Книга Д. Харта «Чтобы все спаслись»: почему она не служит общему спасению

Книга американского православного богослова Дэвида Бентли Харта «Чтобы все спаслись», вышедшая недавно в русском переводе, представляет собой энергичную защиту доктрины универсализма – все без исключения люди в конечном итоге обретут жизнь вечную и блаженную. Отвержение нераскаянных грешников может носить только временный характер – в конце концов все, включая Гитлера (пример, который приводит сам Харт), примирятся с Богом, и войдут в вечную радость.

Причем для Харта это не предмет робкой, колеблющейся надежды, а что-то, что он полагает обязательным. Он решительно утверждает, что «если христианство в целом действительно есть вполне связная и заслуживающая доверия система убеждений, тогда универсалистское понимание ее послания – единственно возможное» (стр. 8). Харт отдает себе отчет, что его взгляды расходятся с христианской традицией, и смело объявляет эту традицию ошибочной:

«Я твердо убежден, что два тысячелетия догматической традиции создали в умах большинства из нас в корне ошибочное представление об очень многих утверждениях, содержащихся в христианском Писании» (стр. 8).

Конечно, сама идея, что Церковь заблуждалась долгие столетия – пока в XXI веке не воссиял Дэвид Бентли Харт и не открыл людям глаза на очевидное – выглядит несколько смелой, как и язык, к которому он прибегает. Но, учитывая определенный интерес к его позиции, нам стоит рассмотреть ее по существу.

Первый вопрос, на который нам стоит ответить, приступая к критике универсалистских воззрений Харта, – зачем их вообще критиковать? Чем вам не нравится всеобщее спасение? Чем вам дорог вечный ад?

Но сама постановка вопроса предполагает отношение к вере, как к игре, правила которой можем менять мы сами. В мире, где мы живем, нам может остро не нравиться очень многое – алкоголизм, распадающиеся семьи, преступность, войны, и мы могли бы хотеть, чтобы его история, полная безумия и жестокости людей по отношению к самим себе и друг другу, выглядела как-то по-другому. Мы не обвиняем историков, которые рассказывают нам о преступлениях прошлого, или журналистов, сообщающих нам о преступлениях, происходящих прямо сейчас, в том, что им всё это нравится – и, будь они подобрее, они предложили бы нам более светлую картину реальности.

Мы понимаем, что таково реальное положение дел – и оно никак не зависит от нашего одобрения. Мы не выбираем реальность – мы можем выбирать наше отношение к ней. Мы не можем объявить, например, преступность несуществующей – вернее, объявить-то мы можем, но это не приведет ни к чему, кроме того, что сделает нас более уязвимыми перед этим злом.

Мы можем объявить несуществующим «огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Матф.25:41), но это никак не скажется на реальном положении дел.

Поэтому, когда мы говорим о загробной участи, нам стоит прежде всего уточнить, признаем ли мы посмертное бытие реальностью, с которой человек действительно столкнется.

В наши дни авторы комментариев в социальных сетях могут желать ненавистному человеку «гореть в аду» ни минуты не веря в реальность ада. Их слова являются не более, чем довольно уродливым проявлением ненависти. Точно так же они могут говорить о том, что кто-то отправился на небеса – ни в какие небеса не веря, просто желая выразить симпатию и одобрение. Это значит примерно: «если бы существовал ад, то такой негодяй как Х, в него бы точно попал», или: «если бы существовали небеса, такой хороший человек, как У, точно там бы оказался». Но при этом говорящий исходит – как из чего-то само собой разумеющегося и всем известного, что никаких небес и ада нет.

Где-то в 1987 году я читал стихотворение, как «Горбачеву снится сон, на том свете уже он», причем на том свете его встречает В.И. Ленин и выражает одобрение начатой им перестройке. Понятно, что автор не верил ни в какой загробный суд В.И. Ленина над его последователями, а просто прибег к такому литературному приему.

В этом случае вы можете раздавать какие угодно обещания посмертного блаженства кому угодно – это просто означает: «я считаю вас хорошим человеком и отношусь к вам благожелательно». Напротив, предостерегать человека от путей погибельных, которые ведут в ад, – значит проявлять склочный, сварливый характер. Все равно, когда его сознание навсегда угаснет, он не будет иметь претензий. Разве трудно сказать несколько теплых слов, которые ни на что не влияют?

Это можно сравнить с представлениями о врачебной этике, сложившимися в СССР, – от умирающего считалось правильным скрывать его положение. Обычно его старались ложно обнадежить. В самом деле, если бытие человека как личности навсегда прекращается в момент смерти, нет никакого смысла добавлять к страданиям смертельной болезни еще и ужас неизбежного конца. Не говоря уже о том, что человек, охваченный отчаянием, паникой или бессильным гневом будет гораздо более трудным пациентом. «Милосердная ложь» выглядит в этом случае не только удобным, но и вполне этичным выходом.

Мертвый в любом случае не предъявит претензий, что его обманули.

Так и с загробным бытием – если мы вполне уверены, что, как сказал поэт, «нет ни рая вверху, ни ада внизу», мы можем утешать людей перед лицом их неизбежной смерти какими угодно сказками. Они не только не предъявят нам претензий – они никогда не узнают, что были обмануты.

