Источник

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ I (к с. 160). СВИДЕТЕЛЬСТВО О ТАЙНЕ ИСПОВЕДИ

К ряду данных относительно тайны исповеди следует прибавить очень своеобразное свидетельство не позднее X в., источник и автор которого, к сожалению, нам неизвестны. В Изборнике Святослава 1073 г. и в его греческом оригинале (X в.) помещается в ответах Анастасия Синаита (в 6-м ответе об исповеди) отрывок под заглавием: Κυρίλλου, έκ της ψυχή πάσης σαρκός: К^ннло&о, от того, мш дшд вслкога плъти. Это аллегорическое толкование на Левит (см.: 17:12–14). Данного отрывка нет в соответствующем месте Ответов Анастасия по изданиям Гретсера (Горский, Невоструев. Описание рукописей Синодальной библиотеки. II, 2, 371) и Миня. И кто это такой Кирилл, именем которого надписан отрывок, мы не знаем – может быть, Кирилл Александрийский, но в его творениях нам не встретилось ничего подобного. (Есть у Кирилла Александрийского толкование на указанные стихи кн. Левит (Migne P. G. LXVIII, col. 696–700. О поклонении в духе и истине. Кн. 10), но совершенно иное.) А не зная автора, затруднительно решить, о какой тайной исповеди здесь речь – о старческой или сакраментальной. Приводим свидетельство в целом виде и в обоих текстах – в греческом и в древнеславянском: «Ανθρωπος, άνθρωπος, φησίν, των υΙων Ισραήλ §ξ ών άπαξ ε᾿ιπέΐν άνθρωπος διπλασιάζει δέ δμως, δνα δείξη τόν έν περιτομη κα\ έξακροβυστίφ ταύτην φυλάξαι τήν έντολήν όφείλον. δς έάν, φησίν, βηρέύση βήρευμα βηρίον, ή πετεινόν, ό έσβεται κα\ έκχεέϊ τό α\μα, κα\ καλύψει αύτό τη γη. ή γάρ ψυχή πάσηc σαρκός afya αύτου έστιν. πάς ό έσβων αύτό έξολοβρευβήσεται. βήρευμα τοίνυν έάν τις βηρεύση, του έστιν άμαρτάνον καταλάβη τούτο γάρ πνευματικόν εύρέιείναι τό βήρευμα, θηρίον μέν τόν άγε λάΐον, ώc ύλώδη κα\ βοσκηματώδη, πετεινόν δέ τόν των γήιπραγμάτων έαυτόν άποστήσοντα νοήσης. έάν οδν τόν άμαρτάνοντα που "καταλάβη έκχεέϊ μέν τό α\μα τήν άμαρτίαν, ήν έπλημμέλησεν. έκχεέϊ δέ αύτό έξομολογήσεως καΐ καλύψει αύτό τη γη, των γάρ έξομολογουμένων τη γη καλύπτει τά άμαρτήματα ώς κάτω μένοντα, κα\ τη μετανοίΟαπτόμενα. κατά τούτο γάρ ό νομοθέτης, διaτaξdμεvoc προσέθηκεν ή γάρ ψυχή πάσης σαρκός α\μα αύτου έστ\ν, παρεγγυων της κατά πάντων άδικίας άπέχεσβαι, κα\ μή προτιβέναι, κα\ δημοσιεύειν τά παρά γνώμην των άδελφων άμαρτήματα, άλλά παραδιδόναι τη γη, του έστιν, σιγη του φοραθέντος, δηλαδή, α\μα καλύπτοντες άυτου τό άμάρτημα σιωπή κα\ συγγνώμη, αίμα γάρ ό έσθιών κα\ ψυχήν έκπομπεύων τό του πλησίου άμάρτημα, ε᾿ικότως λογισ&ήσεται έπειδή θάνατος ψυχής άμαρτία καβέστηκεν. συμπάσχειν άλλήλοις όφείλομεν, ώς όντες κα\ αύτο\ έν τισι σφάλμασιν. μόνος γάρ ό θεός άναμάρτητος.

(Изборник Святослава, изд. О. М. Бодянского. Чтения Общества истории и древностей. 1882. Кн. IV. С. 126–127). В поздних греческих рукописях попадается статья, представляющая сокращение приведенной, и тоже с именем какого‑то св. Кирилла: Των έξομολογουμένων άνβρώπων ή γη καλύπτει τά άμαρτήματα е5с καταμένοντα (κάτω μένοντα) κα\ τη μετανοίβαπτόμενα κα\ μή δημοσιεύειν τά παρά γνώμην των άδελφων παραπτώματα, άλλά παραδιδόναι τη γη, καλύπτovτεc αότων τά άμαρτήματα σιωπή κα\ συγγνώμη. Αίμα γάρ έσβίει κα\ ψυχή ν ό έκπομπεύων τούτου πλησίου άμάρτημα συμπάσχει ν γάρ όφείλομεν άλλήλοις, о5с όvτεc κα\ αύτοι έν σφάλμασι («Когда люди исповедуются, земля покрывает грехи, как пребывающие внизу и погребаемые покаянием, чтобы не делали явными согрешения против воли братии, но предавали земле, покрывая их грехи молчанием и прощением. Ибо поедает кровь и душу открывающий грех ближнего, потому что мы должны сострадать друг другу, как пребывающие и сами в грехах») 862:

"Вопрос. Хорошо ли исповедовать наши грехи духовным мужам? Ответ. Хорошо и весьма полезно, но не таким, которые неопытны и невежественны в этом отношении, чтобы неразумным снисхождением и управлением или безвременным и нерассудительным наложением епитимий не сделали из тебя презрителя, или равнодушного,. или бесстрашного863. Если же найдешь мужа духовного и опытного (άνδρα πνευματικόν κα\ έμπειρον), могущего уврачевать тебя непостыдно и с верою, исповедайся ему как Богу, а не как человеку864.

Вопрос. А если я не найду мужа, в котором имею полную уверенность, чтобы исповедоваться, что должен я делать? Ответ. Исповедайся Богу втайне, осуждая себя и говоря по примеру мытаря: «Боже наш, Ты ведаешь, что я грешник и недостоин никакого снисхождения, но спаси меня ради милости Твоей».

Вопрос. Исповедуясь же Богу, должен ли я вспоминать и перечислять каждый грех, который сделал? Ответ. Никоим образом, особенно если согрешил телом и блудом. Ибо если ты захочешь вспоминать здесь один [грех] за другим, то осквернишь свою душу. Вообще хорошо говорить по примеру мытаря: «Боже, милостив буди ми, грешному"».

История вопроса в русской ученой литературе, вызвавшей нашу заметку, следующая. Н. С. Суворов в своей докторской диссертации «Объем дисциплинарного суда и юрисдикции Церкви в период Вселенских Соборов» (Ярославль, 1884. С. 113–114) в доказательство того, что в указанный период тайная исповедь не была вполне сложившимся церковным институтом, ссылается на свидетельство Петра Хартофилакса, жившего в конце XI в., при имп. Алексии Комнине (10811118). О, том, что начало показаний Петра буквально сходно с началом свидетельства Анастасия, ученый не сказал, и это можно признать упущением с его стороны. Н. А. Заозерский в своем разборе книги Н. С. Суворова «Покаяние и суд в Древней Церкви» (Православное обозрение. 1885, февраль-март) в доказательство совсем обратного мнения, что в Церкви Вселенских Соборов тайная исповедь была институтом организованным и ее органом являлся пресвитер, ссылается на показание Анастасия и дает перевод почти всего его (Февраль. С. 262–264). Было упущено профессором из внимания сходство этого свидетельства со свидетельством Петра (по крайней мере, не упомянуто об этом) и ошибочно указано время жизни Анастасия Синаита как вторая половина VI в. († 599), тогда как оно падает на VII в. († ок. 680–685; см.: Сергий. Полный месяцеслов Востока. Ч. II. С. 149 (2-я паг.) и 115 (1-я паг.). По мненио Крумбахера, время его деятельности – 640–700 гг.). Н. С. Суворов в своем ответе рецензенту «К вопросу о тайной исповеди и о духовниках в Восточной Церкви» (Ярославль, 1886. С. 54–58) делает попытку уяснить взаимоотношения обоих свидетельств, причем, кроме изданных текстов, он пользуется тремя греческими рукописями (одна XV или XVI в., другая XVI и третья XVII в.). В первой содержится вопросо-ответ близкий к тексту, известному по Миню как Анастасия Синаита, но без надписания его имени; в двух последних с именем Анастасия (впрочем, помещенным на поле) читаются вопросоответы Петра Хартофилакса со значительными вариантами против помещенных в Афинской Синтагме. Ученый при этом указывает то общее соображение, что Синтагма Ραλλή и Πότλη более критическое и более каноническое издание, чем Патрология Миня. Хотя здесь и нет определенных выводов об отношении обоих свидетельств, однако можно догадываться, что Н. С. Суворов отдает предпочтение тексту, надписанному именем Петра Хартофилакса и изданному в Афинской Синтагме, – его именно признает первоначальным.

