Грушинина А.Ф. «Сын Мой будет выше Меня»

Жизнь и пастырский подвиг священномученика Сергия Мечёва

В предисловии к сборнику духовных бесед и писем священномученика Сергия Мечёва, изданному в 2001 году московским храмом Святителя Николая в Клённиках на Маросейке, настоятель протоиерей Александр Куликов писал: «Сегодня <...> когда многие от неведения истины и безверия обращаются ко Христу и Церкви Его, вдохновенные слова отца Сергия, несомненно, принесут большую пользу. Хочется верить, что они будут восприняты каждым, кто ищет не поверхностного, не формального, а истинного пути ко Христу». Последнее, конечно, относится не только к словам, но и ко всей жизни замечательного пастыря XX столетия, проповедника, мученика за веру, исповедника российского протоиерея Сергия Мечёва, о котором его отец, известный старец в миру, святой праведный Алексий Мечёв сказал: «Сын мой будет выше меня».

Подготовка к написанию Жития священномученика Сергия началась еще тогда, когда живы были некоторые из прихожан ма- росейского храма, близко знавшие его, входившие в руководимую им «покаяльно-богослужебную семью». Милостью Божией здравствовали его дочери. Неоценимый вклад в сохранение памяти своего отца внесла Ирина Сергеевна Мечёва. Именно она оказалась хранительницей архива протоиерея Сергия (насколько это было возможно в годы обысков, арестов и т. д.): скрупулезно собирала его проповеди, воспоминания о нем духовных чад, которые сопровождала столь ценными ныне для нас комментариями. Частично воспоминания эти публиковались в различных изданиях, включая зарубежные, но наиболее полно они представлены в этой книге. И. С. Мечёвой было составлено и краткое жизнеописание отца Сергия, на которое мы также опирались при подготовке этого материала, призванного познакомить читателя с личностью и деяниями верного сына Русской Православной Церкви – священномученика Сергия Мечёва.

Сергей Алексеевич Мечёв родился в Москве 17 (30) сентября 1892 года в семье известного московского священника Алексия Мечёва, настоятеля храма Святителя Николая в Клённиках – впоследствии известного духовника и старца, причисленного к лику святых в 2000 году. Отец Алексий создал при своем храме уникальное объединение верующих – маросейскую общину, которую возглавил после его кончины отец Сергий. Общину, не распавшуюся в тяжкие времена гонений на Церковь и в 1990 году начавшую вновь возрождать свой храм...

Дедом Сергея по отцовской линии был регент Чудовского митрополичьего хора в Кремле Алексей Иванович Мечёв, по материнской – псаломщик церкви на Дорогомиловском кладбище Петр Молчанов. Словом, семья имела крепкие православные традиции, и мальчик рос в благодатной атмосфере церковной жизни, глубокой веры и любви к Богу. Кроме Сергея в семье было еще двое детей (младший брат Алеша умер во младенчестве) – сестры Александра (1888 г. рожд.) и Анна (1890 г. рожд). В 1896 году родилась младшая сестра Ольга, с которой Сергей был особенно дружен в годы детства и юности.

Материальная сторона жизни Мечёвых была весьма тяжелой, как, впрочем, в те времена и вообще духовенства малых приходов Москвы, – едва сводили концы с концами. В комнатах ветхого церковного дома – сыро и сумрачно. Во время дождей потоки воды с Покровки и Маросейки заливали подвал, а во дворе образовывались такие лужи, что по ним, как вспоминал впоследствии отец Сергий, дети плавали на досках. Дом был ветхим настолько, что назначенная градоначальником в 1907 году комиссия для обследования зданий в этом районе Москвы признала его непригодным и даже опасным для жизни и обязала отца Алексия немедленно выехать. Сняли «вольную», как тогда говорили, квартиру, но оплачивать ее было нечем. Отец Алексий обратился в Московскую духовную консисторию с ходатайством о ссуде на строительство нового церковного дома. Прошение его консистория оставила без удовлетворения, но своим указом № 11998 от 27 сентября предписала привести дом причта в надлежащий вид. Что и было исполнено: стараниями старосты под дом подвели каменный фундамент, облицевали его кирпичом. Мечёвы вернулись назад, но тут началась настоящая детективная история: околоточный надзиратель составил на старосту протокол «за произведенный ремонт деревянного дома в каменном квартале». К ответственности привлекли и старосту, и отца Алексия. Судебная тяжба растянулась на годы. Так, в августе 1910 года по предложению прокурора Московского окружного суда началось следствие по обвинению «священника <...> Алексея Алексеевича Мечёва <...> в самовольной перестройке церковного дома». В своем объяснении отец Алексий писал: «Прожив 15 лет в полуразвалившемся здании среди неописуемой сырости, холода и болезней, я лишился горячо любимой жены и отца, вырастил полубольных детей и почти разрушил собственное здоровье. <...> Мне неизвестно, каким образом меня, священнослужителя, может судить светский уголовный суд вопреки 149 и 150 ст. Уст. [ава] духовных консисторий и за что именно? Ни один пункт 149 ст. <...> не относится ко мне. Вся моя вина заключается только в том, что мне нечем было больше платить за вольную квартиру и я в производившейся церковным старостой постройке для моего будущего жилья принимал некоторое участие. <...> Я преступник только пред высшим Судией, и никакой земной суд не может меня обязать ломать то, чего я не создал и что принадлежит Церкви. <... > Как священник глубоко верующий в Промысел Божий скажу: видно, так Богу угодно, чтобы о моих многолетних страданиях кроме нашего духовного ведомства узнало все общество и мое тяжелое положение стало гласным. Пусть судят. <...> За все слава Богу!» Мы не можем сегодня с точностью сказать, чем закончилась эта тяжба, но жилищные условия Мечёвых изменились только в 1913 году, когда на средства книгоиздателя И. Д. Сытина и по проекту архитектора А. Э. Эрихсона во дворе храма началось возведение нового церковного дома. Главное же, что внешние обстоятельства жизни семьи вполне компенсировались атмосферой взаимопонимания и заботы друг о друге.