Другое дело, если мы верим, чтобы бытие личности, ее способность радоваться и страдать продолжается после смерти. Существует вечное благо, которое можно обрести или утратить вследствие решений, принимаемых нами в этой кратковременной жизни. Тогда смерть – это порог, а не тупик; и имеет огромное значение, в каком состоянии человек приближается к этому порогу. Ему важно знать об этом заранее. Скрывая от человека истину, мы отнюдь не оказываем ему услуги и не проявляем сострадания.

Поэтому важно понять, в каком контексте мы говорим о рае или аде. Человек, исходящий (осознанно или нет) из того, что «закопают, лопух вырастет», может испытывать некоторое раздражение на тех, кто отказывается пообещать всем вечное блаженство – что вам стоит навеять сон золотой? – и с симпатией воспринимать автора, который это блаженство пообещает.

Но если мы исходим из того, что вечное блаженство реально, его можно обрести или утратить, человеку несравненно лучше знать истину об этом. Раздача необоснованных обещаний в этом случае никоим образом не будет проявлением любви.

Но рассмотрим подробнее, что неверно в книге Харта.

Сам Харт не отрицает того, что спасение – блаженное воссоединение с Богом и Его святыми – невозможно без покаяния. Как он пишет, все «окажутся в итоге в том доме, в который они призваны от века, с сердцами, очищенными от всякого последнего остатка ненависти и гордыни». То есть вечному блаженству, по Харту, должно предшествовать очищение от греха и глубокое преображение бывших злодеев, которое должно совершиться по их свободному согласию.

Это довольно очевидный тезис – если допустить в рай нераскаянных злодеев, которые продолжат поступать по упорству злого сердца своего, а заодно сатану и бесов, мы получим не рай, а именно то, что всегда называлось адом. Поэтому их исключение из рая во «тьму внешнюю» неизбежно. С этим Харт и не спорит – он говорит о том, что после, возможно, длительного и мучительного пребывания в аду, все грешники придут к покаянию.

Необходимость покаяния для спасения не отрицает, таким образом, ни «инферналист» (термин, придуманный Хартом для сторонника традиционной точки зрения), ни универсалист. Универсалист только полагает, что покаяние совершится неизбежно – даже самый упорный и ожесточенный злодей и нечестивец в итоге покается, обретет прощение и войдет в Царство.

Итак, как мы согласны, христианам следует побуждать себя и ближних к покаянию; первое слово Христа, вышедшего на проповедь – «покайтесь». Беда в том, что подход Харта к проблеме греха и свободы резко ослабляет – если не отменяет – это призыв. Происходит это по целому ряду причин, о которых стоит поговорить подробно.

Первая и бросающаяся в глаза – если вам сообщают, что вы можете совершить некое необходимое действие «после смерти», это просто означает, что вам не нужно его совершать. Оно вовсе не является необходимым. Евангельская проповедь, в таком случае, должна была бы начинаться словами «не парьтесь». Если самый ужасный злодей, которого мы только можем себе вообразить, умерший в самом упорном и ожесточенном нераскаянии, всё равно, в конечном итоге, войдет в рай, то о чем вообще можно беспокоиться обычному человеку, с обычными для его времени и окружения грехами? Гитлер, в итоге, войдет в рай, а уж он-то точно не Гитлер.

Это возвещение очень хорошо ложится на запрос, с которым мы, христиане, постоянно сталкиваемся – «В Бога мы вашего не верим, но вы нам гарантируйте, что Он непременно даст нам жизнь вечную и блаженную». Церковь дает другой ответ: «Бог непременно даст вам жизнь вечную и блаженную, если вы обратитесь к Нему в покаянии и вере».

Как пишет Апостол Павел,

«Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют. И такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего» (1Кор.6:9–11).

Люди, о которых пишет Апостол, осознали гибельность своих путей и, решительно обратившись к Богу, порвали с прошлыми.

Церковь говорит о том, что, иногда смутное, иногда резкое, ощущение неправильности, которое сопровождает жизнь в грехе и противлении – это важный сигнал, к которому надо прислушаться.

Этот тревожащий сигнал воспринимается людьми с досадой – и они настойчиво требуют уверений, что на него не стоит обращать внимания. Ничего ужасного не происходит, избранный нами путь не ведет ни к чему страшному, а если и ведет, мы всегда можем свернуть – хотя бы и после смерти.

Конечно, Харт не утверждает, что в покаянии нет никакой нужды вообще – он просто рисует картину, в которой покаяние можно смело перенести на «после смерти». В итоге все вообще унаследуют Царство – блудники, идолослужители и т. д., даже если они пребудут в нераскаянии до самой смерти, потому что в итоге будут спасены вообще все.

Но будет ли проявлением любви и заботы создавать у людей впечатление, что они могут перенести покаяние на «после смерти», то есть благополучно забыть о нем в этой жизни?

В этом случае мы неизбежно впадаем в противоречие. Например, Харт с негодованием (которое мы с ним вполне разделяем) пишет о фашистах и расистах; будучи человеком левых взглядов, он резко порицает алчные корпорации, которые, по его убеждению, наживаются на уязвимости жителей развивающихся стран. Очевидно, все эти злые люди должны покаяться, признать свое прежнее поведение неправильным и достойным осуждения и переменить свои пути.

Но зачем им торопиться? Расизм, в универсалистской перспективе, вовсе не губит душу его адепта; в конечном итоге, ничто вообще не может погубить его душу – ведь в вечности будут спасены вообще все. Да, в принципе, расизм, высокомерное презрение и ненависть к людям с другим оттенком кожи – это плохо. Это грех, в котором этот человек когда-нибудь – далеко за порогом смерти – покается. Но зачем приставать к нему с этим сейчас? Это вовсе не срочно.