А. С. Павлов в своем новом издании «Номоканона при Большом Требнике» (М., 1897. С. 472–474) приводит свидетельство Анастасия Синаита (неправильно называя автора патриархом антиохийским) по Миню в доказательство того же положения, что и Н. А. Заозерский, а именно что Анастасий имел в виду действительных духовников, облеченных священным саном. А об отношении к этому свидетельству вопросо-ответа Петра Хартофилакса замечает следующее. Нет ничего удивительного в том, что последний повторил слова Анастасия Синаита, жившего за четыре столетия, – таких примеров можно немало найти в позднейшей литературе (приводится в пример дословное повторение Вальсамоном многих толкований Зонары, его недавнего предшественника в деле истолкования канонов). Оригинальность ответа Анастасия доказывается, по мнению А. С. Павлова, полным его текстом, из которого Петр Хартофилакс выписал только незначительный отрывок, находящийся в тесной логической связи с дальнейшим содержанием его ответа. Соображения А. С. Павлова не убедили, однако, Н. С. Суворова, и он остался при прежнем мнении. В своем разборе некоторых частей названной книги А. С. Павлова (Вопрос о Номоканоне патр. Иоанна Постника в новой постановке. Ярославль, 1898. С. 83–84) он опирается на результаты прежнего своего исследования и, согласно надписаниям обследованных им рукописей, готов считать свидетельством Анастасия то, что представляют вопросо-ответы Петра Хартофилакса, изданные в Афинской Синтагме.

Таким образом, вопрос об отношении двух важных для истории исповеди свидетельств окончательно запутан в нашей литературе.

Следует заметить, что Ερωτήσεις κα\ άποκρίσεις Анастасия Синаита – памятник не совсем надежный. К. Крумбахер пишет о нем: «Последнее большое писание… (Анастасия Синаита. – С. С.), занимающееся экзегетическими, догматическими и церковно-практическими вопросами, в настоящем виде едва ли принадлежит Анастасию: многие ответы стоят в противоречии друг другу, в иных называются даже позднейшие писатели, как Никифор Константинопольский. Также и рукописи значительно отличаются одна от другой, и некоторые называют автором Анастасия, архиеп. Никейского. Однако есть основание думать, что вопросы эти принадлежат Анастасию Синаиту. Вид литературы Ερωτήσεις κα\ άποκρίσεις должен быть вообще исследован сначала»865. В данном случае мы остановимся на рассмотрении подлинности только одного интересующего нас, 4-го вопросо-ответа.

Есть надежное средство удовлетворительно выяснить данный вопрос – это славянские переводы Вопросо-ответов Анастасия Синаита, не принятые в расчет нашими упомянутыми исследователями866. Вопросы и ответы Анастасия переведены на славянский язык в самые ранние времена славянской письменности. Они – правда, не в полном виде, только избранные – находятся в Изборнике Святослава 1073 г., и между ними интересующий нас 6-й вопросо-ответ в полном виде (на л. 43об. – 51об.). Но Изборник Святослава, как известно, есть список с раннейшей рукописи, писанной для болгарского царя Симеона († 928), а эта последняя есть точный перевод с изборника, составленного в Греции, причем, по мнению исследователей, по составу своему греческий подлинник (Изборника) должен принадлежать IX столетию. От X в. уже известна греческая рукопись такого сборника867. Таким образом, текст 6-го вопросо-ответа Анастасия мы имеем в списках X (греческий текст) и XI вв. (славянский текст). Что же представляет собой текст вопросо-ответа в этих списках? Он очень близок к изданному у Миня (перепечатавшего старое издание иезуита Гретсера 1740 г.). Это два списка одной и той же редакции, причем список греческого сборника X в. исправнее. Славянский перевод Изборника – дословный, соответствующий тексту греческого сборника и тексту того списка, из которого приводятся варианты у Миня. Только выписки из разных авторов, подтверждающие ответ Анастасия, несколько разнятся в списке сборника X в. от изданного у Миня. В первом находится ст. Κυρίλλου, έκ της ψυχής πάσης σαρκός (см. Приложение I), которая отсутствует у Гретсера и в Патрологии.

Но этот славянский перевод изучаемого вопроса Анастасия не единственный. Никон Черногорец помещает его в 51-м слове Пандект868. В этом «Слове о покаянии и исповедании» после собственных вступительных речей Никон приводит «святого Анастасия Синайского вопрос: добро ли убо есть еже исповедати грехи духовным мужем? Ответ: добро и зело полезно» и т. д. Дальнейший текст представляет перевод той же редакции, что у Миня и в греческом сборнике X в., с незначительными пропусками текстов, но перевод совершенно отличный от помещенного в Изборнике Святославе869 . Таким образом, Никон Черногорец читал ответ Анастасия Синаита в той же редакции, что и составители греческого сборника IX в. И это следует признать важным показанием в пользу подлинности Анастасиева текста, защищаемого нами. Перевод славянский в Пандектах Никона совершенно отличен от перевода в Изборнике. Но это нисколько не удивительно: последний сделан в Болгарии, тогда как относительно Пандект высказывается предположение870, что они переводились на Руси в домонгольский период: тогда не в полном виде, позднее – в полном вместе с Тактиконом [Русские рукописи Пандект известны с XII в., погрёчески, насколько знаем, Пандекты не изданы].

Вот данные, представляемые древними славянскими переводами. Они свидетельствуют, что редакция, напечатанная в Патрологии Миня   древняя, надписание над ней имени Анастасия Синаита вполне устойчиво. Отсюда вероятно, что эта именно редакция и принадлежит Анастасию Синаиту, подвижнику VII в. По крайней мере, нет оснований в этом сомневаться.

Теперь посмотрим на списки другой редакции, которая у Леунклавия и в Афинской Синтагме издана с именем Петра Хартофилакса в числе других его Ερωτήματα. Здесь три последних небольших вопросоответа касаются исповеди. Первый дословно повторяет Анастасия, второй и третий несходны с ним. Н. С. Суворов приписывает Анастасию Синаиту эту редакцию на основании греческих рукописей, содержащих в надписаниях над этими тремя вопросами имя Анастасия. Однако это очень рискованно.

Надо иметь в виду то, что из трех рукописей в одной нет никакого надписания над статьями, в других имя Анастасия помещено на поле и может быть приписаным после и по догадке совершенно естественной, ибо оба свидетельства поначалу буквально сходны. Таким образом, нельзя считать надежным надпись имени Анастасия над этой редакцией вопросо-ответов. Далее надо принять в расчет и то, что рукописи, которыми располагал Н. С. Суворов, сравнительно поздние, XV‑XVI вв. И они доказывают только одно, что свидетельства Анастасия и Петра, вырванные из целых трактатов обоих авторов, были очень распространены в статьях об исповеди, а будучи распространенными, они и подверглись переделкам, обогатились вариантами, наконец, перемешались.

