Идеалы человечества на рубеже двух столетий¹

«Стираясь в сомнениях о великих тайнах, идут невозвратно века за веками, и у каждого века вечность вопрошает: чем кончилось дело? Вопроси другого, каждый отвечает». За длинною вереницей столетий уходит теперь в невозвратное прошлое и ХІХ век, и ему на роковой вопрос вечности предстоит дать ответ, содержащий сознание, что великие загадки мира и для него остались загадками. Печать, лежащая на тайне бытия, также прочна и крепка, как была она прочна и крепка в дни Коперника, во время Пифагора, в эпоху, когда зарождалась научная астрономия в Халдее. Постепенно расширялся кругозор человечества: за пределами Юпитера люди увидали Урана, затем, за Ураном – Нептуна. Изменялось понимание точки зрения: сначала человек представлял, что он рассматривает мир из центра вселенной, затем он стал считать свой обсервационный пункт находящимся как бы на мировой периферии, наконец он пришел к заключению, что он находится как бы на некотором движущемся судне, которое, согреваемое солнцем, пронизывает мировое пространство, направляясь теперь к созвездию Лиры. Так поле зрения расширялось, человек ориентировался на пункт своих наблюдений. Но все то, что он увидел и все то, что он узнал, не дали ему никакого ключа к той тайне, какую он хочет узнать.

Эту истину, что наши знания и исследования не открывают нам вечной истины, если хотите – даже не приближают к ней, эту истину впервые ясно и твердо установил XIX век. И в предшествовавшие столетия, как и в ХІХ-е, люди и признавали, и отрицали Бога. Одни возносили молитвы к Отцу, который в небесах, другие глумились над молящимися; одни встречали смерть с раскаянием и страхом пред ожидающим их возмездием, другие видели в смерти только конец радостям жизни, переход в небытие. Несомненно однако, что те и другие претендовали на то, что они владеют тайною бытия. По представлению одних этот видимый мир есть только образ, тень мира невидимого, тень грядущих благ; по представлению других этот мир и есть единственно существующий мир и тот, кто оставляет его, перестает существовать совсем. Между этими двумя взглядами, конечно, всегда колебалось сомнение, неуверенно переходящее от отрицания к утверждению и наоборот. Ho XIX век попытался установить и научно обосновать новую точку зрения на тайны вселенной. Мы можем знать только этот мир, только явления этого мира, их взаимную связь и последовательность. Проникнуть за завесу этих явлений мы не в состоянии. Тайны мира недоступны нам. Небо не хочет открывать своих тайн и нам не остается ничего более, как смириться пред этим безмолвием неба, наш удел – земля, нам должно жить ее интересами. Вопроси о Боге, беcсмертии не должны занимать вас, эти вопросы неразрешимы и потому праздны. Нам нечего предаваться праздным мечтам о каком-то заоблачном рае – небо нужно предоставить «воробьям, резвым сильфам и всем в этом роде». Наша задача устроить рай на земле. Оставив праздные исследования неразрешимых вопросов. Когда назад тому две с половиною тысячи лет у китайского мудреца спросили: «Будем ли или не будем мы жить после смерти»? Он ответил: «Я ничего не знаю о жизни, как вы хотите, чтоб я знал что-либо о смерти». Но китайский мудрец был непоследователен. Не претендуя на то, что он может решить вопрос о беcсмертии, он, однако, советовал своим ученикам относиться к своим умершим предкам так, как будто бы они были живы, оказывать им почтение, как живым. Так непоследователен был и скептицизм софистов в древней Греции и скептицизм начала новых веков во Франции – скептицизм Монтеня и Паскаля. С одной стороны, ничего нельзя знать о Боге, с другой – должно жить так, как будто мы знаем, что Он есть. Мыслители XIX века пожелали быть последовательнее. К тому, чего мы не знаем, с чем у нас не открывается никакой связи, у нас не может быть никакого отношения. Мы не видели Бога, Он не открывается нам, мы не ощущаем Его, поэтому не будем говорить и думать о Боге, не будем обращаться к Нему с мольбами, не будем спорить: существует ли Он или нем, забудем о Нем. Таков итог философских и научных работ XIX столетия. Каким бы пестрым и сложным не представлялось нам движение философской мысли в Германии, Франции, Англии, на этом пестром фоне резко выделяется одно преобладающее направление. Его называют новокантианизмом, агностицизмом, позитивизмом, ассоцианизмом и другими именами, в форме изложения и подробностях оно имеет различные оттенки, но его сущность одна: философия всех этих названий говорит: я ничего не знаю о тех вопросах, которыми всегда занималась философия (Бог, назначение человека) и ничего не желаю о них знать.

Говорят о великих научных завоеваниях XIX столетия. Воздадим должное совершившим их великим завоевателям. Они возвестили миру много нового. Но вот, что представляется несомненным: то новое, что возвестили они, не только не уменьшило числа мировых загадок, напротив, безмерно умножило их. Прежде всего это должно сказать о науке, по-видимому, самой простой, бесспорной и наглядной – о геометрии. Труды Лобачевского, Гаусса, Римана показали, что основания геометрии далеко не бесспорны, что ваши представления протяжения может быть не отвечают действительности, и какова эта действительность, мы не можем этого знать. Таков неутешительный итог математических исследований XIX столетия. Геометрия занимается формами, в которых является материя; химия и физика занимается самой материей. Что дали они? Химия, как наука, существует почти только столетие и она уже разрослась до громадных размеров. Какие же тайны материи открыла она? Уму человека свойственно стремление к единству, и руководясь этим стремлением, мыслители издавна полагали, что материя в сущности едина, что различные виды вещества – металлы, металлоиды, щелочи, соли, кислоты, это – модификации единой первоосновы. Руководясь этой мыслью, алхимики средних веков пытались добывать золото из серы и ртути. Но химия не дала удовлетворения этих исканиям. К началу XX столетия она насчитывает более 70 простых тел, т. е. таких, которые она мыслит, как первоначальные, и вопрос о происхождении которых она отказывается ставить. Работами Лотана Мейера и Менделеева установлена связь между этими простыми телами, выяснено, что у них существует определенное родство свойств, но сам творец периодической системы, формулировавший законы этих свойств, Менделеев, сознается, что она не проливает света на вопрос о единстве материи, что существующие виды материи мы должны мыслить, как различные комбинации 70 первоначал (Не правда ли, это не мало?), а не модификаций единой первоосновы. В самые последние годы открыто несколько новых элементов в воздухе (Аргон и другие), недавно Бруксом открыт викторий, и едва ли какой химик грезит, что ему удастся в близком будущем разложить многие простые тела и свести число элементов в меньшему, чем теперь. Далеко вперед двинулась физика в XIX столетии. Какое громадное расстояние между игрушечным змеем Франклина и электрическими машинами теперешних физических кабинетов! Шаровую задачу наметили было себе физики XIX столетия: старую философскую мысль, что все явления мира суть различного рода движения, это философское предположение превратить в строго разработанную научную теорию. Истолковать мир, как некое perpetuum mobile. Но оказалось, что то, что представлялось таким легким для фантазии философов, трудно и может быть совсем неосуществимо в действительности. Идею единства силы начинает вытеснять мысль о множественности энергий. В курсах физики эта новая мысль еще не получила права гражданства: теплота, свет, звук там рассматриваются безусловно, как различные роды движения. Разработанной теории электричества нет, но обыкновенно показывается возможность истолковывать и электрические явления, как некоторое движение и именно наиболее родственное световому. Однако уже некоторые апріорные соображения, утверждающиеся на законе сохранения энергии, колеблют эту теорию единства. Представим себе два абсолютно твердые и равные атома, двигающиеся один навстречу другому с равными скоростями. После встречи они должны остановиться. Движение исчезнет, уничтожится. Но в природе сила не может уничтожиться. Говорят, что раз прекращается движение, то является теплота. Температура прекратившего движение тела повышается. Сущность явления полагают в том, что частицы, из которых состоят тела, приходят в более быстрое молекулярное движение, и это невидимое движение познается нами, как теплота. Но в приведенном вами примере видимое движение атомов не может перейти в невидимое движение их частиц, по- тому, что у атомов нет частиц. Таким образом, в приведенном нами случае или сила должна исчезнуть, или, если вместо движения явится теплота, то, значит, произойдет замещение одной энергии другою, а в преобразование одного рода движения в другой. Таким образом уже теоретический принцип сохранения энергии требует, как своего дополнения, предположения о множественности существования энергий, замещающих одна другую эквивалентным образом. Факты ведут к тому же предположению. Вычисления никаким образом не позволяют отождествить явления притяжения света, как результат в сущности одного и того же движения. Сила притяжения, по-видимому, распространяется мгновенно, тело, введенное в мировую среду, немедленно начинает втягивать к себе всю вселенную. Свет – со скоростью 300 километров в секунду. Наиболее выдающиеся физики (Например, Герц) стали склоняться к тому воззрению, что совсем не дело физиков и невозможно для них дать учение о сущности энергий, действующих в мире. Гипотезы об этих энергиях, как праздные, должны быть выброшены из науки. Задача физики определить математически способ действия энергий и путем алгебраического анализа установить их связь. Если 424 килограмма упадут с высоты 1 метра на землю, то они дадут единицу теплоты. Вместо движения явится тепло. Вычисления Джоуля и Мейера точно определяют, какое количество первого замещается каким количеством второго. Но что такое тепло, что такое движение, что такое свет, электричество, лучи Рентгена? Физика не может дать ответов на эти вопросы. В доброе старое время говорили об электрических, световых жидкостях, теперь говорят, об эфире, но собственно это – мистицизм в науке. Задача науки изгонять из своей области все мистическое; ее идеал – выразить в дифференциальных уравнениях все физические и химические явления, оставляя безусловно в стороне вопрос о субстрате этих явлений. Механическое мировоззрение, этот идеал материалистической философии прошлого, стремилось всегда представить мир как perpetuum mobile – вечно самодвижущуюся машину. Закон сохранения движения, установленный в половине XIX века, давал твердую опору такомѵ мировоззрению, но только по-видимому, в самом деле он всецело подрывал его. Жизнь физического мира обусловливается не движением, а неравенством движений, неравенством действия энергий. Неравные температуры стремятся уравновеситься; нарушенное равновесие стремится к восстановлению. Взволнуйте воду на поверхности пруда и оставьте ее, она придет в покойное состояние, принесите в комнату кусок льда, он растает, и образовавшаяся вода после некоторого времени примет комнатную температуру. Все в природе стремится к равновесию, а жизнь обусловливается нарушением равновесия. Какой же таинственный агент нарушает это равновесие тел во вселенной? Физика, учащая о силах вселенной, не знает этого агента. Много физических явлений, начиная с световой поляризации и кончая светом, проходящим через твердые преграды, узнало XIX столетие. Открыто много законов управляющих этими явлениями. Но результат всех этих открытий есть сознание того, что физический мир далеко не так прост, как это думали. А, конечно, придти к сознанию, что задача труднее, чем предполагалось сначала, далеко не значит решить задачу. Несомненно, что уму мыслите- лей конца XVIII и начала XIX столетия мир и его история представлялись несравненно проще и яснее, чем теперь. Тогда уже была формулирована теория сохранения вещества (Лавуазье: ни один атом не исчезает, ни один не создается вновь), и тогда уже Лапласом из немногих принципов движения было истолковано образование всей солнечной системы. Полвека учение Лапласа держалось непоколебимо, но затем наука начала выдвигать против нее один факт за другим, и теперь уже не имеется общепризнанной теории происхождения вашей системы. Гипотеза Лапласа отошла в историю, гипотезы Фая, Нордевшвльда, Локиера, Лигондэ, предложенные вместо нее, это уже не математические теории, а просто гадания, чуждые точности и определенности, не выходящие из фактов и не истолковывающие их.² Так в представлении мыслителя наступающего XX столетия мир является сфинксом гораздо более загадочным, чем каким он представлялся ученым столетие назад.

