не раз посещать его. Но отныне его недолгая жизнь окажется тесно связанной с Востоком.

Из консульской переписки тех лет, хранящейся ныне в архиве Министерства иностранных дел Российской империи, известно, что на место назначения он отправился не один, а с двумя попутчиками. Сергий (Шемелин) и Корнилий (Соболев)⁸⁶ были, подобно ему, молодыми иеромонахами, окончившими академический курс.