Как служили миру подвижники Древней Руси?

Древнейшее русское монашество – городское, общежительное. – Устроитель его преп. Феодосий Печерский. – Служение преп. Феодосия миру: молитвой, учительством и пастырством, печалованием, благотворительностью. – Печерский двор для принятия нищих и больных. – Ропот братии на расточительность преп. Феодосия. – «Слово о терпении и любви». – Служение Печерского монастыря миру после преп. Феодосия. – Духовничество и печалование последующих иноков. – Варлаам Хутынский. – Иноческие идеалы Кирилла Туровского.

Монахов на Руси по источникам мы встречаем впервые на воскресных трапезах ласкового князя Владимира.

Не в безлюдных степях, не в непроходимых лесных пустынях возникли и первые русские монастыри при сыне Владимира Ярославе, возникли они в самом центре культурной – торговой, политической и церковной жизни тогдашней Руси, в стольном Киеве. И за весь Киевский период, даже больше того, до самого возникновения Радонежской обители преп. Сергия неизвестно ни одного монастыря, построенного не в городе или вдали от города. Древнейшие русские монастыри были городскими. Вместе с тем и древнейшее русское монашество не носило характера анахоретства или отшельничества. Правда, подвижники отшельнического образа бывали, но их слишком мало, не им принадлежит дело организации русского монашества, организации, которая носила киновиотский или общежительный характер по уставу Студийского монастыря в Константинополе.

Такое монашество – городское и общежительное не могло не считаться с русским миром и, как сейчас увидим, деятельно служило и общественным и частным нуждам мирских людей.

Отцы русского монашества преп. Антоний и Феодосий Печерские были подвижниками разных типов: первый, афонский постриженик, был созерцатель отшельник, второй, постриженик уже Антония, соединял с созерцанием и великими подвигами выдающийся практический и организаторский талант. Как только в пещере образовалось небольшое братство в 15 человек, препод. Антоний, привыкший к уединению, не терпевший волнений и суеты, ушел в затвор в одну из пещерных келий. Он отказывается от руководительства братией, ставит вместо себя игуменом другое лицо и до смерти (1073 г.) не вмешивается в монастырскую жизнь³. Не Антоний устроил славный Печерский монастырь, не он организовал и русское монашество. Даже житие этого отшельника, которое, несомненно, было написано, не сохранили до нас русские иноки. Устроителем русского монашества был преп. Феодосий. Время его правления (1062–1074 гг.), несомненно, лучшая пора в истории Печерского монастыря, а вместе с тем и в истории русского монашества первого периода. Последующие иноки (до преп. Сергия) только подражали преп. Феодосию, далеко не достигая ни высоты его подвигов, ни размеров его славы. Ни о какой попытке пересоздать русское монашество, повести его по новому пути, более совершенному или возвышенному, чем путь Феодосия, задать ему новые задачи, которых не указал бы он, не могло быть и речи. Преп. Феодосий – законодатель русского монашества.

Это исключительный, редкий человек, поражающий всесторонностью дарований и той необычайной уравновешенностью сил и свойств, которая создает гармонию святой личности. Великий подвижник, жаждавший высшего подвига – смерти за Христа и за правду, не усыпающий молитвенник, «послушливый, кроткий и смиренный», ревностный, но никогда не гневающийся инок, прозорливец и провидец, он был в то же время талантливый и практический администратор и в высшей степени сердечный человек, отзывчивый на человеческое горе и на житейскую нужду. Ни одно из указанных свойств не было преобладающим, вытесняющим другие. В свои отношения к миру Феодосий вносит ту целостность личных дарований своих, которая отмечает и его монастырскую игуменскую деятельность. Вот какими замечательными словами характеризует летописец эту сторону деятельности великого подвижника: «Игуменьство бо держащю Феодосью в животе своем, правящю стадо, порученное ему Богомь – черноризцы, не токмо же си едины, но и мирьскыми печашеся о душах их, како быша спаслися»⁴. Разнообразно выражается это попечение о спасении мирян. Прежде всего подвижник считает обязанностью монаха молиться за мирян – «трудиться в бдении и в молитвах молиться за весь мир беспрестанно»⁵.

Вторая обязанность инока – быть учителем даже пастырем мирян. Учительность проявлялась в обличении мирской неправды. В Киеве при Феодосии произошло княжеское междоусобие между детьми Ярослава. Братья-князья лишили Киевского стола Изяслава, а Святослава посадили на его место. Тогда Печерский игумен запретил поминать в церкви нового князя, резко отказался идти на княжеский обед и начал обличать обидчика. Своим посланием к Святославу, где его поступок сравнивается с братоубийством Каина, а сам князь приравнивается к древним гонителям, смиренный Печерский игумен вызвал княжеский гнев. Братия просит Феодосия оставить свои обличения, бояре, приходя в монастырь, говорили, что князь подвергнет игумена изгнанию или заточению, но подвижник нисколько не испугался этих угроз и опасностей, напротив, с большею ревностью обличал Святослава. Видя, однако, бесплодность своих обличений, преподобный решается «мольбою того молити, дабы возвратил брата своего в область». Когда Святослав узнал о перемене в настроении Феодосия, он сам едет в Печерский монастырь, смиренно просит у игумена дозволения увидаться здесь и объясняет ему, что не являлся в монастырь раньше, боясь игуменского гнева, опасаясь быть не принятым. В ответ на это Феодосий произносит многознаменательные слова: «что бо, благий владыко, успеет гнев наш еже на державу твою; но се нам подобает обличити и глаголати вам еже на спасение души, вам же лепо бы послушати того»⁶. Подвижник считает своей иноческой обязанностью («нам подобает») обличать неправду, защищать попранные права и конечно потому только и взялся за дело, которое нисколько не касалось его лично. Примирившись со Святославом и по настойчивой просьбе братии присоединив его имя на ектениях к имени законного князя, Феодосий не перестал, хотя снова без успеха, твердить Святославу, чтобы тот уступил старшему брату Киевский стол.

Учительство Феодосия по отношению к мирским людям выражается еще в личных душеспасительных беседах с ними, о которых много раз говорится в житии подвижника, и вероятно в церковных поучениях, обращенных к мирянам⁷.

Но он нес относительно мирян обязанность и более сложную, чисто пастырскую. Преп. Феодосий был духовником мирян. Слыша о добром житии Печерской братии, князья, бояре (и их семейства) «прихожаху к великому Феодосию, исповедающе тому грехи своя»⁸. Исповедь в древности у нас соединялась с избранием того священника в духовные или покаяльные отцы. А стать духовником значило тогда взять на свою душу дело спасения своих духовных детей, учить их и руководить на пути спасения, в каждом шаге религиозно-нравственной их жизни, быть почти старцем для мирян. Духовник часто должен был призывать духовных чад для бесед к себе или посещать их дома. Как покаяльный отец, преп. Феодосий особенно заботился «о духовных сынех своих, утешая и наказуя приходящая к нему, другоицы (другой раз) в домы их приходя и благословенье им подавая». Очевидно, такие беседы Феодосия с духовными детьми в монастыре или же и в мирских домах были нередки, обычно входили в программу его пастырской деятельности. Летописец рисует трогательную картину той сердечности, которая здесь царила. Посетив однажды боярское семейство Яна Вышатича и Марии, особенно любимых им за благочестивую и дружную жизнь, преп. Феодосий вел поучительную беседу с хозяевами, духовными детьми своими, говорил о милостыне к убогим, о загробной жизни и о смертном часе. Боярыня-хозяйка заметила: «Кто знает, где меня положат?» И преп. Феодосий ответил своей духовной дочери, что она будет положена там же, где и он. (Предсказание действительно сбылось: боярыня была погребена в великой Печерской церкви против гроба Феодосия)⁹. Духовные дети составляли около преп. Феодосия целостную семью и вероятно перед смертью он передал покаяльных детей бояр своему преемнику по игуменству – Стефану. И когда Печерская братия восстала на Стефана, лишила его игуменства и изгнала из монастыря, эти бояре пожалели своего посрамленного духовного отца и помогли ему устроить свой монастырь¹⁰. Но если преп. Феодосий передает свою духовную семью преемнику по монастырскому игуменству, то это значит, что духовничество среди мирян он признавал обычным делом инока и естественной обязанностью монашеского звания.

Третья форма служения миру, которую показал на своем примере отец русского монашества, – заступничество или, как обычно оно называлось в древней Руси, печалование. Раз убогая вдова, обиженная судьей, пришла в монастырь и случайно встретила подвижника. Она обратилась к нему с вопросом, – дома ли игумен? Феодосий замечает: «Зачем он тебе нужен, он – человек грешный». Любопытен ответ женщины: «Аще и грешен есть, не вем; токмо се вем, яко мнози избави от печали и напасти, и сего ради и аз приидох, яко да и мне поможеть, обидиме сущи без правды от судии». Узнав ее дело, преподобный сильно сжалился, обещал передать игумену ее просьбу, обнадежил беззащитную, что тот ее избавит от беды, и отослал домой. Женщина пошла домой, а преподобный к судье, и она получила, чего была лишена пристрастным судьей. Рассказав этот случай, жизнеописатель преподобного прибавляет: «Тако же сий блаженый отец наш Феодосий многыим заступник бысть пред судиями и князи, избавляя тех, не бо можахуть ни в чем преслушати его, ведуща и (его) праведна и свята. Не бо его чтяху честных его ради порт и светлыя одежа или имения ради многого, но честного его ради жития и светлыя душа и поучений того многих, яже кипяхуть святым духом от уст его»¹¹. Ясно опять-таки, что печалование было обычным делом преподобного Печерского игумена, что оно соединялось с великим пастырским влиянием его в мирской среде.

Четвертая форма, в которой проявлялось служение его миру – благотворительность. По своим идеалам преп. Феодосий, как истинный монах, был не стяжатель: он не хотел иметь в монастыре лишнего имущества и не возлагал своих упований на именье¹². Но он не отказывался принимать приношения от мирян в монастырь, даже вклады селами, побуждаемый, вероятно, своей братией, которая, как увидим, была настроена не так бескорыстно. Препод. Феодосий, едва мог достигать того, чтобы братия не имела частной собственности, т. е. чтобы она исполняла элементарное требование общежительного устава. Не без труда мог он соблюсти и следующее предписание Феодора Студита: «Да не скопишь золота в монастыре твоем, но избыток всякого вида да раздаешь нуждающимся в воротах двора твоего, как делали святые отцы»¹³, – предписание, которое, как видит читатель, признает благотворительность непременной обязанностью монастыря, раз в нем есть избыток всякого вида. Приносы и вклады богатых мирян в монастырь дают возможность Печерскому игумену благотворить мирянам же, только не имущим. Преп. Феодосий был очень милосерд. Вид убогого и нищего в худой одежде возбуждал в нем чувство жалости и вызывал слезы сострадания. Сострадание переходит у него в дело и благотворительность монастыря принимает организованный характер. За монастырской оградой преподобный построил двор с церковью и на этом дворе принимались калеки, нищие и больные. Полное содержание они получали от монастыря, на что расходовалась десятина его доходов. Кроме этого, каждую субботу преп. Феодосий посылал воз печеного хлеба колодникам¹⁴. Так Печерский монастырь становится благотворителем.

Но нищелюбивому Феодосию этого было еще мало. Он был заступник вдов, помощник сирот, прибежище убогим; учил и утешал приходящих и подавал «еже на потребу и на пищу тем». Многие «несмысленные» укоряли доброго расточителя. Много раз приходилось ему принимать досаждения и укоризны и от учеников своих. Но он только радовался и молил за всех Бога¹⁵. Дело доходило до ропота на игумена со стороны Печерской братии, по крайней мере со стороны значительной ее части. Одно поучение преп. Феодосия, чрезвычайно интересное в настоящем случае, превосходно вскрывает этот внутренний разлад в лучшей русской обители XI века. «Слово святого Феодосия о терпении и любви», которое мы имеем в виду, вызвано было ропотом братии на него по двум поводам – потому, что не всех, проведших время искуса, он удостаивал монашеского пострижения, а еще по поводу неумеренной будто бы его благотворительности. Феодосий поучает братию, ссылаясь на пример и слова ап. Павла (2Фес.3:8–10): «Следует нам от трудов своих кормити убогих и странных, а не пребывать праздными, переходя от кельи в келью. Если бы не кормили нас добрые люди, чтобы мы сделали, надеясь на свои труды? И если скажем: за наше пение, за пост и за бдение приносят нам все это, то ведь мы за приносящих даже не поклонимся ни разу!» Преподобный ссылается на притчу Господню о девах (Мф.25:1–13) и толкует ее таким образом: «Мудрые соблюли девство и светильники свои украсили милостыней и верой, потому вошли в чертог радости без всякого препятствия. Почему же другие девы названы неразумными? Потому, что соблюдя девственную печать неразоримой, смирив плоть свою постом, бдением и молитвами, они не принесли масла, т. е. милостыни, в светильниках своих душ; за это изгнаны они были из чертога, начали искать продающих милостыню нищим (ΝΒ толкование на – «продающих елей»), но не нашли: двери человеколюбия Божия затворились. И неприлично (не следует) нам, возлюбленные, продолжает Феодосий, удерживать у себя то, что посылает Бог на пользу душам нашим и телу от добрых людей, и не подавать посторонним». Это подтверждается текстами Писания (Деян.20:35; Пс.40:2; Мф.5:7). «Не уподобимся тем ропотникам, которые ради чревоугодия пали в пустыне, не станем поддаваться бесовским помышлениям, которые всевают в наши сердца непристойное, не давая нам возможности воздать Богу хвалу о всех Его благодеяниях к нам». Указав примеры ропота евреев на своего освободителя Моисея, Феодосий останавливается на том случае, когда они говорили: зачем подаем мы хлеб иноплеменным? Подвижник свидетельствует, что не от всех слышит подобные слова, потому что ропщут тайно, но говорит теперь всем в предостережение от зла сребролюбия. «Сказал (лицемерный сребролюбец): почто гибель сия бысть? ... А после не продал ли Иуда Учителя своего за 30 сребреников? И сам удавился». – Этим кончается обличительная часть поучения, после которой следует заключительное увещание. В сильных словах, отчасти библейских, описывает преподобный свою скорбь по поводу ропота иноков, изведенных благодатью Божией и им – игуменом из мысленного Египта. «Чего мы лишились (подавая милостыню)? Что вы принесли от своих имений на это место? Или я требовал чего-нибудь от вас, принимая в обитель и в Божие человеколюбие»? ... Преподобный заявляет братию бросить «двоедушие» (т. е. привязанность к мирским благам при монашеских обетах)¹⁶.

Всмотримся повнимательнее в происшествие, вызвавшее сейчас изложенное поучение. В Печерском монастыре возникает неудовольствие на преп. Феодосия, скрытый ропот. Одним из поводов к нему послужила нерасчетливая благотворительность преподобного игумена. Ропотники, прикрывая настоящие низменные мотивы своего неудовольствия – жадность и недостаток сострадательности, стараются доказать всю излишность монашеской благотворительности. Они говорят, что уже достаточно платят миру за его благодеяния своими молитвами, бдением и постом. Мало того. Они рассуждают, что пост, бдение и молитвы спасут их и без милостыни. На первое преп. Феодосий возражает, что уж очень плохо молятся они за христолюбцев, за своих благотворителей мирян, следовательно, остаются перед ними в неоплатном долгу; а для опровержения второго приводит притчу о десяти девах и иноков, рассуждающих об излишестве благотворительности, приравнивает к девам неразумным, соблюдшим девственную чистоту, смирившим подвигами – постом, молитвой и бдением плоть свою, но не проникшим в чертог радости, потому что в светильниках их душ не нашлось масла, т. е. милостыни. Сурово обращается кроткий подвижник к ропотникам. Он их сравнивает с непокорными иудеями, а их мысли прямо называет бесовскими помышлениями. Со своей стороны, он предписывает братии делиться с нуждающимися монастырским имением, каким бы путем оно ни было приобретено: вменяет в непременную обязанность кормить убогих и странных от трудов своих; запрещает удерживать исключительно на свое содержание и подаяние мирян в монастырь.

Таково служение преп. Феодосия современному русскому миру. Подробно останавливаемся мы на нем не без причины. На деятельность Феодосия нельзя смотреть как на дело частного инока, нисколько необязательное для других. Он – отец русского монашества, по признанию самих древних иноков наших, «игумен или архимандрит всея Руси», «начальник иже в Руси мнишьскому чину», «общему житию первый начальник в русской земле»¹⁷. Ставя его на такое место, наше древнее монашество должно было видеть (и действительно видело) в его лице обязательный пример, а в деятельности, которую мы описывали, обязательную программу своего служения миру.

Так оно и было. Печерский монастырь не забыл заветов своего устроителя. Игумен Стефан соединил двор для принятия нищих, приходившийся между двумя половинами монастыря, в одну систему строений, впрочем, не нарушив оград, которыми части эти отделялись друг от друга¹⁸.

Общежительный устав во всей строгости, как известно, недолго продержался в Печерском монастыре, а вместе с его ослаблением, вероятно, пала и организованная благотворительность обители. Думаем так, потому что имеем примеры подобной зависимости явлений. Печерская братия делится теперь на богатых и бедных, богатые служат предметом внимания и почтения, бедные находятся в небрежении. Но теперь в монастыре развивается частная благотворительность: лучшие иноки раздают бедным всё, что имеют. Никола Святоша, князь-инок, сам ничего не вкушал кроме монастырской пищи, хотя имел много своего. Всё свое он раздавал странным, нищим и на церковное строение¹⁹. Преп. Иоанн роздал нищим все свое именье. Преп. Григорий, который имел только книги, продал их, а вырученное роздал убогим. Преп. Марк Печерник ничего не брал с иноков, которым готовил места для погребения, но, если кто сам давал, он не отказывался, брал, чтобы раздавать нищим. Преп. Алипий иконник делил на три части то, что получал за свое дело: одна часть шла на милостыню. Во время голода преп. Прохор Лебедник своими руками приготовлял хлеб из лебеды, который чудесно превращался в настоящий, и соль из пепла. Скромный Печерский инок оказывает противодействие самому великому князю Святополку Изяславичу, который в союзе с киевскими жидами запретил ввоз соли из Галиции, чтобы воспользоваться дороговизной соли. Когда она действительно вздорожала, и народ должен был платить большие деньги монополистам, Печерский монастырь раздавал соль даром. Это сбивает цену и расстраивает дурные замыслы²⁰. Очень высоко ценилась добродетель милостыни в Печерском монастыре: раздать нищим значило дать Богу²¹.

В самом монастыре для братии был организован уход за больными, по крайней мере упоминаются монахи «на то устроении – больным служити». Однако Печерские иноки не чуждались помощи и больным мирянам. Преп. Агапит, безмездный врач, имел дар исцеления. «И слышано бысть о нем в граде, яко некто в монастыре лечец. И мнози боляще приходяху к нему и здрави бываху»²².

Из Печерского монастыря по временам слышится голос обличения сильным земли. Корыстолюбец и насильник упомянутый князь Святополк нашел своего обличителя в Печерском игумене Иоанне (с 1088–вероятно 1103 г.). Очевидно, обличать насилие властей этот игумен считал своею непременной обязанностью, руководясь, может быть, примером преп. Феодосия, и не устрашился гонения и заточения, которому подверг его Святополк²³. – Печерский монастырь проявил свою общественную деятельность в распространении христианства, очевидно не считая и миссионерство чужим монашеству делом. Известен Печерский миссионер и мученик среди вятичей преп. Кукша с учеником. Есть много оснований думать, что Печерские иноки были распространителями христианства в Суздальской земле или в Залесье, т. е. в нашем крае²⁴.

Печерский монастырь был почитаем старейшим из русских монастырей, потому что от него приняли устав все русские монастыри того времени, хотя может быть не во всей полноте и строгости. Но вероятно вместе с уставом русские монастыри переняли от старейшего монастыря, от «новоявленной Печеры», и пример его служения миру – молитву за мирян, учительство в разных видах, печалование и благотворительность, хотя, разумеется, в степени более слабой. Слишком скудны сведения наши о монашестве за первый период русской церковной истории, но все-таки их достаточно для того, чтобы видеть, что программа служения миру, начертанная Феодосием, оставалась неизменной и общеобязательной для всего русского иночества первых веков нашей церковной жизни. Факт учительности тогдашних иноков в отношении к мирянам не подлежит сомнению. О преп. Варлааме Хутынском, представителе уже не киевского, а новгородского монашества, древнее житие его свидетельствует: «И отвсюду собирахуся к нему князи и бояре и убозии; он же никогда же не ленив бяше Господа ради учити люди». Указанные далее предметы поучений преподобного касаются мирской жизни, мирских отношений. Монахи часто бывали духовниками мирян, – прежде всего у князей и княгинь²⁵. Мы имеем полное право предполагать, что они гораздо чаще, чем белые священники, занимали видную и выгодную по-житейски должность княжеского духовника²⁶. Русские бояре, насколько известно, также не чуждались иноков и выбирали их себе в духовники²⁷. На исповедь в монастыри, к духовникам иеромонахам хаживали и «смерды, иже по селам живут» (т. е. крестьяне)²⁸. До какой степени обширна бывала духовническая практика инока среди мирян, об этом может свидетельствовать пример Авраамия Смоленского. Вследствие выдающейся учительности подвижника на исповедь к нему ходит «весь город» – бояре, рабы, женщины и дети. Миряне бросают прежних духовников и выбирают духовным отцом себе учительного Авраамия. Это вызывает гонение на преподобного со стороны смоленских попов и игуменов, лишившихся духовных детей своих, (а вместе с тем и части доходов), – суд и осуждение славного инока²⁹. До какой степени сложна была духовническая практика русского инока первых веков нашей церкви, насколько хорошо надо было ему знать тогдашние полуязыческие нравы и быт русских христиан, тех христиан, которые так недавно «звериным обычаем живяху», и с какой стороны следовало на них воздействовать, лучшее свидетельство на этот счет мы найдем в «Вопрошании Кирика» (пол. XII в.), произведении типичного древнерусского духовника, иеромонаха Антониева Новгородского монастыря³⁰. Приведенные данные с несомненностью убеждают, что духовническая деятельность монахов Домонгольского или Киевского периода среди мирян была не исключительным, а совершенно обычным явлением. Это важный церковно-исторический факт.

Нам неизвестны примеры открытого обличения князей и имущих власть подвижниками того времени (это делали тогда высшие иерархи русские). Но обращение к милосердию, заступничество за несчастных осужденных, печалование русские иноки считали своим делом. Игумены Киевских монастырей печалуются пред великим князем Святополком за несчастного князя Василька Ростиславича, как только узнали об ослеплении, грозящем Васильку³¹. Перед тем же Святополком митрополит и игумены печалуются за князя Ярослава Ярополковича и вымаливают ему свободу³². Митрополит Константин I и «игумени вси» ходатайствуют и с успехом пред Юрием Долгоруким за князя-изгоя Ивана Ростиславича Берладника, которому грозила смерть³³. Заступничество преп. Варлаама Хутынского спасло жизнь одному осужденному преступнику, которого новгородцы собирались сбросить с моста в Волхов³⁴.

В период княжеских усобиц иноки являются и миротворцами. Высшая иерархия древнейшей Руси считала это дело своею обязанностью. Но мы видим, – то вместе с митрополитами и епископами, то вместо них игумены древнерусских монастырей мирят враждующих князей, утишают расходившиеся страсти. В 1127 году, когда митрополита на Руси не было, Григорий, игумен Киевского Андреевского монастыря, почитаемый и князьями, и народом, удерживал великого князя Мстислава Владимировича от кровопролития. Отказываясь по совету игумена от войны, Мстислав нарушал крестное целование. И Григорий с собором духовенства взял на себя княжеский грех клятвопреступления. Князь их послушал³⁵. До какой степени видное участие принимали настоятели киевских монастырей в деле взаимных княжеских отношений, об этом лучше всего свидетельствуют слова, сказанные Мономахом и Святополком князю Олегу Черниговскому: «Поиди Киеву, да поряд положим о Русьстей земли пред епископы и пред игумены, и пред мужи отец наших»³⁶.

Благотворительность была, вероятно, обычным делом для лучших обителей того времени. Ниже придется говорить о такой деятельности Хутынской обители преп. Варлаама в ΧVΙ в. Благотворительность считалась тогда заветом, обычаем монастыря, заповедью самого преподобного подвижника, и наверно шла из его времени († 1192 г.).

Из XII стол. известен на Руси аскет-писатель, который излагал высокие идеалы монашеского чина и описывал нормальный строй общежительного монастыря, – это Кирилл еп. Туровский, ранее того – инок затворник или столпник. В послании к Печерскому игумену Василию (избр. в 1182–85 гг.) он перечисляет ряд тех духовных оружий на противника Диавола, которые иноку дает монастырь: «Пост, молитва, слезы, воздержание, чистота, любовь, смирение, покорение, люботрудие, неснискание». В другом месте советуют монастырской братии ревновать подвигу святых отец, перегоняя друг друга, как бегут ретивые кони в стаде, преспевать «в алкании, в бдении, в молитвах, в служебных трудах»³⁷. В числе обязательных иноческих добродетелей епископ-подвижник не называет ни одну из тех, которые мы указывали в среде монашества того времени – ни пастырского попечения о душах мирян, ни милостыни, ни печалования, ни ухода за больными. Могут отсюда заключать, что он и не признавал все это обязательным. Но молчание еще никак нельзя считать равносильным отрицанию. Притом же молчание Кирилла об одной из добродетелей – о милостыне легко объясняется тем, что он предписывает трудно совместимую с ней добродетель «неснискания», т. е. нестяжательность, христоподобную нищету. Даже если бы Кирилл Туровский прямо и решительно заявил, что перечисленные добродетели необязательны для монаха, или, что на лестнице подвижника они только низшие ступени, то в таком случае еще являлся бы вопрос, можно ли считать это выражением идеалов тогдашнего русского монашества. Есть основание сомневаться в этом. Упомянутому Печерскому игумену Василию писано было «послание некоторого старца» – неизвестного автора, по мнению авторитетных историков принадлежащее перу того же Кирилла еп. Туровского. На вопрос Василия о великом и святом образе схимы, в который игумен издавна желал облечься, неизвестный старец дает такой совет: написать свой пожизненный обет – пост, или ночную молитву, или безмолвие, или неисходное житье в монастыре, или милостыню по рукам, или подаяние всякому просящему, наконец, негневливость³⁸. Милостыня признается здесь обетом, совершенно приличным высшему монашескому званию, образу схимника, – в такой же степени, как ночная молитва, пост или безмолвие. Она ставится наряду с высшими иноческими подвигами.

Русское монашество с пол. XIV в., – пустынное. – Древнерусское пустынножительство. – Преп. Сергий Радонежский. – Его благотворительная деятельность. – Заповедь служебным чинам монастыря. – Похвальное слово и идеальный образ преп, Сергия. – Благотворительность Троицкой лавры в XV–XVII стол. (нищелюбие, Пятницкая богадельня и страннолюбие). – Ученики, и собеседники преп. Сергия. – Духовническая их деятельность. – Княжеский духовник. – Печалование и благотворительность препп. Димитрия Прилуцкого, Павла Обнорского, Кирилла Белоозерского. – Миссионерство преп. Авраамия Чухломского и св. Стефана Пермского. – Подвижники русские до к. ХV в. Дионисий Глушицкий, Григорий Пельшемский; (Новгородско-Псковского края) Михаил Клопский и Евфросин Псковский.