Бесспорно, в XIX столетии чрезвычайно расширились представления об истории земли, об органической жизни, о связи организмов и их судьбе. Но расширилось звание фактов, зато мало подвинулись в понимании их значения и причин. В XVIII столетии вопрос о происхождении жизни решали очень просто. «Все от натуры», говорил один семинарист во время Павла І-го и указывал на блоху, происходящую будто бы путем произвольного зарождения. Для вразумления этого юного рационалиста были употреблены розги. Но должно ли было судить его так строго, когда он был только отголоском философов и ученых эпохи? Все они думали, что низшие организмы возникают сами собою. XIX век рассеял эту грезу. Путем исследований был открыт обширнейший микроорганизмов, было выяснено, что заразные болезни обязаны этим легендарно-микроскопическим существам своим происхождением, и однако величайший из исследователей в этой области, Пастёр, установил, что везде эти организмы происходят от организмов себе подобных и нигде не возникают непосредственно из неорганической среды. Для ученого начала XIX столетия вопрос о том, откуда явились на земле первые организмы не представлял трудностей. Кислород, углерод, водород и азот смешались, вступили в химическое соединение и произвели первую манеру, или инфузорий. Ученый начала XX столетия должен сознаться, что он не знает, как возникли в далеком геологическом прошлом первые организмы, и должен прибавить, что действительность не дает никаких указаний на это таинственное и великое событие: все происходит от подобного себе, всякое существо происходит из материнского организма. Но как мертвая земля породила первый живой организм, этого не знает, не понимает и об этом ничего не может сказать современная наука. ³ С XIX столетия связывается дарвинистическая теория происхождения растительных и животных видов. Не будем спорить о том – справедлива или несправедлива эта теория происхождения высших организмов от низших, но вот, думаем, с чем в этом вопросе одинаково должны согласиться и дарвинист и антидарвинист. В начале XIX столетия вопрос о происхождении видов представлялся гораздо более легким и простым, чем в конце века. В начале столетия Ламарк учил, что органы развиваются вследствие упражнения, что постоянное вытягивание шеи у нескольких поколений некоторого рода организмов создало длинношеий вид жираф, что постоянное пребывание в некоторых млекопитающих в воде превратило их лапы в полуплавники (у моржа) и т. п. Уже Дарвин не принимал этой теории упражнения органов. Но в конце столетия Вейсман выдвинул учение, что по закону наследственности отцы передают детям только те качества и свойства своего организма, которые они сами получили от природы. Откуда же происходит и как действует изменчивость? Пусть лошадь произошла от гиппариона, но как, какие факторы произвели перерождение первого во вторую? Современная биология должна сознаться, что она безусловно ничего не знает об этом. Не только происхождение видов, во и явления питания и размножения утратили тот простой вид, в котором они рисовались ученому XYIII века. Даже то физическое начало, из которого объясняли процессы питания – капиллярность, всасывание – оказалось трудно объяснимым, и доселе нет совершенной теории волосности. Но кроме того физиологи начинают настаивать, что из этого начала физиология питания и усвоения веществ не может быть истолкована во всей своей полноте. Что касается до размножения, то одни факты оплодотворения у растений представляют безконечное поле для исследований. И везде темнота! Что это за мужское начало у растений? Какой смысл своеобразного чередования поколений? Факты с внешней стороны изучены. Безспорно, они представляют в себе какую-то целесообразность, какую-то мысль, какой-то план. Этого не отрицают и дарвинисты. В короткой жизни однолетнего растения они хотят видеть сжатое повторение всей истории растительного мира. Может быть в этой жизни нужно видеть еще что-либо иное. Но на самом деле процесс этой жизни не истолкован. Ни один биолог не объяснит вам, почему листья клена имеют не такую форму, как листья липы, и почему из гусиных яиц высиживаются гуси, а не утки.

Много в XIX столетии занимались исследованием духа. Исследовано много явлений, которых совсем не знал ХVIIІ век. Гипнотизм, внушение, чтение мыслей. Рационалисты XVIII века не поверили бы, если бы им стали рассказывать об этих явлениях. Но все эти новые факты психологии и психиатрии не подвинули решение вопроса о душе, а только осложнили его. XVIII век допускал только два решения вопроса: или душа есть нечто самостоятельное и бессмертное, временно соединенное с телом, или она есть функция тела, гармония организма, разрушающаяся с ним. XIX век осложнил вопрос. Явились предположения, что может быть дух, сознание есть нечто сложное, образующееся из каких-то низших психических начал, или может быть, что человеческий дух есть некоторое низшее сознание, входящее, как некоторый подчиненный элемент в какое-то сознание высшее? Новые теории не устранили старых решений, они присоединились к ним, число предположений умножилось, и выбор истинного решения оказывается более затруднительным. Самая наука о душе – психология прямо отказывается теперь давать решения вопроса о существе души; она ограничивает свой предмет исследованием душевных явлений, определением их взаимной зависимости и зависимости их от тела. Выразить законы душевных явлений в математической форме – идеал современной психологии, – психологии без души – но она не имеет своею задачею проникать за поверхность этих явлений, определять их субстрат. От этих ненаучных целей отрекается научная психология.