Итак, то, что читается в Патрологии Миня как свидетельство Анастасия Синаита и принадлежит Анастасию, писателю конца VII в., отрицать это нет никаких оснований. Но нельзя быть односторонним и лишать значения другое разбираемое свидетельство. Три вопросо-ответа, известные с именем Петра Хартофилакса об исповеди, вероятно, принадлежат этому автору. Петр, диакон константинопольский и хартофилакс, современник Алексия Комнина (1081–1118) жил в конце XI в. (ок. 1092 г.). Нет никаких оснований сомневаться в принадлежности ему Ερωτήματα, и в частности трех вопросов об исповеди. И это ценное свидетельство для характеристики покаянной дисциплины конца XI в. Буквальное сходство первого вопросо-ответа с началом вопросо-ответа Анастасия Синаита совершенно удовлетворительно объясняется А. С. Павловым как заимствование. Только мы полагаем, что и два остальных вопросо-ответа не оригинальны. Второй: как поступать, если не найдешь мужа духовного для исповеди, – как увидим во второй части исследования, решался неодинаково. Однако такое решение, какое дается Петром, – исповедоваться непосредственно Богу – господствующее: оно подсказывается всеми творениями Симеона Нового Богослова. Третий вопросо-ответ – об исповеди плотских грехов, запрещающий перечислять их, совершенно согласен по идее с данными раннейшей аскетической письменности (хотя дословного сходства мы не могли установить). У преп. Иоанна Лествичника читаем: «Внушай делателям послушания, чтобы грехов плоти и похотения не исповедовали во всей подробности, прочие же грехи во всей подробности памятовали бы денно-нощно»871.

Подобные наставления есть у преп. Ефрема Сирина и Марка Подвижника872.

Установив отношение Петра Хартофилакса к свидетельству Анастасия Синаита, которое первый использовал в своих целях, чрезвычайно важно обратить внимание на то, как Петр понимал это свидетельство. Анастасия Синаита в данном месте чаще всего считают свидетелем о сакраментальной тайной исповеди перед пресвитерами. Но, очевидно, не так его понимал Петр Хартофилакс. Исповедь пред пресвитерами в период Вселенских Соборов предполагается известными учеными порядком установленным прочным церковным институтом. Но тогда излишен был бы для писателя XI в. и сам вопрос: хорошо ли исповедовать грехи свои духовным мужам? А второй вопросо-ответ Петра с этой точки зрения и совершенно непонятен – как возможно было бы при наличности массы пресвитеров, компетентных совершителей церковного покаяния, не найти подходящего духовника, так что приходилось иногда вместо исповеди перед духовным мужем исповедоваться мысленно, непосредственно Богу. Ясно, что под духовными мужами Петр разумел не пресвитеров, а духовных отцов – богоозаренных старцев, которых действительно надо было верующему разыскивать, и не всегда успешно. Вот почему мы думаем, что в истолковании свидетельства (по крайней мере, Петра Хартофилакса) ближе к истине Н. С. Суворов, и сами толкуем оба свидетельства как показания об исповеди мирян перед старцами.

С. И. СМИРНОВ (8 сентября 1870 г., – 4 июля 1916 г.)

4 июля сего года Московская духовная академия понесла тяжелую утрату в лице скончавшегося ординарного профессора ее по кафедре истории Русской Церкви Сергея Ивановича Смирнова.

Покойный родился 8 сентября 1870 г. в селе Большая Брембола Владимирской губ. Переяславского уезда, в трех верстах от г. Переяславля-Залесского873. Родитель Сергея Ивановича о. Иоанн Сергеевич Смирнов († 1900) в течение 33 лет (с 1867 г.) служил в этом селе священником. Кроме покойного, в его семействе было еще три сына и три дочери, из которых два брата и все сестры были моложе С. И. Отличительной чертой в характере о. Иоанна была его незаурядная для сельского священника любовь к книгам и к кабинетным занятиям, соединявшаяся с почти совершенным равнодушием к хозяйственно-практическим вопросам жизни. Он большую часть своего времени проводил в чтении книг, собравши у себя довольно значительную библиотеку, преимущественно святоотеческого и проповеднического содержания, много занимался составлением поучений, с любовью вел церковную летопись своего прихода и даже поместил во «Владимирских губернских ведомостях» (за 1878 г.) археологическую заметку: «Надпись на кадиле в ц. с. Большая Брембола Переяславского у.» Главная тяжесть по ведению хозяйства и воспитанию детей лежала на его супруге Анастасии Васильевне (урожденной Загорской). Это была женщина очень умная и энергичная, умело правившая не только своим домом, но отчасти и приходом, имевшая громадное влияние на своих детей и всю свою долгую жизнь († 1914 г. в Сергиевом посаде) пользовавшаяся с их стороны исключительным уважением. Всячески изворачиваясь, она сумела при всей скудости средств сельского священника вывести в люди всех своих детей: все сыновья ее получили высшее образование, а дочери обучались в средних учебных заведениях и были устроены замуж.

В раннем детстве С. И. был флегматичным и малоподвижным ребенком – черты, перешедшие к нему от отца. Хотя эти черты с годами значительно сгладились в нем, так что в отрочестве и юности в близком кругу своих родных и двоюродных братьев и сестер он был и бойким рассказчиком, и смехотворцем, но в малознакомом обществе обыкновенно замолкал, дичился, уходил в себя. Следы такого прирожденного характера оставались в С. И. до конца его жизни. Выучившись грамоте весьма рано, он очень полюбил книги, но так как детских книг в доме почти не было, то ему нередко приходилось перечитывать свой купленный матерью на ярмарке букварь, несмотря на то что почти все страницы его были известны ему наизусть. Несомненно, под влиянием живых воспоминаний об этой своей неудовлетворенной жажде книг в детстве сам С. И. впоследствии очень любил дарить детям книги и умел выбирать их со вкусом.

В 1880 г. С. И. Был отдан в приготовительный класс Переяславского духовного училища; в течение всего времени обучения в этом училище он жил на квартире со своим старшим братом и группой товарищей. На первых порах своей училищной жизни С. И., может быть вследствие недостаточной домашней подготовки, не отличался блестящими успехами, но уже к половине училищного курса занял первое место среди своих сотоварищей, удержав это место и при переходе в семинарию. Громадное влияние на С. И. в этот период его жизни имел дядя его по матери, Михаил Васильевич Загорский (ныне еп. Муромский Митрофан), состоявший тогда учителем греческого языка и церковного пения в Переяславском духовном училище и живший вблизи от того дома, где квартировал С. И. Сам в высшей степени трудолюбивый и исполнительный по службе, зорко следивший за воспитанием и учебными занятиями своих детей, он не упускал из виду и своего племянника, внимательно наблюдая за его поведением и успехами в училище и ежедневно выслушивая задававшиеся ему уроки: ему‑то С. И., несомненно, много обязан той привычкой к строгой добросовестности и методичности в своих учебно-научных занятиях, которой он впоследствии изумлял своих товарищей и по семинарии и по академии. Влияние этого же дяди на С. И., может быть, имело и более специальный характер. М. В. Загорский в то время усердно занимался изысканиями в области местной церковной истории, приводя в порядок и известность старинные архивы бывших Переяславской Духовной консистории и Духовного правления874. К посильному участию в этих своих архивных занятиях М. В. привлек и своего любознательного племянника, который, по словам преосвящ. Митрофана, таким путем уже в то время приобрел некоторый навык обращаться со старинными рукописями и «делами». Может быть, среди таких занятий, в роли ученого сотрудника своего дяди, уже в ту пору зародился в С. И. тот интерес к изучению родной старины и вообще к исторической науке, который, во всяком случае, сказался в нем рано, определившись вполне ярко еще на семинарской и студенческой скамьях.

Среднее образование С. И. получил в Вифанской духовной семинарии. Талантливый, трудолюбивый и скромный юноша, он в течение всех лет обучения в ней занимал первые по успехам места в своем классе. Из своих семинарских наставников он с особенной любовью вспоминал впоследствии о Н. П. Добронравове, преподававшем богословские науки.

Окончив семинарский курс весной 1891 г., С. И. осенью того же года держал приемные экзамены в Московскую духовную академию в качестве волонтера875. Эти экзамены не были для него вполне удачными: в общем списке из 70 воспитанников, державших вступительные экзамены в академию, из которых поступили в нее 59, его фамилия значится лишь под 20-м номером. Но, поступив в академию с таким относительно скромным успехом, С. И. уже при переходе с 1-го курса на 2-й занял третье место в разрядном списке, а при переходе со 2-го на 3-й – второе и окончил академию в 1895 г. вторым студентом876.