Универсализм сильно остужает ревность к проповеди Евангелия – зачем, собственно, надрываться и нарываться, когда в итоге всё равно все будут спасены – но не только. Он делает любое нравственное обличение излишним – в итоге все обретут вечное блаженство, только злодеи, возможно, несколько позже их жертв, хотя любые сроки теряются на фоне вечности. Святитель Филипп Московский, обличая царя Иоанна Грозного (что кончилось для него мученической смертью) исходил из своей пастырской ответственности за его душу – царь со своими злодействами находился в опасности вечного осуждения, и святитель обязан был любой ценой настойчиво предупреждать его об этом. Но в универсалистской перспективе он просто напрасно создавал конфликт – ни Иоанн Грозный, ни какой-либо другой человек никогда не находился в опасности вечной погибели.

Перенос покаяния на «после смерти» с уверениями, что все в итоге будут спасены – это, увы, то, что устраняет призыв к покаянию как таковому. Это никак нельзя признать ни проявлением любви к ближнему, ни верностью апостольскому возвещению, в котором покаяние рассматривается как дело не терпящее отлагательств. Как говорит Спаситель, «подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю вам, многие поищут войти, и не возмогут. Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: Господи! Господи! отвори нам; но Он скажет вам в ответ: не знаю вас, откуда вы» (Лук.13:24: 25).

Образ двери, в которую надо войти сейчас, пока она не затворилась, образ приглашения на пир, на которое стоит отозваться, пока оно действует, с ясными предупреждениями о том, что не пожелавшие войти останутся за дверью – это то, что никак невозможно удалить из слов Христа.

Харт с одобрением цитирует слова Джорджа Макдональда: «Кто, любящий брата своего, подкрепляемый любовью Христовой и в смутной надежде, что когда-нибудь этому брату можно будет помочь, не встал бы из собрания блаженных и не сошел в мрачные места отчаяния, чтобы сесть рядом с последними, с единственными неискуплеными, с иудами рода человеческого, и не был бы сам более блажен в адских муках, нежели в небесной славе?» (стр. 81).

Однако проблема такого рода рассуждения в том, что в нём чисто воображаемый подвиг – нам не поручали сходить со спасательной миссией во ад, да и осуществить мы ничего подобного не можем – вытесняет то, что нам и поручено, и доступно: «идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» (Мар.16:15: 16). Вместо того, чтобы мечтать о самоотверженных спасательных экспедициях в ад, лучше сосредоточиться на том, что Церковь реально делала все это время – перехватывала грешников по дороге туда, научая их покаянию и вере. А обещания, что люди смогут покаяться где-то в неопределенно далеком будущем после смерти, этой миссии явно не способствуют. Любовь к заблудшему брату лучше проявить прямо сейчас, а не после смерти, и в реальности, а не в воображении.

Харт пишет, что Бог традиционного христианского богословия был бы очень плохим Отцом:

«Но, возможно, чтобы полностью понять это, нам придется почти заставить себя рассуждать по-детски. Тогда мы сможем по меньшей мере получить некоторое представление о том, чего не следует ожидать от Бога. Например, отец, наказывающий своего ребенка ради какой-либо иной цели, нежели исправление или моральное усовершенствование этого ребенка, и даже в этом последнем случае не идущий на такие меры неохотно, – скверный отец. Тот, кто жестоко избивает своего ребенка или беспричинно причиняет ему любую ненужную боль, – презренный изверг. Тот же, кто оставляет своего ребенка на произвол судьбы, даже если бы эта судьба заключалась в полностью «справедливых» последствиях собственных решений и поступков этого ребенка, – и вовсе лжеотец, то есть вообще не отец, разве только в самом тривиальном биологическом смысле» (стр. 32).

В чем ошибка этой аналогии? В том, что ребенок, о котором идет речь, видится маленьким – так, что он лишен личной свободы, и все решения за него принимают родители. Они решают, во что он будет одет, где, сколько времени и с кем будет гулять, сколько времени ему позволят провести за компьютером, и, конечно, что и когда он будет есть. Маленький ребенок должен быть окружен плотной поминутной опекой – и, когда с ним происходит что-то плохое, в этом виноваты родители (или няньки), которые недосмотрели. Ребенок практически не обладает свободой или ответственностью.

В Библии человек сравнивается с выросшим сыном – как минимум, подростком, – который обладает свободой принятия решений. Блудный сын из притчи явно не малое дитя; иначе его бы просто не отпустили из дома. Просаживание денег на блудниц указывает на вполне половозрелого молодого человека. Если мы обнаружим пьяного 5-летнего ребенка – у нас возникнут понятные претензии к его родителям. Если 19-летнего юношу – то к нему самому.

Люди – начиная с книги Бытия – наделены свободой, властью и ответственностью: «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт.1:28).

В отличие от малых детей, мы свободны – и ответственность за наши действия лежит на нас самих. Мы, конечно, можем восклицать: «Разве любящий отец позволил бы своему глупому отпрыску уйти на страну далече, претерпеть там лишения и страдания, и, возможно (если бы он вовремя не спохватился), погибнуть?», но ответ тут очевиден – та же любовь, которая опекает маленького ребенка, признает свободу юноши.

Может быть, нам было бы гораздо комфортнее отказаться от своей взрослости и навеки водвориться в детском саду, где за нами приглядят и вовремя схватят за шиворот. Но любовь Бога, как мы видим из притчи, это не гиперопека – она возвышает, наделяет свободой, властью и ответственностью.