Если подвести итог научным завоеваниям XIX века, завоеванным не в области техники и медицины, не в области открытий и изобретений, а в области чистой мысли, то их, пожалуй, можно во многих областях знания резюмировать так: ученые пришли к ясному сознанию правды сократовских слов: « Я знаю, что я ничего не знаю». В прошедшие века было много мнимого знания, было много мнимых решений вопросов. XIX век вскрыл обманчивость и призрачность подобных решений, но он не стал особенно трудиться над составлением решений новых; он наметил себе более скромные задачи исследовать только те вопросы, для решения которых дан достаточный материал. Для решения вопросов о вечных истинах не имеется-де ни материала ни методов. XIX век и завещает ХХ-му оставить эти истины или вопросы в покое.

Попытаемся на минуту это сделать. Перестанем тянуться к небу, к которому в течение тысячелетий человечество обращалось со своими лучшими помыслами и упованиями. Займемся всецело землею. Наш удел – земля и нам, конечно , необходимо решить вопрос, как мы должны на ней жить? Эго вопрос не о том какой род деятельности должен избрать каждый из вас – это дело личных склонностей и вкуса каждого, а вопрос о принципах деятельности. К какой цели нам нужно направляться? Какие средства должны мы употреблять для достижения этой цели? Наметить цель значит наметить идеалы. Какие же идеалы завещает XIX столетие ХХ-му?