Будучи студентом, С. И., по воспоминаниям его однокурсника, ныне профессора богословия в Московском сельскохозяйственном институте о. И. А. Артоболевского, отличался удивительным научным трудолюбием: «Он буквально весь уходил в занятия. И это с первых шагов академической жизни, с первого семестряка». Внешняя обстановка студенческой жизни С. И. далеко не всегда была благоприятной для научных занятий. На первом курсе номер, в котором пришлось обитать С. И., вспоминает И. А. Артоболевский, «был проходным; здесь была «большая дорога» в чайную из других номеров. И вот мне врезалась в память совершенно ясно такая картина, которую я наблюдал два раза в день. С. И. занимал за столом крайнее к «большой дороге» место. Несмотря на постоянную ходьбу мимо него и шмыганье, он совершенно прямо сидит на стуле часами и, не отвлекаясь, делает свое дело – читает, выписывает, переписывает и пр.», «Он был удивительно методичен, трудолюбив и усидчив в занятиях. Он был едва ли не самым трудолюбивым и усидчивым из всех наших товарищей». Меткие слова С. И., сказанные им несколько позднее, в его блестящей речи – биографическом очерке А. В. Горского: «Ведь это предрассудок, будто можно что‑нибудь сделать в науке без большого труда, одними дарованиями» (Богословский вестник. 1900, XI, 401), – очевидно, уже в ту пору его студенчества были его глубоким жизненным убеждением. Это исключительно серьезное отношение к научным занятиям, равно как «постоянная сосредоточенность (с примесью какой‑то внутренней грусти)», являвшаяся «органической чертой в духовном складе» С. И., никогда не принимавшего участия в студенческих пирушках, «остававшегося в таких случаях больше молчаливым созерцателем происходящего», могла, по словам И. А. Артоболевского, производить на людей, мало знавших С. И., впечатление «какой‑то намеренной отчужденности» его от товарищей, но при ближайшем знакомстве с ним это впечатление совершенно исчезало, и было ясно, что «товарищество он любил, ценил и понимал во всей его наличной данности».

Из академических дисциплин С. И. с наибольшим интересом относился к историческим наукам, и в особенности к русской истории, представленной в то время в академии двумя крупнейшими ее корифеями – Ε. Е. Голубинским и В. О. Ключевским. Голубинский, писал впоследствии в его некрологе сам С. И., «никогда не был популярным профессором. Несмотря на то что он был всегда оригинален и самобытен, что его лекции представляли новое слово… его аудитории не переполняли и даже не наполняли студенты. Голубинский не владел даром оратора, не говорил лекции, а читал по тетрадке, и читал не очень искусно. А сверх того, и это, по-моему, главное, он не отличал в своем лице ученого от профессора и аудитории от читающей его исследования публики. Он читал ей ту же критику материалов, перед ее глазами производил те же разрушительные операции над свидетельствами нашей древности и над установившимися в науке взглядами. Он не давал в собственном смысле курса, не делал широких обобщений, которые увлекают молодые умы. Может быть, профессор переоценивал свою аудиторию, желая приобщить ее к своей специальной научной работе, может быть, просто не хотел или не умел учитывать впечатления… Но аудитория, надо сознаться в этом, его не ценила: желающих его слушать было почти так же мало, как мало желающих серьезно изучать его науку» (ЖМНПр. 1912. Май. С. 24). К числу этих немногих студентов, серьезно занимавшихся русской историей и умевших ценить научное достоинство лекций Голубинского, несмотря на их неприглядную внешность, принадлежал С. И., неопустительно посещавший его аудиторию. Завязавшаяся еще на студенческой скамье духовная связь G. И. со знаменитым историком Русской Церкви вполне окрепла впоследствии, когда С. И. суждено было стать преемником кафедры Голубинского в академии и когда с углублением в специальные занятия русской церковной историей перед ним во весь рост встало гигантское значение Голубинского в этой области877. Какое впечатление производили на С. И. блестящие художественные лекции другого, еще более знаменитого представителя русской исторической науки в академии – Ключевского и какое научное и морально-воспитательное значение они имели для него в ту пору его жизни, об этом свидетельствует он сам: «Перед нашими глазами стройно двигалась русская историческая жизнь, закованная в стройную систему, одетая в точную, сжатую фразу, – и так от начала истории до конца, от жизни славян на Карпатах до преобразовательной эпохи в царствование Александра II включительно. Деятели нашего прошлого проходили пред нами в ряде мастерских характеристик. Как живые они вставали во всем величии своего исторического подвига, в драматизме или комизме своего положения. <…> Завидев Ключевского на кафедре, мы целиком отдавались в его власть». Он «являлся пред нами не только ученым и художником, но и артистом, талантливо передающим в чтении самые тонкие оттенки мысли, вливающим живое чувство в каждый образ», «Перед нами стоял великий историк земли Русской, нашего многострадального народа, умилял нас чарующей силой слова, заставлял учиться и думать, помогал разобраться в прошлом, чтобы оценить по достоинству настоящее и стать к нему в надлежащее отношение. Уча нас, как студентов истории России, В. О. воспитывал в нас общественную совесть, чувство долга, воспитывал в нас граждан»878. Восторженный поклонник Ключевского еще на студенческой скамье, С. И. под его руководством и на предложенную им тему «Рабство в Древней Руси и отношение к нему Церкви» написал и свое кандидатское сочинение, удостоившееся очень лестного отзыва со стороны своего вообще крайне сдержанного в оценке студенческих работ рецензента879. Влияние Ключевского, «учеником которого по преимуществу С. И. начал свою научно-академическую деятельность, в очень близких отношениях к которому он затем всегда стоял до самой смерти своего знаменитого учителя и к которому всегда питал исключительное, почти благоговейное почтение, глубоко отразилось на характере всей научно-литературной деятельности С. И., и оно именно, по компетентному наблюдению Μ. М. Богословского, представляется наиболее определяющим его облик как ученого-историка.

Год окончания С. И. академического курса совпал с выходом в отставку из академии Ε. Е. Голубинского880. Академия не задумалась в выборе заместителя освобождающейся кафедры истории Русской Церкви: на заседании Совета 12–13 июня 1895 г. в качестве преемника мастистому историку был намечен только что окончивший курс академии и оставленный при ней профессорским стипендиатом С. И. Смирнов, которому Совет академии и поставил в обязанность использовать свой стипендиатский год для подготовки к чтению лекций по указанной кафедре. Представленный С. И. осенью 1896 г. в Совете академии отчет о своих занятиях в течение стипендиатского года, излагавший общие положения, отчасти вполне обработанные им, отчасти в виде лишь в виде конспективно намеченных лекций по истории так называемого Киевского, или домонгольского, периода Русской Церкви, обнаруживал, по авторитетному свидетельству рассматривавшего этот отчет В. О. Ключевского, «весьма основательную» подготовку начинающего профессора «к чтению своего первого академического курса»881. По прочтении двух пробных лекций в собрании Совета 12 сентября 1896 г.: одной на тему (по назначению Совета) «О посланиях Артемия, игумена Троицкого» и другой на тему (по собственному избранию) «Значение Печерского монастыря в начальной истории Русской Церкви и общества» – С. И. был избран на кафедру русской церковной истории в звании и. д. доцента.

В 1906 г. он становится экстраординарным профессором, а в 1914 г. получает звание ординарного профессора. С 1907 г. преподавательская деятельность С. И. выходит за стены академии: по рекомендации В. О. Ключевского он вступает в число приват-доцентов Московского университета по русской церковной истории и, таким образом, становится, по его выражению, уже не только «учеником», но и «ставленником» Ключевского882. Наконец, с 1912 г. С. И. читает курс по своей науке на московских Высших женских курсах, учрежденных Полторацкой. Лекции С. И. всегда отличались теми же научными достоинствами, какие отмечались всеми рецензентами и в печатных трудах его: обилием оригинального документальноисторического материала, тонкостью анализа исторических явлений и памятников, художественной простотой и изяществом изложения. Глубокая эрудиция С. И., в особенности в области древнерусской письменности, давала ему возможность быть и превосходным руководителем студентов в их практических занятиях по предмету кафедры.

