Тому же от 19 марта 1841 г.³

Наконец я в Петербурге; сижу у моря и жду погоды. Ладья моя пойдет в ход после праздников. А до той поры мне нечего делать. Досуг у меня большой. Посвящаю его вам, добрый и незабвенный друг мой, и высказываю свои воспоминания о Вифании и Москве. Как-то хочется поделиться с другом свежими понятиями, как плодами, только что сорванными с хороших дерев. Вифания Платона не выходит у меня из головы. Люблю рассматривать эту небольшую, но знаменательную картину. На первом плане стоит храм, в виде корабля, и напоминает о плавании к небесному пристанищу по житейскому морю, воздвизаемому напастей бурею. В нем вместо иконостаса высится гора Фавор. Она покрыта мохом и посохшим быльем. Из нее как бы струится вода. В небольших норках прежде стояли искусственные зайчики, но преосвященный Филарет приказал их вынести вон. По левой стороне этой горы извивается узкая и кривая лесенка, как бы высеченная из скалы. С детскою радостью я взошел по ней на Фавор, на котором устроен малый алтарь Преображения Господня. Меня уверяли, что по правую и левую сторону его прежде стояли две сени, одна для Моисея, а другая для Илии. Но теперь их нет. Жаль, что их сняли. Как поразителен должен быть вид святителя в белых ризах, служащего в этом алтаре. Народ, стоя внизу (вверху на хорах тесно), невольно видел в нем преображающегося Господа, в двух священниках – Моисея и Илию, а в прочих церковниках – апостолов. Для сильнейшего впечатления в верхних окнах храма прежде вставлены были разноцветные стекла. Угадываю, что отражение и отливы радужного цвета на священнодействовавшем архипастыре живо напоминали молящимся о свете Фаворском. Внизу искусственной горы сделано узкое отверстие, ведущее в Вифанию, т. е. в храм воскресения Лазаря. Это святилище весьма мало, но обширна идея. Какая богатая мысль создать церковь так, что она устройством своим напоминает три важнейшие перемены нашей жизни, смерть, воскресение и преображение, сообразно телу славы Господа! На левой стороне Лазарева придела стоит деревянный гроб чудотворца Сергия, и тут же вблизи погребен Платон. На его могиле горит неугасимая лампада. Да! Память Платона никогда не угаснет. С благоговением я поклонился праху сего знаменитого святителя. Потом мне показали его облачение и духовное завещание. Не хотелось выйти из сего храма, в котором так много поучительного. Но мне напомнили, что день склоняется к вечеру, и что надобно видеть Платона в его уютном домике. С радостью поспешил я туда, где можно было понять несколько жизнь его келейную. Вхожу и вижу направо надпись: Храм Святаго Духа. Вступаю в святилище, изумляюсь, радуюсь; хочу все прозреть, все разгадать. Стены его облицованы искусственным мрамором синего цвета. Под потолком на них видна надпись позлащенными буквами: «Дух есть Бог, и иже кланяется ему, духом и истиною достоит кланятися». На месте иконостаса поставлена деревянная низенькая решетка под позолотою с сквозными царскими вратами. К ним вверху приклеена разогнутая книга резной работы, ярко позлащенная; на одной половине ее читаются слова: «Закон Моисеем дан бысть», а на другой: «Благодать же и истина Христом бысть»; ниже на тех же вратах чуть-чуть видны две небольшие кругловатые иконы, писанные на стекле превосходною кистью. Кроме них нет других образов. Вместо северных и южных дверей повешены бархатные завесы с вышитыми изображениями ангелов. Когда растворят царские двери и отдернут завесы, тогда во всем храме видится только маленький престол с распятием на нем. По истине это храм Св. Духа. В нем можно молиться только духом, ибо ничто не развлекает чувств. Судя по этому святилищу напрасно кто-нибудь упрекнул бы Платона в склонности к лютеранству, гораздо справедливее видеть в нем любовь к первобытному духовному христианству. Его домашний храм соединен с залой и прочими маленькими комнатами. В этих горницах все игриво и замысловато. Лики Екатерины, Александра, Константина, Павла, вырезанные из бумаги, живописные, гравированные, дают понять об особенном отношении хозяина домика к царственному семейству. В гостиной хранится его поставец (буфет). Я заглянул в него, и мне показалось, что тут много столовой и чайной посуды; но зрение обмануло меня. В поставце вставлены зеркала, и в них-то оптически умножаются предметы. В этой же комнате сквозь окно отражается в зеркале Сергиева Лавра. Как это бесподобно! Настоятель лавры живет в некотором отдалении от нее и, однакоже, видит ее в своей келье. Спальня покойного митрополита сделана в китайском вкусе и вся испещрена разными китайскими рисунками. Это уже прихоть, причуда! В следующей комнатке устроен зеркальный потолок. Когда я взглянул в него и увидел себя вверх ногами, немного смутился. Тут все стены облеплены тезисами, когда-то приготовленными для диспутов. Тут же висит живописный лик Платона. Он сидит, клобук его сдернут назад как бы в порыве какой-то тревожной мысли; пред ним разгнута псалтирь, и видны слова: «Не Богу ли повинится душа моя»; поодаль стоят певчие и поют в утешение его. Весьма выразительно лицо иерарха. Это лучший портрет его. Он напоминает известную размолвку с ним императора Павла.