Кстати, из детства отец Сергий сохранил еще одно очень яркое воспоминание, которое мы приводим здесь, так как оно весьма определенно показывает характер будущего исповедника. В июне 1900 года отец Алексий с семьей и его брат Тихон Алексеевич Мечёв со своими воспитанниками совершили паломничество в обитель преподобного Тихона Калужского. На четвертый день весьма утомительного путешествия Сережа заболел. Всю ночь с высокой температурой он метался в бреду: «Тетя Настя, не бери меня!..» «Тетя Настя» – это его няня, умершая год назад. Утром мальчика положили на повозку, и спустя несколько часов богомольцы под звучные удары колоколов (в обители – престольный праздник) вошли в ворота. В соборе Сережу положили на скамью, а после обедни на молебне он, хотя и с трудом, но уже стоял. После осмотра монастыря отправились на святой источник. «По дороге, – пишет автор рассказа, – меня мучил вопрос, будет ли купаться Сережа. <... > Вода ледяная, а у малютки еще и сейчас жар». Однако «он быстро разделся, перекрестился, без поддержки быстро вошел в воду и окунулся три раза.

– Что? Как? – спрашиваю.

– Брр! Холодно, – отвечает Сережа и снова окунается».

На следующий день веселым и бодрым он бегал с дядей Тихоном в поисках ямщика для отъезда на станцию.

Спустя два года после описанных событий семью Мечёвых ожидало большое испытание: 29 августа 1902 года, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, скончалась матушка Анна Петровна. Сережа был очень привязан к матери. Он только что поступил в первый класс 3-й Московской мужской гимназии на Большой Лубянке. Позднее он не раз говорил, как одиноко ему было тогда в гимназических стенах – никто из учителей и товарищей не отозвался на его горе...

Отец Алексий всегда относился к сыну с особенной нежностью – с детских лет он видел в нем своего преемника. Мальчиком Сергей прислуживал в алтаре. Обладая хорошим голосом и будучи чрезвычайно музыкальным, позднее пел на клиросе. Но самое важное, он был участником горячей молитвы Батюшки и через нее воспринимал силу и благодатный характер православного богослужения. Особенно сильное впечатление на него производило пасхальное богослужение отца Алексия, о чем впоследствии отец Сергий не раз говорил своим прихожанам в беседах и проповедях... Однако учиться Сергея отдали не в семинарию, а в светское учебное заведение. В этом проявились общие принципы духовного руководства, которым следовал отец Алексий в своей пастырской деятельности и в отношении к собственным детям: выбор человека должен быть свободным...

Наделенный блестящими способностями, Сергей Мечёв окончил гимназию в 1910 году с серебряной медалью (позднее говорил жене, что, если бы не ленился, мог получить и золотую) и поступил в Московский университет, который окончил в 1917-м. Как видим, студенческие годы Сергея Алексеевича растянулись на целых семь лет. Сначала он обучался на медицинском факультете, но занятия в анатомическом театре оказались невыносимыми для его впечатлительной натуры, и он перешел на историко-филологическое отделение. Впрочем, интерес Сергея к врачеванию и медицинское обучение весьма пригодились ему в дальнейшем. А пока он – студент-филолог, изучает древнерусскую литературу под руководством академика М. Н. Сперанского, называвшего Сергея Ме- чёва одним из лучших своих учеников, слушает лекции профессора Духовной академии С. И. Смирнова, читавшего и в университете, штудирует его книги «Духовный отец в древневосточной Церкви» и «Древнерусский духовник» (эти труды оказали на будущего пастыря, по его собственному признанию, большое влияние, а сам термин «покаяльная семья» был взят им из «Древнерусского духовника»),

В период летних каникул 1913 года Сергей Алексеевич на деньги, вырученные от продажи велосипеда, который ему подарили старшая сестра и Батюшка, посещает Швейцарию и Италию. В одном из писем к отцу он признается: «Совершенно не думал, что в состоянии до такой степени полюбить Рим. <... > Рим имеет какую-то прелесть, ему одному только принадлежащую, и совершенно правы те писатели, которые признают особое чувство – чувство Рима». Он объехал практически всю Италию: Флоренция, Пиза, Генуя, Милан... В путевом дневнике – торопливые заметки о том, какие монастыри и музеи посетил, что произвело наибольшее впечатление: «Бывший монастырь Святого Марка во Флоренции. В верхнем этаже, ведущем в кельи, Беато Анджелико написал замечательное изображение Благовещения...

Когда Беато Анджелико пишет грешных и демонов, он оказывается вполне несостоятельным. Дьяволы его способны скорее смешить, чем пугать. Также в сценах из страстей Спасителя палачи у него скорее сладки и нежны, чем ужасны...

Фра Джованни Беато Анджелико возращал цветы своего дивного искусства, собрав их в раю, и цветут они на горах Умбрии и Тосканы, на берегах Арно и Тибра, а лучшие из них украсили холм Фьезоле. Среди времени полного падения, языческих увлечений, страстной политики, времени смуты и нечестий, его небесная душа заключалась в идеальном божественном мире, беседуя только со святыми и героями; с ними он молится и плачет и тем избавляется от грубости мирской и людей...» И далее: «Талантливый художник никогда не был автоматом; автоматами могли быть только бездарности и, слава Богу, что эти бездарности вполне подчинялись подлиннику, ибо только этим и рабским подражанием они и спасли иконопись от ее падения».

