Отчёт о действиях архимандрита Порфирия в Иерусалиме, представленный 29 января 1855 года управляющему Министерством Иностранных Дел Л.Г. Сенявину¹³³

Архимандрит Порфирий, избранный Святейшим Правительствующим Синодом в 31 день июля 1847 года для управления нашей духовной миссией в Иерусалиме, Высочайше учреждённой 11 февраля того же года, принял эту новую должность с тем разумным послушанием, которое укоренено в чаянии Божией помощи, в доверии к мудрым наставлениям начальства и в сознании благотворности поручаемого дела. Ведая состояние православной церкви на Востоке, и особенно в Палестине, и желая споспешествовать её благу по указаниям высшим, он с радостью вступил на новое поприще, никем не проложенное для него, и семь лет проходил оное осмотрительно, бодренно, терпеливо и благоуспешно.

На основании его келейных записок, деловых сношений с разными ведомствами нашими на Востоке и Севере и переписки с властными предстоятелями гроба Господня излагаются действия его:

I. по управлению вверенной ему миссией,

II. при апостольской и патриаршей кафедре иерусалимской и

III. на святых местах пред лицом единоверцев и иноверцев.

Архимандрит сообразно с наставлениями, данными ему при отправлении его в Иерусалим, испросил у тамошнего патриарха благословение совершать богослужение на церковно-славянском языке в занятом нашей миссией монастыре Архангельском. Эта душеспасительная обязанность исполняема была им с братией по уставу церкви постоянно чинно и применительно к древнему греческому обряду, так что обедня начиналась очень рано, в начале её петы были целые псалмы «Благослови и Хвали душе моя Господа», а на великом выходе при соборном служении произносим был возглас; всех вас да помянет Господь Бог... и проч., сперва на северной стороне церкви, потом на западной и южной, и наконец, в средине её молитвенно воспоминаемы были Благочестивейший Государь со всем Августейшим семейством его, Св. Синод наш и патриарх иерусалимский. Самые ризы под надзором архимандрита сшиты были покроем греческим. Поскольку местные христиане, чествуя чудотворную икону архангела Михаила в занятом нашей миссией монастыре, обыкли по понедельникам слушать обедню в храме его на родном языке; то сей обычай не только был поддержан, но ещё обращён в повод к большему утешению их выдачей жалованья (34 руб. серебром в год) арабскому причту и допущением благовеста в монастырский колокол, чего с давних времён не сподоблялись наши единоверцы в Иерусалиме.

Природная склонность архимандрита к порядку и приличию, поддерживаемая памятованием апостольской заповеди о домоуправлении пресвитера, отразилась в домашнем быту вверенной ему миссии. Все службы и кельи, занятые ею, снабжены были необходимыми вещами и убраны пристойно и скромно. В этом отношении архимандрит не отличался от сотрудников своих. Его заботливость об удобстве их жизни нашла домашние средства к тому, а бережливость, при частой поверке целости всех вещей и при строгом наказе братии и слугам платить их стоимость в случае уплаты или повреждения оных, сохранила всё имущество миссии без ущерба. Поскольку спокойствие в доме частью зависит от выбора хорошей прислуги и от благоразумного и человеколюбивого управления ею, то и сие дело удалось архимандриту, как нельзя лучше. Все наёмные служители у него были православные арабы из честных семейств. Каждому из них назначено было своё дело и в своё время, в предотвращение замешательства и ссор между ними. Достаточное жалованье им, обхождение с ними, как с домочадцами, а не как с рабами, и порядок в хозяйстве удерживали их при миссии; и они служили ей верно, честно и со страхом и любовью. Архимандрит кормил и поил всю духовную семью свою, как благоразумный и устроенный домовладыка. Общая трапеза не скудная предлагаема была в определённые часы с молитвами. Все являлись к нарядному столу в пристойных одеждах. Насыщение тела соединялось с питанием души. Ибо во время завтрака, обеда и ужина всегда шли учёные разговоры на разных языках, так что гостиная или столовая служили школой языкознания и разнообразного ве́дения. Поскольку деньги на общий стол получаемы были в Иерусалиме по истечении третей года и даже через шесть и семь месяцев, то архимандрит ещё в первый год пребывания своего там позаботился о накоплении столовой суммы, лишив себя и братию кое-чего тем охотнее, что некое лишение признавалось нужным при борьбе с новым климатом. Этой мерой дано было однажды навсегда правильное движение столовому окладу миссии, так что ежегодно возрастали остатки его, тогда как содержание церкви и слуг и расходы на письмоводство и почту, по причине позднего получения денег на эти предметы в малых количествах, заимообразно производимы были из собственности архимандрита.

Что касается до гостеприимства, то оно у него согласовалось с местными обычаями и обстоятельствами. Редко он давал званые обеды, но нередко разделяли с ним обычную трапезу то греки, то арабы, то сириане, то копты, то англичане. Некоторые из русских поклонников долго жили под кровом его обители и ели с ним хлеб-соль не потому, что нуждались в том, а потому, что взаимное братство о Господе соединяло сердца. Дверь кельи архимандрита всегда была растворена настежь, в точном смысле сего слова. Но он принимал всех приходящих к нему обыкновенно в три часа пополудни, дабы утреннее и предобеденное время не пропадало для науки и монашеского безмолвия, и дабы в минуты роздыха от занятий можно было спокойнее, вежливее и с пользой беседовать с гостями или просителями. Исключение из сего правила было сделано только для иерусалимских владык и европейских консулов, но и те уважали это правило и сообразовались с ним.

Известно дело о постройке дома в Иерусалиме для нашей миссии. В этом деле архимандрит принимал сильное и многостороннее участие. Он начал его. Он вёл личные переговоры о нем с патриархом иерусалимским и осмотрительную переписку с нашим консулом в Бейруте и с поверенным в делах в Царьграде. Он по местным соображениям поддерживал в сем патриархе благородную мысль состроить помянутый дом без всякого вознаграждения с нашей стороны. В его келье блаженнейший владыка, сняв с себя камилавку и призвав Бога в свидетеля своей искренности, обещался сделать всевозможно лучшие покои для русского духовенства и отдал под них прекрасное место в своём саду, а уезжая из св. Града, велел строить их так, как будет угодно дорогому для него пожильцу в них; и этот пожилец, благодаря такой любвеобильной доверенности патриарха, окончил строение по своим чертежам изящно снаружи и удобно и великолепно внутри. Но не суждено было ему обитать в нём. По крайней мере, он оставил по себе прекрасный памятник своих познаний в зодчестве, своего изящного вкуса и неутомимого труда.

Архимандрит обязан был наблюдать за поведением подчинённых ему лиц. Эту обязанность он исполнял точно, соединяя власть начальника с добротой брата и друга. Впрочем, ему легко было управлять сподвижниками своими, потому что Бог дал им трезвение души и тела, кротость, послушание, трудолюбие и терпение. Только в самом начале требовалось приучить их к вежливому обращению с людьми. Ибо они, взросши под немытой мантией, имели некоторые недостатки; например, отвечали на вопросы своего начальника, стоя задом к нему, или во время беседы его с каким-нибудь архиереем зажимали глаза, либо принимались читать книгу и проч. Эти и подобные недостатки скоро изгладились в них, а добрые качества остались навсегда, так что в нашей миссии иерусалимской в течение семи лет не бывало не только ссор и взаимных огорчений, но и размолвки, постоянно же господствовали единодушие, дружба, уважение и любовь к настоятелю и сердечное радование его самого о добрых чадах, данных ему Богом. В сем отношении эта миссия служила образцом христианского общежития, и её по справедливости до́лжно назвать благолепной печатью российской церкви.