Идеалы человека зависят от его взгляда на самого себя, на свое отношение к окружающему. На знамени человечества всегда было написано excelsior (кверху). Идеалом человека всегда было то, что выше него. Солдат всегда желал быть офицером, и подчиненный начальником. Говорят, что люди прошлого страдали страшным самомнением. Человек, считая себя венцом творения, думал что все сотворено его ради. Солнце, лупа и звезды, растения и животные, все это по представлению людей прошлого было вызвано к бытию исключительно ради них. При таком взгляде, по-видимому, нет места идеалам. Венцу творения некуда и не для чего подниматься, ему должно только принимать дань и поклонения. Но на самом деле это неправда. К чести людей прошлого должно сказать, что они глубоко сознавали свою духовную нищету. Они были очень невысокого мнения о своем разуме и о своих познаниях, они представляли себе, что в цепи духовно-разумных существ они занимают самое последнее место. Они думали, что и в земном мире живут многие существа, ведение и силы которых неизмеримо превышают человеческие. Они верили в эльфов, сильфов, духов леса и вод, гномов и т. д. Представляя себе обширную іерархію существ возвышающихся над ними, они имели пред собою, так сказать, реальные идеалы, к уподоблению которым могли стремиться. Представления людей прошлого были спутаны, сбивчивы, противоречивы. Но, однако, стремясь, как и люди настоящего, к земному благополучию, они всегда сознавали, что есть некоторая идеальная правда, которую должно воплотить в своей жизни, чтобы получить одобрение свыше. Во имя этого убеждения мы слышим из самой глубокой древности раздающиеся голоса, призывающие жить в так, как хочется, а как велит небо. Конфуций, Зоратустра, Шакьямуни, Пифагор, Сократ обращались к людям с подобными воззваниями, и их призыв находил себе отклик в сердцах человеческих, потому что в глубине этих сердец таилось то же самое сознание обязательности воплотить в своей жизни идеальную правду, таилось убеждение, что осуществление правды есть высший идеал, высшая цель человеческой деятельности. Платон высказал эту истину в рассуждении, что распятый праведник, которого считают несправедливым, счастливее злодея, который пользуется благополучием и почтением. Счастливее, потому что независимо от своего несчастного положения он находит свое счастье в своем соответствии идеалу, между тем как второй должен страдать от своей дисгармонии с идеалом. Быть святым; свят Бог (будете святи, якоже Азъ святъ), таков был идеал ветхозаветного Израиля. Быть богоподобием, таков был идеал древнего грека. Эпитеты «богоравный» и «богоподобный» певцы Эллады усвоили тем, в ком они видели наиболее образцы для подражания. Вообще у древнего человека идеал, которому он должен был подражать, был дан, и древний человек верил, что в осуществлении этого идеала он найдет и свое личное счастье и будет содействовать счастью общему, мировой гармонии. Эту последнюю мысль можно ясно видеть в той высокой цене, которую древние придавали патриотическим подвигам. Dulce et decorum pro patriamoii – приятно и прекрасно умереть за отечество. Приятно – это – личное счастье, прекрасно – наслаждение красотою общее достояние, значит, человек, умирающий за отечество, своим высоким подвигом дает отраду и наслаждение всем. Курсы этнографии легко могут внушить мысль, что идеал дикаря часто сводится к тому, чтобы прослыть храбрецом, смелым и бесстрашным убийцей. Некоторые мыслители (например, Леббок и Спенсер) делают отсюда вывод, что у этих дикарей нет нравственного чувства, и что, следовательно, последнее не врожденно человеку. Но этот вывод очень поспешен. Храбрость нужна мужчине для того, чтобы охранять свой род, свое племя от врагов, от страшных хищников. Храбрость нужна мужу не для личных целей, а для общего блага. И замечательно, что в древних сказаниях восхваляется именно эта альтруистическая храбрость. Мужество нужно было Тезею и Геркулесу для совершения освободительных подвигов, для сокрушения врагов мирных народов, для умерщвления чудовищ. Для тех же целей нужны были силы и мужество Раме, Кришне и т. д. Но еще более замечательно, что древность, как идеальные качества, выдвигала любовь, к, родине, к предкам. А одна страна с отдаленнейших веков наметила, как идеал для мудрецов, победу духа над плотью. Эта страна – Индия. Там браманистическая теория аскетизма учила, что человек должен умертвит в себе все влечения плоти, должен заглушить в себе чувственные желания, должен победить свою земную природу; одна мысль, одно желание должно управлять его душою: мысль о Браме и желание соединиться с Брамой. Путь для этого – самоусовершенствование. Различно понимали древние народи это самоусовершенствование в то время, как аоивский философ полагал его в самопознании, спартанский воин видел его в неустрашимости. Но важно, что народы владели идеею о самоусовершенствовании имели идеалы совершенства. Дикарь мог видеть такой идеал в своем вожде, вождь находил свой идеал в сказаниях о древних героях, философу предносился образ идеального мудреца. У каждого было свое, во все – хотя и в различной мере – жили мыслью не об одном только личном благополучии, но еще и мыслью об осуществлении некоторых высших обязанностей и воплощении в себе некоторых идеалов. Вообще, древний человек не считал себя совершенным венцом творения, но он считал себя обязанным стремиться к совершенству. Эго смутное тяготение к недостигнутому благу эго стремление пробираться вверх при отсутствии света истолковывала и освещала истинным светом истинная религия, уча, что идеальною задачею человека должна быть святость. Христос, который есть путь, истина и жизнь, явил миру идеал и указал путь и дал средства для его достижения. Девятнадцать столетий прошло с тех пор. Девятнадцать столетий человечество размышляло о том, что должен делать человек, что он должен воплотить в своем поведении, к чему он должен стремиться? Теперь мы стоим па пороге XX века. С какими же заветами, с какими идеалами мы вступим в него? Что мы скажем нашим детям какие идеалы мы будем рисовать им? Наши матери рассказывали нам, в дни нашего детства, о великих подвижниках, претерпевавших мучения, побеждавших природу, подчинявших себе диких животных, творивших великие подвиги. Наши сердца обливались кровью, когда мы слушали о крестных страданиях Спасителя, о гонениях на христиан; любовь к добру, к правде, к подвигам загорались в наших сердцах. Кто из христианских детей не переживал этих святых мгновений религиозного подъема духа? Дети любят воображать себя воинами, полководцами, путешественниками, охотниками. Но и образ богатырей духа поражает и пленяет их. Правда еще понятнее и доступнее им, чем взрослым. Злом они возмущаются гораздо искрение и смелее, чем старшие. Мысль побеждать и лишать силы злодеев и давать свободу и благополучие униженным и притесненным сильно занимает их воображение. От детей нельзя скрыть, как пытался скрыть отец от Сиддарты, что зло существует в мире, что есть несчастные и страдающие на земле. Но сердце детей, сжимающееся от созерцания этой земной неправды, находит себе успокоение в вере в высшую правду. Иов претерпел великие несчастия и получил великую награду, читают они в своей священной истории и, веря всему священному, они становятся спокойнее за судьбу свою и своих ближних: тот, кто охранял Иова и ниспослал ему многочисленные блага, сохранит, спасет и их. Эта религиозная вера дает детям запас нравственных сил, который потом дает им спокойствие и светлую уверенность в дни скорби и не дает им возгордиться во дни торжества. Но это – наша речь о детях прошлых поколений. Тем их отцы и матери предлагали идеалы, которые становились для них не только руководством к началам деятельности, но и светочем, согревавшим их сердца и освещавшим им путь жизни. Какие, идеалы предложат отцы детям XX столетия? Я сказал, что идеалы человека зависят от его взгляда на самого себя. Люди прошлого были высокого мнения о своем происхождении, они вели свои родословные от богов, считали себя созданием Божием, но они были невысокого мнения о самих себе. Люди настоящего смотрят иначе и на свою родословную и на себя. Согласно господствующей теории человек на земле есть так сказать, раrvеnu – выскочка. Вместе с самыми низшими животными он имеет общих предков. В своей родословной он насчитывает обезьяно – подобных, лемуров, затем животных, подобных австралийским однопроходным, далее длинный ряд беспозвоночных – асцидиеподобных и т. д. до протамебы. Совокупность счастливых обстоятельств высоко подняла человека над окружающим животным миром, и в то время, как его близкие родственники вымирают в лесах Суматры, Явы, Борнео, экваториальной Африки (оранги, чимпанзе, гориллы), он с успехом стремится овладеть всеми произведениями земли и океана. Выше себя современный человек никого не знает ни в настоящем, ни в прошедшем. Сзади себя он видит только невежество, дикость, жестокость, теперь он царь положения вещей. И нигде во всей вселенной современный человек не знает никого и ничего, кто или что было бы выше и умнее его. В своих поисках того, что есть высшего и разумнейшего, он непрестанно возвращается к своему собственному «я». Перестав считать землю центром вселенной, он начал считать свое «я» кульминационным пунктом мира. Небо пусто, нет никаких духов – ни добрых, ни злых, нет никаких судей нашего поведения и нет никаких владык пашей судьбы. Природа, которая произвела нас, не имеет разума, она – мать без разума и сердца. Единственный разум, который мы знаем во вселенной, есть разум наш. Мы – судьи и самих себя и всего мира. Нам не дано от вне никаких высших норм, по которым мы должны были бы действовать. Если в нас заложены стремления и инстинкты, то это случайный продукт эволюции. Материнский инстинкт, инстинкт сочувствия, общественности, все это случайно и с пользою для нас вложено в нас природой. Но с пользою не безусловной. Инстинкт побуждает имеющее его животное действовать таким, или иным образом. Обыкновенно подсказываемый образ действий оказывается целесообразным. Но если животное попадет в новые условия жизни, при которых данный инстинкт может быть только вреден, то этот благодетельный ранее инстинкт погубит его. Это должно сказать и об инстинкте нравственном. Он случаен, условен, подлежит и должен подлежать изменениям. В какой форме он должен быть одобрен в настоящее время? Какие правила, какие нормы поведения, какие идеалы должны мы наметить? Кант говорил нам о нравственном императиве, Фихте – о нравственном миропорядке, почти все философы первой половины XIX столетия – о нравственных идеалах. Но мыслители второй половины века учат нас, что ваши нравственные нормы – случайное явление и что если уже речь зашла об идеалах, то может быть очень желательно изменение этих норм. Вообще говоря, нравственность есть инстинкт, побуждающий индивидуума жертвовать собою и своими благами ради благ рода. Но этот инстинкт, говорят, иногда принимает патологические формы. Так, например, смотрит Дарвин на уважение христиан к целомудрию и девству. Здоровые и во всех отношениях хорошие девушки, говорят, чахнут и увядают за стенами монастырей во имя извращенных нравственных понятий, между тем, как они могли бы быть счастливыми женами и матерями, могли бы дать хороших детей, из которых потом вышли бы хорошие люди. Указывают в исповедуемой человечеством христианской морали еще и другие недостатки. Христианская мораль побуждает нас заботиться об униженных и оскорбленных, о нищих духом, об обремененных и труждающихся, она повелевает нам заботиться о благополучии прокаженных и слепых. Но такие заботы должны вредным образом отзываться как на благополучии нашем собственном, так и на благополучии вашего рода. На самом деле, часть нашего времени и сил вам приходится употреблять на содержание и кормление людей, от которых ни мы, ни человечество не получим никакой пользы. Нам скажут, что в некоторых случаях это неизвестно: больной может выздороветь и стать полезным членом. Но в очень многих случаях эго известно, так, например, не излечиваются от старости. Не прозревают слепые, у которых разрушен орган зрения (а между тем польза от слепых никогда не окупит расходов на них, особенно, если принять во внимание, что ради слепых приходится голодать и зрячим). Безрукие и безногие, перешагнувшие уже за вторую половину жизни, ничтожество духовных сил которых уже выяснилось, и физических сил которые уже лишились, кроме беспокойства и хлопот ни чего не дадут человечеству. Паралитики, эпилептики, чахоточные, на все раздражающиеся и всех раздражающие, какое право имеют на ваш хлеб и наш труд? Наконец, сумасшедшие. Неизлечимые из них только вынуждают вас на расходы, излечимые – опаснее вдвойне: выйдя из больниц, они могут жениться, нарожать детей, и затем волна наследственного безумия широко распространится по миру. Спартанцы слабых детей сбрасывали с вершины Тайгета. Поступая таким образом, они рисковали погубить гения. Мы можем быть благоразумнее них, мы можем прекращать жизнь и притом самыми усовершенствованными средствами только тем, которые, выяснилось для нас, бесполезны. Выпалываем же мы сорные и негодные травы в наших садах, в лесах уничтожаем больные деревья, отчего же вам не поступать так и с людьми? Пусть живет лишь то, что носит в себе задатки умного, полезного и прекрасного, все прочее отныне должно подвергаться истреблению столь же беспощадному, как иродово истребление Вифлеемских младенцев. Руководясь нравственным инстинктом, который сразу не может заглушит никакая теория, эволюционисты может быть возразят нам, что убиение негодных членов общества потому не может быть допущено, что оно влечет огрубение нравов, и что, напротив, ваши заботы о несчастных содействуют в нас образованию альтруистических чувств, которые служат надежным рычагом цивилизации. Некоторые эволюционисты говорят, что теория Дарвина не только не идет против нравственности, напротив, дает для нее разумное основание. В борьбе за существование, спрашивают, какое племя восторжествует: то ли, члены которого враждуют один против другого и ненавидят друг друга, или то, где члены любят друг друга и помогают в нуждах один другому? Царство, разделившееся в се, конечно, погибнет, напротив, любовь восторжествует. Некоторые находят этот аргумент настолько сильным, что полагают, что от эволюционной морали отвращаются только те, которые не знают или не хотят понять этого аргумента. Предположим этим некоторым для решения следующую задачу. Даны два общества А и В, в каждом по н членов полезных и по м членов больных, силы членов полезных для простоты положим между собою равными, именно, положим, что сила каждого члена равна р. В обществе А каждый член обладает инстинктом любви ко всем остальным членам, в обществе В этот инстинкт видоизменен таким образом, что члены этого общества любят между остальными только полезных, или могущих быт полезными. Это второе общество, следовательно, не будет заботиться о своих негодных членах и всю имеющуюся у него силу он обратит на служение своему благополучию и преуспеянию. В обществе А часть силы будет непроизводительно расходоваться на содержание м негодных членов, и потому сила этого общества, затрачиваемая на улучшение собственного существования, выразится не величиною p, а р минус некоторый X. Какое же общество более приспособлено к борьбе за жизнь? Конечно, общество В, а не А. Общество В и должно восторжествовать в борьбе за существование, должно восторжествовать и его мораль, сметающая с лица земли всех глухих, хромых, слепых, труждающихся и обремененных. Обратим внимание на другое обстоятельство. Борьба людей с природою за существование, конечно, будет делаться все более и более успешною по мере успехов наук, между врачами анатомии физиологии человека. Но успехам этих наук препятствует нравственное чувство, не дозволяющее производить мучительных экспериментов над живыми субъектами. Теперь людей смущает даже животная вивисекция, но для пользы науки можно было бы допустить вивисекцию и людей. Для пользы науки и человечества для вивисекционных экспериментов можно было бы брать тех самых негодных людей, любить которых оказывается бесполезным с точки зрения теории эволюции, и которые в качестве мучеников могли бы оказаться годными кое на что полезное. Детям-кретинам можно бы было вылущивать глаза и исследовать происходящие отсюда анатомические особенности в глазнице; у некоторых субъектов можно бы было вынимать или парализовать то ту, то другую часть мозга и исследовать таким образом любопытный вопрос о локализации ощущений и функциях мозга. Некоторых субъектов можно бы было подвергать то недостаточному, то чрезмерному питанию. Некоторым для решения интересных анатомических вопросов живым вскрывать внутренности и т. д. Может быть многие возмутятся нашими предложениями и скажут, что за научную теорию возводится гнусное и нелепое обвинение. Мы признаем, что источником такого негодования будет доброе чувство, но только это негодование должно быть обращено не на обвинение, а на теорию, на эволюционную теорию происхождения человека, С эволюционной точки зрения наиболее приспособленным к борьбе за существование является тот животный род или вид, индивидуумы которого с наивысшим умственным развитием соединяли бы инстинкт, побуждающий их содействовать благу и любить тех своих собратьев, которые полезны, или могут быть полезны роду. Индивидуумы, которые равно бы любили всех себе подобных, как полезных, так и неполезных, и ради блага вторых жертвовали бы иногда благом своим и благом первых, очевидно, стояли бы в менее выгодных условиях в деле преуспеяния своего животного рода. Отсюда полѵчается вывод: христианская мораль завещанная нам от отцов не всегда и не во всем полезна, поэтому она должна уступить место иной более выгодной морали.