«В жизни ученого и писателя», по выражению В. О. Ключевского, «главные биографические факты – книги, важнейшие события – мысли». И в жизни С. И. научно-литературная деятельность его представляет собой в высшей степени значительные ее страницы, ярко отображающие существенные черты духовных интересов и содержания. Рамки нашего очерка не позволяют сделать хоть сколько‑нибудь полную характеристику этой деятельности С. И., оставившего после себя, несмотря на сравнительную кратковременность своей жизни, немалое и весьма ценное научно-литературное наследство. Отметим лишь наиболее крупные ее моменты.

Научно-исторические труды С. И. по своему содержанию и направлению отличаются замечательно органическим характером. Центральное место в ряду их занимают его работы, посвященные истории и бытовой характеристике института духовничества вообще, и древнерусского в особенности, – работы, которые по преимуществу создали С. И. почетную известность в ученом мире. Вопрос о древнерусском духовничестве как своеобразном явлении тогдашнего церковно-культурного быта, «не существующем в нашей современной церковной жизни и почти забытом наукою» (Богословский вестник, 1898. Октябрь. С. 147), привлек к себе внимание С. И. еще на первых порах его профессорской деятельности. Первым литературным произведением его в этой области была его статья в «Богословском вестнике» за 1898 г., вышедшая затем и отдельным изданием – «Древнерусский духовник» (очерк). Не задаваясь в этом очерке сложным вопросом, «из каких сторонних влияний и элементов институт этот образовался в Древней Руси», С. И. ставил своей ближайшей задачей «только описать его в том же виде, в каком он у нас существовал» (Ibid. XI. 148). В рамках этой задачи работа была выполнена С. И. с замечательной обстоятельностью. Умело комбинируя извлеченные по крупицам из разнообразных по характеру памятников древнерусской жизни и письменности сведения о тогдашних духовных отцах, С. И. на страницах своего очерка нарисовал красочную и целостную историческую картину быта и деятельности древнерусских духовников, их отношения к своей «покаяльной семье», нравственного влияния на нее их учительской деятельности, посвятив заключительную главу своей статьи специальной характеристике «Вопрошания Кирика», поскольку этот любопытнейший памятник древнерусской письменности с наибольшей полнотой «изображает русского духовника глубокой древности в его нравственно-практическом миросозерцании» (Ibid. стр. 118). Выполненный С. И. в значительной части на основе изучения рукописного материала, снабженный и несколькими приложениями, содержавшими в себе текст некоторых рукописных материалов, его очерк не остался незамеченным в исторической науке, как труд, по полноте собранных автором данных по вопросу о духовниках могущий «служить надежным пособием при специальных изысканиях» (Исторический вестник. 1899. 9. 1008). Нам лично известно со слов самого С. И., что очень лестный отзыв о его статье сделал и В. О. Ключевский, давший при этом и практический совет автору: после некоторой обработки представить свою работу в качестве магистерской диссертации. С. И. близко принял к сердцу этот совет своего учителя, но выполнил его не совсем точно: обработка обследованной им в своем очерке темы приковала к себе его внимание более чем на 15 лет и в результате дала не только магистерскую, но и докторскую диссертацию.

Существенным пробелом в характеризованном очерке С. И., отмеченном самим автором, как мы видели, являлось опущение им вопроса об историческом происхождении древнерусского института духовничества, о взаимоотношении в нем самобытно-русских и сторонних, преимущественно византийских, элементов и влияний. Изучение древнерусского духовенства с этой стороны и составило предмет ближайших научных интересов С. И. в начале 900-х годов. Уже тот несомненный факт, что «древнерусская покаянная письменность находилась под сильным влиянием греческой, а, может быть, отчасти и латинской», что древнерусские духовники в своей дисциплинарно-покаянной практике в огромной степени руководились правилами и статьями византийского происхождения, приводил С. И. к сознанию, «что научно разобраться в древнерусской покаянной письменности возможно только после тщательного изучения покаянной письменности греческого Востока, а может быть, даже и латинского Запада»883. Но влияние Византии на древнерусское духовничество сказалось и на бытовой его стороне, и притом на очень существенных чертах ее, в особенности на явно монашеском характере духовнического института. «В Древней Руси, – пишет С. И., – были духовниками как белые священники, так и иеромонахи. Но характер духовнического института явно монашеский, чертами монастырского пастырства отличаются взаимные отношения духовного отца и детей. Почему же это так? Откуда такое сильное влияние монастыря на институт общецерковный? Даже из древнерусских памятников я узнаю, что на Востоке в XII в. и позднее духовничеством занимались исключительно монахи, которые, очевидно, и сообщили монастырские черты духовничеству. А при самом первоначальном ознакомлении с духовничеством восточным мне встречается удивительный факт, что там несколько ранее XII в. нередко бывали духовниками простые, не священного сана монахи. Объясняют это монашеским злоупотреблением, но странно то, что в нем виноваты не одни заинтересованные монахи, но и епископы, которые, случалось, давали право на духовничество простым монахам, даже, по-видимому, монахиням-игумениям. Значит, здесь дело не в обыкновенном нарушении церковной дисциплины, а в чемто более сложном. Указанные соображения и недоумения заставили меня заняться исторической судьбой духовничества на Востоке с самого начала его возникновения, потому что только таким путем я считал возможным дать надлежащее объяснение странным явлениям в истории интересующего меня института» (Ibid. стр. XV). Ученик и преемник Голубинского, давшего блестящие образцы «сравнительного изучения» однородных явлений древнерусской и византийской церковной жизни, в частности «таким методом восстановившего историю церковного управления в киевский период, – одну из лучших глав своей превосходной Истории» (Ibid. стр. IX), С. И. для выяснения отмеченного вопроса на время превратился из историка Русской Церкви в византолога, «погрузился в историю Древней Восточной Церкви, и погрузился глубоко» (Ibid.). Результатом этого углубления С. И. в изучение византийских корней древнерусского духовничества и явилась в 1906 г. его магистерская диссертация под цитированным выше заглавием, печатавшаяся в форме отдельных статей на страницах Богослоского вестника в 1904–1906 гг.

Основной тезис, какой С. И. раскрывает и обосновывает в своей книге, таков: тот институт духовничества, который является типическим в древнерусской жизни и в котором нравственно-бытовые отношения между духовником и исповедниками обрисовываются как отношения именно «духовного отца» к своей «покаяльной семье», стоит в ближайшей генетической связи не с древнейшей сакраментально-канонической формой покаяния перед епископами и пресвитерами, как носителями власти ключей, а с так называемой старческой исповедью, которая зародилась и сложилась в восточных монастырях независимо от сакраментально-канонической организации покаяния, развивалась параллельно с нею, выступила, так сказать, конкуренткой ее и в конце концов в иконоборческую эпоху и позднее на долгое время фактически вытеснила «исповедь белых пресвитеров и епископов, совершавшуюся ими в духе канонов» (Ibid. стр. 328). Это торжество монашеской исповеди над епископско-канонической, поясняет С. И., не следует, конечно, понимать в том смысле, «что в Восточной Церкви того времени совершителями покаяния были одни непосвященные монахи, которые вместо церковного покаяния практиковали только старческое, что в Церкви на время фактически прекратилось совершение Таинства покаяния», но лишь в том смысле, «что настало такое время, когда совершителями покаяния в Церкви стали монахи, духовные отцы в общем смысле слова, т. е. епископы из монахов, иеромонахи и монахи, не имеющие священного сана. И те, и другие, и третьи создали новую покаянную дисциплину, более близкую к древней монастырской, чем к дисциплине церковных канонов» (Ibid.).

Характеризованная книга С. И. нашла вполне одобрительную оценку в отзывах ее обоих официальных рецензентов – проф. Н. А. Заозерского и И. Д. Андреева. После защиты ее в собрании Совета 8 июня 1906 г., на котором вместо Н. А. Заозерского (отсутствовавшего по болезни) официальным оппонентом выступал ректор академии еп. Евдокимов, С. И. был единогласно удостоен Советом искомой степени.