Степенности жития наших братий иерусалимских способствовали учёные занятия. Распределение их поручено было архимандриту. Он, собирая точные и полные сведения о церквах восточных, как православных, так и инославных, и зная, сколько нужно языковедение для достижения сей цели, посвятил труды свои многостороннему изучению внешнего и внутреннего состояния этих церквей в прошедшем и настоящем времени и подчинённых своих занимал этим предметом и побуждал их основательно изучать языки еллинский, новогреческий, латинский, арабский и французский. Для большего успеха их в языкознании и особенно в разговоре на наречиях новогреческом и арабском, приглашены были архимандритом собеседники, грек и араб, которые и жили под кровом его, получая содержание и небольшую плату, частью из церковной суммы миссии, частью из столового оклада её. Учёные занятия продолжались непрерывно и довольно успешно. Поскольку отчёты о них представляемы были начальству ежегодно, то и нет надобности перечислять их здесь. Довольно заметить только, что учёный руководитель наших братий иерусалимских не остался у них в долгу. Ибо он своим примером и советами поощрял их к прилежному учению, неутомимо исправлял их переводы и сочинения и путешествовал с ними по Востоку для обогащения их многосторонними познаниями в живом обращении с разноплеменными людьми и при близкой наглядности на природу и памятники христианской древности.

Архимандриту предписано было действовать единодушно с нашим консулом в Сирии и Палестине по общему долгу христианства и службы отечеству и уведомлять его обо всём, что узнано особливо важное и требующее внимания относительно православной церкви на Востоке. Постигая важность сего предписания, он с должным вниманием принимал и немедленно исполнял все доверительные предложения консула, касающиеся дел и пользы сказанной церкви. Например, по приглашениям его, осмотрительно сделал измерения, чертежи и рисунки гарема на крыше Святогробского храма и изложил требуемые мнения о нём, склонил антиохийского патриарха Иерофея скорее выехать из Иерусалима, куда он прибыл против воли предстоятеля гроба Господня и без согласия Великой церкви цареградской; послал денежное вспоможение православным жителям Малулы, ограбленным турецкими солдатами, а патриаршего наместника в св. Граде убедил пожертвовать утварь и ризницу в Алеппо, где, как известно, мусульмане до крайности разорили всех христиан, и проч. Что касается до уведомления консула о движении дел в Иерусалиме и о происшествиях в св. Земле, то ему часто сообщаемы были архимандритом самые свежие и верные известия обо всём этом, так что он с полным доверием основывался на них в своих донесениях начальству. Нет надобности излагать здесь эти известия; довольно заметить, что они составляют драгоценный материал для истории Палестины и Сирии.

Вообще, вся деловая переписка архимандрита с разными ведомствами и лицами ведена была своевременно, отчётливо и тщательно. А дела вверенной ему миссии хранятся в должном порядке.

Редкий жребий выпал архимандриту Порфирию. Ему первому и в первый раз от тех пор, как существует церковь российская, назначено было послушание при апостольской и патриаршей кафедре в св. Граде. Он сознавал всю важность сего назначения и в крепком уповании на Бога исполнял данное ему послушание по мере своих дарований, познаний и опытности.

Между ним и патриархом иерусалимским был тот сердечный лад, который происходит от непостижимого сочувствия лиц, рождённых в разных странах, обнаруживается угадыванием взаимных мыслей и желаний и усиливается оценкой обоюдных услуг и качеств добрых. Ежели позволено выразить этот лад их подобием, то он был то же, что слияние дождевых капель с потоком. Нередко случалось архимандриту являться к патриарху тогда, когда этот сам собирался идти к нему, или заговорить о таком деле, которое сильно занимало его блаженство. В таких случаях оба они искренно и приятно сознавались, что души их присущи одна другой. Владыка дорого ценил как содействие архимандрита к возведению его на патриаршую кафедру, так и уважение к его сану и особе, служившее примером для иерусалимского духовенства. А архимандрит уважал его, как святителя благоразумного, трезвенного, доброго и ревностного к духовным пользам его паствы. Боголюбезное согласие их в духе обнаруживалось и на деле. Патриарх, почитая и называя нашего архимандрита своим, предоставил ему первенство в лике высокопреподобных отцов святогробских, прибегал к его советам, исполнял многие просьбы его, угодил ему соизволением сломать всё верхнее жильё дома, назначенного для нашей миссии, и заменить оное новой постройкой, вверил его попечению все училища палестинские, несмотря на удивление тому своих. Архимандрит ответил его блаженству усердным устройством этих училищ, благотворениями его пастве и склонением противников его к смирению и послушанию.

Взаимные отношения патриаршего наместника и нашего архимандрита с начала до конца были мирны и единодушны. Происходили между ними прения о делах церковных и училищных, но без огорчения и размолвки. Ибо их души соединены были одной любовью о Господе. Обстоятельственные скорби и радости первого не были скрываемы от второго. Когда наш труженик с разбитой ногой лежал в диких дебрях между Иерусалимом и Яффой, тогда его преосвященство прислал своих монахов ухаживать за ним и плотника с досками для устроения носилок. Такая помощь в самое горькое время внушена была сердцем любящим. Однажды наместник, пользуясь отъездом архимандрита в Царьград, просил его уговорить патриарха, чтобы он выслал оттуда деньги на потребности Святогробского монастыря. Это было исполнено. Замечательно доверие к поклоннику, прибывшему в Иерусалим чуть не с берегов Ледовитого моря.

Обращение сего поклонника с прочими владыками, пребывающими в св. Граде, было почтительное, но без дружбы. С одним из них, именно с неаполийским архиепископом, нельзя было и сблизиться, потому что он не расположен был к своему патриарху, а к русским не благоволил, любя турок и гласно говоря, что дела о св. местах шли бы лучше без влияния русского. Прочие архиереи, как-то газский, севастийский, фаворский и филадельфийский, любили русских и были достойны почтения за их добродушие, смирение и житие степенное. Но так как они не посещали своих епархий, не помышляли и даже слышать не хотели о перемещении из Иерусалима на кафедры свои, то архимандрит, погоревав о таком бессоюзии их с православным народом арабским, решился остаться в почтительном отдалении от них, а дабы такая решимость не объяснена была туземцами неблагоприятно, под рукой дал знать им, что он не часто посещает архиереев, потому что они очень далеко живут. Арабы поняли двойной смысл этих слов. Предполагается, что владыки, о которых идёт речь, зная мысли русского богослова о незаконном пребывании их в Иерусалиме, были недовольны им. Но их недовольство погрешительно тем более, что им поставляем был на вид пример митрополитов вифлеемского и птолемаидского, пребывающих в своих епархиях, и предлагаемо было условие приезжать в св. Град на праздники Рождества и Воскресения Христова по древнему обычаю, для исповедания поклонников и совершения прочих треб.

В отношении к остальному духовенству греческому архимандрит держал себя так, что оно смотрело на него как на монаха, любящего безмолвие и науки, как на приверженца патриаршего и как на ревнителя духовных польз арабского единоверного племени.

Православные туземцы сначала воображали, что русский архимандрит прислан в Иерусалим с уполномочием обратить в их домашнюю пользу милостыню российской церкви, высылаемую ко гробу Господню, и видя противное перестали надеяться на него и даже выразили безнадёжность свою в известном послании к Св. Синоду нашему. Но когда узнали, что из кельи его ни один арабский священник не выходил с пустыми руками, что сельские церкви снабжаются от него ризницами, и что попечением его устрояются училища, учреждается арабская типография, увеличивается жалованье наставникам и даётся пособие сирым ученикам; тогда увидели в нём своего благодетеля. Но тогда и архимандрит дал им почувствовать, что от усердия его они должны ожидать лишь духовных польз.

Верный этому началу, он не вмешивался в житейские дела иерусалимских христиан и не ходатайствовал за них пред наместником, когда они просили то переместить их из одного монастырского дома в другой, то понизить плату за квартиру, то определить кого-либо к должности при монастыре греческом, то ссудить их займом денег для торговых оборотов и т. п. Такого рода просьбы отклоняемы были тем решительнее, чем своенравнее, или неблагословнее, или подозрительнее, или несбыточнее казались они.

Архимандрит сильно скорбел о жалком состоянии православных христиан в Палестине, как духовном, так и вещественном. Эта скорбь побуждала его часто являться к патриарху и наместнику и дружески советовать им делать всё, что только можно, для блага туземцев. Припоминаются здесь советы, просьбы и предложения его видоизменённые, не исполненные и приведённые в действие.