Сравнивая религиозную живопись эпохи Возрождения с древнерусской иконой, Сергей Алексеевич приходит к выводу, что последняя далеко превосходит западную в своей духовной глубине: «Какова бы ни была школа, к которой принадлежит Троица [Рублева], она сама является произведением исключительно прекрасным. <...> Тонкая и таинственная одухотворенность почила на ней. Нельзя назвать иначе как безупречной ее простую и гармоническую композицию, живущую в ритме едва чувствуемого и потому как-то особенно прекрасного движения – поворота среднего ангела, повторенного изгибом дерева и формой горы. Античный очерк ангельских ликов был для русского художника видением чисто идеальной неземной красоты и мечтой его о стране Священного Предания». Таким образом, знакомясь с классическими образцами западноевропейского искусства, Сергей Алексеевич заново открывает для себя мир русской иконы и становится ее серьезным знатоком и ценителем.

В 1914 году началась Первая мировая война. Как единственный сын в семье, Сергей Алексеевич не подлежал призыву в действующую армию, но он прерывает учебу в университете и добровольцем уходит на фронт. Службу нес в прифронтовой зоне – во 2-м подвижном лазарете Красного Креста Московского купеческого и биржевого общества, совмещая обязанности санитара и брата милосердия. Здесь он познакомился со своей будущей женой, сестрой милосердия, а до войны слушательницей Высших женских курсов Евфросинией Николаевной Шафоростовой (1891–1959), происходившей из благочестивой купеческой семьи. Евфросиния Николаевна рассказывала, что впервые она встретила будущего мужа в Польше, близ границы с Германией. Она только что вернулась из Москвы, где была в отпуске, и привезла сослуживцам около двадцати посылок. Одна из сестер сообщила: «Тут без вас к нам приехали трое новеньких – три брата милосердия. Один из них – просто умирающий немец». («Умирающими немцами» сестры называли тяжелораненых, оставленных противником в местечке Праснош и имевших ужасный вид.) Этим «умирающим немцем», так он был худ и бледен, и оказался Сергей Алексеевич. Усталая с дороги, Евфросиния Николаевна легла спать в прихожей, а ночью немецкий цеппелин сбросил бомбу рядом с домом, где жил медперсонал. Начался переполох, во время которого Евфросиния Николаевна и увидела своего будущего супруга. Отец Сергий на фронте держался замкнуто, обособленно, но они подружились, и дружба эта продолжилась затем в Москве.

По возвращении с фронта Сергей Мечёв возобновил учебу в университете. Одновременно он участвовал в работе студенческого богословского кружка имени святителя Иоанна Златоуста при Златоустинском монастыре, организованного по инициативе епископа Арсения (Жадановского). Углубленно занимаясь историей древнерусской литературы и Русской Православной Церкви, он самостоятельно изучал и творения отцов Церкви. Глубина постижения им святоотеческой мысли в полной мере проявилась на заседаниях упомянутого кружка, где Сергей, как вспоминали другие участники, заметно выделялся своей эрудицией и прочно устоявшимися богословскими взглядами. Их он изложил в статье, опубликованной в журнале «Возрождение», – немногие представители студенческой молодежи того времени становились авторами печатных работ такого рода.

В небольшой по объему статье, почти заметке «Внутренняя клеть (из забытых заветов Православия)» Сергей Алексеевич Мечёв исчерпывающе (и в этом отношении заметка стоит многих трактатов) анализирует природу духовного кризиса, поразившего русскую интеллигенцию на рубеже ХIХ-ХХ столетий. Главная причина этого кризиса – «полнейший отрыв от прошлого церковного опыта, полнейшее пренебрежение заветами православия». «На протяжении целого столетия интеллигенция жила исключительно мечтами об общественном благоустройстве, но в то же время не проявляла в своей жизни личного подвига». Иными словами, стремилась благоустроить мир вокруг себя без понимания необходимости устроения прежде всего своей духовной жизни. Одна из характернейших примет создавшегося в итоге положения: «Нигде <... > не сказался столь ощутительно <... > разрыв между „отцами и детьми», как в нашей русской интеллигенции», – разрыв, знаменующий крушение вообще всех жизненных устоев. Это, утверждает автор, – «обратная сторона сознательного холодного равнодушия интеллигенции к прошлому церковному опыту, мучительного разрыва ее с церковным сознанием в умонастроении и с церковной жизнью в поведении». Отсюда следует единственный вывод, открывающий единственный выход из тупика, куда завела интеллигенцию «религиозная немочь», – вспомнить и исполнить завет преподобного Исаака Сирина: «Умирись сам с собою и умирятся с тобою небо и земля». Изменись сам – и изменится мир вокруг тебя. Сергей Алексеевич решительно опровергает установившуюся в интеллигентской среде «религиозно немощную» точку зрения, что у людей духовного опыта, у святых подвижников бесполезно учиться «общественному строительству» – ведь они порвали всякую внешнюю связь с обществом. На самом деле такие подвижники, как, например, преподобные Сергий Радонежский или Серафим Саровский, внешне уйдя от мира, обрели с ним тем более глубокую внутреннюю связь, ниспосланной им за их подвиги благодатью оказавшись «руководителями, духовными воспитателями и возродителями общества». Таким образом, «подвижник- пустынник становился общественным деятелем в высшем и лучшем смысле этого слова». Ибо подлинная «общественность» есть та, которая «произрастает от выявления коренной основы человеческого духа, иначе сказать – образа Божия в человеке».