Представители современной эволюционной морали говорят, что их философия утверждает, что всегда торжествует в конце высшая сила, и что поэтому эволюционизм не может смотреть мрачно на умственное и нравственное будущее человечества. В некоторых их произведениях более точно определяется, какая высшая сила восторжествует в конце на земле. Положение «Высшая сила», восторжествует само по себе неопределенно. Какая же это высшая сила? А та, которая восторжествует. Определить эту последнюю оказывается легче. Земле в будущем грозит гибель и смерть, силы природы, силы стихий уничтожат, убьют всякую жизнь на ее поверхности, человек погибнет со всеми своими произведениями науки, искусства, цивилизации. Убивая своим зловещим дыханием человечество, природа не будет разбирать ни виноватых, ни правых. Вот эта высшая сила: сила смерти и разрушения.

Современная философия не сулит нравственности светлого будущего, не объясняет ее происхождения, не открывает в ней смысла. Оставаясь логичным, философ зари XX столетия должен признать, что с его точки зрения не существует собственно ни добра, ни зла, а есть одна действительность, что человек и таракан оба одинаково преходящи и случайны. С полным правом эволюционисты могли бы взять известные слова из Экклезиаста, как представляющую формулу их мировоззрения: участь сынов человеческих и участь скотов одинаковая участь: как те умирают, так умирают и эти, один дух у всех, и преимущества у человека пред скотом нет, потому что все суета. Все идет в одно место: все произошло из праха и все обратится в прах» (Экклез. 111, 19–20).

Если бы Гейневский безумец вместо того, чтобы молить неумолчно шумящие волны:

O löst mir das Rätlisel des Lebens

Sagt mir, was bedeutet der Mensch

Woher ist er kommen? Wo geht er hin?

обратился бы за разрешением своего вопроса к современным мыслителям, они должны бы были ему ответить, что с внешней стороны эта загадка наполовину решена, что откуда пришел человек известно, а относительно того, куда он идет мы должны ограничиться знанием его пути до могилы. О дальнейшем не должно спрашивать. Но вопрос о том, как идти к могиле, конечно, должен быть решен, и тот путь, которым человечество из темного и безвестного состояния в прошлом поднялось до настоящей культуры, по-видимому, подсказывает, что если он хочет подниматься и в будущем, то должен изменить свою мораль, по крайней мере согласно высказанным нами предположениям. На 2000 человек в некоторых местах приходится 50 бесполезных и никогда не могущих стать полезными ртом. При равенстве расходов на каждое лицо каждый, следовательно, должен уделять % от своего дохода на этих беспомощных братьев. Полагая, что на последних тратят меньше, чем на себя, можно принять, что за них каждому приходится уделять приблизительно 1% своего дохода. У общества возникает мысль: а что если избавиться от этих неприятных лишних ртов? Тогда лишний процент можно будет употребить на науки, искусства, на улучшение своего быта. Если затем общество обратится за руководством к эволюционной философии, то та только может санкционировать эту мысль.