С половины XIV в. в истории русского монашества замечаются новые, небывалые раньше явления. Возникает усиленное монашеское движение и возникает там, где монастырей прежде было мало и монашество было слабо – в суздальской земле и в заволжском крае. За сто лет с 1340 по 1440 гг. выстроилось до полутораста новых обителей, тогда как раньше за весь Киевский период их известно около 70, да за столетие, протекшее после монгольского нашествия (1240–1340 гг.), прибавилось 30. Время преп. Сергия, его учеников и собеседников – самая блестящая пора в истории нашего монашества. Русские монастыри имеют теперь важные особенности. Большая часть их прежде строилась на именье князей и бояр, а не слезами и постом подвижников, преобладающее число их были монастыри ктиторские. Теперь же гораздо чаще монастыри строятся самими иноками. Это значит, что прежде монашество насаждалось, главным образом, искусственно, теперь оно растет органически. В связи с этим стоит другое важное различие между русскими обителями сравниваемых периодов. «До половины ΧΙV в. почти все монастыри на Руси возникали в городах или под их стенами; с этого времени решительный численный перевес получают монастыри, возникшие вдали от городов, в лесной глухой пустыне, ждавшей топора и сохи», как выражается проф. В.О. Ключевский. С половины XIV в. наше монашество впервые получает пустынный характер, внешний вид отшельничества. Но изменилось ли оно внутренним образом? Поставило ли себе новые задачи, начертало ли иные, неизвестные древнейшему времени, идеалы? Может быть, в заботах о личном спасении пустынные иноки освободили себя от тех обязанностей служения миру, которые несло русское городское монашество с XI до половины XIV вв.? Нет, монашество наше не изменилось внутренне нисколько, – не поставило оно новых задач, не начертало себе неизвестных прежде идеалов и не ушло от обязанностей служить покинутому им миру. В русском пустынном монашестве не возродилось древнее восточное анахоретство. И когда идет речь о русском отшельничестве, то его следует понимать в очень относительном смысле. Нисколько не преувеличивая следует сказать, что пустынножительство в полном виде не удалось нашим древним искателям уединения и безмолвия. С половины XIV в. наблюдается на Руси любопытное явление, которое объясняется всецело историческими условиями монгольского времени, явление неизвестное по местным условиям на востоке. Его принято называть монастырской колонизацией. Удаляясь от людей в непроходимую лесную глушь, которая, собственно, и называется на древнерусском языке пустыней, отшельник недолго подвизается один, «един единствуя», посещаемый только зверями. Лишь только пойдет в народе молва о нем, затем легким пером пронесется слава, как в лесную пустыню к малой келейце безмолвника один за другим собираются его будущие сожители и сподвижники. С топором и мотыкой (заступ) они трудятся своими руками, труды к трудам прилагая, сеча лес, насевая поля, строя кельи и храм. Вырастает монастырь. И к шуму векового леса, к дикому вою и реву волков и медведей присоединяется теперь новый, правда сначала слабый звук, – «глас звонящ». И как будто на этот зов нового голоса, на приветный звон монастырского била к обители являются крестьяне. Они беспрепятственно рубят леса, пролагают дороги в непроходимых раньше дебрях, строят вблизи монастыря дворы и села, поднимают целину и искажают пустыню и не щадят, и превращают её в чистые поля, как жалуется Епифаний Премудрый, ученик и жизнеописатель преп. Сергия. Безмолвие пустыни прекращается. Истинные искатели уединения жалуются на это, заявляя, что «молва» (суета) в пустыне не лучше городского «мятежа» (шума), что молва эта опасна даже для совершенных³⁹. Но пустынный монастырь все-таки остается в соседстве с миром. Если раньше монастырь стоял в самом городе или вблизи его стен, то теперь за стенами монастыря располагается село, которое разрастаясь превращается в посад или также в город. После крестьян в обитель являются христолюбцы – князья или бояре, дают братии обильную милостыню деньгами и припасами, делают богатые вклады в монастырь угодьями и селами с людьми. Это обстоятельство грозит монастырю гораздо большей опасностью, чем крестьянское искажение пустыни. Вместе со стяжательностью, богатством и вотчинами постепенно, а иногда и быстро, падает строгая дисциплина в обители и начинается «многомятежное мира сего житие».

Описанное движение вызвано было величайшим подвижником русской земли, вторым отцом нашего монашества, преп. Сергием Радонежским, который по выражению его жизнеописателя был «игумен множайшей братии и отец многим монастырем», а по летописцу «начальник и учитель всем монастырем, иже в Руси»⁴⁰. Мы не видим никакой нужды описывать всем знакомый образ «чудного старца», «тихого, кроткого и смиренного игумена радонежского». Постараемся отметить только те стороны его святой личности, которые объяснят нам его отношения к миру.

Жизнеописателя в личности преп. Сергия поражала черта, которую он упоминает трижды: равная любовь ко всем. «Бяше бо Бога возлюби всем сердцем своим и ближнего своего, яко и сам ся; равно бо любяше всех и всем добро творяше и вси ему благотворяху; и к всем любовь имяше, и вси к нему любовь имяху и добре его почитаху»⁴¹. Равная любовь ко всем – вот первое обстоятельство, которое не допускало того, чтобы подвижник относился к миру безучастно.

Книжный человек своего время, может быть даже выдающийся в этом отношении, преп. Сергий руководился в своей подвижнической деятельности житиями и примерами древних устроителей и законоположников восточного монашества. И здесь он находил то, что соответствовало его собственным стремлениям. Его поражали в древних подвижниках не одни подвиги личного их усовершенствования, борьба и победа над злыми духами, но и служение людям – исцеление недужных, избавление в бедах и в смертных опасностях, помощь на путях и на море. В житии Антония Великого, отца отшельнического монашества, а также и в житиях общежителей – Пахомия, Евфимия, Саввы Освященного, Феодосия Киновиарха и других, он видел примеры, обязывающие инока к благотворительной деятельности. Названные подвижники представлялись преподобному Сергию в таком виде: целители болезней, «недостающим обильнии предстатели, вдовам и сиротам не истощаемое сокровище»⁴². Это чрезвычайно важный факт, который следует отметить. Второго отца русского монашества обязанностям служения миру поучали примеры древних устроителей монашеского жития.

Не остались без влияния на преп. Сергия и заветы древнейшего русского монашества, особенно пример преп. Феодосия Печерского, которому как образцу подражал в своем управлении монастырем Радонежский игумен. Преп. Сергий, как известно, не был каким-нибудь новатором для русского монашества, а только его исправителем или восстановителем. Тот же самый общежительный устав, который ввел в свое время преп. Феодосий, а после него ослабили потом забыли русские монастыри, вводит и преп. Сергий в монастырях им основанных; затем его многочисленные ученики и собеседники устрояют общее житие в своих обителях; доброму примеру их следуют и посторонние монастыри⁴³. Возможно, что, подражая Печерскому подвижнику в своей монастырской деятельности, преп. Сергий одушевлялся его примером и в деле служения миру.

Равная любовь ко всем, обязательные примеры служения ближним, извлеченные из житий устроителей христианского монашества, наконец пример преп. Феодосия Печерского, – все это помогает преп. Сергию стать для русской земли тем, чем он стал: нравственным воспитателем народа, иноком, который идеальным образом соединил в своем лице и житии и редкую степень подвижничества и редкое по высоте и по влиянию служение миру.

То значение, которое имел преп. Сергий для своего времени, для политической жизни тогдашней Руси совершенно исключительно, так сказать неповторимо; к тому же оно достаточно известно⁴⁴. И это дает нам возможность прямо обратиться к тому, что делал на пользу миру сам великий подвижник, завещая и братии монастыря, а чрез нее и всему русскому монашеству, делать это после себя и вслед за собою.

Один лихоимец, живший близ монастыря преп. Сергия, обидел бедного человека – «сироту» (по-видимому холопа), – отнял у него, а потом зарезал борова. Сирота ищет защиты у Радонежского игумена. Подвижник призывает обидчика, вынуждает к обещанию отдать деньги за отнятое и чудесным образом принуждает его исполнить свое обещание⁴⁵. Рассказывая этот случай печалования, Епифаний Премудрый называет преп. Сергия милостивым, утешителем скорбных, заступником нищих и помощником убогих. Но милосердый подвижник, имевший нрав «милостивый, добросердый, нищелюбивый и страннолюбивый»⁴⁶, не только лично помогал бедному, обездоленному люду; он заставил ему служить и свой монастырь. Жизнеописатель рассказывает о введении общежития в Радонежской обители, об установлении монастырских чинов, относительно умножения монашествующей братии и увеличения запасов в обители. Далее он сообщает о благотворительности монастыря. При жизни преп. Сергия Троицкий монастырь не владел, вероятно, вотчинами, поэтому главным источником, из которого почерпались средства благотворить, служили приноси мирян. «И елика в обители приносимая умножахуся, толма паче страннолюбная возрастаху, читается далее в житии: и никто бο от неимущих, в обитель приходя, тщама рукама отхождаше, николи ж блаженный оставляше благотворения и служащим в обители заповеда: нищих и странных довольно упокоевати и подавати требующим, глаголя: «Аще сию мою заповедь сохраните без роптания, мзду от Господа приимете, и по отхождении моем от жития сего обитель моя зело распространится, и в многи лета неразрушима постоит благодатью Христовою». И тако бе рука его простерта к требующим, яко река многоводна и тиха струями». В зимнее время – в крепкие морозы и сильные метели заехавшие в монастырь путники проживали столько времени, сколько продолжалась непогода, получая полное содержание от монастыря. Этого мало. Заповедь преп. Сергия обнимала и уход за больными. «Страннии же и нищии и от них в болезни сущии, на многи дни препочиваху в довольном упокоении и пищи, ее же кто требоваху, неоскудно по заповеди святого старца, и до ныне сим тако бывающим». Когда около монастыря проложена была большая дорога от Москвы к Ростову и пошло оживленное движение, в обитель преп. Сергия заезжало особенно много путников. Князья и воеводы заходили сюда с отрядами войска, и все получали пищу и питье. С радостью, как уверяет жизнеописатель, «служащие в обители» подавали всем изобильно⁴⁷.

Присмотримся к этому важному свидетельству. Из него, прежде всего, мы видим, что преп. Сергий сам лично занимался делами, связанными с благотворительностью, и не покидал их из предпочтения какому-либо другому делу («никогда ж блаженный оставляше благотворение»). Далее. Автор жития, современник и ученик преподобного, помещает описание той организации, которую получила благотворительность в обители, непосредственно за рассказом о введении общежития в монастыре, даже, точнее будет сказать, в одном отделе «о составлении общего жития». Это значит, что организацию благотворительности он представляет естественным продолжением забот великого подвижника по устроению обители, самую благотворительность в перечисленных видах – неотъемлемой чертой общежительного строя монастыря. И действительно: взаимная связь двух частей рассказа самая твердая и естественная. Введя общежительный устав, учредив необходимых в устроенной киновии чинов – по службам: келаря, служащих в поварне и в хлебной, больничных старцев – «еже немощным служити со всяким прилежанием», и других, а для церкви уставив своих чинов: екклесиархов с помощниками и прочих, преподобный налагает на служебных чинов монастыря кроме внутренних монастырских дел и обязанности к мирянам – страннолюбие, нищелюбие и уход за больными, вероятно сообразно с функцией того или иного чина, напр. уход за больными бедняками из мирян он налагает на больничных старцев и проч. Подвижник не ожидал особенного усердия со стороны братии в этом деле и тем настойчивее дает он свое предписание. В форме игуменской или старческой заповеди, которая, как известно, «имеет обязательную силу», он дает это предписание служебным чинам своей обители. Поступая так, он нисколько не сомневается, что воля его будет исполняться, пока монастырь будет его монастырем, но очевидно и не ожидает охотности в соблюдении заповеди; предвидит, что своею принудительностью она будет тяготить экономных келарей или скупых казначеев. Вот почему преп. Сергий обещает за исполнение своей заповеди без роптания теми, кому она дана, – «обитель моя зело распространится и в многи лета неразрушима постоит», связывая, таким образом, процветание и судьбу своей обители с исполнением этой заповеди.

Как принята была заповедь в обители, мы не знаем точно. Но только вслед за приведенным рассказом Епифаний Премудрый повествует о восстании в монастыре против «старейшинства Сергиева» и об удалении игумена на реку Киржач. Та же самая братия, которая раньше с такой настойчивостью принуждала преподобного принять игуменство, ропщет на него, даже восстает, присоединяется к родному брату его Стефану, искавшему кажется игуменства, и заставляет подвижника уйти из своего монастыря. Что вызвало ропот и восстание, по житию неясно⁴⁸. Самое естественное думать, что все преобразование монастыря в строгое общежитие, а, в частности, и обязательная благотворительность вызвали неудовольствие братии. Но вернувшись на игуменство в радонежскую обитель, преп. Сергий настоял на введении общежительного устава, а вместе с тем и на исполнении своей заповеди. Это ясно из того, что когда писалось житие преп. Сергия, 26 лет спустя после его смерти, благотворительная деятельность обители процветала, как говорит о том Епифаний (см. выше:... «и доныне сим тако бывающим»). Симон Азарьин, келарь Троицкой лавры, свидетельствует, что в его время, в половине XVII в., заповедь преп. Сергия о благотворительности соблюдалась нерушимо⁴⁹. Есть мнение, что сам преподобный устроил ту богадельню для приема увечных и больных, которая существовала после при Введенской церкви⁵⁰.

В похвальном слове преп. Сергию длинным рядом эпитетов, приложенных к святому, тот же Епифаний Премудрый, описывает подвижника как общественного деятеля⁵¹. Некоторые эпитеты оправдываются приведенными выше данными жития, другие дают новый материал, а все в совокупности они рисуют обширную, многостороннюю и даже систематическую деятельность подвижника среди мирян. Деятельность эта направлялась к восстановлению правды и справедливости в обществе обличением грабителей и насильников, заступничеством за обиженных вдов, выкупом пленных, должников и рабов, – к облегчению участи нищих милостыней, недужных уходом, к насаждению в христианском обществе милосердия (печалованием), взаимного мира, христианского смирения, трезвости. Есть в похвальном слове указание на учительную деятельность преп. Сергия среди мирян и намек на духовничество⁵². Впрочем, в данном случае совершенно естественно возражение, что похвальное слово – недостаточно надежный исторический источник, что в длинном ряде эпитетов следует видеть плод неудержимого красноречия премудрого агиографа, а вовсе не исторические черты в личности преп. Сергия. Нельзя не согласиться отчасти с подобным возражением. Возможно, что Епифаний в рассказе о служении миру преп. Сергия отчасти прибавляет черты, которых сам же он не отметил в его житии и которых, может быть, не было в действительности. Но этим путем мы получаем новый немаловажный факт. Получаем, именно, что в таком литературном образе, или в идеальном образе всестороннего благотворителя отец великорусского монашества является в представлении его непосредственных учеников. Память о нем в потомстве хранилась в таком виде. А это, разумеется, направляло в соответствующую сторону древнерусские идеалы монашества, отражалось на жизни лучших монастырей и в житии лучших подвижников.

В лавре преп. Сергия живее, чем где-либо, хранилась такая память об основателе; долгое время более или менее твердо соблюдались здесь его заветы. Когда умирал преп. Никон († 1427 г.), преемник Сергиев по игуменству, в своем поучении братии он много говорил о «безмолвии, матери добродетелем», потом о «человеколюбии слово приложи рек: аще есть мощно, ни единого приходящих тщама отпустили рукама, да не како утаится вам Христа презрети, единого от просящих видом показавшася» (т. е. чтобы не случилось вам по незнанию презреть Христа, явившегося в образе нищего)⁵³. Не ясно ли, что преп. Никон разделял воззрения своего святого наставника относительно обязательности нищелюбия? Кормление нищих, снабжение их потребным было постоянным делом Радонежского монастыря. И не столько считаясь с наличностью своих запасов, сколько откликаясь на степень народной, мирской нужды, Сергиева обитель то усиливала, то ослабляла свою благотворительность. В тяжелые годы смутного времени монастырь преп. Сергия прославился не только своей патриотической деятельностью, но и широкой благотворительностью для народа, разоренного смутой, несмотря на то что разорение сильно отразилось и на хозяйстве самого монастыря. «Нагим одежда бысть, говорит Симон Азарьин о Троицкой Лавре, странным упокоение, нищим и гладным прекормление, от мраза изгибающим теплое утешение, странным и раненым и конечно издыхающим отпуск от сего света с напутствием вечного живота, мертвым же погребение бываше»⁵⁴.

Еще в XV в., близко ко времени преп. Никона, под монастырской горой «на Подоле» построена была Введенская церковь, которая по приделу в честь великомученицы Параскевы называется Пятницкой. Церковь служила приходским храмом для слуг и служебников монастыря, поселившихся по речке Кончуре. При церкви Введения чуть ли не вместе с ее построением возник дом призрения для нищих, точнее для увечных – «лежней», – для тех больных нищих, которые не в силах ходить по сбору милостыни. Этот дом призрения носил еще название богадельни, или больницы: а вся группа строений – две церкви с богадельней – называлась Подольным монастырем. Такими интересными чертами описывает связь между лаврой и приютившимся около нее Подольным монастырем местный историк: «Богослужение отправляли (свои) приходские священники; а попечение о странных, нищих и больных лежало на обязанности монахов». Иноки здесь были смотрителями и строителями, «подольными старостами». «Введенская подольная церковь первоначально носила название приходской церкви и богадельного монастыря»⁵⁵. Так монастырь преп. Сергия самым делом исполнял заповедь святого – покоить «на многи дни» нищих «и от них в болезни сущих»...

Богомольцев, которые приходили по вся годы на поклонение мощам чудотворца, «не бе числа», как передает Симон Азарьин, келарь Троицкой лавры. И эти посетители лавры, если не бесчисленные, то несчитанные, все почитались гостями преп. Сергия и его обители, получали от нее полное содержание во время богомолья, подарки и необходимое продовольствие на путь. «И аще кто восхощет уведати и сия поистинне, пишет Симон, и той из монастырских книг келарские и казенные службы выписав, и уверится истинно, како честь и дары приимают и на путь емлют». Дары, какими чествовались наиболее знатные гости, были, вероятно, значительны. По крайней мере заезжих греческих иерархов осуждали в ХVII стол. за то, что они ездят в Троицкую обитель, чтобы принимать дары, в другие же монастыри, где таких даров не давали, они и не заглядывали⁵⁶. Неизвестно, давались ли подарки простым гостям преподобного. Но, несомненно, что все богомольцы питались от щедрот монастыря. В народе сложилось предположение, будто в монастыре есть такой медный горшок, который готовил без излишка и недостатка именно столько постного кушанья, сколько было нужно для несчитанных тысяч гостей, пришедших на праздник в обитель⁵⁷. Так исполнялась прежде в обители заповедь страннолюбия⁵⁸.

Многочисленные ученики и собеседники преп. Сергия, представлявшие цвет русского монашества конца ХІV и начала ХV в., не изменили нисколько тем идеалам иночества и тем формам служения миру, какие завещал им великий подвижник. Подмечено, что под «воспитательным руководством (преп. Сергия) лица не обезличивались, личные свойства не стирались, каждый оставался сам собой и, становясь на свое место, входил в состав сложного и стройного целого»⁵⁹. Действительно, из самостоятельной их жизни и деятельности мы видим, что ученики преп. Сергия (тем более собеседники) были лично представителями не одного, а разных видов христианского подвижничества. Но между ними много общего. Те из них, которые сами построили обители, непременно вводили в них тот же общежительный устав, что и преп. Сергий, а вместе с общежительным строем, как составную его часть, и те формы служения миру, которые установил своей заповедью и освятил своим примером Радонежский подвижник. К тому же и Троицкий монастырь влиял своим примером; для младших обителей он был приблизительно тем же, чем преп. Сергий для своих учеников: «великая лавра» – так называлась Троицкая обитель в отношении к монастырям учеников и собеседников Сергия.

Пастырство среди мирян для подвижников, вышедших из школы преп. Сергия, было обычным делом. Многие из них, несомненно, состояли духовниками у князей и, вероятно, у менее знатных верующих. Стефан, родной брат преп. Сергия, был духовным отцом Московского князя Симеона Гордого⁶⁰; братанич преподобного (племянник по брату, сын того же Стефана) Феодор, архимандрит Симоновский – духовный отец Димитрия Донского и тысяцкого⁶¹. Преп. Савва Сторожевский был духовником князя Юрия Дмитриевича Звенигородского⁶²; преп. Кирилл Белоозерский – князя Андрея Дмитриевича Можайского⁶³; преп. Никон – Владимира Андреевича Серпуховского⁶⁴.

Выгодна и почетна была в древней Руси должность княжеского или великокняжеского духовника. Она служила для рядовых людей верной ступенью на той служебной лестнице, которой восходили они на епископское седалище, и потому являлась предметом исканий и домогательств. Но для истинного подвижника Христова, который ничего не искал, никогда не был златоносцем и хотел навсегда остаться в нищете, эта почетная придворная должность служила порой источником столкновений и огорчений. Любопытный факт рассказывается в житии ученика Кирилла Белоозерского преп. Мартиниана († 1483 г.). Василий Темный поставил его игуменом Троице-Сергиева монастыря и выбрал в духовные отцы себе. В то время один боярин перешел от московского князя на службу к тверскому. Василию было жаль и досадно лишиться слуги, и он изыскивал средства вернуть его к себе. Обращается он к преп. Мартиниану, просит его содействовать возвращению боярина на Москву, обещая тому честь и богатство. При содействии подвижника боярин вернулся, но вероломно был взят под арест. Узнав о происшедшем, преподобный является к князю «с великой печалью». «И рече: тако ли, самодержавный князь великий, и ты праведно судити научился еси? Почто еси душу мою грешную продал и послал еси во ад? Почто еси боярина того, иж мною призванного и душою моею, оковати повелел и слово свое преступил?» Преподобный лишает благословения князя и его княжение и налагает свое духовническое запрещение. Затем немедленно уезжает в монастырь. Василий был смущен и сознал свою неправду. Но как бы с гневом он начал говорить боярам: «Бояре! Смотрите черньца того болотного, – что ми сотвори? Напрасно (неожиданно) вшед в храмину мою и обличи и Божие благословение снят и без великого мя княжения постави!» Далее князь признается пред боярами в своей вине, приглашает их ехать к Живоначальной Троице, – «та нас разгрешит» (простит наш грех). Он снимает опалу с того боярина и, «очи ему дав», сделал его своим приближенным. В монастыре великий князь испрашивает себе прощение и разрешение у своего духовного отца. Препод. Мартиниан благословил князя честным крестом «и сам от него прощение взят». После того князь Василий больше прежнего стал любить своего духовного отца, ни в чем его не оскорблял, слушал во всем и почитал⁶⁵. Вот какое геройство, которое заметно удивляет жизнеописателя преп. Мартиниана, требовалось иногда от княжеского духовника.

В этом рассказе вместе с тем мы видим превосходный пример печалования древнерусского подвижника за неправедно осужденного⁶⁶.

Печалование и благотворительность были едва ли не самыми излюбленными формами служения миру со стороны подвижников того времени. О преп. Димитрии Прилуцком († 1392 г.) в его житии говорится: «Никогда же блаженный не измени правила молитвенного, но убо труды к трудом прилагая, смешая пост с милостынею, странных приимая и кормлю подавая требующим». Положение обители при большой дороге к Белому морю содействовало особенно развитию страннолюбия. «Бяше на распутиях мнозех обитель святого мимоходящим от града даже и до великого моря окияна. Бяше же (преподобный) нагим одежда, печальным утешение, бедным помогая и от напастей изимая, больных молитвою исцеляя, должным искупление подавая и сам долги отпущая, грешным на покаяние учитель и всем хотя спастися». Братия монастыря, как это было обычно, не сочувствовала благотворительной расточительности игумена. «Иногда же и отай братии (тайно от братии) милостыню подая убогим, дабы роптанием братия мзды не погубили. Сам же ризную худость толику любя, яко един от убогих сый; едину одежду нося на себе и зиме и лете»⁶⁷. О печаловании подвижника говорится «и от насилия, от злых судий бедою одержимых, точию словом своим избавляя». Преподобный защищал и рабов от насилия господ, не останавливаясь пред обличением. Один богатый человек прислал в Прилуцкий монастырь пищу и питье. Димитрий не принял дара и сказал благотворителю: «Отнеси сия в дом свой, еже нам принесл, и, яже суть рабы и сироты в твоем дому, тех питай, да не погибнут гладом и жажею и наготою, и тех избытки (что останется) нашей нищете донеси, да будеши совершен милостивец и вменит ти Господь Бог в правду»⁶⁸.

Преп. Павел Обнорский († 1429 г.) был одним из замечательнейших подвижников древней Руси. Из учеников преп. Сергия он в большей степени, чем кто-либо другой, был склонен к безмолвию, к отшельничеству, к полному уединению. Ему пришлось устроить общежительный монастырь и управлять им, но подвижник остался отшельником, приходя в обитель только для богослужения на субботы и воскресенья. Строжайшее подвижничество Павла Обнорского характеризуется словами его жития: «вся жизнь его пост бяше», «всегдашний пост, присная молитва»⁶⁹. Тем интереснее знать, как смотрел этот созерцатель-отшельник на обязанности инока относительно мирян. Жизнеописатель отмечает, что преп. Павел «благоприступен приходящим к нему и учителен»⁷⁰. Духовным отцом мирян он не был, конечно, только потому, что не имел священного сана. Еще в миру преподобный отличался нищелюбием⁷¹. Монастырю же своему благотворительность он вменил в непременную обязанность и это выразил в своем уставе, содержание которого изложено в житии. «И в рукоделии повеле комуждо тружатися, да не токмо от своих трудов свой хлеб снедают, но да и о нищих любовь показуют». Милостыня представляется преп. Павлу средством обнаружения любви к ближним и нужна была в этом смысле самим инокам⁷². Итак, этот подвижник легко соединяет в своем лице строгого отшельника, учителя народа, нищелюбца или благотворителя.

Преп. Кирилл Белоозерский († 1427 г.) представитель разных видов христианского подвижничества. Временно он юродствовал, или принимал подвиг безмолвия. Но сверх того преп. Кирилл был организатором знаменитого общежительного монастыря, который в заволожском крае имел приблизительно то же значение, какое в своих местах монастыри Печерский и Троице-Сергиев. В нем и в отшельничьих кельях белоозерских лесов выросло то новое направление, которое носит имя заволжского, направление созерцательное, поставившее для монашества новые задачи, по-своему понимавшее его идеалы. Речь о нем еще будет впереди, а теперь мы посмотрим только на преп. Кирилла и его монастырь в отношении к миру. Белоозерский монастырь при жизни основателя сделался питателем своего края в голодное время. «По неколицех же летех бывшу гладу в людех немалу. И такового ради утеснения нужды мнози от неимущих прихождаху в обитель святого нужди ради глада. Святый же повелеваше даяти хлебы просящим к тех насыщению и тако даяху по вся дни нищим хлеба довольна... Слышавше окрест тоя обители живуще человеци, яко питают приходящиих глада ради, и сего ради множайши начаша приходити и тамо насыщатися. Но елико брашна взимаху оттуду, толико паче множахуся и преизобиловаху... И тако малыми брашны препиташеся людие мнози»⁷³. Благотворительная деятельность монастыря проявлялась и по смерти святого. Игумен Христофор (1428–1433) «многих от плененных искупив, на своих местех паки насадив» (поселив)⁷⁴. При следующем игумене Трифоне (до полов. XV в.), когда монастырь строил церковь и материальные средства его были напряжены, случился в крае большой голод. Многие начали приходить в обитель, ища пропитания. Здесь никому не отказывали и особенно заботливо питали голодных детей. Но экономный келарь, «умален быв верою», стал бояться, что у монастыря не хватит средств на всех: прокормиться самой братии, содержать рабочих и пропитать голодных; служебные чины обители стали уменьшать выдачу милостыни. Тогда запасы действительно начали быстро убавляться. Игумен решил питать всех приходящих и в Белоозерском монастыре кормилось ежедневно 600 человек и больше до нового хлеба⁷⁵. Грозный писал в Кирилов монастырь в своем знаменитом послании: «Кирилов доселе многие страны препитывал в гладные времена»⁷⁶.

Один из учеников преп. Сергия является миссионером, утвердителем христианства среди двоеверов крещенного уже края, – это преп. Авраамий Чухломской († 1375 или позднее). Население, ближайшее к его пустынному монастырю, держалось языческих суеверий, верило и обращалось к волхвам. К подвижнику, как к волхву, стали приводить своих больных для леченья. Он поучает правоверующих «оставить волшебную прелесть» и совершает несколько чудесных исцелений. Чудеса преп. Авраамия утверждают двоеверов в христианстве, так что некоторые из них даже постригаются в его монастыре⁷⁷. А из собеседников преп. Сергия вышел не повторившийся еще на Руси миссионер, истинный апостол Христов, св. Стефан Пермский († 1396), который в монастыре приготовил себя к своему служению и в сане иеромонаха положил основание христианства среди зырян. Труды св. Стефана слишком хорошо известны, чтобы описывать их здесь⁷⁸.

Вот те сведения относительно служения миру учеников и собеседников преп. Сергия Радонежского, какие мы находим в житиях их. Ясно, что те и другие ни на шаг не отступили от заветов своего святого руководителя.

Этого направления русское монашество согласно держалось до второй половины XV в.