В 1917 году по окончании университета Сергей Алексеевич Мечёв был призван в армию, служил вольноопределяющимся в Москве, в дивизионе тяжелой артиллерии, но уже в следующем году демобилизовался по состоянию здоровья. Его приняли на работу педагогом-инструктором по дошкольному образованию в Наркомпрос. Через много лет старшая дочь отца Сергия Ирина Сергеевна, работавшая врачом в Московском институте туберкулеза, познакомилась здесь с педагогом детского отделения Елизаветой Владимировной Шлегер, которая в свое время была коллегой Сергея Алексеевича по Наркомпросу. Е. В. Шлегер свидетельствовала, что он пользовался в коллективе всеобщим уважением как личность незаурядная. Будущий пастырь не только успешно решал возникавшие педагогические проблемы, относившиеся к сфере влияния Наркомпроса, но имел огромное нравственное влияние на сослуживцев: предотвращал нестроения, сердечно откликался на чужие беды и трудности, помогая делом и советом. Не случайно многие из его сотрудниц, даже не будучи религиозными, приходили позднее к нему крестить своих детей.

В 1918 году С. А. Мечёв женился на Е. Н. Шафоростовой. В день памяти преподобного Димитрия Прилуцкого, (24) февраля 1918 года, их обвенчал отец Алексий, за несколько лет до того предсказавший этот брак и всегда очень жалевший и любивший свою невестку. Как она вспоминала, Батюшка желал их брака, потому что хотел, чтобы «Сережа стал священником». По скромности своей она называла лишь эту причину, но отец Алексий прежде всего ценил в своей невестке тонкий ум, чистое сердце, бесконечную преданность мужу и Церкви, что в годину тяжелейших испытаний проявилось в полной мере...

Однако сам Сергей Алексеевич, несмотря на горячую любовь к богослужению, не спешил принимать священнический сан, хотя еще во время службы в армии активно участвовал в церковной жизни. В 1917 году был избран членом Комиссии Русской Православной Церкви по сношению с гражданской властью. Выборы

проходили в храме Христа Спасителя. В списках выборных, публиковавшихся в газетах, он числится как «солдат Мечёв».

* * *

Об успехах Сергея Мечёва в науках мы уже говорили. И впрямь, он отличался недюжинными способностями, острым и проницательным интеллектом, тонким чувством прекрасного. Казалось, его ждала яркая карьера в сфере гуманитарных дисциплин, одной из которых в подобных случаях нередко становилось и богословие: основательно подготовленных, с позволения сказать, «светских богословов» тогда (как, впрочем, и сейчас) хватало, о религиозных предметах красиво и умно рассуждали многие. Словом, ни о чем еще жизнеполагающем не говорило участие целомудренного, серьезного, получившего глубокое религиозное воспитание Сергея Мечёва в работе Делегации Высшего Церковного Управления (ВЦУ) для защиты перед правительством имущественных и иных прав Православной Церкви (1918), а также его присутствие на Всероссийском Поместном Соборе 1917–1918 годов, где произошло знакомство с Патриархом Тихоном, неоднократно принимавшим Сергея как члена Комиссии (так еще именовали Делегацию. – А. Г.) и ласково называвшим его Сережей. Такие просвещенные, благонамеренные, исполненные высоких душевных достоинств люди, искренне и горячо стремившиеся внести посильный вклад в «общее дело», в начале XX века в России встречались часто. Многие пользовались расположением иерархов как истовые работники на церковно-общественной ниве. Сергей Мечёв принадлежал к числу подобных людей, но, как оказалось, был призван к другому. Его университетская образованность и таланты стали лишь подспорьем в том главном, что ему предстояло: его жизнь явила собой подвиг исповедничества и пастырского служения вплоть до мученической кончины...

* * *

Батюшка Алексий Мечёв, как уже говорилось, желал видеть сына священником, продолжателем своего дела, но, положившись на волю Божию, не мешал Сергею получать чисто светское образование. Духовно же тот воспитывался в семье и в храме. И тут мало того, что мальчиком Сергей помогал Батюшке в алтаре, а позже пел на клиросе, мало того, что он от младых ногтей оказался вовлечен в богослужебную жизнь, – сам характер богослужения, совершаемого отцом Алексием, поражал его и завораживал. Оно было, как вспоминал впоследствии священник Сергий Мечёв, «вообще особенное, не укладывающееся в обычные формы чтения и пения», а на Пасху «становилось исключительным. Оно, при всей своей простоте, достигало такой высоты и выразительности, что зажигало, наполняло, потрясало до предела».

Между тем священнический дар – и незаурядный! – у юноши явно был. Это знал старец Алексий, ожидавший от сына продуманного, осознанного выбора. Это видел святитель Тихон, ласково, но настойчиво уговаривавший Сергея такой выбор сделать. Это ощущал и сам Сергей, но медлил, не считая себя готовым к подобному шагу. Конец колебаниям положила поездка осенью 1918 года в Оптину пустынь, где старец Анатолий (Потапов), с первого взгляда вызвавший у Сергея чувство особой близости и полного доверия, наставил и укрепил его в решимости избрать священническую стезю. Однако о принятом решении семье он так ничего и не сказал.