Сказать правду, эта философия второй половины XIX столетия подсказывает гораздо большие. Философия конца XVIII столетия написала на своем знамени: братство, свобода, равенство [fraternite, liberte, egalite], и в Париже на общественных зданиях мы постоянно встречаем написанными эти три слова, они написаны даже на соборе Богоматери (notre dame), как будто французы хотели сказать св. Деве, что нравственный идеал, предложенный Христом, ими уже осуществлен, что все люди поднялись одинаково высоко, что между ними возможно равенство, всем может быть предоставлена полная свобода, и что между всеми чувствуется нравственная солидарность. Но философия конца века говорит иное. Задачею человечества теперь должно быть сознательное стремление к усовершенствованию, в прошедшем наши предки прогрессировали, не сознавая, что идут вперед, и так тысячелетия назад племя людей возвысилось над приматами, теперь наша задача – подняться над тем, что называют человеком; если человек мог произойти от того, что ниже человека – от примата, от обезьяны, то от человека может произойти то, что выше – вышечеловек, Uebermensch – существо с высшими органами чувств, с высшими способностями. Но для того, чтобы такое существо или род таких существ мог возникнуть, нужно, чтобы то, что есть лучшего и высшего в человечестве, обособилось бы от умственных низов. Массы должны служить, должны быть рабами этой аристократии наук и искусств, массы должны погибнут в тяжелой и черной работе, а лучшая часть человечества по их спинам и костям должна подниматься к совершенству. Такая философия уже проповедуется. Правда, тот, кто изложил ee наиболее ясно и решительно (Ницше), теперь сошел со сцены. Но это не колеблет логичности его выводов, они следуют с неизбежностью из теории эволюции: нет никаких оснований ни утверждать, ни желать, чтобы процесс развития остановился на человеке, с другой стороны всякое развитие, всякая эволюция немногих непременным условием поставляет, что для нее должно быть принесено в жертву очень многое и очень многие. Можно, конечно, из этой философии, не желающей ничего знать кроме жизни на земле, сделать и другой вывод. Какое нам дело до благополучия рода до счастья каких-то наших отдаленных потомков и потом благополучие рода обусловливается благополучием составляющих его индивидуумов и потому не будет ли самым разумнейшим с нашей стороны отбросить мысль о всяком усовершенствовании, а стараться только получить, как можно больше приятных мгновений на пиру жизни? Будем есть и пить, потому что мы завтра умрем. Будем жить так, как нам хочется, как нам приятно, как только возможно, не ставя себе никаких идеалов, не намечая себе никаких высоких целей. И такой вывод сделан, и катехизисы в духе такой философии предлагаются человечеству. Делай, что тебе нравится, говорят они. Ты любишь помогать бедным, помогай. Любишь молиться, молись. Что из того, что слова твоей молитвы замрут в верхних слоях атмосферы, не поднимаясь никуда более. Молитва доставляет тебе удовольствие, как другим доставляет удовольствие шахматная игра, а каждый имеет право развлекаться по своему. Если тебе нравятся обманы, клятвопреступления, убийства, вино, прелюбодеяние, твое дело и твое право добиваться того, что тебе желательно. Таково, например учение Шурихта. Как нам разобраться во всех этих рассуждениях? Что мы должны делать и что мы должны завещать нашим детям? Арена, на которой протекает история человечества, не обширна. Вся поверхность земного шара заключает в себе менее 450 миллионов квадратных верст. К этой поверхности прикованы мы, к ней привязаны все наши мысли, чувства, желания. Над ней мы никогда не поднимемся, и в ее глубинах найдут себе покой наши кости. Нам и нужно заботиться только о том, чтобы поудобнее устроиться на этой поверхности, посчастливее прожить на ней. Нм не только бесполезно рассуждать об ином мире, но бесполезно заглядывать и в слишком далекое будущее нашего мира земного. Он должен погибнуть. Солнце померкнет, перестанет посылать на землю тепло и свет, и человечество или та высшая, раса, которая произойдет от него, погибнет. Снежные пелены покроют остывшую землю, и мысль прекратится и чувства исчезнут, и все погрузится в великое море нирваны. Но если так, то зачем заглядывать в это печальное будущее, зачем думать и рисовать себе эту безотрадную картину торжества холода и смерти. Зачем я буду представлять себе картину собственной предсмертной агонии. Картина умирания всего человечества еще печальнее и страшнее. Убийственный холод будет подвигаться от полярных кругов по направлению к экватору. Растения будут становиться низкорослыми и хилыми. Могучий дуб превратится в мелкий кустарник. Животные будут мельчат и хиреть, как и растения. Будет происходить вырождение. Самая природа будет становиться все более унылою и безотрадною. Бури, циклоны, страшные грозы, землетрясения, извержения вулканов, наводнения, все превратится. Ветры будут стихать. На земле будет становиться все тише и тише, пока вся она не превратится в одну обширную и безмолвную могилу. Таков естественный конец земли. Может быть земля погибнет и иначе, иным путем. Может быть она упадет на солнце? Может быть солнечная система на своем пути по небесному пространству столкнется с другой системой, и в этом столкновении погибнет наш мир. Все равно: он погибнет Эволюция не беспредельна, развитию видов, развитию жизни будет поставлен точка. Вот – истина, утверждаемая наукой. Но если это – истина, то зачем нам нужно искание истины? Мы не найдем ее. Она убегает от нас, как тень, и каждая решаемая нами загадка порождает десятки загадок новых несравненно более трудных, чем решенная. Зачем в таком случае копаться в глубинах земли, пытаясь разгадать ее прошлое, зачем при помощи телескопа и спектроскопа пытаться проникать в тайны отдельных миров, зачем разбирать иероглифы египтян, клинообразные надписи халдеев, руны исландцев, зачем размышлять об евклидовом постулате? Нам для улучшения условий нашего общежития нужно развитие наук юридических, для благополучия вашего телесного организма нужно развитие медицины (гигиены и терапии), для житейских удобств нужно развитие техники, для эксплуатации природы нужно развитие некоторых естественных наук. Конечно, все эти прикладные звания предполагают собою необходимость теоретических наук (чистой математики и т. д.), но теоретические науки должны существовать лишь для практических целей, задачею их должно быть не познание действительности в ее глубочайшей сущности, а эксплуатация действительности. Для этой цели надо изучать и исследовать законы явлений и законы связи между явлениями. Проникнуть за явления, в их сущность мы не можем, и поэтому вопросы о сущностях должны быть вами оставлены. Величайшее наслаждение доставляются человеку искусством. Музыка уносит человека в заоблачный мир. Скорби и невзгоды жизни забываются, совершается какой- то таинственный подъем духа, возникают неясные стремления, сладкая тоска и сладкое неопределенное волнение охватывает человека. Из мира действительного музыка переносит человека в мир грез и идеалов. Подобное действие производят и другие искусства в своих лучших творениях. В какую-то заоблачную высь направляют нас мадонны Рафаэля, Мурильо, Корреджио. Чистая красота Венеры Милосской, поражая нас, рождает в нас мысль о существовании высшей неземной красоты, о которой некогда Диотима, чужестранка из Мантинеи, рассказывала Сократу. Но не представляют ли собою в сущности чего-то психопатологического эти ваши эстетические волнения, ваши неясные стремления в несуществующую даль? Искусство химерично и оно обязывает человека. Произведения искусства создаются фантазией, фантазия влечет нас на путь иллюзий и галлюцинаций. Но разумный человек должен стремиться освободиться от них; разумный человек никогда не должен признать правдивыми слова поэта « Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Низкие истины дают нам удобства и блага жизни, а возвышающий обман может направить нас в дом душевно больных. Правда. реализм, вот что должно быть предметом вашей заботы, полеты в заоблачную высь должны быть оставлены, у Пегаса должны быть отрублены крылья. Такие призывы раздавались и раздаются. Провозглашается культ трезвой действительности, и всякая попытка идеальным образом истолковывает явления жестоко осмеивается, как осмеивает трезвый реалист предположения фантазера в известном произведении немецкого поэта:

Слышишь, к нам несутся звуки

Контрабаса, флейты, скрипки?

Это пляшут поселянки

На лугу под тенью липки

– Контрабасы, флейты, скрипки!

Уж не спятил ли с ума ты?

Это хрюканью свиному

Вторят визгом поросята.

Слышишь пенье? Сладко в душу

Льется песня неземная;

Веют белыми крылами

Херувимы, ей внимая...

– Бредишь ты! какое пенье

И какие херувимы!

То гусей своих мальчишки

Распевая гонят мимо –

Колокольный звон протяжный

Раздается в отдалении,

В бедный храм свой поселяне

Идут полны умиленья.

– Ошибаешься, мой милый!

И степенны и суровы,

С колокольчиками идут

В стойло темное – коровы.

Посмотри, между ветвями

Платье белое мелькает

То идет моя подруга

Страстью взор ее блистает.

Вот потеха!

Иль не знаешь

Ты лесничихи-старушки?

Целый день с клюкою бродит

У лесной своей опушки.⁴

В первую половину жизни люди обыкновенно обнаруживают склонность принимать гусей за херувимов. Пылкий юноша в посредственном фразере легко бывает готов увидеть великого учителя жизни, пророка новой эры, в самой дюжинной девушке идеальную героиню. Но потом, когда в волосах зацветет миндаль и начнут слабеть смотрящие в окно, когда, по-видимому, слабость зрения открывает особенно широкий простор иллюзии, тогда человек становится наименее доступным ей, и если пред ним мелькнет что-либо действительно светлое и чистое, он отнесется к нему с подозрением и недоверчиво: под девственным румянцем красавицы он усмотрит самые невысокие желания, в горячем призыве к добру ему послышится стремление оратора к диктатуре, в делах благотворения он увидит эгоистическую заботу о славе. А когда бескорыстие слов и дела будут вне всякого сомнения, он увидит юношеское сумасбродство, увлечение фантазиями, незнание и непонимание жизни.

И вот, когда читаешь философские и научные трактаты наших дней – дней перехода от одного века к другому, когда на целый ряд вопросов постоянно находишь ответ: jgnoramus et ignorabimus – не знаем и никогда не будем звать, когда, при размышлении и рассуждении о благороднейших задачах человечества, постоянно слышишь в ответ: ваше время – не время широких задач, тогда невольно приходишь к предположению: не переходит ли человечество из возраста идеалов, из возраста юности в возраст старчества и упадка? Не есть ли эта суровая трезвость мысли только трезвость плохого желудка? Отречение ученых от мира сверхчувственного не указывает ли на то, что их чувства притупились и ослабели? Мы не можем звать: есть Бог или нет; мы не можем звать о себе: ожидает ли нас безсмертие или в могиле нас ждет покой небытия; мы не можем знать о вещах, каковы они на самом деле, сами в себе, в своей сущности; мы не можем знать ни одной истины, имея неоспоримые и несомненные доказательства, что она истина. Мы разделяем наши поступки и влечения на благородные и неблагородные, добрые и злые. Но принцип этого разделения оказывается условным, шатким, неустойчивым. Мы говорим о красоте, но анализируя прекрасное, в конце концов приходим к заключению, что его нет, что красота субъективна, что если известные сочетания линий, цветов, звуков нравятся нам, то это вследствие некоторых случайных причин, по которым мы ассоциировали, так сказать, связали, если не навсегда, то надолго, приятные ощущения с известными сочетаниями. Но в действительности нет красоты, нет добра, нет истины, т. е. нам во всяком случае не найти их. Непроницаемый мрак окружает нас, и нет у нас никакого источника света, который помог бы нам разглядеть, что на самом деле представляет из себя вселенная. Какие здесь идеалы!

Чтобы прожить хотя как-нибудь несколько десятилетий в этом густом мраке, нужно как можно менее пускаться и заглядывать в даль, нужна большая осторожность. Маленькие беззащитные зверки обыкновенно боятся выходить из леса на открытые поляны, потому что здесь они легко могут стать добычею остроглазых крылатых и четвероногих хищников, так и для человека не безопасно устремлять свои мысли или направлять свои желания за пределы той скорлупы, в которую он заключен. Попытка перешагнуть границы назначенные природою, все равно, как попытка Икара взлететь на солнце – всегда должна кончаться гибелью того, кто ее предпринимает. Итак никаких идеалов, никаких грез, никаких – широких задач, сиди в своей норе и не тянись к небу.