Преп. Дионисий Глушицкий († 1437 г.), которого можно признавать представителем струи монашества, шедшей из Московского края, один из выдающихся подвижников-благотворителей: «изряднее нищелюбие стяжа». Своему ученику преп. Григорию Пельшемскому он дает примечательное наставление: «Сотвори ум твой со всем тщанием единого Бога искати и прилежати в молитве. И паче подвигнемся помогати нищим и сиротам и вдовицам, – дóндеже время имаши, делай благая»⁷⁹. При жизни преп. Дионисия «в таж лета гладна бысть страна та». В обитель преподобного приходит много народа за хлебом, «творяше бо (преподобный) милостыню неоскудно просящим. Они же болма начаша приходити. Преподобный же никакоже стужа, но болма даяше». Эконом монастыря указывает подвижнику на оскудение запасов. Но тот, «понося эконому», дает наставление о милостыне без всякого расчета и указывает, что не за что иное, как за не милосердие, Господь будет карать на страшном суде своем, ничто другое, как милостыня, поможет инокам на судище Христовом. «Ничто же бо сице нам, якож милостыня помогающи есть. Милуяй нища взаим дает Богу. Сице смысляше и учаше»⁸⁰. В похвальном слове преп. Дионисий называется, между прочим, «рабом свободитель»⁸¹. И эта черта превосходно подтверждается следующим интересным рассказом из жития преп. Дионисия. Братия, как и всегда недовольная благотворительностью своего игумена, задумала его вразумить. Одели одного юношу странницей, и тот, назвавшись рабой, просил у святого 100 сребрениц для выкупа из холопства вместе с детьми. Преподобный дал деньги, а братия возвратила ему их, сказав, что напрасно он благотворит обманщикам. Но преп. Дионисий отдает деньги юноше, а братию наставляет быть милостивыми, давать не только всякому просящему, но и не просящему, запрещает повторять свои искушения и побуждать его к не милосердию⁸².

Упомянутый ученик Дионисия преп. Григорий Пельшемский († 1441 г.) совершенно усвоил наставление своего учителя и вполне осуществил его. «Прихождаше нищая в глад, с радостию приимаше их»⁸³. Поучая бельцов и иноков, подвижник, как тем, так и другим, ставит в числе заповедей Господних, т. е. обязательных предписаний – «милование нищих»⁸⁴.

Монастыри Новгородско-Псковского края, стоявшие вне прямого влияния со стороны «великой лавры» преп. Сергия, однако, нисколько не разнились в своем служении миру от прочих русских монастырей, конечно, потому, что в них хранились общие, исконные заветы русского монашества.

Небольшая Клопская обитель пропитала немало народа в голод 1423 года. «И много людей голодных идяше и маломощных во обитель святыя Троица питатися, читаем в житии юродивого Михаила Клопского († ок. 1456 г.), и прискорбен бысть Феодосий игумен и с братией. И рече преподобный Михайло игумену и братии: о сем ныне не скорбите, отче (отцы), Господь Бог препитал есть 40 (sic!) мужей в пустыни развия жен и детей. И абие умоли блаженный у Феодосия игумена и у старцев и повеле в котле рожь варити и давати невозбранно приходящим путником. И начаша старцы роптати на игумена и на преподобного и воста игумен и блаженный Михаил, тако рекли: «Поидем братие в житницы посмотрим». И паки идоша вси и обретоша всяких благих житницы полны, а не убы из них ничтож милостию Божиею, святыя Троица и молитвою блаженного старца. И повелеша боле того рожь варити и раздавати требующему народу безбранно (беспрепятственно). И тако приходящии вси прославиша Бога, святую Троицу и угодников его»⁸⁵.

Наиболее известный из Псковских монастырей, возникших в ХV стол. – монастырь преп. Евфросина († 1481 г.), отличался поразительной строгостью устава и жизни братии, так что один священник, попавший в обитель к вечернему богослужению и насилу простоявший его, отозвался: «Тако он (Евфросин) пребывает с братьею, яко железный с железными». Но обитель славилась и благотворительностью. «Елма же нача блаженный милостыни творити многи приходящим к нему алчным и жадным, и маломощным, и странных и приходящих людей всех равно упокоевая и кормя с любовью, яко от Господа посланных. И братии своей заповеда ничтоже звати своим, но все монастырским, подобяся гласу Спасову: «Милостивых домы не оскудеют» (рече Господь), ревнуя Авраамову страннолюбию и Иову Авсидийскому и Филарету и Ивану Милостивому и Феодосию Киновиарху и Евфимию Великому и прочим святым, тех житию подражая во всем»⁸⁶. Следует заметить, что, организуя благотворительность в монастыре, преп. Евфросин ставит ее в неразрывную связь с общежительным уставом, воспрещающим монаху личную собственность, рассуждая так: то, что монах истратил бы на себя, должно идти в пользу нищих. Примечательно и то, что примером в этом деле русскому подвижнику послужили подвижники востока. И по мере того, как богатела обитель Евфросина от приносов и вкладов селами, развивалась и ее благотворительная деятельность. «Святый же нача болма милостыни творити убогим и странных упокоевая, яко чадолюбивый отец»⁸⁷. Так передает о благотворительности преп. Евфросина его житие.

Но от Псковского подвижника остался устав монастырю, первый памятник в этом роде из дошедших до нас от древней Руси. Приводим целиком две статьи этого устава, трактующие о благотворительности обители. Они интересны, потому что содержат нравственно-религиозную мотивировку этой обязанности иноков; наглядно изображают нам народное понимание евангельских заветов; наконец, отмечают влияние на устав со стороны восточных монастырей того времени. «О странноприимстве. Еще же и о странных прихожении вспомяну. Егда приходят к вам страннии – или иноци, или мирстии, всяко потщитеся прияти или покоити странного, аще бы возможно по Господни заповеди, еже сам створи, преклонь бо честную свою выю, умы нозе учеником, тако рече: и вы длжни есте творити. И паки рече: странен бех, введосте мя. И елико кому любо пребыти всхощеть, да пребудеть по завещанию святых отец три дни. И на дело не нудите его, ни слова тяжка рцете ему, егда будет сам Христос, или ангел его⁸⁸. И отпущающе дадите милостыню, елико по силе. Такоже аще и мирстии жители или властели, честь вздадите ему, пишет бо ап. Павелъ: не будите должни человеком, воздадите убо емуже честь – честь, ему же урок – урок, ему же дань – дань и прочее. Такоже или от ловец или от кых делатель⁸⁹, не станеть у него хлеба, и пришед начнет просити, дадите ему елико требует. А еже кто и хощет купити на деньги, никакоже тако учините, но туне давайте. Слышахомь бо от самовидець, яко в святей горе (т. е. на Афоне) и в прочих великих обителий от древних святых отец прияли устав: иже кто продает хлеб печеный, под запрещением великым таковый, все бо Божие есть: или хлеб, или риза, или злато, или сребро. Не внесохом бо в мир сей ничто ж и ни изнести что можем»⁹⁰…

Монашеские партии с к. XV в. – иосифляне и белоозерские старцы. – Воззрения преп. Иосифа Волоколамского на монашество и его задачи. – Суждение о монастырской благотворительности. – Подвижнические идеалы и монашеские воззрения преп. Нила Сорского; его взгляд на иноческую милостыню. – Иноческие идеалы старца Артемия. – Вопрос о милостыне. – Подвижники иосифлянского направления: Пафнутий Боровский, сам Иосиф (духовник, печаловник, благотворитель), Корнилий Комельский и Даниил Переславский. – Заволжцы, – отличие их от иосифлян в деле служения миру. – Отшельник-учитель народа – Филипп Ирапский. – Вывод.

В среде русского монашества, воссозданного преп. Сергием, в ΧV стол. развились два противоположных направления. К концу этого века они вполне определились. Сторонники их резко разделились на две партии, потому что враждебно столкнулись между собою. Во главе каждой партии тогда стояли крупные представители, даровитые, книжные, известные подвижники. Иосифляне – партия московская, получившая имя от преп. Иосифа Волоколамского – представители практического монашества, сторонники общежительного монастыря. Белоозерские старцы – заволжская партия, созданная Нилом Сорским – представители созерцательного монашества, сторонники скитского образа. Иноческие идеалы, взгляды на задачи монашества и на обязанности его к миру у каждой партии свои, особенные.

Ученик и постриженник Пафнутия Боровского, который имел своим учителем ученика преп. Сергия Никиту Высоцкого, преп. Иосиф († 1515) считал монашество общественной силой, передовым правящим классом в церкви. Но общественное значение русского монастыря во время Иосифа покоилось на земельном богатстве, на вотчине, и подвижник становится на ее защиту. Монастырские вотчины привлекают в число братии «честных и благородных» людей, к черной работе не привыкших, будущих иерархов, опору церкви, а потому должны они существовать. Таков ход мыслей в знаменитых словах Волоцкого подвижника, сказанных им на соборе 1503 г.: «Аще у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричися?» и дальнейших. Защищая монастырскую вотчину и владенье крестьянами, преп. Иосиф является проповедником «стяжательности», права монастыря на скопление богатств (но, разумеется, не частной собственности монаха, которая с точки зрения устава нетерпима). И между разными доводами в оправдание монастырской стяжательности он приводил и такой: монастырь обязан благотворить, но для благотворительности нужны средства, т. е. земельные богатства. Поэтому он может и должен владеть вотчинами.

Оттого Иосиф Волоколамский становится одним из энергичнейших проповедников – и в теории, и на практике – монастырской благотворительности во всех ее главных видах: страннолюбия, нищелюбия и ухода за больными. На том же соборе он говорил, что благочестивые ктиторы – епископы и князья давали своим монастырям села и другие доходные статьи затем, чтобы налагать на них благотворительные задачи. Давали, «праведно судивше и се (правильно рассуждая таким образом): да елици убожеством яти, или нищетою обстоими, или недуги дручими, монастыря обходяще, утеху приемлют милосердия ради и обилия стяжанию церкве сущия в них (т. е. по милости монастырей, когда при церквах их будут достаточные имения). Мниси же, отрекшиися мира и в монастыря сия вшедше, здравием укрепляеми суще, с постом своим и молитвами да и работы в монастыри работают, предстояще с добрыми детельми страннолюбию, егоже ради непщующе и тружатися (– с добрыми делами упражняясь и в страннолюбии, считая нужным для него и трудиться)». Указав на земледельческий труд и скитских отцов ради странных, Иосиф продолжал: «И сии черноризци (ктиторских общежительных монастырей), изволяющии такожде, в смиренне мудровании тружающеся странных ради и болящих упокоения... не токмо не осуждаются, но паче сея самыя ради вины велию мзду с постничьством своим восприимут»⁹¹. Итак, монастырю приобретать имущества для благотворительной деятельности совершенно дозволительно и желательно, иноку же трудиться ради «странных и больных упокоения» прямо спасительно. Так рассуждал о монастырской благотворительности преп. Иосиф, являясь, таким образом, принципиальным защитником этой формы служения иноков миру. Другие стороны этого служения не затрагивались его воззрениями.

Преп. Нил Сорский († 1508), постриженик Кирило-Белоозерского монастыря, путешествовавший и на Афон, держался совершенно иного взгляда на монашество. Идеал его чисто созерцательный. Преп. Нил не считал монашество общественной силой и потому не возлагал на него миссии руководительства церковной жизнью, что обязывало бы монаха принимать большое участие в мирской жизни, нарушать его «беспопечение» (свободу от забот) и «безмолвие» (свободу от житейской суеты и людских бесед). Он вел монаха из мира в пустыню, в уединение, признавая великую опасность для его души от одного обращения с мирским чином. Считая, однако, полное отшельничество уделом совершенных и святых, а общежитие неудобным для безмолвия, Нил Сорский вводит на Руси средний – скитский образ жизни, который называет «царским путем». Скит – это малочисленная монашеская община в два-три человека, которые имеют все общее – пищу, одеяние и труд и повинуются друг другу⁹². «Притяжание сел и содержание многих имений, т. е. вотчины и накопление богатств, вовлекающие монашество в сношения с миром, подвижник-созерцатель считал вовсе недозволенными монастырю. На соборе 1503 г. не иной кто, как преп. Нил, поднял вопрос об отобрании вотчин у монастырей. Он запрещал инокам принимать от мирян даже милостыню кроме крайней нужды; содержаться монаху предписывал трудами рук своих, и скитская нищета стала преданием в его обители. Немудрено поэтому, что подвижник не признавал материальную милостыню и благотворительность вообще монашеской обязанностью. Безмолвие и нестяжательность освобождали инока от этого. «Излишняя не подобает нам имети, пишет преп. Нил в «Предании». А еже просящим даяти и заемлющих не отвращати, сие на лукавых повелено есть, глаголет Василий Великий⁹³. Не имеяй бо излише нужныя потребы не должен есть таковый даяние даяти и, аще речет: «не имам», несть солгал, глаголет Великий Варсануфий. Явлен бо есть инок он, иже не подлежит творити милостыню, той бо откровенным лицем может рещи: се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом. Пишет же св. Исаак: нестяжание вышши есть таковых подаяний; милостыня бо иноческая еже помощи брату словом во время нужды, и утешити ему скорбь рассуждением духовным; но и сие могущих. Новоначальных же (милостыня) – еже претерпети скорбь, обиду и укорение от братии. И сие есть душевная милостыня и толико есть вышши телесныя, елико душа вышши тела, глаголет св. Дорофей. Аще ли странен кто приидет, упокоити его, елико по силе нашей, и по сих, аще требует, даяти ему благословение хлеба и отпустити его»⁹⁴. Итак, преп. Нил не признавал милостыню делом обязательным для инока, раз тот без лжи и смело глядя в лицо может сказать: не имею; ставил ее ниже подвига нестяжания. Инок-нестяжатель легко мог заменить милостыню другими подвигами, если он из числа опытных – увещанием и утешением брату в скорби и нужде, если новоначальный – безропотным терпением обид. Однако преп. Нил предписывает принимать странника, ищущего приюта, и снабжать его хлебом, предписывает страннолюбие – простейшую форму благотворительности.

Точно повторяет иноческие идеалы своего учителя старец Артемий, бывший игумен Троицкий, защитник православия в Литве, ранее того осужденный в Москве как еретик. Жить по-монашески значит – «умолкнуть от вех мирских»: «в нищете жить», проводить «безмолвное и безвещное житие», «с мирскими не связатися». Приложение монашеского богатства, стяжание сел и многих служеб – окаянный обычай, дело, свойственное царской, паче же мучительской власти. Общежитие в монастырях по суждению старца, давно уже разрушилось; «похвальнее общего особное житие: со единем или много с двема безмолвствовати». Это средний путь, скитский образ⁹⁵. Об иноческой милостыне нет упоминания у этого заволжца.

Не без влияния, кажется, созерцательной заволжской доктрины у еретика Феодосия Косого появляется совершенное отрицание этой христианской добродетели. «Велят же попы имения приносити и нищим подаяти, а нищие псы, не подобает им подаяти». Но еретик проповедал общение имуществ, отрицал всякую власть⁹⁶, и едва ли среди белоозерцев имел сторонников своего крайнего учения о милостыне. Напротив, ученики преп. Нила не могли отрешиться от традиционных русских суждений о «спасенной милостыне» и быть последовательными. Вассиан Патрикеев, который описывает назначение монашества согласно со своим старцем, а обязанность церковной благотворительности предоставляет епископам, однако пишет, что слова Христа: аще хощеши совершен быти... (Мф.19:21), являют три всеобъемлющие главизны иноческого жития: «нищету, милостыню и всяко братолюбие и сострадание, к сим же и молитву непрестанную с воздержанием и бодростью»⁹⁷.

Таковы идеалы и взгляды двух монашеских партий ΧVΙ в. по вопросу о служении монашества миру. Партия иосифлян была более многочисленна и влиятельна; притом же опиралась она на традиции русского монашества, ссылалась постоянно на русских чудотворцев. Партия заволжская жила наносными, принесенными с Афона идеалами и воззрениями, свободнее относилась к великим примерам и благочестивым преданиям родного монашества; она вредила себе еще и тем, что служила гнездом религиозного вольнодумства. Принципиально последовательные заволжцы считали себя даже свободными от служения миру, но на деле служили ему. Было отличие только в характере этого служения со стороны заволжцев и подвижников-иосифлян.

Начнем с иосифлянской партии, с ее «деда» преп. Пафнутия Боровского.

Преп. Пафнутий Боровский († 1477), в обители которого принял пострижение Иосиф Волоколамский, «один из любопытнейших характеров в древнерусском монашестве», по замечанию проф. Ключевского⁹⁸. Ученик преп. Никиты Высоцкого, который был учеником и пострижеником преп. Сергия Радонежского, Пафнутий наследовал от своего учителя одну черту – выдающуюся духовническую опытность, уменье употреблять милосердие и строгость, где нужно то или другое. По словам Иосифа, преп. Никита прозирал хотящая быти и поведал тайные помыслы братии. «Бяше же щедр и милостив, егда подобает, и жесток и напрасен, егда потреба»⁹⁹. Пафнутий был духовником и братии, и мирян и известен был своей опытностью в наложении епитимий. «Прихождаху же ко блаженному не точию иноци, но и сущии от мира исповедающеся на духовне, занеже зело благорассуден и добре могий разумети сокровенную премудрость во священных правилех, еже комуждо подобно запрещение давати»¹⁰⁰. Беседа Пафнутия как к инокам, так и к мирским всегда была проста и чужда человекоугодия. Всегда он говорил по Божию закону и сказанное исполнял делом. «Не устыдеся никогда же лица княжска или болярска, ни приносом богатых умягчися когда, но сильным крепко закону соблюдение глаголание и заповедем Божиим; простым же такоже беседоваше, братию нарицающе»¹⁰¹. Эту независимость и нелицеприятие преп. Пафнутий проявлял в отношении к своим духовным детям, какой бы высокий пост они ни занимали. Юрий Васильевич, князь Дмитровский, брат великого князя Ивана III, был духовным сыном Боровского подвижника «и много время душою ко отцу приходяше». Князь Юрий сам рассказывал, в каком настроении он шел обычно на исповедь: «Коли пойду на исповедь ко отцу Пафнутию, и ноги у мене подгибаются». Жизнеописатель добавляет: «Толико же бысть добродетелен и богобоязнив князь»¹⁰², а мы добавим: так безбоязнен и строг к духовным детям был преп. Пафнутий.

Благотворительность Боровский подвижник считал обязанностью монастыря. Во время голода он сам пропитал множество народа – «всех окрестных», «яко до тысящи на всяк день и множае собиратися». В обители не осталось никаких запасов, но в следующее лето молитвами святого «и слез ради нищих умножение плодом Господь дарова»¹⁰³. В монастыре был обычай кормить и «учреждать» гостей, в том числе и мирских посетителей¹⁰⁴. Когда умирал подвижник, его ученик, оставивший превосходные записки о последних днях учителя, просит повеление написать завещание о монастырском строении. И преподобный дает это завещание. В нем он предписывает монастырю обязательную благотворительность и вместе неизменное соблюдение монастырского устава и церковного правила. «Трапезы от любостранна (странника) не затворите, о милостыни попецетеся, просяща потребная тща не отпустите... Соборныя молитвы не отлучайтеся никакою нужею развее немощи, весь устав и правило церковное кротко и немятежно и молчаливо и, просто рещи, якоже мене видите творяща, и вы творите»¹⁰⁵. Ученик спрашивает умирающего учителя о месте его погребения. Назначив это место, преп. Пафнутий прибавил: «А гроба не купи дубова, на ту шесть денег колачей купи, да раздели нищим; а мене лубком оберти да, под страну подкопав, положи»¹⁰⁶.

Школа Пафнутия Боровского заметно сказалась на его ученике преп. Иосифе Волоколамском. Иосиф прежде всего выдающийся духовник. Поселившись в волоколамских пределах, он быстро прославился. Строгость жизни, доброгласие в церковной службе, широкая начитанность вместе с поразительной памятью и находчивостью («богодухновенного писания все памятию на край языка имый»), привлекательная наружность вместе со скромной, чисто монашеской осанкой и искусством в обхождении – все это привлекает внимание местной аристократии к подвижнику, который и сам был родовит. «И мнози князи и бояре приходяще к игумену Иосифу на покаяние»¹⁰⁷, т. е. выбирают его себе в духовные отцы. Из князей, бывших духовными детьми преп. Иосифа, известны: Борис Волоцкий и Юрий Дмитровский Васильевичи, братья великого князя Ивана III, и Иван Борисович Волоцкий. Некоторые из волоколамских бояр, «иже от палаты княжа», из воевод «и воинов честных» также просили Иосифа быть их духовным отцом¹⁰⁸. На исповедь к нему стремились и женщины. Хотя волоколамская обитель, как и боровская, была невходна женам, однако это не помешало княгиням и боярыням иметь преп. Иосифа своим духовным отцом. Между волоколамским игуменом и его духовными дочерьми установились своеобразные сношения: женщины исповедают грехи свои письменно и с радостью принимают ответ преподобного, не умевшие писать сказывали грехи своим домовым священникам и посылали их к Иосифу¹⁰⁹. Подвижник отвечал на письменные или устные просьбы своих духовных чад обоего пола и писал им послания. Памятником письменных сношений преп. Иосифа с духовными детьми служат дошедшие до нас «послания Иосифовы о епитимиях к вельможам, в мире живущим, детям его духовным». Они свидетельствуют, как строга была та покаяльная дисциплина, которой хорошие духовники подвергали мирян, впавших в тяжкие грехи, насколько была высока и непререкаема власть духовного отца¹¹⁰.

Преп. Иосиф был выдающийся печаловник – «немощным спострадателен». В своих посланиях и личных беседах со знатными мирянами он заступается за холопов и за крепостных. Он пишет вельможам, наставляя их «восхищенное не по правде отдати»; увещевает «помиловать бедных и убогих, иже пусти беша человеческого утешения»; рабов, которые «гладом тают и наготою стражут», довольствовать, «чтобы с голоду и с наготы не плакали». При этом он просит господ не забывать, что они – одна плоть с рабами, крещены одним крещением, искуплены одною кровью и вместе станут на судище Христовом¹¹¹. Печалуясь пред вотчинником за крепостного человека, Волоколамский подвижник становится на точку зрения их обоюдного материального интереса. «Будьте добры к пахотным крестьянам своим. Чем более станете вы понуждать земледельца к работе на вас и насильно отнимать его стяжание, тем скорее он придет в убожество. Но сделавшись нищим, как он будет платить подать и дань, чем сокрушенный нищетой пропитается он с домом своим? Обремененный оброком он продаст скот. А раз скот продан, кто будет пахать? Где взять убогому и семян? Запустелая, заросшая «целизна» процветет ли как поле? А когда крестьянские поля запустеют, не понесет ли ущерб сам господин усадьбы за всю убыль, сделанную крестьянину, и притом в такой степени, в какой сделано ему зло. Дающий же пахарю льготу возделает заросшие места и распашет поля. Без господского насилия исполнив свои работы, крестьянин будет стараться для господина и, сытый сам, без недоимки отдаст оброк». Владельцев подвижник наставлял «не злым быти на владомые», крестьян – не упускать господской работы, не лениться и воздавать им усердием за заботы и льготы. Жизнеописатель уверяет, что это несложное политико-экономическое рассуждение Волоколамского игумена отразилось на всей стране. «Вся же тогда волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся, тишины и покоя наслаждьшеся и вси веселящеся беаше, и поселяне же много послабление имуще от господей сел их поущением (внушением) его». Послушавшие наставлений преподобного «благословившеся зело и обогатеша паче» «и мнози тяжарие (земледельцы) стогы своя участиша и умножиша жит себе»¹¹².

Но главная заслуга преп. Иосифа пред волоцкой страной – помощь населению в неурожайные годы. Случилось, что хлеб не родился несколько лет подряд и наступил «глад крепок». Хлеб страшно вздорожал, и народ питался листьями, корой и сеном – «с скоты едина пища». Коренья ужовника и истолченные гнилушки дерева – «злейши скотьскыя пища» – особенно содействовали развитию желудочных заболеваний. Голодный народ покидал свои дома и расходился в разные стороны. Громадная толпа сошлась и к воротам монастыря. Всех оказалось 7000 человек кроме малых детей. «Иосиф же тогда житница своя разверз по патриарху древле тезоименитому» (подражая библейскому Иосифу). Он велел питать всех, а малых детей поместил в странноприимницу для прокормления. Голодающих детей оказалось более 50, и некоторые из них имели всего по два с половиной года. Бедные крестьяне приводили «отрочат» к монастырю и оставляли их здесь. Когда преподобный распорядился призвать их родителей, ни один не явился, все отказались от своих чад. Пришлось выстроить за монастырем дом и питать детей. «Сия чада, яже не породи, питаше (преподобный) милосердною утробою и печашеся о них, акы сам сия породи»¹¹³. Теперь тихая обитель превратилась как бы в торжище. Каждый день множество нищих, убогих и голодных крестьян получали в ней печеный хлеб. Кормилось ежедневно до 400–500 человек. В монастыре поднимается неудовольствие. Келарь приходит к игумену с заявлением, что не осталось ржи даже на пропитание братии. Игумен зовет казначея и велит купить хлеба на деньги. «Казначей же не сказа денег». Тогда преподобный распоряжается, чтобы занимали денег, покупали рожь, но кормили голодающих. Скупому казначею и келарю он дает решительное распоряжение, чтобы никто не уходил из монастыря голодным. Братия ропщет. «Како селико (столько) народа прекормити покупающе? Безрассудна сия милость. Нас переморит, а их не прекормить!» Братия роптала из-за калачей и медвяного кваса, от которых по случаю голода пришлось отказаться, и некоторые прямо заявляли преп. Иосифу: «терпети немощно». Иосиф говорит недовольным. «Зрите, толик народ не различна брашна желают, но единого куса хлеба, дабы малу утеху от глада получити, и того ради оставиша домы своя и скитаються по чужим местом и с женами, и с детьми. Мы же обещахомся всяку скорбь терпети царствия ради небесного и о семь ныне являемся нетерпеливии»... Братия образумилась. Но монастырь действительно быстро обеднял; хлеб, деньги, одежда, скот – все было роздано, и ничего не осталось. Дело быстро изменяется, когда вмешался «державный», великий князь Василий Иванович. Узнав, что монастырь питает столько народа – покупает, занимает и голодает сам, великий князь «внезапу прииде» в обитель, учредил братию привезенными припасами, а для голодающих отпустил 1000 четвертей ржи, столько же овса и 100 рублей денег; в случае же новой нужды разрешает брать из своего села столько хлеба, сколько потребуется. Примеру великого князя последовали некоторые владетельные, за ними бояре и зажиточные христолюбцы. Со своей стороны подвижник убеждает владетельных князей помогать голодающему народу¹¹⁴. Монастырь без труда теперь прокормил голодающих. Настала урожайная осень, и голодные разошлись по домам. Ушли от обители и подобранные дети, смутившие Андрея Квашнина. Так отворенные житницы монастыря, дом для отрочат за его стенами, да сочувствие «державного» разрешили в этот голод для волоцкой страны продовольственный вопрос.

Надо ли говорить, что преп. Иосиф был нищелюбив и подавал нуждающимся без отказа? На Успеньев день, храмовой праздник монастыря, в него сходилось более тысячи нищих. Их кормили и награждали каждого «сребреницей». Подвижник заповедал творить эту милостыню и после своей смерти, чтобы не оскудел монастырь «до века»¹¹⁵. Преп. Иосиф Волоколамский – выдающийся благотворитель даже среди древнерусских подвижников.

При его обители был уход за больными мирянами. «Оставшая же на трапезе брашна, передается в одном из житий преподобного его распоряжение, не сохраняти в келарницу, но в отлученный (отделенный) дом убогим и больным отдаяти сия. Усмотрижеся (рассудилось же) ему и се: яко немощнующу человечьству и грубу (бедной черни) нужа подъяти (следует пособлять) и помогати»¹¹⁶. «Отлученный дом убогих и больных» нечто вроде больницы и богадельни. Его устроил преп. Иосиф, сознавая неотложную нужду благотворительной помощи бедному люду. Где же находился этот дом? Вероятно, в родовом селе Иосифа в Спиридонове, именно во Введенском монастыре, который преподобный устроил, как полагают, по образцу Подольного Введенского монастыря при Троицкой лавре. Кроме дома для больных и убогих здесь был так называемый «Божий дом» – глубокая общая могила, в которой погребались умершие безвестной смертью. От главного монастыря Спиридоново находится в двух поприщах, – около трех верст, и Введенский монастырь получал от Иосифова все необходимое для содержания. Конечно, он был очень небольшой, но устроен по всем правилам настоящего монастыря. Здесь был свой игумен, и число братии доходило до 12. Игумен пользовался некоторой самостоятельностью и предоставленным ему правом принимать на исповедь мирян, вероятно менее знатных. Спиридоновские иноки и несли, надо думать, благотворительные обязанности – прием странников и нищих, уход за больными, погребение умерших «нужною смертью» и поминовение их¹¹⁷. Таков был, устроенный преп. Иосифом и существовавший после его смерти, божедомский монастырь с отдельным домом для убогих и больных мирян.