Магистерская диссертация С. И. составляла лишь первую часть задуманного им исследования о «Духовном отце в Древней Восточной Церкви» и обнимала лишь эпоху Вселенских Соборов. Во второй части его автор имел в виду раскрыть историю окончательного торжества монашества «над белой иерархией и клиром в деле исповеди», – историю постепенного распространения новой монашеской организации покаяния из Константинопольского патриархата, где она, преимущественно в среде студийского монашества, впервые вполне сложилась «по всему православному Востоку», что «произошло уже после торжества Православия – после периода Вселенских Соборов» (Ibid.). Хотя уже в магистерской работе С. И. есть ссылки на некоторые тезисы и исторические данные, которые должны были найти себе подробное раскрытие во второй части «Духовного отца» (с. 98, 161, 201), но автору не суждено было довести свой труд до конца. После издания 1-го выпуска его С. И. вернулся к разработке основной части своей сложной темы – к вопросу о древнерусском духовничестве, – для каковой обследование исторических судеб византийского духовничества являлось лишь обширным введением. Плодом вторичных занятий С. И. над вопросом о древнерусском духовничестве была его докторская диссертация под заглавием «Древнерусский духовник. Исследование по истории церковного быта» (Москва, 1913), с приложением особого тома: «Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины». Насколько новая обработка С. И. этой темы существенно отличалась от его более раннего журнального очерка под тем же заглавием, видно уже из формального их сопоставления: новая работа С. И. как по объему превосходила первую по крайней мере в 3,5 раза, так и отличалась от нее значительными особенностями плана, равно как заключала в себе целые отделы, заполненные совершенно новым материалом. Если же прежний очерк С. И. давал достаточно целостную картину древнерусского духовничества с историко-бытовой стороны, то в докторской диссертации С. И. эта характеристика его выполнена с исчерпывающей полнотой. Автор не оставил без внимания, кажется, ни одного памятника, ни одного исторического свидетельства, сколько‑нибудь характерного и ценного для избранной им темы, и на основе этого кропотливым трудом собранного из разнообразных памятников древнерусской письменности громадного материала дал почти не затронутому до сих пор в науке вопросу о древнерусском духовничестве в высшей степени яркое историко-критическое освещение. Громадную научность исследованию С. И. придавали и приложенные к нему отдельной книгой (в 566 стр.) «Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины», заключавшие в себе 48 памятников этого рода (в 76 текстах), образцово изданных автором на основании самого тщательного изучения их различных редакций с установлением имеющихся в этих изводах разночтений и, наконец, снабженных историко-критическими заметками автора, из которых многие имеют характер обширных и целостных научных экскурсов.

Ученый труд С. И., доставивший автору степень доктора церковной истории884, был по достоинству оценен и вне академии: Учебным комитетом при Св. Синоде он был удостоен премии митрополита Макария в 500 р., а Академией наук – Уваровской премии в 1500 р.

«Больше всего интересуясь древнерусским религиозным и церковным бытом» («Духовный отец…» с. X), С. И., кроме сейчас отмеченной наиболее крупной работы в этой области, в различное время своей научно-литературной деятельности дал целый ряд и более мелких этюдов, посвященных характеристике тех или других явлений древнерусской религиозно-церковной жизни: «Водокрещи. Материалы для истории крещенских обрядов в Древней Руси» (1900), «Праздник Пасхи в Древней Руси» (1900), «Праздник Крещения Господня в Древней Руси» (1901), «Как говели в Древней Руси» (1901), «Бабы богомерзкие» (1909) (древнерусские чародейки и волхвовательницы) и, наконец, «Исповедь земле» – речь С. И. на акте Московской духовной академии 1 октября 1913 г., посвященная разъяснению «одного странного обряда русской древности, существующего по местам и теперь», в котором тесно переплелись два разнородных элемента: «христианский церковный институт тайной исповеди и языческий – олицетворение земли, представление ее живым существом, способным внимать покаянным словам человека и примирить его грешную совесть» (Древнерусский духовник, 257). Довольно незначительные по объему, эти историко-бытовые этюды С. И. являются своего рода миниатюрами, выполненными рукой опытного мастера, глубокого знатока древнерусской жизни и литературы, умеющего извлекать из ее сокровищ любопытные данные и оживлять перед читателем черты давно умершей родной старины. Из журнальных статей С. И. такого типа выделяется отчасти и по объему, а отчасти и по особенностям ее задачи одна его работа, в которой объективно научный интерес историка органически связан и со злободневно-публистическим его интересом, – это статья С. И. «Как служили миру подвижники Древней Руси» (Богословский вестник, 1902 г.), написанная им по поводу разгоревшейся в то время на страницах наших духовных журналов полемики по вопросу об идеале и жизненных задачах православного монашества885.

В цитированной статье С. И. ставит своей «главной задачей» «навести точную справку по спорным вопросам в истории древнерусского монашества», признавая такую постановку дела «единственно плодотворной». Анализ летописных сказаний и житий знаменитейших русских святых иноков, подвизавшихся «на пространстве от XI до половины XVI в.», приводит автора к тому выводу, что «древнерусский мир видел помощь из святых обителей, от преподобных, просиявших в Русской земле, на всех решительно сторонах своей жизни: на религиозно-нравственной – в молитве, учительстве, духовничестве и миссионерстве подвижников; на социальной и политической – в печаловании за осужденных, в обличении насильников и миротворчестве враждующих князей; на экономической – в монастырской благотворительности разных видов. Общежители или пустынножители – русские подвижники все несли службу миру, кто какую мог, то учительным словом к темному народу, то всенародным обличением московского самодержца, то куском хлеба умирающему ребенку, оставленному под монастырской стеной своими голодными родителями, то прокормлением вдлых тысяч голодающего народа, то уходом за больными и увечными бедняками и устройством для них богаделен при монастырях» (Отд. отт. С. 67). «Архим. Никон, – формулировал С. И. свое основное заключение по спорному вопросу, – изображает нам идеального православного инока святым эгоистом. Западный монах, по его представлению, и в своих идеалах, и в гуманитарной деятельности – грешный альтруист. А наше суждение такое. Истинный христианский подвижник, будь он православный или католик (в данном случае это безразлично), должен быть святым альтруистом, «Рачитель милостыни, кормитель нищих, нагим одежда, странным и безкровным тихое пристанище, сиротам и вдовицам теплый заступник, болящим в многих недугах врач и скорый посетитель, печальным утешение, плачущим радость, обидимым пособник, беспомощным помощник, должным искупитель и рабом освободитель» – вот тот истинный идеал инока, какой нам завещала благочестивая русская древность» (Ibid. стр. 92).

Оставляя в стороне обзор работ С. И. научнобиографического содержания (каковы уже цитированые нами блестящие очерки-характеристики А. В. Горского и Ε. Е. Голубинского) и критико-биографического характера, отметим в заключение труды С. И. в области агиологии, выразившиеся в издании им в 1908 г. жития преп. Даниила, Переяславского чудотворца, с обстоятельным историко-критическим введением к нему, и в редактировании С. И. так называемых «дополнительных книг» к предпринятому Московской Синодальной типографией изданию «Житий святых на русском языке, изложенных по руководству ЧетиихМиней св. Димитрия Ростовского», в каковые книги по плану издателей должны войти «те жития, которые не поместил Ростовский святитель в кратких проложных сказаниях, наконец, жития тех святых, которые подвизались или прославлены Господом Богом и Церковью уже после кончины святителя Димитрия» (Кн. 1. Предисловие). С. И. проредактирована 1-я книга этого издания (сентябрь-декабрь), вышедшая в 1908 г., и 2-я (январь-апрель), выходящая в свет в ближайшем времени, причем некоторые жития в них были и составлены им самим. Задачей этого издания, руководство которым С. И. передал В. О. Ключевский, являлось дать такого рода жизнеописания русских святых, которые при наивозможной общедоступности изложения удовлетворяли бы и требованиям историко-критической науки – были составлены на основании первоисточного материала, преимущественно «по рукописям, находящимся в разных библиотеках и монастырях нашего отечества» (Ibid.). Таким именно это издание и оказалось под умелым руководством С. И. «Добросовестность С. И. (любимое слово покойного в оценке труда. – А. О.) в отношении к взятому им на себя делу, – пишет один из ближайших сотрудников С. И. по упомянутому изданию, справщик Синодальной типографии Б. Г. Гречев, – была изумительна. При тщательном редактировании житий он сам проделывал весь труд их составителей, знакомился с указываемыми последними источниками и пособиями и, когда нужно, делал добавления по целым страницам. Некоторые жития им были буквально переработаны вновь. Жития снабжены множеством пояснительных примечаний; эти коротенькие заметочки брали много труда и могли быть выполнены только человеком широкой эрудиции. В отношении к сотрудникам С. И. был весь предупредительность: отыскивал нужную редакцию рукописи, указывал пособия – мало того, сам возил книги из академической библиотеки, чтобы дать возможность работать сотруднику дома».