Таков завет подсказываемый философией и наукой XIX столетия веку ХХ-му. Философия и наука XIX века разрушили все праздные грезы и нелепые фантазии, но, говорит поэт,

Все вопросы фантазера

Осмеял ты ядовито,

Одного ты не разрушил,

Что глубоко в сердце скрыто.

То чего наука ни философия не нашли во всей вселенной человек нашел в собственном сердце; ощущение бесконечного, чувства существования высшей правды и высшей красоты. Руководимое тяготением к бесконечному, человечество и продолжает свой благородный путь per aspera ad astra. В то время, как теория, по-видимому, наметила науке задачу не искать истины, а служить практическим интересам человека; чуждое всяких житейских расчетов искание истины происходит в таких широких размерах, в каких оно никогда не производилось прежде. На скольких обсерваториях теперь мерзнут и слепнут ученые в попытках разгадать, тайны неба. Сколько экспедиций снаряжается теперь к обоим полюсам, но внутренность экваториальных пустынь, чтобы исследовать то, что не удалось исследовать доселе. Что побуждает к подобным исследованиям? Не житейские расчеты, не надежда на получение практической пользы, а исконная надежда, постоянно обманывавшаяся и никогда не умирающая, что новые открытия, поставленные в связь со старыми знаниями, приближать нас к обладанию истины – истины вечной и святой. От познания истины человечество может отказаться на словах, по никогда не откажется от него на деле. Утверждая, что небо пусто, оно однако все с возрастающим усердием строит лестницу к небу, возводит одну ступень над другою. Если бы на самом деле человечество отказалось от своих идеальных стремлений, эта лестница была бы сломана, разрушена и забыта. Точно также, хотя наука о нравственности и пытается лишить устойчивости теоретические принципы нравственности, святая правда нравственного учения Евангелия сознается все шире и глубже человечеством. Человечество слабо, оно ссорится, воюет, обманывает, совершает преступления, но, видно, оно все яснее и яснее чувствует свою слабость и преступность и все решительнее стремится становиться лучше. Оно продолжает воевать, но оно уже возмущается войною. Преступления совершаются, и преступников карают, но уже прочно установлено положение, что должно заботиться об исправлении преступников. Люди обманывают и эксплуатируют одни других, но рядом с этим все шире и шире развивается взаимопомощь и благотворительность. Заповеди Христа: люби ближнего, как самого себя; относись к другим так, как ты бы хотел, чтобы другие относились к тебе, эти заповеди еще далеко не исполняются, но внутренне созвана правда этих заповедей и растет желание их исполнять. В то время, как из исповедуемой теории следует, что все безполезное и слабое должно сметать с лица земли, строят приюты для неизлечимо больных, для инвалидов, для престарелых вдов. Философские теория наших дней не признают чистой красоты, отрицают объективность прекрасного, требуют реализма, практицизма, но число музеев, содержащих произведения чистого искусства, все растет и растет. И если мы в галереях музеев, на выставках присмотримся, пред какими произведениями наиболее останавливается публика, где смолкают разговоры и на лицах появляется выражение думы и волнения, то увидим, что это опять произведения с тем же старинным сюжетом, с тою же вечною темою, призывающею нас в заоблачный мир. Копии и снимки с каких картин покупаются преимущественно? С тех, на которых художники пытались преимущественно изобразить идеальные лица, к созданию которых их подвигало томление по идеалу. Не будем говорить о произведениях религиозной живописи старых мастеров. В тех залах дрезденской галереи, где собраны произведения современных художников, мимо исторических и жанровых картин проходят, не останавливаясь надолго, но перед такими картинами, как Гофмана «Отрок Иисус во храме», «Блудница перед Христом», «Христос на Генисаретском озере» всегда стоят задумчивые зрители, и трудно, думается, найти такой мало-мальски населенный городок на земном шаре, куда бы ни проникли снимки с подобных произведений. Даже произведения декадентов и символистов задерживают на некоторое время внимание публики. Зрители подходят к ним привлекаемые необычностью картины, ее несогласием с обыденною действительностью; задумчиво стоит зритель перед какою-нибудь русалочкою головкой с зеленными волосами, пытаясь проникнуть в мысль автора, и только тогда, когда он убедится, что этой мысли все равно не понять и что вернее всего ее и нет совсем, только тогда он отходит от картины разочарованный. В парижской опере в последнее время пользуются большим успехом произведения Вагнера – Лоэнгрин, бесконечное Кольцо нибелунгов. Что тянет парижан смотреть на эти мистические и фантастические оперы? Ведь они содержат в себе отрицание мира действительного, отрицание правды и реализма. В Берлинской опере, когда начинаются вагнеровсвие вечера, трудно добиться билетов. Чтобы слушать Вагнера без выпусков, в Байрет стекаются музыкальные пилигримы, терпят неудобства жизни в деревне и однако едут. Отчего это? отчего в искусстве людей привлекает изображение того, чего нег, что не может быть, отчего химера, фантазия так сильно привлекают к себе человечество? Ведь, картины и статуи с фантастическими сюжетами, драмы и оперы с невозможным содержанием («Потонувший колокол» Гауптмана, «Парсиваль» Вагнера) могут только расстроить воображение. Какие разумные мысли и чувства могут дать они? Не должно ли бороться с ними, нам со злом, и не должно ли поверить тем, которые говорят, что произведениям подобного больного искусства приходит конец. В этих произведениях сказываются какие-то потуги и порывы к чему-то, что выше нас, чего не может дать действительность. Человека как будто что-то манит куда-то за пределы нашего мира, но это обманчивый зов, его не должно слушать, и некоторые говорят, что люди его и не будут слушать в будущем. Но, говорит поэт,

Други! не верьте: все та же единая

Сила манит нас вперед неизвестная,

Та же пленяет нас песнь соловьиная,

Те же нас радуют звезды небесные.

Правда все та же.⁵

Правда все та же. Сущность этой правды заключается в том, что человек не может быть счастлив в том мире, в котором он живет. Горе не в том, что человек несчастлив – на земле теперь, а в том, что он никогда на ней не может быть счастлив. Мы можем допустить, что настанет время, когда на земле совсем исчезнут физические страдания. Не имея возможности победить болезни и смерть, медицина может быть победит боль: анестезирующие и какие-либо иные средства будут давать людям возможность жить и умирать не страдая. Развитие прикладных наук и искусств может быть будет тогда доставлять людям всего более, чем нужно – комфорт, житейские удобства; все будет тогда у людей. Правильное, разумное воспитание будет делать их крепкими и бодрыми. И вопреки положению, что благополучие вообще кратковременно, они будут жить благополучною жизнью долее, чем сколько мы влачили наше жалкое существование. Но на самом деле, если между людьми не будет раздоров, не будет борьбы за существование, если у всех будет достаточно хлеба и всякий будет иметь возможность прочитать столько книг и прослушать столько песен, сколько он захочет, то будут ли люди счастливы? На это должно ответить безусловно отрицательным образом. Счастье человека, как и царствие Божие, находится в сердце самого человека. Чувства скорби, тоски, недовольства вовсе, ведь, удел не одних голодных и обездоленных людей. Наша жажда знания и в том ведь будущем социальном и экономическом строе останется неудовлетворенной, наше стремление к совершенству, к духовным наслаждениям, к духовным восторгам будут оставаться без отклика и без ответа. Наш ум наши чувства могут успокоиться только на – бесконечном; только в познании Бога и в любви ъ Богу человек может найти свое счастье, и на земле доселе счастливы были только святые. Мы не можем успокоиться на знании только уравнений и на общении лишь с теми, кто равен нам. Мы ищем высшего. Найдем ли мы его? Ответ на этот вопрос есть дело личного убеждения и личной веры каждого из нас. Но несомненно, что в искании этого высшего люди находят относительное счастье на земле.