Человек может употребить эту власть себе на погибель – что и происходит, когда мы грешим, – но это именно его власть, и именно он ответственен за то, как он ей пользуется. Ответственность за решения, которые мы принимаем, лежит на нас, а не на других людях или Создателе.

Это принципиально важно для нашего покаяния и спасения. Блудный сын не возвращается к отцу с претензиями: «Из-за твоего недосмотра я чуть не погиб на чужбине! Надо было внимательнее смотреть за мной! Тоже мне, любящий отец, называется!» Он говорит нечто другое: «Я согрешил».

Покаяние предполагает признание моей личной ответственности – это я поступил дурно, моя воля была причиной этого зла, я нуждаюсь в прощении. Претензии: «А что же Бог и люди меня не устерегли?» – с этим несовместимы. Как и претензии вообще.

Милосердие Божие, как и человеческое, – это то, чего мне не должны. Это чистый акт доброй воли. Если я предал своего друга, а он готов меня великодушно простить, то я, а не он, являюсь виновной стороной; я не должен права качать: «Что, злыдень, что ли? Гадина какая злопамятная! А милосердие где?» Если я начну предъявлять претензии, восстановить отношения не получится, не потому что у моего друга не хватит великодушия, а потому что я пытаюсь восстановить их на ложном основании – как будто он тут виновная сторона, он мне должен, а не я ему.

Приступать к Богу с требованиями, чтобы Он каким-то образом обеспечил воссоединение всех с Собою, и с претензиями, что Он этого не обещает, – значит разрушать саму возможность для покаяния.

Эту возможность разрушают и доводы Харта, относящиеся к фактическому отрицанию за людьми свободы выбора, – о чём нам следует поговорить отдельно.

Это вторая статья, посвященная анализу книги американского православного богослова Дэвида Бентли Харта «Чтобы все спаслись». В этой статье мы рассмотрим еще несколько его аргументов. Этот обзор не будет полным – это было бы трудно сделать в объеме двух статей, – но уделит внимание некоторым ключевым тезисам.

Дэвид Харт считает представления о гневе Божием по отношению к греху и всю доктрину заместительного Искупления «унизительным вздором» (стр. 18). Это существенно для его книги.

Любой разговор о гневе Божием сталкивается с тем затруднением, что мы склонны представлять себе гнев Божий по аналогии с человеческим. Даже когда мы, люди, гневаемся на действительно плохие вещи, наш гнев моментально загрязняется нашими страхами, гордыней и уязвленным самолюбием. Гнев, как правило, ведет к словам, которые лучше было бы не произносить, и поступкам, которые лучше было бы не совершать. Он выглядит как примитивная физиологическая реакция на угрозу, восходящая к временам, когда физическая битва с врагами или хищниками была частой необходимостью и требовала мобилизации организма – повышения давления, выброса адреналина и тому подобного. В наши дни эта реакция чаще всего не нужна, неуместна, и не приносит ничего, кроме вреда. Она ведет к катастрофически плохим решениям, а когда мы ничего не решаем – просто отравляет нашу душу и расшатывает наше здоровье. Как говорит Святой Апостол Иаков, «гнев человека не творит правды Божией» (Иак.1:20).

Конечно, приписывать этот аффект Богу – учащенное дыхание, налитые кровью глаза, острое желание нанести удар – было бы невозможно.

Но это понимание гнева как больной и отравленной страсти не должно закрывать от нас того элемента правды, который может присутствовать даже в человеческом гневе. Вспомним слова Псалмопевца: «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя! Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Они изрыгают дерзкие речи; величаются все делающие беззаконие; попирают народ Твой, Господи, угнетают наследие Твое; вдову и пришельца убивают, и сирот умерщвляют и говорят: не увидит Господь, и не узнает Бог Иаковлев» (Пс.93:1–7). Эти слова указывают на важную нравственную истину. Попирать наследие Божие, убивать невинных людей – неправильно.

Честный, справедливый, сострадательный человек не должен воспринимать это как должное. Конечно, человеческий гнев моментально начинает сбиваться с курса – и многие страшные преступления были совершены (и совершаются сейчас) именно в процессе «борьбы с несправедливостью».

Но это не значит, что сама реакция возмущения беззаконием, осквернением и жестокостью неправильна. Наш гнев всегда отравлен и искажен грехом – но это не значит, что безгрешный гнев невозможен.

Христос, как мы знаем из Евангелия, гневался (например, Мк.3:5), и вообще священнописатели постоянно говорят о гневе Божием.

Мы не должны приписывать Богу той больной страсти гнева, которой подвержены мы сами – она часто больше связана с гипертонией и плохим пищеварением, чем с нравственным негодованием.

Но было бы еще более неверно приписывать Ему равнодушный индифферентизм. Богу не все равно, когда «вдову и пришельца убивают, и сирот умерщвляют». Бог ненавидит беззаконие (Пс.44:8), Бог ненавидит идолослужение (Втор.12:31), коварство и жестокость, это мерзость в очах Его (Прит.6:16–19).

Мы можем видеть, что и сам Дэвид Бетли Харт ничуть не чужд нравственного негодования – он весьма резко отзывается, например, о расизме и фашизме. Похоже, он не сомневается, что зло и несправедливость заслуживают осуждения.