Советовано было им водворить архипастырей в Газе, Набулусе, Назарете и за Иорданом в Караке или Сцалте для наставления тамошних священников и их паств в законе евангельском и церковном, для призрения вдов, сирот и бедных и для отпора влияния протестантов. Но этот совет не исполнен был под тем предлогом, что там нет архиерейских домов, и дорого обойдётся содержание епископов, живущих в Иерусалиме на свой счёт. Впрочем, в Карак и Набулус посланы два греческих монаха управлять делами тамошних христиан, собирать с них подати в султанскую казну и ходатайствовать о них пред мусульманскими властями. Набулусскому поручена и назаретская епархия. Архимандрит рад был и этой полумере, после которой легче переместить архиереев на их кафедры.

В первые дни февраля месяца 1851 года набулусские священники от лица своих прихожан, незадолго пред сим отринувших учение англиканской церкви и снова принявших православие, просили наместника учредить у них училище и дать им наставника, который бы мог обучать детей их греческому языку, нужному при сношениях с монастырём, с поклонниками и купцами. Наместник назначил было к ним учителя иерусалимской народной школы Фараха, знающего подобный язык, но принуждён был отменить это распоряжение по причине ропота местных священников и их прихожан, которым не хотелось лишиться в Фарахе усердного наставника детей их и изрядного певца в церкви апостола Иакова. Вместо него избран был молодой грек, в рясофорстве Нифон, умеющий говорить по-французски и арабски. Наш архимандрит, узнав о сем деле и предвидя, что рясофор по слабости здоровья своего не будет учить детей, а займётся хлопотами по делам христиан, позвал к себе Фараха и уговорил его перейти в Набулус только на шесть месяцев для учреждения училища. Но иерусалимляне и их пастыри опять возроптали и принудили наместника оставить его в св. Граде. Эта неудача огорчила нашего труженика. Самоуправство арабов при их невежестве показалось ему величайшим злом, которое губит православие в Палестине. Он покушался ещё раз уладить дело. Но напрасно истощал перед упорными красноречие своё, напрасно говорил им, что Евангелие учит любить ближних и помогать им во всяких нуждах, что единодушие и взаимная помощь суть крепкие оплоты против ухищрений врагов нашей святой веры; напрасно поучал их притчами о бессильных ласточках, прогоняющих ястреба своим множеством, и о неразумных овцах, видящих волка, пожирающего одну из них, и говорящих между собой: «мы целы, так не пойдём к пастуху, и будем пастись в россыпь»; напрасно обещал им другого учителя на место Фараха и грозил им прощением Божиим за невспоможение ближним в годину их нужды¹³⁴. Тёмное упорство победило просвещённую ревность. Фарах остался на прежнем месте. Нифон отправился в Набулус в качестве игумена, и хотя устроил там учебную комнату, но она осталась пуста.

В фаворской епархии есть православная деревня Ольма. Поскольку жители её давно не имеют священника своего, то архимандрит просил фаворского епископа Неофита рукоположить им одного иеродиакона из валахов, знающего арабский язык разговорный и книжный, или кого-либо другого, и предлагал от себя ставленнику годовое жалованье (1.200 пиастров). Но, к сожалению, это доброе дело не состоялось по роковому в Иерусалиме бессоюзию греческих владык с арабским племенем.

Нередкие обращения православных палестинцев в унию и протестантство побудили архимандрита вникнуть глубже в причины сего зла. Холодность к ним помянутых владык, невежество арабского духовенства, бедность горожан и поселян, обольщаемая золотом лжеапостолов, и вековечные раздоры между ними не объясняли ему вполне перемены вероисповедания, завещанного предками и поддерживаемого привычкой, совестью и благоговением к св. огню, перемены, после которой часто следовали раскаяние. Предполагалась ещё какая-либо важнейшая причина тому, и она открыта. Законоположение нашей церкви о степенях родства при браках не соразмеряется с нравами и нуждами туземного племени. Арабы, дорожа своим имуществом, движимым и недвижимым, не хотят передавать его ни в чужие, ни в дальние роды посредством брака и наследства и потому домогаются позволения венчаться в близких степенях родства. Греческие архиереи запрещают им это. А они, не терпя их запрещения, принимают то унию, то протестантство, кои не стесняют их в подобных обстоятельствах, или принуждают своих священников исполнять их волю. Эти по единомыслию с ними венчают незаконные браки. За то архиереи налагают на них епитимии, браков же не расторгают, зная, что никто их не послушает. Но священники глумятся над прещениями своих архипастырей или грозят им принятием унии либо лютеранского учения. Узнав все эти беспорядки, наш архимандрит советовал иерусалимским владыкам руководствоваться правилом одного вселенского собора, предписывающим поступать иногда не по строгости закона, а по снисхождению, и упрашивал их подражать великой церкви константинопольской, которая разрешала арабам раифским на Синае и грекам калькутским и дакским в Индии брачиться в близких степенях родства по неизбежной необходимости. Но ему отвечали, что такой необходимости нет в Палестине, где немало православных христиан, что если уступить арабам йоту в законе, то они потребуют отмены в нём альфы и омеги, и что лучше потерять непокорных христиан, нежели изменить закону. Одинокий архимандрит, встретив у гроба Господня борьбу двух начал управления церковного, именно, начала униатско-протестантского, ослабляющего соборные законоположения ради удержания христиан при догматах веры, и начала греческой церкви, жертвующего непослушными ей чадами целости догматов, правил и уставов церковных, принуждён был молчать и бездействовать, тем более, что сам не знал, какого начала держаться, и, чувствуя смущение в своей совести и пугаясь мысли о том, что палестинская церковь сама в себе носит зародыш смерти, видел крайнюю надобность, как в соборном решении описанного дела, так и в установлении верховного средоточия единой иерархической власти православной, где бы то ни было, только не в одном лице.

В Иерусалиме при апостолах диаконы заботились о помещении, пропитании и благочинии вдов, сирот и бедных; а теперь сие дело исполняют там избранные священники. Они, по благословению патриарха и наместника его, помещают их в домах монастырских и наёмных, раздают им деньги из казны святогробской перед Рождеством и Воскресением Христовым и разбирают их домашние ссоры, неудовольствия и дела. Поскольку же свойственное всем людям пристрастие к родным и знаемым нередко нарушает долг справедливости, и поскольку от сего нарушения возникает ропот обиженных, так что наместник принуждён бывает переменять духовных приставников и однако снова встречается с прежними несправедливостями и неприятностями, то архимандрит, желая уладить и это дело, советовал ему учредить правильное попечительство о бедных и сирых христианах из лиц духовных и мирских, в видах удаления всякого пристрастия и соблюдения справедливости. Но совет его не принят был и почему же? потому что учреждением такого попечительства уменьшится-де власть его преосвященства. Напрасно архимандрит объяснял ему, что этой мерой власть его только облегчится, а не уменьшится. Странная боязнь представить малейшую распорядительность туземцам и привычка делать всё так, как делалось прежде, устранили совет умный и благотворный.

По этой же привычке и по нерадению о благосостоянии злополучных христиан арабских не было приведено в действие предложение архимандрита образовать из них искусных ремесленников, как-то: иконописцев, столяров, переплётчиков, портных и проч. Выписывают в Святогробский монастырь мастеровых и разные вещи из Царьграда или заказывают работы местным евреям, армянам и католикам, а своих оставляют без художественного дела и предпочитают лучше поить и кормить их даром, нежели занимать ремёслами. После сего понятно, как ропщут туземцы на властных старцев Пеласгова рода. Правда, эти туземцы сварливы, упорны, тщеславны, и если умеют обстрогать доску или вывершить кривой свод, то почитают себя превосходнейшими в свете столярами или зодчими. Но эти недостатки можно искоренить в них учением и хлебным поощрением к усовершенствованию в художествах.