В начале 1919 года матушка Евфросиния родила первенца – девочку Марину, которая вскоре умерла. У Евфросинии Николаевны начался послеродовый сепсис. Тяжело больная, она лежала в доме у своей матери. Однажды, придя ее навестить, Сергей Алексеевич сообщил о своем решении принять священство. 30 марта 1919 года, в Лазареву субботу, он был рукоположен во диаконы, а в Великий четверток 4 (17) апреля епископом Феодором (Поздеевским), настоятелем Данилова монастыря, – во иереи. Первым таинством, совершенным в тот же день иереем Сергием Мечёвым, стало елеосвящение, на котором он заменил отца, сильно утомившегося после пешего (из-за тогдашних неурядиц с транспортом) возвращения вместе с семьей из монастыря в свой Никольский храм на Маросейке. В храм, где отныне служил и его сын – иерей Сергий.

Приняв сан, отец Сергий обязан был сообщить об этом по месту работы. Руководству Наркомпроса он доложил: «С вашей точки зрения я совершил очень плохой поступок». – «К Колчаку перешли?» – «Нет, хуже: я стал священником». Оставить его на должности могла только Коллегия дошкольного отдела. Примечательно, что только один голос был против отца Сергия, но этот голос оказался решающим, потому что принадлежал политкомиссару. Отцу Сергию пришлось покинуть Наркомпрос, и он поступил секретарем в Московский медицинский журнал, где проработал совсем недолго: двойная нагрузка плохо сказывалась на и без того слабом здоровье. Трудившийся здесь врач Елистратов, осмотрев отца Сергия, посоветовал ему отдохнуть. Так закончилась деятельность отца Сергия на светском поприще.

* * *

С 1919 по 1929 год отец Сергий Мечёв прослужил в храме Святителя Николая в Клённиках на Маросейке. Сразу после рукоположения ему, как полагалось, надо было отслужить сорок обеден. Прошло несколько дней, и в связи с началом Гражданской войны его вновь призвали в армию (по слабости здоровья – в нестроевую часть). Случалось ему ночами стоять на посту у Ильинских ворот, напротив своего храма, но несмотря на бессонную ночь новопосвященный иерей героически выполнял свой «сорокоуст»: прямо с поста, переодевшись, шел служить обедню и лишь потом ложился отдыхать. Однажды к нему по какому-то делу пришли два солдата из его части. Отец Сергий лежал в постели, рядом стояла винтовка, а над кроватью висел священнический крест. Солдаты молча повернулись и ушли. Вскоре после окончания «сорокоуста» иерея

Сергия демобилизовали, и он полностью отдался своему пастырскому служению.

То было время смуты, голода, лишений. Из воспоминаний А. А. Добровольского (1886–1964), прихожанина Маросейки и духовного сына отца Алексия Мечёва: «Москва, умирающая от голода и тифа. <...> Черные улицы, расстроенная толпа. Храм еле освещенный, нетопленый и отсыревший. Всенощная скорбящих, всенощная плачущих, стекшихся сюда от скорби жизни невыносимой...»

«Разве могут забыть некоторые из вас, которые вместе со мной в 1919 году ощутили здесь <...> возрождение от мертвой спячки души, когда здесь, в нетопленом храме, мы молились по двенадцать часов в сутки, а после проводили время в “агапах” – то есть духовных беседах, когда вы так чувствовали Бога, правду жизни в Боге?» (из проповеди отца Сергия, сказанной 6 мая 1927 года). По словам того же А. А. Добровольского, «это было время народных академий, лекций в храмах», ибо многие люди, в том числе значительная часть интеллигенции, загнанные революционной смутой в жизненный тупик и не видя из него выхода, устремились на путь духовных исканий.

В 1919 году жизнь церкви Николо-Клённики ознаменовалась важным событием: Патриарх Тихон благословил создание маросей- ского братства (общины) – чисто духовного, не имевшего нужды в официальной регистрации объединения верующих вокруг старца Алексия Мечёва. Во время настоятельства отца Сергия объединение продолжало существовать как «покаяльно-богослужебная семья». И сегодня история маросейской общины представляется одной из значительнейших страниц в летописи православной Москвы XX века.

Вернемся, однако, в те «незабываемые годы» – годы недолгого оживления церковноприходской жизни, приметой которых как раз и стали «лекции (беседы) в храмах». На Маросейке, кроме отца Алексия, их проводили молодые священники Сергий Мечёв и Сергий Дурылин. Собирались также на квартирах у знакомых. Именно тогда отец Сергий обнаружил талант замечательного проповедника, толкователя Евангелия и особенно – святых отцов.

Для многих святоотеческое учение в систематизированном изложении отца Сергия оказывалось подлинным откровением. У иных слушателей после его бесед словно впервые отверзались очи. Так случилось с группой студентов филологического факультета, не нашедших духовной пищи в философии и надеявшихся обрести ее в святоотеческом наследии, о котором до того ведали лишь понаслышке. Обратились к отцу Алексию (кто-то из студентов знал его и, видимо, имел возможность в определенной мере ощутить «дух Маросейки»), Старец указал на отца Сергия. Дальше рассказывают участники этого студенческого кружка (впоследствии почти все они стали духовными детьми отца Сергия):

«Первая беседа была раскрытием церковного понимания слова “мир”. <...> Затем были беседы о Церкви как Теле Христовом, о молитве, о страхе Божием, о совести, о рассудительности, о послушании и выборе духовного отца. Казалось, вся жизнь для нас озарилась новым светом».

«На беседах я почувствовала наконец источник воды живой. Мне стали открываться сокровища церковной мудрости, учение [Церкви] о смысле жизни человека, об устроении его души, о путях спасения. Слушая отца Сергия, душа звучала цельным чувством, утверждая: “да, да, да!”»

Благодатная личность старца Алексия и яркий проповеднический дар отца Сергия привлекали на Маросейку все больше народа. В праздничные дни в храме буквально яблоку негде было упасть.