Вот тебе, друг мой, слабый очерк Вифании, созданной прихотливым воображением знаменитого человека! Этот очерк есть ничто в сравнении с живым понятием, которое приросло к душе моей. Жалею, что я не живописец, а то передал бы вам красками всю Вифанию, которая так понравилась мне.

В понедельник (3 марта) ночью я выехал из Сергиевой лавры в Москву и дорогою воображал все виденное мною. Душа моя наслаждалась воспоминанием минувших событий, кои совершились в этой обители. Там Димитрий искал ободрения к Донской битве, царица София, супруга Иоанна III, испросила у Бога наследника венца Мономахова, Иоанн Грозный, новорожденный, полагаем был в раку чудотворца Сергия. Там спаслась Россия во время самозванцев. Там юный Михаил Романов благословлен был на царство, а внук его Петр укрывался от мятежных стрельцов.

В Москве я пробыл семь дней, отдыхал, любовался ее красотами и воспламенялся любовью к древнему православию, к державной власти, к отечеству и славе его. Москва – сердце России. Глубокое, прекрасное и назидательное впечатление произвел во мне этот древний, первопрестольный город. Как мне передать вам это впечатление? Как разложить его на части? Боюсь быть ниже предмета. Есть вещи, которых нельзя передать словами. Их надобно изображать красками. Еще в детстве я знал, что самый лучший вид Москвы открывается с колокольни Ивана Великого. В самом деле, когда я взошел в самый верхний ярус сего здания Годунова, увидел картину очаровательную. Вся столица показалась мне богатым, разнообразным, вычурным, несметным прибором, поставленным на белой скатерти и озаренным ярким сиянием света. Храмы Божии и колокольни с их позлащенными главами, дворцы, башни, дома, решетки, мосты, сады, памятники, колонны, вдали рощи и леса, все это сливалось в одно картинное целое. Долго я любовался Белокаменной, Красной, Златоглавой и не мог насытиться. Прелесть ее очаровала меня. При подробном обозрении Москвы внимание мое обращено было на то, что произвела или стяжала вера, наука, добродетель и слава. Два раза я посещал и изучал Успенский собор. Древний иконостас его представляет в лицах весь ветхий и новый завет и вместе напоминает, что самодержавие у нас образовалось из удельных княжений; ибо в главном ярусе его поставлены древние иконы, взятые из Новгорода, Смоленска, Владимира, Устюга и проч. Жители этих удельных столиц повадно свыкались с Москвой, в которой были сосредоточены их святыни, и, молясь перед ними о великих князьях московских, в самой молитве почерпали привязанность к единодержавию. Успенский собор пробуждает думы, а церковь Василия Блаженного тешит зрение. Смотря на ее главы, видишь будто растущие ананасы. После церквей я осматривал дворцы. По мне лучше всех терем Алексея Михайловича. Вид Москвы из разноцветных окон его очарователен. В университете я слушал двух наставников, Рулье и протоиерея Терновского; первый рассуждал о глистах, а второй о храмах, иконах и мощах; потом мне показали прекрасную церковь, кабинеты зоологический, минералогический и анатомический, книгохранилище, залу собрания, спальни, комнаты для занятий студентов и их столовую. Везде чистота, лоск, изящество, порядок. Это святилище наук достойно России. Для меня особенно занимателен был кабинет анатомический, как предмет новый. Вошедши в него, я увидел черепы, кости, скелеты и вспомнил пророка Иезекииля. Тут показывали мне младенцев уродов. Их довольно много, и все они представляются в самых разнообразных положениях. Но всего замечательнее здесь две диковины: гермафродический член человека, который был четыре года замужем и потом сам оказался мужем, и хорошенький череп племянницы Галя, известной своею красотой, страстью к воровству и самоубийством. Когда Галь посетил Московский университет, и когда показали ему этот череп, тайно увезенный из Германии, он щупал, щупал его и сказал: «Эта голова была воровка». Тогда ему объяснили, что это череп его племянницы. Обозрение воспитательного дома, этого памятника человеколюбия наших венценосцев, доставило мне особое удовольствие. Это не дом, а город. Из представленной ведомости за прошлый год видно, что в течение его принято было в дом разновременно 8011 кормилиц; в деревнях воспитывалось 25107 малюток обоего пола (в том числе дети и прежних годов); в 1840 году в дом незаконнорожденных принесено было 5930 младенцев, да в тайном отделении его родилось 1035. По этому отрывку судите об огромности заведения и благой цели его. А какая чистота, какое великолепие в нем! Славу России я видел в многочисленных трофеях побед, одержанных нашим воинством христолюбивым. Мне приятно было гостить в Москве и особенно у старых знакомых моих, С. Д. Нечаева и С. Д. Лаптевой. Вашего брата я не застал дома, но письмо ваше оставил у него. Пишите ко мне. Письмо друга слаще меда и сота.