Ремесленная промышленность и торговля поддерживаются и облегчаются займом денег с известными условиями. В Палестине хотя и можно занимать их у зажиточных магометан и евреев, но первые, почитая грехом брать лихву, требуют в залог движимую или недвижимую собственность, вторые же берут непомерные росты. А православные туземцы в городах и деревнях, по крайней бедности своей и по неимению поземельной собственности, не могут представлять залогов заимодавцам и платить большие проценты. По сей причине вся промышленность и торговля перешла от них в чужие руки, и нищета одолела их так, что греческий монастырь принуждён снабжать их всем необходимым и взносить подати за целые деревни. Это зло поразило нашего архимандрита, и он, желая сколько-нибудь улучшить состояние единоверных арабов, предлагал наместнику патриарха учредить ссудную казну с малой лихвой, но по совещанию с ним признал это невозможным, во-первых, потому что турецкое правительство, по учению Корана, не поддерживает такого учреждения, во-вторых, потому что должники не уплатят ни займа, ни процентов и в случае понуждения их к тому, перейдут или к протестантам, или к католикам, в-третьих, потому что в Иерусалиме нет ни одного порядочного семейства арабского, которому можно было бы безопасно поверить ссудную казну с тем, чтобы оно под своим именем давало деньги в рост и таким образом освобождало бы тайного заимодавца от хлопот, неприятностей и тяжб. По рассмотрении сих препятствий, наместнику предложена была другая мера, именно учреждение русской ссудной казны, из которой выдавались бы деньги в заём от имени переводчика нашей духовной миссии, кому с лихвой, кому без неё, и предложена с вопросом; «Будет ли приятна сия мера предстоятелям гроба Господня, когда ею установится перевес благотворного влияния на туземцев в придворье русского духовенства?» Его преосвященство отвечал, что такая мера, весьма полезная для бедного народа, будет принята всеми с восторгом. После такого совещания оставалось приискать ссудный капитал, по крайней мере, в 10.000 руб. серебром на первый раз. Но война Турции с Россией помешала приступить к сему общеполезному предприятию.

Посреднику между двумя народами или церквами не всегда удаётся сделать всё, что он по верному расчёту почитает полезным. Но ежели выполняются главные и важнейшие предначертания его, то надобно признать в нём счастливую способность к иностранным делам. Таков наш послушник при апостольской и патриаршей кафедре иерусалимской. Некоторые советы его не были приняты, а некоторые уважены и приведены в действие.

Он неоднократно советовал иерусалимскому патриарху сберегать казну святогробскую и излишки её полагать в русские банки для приращения ростами, поставляя на вид уменьшение числа поклонников гроба Господня против прежних годов, сомнительное положение Турции и шаткость владения святогробскими имениями в Молдавии и Валахии, которое рано или поздно кончится тем, что или отнимут имения, или позволять продать их частным лицам. Это вычисление вероятностей в будущем вразумило владыку, и он уже положил довольно много денег в наши банки¹³⁵. Для записывания банковых билетов им изготовлены в Вене две книги в бархатных переплётах с серебряными ободочками по краям (в ноябрь 1851 года). Одна из них хранится у него, а другая в Святогробском монастыре. Свою книгу он показывал нашему архимандриту 14 октября 1852 года и перелистовал её для того, чтобы он, хотя вскользь, заметил немалое число записанных билетов на суммы крупные и небольшие. Такая доверенность много радовала архимандрита. Ибо оказалось, что совет его исполнен.

Подобную радость чувствовал он, когда после двукратного ходатайства его у наместника о помощи православным в Алеппо и Малуле, ограбленным мусульманами, посланы были туда утварь и ризы (в январе 1851 года).

Во время пребывания нашего архимандрита в Иерусалиме построены новые хорошие церкви в Яффе, Джифне, Рамалле и Рафидии, потому что он настойчиво просил патриарха утешить православных арабов благолепием храмов Господних. Замечательно, что когда сей послушник наш во второй раз прибыл в св. Град и явился к патриаршему наместнику, то его преосвященство, между прочим, сказал ему: «Порадуйтесь, в деревнях Тайибе, Бир-ез-Зет, и Айн-Арик, кои вы обозревали в ваше первое посещение св. мест (1844), созданы нами порядочные церкви и снабжены иконостасами; мы не забыли вашего сердобольного ходатайства о тамошних христианах».

Заботясь об иноплеменных единоверцах, наш труженик у гроба Господня подумал о покое и своих соотечественников, приходящих на поклонение св. местам, и заодно с консулом нашим убедил иерусалимских владык перевести наших богомолок из сырой, тёмной и душной обители Екатерининской в лучший монастырь св. Феодоров, а мужчин в монастырь Архангельский, где они под надзором его вели себя степеннее.

Высшие помышления и пламеннейшие желания архимандрита стремились к тому, как бы помогать нищим и бедным, снабдить палестинские церкви ризами, учредить при них школы, основать учебное правление и печатать богослужебные и душеспасительные книги на арабском языке; и он с помощью Божией успел во всех этих предприятиях.

Раздача денег бедным жителям Иерусалима, Вифлеема и деревни евангельских пастырей (Бет-Сахур), производима была им три раза в год, перед Рождеством, Пасхой и Успеньевым днём, не только из милостынной, но и столовой суммы вверенной ему миссии. Пособия от 5 до 20 руб. серебром порой даваемы были и католикам, даже выходцам из Венгрии и Польши, по заповеди евангельской: любите враги ваши.

Добрые сотрудники архимандрита совершенно сочувствовали его сердоболию к нищим и страждущим братиям восточным. Посему из денег, назначенных на общее содержание их, охотно были выделяемы и посылаемы единовременные пособия александрийскому патриарху (1.500 пиастров), Синайскому монастырю (2.500 п.), диарбекирекому митрополиту Макарию (1.000 п.) и православным христианам в селении Малуле (800 п.), ограбленным турецкими солдатами в 1850 году.

В сердце архимандрита не тесно помещались и сирийские братья и сёстры наши по вере. Кроме благовременной помощи жителям вышеупомянутой Малулы, кроме милостыни, единовременно данной тиросидонскому митрополиту Исаии, он на деньги, 715 руб. серебром, собранные трудом его в С.-Петербурге и Одессе, купил масличный сад близ ливанского города Триполи для арабской женской обители, именуемой Сайданайя, ходатайствовал, где следовало, о помощи диарбекирекому престолу, так что разрешено было принять оттуда двух священников в Москву за сбором милостыни, и в Тире содержал иеромонаха Макария при тамошней церкви во имя св. апостола Фомы, высылая ему ежегодно 1.200 пиастров жалованья.

Но благотворительность его преимущественно сосредоточивалась в пределах того апостольского престола, при котором ему назначено было послушание. От внимания его не укрылась нагота арабских церквей в городах и сёлах Палестины. Зная, что там каждый иерей имеет лишь одно священное облачение для себя, полотняное или ситцевое, да и то ветхое и грязное, ибо оно даётся однажды навсегда при рукоположении, он пламенно желал облечь в благолепие всех тамошних служителей церкви; и Бог исполнил желание сердца его. Из Москвы ему присланы были 500 рублей серебром на украшение храмов Божиих в св. Земле. На эти деньги, с присовокуплением к ним немалого выдела из столовой суммы вверенной ему миссии, он изготовил пристойные ризы в семь церквей, именно, в Бет-Сахур, Газу, Лидду, Набулус, Рафидию, Сцалт за Иорданом и в село Абуд. В каждую из этих церквей посланы были в новых деревянных сундуках два полушёлковых подризника, две епитрахили, шёлковая и ситцевая, две такие же ризы и две пары поручей и воздухов. Аршин шёлковых материй стоил l,5 и 2 рубля серебром. Такое благодеяние принято было арабами с радостью и благодарением сердечным.

До постоянного водворения нашего архимандрита в Иерусалиме существовали кое-как три народные школы, одна в сем городе, а остальные в Яффе и Вифлееме, да при каждой сельской церкви священник или какой-нибудь грамотей из арабов обучал чтению и письму немногих малолетков. Книг учебных, даже азбук и прописей арабских не было. Об усовершенствовании способов учения, о приготовлении юношей к должностям церковным и наставническим и образовании женского пола никто и не помышлял. Но в этом мраке духовном, наконец, появились первые лучи света и появились с тверди церкви российской. Посланный ею в св. Град архимандрит положил там начало духовного просвещения и установил живое средоточие, из которого оно постепенно будет распространяться во все епархии палестинские.