Преп. Корнилий Комельский († 1537), постриженик Кириллова монастыря, по направлению своих подвижнических идеалов, однако, близко сходится с Иосифом Волоколамским, по крайней мере его Устав очень сильно даже в подробностях напоминает Духовную грамоту Волоколамского подвижника. Благотворительная его деятельность, описанная подробно в житии, а также и хозяйственная в значительной степени напомнят нам деятельность преп. Иосифа. Устраивая свою пустынную обитель, Корнилий превращается в земледельца и в лесу распахивает ниву: «начат тяжарь быти... лес секый и нивы насевая и приходящая приемля и мимоходящая кормяше»¹¹⁸. Он не оставил этой деятельности и устроив монастырь и тогда, когда получил для него села и починки со всяким угодьем и с крестьянами. Подвижник вместе с братией продолжают сечи лес и сеять нивы именно в целях благотворительности: «да не токмо сами свой хлеб ядят, но да и неимущих питают»¹¹⁹. А обстраивая свой монастырь, он не забывает поставить и богадельню для мирян. «Созда же, говорит жизнеописатель, и богадельню вне монастыря странным и нищим на покой»¹²⁰. Житие отмечает мелкую, но характерную подробность, касающуюся краткого пребывания подвижника в Москве. Великий князь Василий Иванович, большой почитатель преподобного, часто приглашал его к столу, а иногда посылал кушанья со своего стола на дом. «Он же сия нищим и маломощным подавая тай»¹²¹. Благотворительность Корнилиева монастыря была широкая и щедрая. На храмовые праздники обители многочисленным нищим выдавалась милостыня по рукам, – каждому по деньге, по просфоре и калачу. Случилось, что в монастыре к одному празднику не было денег. Преп. Корнилий молился Господу, чтоб он послал милость свою «на братию свою – на нищих». И утром в самый день праздника великий князь присылает милостыню в монастырь «двадесять рублев с рублем». Преподобный оделил княжеской милостыней нищих с любовью, как бы посланным для них от Бога. В другой праздник преп. Корнилий раздавал обычную милостыню подходящим к нему «не зрящу на лица, но токмо руку простершему даяние». Пользуясь этим, некоторые нищие подходили за милостыней дважды, иные до пяти раз. Приставники сказали об этом подвижнику, а он ответил: «Не трогайте их, – они за этим пришли». В тот же день его посетило видение. Святолепный старец преп. Антоний Великий, праздник которого торжествовала обитель, вывел его на поле, показал ему на одной стороне просфоры, на другой калачи и сказал: «Вот твои просфоры и калачи, которые ты роздал нищим». Старец повелел Корнилию подставить свою одежду и начал класть просфоры и калачи; их оказалось так много, что они посыпались на землю. После этого видения преп. Корнилий дает братии своей заповедь творить неоскудную милостыню не только при жизни его, но и по смерти. В вологодской земле случился голод. Хлеб сильно вздорожал и купить его даже негде было. В монастырь Корнилия стали приходить «от многих стран... страннии и нищии», а из окрестностей мучимые голодом. Преподобный никому не отказывал, подавал щедрую милостыню ежедневно. Многие приносили своих младенцев и оставляли под стенами монастыря. Подвижник принимает их всех, отсылает в особый дом и там их питали, и покоили. В это тяжелое время запасы обители не оскудевали¹²². В своем последнем поучении братии преп. Корнилий распоряжается, чтобы в день его памяти кормили нищих остатками от братской трапезы: «Да егда творите память мою, и оставшая останцы братской трапезы сия подавайте братии Христове – нищим»¹²³.

Устав этого подвижника предполагает благотворительность монастыря, как его обязательное дело. Запрещая самовольную милостыню каждому частному иноку, чтобы под этим предлогом не нарушалась строгость общежития, преп. Корнилий предписывает трудящимся все сработанное сносить в казну, – «ниже в милостыню дают», «милостыня бо в монастыре и нищелюбство обща суть»¹²⁴.

Преп. Даниил Переславский († 1540), постриженик Боровской обители, также усердный благотворитель. Он был духовным отцом мирян и успешно действовал снисходительным обращением с грешниками, «благим и милостивым рассуждением увещевая»¹²⁵. Далее в житии говорится: «Страннии же, приходящии в монастырь той, покой у него в келии приимаху. Умерших же различными бедами и поверженных зверем на снедение и сих на раме своем взимаше и в божедомской гробнице полагаше с подобающим пением и божественную литургию служаше за оных»¹²⁶. Погребение умерших безвестною смертью было главным видом благотворительных забот Переславского подвижника. На месте «божедомской гробницы» для поминовения усопших он поставил сначала церковь, а потом открыл здесь и свой монастырь. Второй его подвиг – это уход за больными. «Некогда же виде вне монастыря три мужи клосны (увечные) и болезнены вельми у ограды повержены, ихже повеле взяти в монастырь и покоити их. Мнози же ведуще нищелюбие, и приношаху нужных (несчастных) человек и болезненных и от зверей уязвляемых, убожества же ради неимущих, чим питати их ни врачевати, и сих поверзаху у монастыря. Он же с радостию взимаше их в монастырь препитая, и врачевати веляше»¹²⁷. Таким образом не будет большой неточностью сказать, что монастырь преп. Даниила превратился в больницу и богадельню. Случился голод в переславских пределах. Хлеба стало мало даже на торгу. В обители преп. Даниила было тогда немало братии «и мирян довольно» и потому монастырские запасы быстро истощились. Преподобному донесли, что муки мало, не хватит на неделю, а до нового хлеба оставалось еще около восьми месяцев. Подвижник «сам прииде к житнице и виде муки мало, вящше триех оков¹²⁸. И тогда прииде к нему вдовица убога и хотяше умрети от глада и с чады своими. Святый же наполни мешец муки и отпусти ю. И повеле келарю останком муки тоя приходящих ту алчных и жадных насыщати. И бысть тако: питахужеся в монастыри и в селе их людие останком тем и до нового хлеба неоскудно благодатию Божиею и молитвами преподобного Даниила»¹²⁹.

Итак, подвижники иосифлянского направления служили современному русскому миру, главным образом, внешней благотворительностью, потом духовничеством, которое у них сводилось часто к покаяльной дисциплине, к епитимии, реже печалованием (Иосиф), еще реже обличением неправды (отчасти Пафнутий). Заволжские подвижники или белоозерские старцы неизвестны своей благотворительной деятельностью. И понятно: в их пустынных скитах и отдельных лесных кельях не было средств для этого: среди них, как исключение едва ли не единичное, был богатый инок-князь Вассиан Патрикеев. За то они превосходили иосифлян в сфере духовного, нравственно-учительного служения миру. Преп. Пафнутий отличался безусловной прямотой в обращении с властями; Иосиф уже близок к великому князю и опирается на помощь державного в своем известном столкновении с местным князем, а потом и со своим епархиальным Новгородским владыкой; а его преемник по игуменству Даниил человекоугодничает, будучи митрополитом он дозволяет Василию III развод с бесплодной женой и новый брак. Из заволжских пустынь вышел протест против этого беззакония. Митр. Даниила справедливо упрекали за то, что он «ни о ком не печалуется». Епископы времени неистовств Грозного, принадлежавшие к иосифлянам, судившие св. Филиппа, очевидно уже не считали печалование своей нравственной обязанностью и не пользовались этим опасным правом. Но, конечно, это не подвижники. Между тем заволжская партия выставила целый ряд обличителей-печаловников. Преп. Мартиниан, небоязненно обличавший своего духовного сына Василия Темного, печалуясь за опального боярина, был белоозерец, ученик преп. Кирилла. Белоозерские старцы ходатайствуют за жидовствующих, по крайней мере за принесших покаяние. «И старец князь Васьян (Патрикеев) поверил им и учал за них печаловатися великому князю (Ивану III), а с ним и от владык, и от старцов начаша печаловатися»¹³⁰. Игумен Порфирий, Заволжский пустынник, насильно поставленный Василием III в троицкие игумены, печалуется пред ним за вероломно схваченного Новгород-Северского князя Василия Шемячича, последнего удельного князя на Руси, умершего в Московской темнице. Великий князь не послушал смелого обличителя-печаловника, прогневался и лишил Порфирия игуменства. А тот, отрясши прах от ног своих, в бедной одежде и пешком отправился из великой лавры в свою вожделенную пустыню за Волгу¹³¹. Феодорит, постриженик Соловецкий, одно время подвизавшийся в Кириллове монастыре и в Порфириевой пустыни, печаловался перед Грозным за бежавшего в Литву князя Курбского – своего духовного сына, но, разумеется, без успеха¹³². Из заволжских пустынь выходили миссионеры, как сейчас названный Феодорит, просветитель лопарей, защитники православия, как осужденный старец Артемий, боровшийся в Литве вместе с Курбским с протестантством. Но не следует забывать, что здесь же, в заволжских пустынях, развивалось религиозное вольномыслие, и ереси находили сочувствие. В половине XVI в. господствовавшая в церкви монашеская партия, считавшая в своих рядах большинство русских архиереев, искоренила белоозерцев, как партию еретическую, разрушила, так сказать, их пустынные заволжские гнезда. В 1585 в Рождество Христово за праздничным столом у царя Федора произошла ссора двух владык. Евфимий Ростовский не дал есть со своего блюда Рязанскому Леониду и «конечно позоровал» его, называл его партию: «не осифляны но жидовляны». Эти «наветные и напасные слова», кажется, заволжского постриженика, да челобитная обиженного иосифлянина – последний отклик сложной и горячей борьбы двух монашеских партий¹³³.

В заключение приведем пример отшельника-учителя народа, иноческие идеалы которого совпадают с идеалами Нила Сорского, если только не идут дальше их. Это преп. Филипп Ирапский († 1537 г.), постриженик Корнелия Комельского. Он ушел из монастыря, чтобы «безмолвствовати единственно», вырыл в речном берегу «вертепец» для жилья и поставил часовню для молитвы «и ту нача жительствовати и молитвы Господу приносити о спасении своем». В строгом уединении – «един единственно» подвижник провел 15 годов и только за пять лет до смерти ради телесных недугов своих принял к себе сожителя. Народ скоро узнал место его подвигов и собирался толпами для поучений и молитвы. Часовня превратилась в храм, вместо вертепца выстроилась келья. Святой поучает мирян и излагает их мирские добродетели.

Осуждая семейные раздоры, он проповедует миролюбие, – любовь родителей к детям, почтение детей к родителям. Порицая жестокосердие, предписывает расположение к нищим и убогим, – «сам Господь Бог, изволивый нищелюбие взыскати и любити е». Вероятно пред мирянами же и особенно пред посетителями иноками излагал отшельник свои монашеские идеалы. Иночество выше царства, иноку предлежит ангельская слава. «Но жестоко и прискорбно иго иноческого жития» и немногие несут его. Три главных добродетели преп. Филипп считал обязательными для инока: «нестяжание и еже поститися зело и бдети много», т. е. нищету, пост и молитву. Сильно порицает пустынник стяжательное и омирщившееся монашество своего времени. «Погубили мы ангельское житие; много ясти и пити или одеятися можем, поститися же не можем и смиренно мудрствовати». «Отцы наши искаху пустыни и скорби, мы же ищем градов и покоя, и пищи многия». «Днесь в нас есть любоимание и презорство (стяжательность и гордость). Отцы наши лица своя редко умываху, мы же бани и покоя взыскуем». «Монастырь – постник, а не купец». «Бежим, братие, матери всех злых – сребролюбия и мирския клеветы и зависти». Другая опасность для монаха от мира и нисколько не меньшая – женщина. «Соль от воды есть: аще прикоснется воде растает и невидима бывает. Такожде и мних от жены есть: аще прикоснется жене, растлится и в небытие бывает, сиречь умирает душою и погибает яко прах»¹³⁴.

Этим примером полного отшельничества, дальше которого едва ли простиралось древнерусское анахоретство – «молчащих чин» и «неисходное жительство», мы и заканчиваем свою историческую справку. Читатель видит, что ее мы не довели до новой истории, до конца XVII в. а вместе и до конца древней Руси; да и на пространстве от XI в. до пол. XVI пропустили много святых имен, не обозрели целый ряд житий. Это конечно правда: автор сделал только, что успел. Но он собрал и изложил здесь главное. Половиной XVI в., собственно, кончается история древнерусского монашества. Следующие полтора века прибавили ряд подвижнических имен, но не дали новых общих явлений. А на пространстве взятого периода автор останавливался на главных моментах в истории русского монашества: не пропустил ни Феодосия Печерского, ни Сергия Радонежского, ни Иосифа Волоколамского, не умолчал и о Ниле Сорском.

На каких же сторонах своей жизни древнерусский мир видел помощь из святых обителей, от преподобных, просиявших в Русской земле? Да на всех решительно. На религиозно-нравственной – в молитве, учительстве, духовничестве и миссионерстве подвижников, на социальной и политической – в печаловании за осужденных, в обличении насильников и миротворчестве враждующих князей; на экономической – в монастырской благотворительности разных видов. Общежители, или пустынножители – русские подвижники все несли службу миру, кто какую мог, то учительным словом к темному народу, то всенародным обличением Московского самодержца, то куском хлеба умирающему ребенку, оставленному под монастырской стеной своими голодными родителями, то прокормлением целых тысяч голодающего народа, то уходом за больными и увечными бедняками и устройством для них богаделен при монастырях.

Теперь нам остается из своей исторической справки сделать только выводы в применении к современной полемике о монашестве.

Суждения г. Круглова о службе монашества миру. – В общем они оправдываются историей. – Воззрения на монашество архимандрита Никона. – Разбор их: постановка вопроса и решение его с принципиальной точки зрения – из понятия о спасении. – Две заповеди о любви. – Кто ближний монаха? – Оценка воззрений арх. Никона с исторической точки зрения. – Взгляд его на монашескую благотворительность – односторонний и ошибочный. – Нищелюбие древней Руси. – Христос в образе нищего. – Благотворительность, как обязанность общежительного и стяжательного монастыря. – Основания этого: пример древних отцов монашества. – Связь благотворительности с общежитием. – Благотворительность, как показатель твердости монастырского устава и высоты монашеской жизни. – Благотворительность, как самостоятельная задача православного монастыря (пример Иосифа Волоколамского). – Неудачное применение термина «поделие». – «Лукавый план адского хитреца». – Идеал подвижника в древней Руси и в статьях арх. Никона. – В защиту термина «альтруизм».

Теперь обращаемся к самой полемике, вызвавшей нашу справку, и возьмем только двух первых и типичных представителей спорящих сторон: г. Круглова и архимандрита Никона.

Г. Круглов призывает наше современное монашество на службу миру, но на такую службу, которая «не противоречит прямой задаче», которая «не исключается молитвенным подвигом», составляющим прямую задачу монашества¹³⁵. Эту службу он видит: а) в самом деятельном участии иноков в деле охранения народного здравия, b) в благотворительности нашему голодающему народу, с) в духовном просвещении его посредством школ. Осуществление первой формы иноческой службы миру г. Круглов указывает на примере великой княгини Александры Петровны – инокини Анастасии, основательницы Покровской Общины в Киеве. К участию в духовном просвещении наше монашество призывал голос известного народолюбца С. А. Рачинского. Примеров благотворительной деятельности современных монастырей автор не указывает, напротив заявляет: «Во время эпидемий и голода монастыри не проявили большой активной деятельности». Перечисленные формы служения миру, особенно посредством больниц и школ, автор называет «новым делом, которое, в сущности, старое, монастырям давно известное, но как бы оставленное и забытое», «новостарым путем», к которому настойчиво призывает их жизнь.

Применение указанных задач служения миру по мнению г. Круглова должно произвести в нашем современном монашестве, говоря ученым слогом, некоторую дифференциацию. Меньшинство, те редкие люди, которым доступны высшие ступени созерцательной жизни, должны быть освобождены от этого служения, «хотя уход за больными, прибавляет автор, не мешал спасению древних подвижников», – должны быть освобождены по крайней мере во избежание упреков. «Но другие, большинство, найдут в новом служении полное удовлетворение и этим избавят себя от нежелательных, невольных уклонений в отрицательную сторону». Описав нравственно-воспитательное влияние на самих иноков и все величие подвига ухода за больными, автор заключает: «Здесь служение миру – поистине служение Богу». Мы не знаем, о чем говорит автор: если о насильственном, административном разделении иноков на два разряда, то это ошибка и большая; если же о свободном разграничении их на созерцателей и так сказать практиков, деятелей, то он прав, потому что христианское монашество всегда делилось таким образом.

«Напрасно думают, что такая служба противоречит уставу»... Исторические данные успокаивают автора на этот счет. Древние русские монастыри служили миру, помогали родине и против внешних врагов. Теперь враги у народа: голод, эпидемии, невежество или образование без веры. Монастыри не могут остаться глухи к этому голосу жизни. Автор предвидит возражение, что школа и больница помешают прямому делу спасения, но он убежден, что эти послушания совершенно совместимы с иночеством, гораздо более совместимы, чем сидение в монастырской лавке или заведывание монастырскими гостиницами. Повторив о заслугах русскому миру со стороны Рачинского и великой княгини-инокини, автор пишет: «Отвергать их, остаться глухим на призыв можно только при неверном взгляде на отношения к миру иночества и обратно».

Наша справка во многом оправдывает приведенные суждения г. Круглова. Подвижники древней Руси не считали служение миру делом, противоречащим прямой задаче монашества. В большинстве они не думали, что молитвенный подвиг – прямая задача и главное занятие инока – исключает службу мирским людям, их духовным и телесным нуждам. Недаром величайшие подвижники древней Руси были в тоже время самыми усердными благотворителями: достаточно вспомнить преп. Феодосия и преп. Сергия. Наши древние подвижники строили при своих обителях странноприимницы, богадельни для калек и больных, где, вероятно, их и лечили как тогда умели. В голода, посещавшие русскую землю и в древности так же часто как теперь, не жалея монастырских запасов, иногда скудных, подвижники питали сотни даже тысячи народа. Поэтому г. Круглов совершенно справедливо называет благотворительное дело старым, давно известным, только забытым в современных русских монастырях. Он пишет не проект переустройства наших монастырей: он просит их только откликнуться на свой призыв. И они откликнулись...

Противником г. Круглова является издатель «Троицких Листков», казначей Троицкой лавры архимандрит Никон, напечатавший уже несколько статей по вопросу о монашестве¹³⁶. Вот пока вкратце те положения, которые проводятся в этих статьях. Монастырь – духовная врачебница, в которой инок получает исцеление от страстей. Монах должен заботиться исключительно о своем личном спасении, а непременное условие для этого – удаление от мира, уединение, смерть для мира, полное одиночество (мы так понимаем: полная свобода от обязанностей служения миру). Пусть называют осуществление такого идеала «эгоизмом спасения» – это святой эгоизм¹³⁷. Для инока главным делом, единым на потребу, остается молитва; всякое внешнее доброделание есть только поделие¹³⁸. Единственная форма служения миру со стороны монаха – пример его жизни, личного подвига: спасая себя, он тем самым спасет и других. Инок не может служить миру даже словом. Правда, дело милосердия духовного – религиозно-нравственное учительство возможно монаху, возможны и другие вицы общественного служения, но не как плод его свободного стремления и самодеятельности, а как следствие особого Божественного призвания. Лишь в этом случае монах не может отказываться от служения обществу¹³⁹.

Обсудим эти положения сначала с принципиальной стороны. Спешим оговориться. Направляя свои возражения против изложенных суждений арх. Никона, казначея Троицкой лавры, мы не будем иметь в виду его монастыря. Действительная жизнь лавры преп. Сергия построена совсем не по идеалам арх. Никона и в некоторых отношениях стоит даже выше этих идеалов: при лавре есть странноприимницы, школы, на ее средства содержится богадельня. Отнюдь не желаем мы касаться и самого арх. Никона как личности, мы имеем дело исключительно с его воззрениями, высказанными в перечисленных статьях.

Что монастырь духовная врачебница или место борьбы со страстями, этого никто не отрицает и отрицать не станет. Всякий согласится и с тем, что первая, и, если хотите, единственная забота монаха – личное спасение, и с тем наконец, что неизбежное условие для этого – удаление его из мира. Но следует ли непременно понимать дело спасения так, как понимает его арх. Никон? – Вот вопрос, на котором следует прежде всего остановиться. Пусть читатель представит себе такой ряд мыслей в суждении о спасении, – по вопросу о том, как относится служение общественному благу к заботе о спасении души. Нет спасения без участия в общественном благе. Раздроблять эти две цели жизни значит или спасение или общественное благо понимать неправильно, не по разуму Божественного откровения. Понятие о спасении в данном случае узко. Самое содержание его составляет любовь к ближним (наряду с любовью к Богу), а забота об общественном благе и является требованием этой любви. Истинное православное христианство осуждает всякий эгоизм; первое и необходимое условие следования за Христом – «отвергнись самого себя», всякой привязанности к своему я. Поэтому спасение следует понимать, как начало, исключающее всякий эгоизм, в том числе и эгоизм религиозный («святой эгоизм» – по терминологии арх. Никона)¹⁴⁰. Приведенные мысли взяты нами из статьи очень известного современного русского иерарха-богослова¹⁴¹. Любознательный читатель найдет здесь меткую характеристику религиозного эгоизма и религиозных эгоистов, к лику которых причисляет себя и автор разбираемых статей. Итак, понимание вопроса о спасении арх. Никоном по меньшей мере спорно. И на своем спорном понимании этого основного вопроса, может быть на понимании одностороннем и узком, он строит все свои воззрения на монашество, на его идеалы, задачи и отношения к миру.

Две равно великие заповеди в законе: любить Бога всем сердцем и ближнего как самого себя. Если инокам из этих двух заповедей по арх. Никону можно ослабить исполнение второй (любви к ближнему) для того, чтобы больше оставалось времени и сил для молитвы Богу, т. е. для исполнения первой, то простая справедливость требует того, чтобы для мирян, которым не послабляется исполнение заповеди о любви к ближнему, было как можно более ослаблено исполнение другой молитвы к Богу – выражения любви к Нему. Инок будет тогда молиться, не заботясь о милосердии к бедным, мирянин помогать ближним, не заботясь о молитве. Так бы по простой справедливости и естественной последовательности должен был рассуждать арх. Никон. Того же требовало бы и уважение его к иноческому званию. Ведь в противном случае мирянин, исполняя обе заповеди, будет святее монаха и мирское состояние выше монашеского, о чем, думаем, и слышать не захочет почтенный о. архимандрит, торжественно называющий монашество, забывая об иерархии, «передовым отрядом Христовой воинствующей церкви». Но подобное разделение труда в деле спасения было бы совершенно неуместно. Всем христианам сказано апостолом: непрестанно молитеся (Фес.5:17), без изъятия для мирян. Ко всем, в том числе и к инокам, относятся слова другого апостола: «Чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира... Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: идите с миром, грейтесь и питайтесь, но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе (Иак.1:27; 2:15–17)¹⁴². И самая мысль о том, что можно отдельно исполнять эти заповеди, совершенно неверна. По учению апостола любви весь закон христианской жизни заключается «в любви к ближнему и в любви к Богу через любовь к ближнему»¹⁴³.

Вопрос теперь в том, кто ближний монаха, старый вопрос законника: «И кто есть ближний мой?» По притче Христовой ближний для иудея презренный самарянин. И мы полагаем, ни один инок, даже самый святой эгоист, не скажет такой нелепости, будто ближний для монаха только монах, что мирянин для инока существо более презренное, чем самарянин для иудея, что монастырская ограда служит той границей, до которой только доходит, и за которой уже кончается святое служение инока ближнему. Однако, может быть, он заявит, что монаху в большей степени ближний монах, чем мирянин. Но и это неосновательно: для такого деления ближних на два разряда нет основания ни в Св. Писании, ни в примерах древнерусских подвижников. Преп. Сергий всех равно любил и всем равно творил добро; преп. Евфросин всех равно упокоевал, как посланных от Бога. Значит, монашеское звание совершенно совместимо со служением мирским ближним. Что же касается превозношения монахов над мирянами, то оно строго осуждалось лучшими иноками древней Руси. «Тем же, о возлюбленнии, говорит одно наставление монахам, да будите вси обет свой храняще, – в терпенье и в послушанье, не манатья (мантии) кажуще и глаголюще: «Се иноци есмы, имеем образ ангельский, покланяйтеся нам!» Образ бо вы не спасет, аще делы ангельски не украситеся». «Облекосте бо ся в манатиа смирения и в куколь беззлобия, паче стяжите любовь, яже есть соуз совершения»¹⁴⁴...

Перейдем к оценке воззрений арх. Никона с точки зрения истории.

Из нашего исторического очерка читатель видел, что монашеские идеалы древней Руси до пол. ХV в. отличались большим однообразием. До этого времени русское монашество было в общем деятельным, практическим. Только в ХV стол. оно резко делится сначала на два направления, потом на две партии. Яркими выразителями туземного монашества являются иосифляне, которые еще более развили практический идеал древнейших русских подвижников. Другая партия – заволжская развила свои воззрения под сильным влиянием Афона. Белоозерские старцы выступают решительными противниками деятельного идеала и проповедниками монашества строго созерцательного. Церковное большинство было, однако, не на стороне заволжских созерцателей. Новому направлению не суждено было не только одержать победы над противниками, но и отстоять право на собственное существование. Но все же созерцательное направление существовало в древней Руси и имело на своей стороне авторитетных представителей.

В разбираемых статьях арх. Никон достаточно подробно и ясно изложил свои монашеские идеалы, воззрения на задачи монашества и на служение его миру. Вот мы и посмотрим теперь, имеют ли его идеалы и воззрения оправдание в истории русского монашества той или другой партии. Сначала сравним их с заветами и практикой того коренного направления, которое проходит чрез всю историю русского монашества, начиная с XI в., а потом сопоставим их с идеалами белоозерских старцев.

Прежде всего обсудим взгляд арх. Никона на благотворительность вообще. Рассуждает он так. Цель монашеской жизни чужда всяких утилитарных элементов. Покаяние, плач о грехах и возможно продолжительная богослужебная и келейная молитва – вот его прямая задача. Для ее осуществления монаху нужна свобода от забот и полное одиночество. Это идеал, это монашеское дело. Однако удержаться на высоте этого идеала невозможно для смертного. У монаха есть физические потребности, для удовлетворения которых он должен отрывать часть времени у молитвы. Ему нужно обедать, топить печь, выметать сор из кельи, чинить свое платье. Это монашеское «поделие». Разумеется, чем меньше поделие вредит делу, тем лучше. Благотворительность в какой бы то ни было форме, есть тоже не дело, а поделье монаха. Отсюда «всякое внешнее доброделание есть только цвет: плод же есть внутреннее духовное делание молитвы Иисусовой... Вот почему всякое внешнее дело для монаха есть только поделие, а главное делание есть молитва. Вот в чем суть монашеского делания в отличие от простой мирской добродетели¹⁴⁵.

Этот принципиальный взгляд арх. Никона на дело благотворительности иноков на основании исторической справки своей мы считаем односторонним и ошибочным.

Ншцелюбива была древняя Русь. Не могла она говорить так пренебрежительно о делах христианского милосердия. Она воспиталась на творениях Златоуста, этого вселенского проповедника милосердия, словами которого «о милостыни» (или словами с его именем) наполнены наши древние сборники. «Милостыня – царица добродетелей» по Златоусту; «Бог не так скоро услышит праведных, как бедных», говорит проповедник милосердия. На Руси усвоили и повторяли эту проповедь. «Милостыни бо есть всего луче и вышьше, взводящи до самого небеси пред Богом», говорит древнейший летописец¹⁴⁶. Она есть лучшее выражение той любви, которой люди живы, которая спасет мир. «Спаситеся богатии милостынею, говорит древнерусский проповедник, спаситеся убозии терпением, спасися весь мир любовью»¹⁴⁷. Нищего у нас почитали. Грехом считалось отказать ему в подаянии: «Грех есть не давши нищему, а имеюще что дати: епитимии 15 дний, поклон 100 на день», – так читается в древнем епитимейнике. Предписывалась трогательная заботливость и предупредительность к бедному человеку. «Согреших отче (каялись в древней Руси), нищему не дал воды пить, или от собаки не проводил»¹⁴⁸.