Собственно научный анализ литературных трудов С. И. не входит в нашу задачу: компетентная оценка их уже сделана была в свое время официальными и неофициальными рецензентами его работ и будет еще дана теми специалистками в области русской и византийской истории, которым приходилось и придется работать по вопросам, соприкасающимся с темами научного творчества С. И. Но нельзя на этих страницах, посвященных памяти почившего профессора нашей академии, не отметить его общего жизненно-морального отношения к «научным заветам» нашей школы, как он сам их понимал и исповедовал. «Заветы старой академии, которые и сделали ее славной, – говорил С. И., – заветы эти можно выразить так: науке должно служить самоотверженно и бескорыстно; наука не должна служить для посторонних ей целей»886. С. И. исповедовал эти заветы не только устами, но и делом. Его отношение к науке было глубоко проникнуто идеалистическим характером. На его работах лежит печать той добросовестности, сказывающейся и в полноте обследованных материалов трактуемых тем, и во вдумчивости их анализа, и в тщательной отделке изложения, которая имеет своим источником искреннюю любовь историка к своей науке и к объективно-научной истине. Если в его трудах и найдутся положения спорные, которые, может быть, не устоят перед строго научной критикой, то едва ли и самый придирчивый рецензент может предъявить к нему хоть малейший упрек в какой либо научной неряшливости или в небескорыстной поспешности. Добросовестный и правдолюбивый историк, С. И. и как человек отличался удивительной прямотой, составлявшей наиболее характерную черту его личности. Эта черта ярко сказывалась и в отношениях его к тем или другим явлениям общественной и академической жизни, и в обыденных отношениях к окружающим людям. Он принадлежал к числу людей, которые, выработав в себе определенные принципы и убеждения, остаются верными им навсегда. Лица, хоть сколько‑нибудь близко знавшие С. И., могли, не рискуя ошибиться, заранее предугадывать его мнение по тем или другим злободневным вопросам, каковые мнения он всегда и высказывал с полной прямолинейностью. По внешности обыкновенно очень серьезный, даже несколько замкнутый, С. И. на самом деле был замечательно сердечной натурой, с оттенком какой‑то даже женственной мягкости, образцовым семьянином887, прекрасным сослуживцем, искренне добрым и отзывчивым на всякое горе ближнего человеком. В его лице академическая корпорация лишилась не только крупной научной силы, но и в высшей степени симпатичного по своим моральным качествам сочлена, утрата которого, несомненно, искренней скорбью отозвалась среди бывших его сослуживцев и многочисленных учеников.

Смерть С. И. была в огромной степени неожиданностью даже для лиц, близко стоявших к покойному. Не отличаясь очень крепким здоровьем, особенно с 1903 г., когда он перенес очень тяжелую форму желудочной болезни, едва не сведшей его в могилу, вынудившей его даже на целый год прекратить всякую научно-преподавательскую деятельность и оставившей навсегда следы в его организме, С. И. если за последние годы и казался видимо переутомившимся, то во всяком случае не производил впечатления безнадежнобольного человека, отличаясь до последних месяцев своей жизни незаурядной трудоспособностью. В течение всего 191516 учебного года С. И. исполнял свои профессорские обязанности, как в академии, так и в университете и на курсах, с полной исправностью, равно как участвовал и на переводных экзаменах и даже на последнем в истекшем учебном году собрании Совета (12 мая) читал свой обстоятельный отзыв о докторской диссертации Н. И. Серебрянского. Первые зловещие симптомы роковой болезни С. И. стали проявляться ранней весной текущего года – в резком упадке его сил и иногда даже в обморочных состояниях. Знаменитый московский диагност проф. Шервинский, к которому С. И. в марте обратился за врачебным советом, порекомендовал больному лишь возможно полный отдых от всяких научных занятий, не назначив сложного лечения, но родственникам С. И. высказал, что анализ его крови и желудочного сока заставляет его предполагать у С. И. или рак желудка, или злокачественное малокровие (anaemia pernitiosa), причем как та, так и другая форма болезни должна быстро повести в роковой развязке. Произведенное несколько позднее исследование больного рентгеновскими лучами также не привело к полному уяснению его болезни.

По окончании учебного года С: И. переехал на дачу невдалеке от Посада. Здесь упадок его сил, не сопровождаемый никакими болями, прогрессировал почти с каждым днем. Решено было поместить его в университетскую клинику. При этом переезде в Москву (16 июня) он был уже настолько слаб, что из вагона до экипажа его пришлось нести на носилках. Несмотря на в высшей степени внимательный уход, каким С. И. был окружен в клинике, болезнь не поддавалась никакому лечению, и лишь одно время у некоторых врачей, лечивших его, мелькнула надежда на возможность улучшения в состоянии больного. Однако эта надежда оказалась обманчивой: 4 июля, в 1 час дня, С. И., в течение своей предсмертной болезни дважды с глубоким благоговением исповедовавшийся и приобщившийся Святых Тайн, тихо и безболезненно скончался.

По кончине С. И. в клинической часовне, куда было перенесено его тело, служились панихиды, на которых присутствовали знакомые и сослуживцы покойного по академии, университету и женским курсам. 6 июля тело С. И. было перевезено в Сергиевский Посад и перенесено в академическую церковь. Заупокойная литургия и отпевание тела покойного 7 июля были совершены временно исправлявшим в течение каникул обязанности ректора академии инспектором ее архимандритом Иларионом в сослужении академического духовенства и в присутствии всех тех членов академической корпорации и студентов, которые проводили летние каникулы в Посаде и ближайших к нему местностях. На его гроб были возложены венки от академии, Московской Синодальной типографии и Высших женских курсов Полторацкой. Тело С. И. погребено на академическом кладбище, невдалеке от могил знаменитейших представителей русской церковно-исторической науки в нашей академии – А. В. Горского, С. К. Смирнова и Ε. Е. Голубинского, чьим научным заветам он оставался верен в течение всей своей так преждевременно и так неожиданно оборвавшейся плодотворной научно-академической деятельности. Λ.Ο.

* * *

862
863

В варианте Н. С. Суворова нет пространных слов о недостатках духовного мужа. Там говорится: «Но не всем, потому что никакой тебе не будет пользы, но и слушающих тебя осквернишь и соблазнишь» (άλλά κα\ τούς άκούοντας δέ μολύνει*: κα\ σκανδαλίζει*. Здесь высказывается мысль, указанная нами выше (с. 209–213), об опасности исповеди для непризнанных духовных отцов.

864

Н. С. Суворов: «Итак, если найдешь духовного мужа,, способного тебя уврачевать, исповедуйся ему одному (έκείνορ μόνορ). Ср. выше, с. 46, примеч. 132; с. 145, примеч. 90.

865

KrumbacherK. Op. cit. S. 65. Ср.: Казанский П. С. Св. Анастасий Синаит. Прибавления к Творениям св. отцов. Т. XVI. С. 588–589, примеч. Количество вопросо-ответов колеблется: в одном списке их 93, в другом – 156. А. С. Архангельский (К изучению древнерусской литературы: Творения отцов Церкви в древнерусской письменности. СПб., 1888. С. 93) говорит: «Вопросы и ответы в количестве 154; из них, впрочем, по-видимому, не все принадлежат Анастасию Синаиту».

866

А. С. Архангельский (Указ. соч. С. 93–94) пишет: «Славянский перевод (Вопросов и ответов. – С. С.) представляет значительные отступления и разности сравнительно с греческим подлинником. Прежде всего перевод неполон: «вопросы» и «ответы» в славянском переводе помещены не все, но избранные; порядок их в переводе также другой, чем в каком они следуют в оригинале; наконец, само изложение «вопросов» и «ответов» в славянском переводе читается в несколько иной редакции, чем как по-гречески: некоторые сделанные в славянском переводе во многих местах значительные дополнения и вставки встречаются и по греческим рукописям, но бблыпая часть их в греческих рукописях неизвестна».