В 1849 году, в день памяти воскресения Лазаря (26 марта) осуществлено советное слово об учреждении в Иерусалиме духовного училища для образования наставников и священников. В этот день патриарх Кирилл после долгой беседы с нашим архимандритом и консулом о сем предмете постановил:

1) вызвать из палестинских епархий, на первый раз, двенадцать юношей арабских и поместить их в новом доме, назначенном под больницу;

2) пригласить из Дамаска священно-проповедника о. Спиридона для преподавания им катехизиса, св. истории и древней арабской словесности;

3) дать ему помещение в одном из монастырских домов и 10.000 пиастров жалованья в год, и

4) соединить вместе питомцев арабского и греческого племени, как для сближения их в духе, так и для взаимного изучения матерних языков их. Сие постановление исполнено было в том же году. О. Спиридон прибыл к своей должности 27 апреля, а духовное училище открыто было торжественно в 14 день июня в присутствии патриарха и всего духовенства, при стечении православных христиан. Открытие его в сем году приветствовано было и потому, что тогда униатский патриарх Максим находился в Иерусалиме со своими епископами и совещался как с ними, так и с римско-католиками о поддержании унии. Надлежало дать почувствовать ему и сообщникам его, что у св. Гроба заботятся о поддержании православия, а греческому духовенству показать пример умения повелевать обстоятельствами ради блага церкви.

Счастливый успех архимандрита в сем деле поощрил его приступить к учреждению в св. Граде девичьей школы. Предварительно выведав благорасположение туземцев к обучению дочерей их, он начал и кончил это предприятие довольно удачно. Из келейных записок его видно, что сначала им неоднократно предлагаемы были убедительные советы патриарху и помощникам его касательно необходимости и пользы образования женского пола; потом витийство его подкреплено было пожертвованием 2.000 пиастров в пользу нового учреждения при письме к наместнику от 17 декабря 1850 года; а по случаю вклада 55.000 пиастров из милостынной суммы российской церкви в начале января 1851 года последовала усильная просьба о скором начатии сего доброго дела. Такая настойчивость не осталась бесплодной. Ибо в сем же году устроена была девичья школа, смежно с Святогробским монастырём, и из Константинополя прибыла начальница оной, гречанка (в октябрь), а в следующее лето начали посещать её девочки и обучаться рукоделиям. Архимандрит предполагал со временем ввести в эту школу чтение и преподавание закона Божия и св. истории. Но настоящая война помешала ему осуществить сие предположение.

Учреждение двух училищ в Иерусалиме, духовного и девичьего, радовало нашего труженика. Но к радости его присоединилась и печаль, когда он узнал, что наставница девочек не снискала доверенности родителей их и осталась с семью или девятью малютками, а начальник духовных питомцев о. Дионисий Клеопа встретил препятствия к надлежащему исполнению своих обязанностей со стороны Святогробского монастыря и местных христиан. Поведение первой огласилось сомнительным, а второму отказывали в самых справедливых требованиях касательно пристойного содержания вверенного ему училища и строгого порядка в нём, нарушаемого своеволием приёмышей архимандричьих и архиерейских. Кроме сего, неблагоразумие ефоров сего училища произвело недоверчивость и страх в тех родителях, которые решились отдать в него детей своих. Ибо им запрещено было видеть их; кое-какие училищные грехи не были затаены и разглашённые напугали отцов и матерей, а взятое с них обязательство, чтобы сыновья их поступили в духовное звание, показалось нарушением древнего права, по которому каждый приход избирает себе в священника, кого хочет и кому доверяет. От сего пошли странные толки, будто детей постригут в монахи, будто ушлют их в Грецию потому де, что там мало народу, будто в патриаршем училище они погибнут душой и телом. К тому же деревенские мальчики, привыкшие дома к полевой свободе, ходившие в одной рубашке без исподниц и дышавшие свежим воздухом, поступив в школу, где им тесно, душно и несвободно, начали скучать и бегать домой, так что из числа семнадцати их осталось только пять в 1852 году. К довершению беды о. Дионисий, слушавший уроки богословия в Германии, написал такой училищный устав, на который никак не хотел согласиться патриарх, прибывший в Иерусалим в сем же году. Ибо в этом уставе, между прочим, сказано было, что начальник патриаршей школы самовластно управляет ею даже в бытность его блаженства в Иерусалиме. Недоразумения, подозрения и разногласие с обеих сторон дошли до того, что прекратилось преподавание уроков и надзирание за учениками. В таких обстоятельствах первосвятитель церкви палестинской решился прибегнуть к помощи нашего архимандрита, зная его опытность в учебных делах и ревность к православии. В 28 день сентября того же 1852 года он убедил его во имя живоносного Гроба принять звание и обязанности попечителя иерусалимских училищ. С той поры деятельность нашего труженика ознаменована была самыми счастливыми успехами в устройстве сих и других училищ. Предполагаются благоразумие, сметливость, осторожность, уступчивость, искусное одоление разных препятствий и усердие, с каким он проходил новое поприще; и потому здесь предлагается лишь краткий перечень самых действий его по учебной части.

В тот день, в который поручено было ему попечительство, он ездил с патриархом и нашим консулом в Крестовский монастырь и, обозрев строящееся в нём духовное училище, присоветовал его блаженству возвести особую горницу для открытых испытаний учеников и два-три покоя для учебного управления, также сделать ванну при больнице. Патриарх одобрил этот совет и упросил советника заняться надлежащим устройством училища, примолвив, что такое дело кажется ему непроходимой горой, ибо нога его никогда не ступала в школу.

После сего архимандрит немедленно позаботился об устранении неприятностей и недоразумений между патриархом и начальником духовного училища. Не убедив сего последнего исключить из начертанного им устава параграф, странно ограничивающий архипастырское влияние на дела училищные, он склонил первого подписать сей устав, внушив ему, что кто утверждает чьи-либо предначертания, тот властен и отменить их во всякое время. Это простое внушение обаяло владыку. Устав был подписан им в присутствии миротворца и сочинителя оного, и духовное училище снова расцвело, как крин. Это было в 12 день ноября 1852 года. Таким образом, наш архимандрит вторично послужил протоком духовного света при апостольской кафедре св. Града.

Дальнейшие действия его в осень того же года ограничивались наблюдением над преподаванием уроков в тамошней народной арабо-еллинской школе. Замечены все недостатки старого способа обучения детей, все беспорядки и причины их, и обдумано преобразование сей школы на основании прочном и более обширном.

Недоставало учебного управления, из которого, как из живого средоточия, исходили бы все дела училищные, и истекало бы властное влияние как на монастырь Святогробский, содержащий все школы в Палестине, так и на родителей, посылающих в них детей своих. Это управление открыл и учредил наш архимандрит в 3 день февраля 1858 г. Председателем его признан был сам патриарх, а членами – начальники духовного училища, два синодальные архимандрита и письмоводитель. Заседания назначены в 1 и 15 дни каждого месяца. Душой сего нового учреждения был наш труженик. Он ввёл правильное делопроизводство, чего никогда не бывало в Иерусалиме; сам сочинял первые журналы заседаний и поправлял следующие; установил переписку с патриархом об училищных делах; домогался у наместника, чтобы и он писал свои решения на представлениях членов управления, но принуждён был уступить старой привычке его решать все дела словесно.

По предложениям и настояниям нашего архимандрита в учебном управлении расширено временное помещение духовного училища, построены в Крестовском монастыре прекрасная больница, великолепная горница для испытаний учеников и два покоя для самого управления, и лучше размещены жилые комнаты наставников, спальни воспитанников и столовая с поварней; арабская народная школа разделена перегородками на три части, и тем предотвращены многие беспорядки между наставниками и учениками, которые толпились в одной большой комнате и мешали друг другу. Питомцы, назначенные в духовное звание, снабжены пристойным и единообразным одеянием, бельём и обувью; а до того они ходили на босу ногу и почти в лохмотьях; стол их улучшен; выписаны для них все учебные книги; в народную школу арабо-еллинскую назначены четыре учителя, жалованье их увеличено, даны им программы. Введено преподавание катехизиса, св. истории и географии, церковное пение не по нотам, а с голоса, и чистописание на бумаге и по диктовке на доске; установлены в каждом отделении этой школы общие для всех учеников уроки, а иждивением нашей миссии изготовлены арабские и греческие рукодельные прописи; словом, всё приведено было в надлежащий порядок.