Батюшка горячо любил сына, но полному взаимопониманию на первых порах препятствовали недостаточная опытность,

молодая нетерпеливость и в какой-то степени ревность отца Сергия, иной раз стремившегося то или иное в храме устроить по-своему, получить больший простор для проявления самостоятельности. Ему казалось, что Батюшка слишком мягок, что он недостаточно строго соблюдает устав, причащает прихожан без должной подготовки. Например, приходили люди прямо к обедне, не отстояв накануне всенощной, опаздывали на службу, а Батюшка допускал их к причастию. Отец Сергий рассказывал, как ему хотелось хоть раз отслужить без Батюшки и сделать все так, как он считал правильным. Наконец, такой случай представился. Батюшке нездоровилось, и отцу Сергию пришлось служить одному. «Ну, думаю, – говорил отец Сергий, – теперь-то уж я не допущу никаких непорядков! Начинаю исповедь. Подходит девушка. Спрашиваю: „Вы у всенощной были?” – “Нет, батюшка, у меня работа вечерняя, я не имею возможности бывать у всенощной”. Что же делать, пришлось ее допустить до исповеди и причастия. Следующая идет старушка. „Ты у всенощной была?” – “Нет, батюшка, не могла”. – „Как же ты не могла? Ведь ты не работаешь, всегда дома. Не могу я тебя исповедовать”. – „Да как же так, батюшка? Я и к обедне-то из дома еле вырвалась! Ведь мне приходится с детьми сидеть. И так меня еле отпустили, а ты говоришь, без всенощной причащать не будешь”. Пришлось и ее исповедать. Только она отошла, вдруг какой-то посторонний мужчина без спросу идет в алтарь. Тут уж я не стерпел: досталось ему от меня, и он из церкви ушел. Только он ушел, бежит Александра Ивановна: „Отец Сергий, не приходил ли сейчас мой муж? Его Батюшка хотел видеть. Я едва уговорила его пойти, да не смогла сама проводить”. Этого-то мужа, привести которого к Батюшке стоило Александре Ивановне многих хлопот, а Батюшке, может быть, многих молитв, я, можно сказать, прогнал. Долго потом нельзя было его уговорить пойти снова к Батюшке». Это был первый урок, показавший отцу Сергию, как прав был Батюшка со своими «непорядками». Старец Алексий все недочеты или ошибки прихожан покрывал своей неиссякаемой согревающей и назидающей любовью. Горячность сына временами повергала его в скорбь, но это были сиюминутные преходящие недоумения. Старцу было открыто будущее, а потому единственно важными становятся его слова об отце Сергии: «Сын мой будет выше меня». Что означало это «выше»? Каким образом здесь вообще оказалось возможным сравнение? Только одним: старец прозревал и пастырский подвиг, и мученическую смерть «Сережи».

* * *

М. Н. Соколова (монахиня Иулиания) в составленном ею жизнеописании отца Алексия Мечёва сообщает, что в годы Гражданской войны в небольшом городке Верее под Можайском «был куплен домик, недалеко от церкви Святого пророка Илии; в этом доме жила старшая дочь Батюшки со своей маленькой дочкой. Здесь Батюшка проводил свой летний отдых. <...> В храме Святого Илии пророка он часто служил; здесь он отдыхал от народа, здесь никто не отрывал его от молитвы». С Вереей многое было связано у маросейской общины: сюда на лето выезжали семьями, снимали в соседних переулках дома, в которых поселялись с детьми других прихожан, не имевших возможности покинуть шумную столицу.

И в те годы и позднее в Ильинском храме служили практически все николо-клённиковские священники (доподлинно известно, к примеру, что отец Борис Холчев после посвящения в сан положенные сорок литургий отслужил именно здесь). В 1923 году за два месяца до отъезда Батюшки в Верею в Москве побывал настоятель Ильинского храма отец Петр Пушкинский¹⁵. «Когда же вы, отец Алексий, отдыхать к нам приедете?» – спросил он и услышал в ответ: «Я умирать к вам приеду». Так и случилось: 9 (22) июня 1923 года в Верее протоиерей Алексий Мечёв отошел ко Господу. Всевозможные хлопоты не позволили привезти тело старца в Москву ранее 14 (27) июня, а на следующий день в храме Святителя Николая в Клённиках на отпевание дорогого Батюшки вышли около 80 человек духовенства. «Двор был весь запружен народом. Перед выносом гроба толпа на улице заморозила движение городского транспорта». Для встречи усопшего на Лазаревское кладбище приехал Святейший Патриарх Тихон, только что вышедший на свободу после ареста. «Едва внесли гроб в ворота, тысячная толпа забросала и его [Патриарха Тихона], и гроб почившего живыми цветами. Первосвятитель Русской Церкви отслужил литию; когда опущен был гроб в могилу <...> он первый бросил на него землю и начал благословлять народ».

Полную панихиду отслужил сын Батюшки отец Сергий.

При всей невосполнимости утраты вопроса о преемнике почившего старца не возникало: конечно – его сын, ибо к тому времени отец Сергий окончательно сроднился с маросейской общиной, а община – с ним. Вопрос этот – мучительный, судьбоносный – существовал, пожалуй, лишь для одного отца Сергия. Огромное наследие Батюшки представлялось ему неподъемным.