Они находят его в искании истины. XIX век принес много разочарований тем, кто думал, что настало время овладеть истинной, он бесконечно умножил число мировых загадок но если вследствие этого разочаровался разум многих, то у многих успокоилось сердце. В искании истины неумеренно смелые исследователи вышли из предположения, что мир очень грубая машина, в которой существуют лишь материя и движение. Научные исследования разоблачили наивность этого материалистического миропомазания. Оказалось, что в науке еще нет масштаба, по которому можно бы было вымерять мир. От века люди все измеряли прямой линией, но только в XIX веке попытались исследовать ее природу. Она оказалась загадочной. Возможно, говорит Риман, что прямые линии могут пересекаться между собою в двух точках, не совпадая, и возможно, что параллельных линий совсем не существует. Возможно, говорит, наоборот, Лобачевский, что из точки, лежащей вне прямой линии, можно провести к последней бесчисленное количество параллельных. Возможно, говорят многие, что кроме трех измерений, которые мы знаем (линейные, поверхностей и объемов), существует четвертое, может быть пятое. И всем этим возможностям не противоречит то, что мы знаем о действительности, и геометрия Эвклида, по которой мы измеряем все, утверждается новыми теориями, только она приобретает новое значение. На нее смотрят не как на дисциплину, содержащую вечные истины, а как на систему, построенную на некоторых приблизительно (практически)точных данных опыта. Математикам в XIX столетии пришлось неоднократно в своих исканиях отступать назад. Искали формул для решения уравнений выше 4-ой степени, и Абель нашел, что таких формул не может быть. Искали формулы для выражения величины основания непаровых логарифмов, и Гермит доказал, что эта величина не может быть выражена корнем никакого алгебраического уравнения. Пытались выразить в алгебраической формуле отношение окружности к диаметру, и Линдеман показал, что в такой формуле оно невыразимо. Очевидно, мы не владеем ни совершенными методами и приемами для измерения мира и, очевидно, мы не владеем такою точкою зрения, с которой он нам явился бы таким, каков он есть действительно. Это печально, но было бы несравненно печальнее, если бы оказалось, что мир так прост и ничтожен, что был бы совершенно разгадан нашим безмерно ограниченным разумом и нашими ограниченными исследованиями. За много веков до P. X. в Индии и Греции находились философы (Канода, Левкипп, Демокрит), которые все явления мира истолковывали, как движение материи, как движение атомов. В конце ХVIII столетия французскими философами (Главным образом Гольбахом) была построена система мира в дух этой древней философии. Картина мира получалась очень простая. В бесконечном пространстве по всевозможным направлениям двигается бесчисленное количество атомов. Из комбинаций их слагаются небесные тела: звездные миры, млечный путь, кометы, планеты, наша земля. Из различных комбинаций атомов образовались атмосфера, вода, минералы, затем растения, животные, человек. В половине XIX столетия немецкие материалисты (Фохт, Бюхнер, Молешот) продолжали дело истолкования мира в таком духе. Они давно уже пережили свою славу и очень недавно сошли в могилу. На мыслителя настоящих дней эта история мира, полагаю, должна произвести гораздо более грустное впечатление, чем на истинного художника Суздальская живопись. В последней все просто, прямолинейно, но по крайней мере нет претензий. А здесь в этой нелепой картине бессмысленных движений индийские, греческие, французские, немецкие мыслители хотели видеть истину. Инстинкт подсказывает человеку, что мир устроен просто, и без сомнения этот инстинкт сильно влияет на построение материалистических теорий мира. Но тот же инстинкт подсказывает человеку, что мир непременно устроен разумно. Творцы материалистических теорий не слушались голоса этого инстинкта, и анализ показал, что в их объяснениях все было просто, потому что они ничего не объясняли. Атом оказался непредставимым, движение непонятным, пространство и время необъяснимыми. Ни один философ не станет отрицать теперь того, что мир не таков, каким кажется и каким мы его можем представить. Явления мира законосообразность, гармония, целесообразность скрывают за собою бесконечную разумность. Наука не разрешает этой тайны, но она дает некоторое сладкое предчувствие ее, наука расширяет границы мира, показывая громадные миры в бесконечных звездных пространствах и бесчисленное количество микроорганизмов в капле воды, наука, – оставляя в стороне ее практическую пользу, – дает человеку предчувствие бесконечной истины, и уже это предчувствие или смутное чувство несет с собою много светлого и радостного. Но однако та же наука безпошадно выясняет пред человеком истину, что на земле он не узнает истины. Но человек идет к истине и в его душе заложено непреодолимое стремление искать ее. Тот, кто вложил в человека стремление, тот и удовлетворит его, но, очевидно, не здесь, а в иных условиях бытия, в ином мире. Стремление человека к истине, выражающееся в бескорыстном служении науке, и есть стремление к идеальному, высшему миру. «Теперь, говорит апостол, мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Kop. XIII, 12). Тяготение к этому идеальному знанию и теперь управляет движением культурного человечества. Истина – вот его идеал. Только теперь, когда действительность лучше изучена человечеством, этот идеал стал в его глазах как бы выше, чище, священнее. Человечество так часто обманывалось в прошедшем, принимая ложь за истину, так долго наставлялось в том, что истиною нельзя овладеть даром и легко, что непременным условием приближения к ней является добросовестное и усердное ее искание, оно так долго убеждалось в этом, что теперь ужё должно проникнуться глубоким уважением к истине.

Я уже говорил о тех шагах, которые человечество делает по направлению к добру. Человечество может быть еще и не имеет любви, но оно хочет ее иметь, оно чувствует, что счастье в любви, а не во вражде. Но где может найти удовлетворение себе любовь благоговейная, умиление, восторг пред высшим совершенством? Не здесь, не на земле успокоится сердце в безграничной любви, а на небе в общении с Богом. И каждый шаг, который делает человек бескорыстно по пути к добру, есть шаг, приближающий его к Богу.

Понимание прекрасного и наслаждение прекрасным без сомнения расширились в XIX столетии. Но что, значит наслаждаться прекрасным? Значит переноситься из мира действительного в мир идеальный, значит при созерцании относительно прекрасных произведений природы или искусства предчувствовать существование красоты совершенной – «Красоты, читаем мы у Платона, чистой, простой и беспримесной, не облеченной в человеческое тело и краски, не имеющей в себе ничего изменчивого и исчезающего, божественной, однородной, абсолютной». Это предчувствие идеальной красоты заставляло и допотопного дикаря выцарапывать на костях изображение мамонта или оленя и оно же заставляло Бетховена писать его сонаты. Прекрасное возвышает человека, поднимает его над действительным миром и затем, когда человек возвращается к прозе этого мира, прекрасное поддерживает его, подсказывая ему веру в существование иного высшего мира, где существуют не образы красоты, а сама красота, и гражданином какого мира должен стать человек.

Так поскольку человек стремится к истине, добру и красоте, постольку он стремится к иному миру. Лучшие произведения духовной деятельности культурного человечества показывают, что оно смотрит на земную смерть не как на конец, а как на дверь, ведущую в этот иной мир. Все заботы, которые культурное человечество предпринимает о граде здесь пребывающем, показывают, что оно руководится мыслию о граде грядущем. Стоит только посмотреть на смерть, как на последнюю точку в истории нашей жизни, и красота мира исчезает, добро теряет свой смысл, истина удаляется в заоблачный мир. Но как только мы взглянем на здешнюю жизнь, как на приготовление к жизни будущей, все принимает другой вид. Мир является исполненным тайн, которые нужно понять, целей, которые должно осуществить, и все в бытии принимает глубокий смысл и значение.

Многие философы и ученые XIX века отказались от веры в этот иной мир, они заявили, что не хотят знать и думать о нем. Если бы они осуществили на деле свои теории, это было бы ужасно, но к счастью их дела были гораздо лучше их слов. В жизни они служили науке, искусству, т. е. тому, что и бессмысленно и ненужно, если существует лишь земная жизнь. Зачем искать то, чего никогда не найдешь? Однако, если в этих теориях, отрицающих все кроме чувственного мира, отцы пожелают воспитать своих детей, то дети могут оказаться последовательнее отцов. Они начнут искать на земле лишь то, что на ней можно найти, и тогда начнут исчезать бескорыстное искание истины, мученическое служение добру, поклонение чистому искусству. На это предположение от всей души хочется воскликнуть: да не будет!

Заря XX столетия занимается. Будем надеяться, что все мы увидим, как и взойдет солнце наступающего века, но не нам, конечно суждено будет увидеть, как закатится это солнце. Кто и что будет здесь через столетие, об этом не суждено нам знать. Другие люди здесь будут говорить, и другие речи будут раздаваться. Но закончим нашу речь добрым пожеланием этим нами незнаемым потомкам. Пусть они будут счастливее своих предков! У некоторых людей наших дней, которые во многом лучше многих, мы часто видим раздвоенность: Они отрицают веру в высший мир, в идеалы в высшее назначение и живут так, как будто делами их руководит эта вера. Пусть их потомки будут подобны им по делам, а не по вере. Пусть вместо раздвоённости явится гармония, и религия будет освещать и объяснять человеку его идеальные стремления и благословлять и укреплять его в трудной работе достижения идеалов.