Оставалось увеличить число арабских воспитанников духовного училища, и архимандрит придумал верное средство к достижению сей цели. Зная, что в народной арабо-еллинской школе есть 28 сирот, он предложил учебному управлению (1 апреля 1853) избрать из них семь даровитых юношей, перевести их в отделение преподавателя древней арабской словесности о. Спиридона, но не содержать внутри патриаршего питомника, а выдавать им месячное жалованье от 30 до 50 пиастров в виде подарка за успехи и доброе поведение. Для большего убеждения членов сего управления было поставлено на вид им, что при таком распоряжении, во-первых, будет издержано на этих учеников вдвое менее денег, нежели сколько они будут стоить, когда бы их поместили внутри училища, во-вторых, выгода заставит их учиться несколько лет; следовательно, недостатка в арабских воспитанниках не будет; в-третьих, ответственность за них разделится между наставниками и матерями. В предотвращение же предвиденной дерзости туземцев, с какой они потребовали бы месячного жалованья и не для сирот, присоветовано было повести и огласить дело так, что учащиеся сироты будто бы имеют получать пособие не из казны св. Гроба, а от любителей просвещения, властных старцев греческого монастыря. Это предложение в таком виде единодушно было принято членами управления и утверждено патриаршим наместником. Семь старцев взяли под своё покровительство семь сирот¹³⁶, которые и поступили в духовное училище под названием внешних воспитанников (ἐξωτερικοὶ ὑπότροφοι). От сего наш архимандрит был в восторге, вдовы в восхищении, а почётные иерусалимляне за то поднесли ему не серебряную вазу, не бриллиантовый крест, не широкую ленту, а изъявление сердечной благодарности, написанное на серой бумаге.

Архимандрит, опасаясь, как бы это благодетельное учреждение не рушилось по отъезде его из Иерусалима по случаю настоящей войны, внёс в казну св. Гроба 6.000 пиастров при письме к наместнику от 28 марта 1854 года, в котором просил его преосвященство выдавать из этих денег ежемесячное пособие внешним воспитанникам духовного училища, рассчитав, что внесённой суммы достанет для них на два года.

Добрые дела многосторонни; таково воспитание и образование юношей. Приюти их в училище, одень, накорми и напои; сообщи им о предметах человеческих; всего этого мало. Надобно ещё озарить их души светом божественной веры. А сего-то озарения и не доставало в иерусалимских училищах. Но и этот недостаток восполнен заботливостью нашего труженика. Он в своей келье и в учебном управлении склонил преподавателя арабской словесности сочинить краткий катехизис и священную историю для детей. Оба эти руководства написаны. Катехизис уже напечатан. Образцовые оттиски его представлены в наше духовно-учебное управление при Св. Синоде и в азиатский департамент министерства иностранных дел.

Духовное училище в Иерусалиме под влиянием своего учебного управления процвело так, что старшие воспитанники в 1854 году начали говорить проповеди на греческом и арабском языках. Но и народная арабо-еллинская школа получила хорошее направление. На неё обращено особенное внимание нашего архимандрита. Он почти ежедневно посещал её утром и после обеда; ввёл в неё новый способ обучения детей, состоящий в том, что один мальчик, стоя на кафедре или скамье, распевом сказует азбуку или псалтирь по одному слову, а прочие подражают ему, смотря в свои книжки; установил одновременный приём малюток в эту школу для единообразной общности уроков; в еллинском отделении её уладил застигнутое неравенство занятий учеников, так что те из них, которые знали больше, в один час слушали, например, грамматику или арифметику, а слабейшие в то же время занимались чистописанием, в другой час эти учились читать по-гречески, а те писали, и таким образом облегчил тяжкие труды наставника, прежде занимавшегося порознь с каждым учеником, и пресёк шалости детей, неизбежные при прежнем способе обучения их. Старанием архимандрита прекращены ссоры между двумя наставниками народной школы, доходившие до побоев по закоренелой ненависти их друг к другу. Не обнаруживаются здесь их грязные стороны, а только припоминается удачный способ, придуманный нашим миротворцем для искоренения давнего зла. Он приказал враждующим подавать просьбы в учебное управление, а тут медлил решением оных, сколько можно долее в тех мыслях, что время утишит волнение азиатской крови и келейные увещания ослабят неприязнь, что и оправдалось.

Умение архимандрита приводить всё в лад способствовало скорейшему производству училищных построек в Крестовском монастыре, кои остановились было по причине желчной размолвки между одним членом учебного управления и досмотрщиком за этими постройками (он же и зодчий). В 11 день февраля 1853 года сие неприятное дело дошло до сведения его высокопреподобия; и он, зная желание патриарха окончить там работы как можно скорее, при одном и том же паше, задаренном деньгами, сперва позвал к себе досмотрщика и уговорил его перенести обиду великодушно и продолжать полезное дело, а на другой день со всеми членами управления ездил в самый монастырь и настоял, чтобы удовлетворены были справедливые требования покорного и незаменимого труженика, который просил себе повара, помощника по хозяйству и позволения давать еженедельный отчёт в денежных расходах. После сего работы опять начались и уже не прекращались.

Деятельность нашего архимандрита в качестве попечителя училищ не ограничилась одним Иерусалимом. Желая открыть приходскую школу в Лидде, жадно назираемой английским епископом Гобатом, он ездил туда (8 февраля 1853 г.) и, переговорив с местными христианами о сем деле, приискал дом подле тамошней церкви для помещения учеников и наставника, а возвратившись в св. Град, настоял в учебном управлении и у патриаршего наместника, чтобы дети лиддян не оставались без учения. Бог благословил сие доброе начинание. В том же году устроена была желанная школа; нашёлся для неё порядочный наставник из иерусалимских арабов: управление приказало ему присмотреться к новому способу обучения детей и после долгого педагогического упражнения отправило его в Лидду в 18 день августа, снабдив арабскими азбуками, прописями, Псалтирями, аспидными и черными досками и писчею бумагой. Тамошние христиане приняли его с радостью и привели к нему детей своих, числом шестьдесят пять.

Современно устроена была новая школа и в соседнем городе Рамле. Управление вызывало в Иерусалим наставника её для педагогических упражнений и после нескольких опытов обучения детей отправило его на место со всеми школьными принадлежностями.

В начале сентября того же (1858) года архимандрит обозревал эти две школы и остался доволен как наставниками, так и первыми успехами учеников. Тогда же осмотрено было им и Яффское народное училище. Замеченные в нём резкие недостатки понудили его писать к патриарху Кириллу в Константинополь и просить его, чтобы он благословил перестроить и преобразовать этот питомник. Но грозное время не позволило приступить к сему делу.

В том же году наместник его блаженства, соревнуя учебному управлению, устроил в Назарете новую школу и назначил в неё наставника из греков; отправил в Сцалт одного араба для первоначального обучения тамошних христианских детей, а в свой епархиальный город Карак послал все школьные принадлежности и красные фески в подарок лучшим ученикам. Усердием же святогробского архимандрита Софрония открыта приходская школа в деревне евангельских пастырей (Бет-Сахуре).

Таким образом, училищным делам в Палестине, со времени учреждения учебного управления, дано было правильное движение в немалых размерах. Просвещённый и ревностный руководитель сего управления написал устав для всех палестинских школ, настоял, чтобы число арабских воспитанников, приготовляемых к духовному званию, всегда соразмерялось с числом церквей, находящихся в пределах патриархата иерусалимского, и чтобы при этих церквах строены были школы ранее выпуска помянутых воспитанников; установил выдачу путевых денег учителям, при отправлении их к должностям, и для примера из разных сумм нашей миссии давал некоторым из них пособие на домашнее обзаведение. Так Фараху в Иерусалиме даны 400 пиастров, Мшахуару в Рамле 475 п., Даде в Лидде 475 п., Баргаму в Сцалте 200 п.