Некоторое объяснение такой заботливости следует искать в том веровании, что в образе нищего по грешной земле ходит Сам Христос, что нищая братия – братия Христова. Андрей Боголюбский подавал без отказа каждому нищему чего бы тот ни попросил и объяснял при этом: «Еда се есть Христос (может быть это Христос) пришед испытать мене»¹⁴⁹. Киевский митр. Иоанн IV поучал Новгородского владыку Илию при поставлении: «Чадо, прилежи милостыни; зри Христа у нищего в рубех (в лохмотьях) седяща и к тебе руку простирающа»¹⁵⁰. И подвижники, эти лучшие люди древней Руси, разделяли сами и проповедовали другим описанные воззрения. Оно слышится в предсмертных словах преп. Никона Радонежского, ясно выражено в приведенных статьях устава преп. Евфросина Псковского. И те и другие наглядно показывают, насколько жива была вера, что в образе нищих к вратам наших обителей являются неземные гости. Ходит в образе нищего по обителям святой Руси Христос, но не везде радушно и ласково принимают Небесного Странника. В одном патерике содержится интересное слово о «некоем игумени». Этот игумен общежительного монастыря сначала был нищелюбив, но потом, когда вошел в славу, начал дружить с боярами и богачами, «а сирот небреже». В монастырь к нему пришел Сам Христос в образе убогого сироты черноризца и просил привратника передать игумену, что пришел Он к нему со многим трудом, издалека. Привратник застал настоятеля за беседой с богатыми, доложил ему о приходе странника, не зная и не сказав, что это Сам Христос. Тот накричал на привратника, прервавшего игуменскую беседу с честными мужами, выбранил и за то, что пустил к монастырю нищего, и отсылая сказал привратнику, чтобы он не обращал на Пришельца никакого внимания. Долготерпеливый Господь пребывал вне монастыря ожидая. Но вот едет в монастырь городской богач; игумен спешно бежит навстречу к монастырским воротам. И Господь подошел к нему и сказал с мольбой: «Отче, у меня есть к тебе слово». Зазнавшийся монах только посмотрел и, ничего не ответив Господу, пошел со своими гостями обедать. Когда кончился обед, игумен опять подходил к воротам уже провожать своих гостей, снова Господь пытался говорить с ним и снова не был выслушан. До самого захода солнца игумен не имел досуга принять Странника. Уходя от монастырских ворот, Господь говорит игумену чрез привратника: «Ты ищешь человеческой славы! Ради прежней добродетельной жизни твоей я пришел дать благословение тебе, но ты не захотел. И вот ныне со всех четырех краев земли пошлю к тебе богатых: ведь ты ищешь славы и чести от людей! Но ради богатых ты лишен будешь Моего царства и чужд общения святых». «Тако познася вседержитель Господь, во образе нищего пришедый, и взятся на небо»¹⁵¹. Похоже ли, читатель, это трогательное мистическое уважение древней Руси к братии Христовой: ее писателей, как автор изложенной повести, и подвижников, как перечисленные выше, похоже ли оно на то отношение, в которое ставит инока к нищей братии арх. Никон? Совсем не похоже. Он неоднократно повторяет слова Господа: «Нищих всегда имеете с собою»¹⁵² и сколько не евангельских чувств влагает в эти евангельские слова!..

Законодатели русского монашества считали благотворительность обязанностью монаха нисколько не меньшей, чем молитва. Арх. Никон судит по-другому, возвышая молитву и унижая пред ней благотворительность. «Единое на потребу для инока остается молитва», говорит он. Но бесспорно, что и древние подвижники наши не отставали в молитве от теперешних и молились «за весь мир беспрестани». В любом житии вы встретите, что такой-то святой непрестанно ум свой имел к Господу и сердце пригвождал в молитвах день и ночь, никогда не изменял правилу молитвенному, не отлучался чина церковного и келейного правила, что в молитве проводил он свои ночи, мало сна вкушая, или сон бдением изгоняя, не лежа на ребрах, – что ноги его были «яко столпие». Но сказать, что молитва преподобных исключала (или даже ограничивала) для них дела человеколюбия в отношении к нуждающимся мирянам, чтобы одна молитва вместе с вспомогательными аскетическими подвигами считалась ими достаточной или почти достаточной для спасения, сказать так значило бы совершенно забыть их жития. Напротив, они подвизались по житийному выражению, «смешая пост с милостынею», т. е. соединяя подвиги личного аскетизма с делами служения ближнему. И милостыня занимала здесь отнюдь не второстепенное, служебное положение: она равна молитве. «Сотвори ум твой (слова Дионисия Глушицкого) со всем тщанием единого Бога искати и прилежати в молитве. И паче подвигнемся помогать нищим и сиротам и вдовицам». Тот же подвижник поучал братию, что на страшном суде всех нас Господь будет судить по делам человеколюбия. Корнилию Комельскому открыто в видении, что те калачи и хлебы, которые он роздал нищим, послужат к его награде за гробом. Преп. Зосима говорил в предсмертном поучении соловецкой братии: «И милостыни с тщанием прилежите, без нее же никто же узрит Господа»¹⁵³. Черноризцы, «труждающеся странных ради и болящих упокоения, заявлял Иосиф Волоколамский, не токмо не осуждаются, но паче сея самыя ради вины велию мзду с постничеством своим восприимут». Но еще выразительнее нравственную ценность милостыни для инока защищает преп. Феодосий Печерский в приведенном выше поучении. Монахов, хотевших спастись только подвигами аскетизма – постами, бдением и молитвой, и роптавших на нищелюбивого игумена, он сравнивает с неразумными девами Христовой притчи, которые остались вне брачного чертога потому, что в светильниках их душ не нашлось масла, т. е. милостыни. Сравнивает, далее, с израильтянами, роптавшими на Моисея в пустыни. «Да не уподобимся онем роптивым, иже чрева ради падоша в пустыни, ни помышляем бесовских помышлений, иже всевают в сердца наша неподобная». Так порицал преп. Феодосий печерских ропотников, древнейших русских проповедников «святого эгоизма». Сильно опасаемся, не обидели бы кого и теперь эти суровые речи никогда не гневавшегося подвижника, отца русского монашества.

Признавая христианскую благотворительность столь же необходимой для спасения инока, как и молитву, древнерусские подвижники узаконяли ее для монастыря в целом. Преп. Феодосий Печерский тратил на содержание двора для приема нищих и больных десятину монастырских доходов. Преп. Сергий, организуя общежитие в Радонежской обители, вводит в ней, как необходимую составную принадлежность нового строя, благотворительность в трех главных видах – страннолюбия, нищелюбия и ухода за больными; отправление этих обязанностей возлагает на служебных чинов монастыря и дает свое предписание им в виде непререкаемой заповеди. Подобным образом поступает Евфросин Псковский, который благотворил сам «и братии своей заповеда ничтоже звати своим, но все монастырским, подобяся гласу Спасову: «милостивых домы не оскудеют»», т. е. очевидно ставя благотворительность в неразрывную связь с общежительным уставом, требующим, чтобы у монахов все было общее, и чтобы монастырские излишки шли бедным. А Корнилий Комельский такую милостыню признает единственно возможной в устроенном общежительном монастыре («милостыня в монастырех и нищелюбство обща суть») и запрещает иноку подавать милостыню лично, хотя бы и из монастырских средств, опасаясь того, чтобы частная милостыня не послужила предлогом для развития частной собственности среди монахов, не содействовала нарушению общежительного устава. Средства для благотворительности монастырь получает из двух источников: из приносов от мирян и от трудов братии. Подвижники предписывали инокам даже трудиться с этой целью: дабы о нищих любовь показать (Павел Обнорский), «тружаться странных ради и болящих упокоения» (Иосиф Волоколамский), «да не токмо сами свой хлеб ядят, но да и неимущих питают» (Корнилий Комельский). Отходя из этого мира, подвижники повторяли братии то, чему примером и словом учили ее при жизни – не забывать страннолюбия, прилежать милостыни. И замечательно: рядом с этими наставлениями подвижники предписывают и неопустительное соблюдение молитвенного устава. «Трапезы от любостранна не затворите, о милостыне попецетеся, просяща потребная тща не отпустите. Соборныя молитвы не отлучайтеся никакою нужею»... Так завещевал о монастырском строении преп. Пафнутий, рассуждая, что монастырь может соединить и щедрую благотворительность и неопустительную церковную молитву. Можно ли после того утверждать, что благотворительность отвлечет инока от молитвы?

Вводя благотворительность в круг обязанностей монастыря, подвижники древней Руси опирались на примеры восточных законодателей христианского монашества, старались следовать им. Евфросин Псковский, предписывая страннолюбие и милостыню своей обители, по словам жизнеописателя поступал, ревнуя Феодосию Киновиарху и Евфимию Великому и «подражая житию их во всем». Преп. Сергия в его благотворительных заботах также одушевляли жития отцов христианского монашества, как отшельника Антония, так и общежителей: Пахомия, Евфимия, Саввы и Феодосия. Не знаем, как думает арх. Никон, а мы уверены, что названные подвижники нисколько не обманывались, когда, предписывая своим обителям благотворительность как обязательное дело, хотели строго следовать заветам древнего восточного монашества. Имея для своих благотворительных планов твердую точку опоры в прошедшем, они искали ее и в будущем. Следует здесь припомнить, что древнерусские монастыри (исключая заволжских скитов) были стяжательными, хотя это выходило нередко и вопреки желаниям их святых основателей. И вот заповедь о благотворительности они сопровождали обычно предостережительным обещанием: «Аще сию мою заповедь сохраните без роптания... обитель моя зело распространится и в многи лета неразрушима постоит» (преп. Сергий); «А нищих пойте и кормите довольно и милостыню давайте, да не оскудеет место сие святое» (преп. Антоний Сийский † 1556 г.). Приведенные слова подвижников имеют важное значение и глубокий смысл.

Арх. Никон видит в организованной благотворительности монастыря некоторый внешний придаток к монастырскому строю и порядку, как бы пристройку, которую только терпят, хотя бы она и портила общий вид здания. Древние же подвижники не прилагали ее к монастырской организации в качестве чего-либо сверхдолжного или междудельного, они считали ее неразрывной частью монастырского строя, одним из краеугольных камней, которым держится порядок в обители и сохраняется общежительный устав, и именно потому они связывали судьбу своих обителей с исполнением своей заповеди о благотворительности. И воззрение их совершенно правильно. Прежде всего: путем милостыни нуждающимся мирянам монастырь возвращал миру то или часть того, что приносили ему тоже в виде милостыни христолюбцы миряне, более состоятельные. Это, несомненно, поднимало нравственное значение древнерусского монастыря как благотворителя, пособника бедным, и содействовало, между прочим, самому накоплению его богатств, процветанию его. Далее. Благотворя, монастырь только отдавал свой долг пред миром, исполнял элементарную обязанность благодарности. «Накормите кормящих вы, говорил однажды преп. Сергий братии, напитайте питающих вы и учредите, и почтите, достойни бо суть учреждения и почтения»¹⁵⁴. Неужели современный русский монастырь, не отказывающийся от мирских приношений, откажется кормить кормящих его? Это, несомненно, уронит и давно роняет его нравственное значение, содействует тому и духовному и материальному обеднению и захирению, которому подверглись многие древние обители, забывшие предостережительные обещания своих преподобных основателей. Наконец: излишки, остающиеся в монастырях и не употребляемые по тому единственно законному назначению – на благотворительность, скопляются здесь в виде богатства. Но богатство безусловно вредно для монастыря, потому что представляет прямое нарушение общежительного устава со стороны целого монастыря (ибо раздавать излишки нищим и запрещение скоплять богатство – прямое требование устава) и влечет обычно за собой обогащение монастырских властей, появление частной собственности, т. е. содействует делению братии по имущественному состоянию, разрушению общежития и развитию всяких пороков¹⁵⁵. А арх. Никон и боится того, что ради благотворительности современные монастыри наши забудут свой устав, разрушат строй!

История древних монастырей наших приводит к тому заключению, что степень благотворительности в той или иной обители есть точный показатель степени твердости в ней общежительного устава, что, с другой стороны, забвение или небрежение ее есть верный признак ослабления или падения общеобязательного киновиотского устава и забвения частной заповеди святого основателя монастыря. С двух сторон подтверждается отмеченная зависимость обоих явлений – соблюдения общежительного устава и посильной благотворительности. С положительной мы это уже видели на примерах древних подвижников, при которых благотворительная деятельность обителей была самая широкая и устав строго соблюдался. С отрицательной стороны сейчас увидим. Берем яркий исторический пример –

ряд чудес преп. Варлаама Хутынского, записанных в ΧVΙ в. и достаточно характеризующих жизнь его монастыря в то время. Заповедь, полученная от основателя Хутынской обители, стоящей на берегу прежде оживленного Волхова, была следующая: «Странных с пути покоити, поити и кормити, приезжих на конех покоити всяким покоем и милостыни нищим творить». Преподобный предписывал: «Страннолюбия не забывати, то благодатию Христовою обитель моя и по смерти не оскудеет». Таков был и монастырский обычай. В день кончины подвижника – 6-го ноября нищим раздавалась милостыня хлебом и деньгами. Хутынская обитель отворяла для народа свои полные житницы в случаях голодов, часто посещавших землю вольного города¹⁵⁶. Но в ΧVΙ в. общежитие на Хутыни было в расстройстве. «Бяху братия от болярска рода люди сильные. Иные братия соборные из давних лет обогатели от лихоимания собрания монастырского. И бяху ядуще и пиюще без воздержания и питие у себе по келиям имуще в погребех; и трапезы особныя койждо во своих кельях имуще». Так место общежития заступает особножитие. Монастырские власти грабят и проживают на себя достояние обители, – те излишки, которые должны были идти на милостыню нищим. От того-то и падает благотворительность обители во всех ее видах. Один хутынский строитель делает такое распоряжение: «Не давати нищим хлеба милостыни, ни кормити их в трапезе». «Чашник», заведующий монастырским погребом, «самолюбивый», не боясь Бога и презирая отеческую монастырскую заповедь и неравнодушный к тому, чем заведовал, не дает меда болящим мирянам: «Господа Бога прогневал: бедным и недужным, и болящим не подавал»¹⁵⁷. Случился голод. Новгородский народ, привыкший в неурожайные годы питаться из хутынских житниц, валит в монастырь: «много множество гладных людей – мужей с женами и детей истаеми гладом изнемогше кричаще и вопиюще и моляся игумену и всей братии, чтобы напитали их алчных и жадных напоили, от глада велика изнемогающих». Что же игумен? Игумен Никифор (1517–1524 гг.) «повеле тех всех гладных людей и с женами, и с детьми выслати вон из монастыря, не да им милостыни ничтоже, ни поив, ни кормив. И повеле от них врата монастырские затворити и заключити». Наступила ночь и во сне чудотворец явился игумену¹⁵⁸… Обычно к немилосердным властям обители он является с гневными очами – «ярым оком», говорит к ним «с великим запрещением», напоминая свой личный пример и свою предсмертную заповедь. В его руках неизменно игуменский жезл, который и пускается в дело на провинившихся, причиняя им болезни, параличи и даже смерть.

Уж из этого примера видно, что падение благотворительности – знак печального состояния монашества. Но читатель, вероятно, заметил и то, что благотворительная деятельность основателей и устроителей монастырей почти всегда сопровождалась неудовольствием братии – тайным или открытым ропотом. И это не случайность. Это ясный показатель того, что благотворительная обязанность для монастыря не такое простое и легкое дело, как может то казаться. Провести ее в сознание братии и закрепить в строе созданной обители на долгое время удавалось очень и очень немногим из древних подвижников. Умирал подвижник; его ученики, которые не понимали благотворительной ревности своего преподобного игумена, исполняли его заповедь только за страх, а ученики учеников уже совсем не исполняли. Но случалось, вероятно, часто, что и непосредственные ученики не соблюдали заветов своего святого наставника¹⁵⁹. Таким образом оживление благотворительности в наших древних обителях совпадало с лучшим их временем, временем управления ими преподобных основателей; ослабление ее и забвение благотворительных обязанностей, которое и мы наблюдаем ныне, совпадает с худшими временами, свидетельствует о печальном положении самого монашества. Таков исторический урок современному монашеству и его защитникам.

Итак, мы видели, что благотворительность в стяжательном монастыре есть вспомогательное средство сохранения устава и порядка. Но можно рассуждать о благотворительности, как совершенно самостоятельной общественной задаче православного монастыря. Преп. Иосиф Волоцкий говорил в Москве на соборе 1503 г., что благочестивые ктиторы-князья и епископы давали своим монастырям села и другие доходные статьи, возлагая на монастырь благотворительные задачи: «Праведно судивше и се: да елицы убожеством яти или нищетою обстоими, или недуги дручими, монастыря обходяще, утеху приемлют». По воззрениям преп. Иосифа монастырь должен скоплять богатства, чтобы благотворить. Но он должен благотворить и не будучи богатым, ибо монастырь по его воззрению – учреждение благотворительное. Это выходило уж не из слов подвижника, а из его деятельности, которая описана в своем месте нашего очерка. Преп. Иосиф открывает свою богадельню для мирян – зачем? А затем, что «немощнующу человечеству и грубу нужа подъяти (бедной черни следует пособлять) и помогать», т. е. затем, что монастырь обязан прийти на помощь болящей бедности, темному простонародью. Во время голода подвижник как библейский Иосиф открыл для народа монастырские житницы, а когда в них ничего не осталось, начал покупать, потом занимать хлеб на стороне, заставлял не доедать ропщущую братию – и зачем? А затем, чтобы ни один человек не ушел голодным от ворот его обители, затем, что монастырь по его мысли во всяком случае, богат он или нет, должен взять на себя дело прокормления голодающего края, не отказываясь от этого ни в каком случае. Отсюда выходило и то, что, кормя народ сам, преп. Иосиф убеждает принять участие в этом деле богатейших землевладельцев края – владетельных князей, которые кроме помощи населению хлебом могли помочь ему и регулированием цен на хлеб. Волоцкий подвижник поставил себя и свой монастырь во главе продовольственного дела в целом крае. Недовольная братия толковала: «Как прокормить столько народа покупным хлебом? Безрассудна сия милость!» Но безрассудны были эти толки. Преп. Иосиф, неустанно работая для пропитания тысяч народа, очевидно предполагал, что «рука дающего не оскудеет». И он не ошибся. Великий князь дает его монастырю хлеба для прокормления голодающих и денег, делает монастырь органом продовольственных операций правительства. И это единственный известный нам пример в таком роде (во всех остальных случаях питающий голодных монастырь выступает пред нами не больше, как частный благотворитель).

Пример преп. Иосифа чрезвычайно важен в настоящей полемике. На нем мы видим тот предел, до которого может дойти деятельное монашество, не переставая быть православным. Современные авторы, стоящие за активное служение его миру – г. Круглов и его сторонники – разве они требуют от нашего монастыря службы миру больше той, чем какую налагал на него волоцкий подвижник? Нисколько. Они высказываются не более решительно, чем как говорил в свое время на московском соборе преп. Иосиф. И вот арх. Никон со своими сторонниками в одном призыве монахам к благотворительной деятельности усмотрел подмену восточно-православного идеала монашества западным католическим, навязыванием новых задач монастырю и неизвестных прежде послушаний монаху. Что же выходит с этой точки зрения? Выходит, что Иосиф Волоцкий не православный подвижник, а скорее католический монах, его многочисленная партия – благотворительный орден вроде францисканского, монастырь его нечто похожее на конгрегацию. А мы в праве сделать отсюда такой вывод: воззрения на монашество арх. Никона и его стороны так узки и односторонни, что в их рамки невозможно втиснуть господствующую с конца XV в. школу русского монашества, да трудно поместить и монашество преп. Феодосия и преп. Сергия. Существуют и теперь в России монастыри с благотворительными задачами: упомянутая выше Покровская обитель в Киеве, Леснянский и Вировский монастыри в западном крае, – все женские. Но арх. Никон даже отказывает им в имени монастыря и предлагает официально называть их общинами¹⁶⁰.

Арх. Никону очень понравился один термин, почему-то называемый им монашеским; он им обозначает то самое отношение, в котором стоит инок к делу служения ближним. Термин этот – «поделие». «Уход за больными», «всякое внешнее дело» или «внешнее доброделание», даже «служение ближнему» внешним трудом своим есть ничто иное, как «поделие», другими словами: «одно из текущих дел», то, чем наполняется время инока, свободное от молитвы и необходимого келейного занятия (значит нечто не необходимое?), равное заботам житейского монашеского обихода, «не самостоятельное послушание», не цель само в себе, а только «средство к стяжанию единого на потребу» – молитвы¹⁶¹. Однако древние подвижники никогда не называли «поделием» великие дела христианской любви, никогда не приравнивали их этим названием к починке платья, топке кельи, приготовлению обеда. При помощи лучших пособий мы наводим точную справку относительно употребления слова «поделие – πάρεργον» в классической, древнехристианской, византийской, церковнославянской и древнерусской литературе, наконец, в живом русском говоре, и что же мы видим? Видим, что в таком применении «поделие» не употребляется нигде, ни одного раза¹⁶². Мы, конечно, не ручаемся, что пособия наши совершенно полны. Может быть арх. Никон где-нибудь и нашел, что царица добродетелей – милостыня, а также и уход за больными во исполнение слов Христовых, называются мелким делом, не необходимым, даже ненужным. Если так употребляют любимое слово арх. Никона новые писатели-аскеты, то они это делают вопреки древним христианским писателям, отцам Церкви и подвижникам. Сдается нам, однако, что это применение сделал сам арх. Никон и притом совершенно неудачно. Неудачность же его заключается в том, что слово «поделие» имеет пренебрежительный оттенок в своем значении: маловажный, посторонний, ненужный предмет, отступление от предмета, прямо безделье. Последуем теперь за арх. Никоном и применим термин «поделие» так, как его применяет он. Тогда мы получим следующее. Преп. Феодосий обязывает иноков непременно творить милостыню. Подельщик! Он возводит в обязательное для монаха такое маловажное дело, заставляет инока отступать от главного предмета своей жизни и деятельности. Преп. Сергий дает заповедь творить неоскудную милостыню и ходить за больными. Подвижник должно быть не догадывался, когда так непроизводительно, на такие мелочи он предписывал расходовать драгоценное время инока. Тоже подельщик, не больше! Все те преподобные и богоносные отцы, имена которых читатель встретил на предшествующих страницах, – страннолюбцы, нищелюбцы, посетители больных, – что такое они, строго следуя примененному арх. Никоном термину? Монахи ли уж это? Все это какие-то утилитаристы, гуманисы, альтруисты, словом, ничтожные подельщики. Да и было ли уж у нас на Руси настоящее монашество до арх. Никона?!..

Что здесь мы нисколько не навязываем арх. Никону своих суждений, что благотворительность для инока, по его мнению, действительно есть «поделье» в смысле уклонения от главного предмета, его жизнедеятельности, или отступление от настоящего дела, этого не скрывает он и сам, заявляет прямо, решительно, не останавливаясь пред крайностями. В печати не раз было высказано скромное пожелание, чтобы наши монастыри занимались телесной благотворительностью. С подобного пожелания началась и вся настоящая полемика. Арх. Никон усмотрел здесь опасность для существования монашества; мало того – для самой Христовой веры на святой Руси. По его мнению, то, что высказал г. Круглов, «идеал-суррогат попроще, поближе к нашей обыденной жизни и деятельности, – конечно из области «добрых дел», служения ближнему и т. п. Да, это болезнь нашего времени!»¹⁶³ Эти люди указывают нашим обителям «чисто утилитарные цели»¹⁶⁴. Глумясь над призывом наших иноков к благотворительной деятельности в пользу темного, голодающего и зараженного народа, глумясь над призывом со стороны людей, которым монашество дорого не менее, чем самому арх. Никону, и конечно для вящего убеждения простодушного читателя, он указывает в этом призыве «содействие лукавым планам адского хитреца», осуществление его грандиозной программы погубления святой Руси. Почтенный о. архимандрит знакомит читателей «Душеполезного Чтения» с одним «пунктиком» этой программы, полученным, вероятно, от собственного корреспондента и гласящим буквально следующее. «Зададим побольше так называемых добрых дел монахам в духе гуманизма, альтруизма и самого благонамеренного утилитаризма; заставим их понемногу сократить свои несносные долгие службы; почаще будем указывать им на западных монахов, на их «полезную» деятельность, вдохновляемую побуждениями тщеславия, честолюбия и корысти (– как будто чистое созерцание в большей степени предохраняет инока от тщеславия и честолюбия?!); поставим в невозможность заниматься келейной и умной молитвой; дадим все возможные способы к самооправданию; удалим от них возможность всякого уединения и внимания к себе; пусть они постепенно забудут вовсе свой идеал; а затем мы и совсем обмирщим их и победим этот передовой отряд Христовой воинствующей церкви!.. Только бы пошли они на эту удочку»¹⁶⁵... Этот «пунктик» из статьи арх. Никона характеризует его полемические приемы. Ни г. Круглов, ни писавшие за ним и за него люди, никто решительно не говорил об отвлечении иноков от молитвы, никто не желал, чтобы в иноческом доброделании был элемент языческой безбожной благотворительности – этого нам полемист не докажет точными выдержками. Все это ему только «послышалось» в статьях противников и вместо того, чтобы себя проверить, он возвел на них такое обвинение!.. Они говорили только, что инок может совместить благотворительную деятельность с заботами о спасении своей души, они призывали монашество только к такому служению, которое, по их мнению, совместимо с его задачами и не исключается молитвенным подвигом, как это ясно и точно заявил г. Круглов. Где же тут содействие адскому плану? Однако, может быть, они содействуют духу злобы бессознательно и невольно? Но странным было бы не только говорить печатно, но и думать келейно об этом. Адский хитрец со своим лукавым планом, на наш взгляд, очень глупое и невежественное существо. Если бы собираясь погубить святую Русь чрез победу над «передовым отрядом церкви» – монашеством (почему же, однако, не над иерархией, которая, бесспорно, выше монашества?), он заглянул в его историю, то увидал бы ясно, что внешнее доброделание не погубляло, а вело на небо истинных подвижников, которые спасались «смешая пост с милостынею», а братии предписывали со тщанием прилежать милостыне. Решительно ничего больше того не сказали и современные публицисты, с которыми воюет арх. Никон. Пусть же после этого он сам сделает по отношению к древнерусским подвижникам те выводы, которые неизбежно следуют из его диковинного пунктика!..

Арх. Никон изображает нам идеального православного инока святым эгоистом. Западный монах по его представлению и в своих идеалах, и в гуманитарной деятельности грешный альтруист. А наше суждение такое. Истинный христианский подвижник, будь он православный или католик (в данном случае это безразлично), должен быть святым альтруистом. «Рачитель милостыни, кормитель нищих, нагим одежда, странным и бескровным тихое пристанище, сиротам и вдовицам теплый заступник, болящим в мнозех недѵзех врач и скорый посетитель, печальным утешение, плачущим радость, обидимым пособник, беспомощным помощник, должным искупитель и рабом свободитель» – вот тот истинный идеал инока, который нам завещала благочестивая русская древность. Именно эти стороны в личности святых и описываются в наших древних житиях более подробно, живо и жизненно, тогда как подвиги их личного аскетизма отмечаются кратко и обычно шаблонной житийной фразой. Переведите его, этот идеал сердобольного святого на современный научный язык, обобщив в одном термине, и вы получите: христианский подвижник – альтруист в лучшем смысле этого слова. О людях же, следующих древнерусским подвижническим идеалам, арх. Никон выражается так: «Увлекаются утилитарными, гуманитарными, альтруистическими идеалами нашего времени»¹⁶⁶; заподозривает их православие, приравнивая к католикам, чуть не обзывает слугами сатаны!

Небольшое и притом нелишнее отступление... Наш читатель, если он знаком с «Душеполезным Чтением» и некоторыми изданиями, родственными ему по духу и по плоти, может усомниться в самой уместности употребленного нами термина – «альтруист». Но пусть отложит он свои сомнения. Ведь слово «альтруизм» давным-давно вошло в семинарские учебники, одобренные Св. Синодом¹⁶⁷. Изгонять его из употребления, о чем так хлопочет «Душеполезное Чтение» и родные ему охранительные газеты, не значит ли быть православнее самого Святейшего Синода, или же в неудержимом стремлении назад, отставать даже от старых семинарских учебников! Философски настроенный ум, «ум высокий» может усмотреть в нашей ссылке на пример благотворителей-подвижников призыв к служению «человеко-богу», вместо служения «Бого-человеку» и найдет «тонкую подмену православно-русского идеала монашества идеалом западным». А не проще ли будет видеть на этом, для нашего монашества обязательном, примере прямое исполнение слов Христовых: «Взалкахся и дасте Ми ясти, возжадахся и напоисте Мя: странен бех и введосте Мене... болен и посеmucme Мене»? Странно в самом деле, даже более чем странно говорить, что точное исполнение тех слов, с которыми обратится Господь в день судный к «сущим одесную», т. е. к святым, что исполнение этих-то самых слов и может помешать чьему-либо спасению?!.. Говорить так не значит ли из христианского учреждения, каково монашество, делать нечто совершенно чуждое и даже противное Евангелию?..