Является ли эта нравственная интуиция полностью ложной? Библия ясно говорит, что нет – Бог проявляет гнев, чистое, бескомпромиссное и в высшей степени резкое отвержение зла, которое разрушает и оскверняет Его творение.

Флегматичное равнодушие к этому злу было бы проявлением не большей, а меньшей любви с Его стороны – и, фактически, ее отсутствия.

Грех заслуживает отвержения – и это правильная, уместная, справедливая реакция на него.

Об этом важно помнить по ряду причин.

Во-первых, покаяние предполагает, что мы относимся к нашему греху с резким отвержением – мы отказываемся от некоторых поступков, слов и мыслей и предпочтений как от чего-то ненавистного Богу, и теперь ненавистного нам.

Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, был единственным из высокопоставленных нацистов на Нюрнбергском процессе, который раскаялся в своих преступлениях – и это проявилось в том, что он с проклятием отрекся от идеологии национал-социализма и от своей службы ему. Как сказал он в своем последнем слове, «Мы проиграли войну не из-за технических трудностей и не из-за неудачного стечения обстоятельств, это не было результатом невезения или предательства. Прежде всего, Бог произнес и совершил Свой суд над Гитлером и его системой, которой мы служили с умами, отвратившимися от Бога».

Во-вторых, не понимая возмутительности греха, мы делаемся неспособными понять величие милости Божией. Я приведу такое сравнение – представим себе двух мужей, обоим изменили жены, оба простили. Но один из них – добрый, верный и заботливый супруг, который сам неизменно хранил верность. Другой – сутенер, живущий проституцией жены. В первом случае мы говорим о человеке, любовь которого была поругана, доверие обмануто, а сердце разбито – и тогда мы понимаем, что его прощение является великим даром, который стоит ценить. Во втором – «прощение» сутенера едва ли вообще обладает какой-либо ценностью, как и отношения с ним. Если грех не является великим и возмутительным злом, его прощение не является изумительным даром.

В-третьих, отрицание вины за нами неизбежно предполагает обвинение Бога в том бедственном состоянии, в котором мы оказались. Вот как Харт описывает свое видение спасения:

«Мы родились в неволе, в доме жестокого хозяина, которому были проданы в рабы прежде, чем могли решать за себя; более того, в глазах Бога мы родились не виновными или заслуживающими проклятия, однако всё же поврежденными и скованными смертностью, и потому из-за врожденной слабости воли обреченными на грех; мы были больны, ущербны, потеряны, при смерти; мы уже были в аду. Но затем пришел Христос, чтобы освободить нас, выкупить нас из рабства, исцелить нас, вернуть нас к нашему подлинному состоянию» (стр. 18).

Но если мы невиновны, то как мы вообще оказались в таком несчастном положении? Из-за кого? Как и кем мы были проданы в рабы, «прежде, чем могли решать за себя»? Как мы, будучи невиновны, оказались в аду? Если мы «из-за врожденной слабости воли обречены на грех», то в чем же нам и каяться? Ганс Франк, вместо того, чтобы раскаиваться в своих преступлениях, мог бы сказать, что был «из-за врожденной слабости воли обречен» сделаться национал-социалистом и совершить преступления, за которые в итоге был повешен, – и тогда он является жертвой, а не преступником. Но чьей жертвой? Неизбежно выходит, что Бога.

Харт язвительно высмеивает традиционные представления об Искуплении, передавая их в крайне карикатурном виде – но картина, которую пытается нарисовать он, выглядит весьма странно. Люди, без всякой вины и произволения с их стороны, оказываются проданными в рабы, поврежденными, скованными, больными и к тому же обречёнными совершать мерзости и беззакония, терзая себя и друг друга, а потом еще, как Харт пишет о Гитлере, проходить «эоны невообразимо мучительного очищения в аду».

Традиционная картина – «Все прекрасно знают, что отвечает христианство: человек воспользовался своей свободной волей, чтобы стать очень плохим», как формулирует это К.С.Льюис, – выглядит гораздо более внятной.

И, надо сказать, гораздо более обнадеживающей. На первый взгляд объявление греха только болезнью и бедой, чем-то, в чем мы не виноваты, выглядит более мягким и гуманным – грешника жалеют, а не обвиняют. Но это только на первый. Что меняется, если мы объявляем тюрьму больницей, охрану – санитарами, а заключенных преступников – пациентами? Только то, что исчезает возможность выйти на волю по амнистии. Сидя в тюрьме, можно написать Государю прошение с просьбой о помиловании, получить это помилование и выйти на волю, подобно благоразумному разбойнику. В больнице это бессмысленно – бедному грешнику скажут, что его тут не наказывают, а лечат.

Харт верит в некий временный ад, через который должны будут пройти злодеи с целью очищения. Например, он пишет: «Должен сказать, лично я нисколько не возражаю против того, чтобы Гитлер очистился от своих грехов и спасся, сколько бы эонов невообразимо мучительного очищения в аду для этого ни потребовалось» (стр. 47).

При этом «очистительные страдания» воспринимаются довольно механически – особенно грязную душу придется кипятить дольше других, но в итоге она будет очищена. Проблема в том, что такая механическая обработка души, у которой есть ее личное произволение, едва ли возможна.

Конечно, есть нечто трогательное в повествовании о том, как кровожадного, беспощадного, злого разбойника Бармалея съел крокодил, что привело того к глубокому покаянию и нравственному преображению:

Но в животе у Крокодила

Темно, и тесно, и уныло,

И в животе у Крокодила

Рыдает, плачет Бармалей:

«О, я буду добрей,

Полюблю я детей!