Не менее деятельное участие принимал наш труженик и в учреждении арабской типографии в Иерусалиме. Когда он, поправив своё здоровье под сенью киевских святынь, прибыл в Константинополь и увиделся с патриархом палестинским (3 апреля 1852 г.), тогда его блаженство поведал ему своё намерение учредить сию типографию, но в Константинополе, под надзором живущего у него игумена одной ливанской обители Исаии из греков. Достохвально было сие полезное предприятие, но по некоторым важнейшим причинам надлежало дать ему другой оборот; надлежало склонить патриарха, чтобы он печатал арабские богослужебные книги в св. Граде. Ибо игумен Исаия, хотя и говорил и писал на нынешнем арабском наречии, но не учился богословским наукам и вовсе не знал древнего языка арабов, на который переведены с греческого церковные книги; следовательно, мог испортить святое дело; при том надлежало зорко пересмотреть священные рукописи арабские, дабы знать, не вкрались ли в них мнения монофелитской ереси, долго гнездившейся в араво-сирийском племени; надлежало сличить их с греческими подлинниками и сверить с другими подобными рукописаниями в Дамаске, Бейруте и Каире и потом уже приступить к печатанию их, а такая работа превышала познания греческого духовенства, состоявшего при патриархе в Царьграде; в Иерусалиме же находились знатоки древней арабской словесности и церковноеллинского языка и хорошие наборщики. На всех их можно было понадеяться. Смекнув всё это, наш архимандрит вишнёвыми речами своими подстрекнул его блаженство выписать из Парижа, как можно скорее, арабские буквы и книгопечатный станок, а в душе своей затаил умысел перевести книгопечатание в св. Град во что бы то ни стало. Под влиянием сего умысла он письменно сообщил это дело нашей императорской миссии в Константинополе 18 апреля 1852 г. и словесно просил нашего поверенного в делах присоветовать первосвятителю палестинской церкви учредить арабскую типографию непременно в Иерусалиме, но присоветовать тогда, когда он уже изготовит всё нужное для неё, дабы преждевременными переговорами не охладить его усердия к полезному предприятию. Что было обдумано благонамеренно, то и осуществилось прочно. Патриарх выписал из Парижа всё нужное для печатания арабских книг, поручил оное искусному типографщику Лазариди, сделав законный договор с ним, и потом разумное слово нашей миссии в Константинополе побудило его устроить типографию там, где в первый раз петы были песни во славу Христа. Наш архимандрит торжествовал и благословлял умение этой миссии блюсти истинные пользы церкви восточной.

Г. Лазариди прибыл в Иерусалим в 26 день октября 1852 года и немедленно занялся устройством типографии в Никольском монастыре. Это дело шло так успешно, что в апреле месяце следующего года уже тиснуты были 3.000 экземпляров первой кафизмы на арабском языке¹³⁷ для учеников приходских школ, и началось печатание арабского Апостола и толкования псалтири на греческом языке, написанного иерусалимским патриархом Анфимом. К концу же сего года изданы были 2.000 экземпляров Апостола и 1.000 катехизисов, все на арабском языке. А в первой трети прошедшего года продолжалось тиснение вышеупомянутого толкования и 5.000 арабских октоихов. Пока типография воспроизводила все эти книги, частью с рукописей, частью с общеупотребительных изданий сирийских униатов, приготовляема была в печать Цветная Триодь, переведённая с греческого на арабский язык в прошедшем веке одним вифлеемским священником. Когда при сличении сей Триоди с подлинником оказалось, что в ней недостаёт некоторых песнопений и молитвословий, и когда иерусалимские толковники начали переводить их с греческого и вместе исправлять труд помянутого священника; тогда наш архимандрит, побуждаемый опасением, как бы не переиначили прежнего перевода этой важнейшей книги, и движимый разумным желанием увериться в совершенном сходстве с подлинником и в точности арабских выражений, дабы она могла служить верным руководством при переводе её на язык татарский, два раза (18 июля и 26 сентября 1853 г.) писал к патриарху Кириллу и убедительно просил его отослать в Дамаск исправленную и пополненную в св. Граде рукописную Триодь для окончательной поверки её тамошними знатоками еллинского и древне-арабского языка. Но его блаженству не угодно было сделать это по жалкому самолюбию, которое признавало унизительным то, что само в себе превосходно. Наш труженик погоревал об этой неудаче и замолчал; ибо не властен был произнести грозное veto – запрещаю. Сие дело поставляется на вид нашему духовному начальству, дабы те, которые начнут переводить Цветную Триодь на татарский язык, осторожно пользовались арабским изданием оной в св. Граде, если только оно будет получено. В арабской же православной церкви, обретающейся в Сирии, Палестине и Египте, это издание, кажется, не произведёт ни малейшего подозрения, во-первых, потому что в этих странах вовсе нет рукописных арабских Триодей, с коими можно было бы сличать оное, во-вторых, потому что в Дамаске по благоразумию скроют ошибки, если только заметят их, в-третьих, потому что православные христиане на Востоке привыкли слепо повиноваться духовенству, избираемому из среды их.

Таковы были труды нашего архимандрита, как попечителя палестинских училищ! Труды поистине полезные и достохвальные! они доказывают, что этот служитель св. церкви всем сердцем и всей душой любил православие и всеми силами старался приготовить торжество его в св. Земле. Господь же подавал ему смышление, дух совета и терпение.

Оканчивается изложение действий его при апостольской и патриаршей кафедре в Иерусалиме припоминанием нескольких случаев, которые показали полезную сторону пребывания там нашего духовного лица.

Наш генеральный консул в Сирии и Палестине неоднократно пересылал в векселях милостынные суммы российской церкви на имя нашего архимандрита, как будто они принадлежат ему, дабы святогробский монастырь через посредство его мог получить их верно, скоро и потаённо от жадных властей мусульманских. Мера благоразумная! Посредство благодетельное!

Вифлеемский митрополит Дионисий однажды рассорился со своим патриархом, так что и не захотел видеть его, когда этот пришёл поклониться яслям Христовым перед отъездом своим в Константинополь. Узнав о сем, наш миротворец нарочно ходил в Вифлеем и, пользуясь добрым расположением и доверенностью митрополита, уговорил его смириться пред патриаршей властью и явить пример раскаяния и послушания для меньшей братии, служащей у яслей и гроба Господня. Его преосвященство письмом просил патриарха простить его, и он был прощён. Примирение обоих владык неизреченно обрадовало нашего архимандрита.

В 1848 году он спас жизнь одного православного христианина в Вифлееме, вырвав его из рук убийц, и этим подвигом избавил греческий монастырь от больших издержек, каких стоило бы потушение кровавого дела. Припоминается здесь это страшное событие.

В восьмой день июля месяца сказанного года архимандрит, одержимый глазной болезнью, переехал в Вифлеем со всеми сотрудниками и домочадцами своими и поместился в тамошнем монастыре. Болезнь его усиливалась со дня на день, но, по крайней мере, он жил спокойно. Однако и спокойствие его было нарушено внезапно. В 24 день того же месяца, в 10 часов митрополит позвал его к себе в Иустинианову башню, не сказав зачем. Когда архимандрит вошёл в приёмную горницу его преосвященства, увидел тут множество вифлеемитян греческого, латинского и армянского вероисповедания и местных магометан. Все они, поджав ноги, сидели по обеим сторонам горницы, а в глуби её председательствовал сам митрополит со своими священниками из арабов. На всех лицах выражалось какое-то неприятное волнение душ. Владыка был бледен, как полотно. Видно было, что все присутствовавшие у него рассуждали о каком-то грозном деле. Митрополит тотчас по-русски пересказал это дело изумлённому архимандриту. Открылось, что вифлеемиты собрались к нему для того, чтобы в его присутствии убить православного христианина Сулеймана Факуси за дознанное прелюбодеяние его с одной вдовицей латинского вероисповедания, тогда как у него была законная жена и одно дитя от неё. Виновный находился в этом соборище. Его преосвященство, поведав дело, умолял архимандрита предотвратить пролитие крови христианской, во что бы то ни стало. Архимандрит, быв поражён сим чрезвычайным и страшным случаем, как громом, сначала невольно смутился и при сильном потрясении души не мог вымолвить ни одного слова, но когда митрополит резко сказал ему: «что же ты молчишь», тогда он обратился к арабским священникам и, изъявив им своё удивление, что и православные христиане заодно с иноверцами хотят сгубить собрата своего, начал доказывать им священным писанием и соборными правилами, что смертоубийство есть грех, вопиющий на небо. Но они отвечали ему, что в ветхом завете Финеес пронзил копьём еврея, прелюбодействовавшего с мадианитянкой, и за то восхваляется. Не время было затевать богословское прение с безграмотными попами. Надлежало громить беззаконное соборище. Чувствуя в себе прилив вдохновения, архимандрит обратился к старейшинам и сказал им:

Какое право имеете вы судить и наказывать смертью виновных мимо законной власти вашей, мимо иерусалимского паши, когда танзиматом султана отменена смертная казнь?