Виды монашеской благотворительности. – Помощь голодающим. – Уход за больными мирянами. – Монастырские богадельни в древней Руси. – Богадельни-монастыри (монастыри не настоящие и приписные). – Монастыри-богадельни (Переславский Данилов монастырь). – Призрение покинутых детей. – Помощь народу во время эпидемий. – Оправдание уставами ухода иноков за больными. – Школы при монастырях. – Запрещения иноку учить детей. – Религиозно-нравственное учительство. – Духовничество монахов (древнее и теперешнее). – Миссионерство иноков и миссионерские монастыри. – Печалование и обличение. – Иноческий досуг. – Созерцательное монашество. – Безмолвие (суждение о нем св. Исаака Сирина и воззрения арх. Никона). – Нестяжательность. – Спор о ней в древней Руси. – Арх. Никон о монашеской «нестяжательности»: частная собственность монаха, житейские нужды. – Стяжательность монастырей. – Украшение монастырских храмов. – Монастырская торговля. – К какому же монашескому направлению отнести воззрения арх. Никона? – Частные замечания. – Высшее призвание инока. – «Неожиданный союзник» арх. Никона. – Сочувственные письма. – О нападках на монашество. – Об основаниях для воззрений арх. Никона. – Арх. Никон и заповедь преп. Сергия. – Заключение: безобидные назидания.

Свойство принципиальной точки зрения арх. Никона на благотворительность иноков таково, что удержаться на ней до конца, не сделав никаких уступок, не допустив компромиссов, невозможно, ибо результатом такой последовательности были бы выводы явно безнравственные и бесчеловечные. Последовательных приверженцев чисто созерцательного идеала знает история. Удалившись в пустыню для молитвы, они не хотели пускать к себе даже заблудившихся и умиравших от голода странников. Они были последовательны и со своей точки зрения правы, потому что присутствие постороннего человека в их келье мешало их главному занятию – молитве, однако святые подвижники также созерцательного направления осуждали подобную жестокость и бесчувственность. Компромисс необходим. Не избежал его и арх. Никон. Он неоднократно утверждает, что и внешняя благотворительность монастырей «в возможной мере не отрицается им». Так сам собою возникает вопрос о видах благотворительности, допустимых для инока.

Около вопроса о видах иноческой благотворительности вращается вся полемика о монашестве. После соображений, которые были высказаны арх. Никону его первыми противниками, он должен был взять назад или ограничить свое первое заявление, что всякое доброделание – не дело монаха. Есть такие виды благотворительности, осуществление которых никоим образом не могут мешать современному иноку молиться. Сюда относится, например, ручная милостыня. Идет монах на обед, ему встречается голодная старуха, просящая подаяния. Ну, долго ли сунуть ей в руку медный пятак? Обязательность для иноков этого вида благотворительности арх. Никон, конечно, не откажется признать. Вопрос таким образом только в том, известны ли истории такие виды монашеской благотворительности миру, которые бы по необходимости лишали иноков досуга и заставляли нарушать монашеское правило о молитве?

В нашем историческом очерке читатель встречал уже такие виды благотворительности древнерусских подвижников и монастырей. Нам остается только сгруппировать рассеянные черты в применении к современному монашеству.

У г. Круглова есть жестокие слова против современных русских монастырей: «Во время эпидемий и голода монастыри не проявили большой активной деятельности». Можно было ожидать, что апологет монашества – арх. Никон в своей статье, сопровождавшей заметку г. Круглова, внимательно остановится на этом сильном упреке, брошенном нашему монашеству, что он расскажет нам, как в голод 1891–92 гг., посетивший 20 русских губерний, монастыри отворили свои житницы, тратили последние крохи, кормили народ, призревали детей; назовет нового Иосифа, который бы направлял правительственную власть против жестокосердых скупщиков хлеба, а свое обличительное слово против тех «охранителей устоев» и «друзей народа», которые замалчивали голод, писали, что его нет, что голод выдумали неблагонадежные люди, что мужик (лентяй, пьяница и попрошайка) только притворяется, что ему нечего есть, что в деревне неспокойно, одним словом, против тех людей, которые сознательно или бессознательно, но так радикально повредили делу народного продовольствия в тяжелую зиму 1901–1902 года. Почему арх. Никон не написал ничего подобного? Отчего он сделал вид, что не заметил слов г. Круглова о голоде, хотя тот говорит о нем дважды? А потому, мы думаем, что г. Круглов совершенно прав в своем упреке, потому что современный русский монастырь доказал событиями голодного года, что он стоит не на той высоте, на какой стоял под руководством древних подвижников и на которой должен бы стоять всегда. Из песни слова не выкинешь! В голодный год, когда миллионы русского крестьянства обращали к имущим свое нищенское «Христа ради», кто услышал и отозвался на него? Кто пошел в голодную и зараженную деревню открывать столовые, ясли для детей, ухаживать за больными – разве монахи? Нет, не они. Если скажут, что монаху нельзя оставлять монастырь, то мы попросим назвать нам те обители голодавших губерний, которые бы поступили так, как поступали в свое время монастыри преподобных игуменов – Кирилла Белоозерского, Пафнутия Боровского, Иосифа Волоцкого, Корнилия Комельского, Даниила Переславского? Скажут: сам голодающий народ не шел к монастырям, как ходил в древнее время, а мы спросим, почему он забыл об этом, отвык от того и почему его не позвали, не напомнили? Боимся ошибиться, но кажется все участие наших монастырей в помощи народу выразилось тогда в денежной жертве, притом незначительной не сравнительно с грандиозным бедствием, а со средствами монастырей. Формы помощи голодающим – выдача муки или печеного хлеба, кормление народа или столовые, призрение детей или ясли очень стары; они известны уже Иосифу Волоколамскому. Но кто теперь оказал народу помощь в этих формах? Люди нецерковные; среди них были не только далекие, но и враждебные церкви и монашеству. Они-то и услышали имя Христово и пошли помогать беспомощному народу, все выносящему в своей «покорной угнетенности и безнадежной скорби». Пусть обзовет арх. Никон этих благодетелей презрительными именами альтруистов, благотворителей-язычников! Их известные имена навсегда останутся в истории голодного года рядом с упреком современному монашеству. И напрасно почтенный о. архимандрит употребляет здесь прием, который в старой риторике назывался «фигурой умолчания». Это прием, невыгодный для полемики...

Впрочем, есть у монастырей средство поправить дело, отвести от себя тяжелый упрек светского публициста, полагаем единственное и самое верное средство: подражая примеру древних русских подвижников и монастырей, взять на себя дело помощи народу во время голодовок, признать своей святой обязанностью помогать в нужде тому, на гроши которого живут сами, только накормить кормящих их. Ведь крестьянское хозяйство у нас находится в таком состоянии, что можно ждать повторения голодовок со всеми их ужасами – тифом, цингой и куриной слепотой. Много могли бы сделать монастыри для народа в грядущие тяжелые годы. Нам возразят: где же монастырям взять средств для борьбы с необъятным бедствием? Напомнят, что древнерусский монастырь, на пример которого мы ссылаемся, был крупный землевладелец и богатый хозяин; житницы его были полны. Положим это правда, но только отчасти. Часто древнерусский монастырь кормил голодающих еще в то время, когда у самого-то было очень мало запасов, на первых порах своего возникновения – «малыми брашны препиташе людие мнози», при жизни своего святого основателя, рука которого, «яко река многоводна и тиха струями», была обращена к нуждающимся. И разве отказ помогать голодному можно оправдать тем, что не в состоянии накормить его досыта? Ведь это значило бы повторить безрассудные слова волоколамской братии против преп. Иосифа: «Како селико (столько) народа прекормити покупающе? Безрассудна сия милость». При том же от монастыря мы требуем в этом случае сделать не больше того, чем сколько он может сделать. Наконец, требуем и не одной материальной помощи, а той общей нравственной пользы, какую он должен, если, впрочем, может при настоящем состоянии, внести в это дело. В известной книге Короленко «В голодный год» описана печальной известности «Лукаяновская история», которая только не в таких резких формах повторялась, вероятно, во многих голодавших уездах: это неуменье взяться за дело помощи, бесплодная борьба между разными ведомствами, поставленными к этому делу (особенно со стороны администрации), политика замалчивания бедствия, как голода, так и эпидемии тифа (!), все то, что прикрывало позорное равнодушие к бедствию, – в то самое время, когда растерянный народ не знал, кто же ему должен помогать. Какой превосходный момент для людей, отрекшихся от мира, его связей и политики, по-христиански посмотреть на дело, небоязненно сказать обличительное слово тем, кому следовало, попечаловаться за народ пред имущими власть и помочь ему сколько можно из своих средств, как обличали, печаловались и помогали подвижники древней Руси, и как не делают этого теперешние монахи. Мы не хотим сказать, что монастырь должен стать непременно органом продовольственного дела, не желаем, чтобы его эксплуатировало в этих целях правительство. Но мы решительно утверждаем, что в голодные годы монастыри не могут отказываться от частной благотворительности, и иноки должны работать на пользу бедствующего народа, если для них имеют значение примеры древних подвижников и их заветы, если они помнят с боязнью осудительное слово Господа сущим ошуюю: «Взалкахся и не дасте Ми ясти, возжадахся и не напоисте Мене... болен и не посетисте Мене».

Великие опасности для иноческого делания усматривает арх. Никон в открытии монастырских больниц для мирян. То он с ужасом сообщает о проекте г. Круглова превратить монастыри в больницы, хотя почтенному публицисту и на ум не приходило этого¹⁶⁸; то утверждает, что заводить благотворительные монастырские учреждения значит ломать иноческие уставы и извращать монашеские идеалы¹⁶⁹; то пророчествует, что в таком случае не видать нам ни Серафимов Саровских, ни Амвросиев Оптинских – «ибо погаснет в обителях тот дух, который один только может воспитать их»¹⁷⁰; то не признает ухода за больными в числе обязанностей инока, который не может отдаться весь внешнему служению хотя бы и болящему ближнему¹⁷¹. Больница для мирян должна испортить монастырь: она будет «уголком мира в монастыре»¹⁷², она превратит монастырскую братию в братьев милосердия¹⁷³. Насмешливо сообщает арх. Никон о том описании гибели детей и вымирании болеющего нашего народа, которое он прочитал в статьях арх. Евдокима, говоря, что тот так трогательно изображает человеческие бедствия, как будто желает вызвать иноков из стен монастыря за ворота, чтобы там всецело отдать себя служению ближнему, стать «какими-то странствующими братьями милосердия»¹⁷⁴. И после всего этого по логике, для нас непостижимой, арх. Никон заявляет, что он не против больниц при монастыре, только бы они не содействовали нарушению молитвенного правила иноков¹⁷⁵. Не так судили по данному вопросу лучшие иноки древней Руси, поучения которых служат откликом слов Евангелия. «Чадо! Наставляет старец ученика: алчущего накорми, жаждущего напой, нага одежи и больного посети и донеси им потребная и к темнице дойди и виждь беду их»¹⁷⁶. В иноческом поучении братии общежительного монастыря даются наставления: «Учити ненаказанные, утешати печальные и тщивые (малодушных) и служити больным и ноги святых умывати и странным братом печаловати»¹⁷⁷.

Арх. Никону известны исторические примеры при монастырях больниц, но их он считает исключением, которого нельзя возводить в общее правило (такова больница при Киево-Печерской обители) или же делом прямой неотложной необходимости, как больница для богомольцев на Соловецком острове¹⁷⁸. Но очевидно арх. Никон мало знает историю отечественного монашества, если говорит так. Пример Печерского двора для нищих и больных не исключение. Ведь Печерский монастырь – старейший в Руси, все древние монастыри от него переняли устав и строй жизни. А пример Троицкой лавры, которая выстроила на Подоле богаделью для лежней и посылала служить больным своих монахов? Может быть и этот факт, по отношении к которому арх. Никон считает «удобее молчание», – исключение, нисколько не обязательное для других обителей?.. Корнилий Комельский строит богадельню вне монастыря на покой нищим и странным, преп. Иосиф Волоколамский – малый монастырь с богадельней вблизи своего главного монастыря. Здесь сами иноки ходили за больными, умея соединить подвижничество с делом милосердия¹⁷⁹. Преп. Даниил Переславский подбирал больных за монастырем и лечил их в своей келье. В самый монастырь он принимал тех бедных больных, которых навезли ему из окрестностей.

Как чумы, арх. Никон боится превращения монастырей в благотворительные учреждения, а между тем он должен знать, что в древней Руси не было строгой границы между монастырем и богадельней. При приходских церквах сел и городов поселялись слободкой нищие, значительную часть которых составляли больные, старые, увечные, вообще, «богадельные люди»; кормились они, ходя по миру, увечные и больные – приносимым подаянием мирян. Некоторые из них принимали пострижение. Такая слободка, стоящая обычно на церковной земле, близ храма, называлась монастырем. И таких монастырей на святой Руси было гораздо больше, чем монастырей в собственном смысле, о которых знает история. Целыми гнездами вырастали они при крупных монастырях, в которые стекалось много нищелюбивых богомольцев, и из которых они получали милостыню. Сама Троицкая лавра окружена была монастырьками-богадельнями¹⁸⁰. Настоящая богадельня Троицкой Лавры при Введенской церкви называется «богадельным монастырем», или монастырем богадельней. Но возможно ли, по мнению арх. Никона, даже самое объединение понятий «монастырь» и «богадельня»?! Так богадельня в древней Руси превращалась в монастырь. Но возьмем снова «божедомскую обитель» преп. Даниила, которая не была филиальной или подчиненной какому-нибудь – большому монастырю, а представляла совершенно самостоятельный монастырь. Что она такое: монастырь или богадельня? Арх. Никон должен сказать, что это уже монастырь, превращенный в богадельню с забвением прямого иноческого назначения, с извращением монашеского идеала, с ломкой устава, с обращением монастырской братии «в каких-то» там братьев милосердия, с угашением истинного духа христианского подвижничества и т. д., и т. д. Пусть он это скажет о преп. Данииле Переславском! Больницу может построить только тот монастырь, который стоит на необитаемом острове, рассуждает арх. Никон. Но стольный Киев XI в., Троицкая Лавра ΧV-ХVII стол. или Переславль-Залесский при жизни преп. Даниила, разве это похожи на Соловки?

В истории голода, описанного в житиях преп. Иосифа, есть характерная подробность – призрение покинутых детей. Подвижник подбирает отрочат, которых оставили голодающие родители, помещает их в странноприимнице, потом строит для них даже особый дом при монастыре, и как родной отец «питаше сия чада, яже не породи». Подобные случаи известны также из житий Кирилла Белоозерского и Корнилия Комельского. И в этом ничего нет неожиданного: сирот детей монастыри призирали еще в ІV в. Вопрос о призрении при монастырях детей, которых также покидают родители и которые гибнут в воспитательных домах, был поднят в настоящей полемике. Арх. Евдоким пишет, что много гибнет таких детей (как много же вымирает у нас народа от необеспеченности, невежества и всякой беспомощности) и заканчивает свою речь словами: «Не убийцы ли мы их отчасти?» Арх. Никон смеется. «Странное обвинение, не правда ли? Вот до чего можно договориться, сойдя с почвы, на которой единственно и возможно было рассуждать»¹⁸¹. Да, читатель, вот до чего можно договориться и над чем насмеяться, рассуждая от собственного разума, забывая или даже не зная, что призрение при монастырях покинутых детей, которым грозит смерть, освящено примерами истинных подвижников Христовых и их уставами.

«Охранение народного здравия... Но разве появилась чума, холера или черная смерть? О, конечно, тогда пусть все иноки обратятся в братьев милосердия, все монастыри в больницы и пристанища несчастным. Но слава Богу: пока этого нет. О чем же речь?» Так отвечал арх. Никон г. Круглову на призыв иноков помогать народу во время эпидемий. Неожиданные речи! Арх. Никон не чувствует, что, написав эти строки, совершенно разрушил то, что с таким трудом и усилием сооружал и согласился на все то, что отрицал с таким азартом. Когда случится эпидемия, всех иноков, по его мнению, должно обратить в братьев милосердия, все монастыри в больницы. Прекрасно. Ну а если речь зайдет о таких заразных болезнях, как, напр., сифилис или чахотка, от которых страдает наша Русь? Почему же для борьбы с ними не соглашается арх. Никон сделать братьев милосердия из иноков и больницы из монастырей? Ведь смерть для больного та же смерть, что от холеры и чумы, что от сифилиса и чахотки, а страданий при последних, вероятно, больше, так как самые болезни продолжительнее. Ведь и со стороны интересов целого государства неизвестно еще, что тяжелее, убыточнее, – пронесшаяся ли ураганом один раз в четверть века эпидемия и уложившая сразу миллион, или хронические заразные болезни, ежегодно вырывающие сотни тысяч и грозящие со временем стать еще губительнее, потому что они беспрепятственно распространяются и в нашей деревне и среди городского пролетариата. «О чем же речь?», спросим мы арх. Никона. Никаких нет препятствий, если быть только последовательным, превратить иноков в братьев милосердия и монастыри в больницы и сейчас. Но дело в том, что арх. Никон сам оказался непоследовательным. С точки зрения его идеала, который он называет возвышеннейшим, гораздо последовательнее было бы обратное рассуждение: монастыри не обязаны никогда помогать болящим мирянам. И пусть простит нас почтенный о. архимандрит, но его торжественное обещание за все русское монашество и за все русские монастыри мы не можем принять серьезно. Оно нисколько не соответствует всему тому, что сам же он писал об уходе иноков за больными, не соответствует и тому, как отнеслись наши монастыри к народному бедствию недавнего холерного года.

Читатель может подумать, что мы хотим превратить монастыри в богадельни и в воспитательные дома, навязать инокам «новые послушания», не предписанные православным уставом, изменить самые монашеские обеты и, заразившись духом «гнилого запада», угасить дух православного иночества. Но пусть не подумает этого наш читатель. Мы только утверждаем, что можно соединить с иночеством без малейшего для него ущерба подвиг ухода за больными мирянами и за беззащитными детьми, что высочайшее дело христианского милосердия никоим образом не может разрушать строй христианского монастыря; утверждаем, наконец, что говорить противное – значит извращать идеалы Евангелия, а вслед за ним и идеалы монашества. Оправдание своих положений можем мы найти и в древних монашеских уставах, и в житиях восточных подвижников¹⁸². Небезынтересная черта, характеризующая полемические приемы арх. Никона. Он уверяет: «И почему эти «новые» послушания (между прочим больницы) не вошли в уставы, в основные, так сказать, кодексы монастырской жизни до сего времени?»¹⁸³ Проверим. Обращаемся к уставу Василия Великого. Вопрос 155 «Правил Кратких» гласит: «Поскольку мы, которые прислуживаем больным в странноприимном доме, научены прислуживать им с таким расположением, как бы служили братиям Господним; то, если принимающий от нас услуги, будет не таков, – как должны мы к нему относиться?» Если это неубедительно, найдем в «Правилах Пространных» ответ 7, где говорится, как о заповеди общежительного монастыря, «о посещении больного»¹⁸⁴. Странноприимный дом, где ходят иноки за больными, разве это не тоже, что монастырская больница для мирян? Заповедь братству монастыря – разве это не послушание? И вот, несомненно, зная устав законоположника христианского монашества, почтенный архимандрит уверяет читателей... Ведь его читатели и почитатели верят ему на слово, не справляясь, вероятно, в уставах. Мало этого. Они читают и зачитываются его статьями, приходят в наивный восторг от такой «защиты» православного идеала монашества и в редакцию «Душеполезного Чтения» шлют свои простодушно-сочувственные письма. Бедные, доверчивые читатели и почитатели «душеполезного» журнала!

Допустимо ли участие иноков в народном образовании, в религиозно-нравственном просвещении народа посредством школы? Конечно допустимо. Мы видели, что благотворительность есть непременная обязанность наших монастырей. А просвещение народа и есть именно особая форма благотворительности, притом, несомненно, самая плодотворная форма ее. Потому и беден наш народ, что он – темный, безграмотный, – таков результат, к которому пришли в большинстве своем местные комитеты, недавно совещавшиеся о нуждах нашей деревни, таков голос русской земли о своей большой нужде. И если у монастырей есть средства и люди для поддержания школ, они должны стоять при монастырях. Того требует наше время, когда великий русский народ приобщается просвещению, как выражался, кажется, покойный Рачинский. Средства у монастырей, несомненно, теперь есть, а люди скоро будут, раз будет сознана задача. Нам кажется, школа поможет повышению уровня образования и среди самих иноков. В древней Руси обители были очагами если не просвещения, то книжности. А в настоящее время, когда грамота идет и в глухую деревню, похвально ли содействовать тому, чтобы монастыри превратились в очаги невежества?

К оправданию школ при монастыре следовало бы прийти даже и в том случае, если бы не было никаких исторических прецедентов. Но прецеденты есть. Устав Василия Великого предписывает принимать детей-сирот, а также и по воле родителей, помещать их в особом доме за монастырем, учить грамоте и воспитывать под руководством инока «учителя мирских детей» и надежного надзирателя также из иноков¹⁸⁵. Но эти дети принимались не для общего воспитания, а для приготовления к монашеству. Однако указанный факт не единственный. «Из жития Пахомия видно, читаем мы у преосв. Феофана в его книге «Древние иноческие уставы», что дети воспитывались при монастырях. Цель воспитания их была не единственно та, чтобы они потом были монахами, хотя и это могло быть; но чтобы воспитать их в страхе Божием и истинном благочестии, научив их притом грамоте, письму и рукодельям. Это видно из обстоятельств жизни преп. Пахомия, где поминается о детях»¹⁸⁶. При монастыре преп. Феодора Студита было училище, потому что в его «Монашеских эпитимиях» упомянут «учитель детей», очевидно инок¹⁸⁷. Русское монашество, устроенное по студийскому уставу, не могло в принципе отрицать возможности учреждения школ при монастырях. Известны случаи, когда в древнерусских монастырях или у иноков обучались дети. Преп. Евфросиния Полоцкая берет в монастырь свою сестру Городиславу, «да научится грамоте». Родители отпускают ее только затем, но подвижница против их воли постригает свою сестру в монашество¹⁸⁸. Очевидно, обычай обучать детей, по крайней мере в женских монастырях, был в древней Руси. Встречаются подобные факты и относительно мужских монастырей. О преп. Иосифе Волоцком известно: «Егда бысть сей отрок седми лет, родителие его даша на обучение грамоте во обитель Воздвижения честного креста Господня старцу честному именем Арсению, пореклу Леженке»¹⁸⁹. При миссионерских монастырях (о которых речь ниже) устраивались и целые школы для обучения детей новокрещенного края.

Однако нам укажут на прямые запрещения допускать детей в монастыри для обучения грамоте, вызванные в древней Руси распространением противоестественных пороков в темной монашеской массе. Запрещения эти нам известны. «Внимай себе, говорит иноческое поучение глубокой русской древности, с детищем не дружися, не седи с ним, ни стой, паче же един... ни книгам их не учи»¹⁹⁰. Преп. Евфросин Псковский в своем «Уставе» предписывает: «Детей малых не приимати во обитель, еже учити их книгам», а вместе с тем запрещает допускать в число монастырского братства «голоусов», т. е. молодых, безбородых¹⁹¹. Иосиф Волоколамский безусловно воспрещал пускать отрочат в монастырь за каким бы то ни было делом, напр. нищих за получением подаяния, разносчиков для торговли. Согласно с воззрением одного древнего патерика, подвижник убежден: «Злейши бо суть жен отрочата на инокы»¹⁹². Однако говорит ли это решительно против самого принципа служения иноков народу участием в его просвещении, против желательности и возможности школ при монастырях? Нет, это ограничивает только применение принципа к жизни, не больше.

Решительные указания арх. Никона на опасности, происходящие от детей-школьников для монастырей, странны в виду того, что на деле в современных обителях дети и отроки допускаются, хотя и в иных целях. «Голоусов» мы видим во множестве среди послушников. Дети служат монастырю в его хорах, в мастерских и типографиях, которыми заведуют монахи. Неужели это соприкосновение с детьми и голоусами сопровождается теперь в монастырях теми последствиями, которых боится арх. Никон от наличности школы при монастыре?!.. Если же нет, то непонятно, почему соприкосновение монаха с детьми в мастерской нисколько не вредит нравственности монаха, а занятия с ним в школе представляет чрезвычайную опасность. На наш взгляд отмеченная опасность уж не так велика и не настолько неустранима. Ведь Василий Великий, этот законодатель православного монашества, рекомендовал же монастырям принимать детей-сирот и держать до такого возраста, когда они будут в состоянии сознательно принять пострижение. Воспитатель и учитель к этим детям выбирались из братии, разумеется, после испытания. Если скажут, что эти дети готовились к иноческому званию, то ведь опасность от присутствия детей вблизи монастыря зависит вовсе не от того, к чему они готовятся... Тоже следует сказать и о детях в Тавенском монастыре Пахомия и в обители Феодора Студита. Но для лучших иноков обращение с детьми не могло бы доставить ничего иного, кроме высокого нравственного наслаждения. В своем месте мы видели, что Авраамий Смоленский и Даниил Переславский принимали на исповедь и детей, состояли их духовными отцами. А духовничество по понятиям древней Руси – только особая форма религиозно-нравственного учительства. В нашем посаде живет предание, что преп. Сергий очень любил детей. Дети собирались к нему, и подвижник ласкал их, дарил игрушки, которые сам же вырезывал из дерева. Так и возник по преданию в Сергиевском посаде игрушечный промысел. Вот желательные отношения хорошего инока к детям. А тот монах, которого смутят отрочата, как смутили они в свое время волоколамского инока Андрея Квашнина «пореклу Невежа», – пусть уходит от соблазна в такую обитель, которая не захочет иметь школы за своими стенами. Мы склонны думать, что монастыри востока и древней Руси страдали более от противоестественных пороков, чем настоящие, и что правила, которые приводились выше, вызванные условиями времени, потому самому и не соблюдаются в настоящее время. Почтенный о. архимандрит полагает, что опасность эта не миновала и теперь у нас. Не смеем оспаривать его в этом: ему лучше нас известны нравы современного монашества. Но если монахи не могут служить делу народного образования своими людьми, пусть служат ему своими средствами с тем, однако, условием, чтобы средства эти не только не были отчуждаемы у церкви, но и у самого монастыря. Наконец, монахини? Они лишены физической возможности впадать в грехи, предусмотренные правилами о недопущении детей в монастыри. Почему же не учреждать женских школ при женских обителях? А ведь монахинь у нас больше, чем монахов. Остается сказать, что школы отняли бы у монахов досуг, необходимый для молитвы, но об этом поговорим ниже¹⁹³.