Не губите меня!

Пощадите меня!

О, я буду, я буду, я буду добрей!»

Пожалели дети Бармалея,

Крокодилу дети говорят:

«Если он и вправду сделался добрее,

Отпусти его, пожалуйста, назад!

Мы возьмём с собою Бармалея,

Увезём в далёкий Ленинград!»

Крокодил головою кивает,

Широкую пасть разевает, –

И оттуда, улыбаясь, вылетает Бармалей,

А лицо у Бармалея и добрее и милей:

«Как я рад, как я рад,

Что поеду в Ленинград!»

Но такое преображение требует одного принципиального условия – доброй воли самого страдающего. Он может принять страдание со смирением и надеждой, проявить терпение и кротость. Не само по себе страдание, но тот выбор, который человек совершает перед его лицом, может очистить и преобразить его.

Есть люди, которые покаялись, находясь в заключении, – куда попали за свои преступления. Они признали свою вину перед Богом и людьми, переменили, по благодати Божией, свою жизнь, и вышли на свободу законопослушными гражданами и благочестивыми верующими. Болезненный опыт заключения был для них спасительным. Они очистились через это страдание. Как сказал псалмопевец, «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс.118:71).

Но так происходит далеко не со всеми преступниками, севшими в тюрьму. Увы, но тюрьмы – это не фабрики святых, выпускающие исключительно морально преображенных личностей. Кто-то выходит и живет жизнью далекой от святости; а кто-то, едва покинув стены тюрьмы, вновь совершает преступление, так что скоро возвращается за решетку. Страдания, связанные с заключением, могут побудить человека к покаянию – но они могут сделать его, напротив, еще более злым.

Земной опыт указывает на то, что страдание может порождать не покаяние, а еще более ожесточенную гордыню. Смертельная болезнь может привести человека в глубокое смирение – а может и не привести. Есть немало примеров ожесточенных безбожников, умиравших долго и тяжело – и при этом в упорном нераскаянии. Идея, что если сделать плохому человеку достаточно больно, то он исправится, не работает. Даже на уровне исправления чисто внешнего поведения. А верить в то, что достаточно упорное страдание вызовет гарантированную перемену сердца, у нас и вовсе нет оснований. Персонаж детского фильма, который говорил: «Тебя излупят плетками, и ты полюбишь меня, как миленькая!» – явно ошибался.

Очистится грешник через страдание или только еще больше ожесточится – зависит от его решения. А гарантировать, что он это решение примет, невозможно. Вы не можете давать гарантий за чужую свободную волю.

Но это обращает нас к главному аргументу Харта – отрицанию свободного выбора.

Как пишет Харт, «Мне представляется невозможным говорить о свободе хоть сколько-нибудь осмысленно, если не принять в качестве исходного положение, что видеть благо и поистине знать его означает для разумного духа страстно желать его и безусловно следовать ему, тогда как не желать его означает не познать его поистине и потому никогда не обладать свободой избрать его… Писание, судя по всему, подтверждает мою точку зрения. «И

познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин.8:32): ведь свобода и истина суть одно, и не знать истину – значит быть в рабстве. «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк.23:34): не видя Блага, говорит Бог Богу, они избрали зло не свободно и должны быть прощены. «Всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин 8:34): а раб, как известно, не свободен» (стр. 44).

Свобода, по мысли Харта, требовала бы осведомленности, которой у нас на земле нет:

«Несомненно, он [гипотетический злодей и нечестивец] не знал всего, во всяком случае, с совершенной ясностью, равно и не обладал в полной мере способностью рационально определять или контролировать собственные поступки и желания. Даже какое-нибудь божество не было бы способно на это. Одной этой мысли достаточно, чтобы убедить меня в полнейшем моральном убожестве традиционной доктрины» (стр. 76).

«И если существует вечная погибель как результат вечного отказа от покаяния, то она должна также быть результатом вечного неведения и потому вообще не иметь никакого отношения к свободе. Поэтому вечное свободное отвержение Бога не только выглядит неправдоподобно – оно представляет собой бессодержательную в логическом отношении идею» (стр. 92).

«Вот почему подлинная свобода неизбежно зависит от подлинного знания и подлинной здравости ума. В той самой мере, в какой чего-либо из этого недостает, свобода отсутствует… А вместе со свободой исчезает вина» (стр. 92).

Иначе говоря, свобода есть возможность соответствовать своему подлинному благу и предназначению. В этом отношении падший человек не свободен, и обретает свободу только во Христе. Грех никак не есть проявление свободы, но порабощенности и болезни, следовательно, говорить о том, что нераскаянные грешники избирают ад, а Бог принимает их свободный выбор – значит не понимать, что есть свобода. Свобода всегда избирает Бога.

Где здесь ошибка? Проблема с этим аргументом в том, что он смешивает два определения свободы. Грешник действительно лишен свободы в смысле «возможности соответствовать своему подлинному благу и предназначению», и обретает эту свободу только во Христе.

Но у него есть всегда свобода в другом смысле – способность быть автором своих решений, которые имеют последствия для него и мироздания в целом. То, что Господь Иисус в том же месте Евангелия, где говорит о рабстве греху, обращается к фарисеям с упреками и наставлениями, предполагает, что, хотя они являются рабами греха и лишены свободы в первом смысле, они свободны во втором – то есть именно они решают принять или отвергнуть Его.