– Мы имеем свой обычай¹³⁸, отвечали арабы.

– Но ваш обычай – мерзость пред Богом! возразил архимандрит; то же повторил и митрополит.

Мы убьём его, кричали все, смотря дико на бедного Сулеймана, склонившего свою голову к груди.

Тогда заступник его резким мановением руки и звуком «тс-тс» водворил молчание и объявил, что виновный, как христианин православный, состоит под покровительством российской державы, и потому никто не смеет убить его открыто, без законного суда.

Арабы, услышав эти слова, завопили, что ежели не будет истреблён ими прелюбодей, то жёны и дети их потеряют всякий страх и впадут в распутство.

Архимандрит снова сказал им грозно: «Русский царь, по условию и дружбе с султаном Абдул-Меджидом, покровительствует всех христиан в Турции, и жизнь каждого из них дорога ему; и потому никто не властен губить кого бы то ни было из крещёных своевольно и беззаконно. Кто из них учинил какое-либо преступление, того должен судить сперва патриарх, потом паша. Итак, если вы своевольно убьёте Сулеймана, то кровь его взыщут с вас и Бог и ваш султан, отменивший смертную казнь». Последние слова сказаны были мусульманским старейшинам.

– Пусть до основания разорят всю нашу деревню, но мы убьём его, кричали арабы с дикой яростью.

В эту минуту митрополит шепнул архимандриту: «Напирайте на мусульман; они струсят». А один из православных арабов сказал: «Святой архимандрит! чем более мы слышим угрозы, тем более распаляются наши сердца». Эти слова понудили заступника переменить тон речи, и он, желая тронуть христиан и тем раздвоить собрание, начал говорить им кротко, что Господь простил прелюбодейную жену, что по закону христианскому довольно наказать Сулеймана долговременной епитимией, и что за убиение крещёного человека будет вечное наказание.

Но полудикари один за другим говорили, что тогда-то и тогда-то сделано было снисхождение прелюбодеям, и оттого исчез страх Божий и всякий стыд в душах, и после рассказов завопили: теперь нет милости беззаконнику, он повинен смерти.

Архимандрит, видя безумную ярость христиан, встал со своего места и, подошедши к главному шеху мусульманскому, начал грозить ему и единоверцам наказанием паши за убиение христианина, которого проступок подлежит суду архиерея, а не кадия.

Мусульмане замолчали, а христиане вскочили с мест своих, схватили Сулеймана и, поставив его в средине горницы, начали разматывать белый платок на его чалме, чтобы связать им руки его, страшно крича: «Абуна! (отец) смотри, при тебе же отрубим эту голову».

Зверская ярость их поразила человека Божия так сильно, что он преждевременно ощутил запах крови, однако не потерял присутствия духа, подошёл к Сулейману, обхватил его левой рукой за шею и, смотря на убийц тем взором, который струит огонь электрический, загремел: «Шехи! не моя слабая рука, а всемощная десница царя моего защищает этого христианина. Итак, если вы убьёте его, то, клянусь вам именем Аллаха, вас постигнет наказание страшное. Мне известны и лица и имена ваши».

Арабы попятились назад. Архимандрит, заметив их робость, оставил Сулеймана и, уходя из горницы медленно полуповоротом, повторял последние слова: «Мне известны лица и имена ваши», а близ порога остановился на мгновение и, грозно сказав мусульманскому шеху: «Назир! ты первый ответишь за жизнь этого христианина», ушёл.

Дорого стоил ему этот подвиг. Недужные глаза его налились кровью и разболелись пуще. Старая притихшая боль в левой полости живота его возобновилась. Всего же неприятнее было душевное ощущение запаха крови. Чтобы успокоить себя, он, идя в свою келью, размышлял о силе воображения и философии Фихте, по которой все человеческие ощущения и понятия произникают из духа, а не извне. Между тем митрополит (как сам рассказывал после), ободрённый заступлением архимандрита и присутствием его в Вифлееме, устрашил мусульманского шеха наказанием паши, а прочим, опасаясь их ярости, объявил: «Вы теперь не можете сложить ответственность в смертоубийстве на меня и на монастырь наш не можете отговариваться, мы-де из монастыря взяли виновного, митрополит-де выдал нам его, пусть же он и отвечает; ибо есть посторонний и царский свидетель моей неповинности в крови христианской и вашего безрассудства и своеволия». Арабы, опасаясь казни, один по одному разбежались. Митрополит скрыл Сулеймана в тайнике Иустиниановой башни, а из Иерусалима через патриарха потребовал солдат, дабы под прикрытием их препроводить спасённого от смерти в св. Град. Солдаты во время утрени пришли в Вифлеем и, взяв Сулеймана, доставили его в Святогробский монастырь, откуда он немедленно отправлен был на остров Кипр. Подружку же его францисканцы сперва скрыли в своём монастыре, а потом отослали на остров Мальту; иначе, её убили бы вифлеемитяне по обычаю своему.

Таким образом, наш архимандрит не только спас жизнь православного христианина, но и избавил Святогробский монастырь от неприятных хлопот и больших издержек, кои были бы неизбежны, если бы совершилось смертоубийство в горнице вифлеемского владыки¹³⁹.

Архимандрит Порфирий был принят иерусалимским патриархом и синодом его, как посланный российской церковью дружелюбный содейственник им. Такой приём устанавливал и определял взаимные отношения их на св. местах.

По благословению сего патриарха нашему архимандриту предоставлено было первенство в лике равных ему старцев во время священнодействий на этих местах. А он тут во всём сообразовался с чиноположением тамошней церкви, не надевая на себя ни мантии, ни митры. Было у него желание служить одному со своей братией обедню на гробе Господнем в самый день Воскресения Христова; но всякий раз, когда он домогался сего, патриарх или наместник его по расчёту своему отклонял домогательство его, братски приглашая служить с собой в Воскресенском храме. Так поступали с ним и в Вифлееме. В расчёт же сих владык входили, во-первых, мнительность, как бы однажды данное благословение начальнику духовного посольства¹⁴⁰ служить одному на св. местах не было обращено во всегдашнее право; во-вторых, старый обычай, по которому самостоятельное священнодействие тут совершается одними хранителями святынь иерусалимских и с их позволения простыми поклонниками духовного звания, а не посланными от какой-либо церкви священнослужителями; в-третьих, избежание задорных толков армян и католиков, руководствующихся тем же обычаем. Надлежало уважить такой расчёт; и наш архимандрит беспрекословно уступал воле предстоятелей св. мест, зная, что и францисканцы св. Земли не позволили сириано-униатскому патриарху Максиму не только служить одному на гробе Господнем, но и пропеть «Достойно есть яко во истину» в вертепе Рождества Христова. Понятна такая осторожность в Иерусалиме, где вековые тяжбы представителей трёх вероисповеданий христианских научили всех избегать и малейших нововведений на святых местах¹⁴¹.

Не предосудительны благословные побуждения, по коим наш архимандрит устраняем был от самостоятельного служения на гробе Господа и у яслей Его. Но что извиняет рассудок, тому иногда не сочувствует сердце. Ему бывает прискорбно, когда предмет всеобщего поклонения обращается в честное достояние и когда у вселенских святынь препятствуют почитающим гипербореям служить на родном их языке потому только, что они не еллины, или потому, что одни римляне признают себя достойными славословить тут Богочеловека. Было бы гораздо лучше, если бы никто не совершал литургии на св. местах, а всякий только поклонялся бы им и тайно изливал бы тут свои молитвы. Совершать тут богослужение и тесно и неудобно. Замедлит там грек пять-шесть минут, на него ропщет дожидающийся армянин. Заиграет громко орган католика, грек жалуется на него кадию или визирю и просит убавить громкие октавы и резкие тоны, а за эту убавку начинается разорительная тяжба. По отмене же богослужения на св. местах все верующие без попов своих будут поклоняться им так мирно и тихо, как поклоняются теперь в часы не богослужебные, не зная и не желая знать, кто какой веры. Это мнение своё я передавал наместнику патриарха, преосвященному Мелетию. Но он не согласился со мной, поставляя на вид, что невозможно отменить многовековый порядок церковный, к которому привыкли греки, болгары, сербы, арабы, молдаване и русские, тем паче, что не склонишь к этой отмене ни армян, ни католиков.