Церковная школа есть один из видов религиозно-нравственного учительства. Отрицая желательность ее при монастыре, как же смотрит арх. Никон на другие его формы? Он считает инока свободным от религиозно-нравственного учительства среди мирян в той же мере, как и от благотворительных забот о них. Он пишет: «Да, мы должны благовествовать законы Христовы, говорить о Христе Спасителе день и ночь, но не словом, а делом, примером, личным подвигом»¹⁹⁴. Но эти слова идут совершенно вразрез с воззрениями преп. Феодосия, отца русского монашества, и со всей историей последнего. Преп. Феодосий говорил князю Святославу: «Се нам (инокам) подобает обличати и глаголати вам (мирянам), еже на спасение души, вам же лепо бы послушати того». И эти слова можно считать программой для нашего древнего монашества. Великий подвижник заботился не только о душах порученного ему стада черноризцев, но и о спасении мирских людей, особенно же о детях своих духовных. Часто ходил он в их дома для беседы, еще чаще принимал у себя, не жалея тратил свои подвижнические досуги. Многие последующие подвижники состояли духовниками у мирских людей, принимали на исповедь детей, общение с которыми запрещалось в древней Руси, и женщин, не боясь того, что от жены «мних растлится и в небытие бывает, сиречь умирает душою и погибает яко прах», по выражению древнерусского отшельника. Духовничество было едва ли не самой распространенной формой учительности со стороны древнерусского монашества. И это понятно: то была его историческая привилегия. Духовничество и вообще дисциплина тайной исповеди развились в монастыре путем явлений, которые едва ли совместимы с воззрениями арх. Никона на монашество. Он, по-видимому, проповедует полный индивидуализм спасения: пусть каждый спасается сам по себе в полном одиночестве. Но такое понимание спасения (если только так понимает его арх. Никон) осуждается самыми основами монашеской жизни. Известно, что с самого древнего времени в монашестве возник институт старчества, который существует и теперь, искони лежал и должен лежать в основе всего монастырского строя. Но старчество несоединимо с такими воззрениями на дело иноческого спасения. Отношения старца и ученика внешним образом выражаются сожитием в одной келье, что нарушает полное одиночество подвижника. Внутренним образом их отношения характеризуются неразрывным союзом душ, совершенным подчинением ученика старцу, как раба господину, и полной ответственностью старца за грехи послушника, принятием его души на свою душу и его греховного бремени на свою выю. Здесь мы видим совершенно пастырское душепопечение, самоотверженное служение спасению своего ближнего, несовместимое ни с индивидуализмом, ни с эгоизмом спасения. Тоже самое положение, что старец в отношении к ученикам, занимает в общежительном монастыре игумен или настоятель к братии. Сам арх. Никон пишет, что «монастырское начальствование есть служение ближнему до полного самоотвержения»¹⁹⁵. Мы бы не сумели примирить этого с «эгоизмом спасения».

Пастырское попечение и о душе мирского ближнего, служение ему до самоотвержения тоже дело обычное для монаха. С IV стол., т. е. с самого начала монашества, можно проследить развитие учительства монастырских старцев среди мирян, пастырское душепопечение их. Оно выражается в назидательных беседах старцев с мирскими посетителями или в исповеди их. Со временем из этой старческой исповеди мирян вырастает на востоке духовничество монахов. Приблизительно около иконоборческой эпохи иноки (как общежительные, так и отшельники) совершенно завладели исповедью в церкви. И белое духовенство вовсе не исповедовало своих пасомых и не совершало таинства покаяния. Это факт, твердо засвидетельствованный. Вплоть до XII стол. продолжалось такое положение дела; только в это время канонисты (главным образом Вальсамон) выяснили, что и белые священники имеют полное право быть духовниками. Но и в настоящее время в Греции большая часть духовников – монахи. Что может означать с точки зрения арх. Никона этот крупный исторический факт, по-видимому неизвестный, однако, ему, мы не знаем. Но нашему читателю он должен уяснить то, почему русские иноки так охотно принимали на исповедь мирян; они подражали в этом православному востоку.

Нам возразят, что и современные монахи охотно принимают мирян на исповедь, что духовничество, как служба миру, известна и теперь нашему монастырю. Да, но, во-первых, это явление уже не имеет оправдания с точки зрения разбираемых воззрений, а, во-вторых, современное духовничество наших монахов и духовничество древнерусских подвижников явления далеко несхожие. Чаще всего оно ограничивается ныне получасовой, а то и 10-ти-минутной встречей с мирянином на исповеди, – случайная встреча двух людей, которые были незнакомы до исповеди и после нее совсем забудут друг о друге. Монастырский духовник работает теперь в пользу мирян только во время говений-постов преимущественно в Великий пост. В древности на востоке и у нас на Руси верующий выбирал себе известного инока (или белого священника) «во отечьство», тот принимал его и нарекал чадом духовным. Духовный отец был несменяем, и верующий своим свободным выбором связывал себя по смерть духовника. Он был безусловным и неограниченным нравственным руководителем духовных детей, подобно игумену или старцу в монастыре. На его душе лежало – быть им вождем «в вышний Иерусалим», открыть Божие царство, привести к престолу Божию и сказать: «Се аз и дети, яже ми еси дал». Разумеется, исповедь была самым важным моментом, в котором проявлялось нравственное влияние духовного отца на детей, но моментом далеко не единственным. И вот мы видим, что древнерусские духовники ходят к духовным детям для бесед или призывают их к себе, руководят ими решительно в каждом шаге их религиозно-нравственной жизни, устраивают и дисциплинируют семейную и домашнюю жизнь их. А верующие ничего не предпринимают важного без совета с духовным отцом. И это внецерковное учительство духовного отца имело большое значение в древней Руси. Именно со званием духовника, а не со званием приходского священника, соединялась у нас учительная и пастырская обязанность духовенства. Таким образом, принимая сложные и ответственные обязанности духовника, древнерусский инок непременно должен был жертвовать своими монашескими досугами делу спасения мирских ближних, – тех из них, которых он называл «чада, духом родимые».

Арх. Никон смотрит на миссионерство иноков, как на исключительное призвание некоторых из них. А между тем эта форма служения монашества миру дело также обычное, освященное примерами многих подвижников. В своем месте мы упоминали, что для распространения христианства на севере Руси монашество, несомненно, сделало гораздо больше, чем духовенство. И понятно: переносить все труды апостольства гораздо удобнее человеку, не связанному семьей, отрекшемуся от мирских родственных связей, чем, например, белому священнику. Без сомнения, арх. Никону известно, что древние монастыри русского севера, как Валаамский, Спасо-Каменский, Соловецкий и другие имели большое значение в истории распространения христианства среди окрестных инородцев. Из монастырей этих вышли известные миссионеры, как, например, Феодорит и преп. Трифон из Соловецкого. Отправляясь на дело проповеди Евангелия, древнерусские иноки обычно оставляли те обители, где подвизались, и шли в некрещенную страну. Но не забывали они того, что монастыри – превосходное подспорье для миссионерского дела и нередко в этих видах спешили строить их среди только что крещенного края. Без сомнения, таково происхождение нескольких монастырей, построенных св. Стефаном в земле зырян, или обителей, устроенных Феодоритом Кольским и преп. Трифоном Печенегским. Но всего яснее миссионерское, а вместе и просветительное значение монастыря можно видеть на примере св. Гурия Казанского. «Одним из первых действий Гурия в своей (только что открытой) епархии было основание и устройство монастырей с тою именно целью, чтобы иноки, не отвлекаясь житейскими попечениями, занимались обращением неверных и обучением детей. Мысли свои об этом он изложил пред государем (пред Грозным) и просил его дать для содержания устрояемых обителей вотчины, дабы старцам не было нужды самим работать, орать землю и сеять на ней семена, но «да орют сердца людей и да сеют в них семя слова Божия». Царю понравилось это намерение, и он отвечал святителю. «Благо есть сия речь ваша – еже старцам дети обучати и поганые в веру обращати, то есть долг всех вас. Туне есть чернцев ангелом подобными именовати: несть бо им сравнения, ни подобия никоегоже; а подобитися апостолом, ихже Господь наш Иисус Христос посла учити и крестити люди неверующие, и се есть долг ваю, учити же младенцы не токмо читати и писати, но читанное право разумети и да могут и иные научити»¹⁹⁶. И действительно, древнейшие казанские монастыри – Зилантов и Спасо-Преображенский открывали школы для детей, принимали татар для научения христианской вере и для крещения. Таков же и Свияжский Успенский монастырь, устроенный св. Германом. При обращении в христианство Астраханского края московское правительство очевидно воспользовалось мыслью св. Гурия о просветительном значении монастыря. Подчинив себе Астраханское царство «правительство наше не сочло нужным немедленно учредить там особую епископскую кафедру, а только послало туда в 1568 г. игумена Кирилла, чтобы он устроил в Астрахани монастырь во имя Пресвятой Троицы и святителя Николая. В 1573 г. в монастыре этом было уже три храма и 25 человек братии, кроме слуг и детей, вероятно обучавшихся грамоте»¹⁹⁷. Итак, по мысли св. Гурия Казанского монастырь есть превосходное миссионерское и просветительное учреждение. И мы полагаем, что мысль св. Гурия имеет значение и для нашего времени. Устройство таких монастырей – миссионерских пунктов в Сибири сильно помогло бы делу насаждения христианства, обрусению инородцев, сохранению их от вымирания лечением от повальных болезней, помощью во время голода, защитой от бессовестных эксплуататоров; но все это, конечно, при том условии, если братия предполагаемых монастырей не будет разделять односторонних воззрений арх. Никона на монашество.

Из древней Руси идут еще два завета современным инокам – завет печалования за осужденных и завет обличения мирской неправды. Но первый завет наше монашество будет исполнять только в том случае, если проникнется задачами милосердия; второй – обличение властей и богачей вместо пресмыкательства пред властью и богатством – оно исполнит только тогда, когда вспомнит свои забытые уставы и станет не тем, что оно есть, а тем, чем должно быть.

Одним из главнейших аргументов против больничной, школьной и отчасти благотворительной деятельности инока служат для арх. Никона соображения об иноческом досуге. Время нужно монаху, прежде всего, для церковной молитвы и никоим образом невозможно дозволить ему какое-нибудь послабление во имя, например, ухода за больными или подобного... «поделья». Думаем, что это положение требует больших ограничений.

В общежительных монастырях есть должность больничных старцев, обязанных ходить за больными иноками. Их мы встречаем и в древнерусских монастырях, например, в Печерском и Троице-Сергиевом. Без сомнения, их приходилось освобождать от постоянных церковных служб, когда в монастыре были тяжко больные или умирающие. Но раз от церковных служб освобождали больничных старцев ради больного инока, то почему же не освобождать их и для больных мирян? Преп. Сергий заповедал инокам ходить за больными бедняками и может быть сам посещал больных. В книге самого же арх. Никона, «Житие и подвиги преп. Сергия» изображен подвижник, посещающих больных, а в объяснении к рисункам сказано: «Св. игумен ходит за больными»¹⁹⁸. Во Введенской богадельне за больными мирянами ухаживали сначала монахи Троицкой обители, а потом, вероятно, иноки Пятницкого Подольного монастыря. Неужели преп. Сергию и троицким инокам XV–XVI в. не было известно, что время монаху нужно, прежде всего, для церковной молитвы? Неужели такое простое соображение, что нельзя в одно время быть у постели больного и в церкви, не приходило им на разум? Что на это скажет арх. Никон? – По уставу Василия Великого должность заведующего сиропитательницей, т. е. надзирателя за детьми, предоставляется иноку. В том же уставе, а также в монастыре преп. Феодора Студита мы встречаем инока же «учителя (мирских) детей». Каким образом тот и другой – надзиратель и учитель совмещали педагогию с иночеством, мы не знаем. Но как-то совмещали. – И благотворительность, даже организованная, сложная и многосторонняя возможна в монастыре. Евфросин Псковский с братией, этот «железный с железными», разве он ограничивал благотворительную деятельность обители, вводя строжайший устав о церковной молитве? Нисколько. Его монастырь одинаково славился и продолжительными церковными службами и широкой благотворительностью. Таким образом все соображения относительно монашеского недосуга на добрые дела не имеют ни малейшей доказательной силы. Все эти арифметические выкладки относительно монашеского дня, которые мы встречаем в статьях арх. Никона, а равно и его противников, можно зачеркнуть и бросить. Древнерусские подвижники хотели творить добро людям и находили для этого время. Современные монахи не находят для этого времени, потому что иссякла у них самая потребность добротворения, потому что они... «святые эгоисты».

Строго созерцательное монашество вовсе не редкость на востоке в древности. Припомним хотя бы исихастов Афона или знакомого с Афоном нашего Нила Сорского и его школу. Это была просвещенная широко терпимая монашеская партия, с которой так бесцеремонно разделались в свое время стоявшие у власти иосифляне. Если бы заволжцы, как партия, просуществовали подольше, несомненно, они внесли бы новую струю в церковную жизнь своего времени. И теперь пусть живет на Руси, растет и процветает созерцательное монашество, но только не порицая и не отрицая монашества Сергия и Феодосия.

Теперь посмотрим, в каком же отношении стоят идеалы арх. Никона к учению белоозерцев об иноческом совершенстве? Мысли, высказанные современным полемистом, более всего напоминают нам воззрения Нила Сорского. Тот же созерцательный идеал монашества, тоже исключительное преобладание молитвы, хотя не церковной, а «умной», та же идея полного отречения от мира, сходные суждения об иноческой милостыне. Но этим и кончается сходство. Арх. Никон следует преп. Нилу только до этого пункта. Да и в указанных сторонах сходство более словесное, внешнее, чем внутреннее, существенное. Это ясно мы увидим, если всмотримся в отношение истинно-христианского созерцательного монашества к делам милосердия.

Совместимо ли монашеское созерцание с делами благотворительного служения миру? Мы думаем, совместимо. Отношение инока-созерцателя к миру характеризуется обычно двумя главными чертами, которые у наших древних аскетов обозначаются терминами: безмолвие – уединение, свобода от суеты, происходящей от обращения с людьми и от бесед с ними (редко безпопечение – свобода от житейских забот), и безстяжание (чаще нестяжание) – свобода от собственности. Первым термином, однако, очень часто характеризуется состояние созерцания вообще, как целое частью. «Безмолвие» – значит созерцание, «безмолвник» – созерцатель. И вот послушаем, как учит о безмолвии в отношении к внешней благотворительности Исаак Сирин, великий созерцатель-подвижник, творения которого повлияли и оставили заметный след на писаниях Нила Сорского¹⁹⁹. «Однажды укорен был некий брат, что не подал милостыни; и он свободно и смело отвечал укорившему его: «Монахам не поставлено в обязанность подавать милостыню». Но укоривший возразил (т. е. ограничил его огульное заявление): «Виден и явен тот монах, которому не поставлено в обязанность подавать милостыню. Ибо не поставлено тому, кто с открытым лицом может сказать Христу, как написано: се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом (Мф.19:27)²⁰⁰, т. е. кто ничего не имеет на земле, не занимается телесным, не помышляет ни о чем видимом, не заботится о каком-либо приобретении, но если кто и даст ему что, берет только нужное на потребу, а что сверх потребности, ставит то ни во что и живет как птица. Таковому не поставлено в обязанность подавать милостыню. Ибо как может давать другому от чего свободен сам?» «Но кто развлекается делами житейскими, собственными своими руками работает, и сам берет у других, тот тем паче обязан подавать милостыню. И если не радеть ему о милостыни, то немилосердие это есть противление Господней заповеди. Ибо если кто не приближается к Богу втайне, и не умеет служить ему духом, но не заботится о делах явных, которые возможны для него, то какая еще будет у такового надежда приобрести себе жизнь? Таковый несмыслен». В дальнейших словах св. Исаак безмолвие ставит выше милостыни и отрицает, как обязанность монаха, физический труд его²⁰¹. Из этих и дальнейших слов св. Исаака видно, что он считает свободными от благотворительной обязанности только таких монахов, которые живут вдали от людей, ничего не имеют, не приобретают собственности своим трудом и не принимают мирских приношений, т. е. таких монахов, которые «живут как птицы» и не имеют физической возможности благотворить ближнему. Но наше современное монашество живет в таких условиях, что развлекается житейскими делами, приобретает деньги от своих трудов, а еще больше от приносов. И если арх. Никон старается освободить его от телесного милосердия, чтобы не воспрепятствовать подвигам созерцания, то ясно, что он впадает в то заблуждение, которое осуждает св. Исаак, как «немилосердие и противление заповеди Господней». Безмолвие преп. Исаак считает высшим состоянием подвижника, но не отрицает при нем и общехристианской обязанности милосердия как внутреннего, так и внешнего. В другом месте творений²⁰² он решает такой вопрос: «Почему Господь наш для уподобления нашего величию Отца Небесного назначил нам милосердие, иноки же предпочитают милосердию безмолвие?» и дает такой ответ: «Входим мы в спор о милосердии, но не стараемся обратить оное в ничто, как нечто излишнее. И мы иноки чтим безмолвие, не исключая милосердия, а стараемся, сколько возможно, удаляться от попечения и мятежа», стараемся предаваться безмолвию, но не тогда, когда в нас есть нужда. «Если же когда на известное время будет необходимая какая потребность в нас братьям, не должно нерадеть об оной. Посему будем непрестанно понуждать себя во всякое время внутренне быть милосердыми ко всякому разумному естеству. Ибо так внушает нам учение Господне и в этом, a не в чем-либо пустом, состоит отличие нашего безмолвия. И надо не только сохранять это внутреннее наше милосердие, но когда призывают самые обстоятельства дел и нужда, не вознерадеть и о том, чтобы доказать любовь свою явно». Особенно касается это тех иноков, которые предавали себя безмолвию неполному и временному. Даже и в период безмолвия они «не удерживают себя от дел милосердия к ближнему; разве кто крайне нечувствителен, жесток и бесчеловечен и держится безмолвия лицемерно и напоказ. Знаем, что без любви к ближнему ум не может просвещаться Божественною беседою и любовью». Формы внешнего милосердия инока ко всякому человеку – мирянин он или инок – ясно указаны в дальнейших словах св. отца. «И какой мудрый монах, имея у себя пищу и одеяние и видя ближнего своего алчущим и обнаженным, не отдаст ему того, что имеет, но сбережет что-либо из этого? Или еще кто, видя, что человек единой с ним плоти изнурен болезнью, бедствует от изнеможения и имеет нужду в призрении, из любви к безмолвию правило затвора предпочтет любви к ближнему? ... Если ничего у себя не имеем, не дозволяется нам ввергать себя в попечения и мятежи ради нищих, а если что имеем, требуется от нас это». Иноку-созерцателю не следует оставлять келью свою и место отшельнического пребывания затем, «чтобы кружиться по миру, посещать больных и проводить время в подобных делах», потому что это было бы переходом от высшего к низшему. «Если же кто живет в обществе многих и близ него есть люди, на самом месте пребывания его с ними, и трудами других упокоевается во время здоровья или болезни; то и сам обязан делать тоже, а не выставлять на вид ложного своего безмолвия, так чтобы самому вовремя требовать себе от других успокоения, но как скоро увидит в тесных обстоятельствах сына плоти своей, носящего на себе один с ним образ, лучше же сказать, увидит поверженного и страждущего Христа, – удаляться и скрываться от него. Всякий таковой не милосерд». Эти слова опять-таки прямо относятся к нашему современному монашеству, которое, живя рядом с миром и на его счет, отказывается само служить ему. Слова эти опровергают арх. Никона, который старается оправдать этот ненормальный порядок с точки зрения созерцательного монашества. Далее у святого отца идет опровержение той аргументации, которую пускали в ход эти ложные безмолвники, несмысленные и немилосердые. «И не приводи мне на память Иоанна Фиваидского и Арсения, не говори: «Кто же из них употреблял себя на подобные дела или прилагал попечение о больных и нищих, не радел же о своем безмолвии?» Тебе и не приблизиться к каким-либо делам таковых мужей. Ибо если далек ты от всякого упокоения и сообщения с людьми, как далеки были они, то Господь и тебе повелевает пренебрегать подобными делами. Если же далек ты от оного совершенства и во всякое время пребываешь в телесных трудах и в общении с другими людьми, то почему не радеешь о заповедях, которые должно хранить тебе по мере сил своих, представляя предлог, что проводишь житие великих святых, к которому ты и не приближался?» Архимандрит же Никон именно и ссылается на пример Арсения Великого... Но преп. Исаак приводит в пример двух великих отшельников – Макария Великого и Агафона, ухаживавших за больными.

Суждения преп. Исаака в корне подрывают домыслы арх. Никона и его сторонников против иноческого служения миру и лишают их возможности опираться на созерцательный идеал православного монашества. Арх. Никон называет путь осуществления своего идеала «эгоизмом спасения», Исаак Сирин полагает этот путь в милосердии внутреннем и внешнем; а то, что наш полемист зовет «святым эгоизмом», святой подвижник именует несмыслием и немилосердием. Св. Исаак даже высшего созерцателя обязывает питать голодного и лечить больного, если обстоятельства требуют того; арх. Никон даже рядового инока освобождает от этих дел христианского милосердия. Далее: идеалом, к которому приближаются только исключительные подвижники и среди подвижников великих, арх. Никон оправдывает свободу от внешнего доброделания инока вообще и современного нашего монашества в частности; он ссылается и на пример Арсения Великого, которому Господь сказал: «Арсений! Бегай от людей и спасешься»²⁰³. Но Исаак Сирин как раз осуждает такую аргументацию – ссылаться на великий пример Арсения, до которого, конечно, не дошло наше монашество в своем большинстве. Один из сторонников арх. Никона заявлял: «Идеал важнее всего». Это правда. Но нельзя, приглашая человека взойти на верхнюю ступень лестницы, запретить ему вступать на посредствующие. (Мы рассуждаем здесь с точки зрения созерцательного монашества). Будет ложью сказать, что эти средние ступени ведут вниз от идеала, тогда как они ведут вверх, к высшей цели, к самому идеалу и никоим образом не могут быть обойдены. Вынимая из лестницы эти средние ступени, мы лишили бы возможности дойти и до верху, приблизиться к идеалу, загородили бы прямой к нему путь людям, ищущим пути спасения. Как известно, спор поднялся о современном русском монашестве в целом, которое не осуществляет общехристианской обязанности милосердия и далеко даже от приблизительного выполнения устава. Люди, сочувствующие этому учреждению, из желания поднять его нравственно указали ему ближайшую ступень – милосердие в разных его проявлениях – единственно надежный путь приблизиться к идеалу. Мы раньше видели, что своим призывом они только повторили завет древнерусского деятельного монашества нашему современному, теперь же ясно, что не разошлись они и с истинным созерцательным монашеством, которое предполагает милосердие, как путь к идеалу и любовь к ближнему, как средство «просвещения ума Божественною беседою и любовью». А на них закричали: «Вы принижаете идеал, подмениваете на западно-католический, забываете, что идеал всего важнее». Чего же хотят эти люди? Чтобы инок стал совершенством, а монашество хорошим, не исполнив делом заповедей Господа? Это значит, по нашему мнению, что идеал их безжизненный, отвлеченный, искаженный идеал созерцательного монашества, который может вести своих последователей только вниз, а не вверх; по выражению св. Исаака он служит только предлогом к нерадению о заповедях Господа.

Теперь обращаемся к древнейшим русским безмолвникам. «Пустыннолюбцы и пустынножители», удалявшиеся «единствовать без всякого человека», уходили только от мятежа мирского, а не от исполнения заповеди о любви к ближним. Немного было таких отшельников и безмолвников у нас в древней Руси, как Павел Обнорский, а между тем своему монастырю в уставе он предписывает благотворительность. Другой ученик преп. Сергия, удалявшийся временно безмолвствовать, имя которого носит почтенный о. архимандрит, преп. Никон Радонежский в предсмертном поучении своем много говорил о «безмолвии, матери добродетелем», а потом «о человеколюбии слово приложи» и дал заповедь нищелюбия. Вообще безмолвники или созерцатели древней Руси не считали уединение инока полным освобождением его от обязанностей служить мирским ближним.

Вторая черта отношений созерцательного монашества к миру – нестяжательность. Вопрос о нестяжательности был предметом горячих споров в эпоху борьбы иосифлян с белоозерцами; разное его решение являлось одной из главнейших «нелюбок», создавших вражду партий (о монашеской же благотворительности упоминалось только в связи с этим коренным вопросом). Дело здесь шло не о личной собственности монахов: для людей, давших обет нищеты, ее нельзя оправдать ни с какой точки зрения – ни с практической, ни с созерцательной. «Монахи не должны иметь ничего собственного, но все им принадлежащее да утверждается за монастырем» – так гласит для всех обязательное 6 правило Двукратного собора, отрицающее частную собственность инока. И по уставу Василия Великого в монастыре должно быть общение имуществ, какое было в первенствующей церкви, когда ни един же что от имений своих глаголаше свое быти (Деян.4:32). Монах, помышляющий иметь частную собственность, по мысли святого отца, второй Иуда, который «начав кражею – ибо личная собственность есть кража – оканчивает предательством», «замышляет хищение – потому что приобретать в собственность что бы то ни было и откуда бы ни было есть хищение – а потом отступление и отделение»²⁰⁴. И белоозерцы и иосифляне строго держались этого основного правила. Они оставались на высоте идеала индивидуальной нестяжательности иноков. Но церковные уставы и монастырю в целом не разрешают безграничного стяжания. «Да не скопит золота в монастыре твоем, но избыток всякого вида да раздаешь нуждающимся в воротах двора твоего, как делали святые отцы» – так пишет преп. Феодор Студит в своем «Завещании игумену». Правило отрицает позволительность накоплять в монастыре избыток всякого вида и предписывает раздавать нищим то, что остается от удовлетворения самых скромных иноческих потребностей. Вот ясные и бесспорные требования иноческой христоподобной нищеты. И, в сущности, лучшие монастыри и лучшие люди обеих партий исполняли это требование устава, только каждая партия по своему. Иосифляне считали дозволительным монастырю скоплять богатства «избытки всякого вида», но почему и зачем? А потому и затем, чтобы быть ему крупным благотворителем народа. И подвижники этой партии: сам Иосиф, его учитель Пафнутий, Корнилий, Даниил, как это мы и видели, строго и точно выполнили свой идеал, свои обещания. Они не ждали, пока церковная власть потребует у них деньги на благотворительное дело (по-видимому, единственное условие, при котором, по мнению арх. Никона, монастырь может уступать свои стяжания на дела благотворительности), но сами расходовали свои средства иногда до последней крохи по собственной инициативе, не за страх, а за совесть. Случалось даже, что и правительство в помощи народу шло за ними! Другое дело белоозерцы. Они действительно хотели избежать всякого внешнего доброделания, всякой телесной милостыни. Но вместе с этим они требовали, чтобы самые скиты их были бедны и ничего не имели, кроме необходимого для поддержания жизни. И их нельзя не признать правыми: не имея излишков, что бы могли они раздавать нищим? Но и при всей своей бедности белоозерские подвижники находили возможной благотворительность в простейшей ее форме – в виде страннолюбия. Дело понятное. Нельзя быть бедным настолько, чтобы не повстречать когда-нибудь еще беднейшего, а истинное, идеальное христианское совершенство отрицает, чтобы у одного было больше, а у другого меньше.

Послушаем теперь, как судит-рядит об этом арх. Никон, стоит ли он на высоте возвещенного им идеала. Как смотрит о. архимандрит на частную собственность монахов, на степень дозволительных для инока удобств жизни, на братскую собственность монастырей? Прямо на эти вопросы арх. Никон не отвечает, но для выяснения относящихся сюда воззрений почтенного публициста есть достаточно косвенных данных в его статьях. По вопросу о частной собственности монахов арх. Никон откровенно высказался в своем рассказе об одном редком случае – об отречении неизвестного монаха от причитающихся ему братских доходов. «Инок получил несчастную кружку, ту кружку, за которую так нередко укоряют современных монахов-необщежитников. И вся то она за четыре месяца каких-нибудь 20–25 р. Получил он, добродушно даже поворчал, что «мало ныне досталось», и пошел к мощам угодника Божия. (Связь настроений признаться непонятная). Там он опускает ее в монастырскую кружку – на свечку преподобному, и низко – до праха земного кланяется ему, угоднику Божию, и смиренно говорит про себя: «Прости мне, угодниче Христов, что взял я эти деньги... Не стою я того, чтобы жить под кровом твоим... Твоя от твоих тебе приношу... Не стою я того, чтобы есть хлеб твой... Помолись о мне грешном». Картина трогательная. Смирение этого инока безусловно ценно и его отношение к собственности, судя по-человечески, высоко. Но посмотрим на этот случай с точки зрения идеально монашеской, как это угодно и арх. Никону, и картина меняется. Ведь с этой точки зрения растрогавший нас монах исполнил только свою прямую обязанность. Ставить отказ монаха от братских доходов выше дел христианского милосердия и всякого служения миру, как делает это почтенный о. архимандрит, значит явно преувеличивать²⁰⁵. Этот монах «стал выше того инока, который перепрыгнул через золото – во всяком случае ему не принадлежавшее – в пустыне»²⁰⁶. «Он от своего отрекся!», восклицает в восхищении арх. Никон. Но позвольте: от своего он отрекся еще в то время, когда стоял пред святыми дверями и произносил иноческий обет нищеты. У монаха нет своего. Златоуст говорит, что в монастыре «никто не жалуется на бедность, никто не превозносится богатством; это твое, а это мое, – такое разделение, низвращающее и смущающее все дела, изгнано отсюда; все у них общее: и трапеза, и жилище, и одежда. Одно там у всех богатство – истинное богатство»...²⁰⁷. Подвиг иноческой нестяжательности арх. Никон ставит превыше дел христианского милосердия и всякого служения миру, а между тем, это элементарное требование монашеского устава, непременная черта иноческого идеала. В Глушицком монастыре после смерти одного монаха нашли в его келье десять ногат (менее 5 рублей) и преп. Дионисий лишил стяжателя христианского погребения. Идеальный монах не должен даже видеть денег и знать им цену, как это и рассказывается об одном египетском подвижнике. Монах богатый такое же неестественное явление, как женатый монах, а болеющий иудиным грехом все равно, что многосемейный! Василий Великий частную собственность монаха называет хищением и кражей, а арх. Никон удивляется, что так часто укоряют современных монахов-необщежитников за несчастную кружку! Он пишет, что на обладание частным имуществом монахи «имеют право» «по законам современным, человеческим»²⁰⁸. Так вот где для него оправдание частной собственности монаха – современные человеческие законы! С заоблачной выси идеала о. архимандрит вдруг «прыгнул» на самое дно неприглядной монастырской действительности. Да, тот скромный инок только исполнил требование устава. Монахи же, получающие деньги лично «по законам человеческим», все нарушают свой устав и свои обеты. Это не личная вина их, а общий беспорядок, при котором и хорошие люди вынуждены поступать нехорошо, не по правилам. «Грешны мы (иноки), много среди нас грешников», вздыхает не раз арх. Никон²⁰⁹. Но не в личных монашеских грехах здесь дело (без них обойтись невозможно), а в общем небрежении уставом, в беспорядке, при котором инок, только выполнивший устав, является редким исключением, умиляющим о. архимандрита, заносится в число избранников Божиих, «сокровенно обретающихся в наших обителях».