Такой груз отец Алексий мог нести только потому, что ценой беспримерного молитвенного подвига стяжал силу, превосходящую человеческую, удостоился высшего дара истинно христианской любви и прозорливости. Отцу же Сергию, при всех его талантах и горячей вере, ноша эта была пока просто не под силу. Круг его духовных чад составляли представители самых разных слоев общества, но преимущественно, как мы видели, гуманитарная интеллигенция – требовательная, мятущаяся... Стать преемником отца Алексия значило взять на свое попечение, духовно усыновить огромное число самых разных людей, привыкших к тому, что Батюшка видит их души насквозь, безошибочно читает в их сердцах и знает, что каждому потребно в любой момент его жизни. Мог ли дать то же самое отец Сергий? Мог ли он заменить старца, которого признавали равным себе великие Оптинские подвижники? Мог ли он справиться с такой нагрузкой и физически – он, с детства не отличавшийся крепким здоровьем, а к тому времени больной туберкулезом? С другой стороны, что стало бы с Маросейкой, откажись он от этого явно непосильного бремени?

Вот перед каким выбором стоял отец Сергий, горячо молясь и уповая лишь на Спасителя, чтобы указал ему верное решение, а 24 июля 1923 года его арестовали. Ордер на арест и обыск подписал сам заместитель председателя ГПУ Г. Ягода. Обвинение – антисоветская деятельность. На допросе отец Сергий утверждал: «Никакой агитации против советской] власти явно и тайно я не вел и ни в каких политических группировках и союзах не состоял и не состою. <... > Что касается моих проповедей с амвона, то они носили чисто религиозный характер и никогда не затрагивали советскую] власть». То же самое через месяц повторила и матушка отца Сергия Евфросиния Николаевна: «Муж мой не только всегда признавал советскую власть, но до издания запрещения служителям культов быть на советской службе, работал с 1918 года по 1922 год в Нарком- просе и Мосздравотделе. <...> По требованию своей религиозной совести [он] не может признать так называемое ВЦУ, нарушающее древние правила Церкви, заключающее в своем составе женатых епископов и заставляющее насильно признавать их.

Муж мой страдает с 1920 года туберкулезом легких, что видно из прилагаемых медицинских свидетельств <...> Поэтому я вынуждена просить освободить моего мужа <...> под поручительство профессора Московского] мед[ицинского] института Петра Александровича Павлова, заведующего губ[ернской] приходно-расходной кассой Мосфинотдела Михаила Александровича Аквилянова и члена коллегии центрального статистического управления, заведующего редакционно-издательским отделом Владимира Ивановича Массальского». К протоколу допроса матушки приложено свидетельство о болезни отца Сергия, подписанное доктором Величко 28 июля 1923 года.

Между тем, находясь в камере № 60 Бутырской тюрьмы, отец Сергий пытался понять, не является ли его арест знаком свыше на отказ от Батюшкиного прихода. Далее, по маросейскому преданию, произошло следующее. В ночь на сороковой день после смерти старца Алексия отец Сергий в тюремных стенах явственно ощутил незримое присутствие и родительскую ласку Батюшки. Если освободят сегодня, подумал он, значит, ему посылается благословение принять Маросейку. Но прекращение дела последовало позже. Освободившись 2 (15) сентября 1923 года, из тюрьмы отец Сергий поехал на могилу Батюшки на Лазаревское кладбище, а уже оттуда в полной уверенности (радостной и скорбной одновременно), что унаследовать Маросейку ему не суждено, – домой. Вот здесь ему и напомнили, какой сегодня день: 2 сентября 1796 года были обретены нетленные мощи преподобного Феодосия, Тотемского чудотворца, особо чтимого отцом и сыном Мечёвыми, а еще это день рождения покойной матери отца Сергия Анны Петровны. То есть освобождение случилось все-таки в «Батюшкин день», и Маросейку отец Сергий должен принять!

И он ее принял – к великой радости и облегчению паствы, во время заключения отца Сергия чувствовавшей себя дважды осиротевшей. Радовался и отец Сергий, с этого времени всю душу свою положивший на служение общине. Поначалу, как он и опасался, выпавшие ему труды явно превосходили его возможности. Он служил, проповедовал, беседовал с духовными детьми, стараясь отзываться на нужды каждого. Он истово трудился на пастырской ниве, едва находя – а порой и вовсе не находя – время для минимального отдыха, для собственной семьи: ведь отцу Сергию, напомним, пришлось заменить не просто священника, а признанного старца, благодатию Божией совершавшего дела выше сил человеческих. Подобных дел ждали теперь (полагая, что только так Маросейка останется Маросейкой) и от него, все яснее осознававшего, что ему этот «груз» не поднять. И сегодня нас до глубины души потрясают исполненные боли и скорби слова изнемогшего отца Сергия, сказанные в какой-то момент одной из сестер: «И вас не спасу, и сам с вами погибну». Что было делать? С одной стороны, честность предписывала уйти как «несправившемуся». С другой – отец Сергий сознавал, что принял сан, а впоследствии и общину не столько собственным волеизъявлением, сколько по благословению и по молитвам Батюшки Алексия. Что же, этим пренебречь? И как тогда жить? Ответа не находилось, и в конце концов он отправился за помощью к оптинскому старцу Нектарию, проживавшему тогда уже не в Оптиной, а в селе Холмищи, в тридцати километрах от станции Думиничи.