То, что падшие люди обладают свободой принимать решения – в том числе неправильные, в том числе с самыми горестными последствиями – несомненно, подтверждается как Писанием, так и опытом.

Конечно, мера личной ответственности человека зависит от условий, в которых человек совершает свой выбор. Мы можем вспомнить известный пример у Аввы Дорофея с двумя девочками, попавшими в совершенно разные ситуации – одну взяла на воспитание благочестивая христианка, другую – «блудница совершенно развратная». Авва Дорофей говорит о том, что если они впадут в один и тот же грех, Бог будет судить их по-разному, с учетом условий их жизни. Это, впрочем, ясно утверждается и в Писании: «Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лук.12:47: 48).

Поэтому, когда мы говорим о том, что Бог не лишает человека свободы, это означает, что Бог не лишает человека власти принимать значимые решения. При этом решения раба греха будут катастрофически плохими – но это будут именно его личные решения, которые имеют последствия.

Этого Харт, впрочем, не отрицает, но он полагает, что амплитуда этого выбора невелика: «То немногое, что мы можем узнать, может направить нас, а то немногое, что мы можем сделать, может принести нам небольшое вознаграждение или наказание; но небеса и ад, согласно общепринятым представлениям, – абсолютный удел, а мы не обладаем в этой жизни способностью к абсолютному» (стр. 93).

Но тут неизбежно возникает вопрос, почему в картине, которую описывает Харт, вообще существует грех – в каких бы то ни было масштабах. Допустим, я впал в раздражение и обругал собеседника. В традиционной картине – это мой личный грех, акт моей воли, я свободно избрал поддаться раздражению, будучи осведомлен, что это плохо. Я должен признать свою вину и принести извинения.

Но, если бы я находил картину Харта убедительной, я должен был бы сказать: «Как можно вменять мне в вину то, что я не избирал свободно? Поскольку свободно я мог бы избрать только благо, ругань есть проявление не свободы, но ее отсутствия, так что требовать от меня, чтобы я признал ругань моим личным грехом, значило бы не понимать смысла того, что есть свобода. Какие ко мне могут быть претензии, если я „не обладал в полной мере способностью рационально определять или контролировать собственные поступки и желания”?»

В чем же мне каяться, если в моем дурном поступке не было моего свободного произволения?

И как мы вообще дошли до жизни такой, что нам понадобилось спасение? Если любой разумный дух всегда избирает Бога, а сейчас мы грешим по неведению, то как мы впали в такое неведение? Как получилось пасть у Денницы, который едва ли пребывал в неведении?

Харт пишет о том, что Гитлер будет долгие эоны страдать в аду, но потом воссоединится с Богом – но за что же ему вообще как-либо страдать, если его злодеяния (как и вообще любые злодеяния всех злодеев) не были актом его личной свободы выбора? Бедный Гитлер не обладал «способностью рационально определять или контролировать собственные поступки и желания» – как к нему можно предъявлять какие-либо претензии вообще?

Но главная проблема такого представления о свободе – это то, что оно обессмысливает покаяние. Покаяние предполагает признание своей вины – именно я, по своему личному свободному выбору, поступил дурно, должен исповедать это и искать прощения у Бога и (если мой грех непосредственно задел других) у людей.

Харт исходит из того, что после долгого времени пребывания в аду, все придут к покаянию – но как бы они могли это сделать, если в картине, предлагаемой Хартом, на них просто нет вины, в которой им следовало бы каяться?

Но рассмотрим еще один довод Харта.

Харт – в достаточно пространных рассуждениях – обращается к известному доводу. Могут ли спасенные наслаждаться раем, в то время как проклятые – а среди них могут быть и их близкие – переживают нестерпимые муки в аду?

Чтобы ответить на этот вопрос, его стоит разделить на два: продолжает ли Бог и Его святые любить погибшие души в аду? И является ли для них эта любовь источником страдания? Ответ на первый вопрос – да. Бог любит все Свои творения, включая погибшие души, сатану и бесов, иначе они бы просто не могли существовать. Его святые разделяют с Ним эту любовь. Они продолжают помнить и заботиться об отверженных – и их любовь к умершим родственникам стала сильнее, а не слабее.

Омрачает ли это их райскую радость? Мы привыкли к тому, что дела любви делаются нами на, так сказать, негативном эмоциональном топливе – нам плохо из-за того, что другим плохо, мы испытываем чувство болезненной жалости, вины и стыда, и поэтому пытаемся что-то сделать. Убрать это топливо – и мы почти утратим мотивацию для помощи ближним.

Но иногда даже мы делаем добро не потому, что нам плохо, а потому, что нам хорошо, мы исполнены радости, счастья и благодарности, хотим поделиться ими с другими. Святые служат всему творению, включая осужденные души в аду, не потому, что им плохо, а потому, что их радость изливается через край.

Погибшие души не хотят принять этой радости – как это, увы, мы можем видеть и на земле, когда люди предпочитают жить чрезвычайно жалкой и мучительной жизнью, но не обратиться к Богу, – но святые не перестают любить их неиссякаемой, преизобильной и радостной любовью.

Нас часто сбивает с толку образ ада как какой-то пыточной тюрьмы, который, за невозможностью прямо изобразить духовные реальности, часто возникает в религиозном искусстве.