По мнению о. архимандрита Никона, монах, прежде всего, должен быть занят молитвой, потом необходимым поделием для удовлетворения своих телесных нужд. Оставшееся от этих занятий время он мог бы употреблять на дела благотворительности, но его не остается: оно уже все истрачено на дело и на поделье.

«Ведь (иноки) не ангелы, уверяет своего читателя почтенный о. архимандрит в статье, где говорит исключительно об идеале иноческом, – им надобно и пищу приготовить себе (очевидно частным образом?!), и одежду и печи топить, не везде ведь духовое отопление – и дровец запасти и келейку прибрать, не говоря уже о монастырских: пономарь (пономарю?) церковь привести в порядок и подмести ежедневно, келарь (келарю?) распорядиться обедом (вероятно братским, общим?)». Таковы житейские занятия идеального инока по арх. Никону. Если мы правильно понимаем, идеальный инок о. архимандрита, прежде всего, должен кушать два обеда: тот, который приготовит он сам в своей келье, и тот, который подадут ему в монастырской трапезе... Кроме того, у его идеального инока ряд забот об одежде и жилище. Но сравним древнерусские монашеские идеалы в этом пункте. Вот заботы нашего древнего подвижника о пище: «Бе ему кормля хлеб и соль и питие вода едина, и сие в меру». Припомним и слова Златоуста об идеальном монахе: «Питие ему везде доставляют в изобилии озера и реки и источники, а пища для него – овощи, травы и во многих местах хлебы»²¹⁰. Подвижников почитали в древней Руси «не честных ради порт», и настоящий инок не заботился об одежде. «Сам же ризную худость толику любя, яко един от убогих сый, едину одежду нося на себе и зиме и лете; и от овчих жестоких кож зиме студень терпяше, а лете от тягости терпя». Занимая часто место игумена в монастыре, древнерусский подвижник одевается как последний служка, – «сирота», за которого со стороны его и принимают. Его «многошвенная», «сиротинская» одежда вызывает насмешки мирян, а иногда и братии. Когда она сваливалась с плеч подвижника и выбрасывалась за ограду монастыря, ни один нищий не хотел поднять и надевать её. Жития, насколько знаем, не упоминают об особенных заботах подвижников о своих жилищах, напротив, повествуют, как некоторые из них жили даже в дуплах деревьев... «Ведь иноки – не ангелы», говорит арх. Никон. О подвижниках же, об иноках идеальных, как раз говорится «земные ангелы, небесные человецы». «Всего скудота, всего недостатки» – вот какое отношение к заботам личного обихода, к «поделию», завещали современному монашеству древние отцы, «в постных подвизех просиявшие». И если бы иноки нашего времени построже относились к этому идеалу, то, наверное, остался бы у них досуг и для богадельни, и для больницы, и для школы.

Обратимся теперь к вопросу о собственности монастырей. Мысль оппонентов арх. Никона – инока С. П. В-ей и архим. Евдокима, как и у древнерусских полемистов по этому вопросу, непроизвольно движется от благотворительности к средствам монастырей, от монастырских имуществ к их расходованию на дела благотворительности. Речь арх. Никона вообще недостаточно сдержанная, начинает бурлить в тех местах, где он отвечает своим оппонентам по вопросу о стяжательности наших монастырей. О. П. И-к имел неосторожность написать, что современные наши «монастыри богаты». Эти слова выводят из терпения арх. Никона, и он готов заподозрить бедного петербургского инока даже в посягательстве на церковное имущество. Так вот в чем дело. «Монастыри богаты». Они должны отдавать свои богатства на дела благотворения. Давно бы так и сказали. «Так ведайте же, восклицает не без заметного волнения о. архимандрит, так ведайте же и вы, отец-инок, и ваши единомышленники, гг. Чермаки, Черкасские и К°, что мы готовы отдать все свои капиталы, только отдать не вам» (как будто об этом была речь!²¹¹).

На той же самой странице арх. Никон «дважды подчеркнул», что все говоренное им, имеет отношение к идеалу монашества, а дальше прибавил, что «идеал надобно прояснять в сознании тех, кто должен к нему стремиться»... Да простит же нам о. архимандрит, если не соглашаясь с ним в первом, мы воспользуемся его приглашением во втором.

Своими словами: «Вы, напр., о. инок П. И точно знаете, у какого монастыря какой капитал», арх. Никон дает понять, что монастыри не так богаты, как о них думают. Бесспорно, много есть бедных монастырей на Руси, но много и богатых. Ведь не под шапкой же невидимкой находятся современные иноки, ведь не слепые же люди живут рядом с нашими монастырями!.. По-мирски судя, богатства монастырей может быть и не так значительны. Стоя же на идеальной точке зрения, нельзя не видеть, что на потребности братии, если их понимать по-монашески, хватит и останется: ведь и теперь хватает и остается, хотя потребности монаха и понимаются по-мирски. И вот эти-то остатки монастыри обязаны расходовать на дела благотворения, ибо сказано: «Церковное богатство – нищих богатство». Освободить себя от благотворительности наши монастыри могут только тогда, когда станут нестяжательными, как скиты древнего Заволжья, а до того времени они обязаны следовать приведенному правилу Феодора Студита, как следовало ему древнерусское монашество, которое выставило целый сонм преподобных, стяжавших «изрядное нищелюбие и страннолюбие Авраамово». Может быть, читатель подумает, что святые благотворители, о которых далеко знали в свое время кругом, были только богатые и тароватые люди? Нет, нисколько. Они «нищетою богатые»: «нищетный образ... худостны порты»; «богатство же его, говорится о преп. Никоне Радонежском, еже ничтоже стяжати»²¹². Сами подвижники жили в последнем нестяжании и крайней нищете и являлись только распорядителями монастырских припасов и сумм, чтобы без расчета и разбора расточать их на дела благотворительности к неудовольствию экономных келарей, скупых казначеев и неизменно ропщущей братии.

Проповедуя нестяжательность монастыря, Нил Сорский не допускал даже драгоценной церковной утвари в монастырских храмах. Он пишет в своем «Предании»: «О украшении же церковном пишет св. Иоанн Златоуст: «Аще кто совещает, хотя принести сосуды священные серебряны или иконное украшение, повели ему раздати нищим. Никто же бо, рече, осужден бысть когда, о еже церкви не украшати, но и прочии святии тако глаголют». Преподобная же мученица Евгения и принесенные ей сосуды священные серебряны не прият, глаголющи: «Иноком не подобает сребра стяжания имети. Того ради и нам сосуды златы и сребряны и самые священные не подобает имети, такожде и прочая украшения излишняя, но точию потребная церкви приносити». Из жития преп. Пахомия далее приводится соответствующее подтверждение. Таково воззрение истинных созерцателей на украшение монастырских храмов²¹³.

Арх. Евдоким жалеет, что не видит кругом бедных монастырских храмов, подобных тем, в которых молились древние подвижники. Арх. Никон удивлен. «Неужели вы сетуете, что в обителях наших церкви не убогие?»²¹⁴ Признаемся, мы не понимаем удивления арх. Никона. Митрополит Филарет в нашей лавре говорил однажды: «Прости мне, великая лавра Сергиева, мысль моя с особенным желанием устремляется в древнюю пустыню Сергиеву... Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свечи и пламень их достигает до неба»²¹⁵? Митр. Филарет здесь, несомненно, сетовал; храмы лавры напоминали ему о забвении ею иноческой нищеты. Любопытно, что приведенные слова покойного митрополита сам арх. Никон приводит и с умилением в своей книге «Житие и подвиги преп. Сергия»²¹⁶. Разве не тоже самое хотел сказать и арх. Евдоким? И откуда это происходит: скажет митр. Филарет – мы умиляемся, повторит арх. Евдоким – мы спорим? ...

От монастырской собственности прямой и естественный переход к способам ее приобретения. Г. Круглов рассуждает, что занятие в больнице или школе – дело гораздо более совместимое с иночеством, чем сидение в книжной лавке или заведывание монастырскими гостиницами. По мнению арх. Никона, лавка и гостиница вполне совместимы с созерцательными идеалами иночества: они не мешают иноку справно ходить к службам; а «лавки в хороших обителях даже закрываются на время богослужения»²¹⁷. Больница, богадельня, школа – вот что мешает молитвенному подвигу инока. В доказательство этого парадоксального суждения «как сладко ни пиши», а едва ли удастся убедить кого-нибудь. Иной читатель не найдется, что возразить против логики, но никакие софизмы не заглушат внутреннего чувства истины. Не входя в обсуждение частностей, обратимся к идеалу – ведь он «важнее всего». Оба публициста не договорили здесь, по нашему мнению, одного: дозволительна ли еще монастырю самая торговля? Нет, не дозволительна. Торговлю монастыря Василий Великий ставит наряду с бродяжничеством и корчемством (– мелкая торговля по принципу: «не обманешь, не продашь») и предписывает общежительным монастырям всеми мерами избегать ее. «Надобно знать, говорит он в «Пространных Правилах» (вопр. 44), что братства должны всеми мерами избегать бродяжничества, торговли и прибыли, добываемой корчемством²¹⁸. Обители, закрывающие свои лавки на время богослужения, арх. Никон называет хорошими (следовательно, другие, своих лавок на это время не закрывающие, относит к разряду нехороших ?!), а по уставу св. Василия Великого все монастыри и навсегда должны закрыть свои лавки, что-бы быть настоящими христианскими обителями. Если же по настоящему времени это невозможно (впрочем, отчего же?), то следует изменить самый способ торговли, сделав ее торговлей без малейшей прибыли. «Здесь место пустынско, а не купеческо», «монастырь – постник, а не купец», так рассуждали древнерусские иноки и созерцатели и деятели. «Не продавати ти никому, говорится в древнем поучении частному иноку. А торговли ти ни с кем не деяти, ни продавати, ни купити, ни у брата что взимати, ни ему давати»²¹⁹. Ясно, что монахи древней Руси тверже помнили устав св. Василия, чем современные. Берем пример. При воротах монастыря идет бойкая торговля иконами и крестами, поясами и четками, кустарными произведениями, вроде деревянных ложек и проч. и проч. Картина знакомая! Многое из того, что здесь продается, сработано не в монастыре, а скуплено у кустарей или выписано с фабрик и продается с барышом. С точки зрения устава Василия Великого это корчемство. Другой пример, пример продажи монастырем уже своих фабрикатов косвенно упоминается в статьях самого арх. Никона и единственно потому мы его касаемся²²⁰. Частный инок или монастырь занимается книгоиздательством: в своей типографии при помощи наемных рабочих печатает сотни тысяч книжек религиозно-нравственного содержания, по дешевой цене продает их. Читает книжки и назидается православный русский народ. Почтенное дело, заслуживающее похвалы! Ведь так? Несомненно так, если судить по-мирски, с утилитарной точки зрения. Но приложим к нему идеальную точку зрения, на которой стоит... не арх. Никон, а законодатель христианского монашества. При продаже книжек или листков получается прибыль, ничтожная, скажем, – десятая часть полушки с экземпляра; но в результате у монастыря или инока тысячи, десятки тысяч барыша. И это тоже корчемство, скверноприбыточество. Напрасно, забыв христоподражательное смирение, похвалился бы книгоиздатель-инок этой формой своего служения миру. Получая барыш, он нарушает одно из основных требований монашеского устава, занимается сам и вовлекает монастырь в не монашеское дело. Будучи «в прелести», он готов видеть в своем служении миру благодатное призвание. Но что же такое мы получаем: благодатный призыв... к нарушению устава? – но это нечто невозможное; а может быть – нарушение устава под предлогом благодатного призвания²²¹?

Пример книгоиздательства полезного для народа стоит у арх. Никона в подозрительной близости с упоминанием о служении миру о. Амвросия Оптинского, как примеры однородные. Но это явления несравнимые. Что сказали бы об о. Амвросии, если бы он, допустим, брал по копейке за совет?.. А, с другой стороны, и книгоиздательство было бы делом безусловно почтенным, ни малейшего возражения не вызывающим, если бы оно не было связано с барышом, если бы, например, монастырь даром раздавал свои книжки богомольцам в виде жертвы, или, не делая книжную торговлю статьей дохода, вел бы дело так, чтобы вырученные суммы только оправдывали расходы.

Мы кончили оценку идеалов арх. Никона с точки зрения идеалов древнерусского подвижничества, которое следовало восточному. К какому же направлению мы должны отнести его? К коренному ли русскому монашеству, деятельно служившему миру, или к созерцательному, в теории отказавшемуся от этого служения? Вполне – ни к тому, ни к другому, отчасти – к тому и к другому. Взгляды арх. Никона представляют своеобразное соединение элементов обоих направлений. С первым его роднит признание за монастырем права накоплять богатства, признание, расширенное допущением частной собственности для монахов и торговых предприятий для монастырей. Со вторым он согласен в оценке внешней благотворительности и в признании молитвы единственной задачей инока. Другими словами: достопочтенному о. архимандриту было бы желательно сохранить за собой все права на обладание внешними благами мира и освободиться от всяких внешних обязательств по отношению к нему. Он сильно опасается, как бы мир не стал «просто-таки эксплуатировать самое монашество в свою пользу»; но обратного, по-видимому, он нисколько не боится.

Прибавим несколько замечаний по частным пунктам полемики.

Не отрицая фактов, что многие подвижники и разными способами служили миру, арх. Никон признает, однако, что эта деятельность их не была сознательной задачей их жизни. Монах постригается с единственной сознательной целью спасать собственную душу. И из монаха, в конце концов, выходит не то, чем он хотел быть, а то, к чему приводит его Высшая Десница «ими же весть судьбами»: один неожиданно становится прославленным старцем, как Амвросий Оптинский, другой ... издателем «Троицких Листков». Отсюда вывод: «не выходи инок «самочинно и самозванно» на путь общественной деятельности»²²². Едва ли, однако, верна эта мысль, будто в судьбе инока сверхъестественное вмешательство вытесняет его личные намерения – плод природных дарований и обстоятельств жизни. Преп. Сергий, добросердый от рождения, под влиянием прочитанных им житий подвижников, стремится подражать их подвигам человеколюбия, и он становится нищелюбцем. Св. Стефан Пермский на родине в полузырянском Устюге насмотрелся на язычников-инородцев, пришел к мысли о просвещении своего края проповедью Евангелия и стал апостолом зырян. Инок с проницательным природным умом делается прославленным на всю Русь старцем; монах, наделенный коммерческой сметкой, – известным книгоиздателем. Благодать Божия, несомненно, пользуется естественными силами и склонностями, собственными стремлениями и планами инока. Примеры, приведенные арх. Никоном нисколько не убедительны. Студент академии, принимающий иноческий сан, чтобы быть потом архиереем, явление крайне отталкивающее. Но почему? Потому, что он лицемерит, утверждая, что ищет исключительно трудов пастырства, а не выгод, с которыми в настоящее время связано епископское служение. Когда же оно представляло одни труды, лишения и опасности и не имело выгод, тогда и оценка явления была другая. «Кто епископства желает, доброго дела желает», говорит апостол. Но представьте другого студента, постригающегося с сознательной целью стать миссионером, не тем обеспеченным и спокойно проповедующим христианство под покровом русского посольства и может быть десанта матросов, а миссионером, одиноко проникающим в пустыни, чья жизнь полна опасностей и лишений. Едва ли у кого повернется язык назвать этого человека «лицемером, а не иноком». Ведь и то было бы не хорошо, если бы монах, принимая иночество, возмечтал быть впоследствии знаменитым молитвенником, святым и богоугодным. И монах должен постригаться лишь с целью трудиться для достижения этого идеала.

Но допустим правильность суждений арх. Никона. Однако из них совсем нельзя делать выводов против общественной деятельности монашества. Мы говорили о служении миру не каждого монаха в отдельности, а целых монастырей. Пусть монах постригается только затем, чтобы спасти свою душу, не отдавая себе отчета, каким именно путем. Но пусть те, кому он вручает свою волю, взвесят, к чему он способен и какой путь спасения для него прямее. Пусть монастырское начальство образует из наличного состава братии группу иноков, задачей которых служила бы благотворительность монастыря, как оно выделяет группу лиц для заведывания его хозяйством. Г. Круглов говорит об общественной деятельности монахов именно как о налагаемом на них от монастыря особом послушании. Ведь никто же не идет в монастырь с целью сделаться его экономом или казначеем, однако эти послушания предписаны уставом. Если бы монастыри по собственному почину или хотя бы даже по предписанию власти, но, разумеется, не светской, а духовной, поставили для себя целью миссионерство, уход за больными или воспитание детей, то не было бы ничего дурного и в том, если бы в них шли люди и с сознательной целью потрудиться на этих поприщах.

Должно быть, чувствуя слабость своей позиции, арх. Никон усиленно ищет союзников и совершенно «неожиданным союзником» провозглашает известного публициста В.В. Розанова, сотрудника «Нового Времени» и «Нового Пути». Признаемся, союз неожиданный во многих отношениях. Прежде всего, здесь есть непоследовательность со стороны арх. Никона, который сам чересчур строго порицал публицистов-иноков за союз с мирскими. «Остерегитесь, взывал он к Православному иноку, напечатавшему в «С.-Петербургских Ведомостях» статью о монашестве; остерегитесь, вы уже запятнались около гг. Чермаков». Арх. Евдокиму он выговаривает даже за то, что его мнения нашли отклик и сочувствие в упомянутом издании, что «собрат» арх. Никона – «инок нашел себе союзников в «С.-Петербургских Ведомостях», газете «явно враждебной церкви»». Порицая подобные газеты, строгий о. архимандрит не пропустил и «Нового Времени»; с одним и тем же презрительным негодованием отзывался, как о толстовцах, так и о «господах-нововременцах»²²³. Так рассуждал арх. Никон в январе и феврале текущего года. В марте же торжественно возвещает о своем неожиданном союзе с одним нововременцем, поместившем в этой газете фельетон о созерцательном монашестве²²⁴. В.В. Розанов получил в арх. Никоне горячего поклонника. «Известный своею оригинальностью мыслитель», «простое русское сердце, еще чуткое к восприятию веяний исконно-народных начал, какими жива наша родная Русь»; фельетон г. Розанова «прекрасные строки, которые недавно вылились у него» и т. д., – вот каких лестных отзывов удостаивает своего союзника почтенный о. архимандрит. Но этот союз неожидан для нас и с другой стороны. Уж не говорим о религиозных воззрениях г. Розанова, в корне подрывающих и аскетизм, и монашество, но и в самом фельетоне, умилившем арх. Никона, читаются «прекрасные строки», которые он едва ли разделяет. Г. Розанов видит в монашестве «такое же прекрасное и народное явление, как русские духовные стихи, как наши пословицы и сказки». Неужели с марта месяца и арх. Никон держится таких же воззрений? Раньше он думал иначе. Арх. Никон имеет в виду монашество, т. е. аскетизм, как официальное учреждение церкви. В.В. Розанов пишет следующие «золотые слова» по выражению его союзника: «Аскетизм прекрасен, но не официальный, не должностной (т. е. не монашество?), а как личное биографическое явление, целомудренно скромное и непритязательное». Довольно этих параллелей. Теперь скажите читатель, если это союз, то что же называется войной?

Ссылается арх. Никон на сочувственные письма, которые он получает во множестве. Что же этим доказывается? Сочувственные письма по нынешним временам получают все. Получает их, без сомнения, и г. Розанов, приравнивающий монашество к сказкам, почему ж не получать их и его «неожиданному союзнику» арх. Никону? Сочувственные письма от мирян и от иноков получают и литературные противники арх. Никона по вопросу о монашестве, только не кричат об этом, хорошо понимая, что это обстоятельство ровно ничего не доказывает при решении спорного вопроса.

Арх. Никон жалуется на те нападки, которым мирские, нецерковные люди подвергают монахов, упрекая их в дармоедстве и прочем. Не хотим оправдывать этих нападок, но желаем напомнить, что в них сильно виновато само монашество. На монахов миряне нападают также давно, как мир узнал о монашестве. Но древние подвижники виноватыми в этом признавали, главным образом, свою братию, монахов. «И те, которые должны уважать нас, пишет преп. Нил Синайский, смотрят на нас, как на бездельную толпу. Люди чиновные и разночинцы смеются над нами больше, чем над толкущимися на рынках, потому что не имеем, как следовало бы, никакого отличия перед прочими, хотим быть известными не по жизни, а по одежде. От трудов для добродетели отказываемся, а славы за оные желаем с неистовством, показывая в себе одну тень прежней истины»²²⁵. «Жизнь монашествующих, прежде вожделенная и весьма знаменитая, ныне, как видишь, возбуждает отвращение», – так писал преп. Нил какому-то архимандриту Никону. «Все города и селения обременяются лжемонахами... Ради них рассуждение и образ жизни живущих право и добродетельно почитаются ныне обманом и насмешкой. И найдется ли теперь какой новый Иеремия, который мог бы вполне и как должно оплакать наше положение? Стыжусь писать, что-либо больше сего»²²⁶.

И мы кончили свой разбор. Пред читателем раскрыты и разобраны два взгляда на монашество, которые высказаны в полемике. Здравый смысл и христианское настроение помогли г. Круглову почти в точности угадать те формы, в каких выражалась у христианских подвижников и должно выражаться у современных иноков служение миру. Арх. Никон мыслит совершенно вопреки преданиям древнерусского монашества, которое следовало восточному. Он дает знать своему читателю, что его воззрения покоятся на трех незыблемых основаниях: на святоотеческом учении, на истории церкви, на светлых мечтах православного русского народа. Но в своих статьях он почти не ссылается на церковные каноны о монашестве, на уставы Пахомия и Василия. Святоотеческой (точнее подвижнической литературой) пользуется он односторонне, выбирая только то, что по вкусу, и обходя остальное. История церкви... Но арх. Никон, как это видел сам читатель, не принимает в расчет всю историю древнерусского монашества, включая сюда и историю своей обители! Светлые мечты народа, говоря проще, народный идеал монашества... Но народный идеал создается многовековой историей, а вовсе не досужей фантазией публициста. Идеал святости, создавшийся у нашего народа, – Никола Угодник, которого чтит православная Русь за нищелюбие и милосердие. Всем известна народная сказка о свв. Николае и Касьяне Римлянине. Николай Чудотворец помог бедному мужику стронуть засевший в грязи воз, а Касьян прошел мимо – «не захотел райское платье марать»... За это Господь положил: Николе петь молебны дважды в год, а Касьяну один раз в четыре года.

В ошибках арх. Никона есть еще одно и интересное, и поучительное обстоятельство.

Имя преп. Сергия Радонежского близко и дорого каждому русскому. Это самый идеальный из подвижников нашей древности. «Такие люди становятся для грядущих поколений не просто великими покойниками, а вечными спутниками, даже путеводителями, и целые века благоговейно твердят их дорогие имена не столько для того, чтобы благодарно почтить их память, сколько для того, чтобы самим не забыть правила ими завещанного. Таково имя преп. Сергия: это не только назидательная, отрадная страница нашей истории, но и светлая черта нашего нравственного народного содержания»²²⁷. Можно ли не согласиться с этими словами? Правило, завещанное преп. Сергием, дорого и близко всякому русскому, инок ли он или простой мирянин. А между тем из современных суждений о монашестве мы видим нечто обратное и нечто неожиданное. Преп. Сергий дает заповедь служебным чинам своего монастыря: благотворить нищим, врачевать больных, покоить странных, обещая за это процветание своей обители. А теперь заявляют печатно и крайне резко, что эти самые подвиги вовсе и не обязательны для монаха, что они только «поделье» – междуделье, а в иных случаях и прямая помеха настоящему иноческому деланию. Говорит же так не простой мирянин, а современный нам инок. Мало того – инок обители преп. Сергия Радонежского. Но и этого мало: служебный монастырский чин, к которому непосредственно и прямо относится заповедь человеколюбия, данная преподобным, который должен бы был и «житие и деяние» великого угодника «написать на сердце своем». Своими руками, по непреложной заповеди величайшего русского святого, он должен бы раздавать «спасенную милостыню» братии Христовой у ворот монастыря. Он обязан участвовать в заведывании школами, богадельнями и больницами, которыми вместо монастырских гостиниц, лавок и торговых рядов должна бы окружить себя великая лавра. А наш «служебный чин» говорит об излишестве, чуть не о вреде всего этого для монаха.

Недоумеваем, как могли явиться критика и отрицание того, кто предписал и заповедал преп. Сергий? Может быть здесь грех неведения: наш инок не знал данного факта из жития святого? Нет, этого быть не может. Он сам некогда писал и выпустил тремя изданиями популярное житие этого угодника²²⁸. Может быть, зная и твердо помня заповедь подвижника, арх. Никон не считает обязательным относиться к ее содержанию без всякого «мнения» или без критики. Но и этого быть не может. Он сам рассуждает: «От того и плохи иноки, что самовольно отступают от своих заветов и уставов. В сих заветах и преданиях православного иночества кроется та великая благодатная сила, которая воспитывала» и т. д., и. т. д.; или, принимая тон наставника, он внушает о. Евдокиму: «Нет, о. архимандрит, надо крепче держаться преданий отеческих особенно в наше льстивое время, когда враг всеми мерами» и т. д., и т. д.²²⁹. Стало быть, и это объяснение не годится. Как бы то ни было, но мы видим в данном случае чрезвычайно легкое отношение к прямой заповеди основателя монастыря со стороны его инока, отношение совсем не монашеское. «Заповедь заключает в себе обязательную силу». Сила ее равна «догматическим постановлениям» и изречениям отцов, сказанных в виде определений²³⁰. Время не имеет ни малейшей силы над этой заповедью. Дана ли она вчера или слишком 500 лет тому назад, это безразлично: «заповедь заключает в себе обязательную силу» на все времена, пока стоит получивший ее монастырь, пока он носит великое имя святого основателя, «пока не затворятся ворота лавры преп. Сергия и не погаснут лампады над его гробницей». Но зачем же после всего того обращаются они к угоднику, повторяя трогательные слова древней молитвы: «Не мним бо тя суща мертва, аще и телом преставися от нас, но и по смерти убо жив пребывавши»? Зачем так молятся они устами своими? Умер для них преп. Сергий; забыты его предания; сомнению, критике подвергнуто содержание его великой заповеди. Лучше как можно усерднее пусть твердят они дальнейшие слова молитвы: «Но не отступи от нас духом; сохраняй нас от стрел вражиих и всякия прелести бесовския и козней диавольских».

«Не отступи от нас духом!»

В заключении приведем два безобидных назидания арх. Никону. Первое принадлежит ему самому. «Нет, о. архимандрит, поучал он о. Евдокима, надо крепче держаться преданий отеческих, особенно в наше льстивое время, когда враг всеми мерами» и т. д., и т. д. Второе назидание пусть благоволит он выслушать от митрополита Филарета. «Житие монашеское должно быть благоустроено на незыблемом основании слова Божия, при пособии наставлений и примеров святых отец: ибо только на сем основании здание духовной жизни и спасения воздвигается прочно и благонадежно; а что строится на песке помыслов и желаний человеческих, то не твердо и угрожает падением велиим»²³¹.

С. Смирнов