867

См.: Востоков А. Х. Описание рукописей Румянцевского музея. С. 500; Горский А. В., Невоструев К. И. Описание рукописей Синодальной библиотеки. Т. II, ч. 2. С. 365–405; Срезневский И. И. Памятники русского письма и языка… С. 26–27. Издан Изборник вполне фотолитографически Обществом любителей древней письменности, отчасти издан Бодянским с греческим текстом по сборнику X в. в Чтениях в Обществе истории и древностей (1882. Кн. IV).

868

№ 56. Л. 591об. – 593. Деятельность Никона Черногорца падает на вторую половину XI в. (по крайней мере, с 60-х годов до 1098 г.), а Пандекты он составлял в царствование Константина Дуки (10591067), при антиохийском патр. Феодосии (1057–1076).

869

В Прологе под 20 апреля имеется статья «Анастасия игумена о исповедании грехов» (старопеч. Л. 427об. – 428об.). Ее начало сходно с редакцией Миня, дальнейшее совершенно изменено.

870

См.: Соболевский А. И. О древнерусских переводах… С. 4; Горский, Невоструев. Описание рукописей Синодальной библиотеки. Т. II, ч. 3. С. 21, 24, 35; Голубинский Е. Е. История Русской Церкви. Т. I, ч. 1. С. 910–912.

871

PG. Т. 88. Col. 1189; рус. пер.: С. 275. Ср.: Col. 901; рус. пер.: С. 147.

872

См.: Преп. Ефрем Сирин. Opera. Т. III. Р. 69; рус. пер.: Т. III. С. 88. Преп. Марк Подвижник. PG. Т. 65. Col. 952; рус. пер.: Добротолюбие. 1883. Т. I. С. 575. Ср.: HollK. Enthusiasmus… S. 266, Anm.

873

Историко-археологические и этнографические сведения об этом селе даны старшим братом С. И. – Михаилом Ивановичем Смирновым в «Трудах Владимирской архивной ученой комиссии» за 1908 г.: «Село Большая Брембола» (1–019 с.)

874

Плодами этих научно-архивных занятий М. В. Загорского были его статьи «Описание и разбор дел Переяславского духовного правления» (Тр. Владим. арх. учен, комис. Кн. 3, 4) и «Закрытие Переяславской епархии в 1788 г.» (Владимирские Епарх. Ведомости. 1891. No 21, 23).

875

В тот год никто из окончивших Вифанскую семинарию воспитанников не был послан в академию на казенный счет. Вероятная причина этого обстоятельства заключалась в том, что как курс С. И., так и ближайшие к нему по времени являлись опальными в глазах тогдашнего семинарского начальства. В 188889 учебном году, когда С. И. был в 4-м классе, в семинарии произошла демонстрация со стороны воспитанников по такому поводу: в течение нескольких дней в супе, который подавали семинаристам, оказывались черви. Ни эконом, ни инспекция,, которым воспитанники заявляли об этом казусе, не могли установить его причины. (Впоследствии оказалось, что недоброкачественной была мука, которой заправлялось кушанье семинаристам). В один прекрасный вечер семинаристы сговорились не идти в столовую. За такую демонстрацию последовали со стороны начальства массовые и суровые наказания (резкое понижение всем воспитанникам балла по поведению и пр.). С. И. нередко вспоминал об этом эпизоде из своей семинарской жизни, в котором вина была не на стороне воспитанников.

876

Первым студентом на курсе С. И. все время был Н. Г. Городенский, по окончании академии избранный ею на кафедру нравственного богословия.

877

Личные отношения С. Й. к Ε. Е. Голубинскому, который приходился ему и дальним родственником, всегда отличались сердечностью. Особенно часто С. И. посещал Ε. Е. в последние годы его жизни, когда тот, больной и слепой, безвыездно и безвыходно доживал свои дни в своем доме на Переяславской ул. Сергиевского Посада. С. И. делился с ним новостями научной и академической жизни и записывал со слов Ε. Е. его автобиографические воспоминания (Ср.: У Троицы в академии. М., 1914. С. 708–720). Последнее, трогательно описанное С. И. свидание его со своим учителем и предшественником по академической кафедре произошло 7 янв. 1912 г., за несколько часов до кончины последнего. Ср.: Там же. С. 720–721.

878

Из речей С. И. на академическом праздновании 25-летнего юбилея службы В. О. в академии (27 окт. 1896 г.) и на его погребении (15 мая 1911 г.). Ср. некролог В. О. Ключевского в Богословском вестнике, 1911. Май. С. 11, 13).

879

Содержание этого отзыва см. в ниже печатаемой статье Μ. М. Богословского. Кандидатское сочинение С. И., представляющее собой первую строго научную работу его, остается до сих пор ненапечатанным. Отойдя в течение своей дальнейшей научно-академической деятельности в сторону иных тем и интересов, С. И., однако, никогда не оставлял мысли о его обработке для печати. Нам лично известно из разговоров с С. И. за несколько месяцев до его смерти, что эта работа его, несмотря на свою двадцатилетнюю давность, не представлялась в его глазах утратившей свою научную ценность. Думается, что, напечатанная и в настоящем, непереработанном виде, она окажется полезным вкладом в нашу историческую науку

880

Ε. Е. Голубинский был уволен в отставку из академии 26 июля 1895 г., согласно своему прошению, заслушанному в Совете академии 29 мая того же года.

881

Журнал Совета М. Д. А. 1896. 380 с. Там же, на с. 367–380 напечатан и сам отчет С. И.

882

См.: Смирнов С. И. Исследование В. О. Ключевского «Древнерусские жития святых как исторический источник». М., 1913. С. 3.

883

Смирнов С. И. Духовный отец в Древней Восточной Церкви: (История духовничества на Востоке). Сергиев Посад, 1906. Ч. I. С. XIV‑XV.

884

Официальными рецензентами его в академии были профессора Μ. М. Богословский и А. И. Алмазов.

885

Начало полемики было положено статьей А. В. Круглова в «Душеполезном чтении» (1902 г. Οκτ.): «На службе миру – на службе Богу», в которой автор проводил мысль, что монастыри должны принимать наивозможно деятельное участие в «службе миру», каковая служба отнюдь «не противоречит прямой задаче их, не исключает ее, ибо служба миру покоится на любви к ближнему, а любовь – фундамент христианского учения, и если она обязательна для каждого христианина, то тем более – для инока – совершейнешего христианина». В частности, как на формы служения монашества миру автор указывал на устройство больниц и богаделен, на уход за больными и увечными, на содействие «настоящему христианскому просвещению» народа и т. п. Эта мысль А. В. Круглова встретила живой отклик в статье архим. Евдокима: «Иноки на службе ближним» (Богословский вестник, 1902. Нояб.). С резкой отповедью против взглядов Круглова выступил архим. Никон в своей статье «Православный идеал монашества» (Душеполезное чтение. 1902. Οκτ.). Тот идеал деятельного служения монашества миру, какой раскрывает Круглов, по взгляду архим. Никона, есть искажение православного идеала монашества, сущность которого составляет «исклюЧотельно личное́спасение», «святой эгоизм», «суть монашеского делания в отличие от простой мирской добродетели» заключается в молитве, а «всякое внешнее дело для монаха есть только иоделие» (Ibid. стр. 209). Взгляд архим. Никона нашел полную поддержку у редактора «Душеполезного чтения» проф. А. И. Введенского, который также усмотрел в статье Круглова «тонкую подмену православно-русского идеала монашества западным».

886

Из речи С. И. при погребении проф. А. П. Голубцова (Богословский вестник, 1911. Июль-август. С. 37).

887

В семействе С. И., кроме его супруги Веры Михайловны, остались четыре сына и одна дочь в возрасте от 6 до 14 лет.


Источник: Духовный отец в Древней Восточной Церкви : История духовничества на Востоке. / С.И. Смирнов. - М. : Православный Свято-Тихоновский Богословский ин-т, (ОАО Можайский полигр. комб.), 2003. – 528 с. ISBN 5-7429-0117-8

Комментарии для сайта Cackle