Но в реальности муки ада не таковы, чтобы святые могли их разделять. Человек мстительный вечно хочет (и не может) отмстить за обиду, нанесенную его самолюбию, – как сказано у классика, «нет горшей муки, чем хотеть отмстить и не мочь отмстить». Гордец и завистник не может без глубокого страдания видеть чужое превосходство или счастье, идолопоклонник не может снести крушения своего кумира, властолюбец терзается из-за того, что никто не служит его воле.

Святые радостно делают для них всё, что могут, но они не могут страдать их муками, потому что причина и источник муки проклятых – гордыня, а она абсолютно чужда святым. Может быть, – мы не знаем – святым удается заразить кого-то из осужденных своей радостью, и тогда для этой души ад оказывается временным. Церковь молится об усопших. Но что мы точно можем сказать – так это то, что погибшие души не смогут заразить святых своей гордыней и ненавистью, и сделать их причастными своим страданиям.

Писание явно не поддерживает позицию Харта – и способ, которым он пытается решить эту проблему сводится к тому, что все предостережения Господа надо понимать «метафорически»:

«Сегодня никто не может с уверенностью сказать, как именно понимал гееннский огонь Иисус (с какой бы непреклонностью инферналистская партия ни утверждала обратное), или какой срок он назначил бы тем, кто подвергнется этому наказанию, или даже насколько метафорический смысл он вкладывал в подобные образы. Очевидно, что для Иисуса как учителя метафора была естественным языком и что Он использовал пророческие и апокалиптические образы своего времени не столько в точном смысле, сколько поэтически; поэтому было бы глупо полагать, что Его слова о долине Хинном следует понимать более буквально, нежели образы печи, жатвы, гумна или затворенных дверей на пиру» (стр. 61).

Можно согласиться, что образы священного Писания – и, в частности, образы суда в притчах Господа – носят метафорический характер. Конечно, геенна – это не помойка под Иерусалимом, «огонь вечный» – это не буквальная реакция окисления органики атмосферным кислородом, а «червя неумирающего» было бы напрасно искать в зоологической классификации. Но «небуквально» не значит «не всерьез»; Господь что-то хочет сказать этими образами огня неугасающего и червя неумирающего, и это явно что-то крайне пугающее. Когда Господь говорит:

«И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не угасает» (Мк.9:43–44).

Он, конечно, не призывает буквально отрезать себе руку. Речь идет о решительном разрыве с грехом, который может быть крайне болезненным. Но лучше претерпеть эту боль разрыва с чем-то привычным, глубоко сросшимся с нами, уже как бы ставшим частью нас самих, чем идти в геенну. Геенна – это что-то, определенно, крайне жуткое.

Харт пишет:

«Я совершенно уверен, что, хотя Христос использовал самые разные образы окончательного суда и говорил о разделении на праведных и нечестивых, а также об ужасных последствиях для последних их поступков в этой жизни, всё это следует воспринимать лишь как умышленно разнородную фантасмагорию, имеющую целью в равной мере наставить и привести в замешательство» (стр. 63).

Но его уверенность выглядит совершенно необоснованной. Ни слушатели Христа, ни Церковь всё это время не видели в Его словах «фантасмагорию». Христос сообщает нам нечто важное о реальности Его Суда и о последствиях наших решений в этой жизни. Вывести из Его слов, что люди, отвергающие покаяние сейчас, смогут сделать это когда-нибудь потом, после смерти, невозможно. Например, Христос говорит:

«Подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю вам, многие поищут войти, и не возмогут. Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: Господи! Господи! отвори нам; но Он скажет вам в ответ: не знаю вас, откуда вы. Тогда станете говорить: мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды» (Лук.13:24–27).

Осужденные захотят войти, но не смогут. Это пугающие слова, но мы не можем выкинуть их из Евангелия.

Более того, если мы верим, что Иисус есть воплощенная Любовь Бога, нам стоит признать, что эти Его пугающие слова – тоже проявление любви. Когда людей надо отвратить от пути погибели, любовь не всегда говорит сладко. Людей могут раздражать и возмущать предостережения Священного Писания – как и тех, кто склонен к вредным привычкам, могут раздражать предостережения врачей, – но любовь в этой ситуации проявляется в решимости говорить правду.

Если мы обеспокоены – как нам и следует – спасением наших ближних, то последнее, что нам стоит делать, это распространять учения, подрывающие призыв Церкви к покаянию. Конечно же, Харт не имеет сознательной цели отвратить грешников от покаяния, но его система представлений, в которых грешник не свободен в своем выборе, не виноват и в итоге, всё равно будет приведен к обращению когда-нибудь после смерти, делает покаяние чем-то, во-первых, бессмысленным, во-вторых, в любой реальный момент, ненужным.

Беспокойство за вечную участь других людей, в том числе наших близких, должно побуждать нас не к попыткам пересмотреть учение Церкви и Библии, а к усердной проповеди Евангелия и молитве. Мать блаженного Августина, святая Моника, проявляла свою тревогу за сына не в попытках переписать Евангелие, а в усердной молитве, которая продолжалась долгие годы, пока будущий великий богослов скитался вне Церкви. И эта молитва принесла в итоге свой великий плод.

Милость Божия безмерна и человеколюбие – неизреченно; Он не устает призывать грешников прийти на Его пир. Любой грешник и злодей может прийти и получить полное прощение. Но это стоит сделать сейчас, потому что «нет», которое грешники говорят Богу, может стать необратимым. Как говорит Писание, «Посему будем опасаться, чтобы, когда еще остается обетование войти в покой Его, не оказался кто из вас опоздавшим» (Евр.4:1).