* * *

Связь Маросейки и Оптиной пустыни – тема отдельной даже не статьи, а книги. Здесь же достаточно повторить уже сказанное: приезжавших в Оптину москвичей старцы Анатолий (Потапов) и Нектарий (Тихонов) посылали на Маросейку со словами: «Зачем вы ездите к нам? У вас есть старец Алексий». Отец Алексий был по духу настоящим оптинским старцем, только жившим в миру, а не в монастыре. Оптинских подвижников чтили все его духовные дети; эту глубокую любовь и благоговение унаследовал и отец Сергий. Мы помним: именно поездка к старцу Анатолию оказалась решающей для него в выборе жизненного пути. В 1922 году

окончился земной путь отца Анатолия, через год Оптину пустынь закрыли, последнего старца – Нектария – выслали в Холмищи. К нему и обратился отец Сергий. Их духовная связь со временем крепла и углублялась. Вскоре старец Нектарий произнесет о нем все те же поразительные слова, единомысленные со сказанным батюшкой Алексием: «Он будет выше отца!» А в 1928 году именно отцу Сергию Мечёву вместе с другими священниками доведется отпевать и хоронить последнего Оптинского старца...

* * *

Итак, отец Сергий отправился в Холмищи, а вернувшись оттуда, собрал общину и с предельной откровенностью поведал о своих метаниях и о результатах поездки к старцу. Одна из маросейских сестер вспоминала:

«В напряженной тишине отец Сергий начал свою „исповедь” (иначе и не назовешь). Говорил о том, что, приняв от отца живое наследство, он считал его своим жизненным делом, но с каждым годом стал ощущать, как жизнь засоряется душевным мусором и силы уходят, казалось, совсем не на то. У него не остается времени даже на встречи с людьми, которые его ждут, хотят с ним встретиться, а он улаживает капризы, мирит поссорившихся из-за пустяка – ив результате все недовольны, все жалуются, что он недостаточно уделяет внимания пастве. <...> У него сложилось мнение, что вернее всего отказаться от духовного руководства и уйти. „И я поехал в Холмищи за благословением на этот шаг. А случилось то, чего никогда не случалось: я не мог доехать – не было переправы, не было лошадей. Впервые я вернулся, не добравшись до Холмищ. За этот день, который пробыл в одиночестве, ощутил совершенно ясно, что не имею права бросать порученное мне дело. Пусть напрасно расходуются силы, пусть раньше времени истратится здоровье и окончится жизнь, – со своего поста не смею уходить. Как бы тяжело мне ни было, каким бы трудным, а подчас и бессмысленным ни казался мне труд, буду продолжать его до конца, пока не прекратится он по воле Божией...”»

Спустя какое-то время в Холмищи поехала одна из духовных дочерей отца Сергия, которую он попросил рассказать старцу о своей неудавшейся попытке повидаться с ним и обо всех вызвавших эту попытку обстоятельствах. «И хорошо сделал, что не доехал, – передают ответ старца Нектария, – я бы все равно не благословил его на оставление паствы».

Так начинался тот самый «труд» отца Сергия, «прекратившийся по воле Божией» с его мученической кончиной, но сначала увенчавшийся превращением маросейской общины в «единое стадо» под водительством обретавшего все больший опыт пастыря, в «покаяльно-богослужебную семью» – образ жизни русских православных людей, который отец Сергий смог перенести из допетровской Руси в «железный» XX век.

* * *

Наследство, оставленное старцем Алексием сыну, тот в одной из своих проповедей характеризовал следующим образом:

«Отец Алексий часто говорил, что его задача – устроить „мирской монастырь”... Вовсе не для одних только иноков открыт путь спасения, он должен быть открыт для всех христиан. Надо в миру жить „премирно”, пользуясь им, по слову апостола, как бы не пользуясь. Тем своим духовным детям, которые просили благословения на поступление в монастырь, Батюшка часто говорил: „Погоди, у нас свой монастырь будет”, – имея в виду не монастырские стены, а паству-семью, находящуюся под единым духовным руководством и связанную узами любви. В ней каждый человек живет как обычный мирянин и член общества, но в душе работает Богу... Батюшка отец Алексей понял, что надо дать верующим богослужение настоящее, подлинное, не имитацию, не суррогат, а богослужение вечное... И на этом фундаменте Батюшка начал приобщать к вечности духовных детей. Берется не практика приходского храма или даже монастыря, но совершается богослужение по тем книгам, по которым оно должно совершаться, и совершается изо дня в день – утром и вечером – при изумлении одних, смущении других и, быть может, насмешках третьих... Будничное ежедневное богослужение совершается не потому, что каждый человек должен приходить каждый день, но чтобы каждый знал – в это время совершается богослужение в том храме, где он обычно молится, и, когда ему будет возможно, он сможет всегда туда прийти... Батюшкина задача заключалась в том, чтобы каждый в меру своих сил, своего семейного положения приобщался к той великой школе, которая заложена в богослужении... А затем начинается подлинная духовная жизнь, которой, казалось, не может быть в миру. Батюшка работал над духовными детьми как духовник и старец, он начал ту работу духовного устроения, к которому и раньше стремились многие русские люди и которое они получали только в монастыре... Мы можем сказать прямо: мы ощущаем духовную почву под ногами, и ее дал нам Батюшка – он... открыл для нас то, что было дотоле закрыто, спрятано в монастыре».

Это воистину так. Недаром святого праведного Алексия Мечёва называли и называют старцем в миру. И отец Сергий ничего из наследия старца не утратил. Однако определение «монастырь в миру», думается, не в последнюю очередь из-за возможности его неадекватных толкований, отец Сергий применять не стал, а взамен взял из церковной практики Московской Руси гораздо более простое и однозначное – «покаяльная семья», ведь Маросейка, куда люди стекались со всей Москвы и даже из других городов, давно уже не являлась приходом в обычном смысле, а фактически и была «покаяльной семьей», какие существовали в допетровские времена: люди не «закреплялись территориально» за тем или иным храмом, а каждый сам избирал себе церковь по сердцу для молитвы и исповеди. Правда, отец Сергий, исходя из утвердившихся особенностей богослужения на Маросейке, внес следующее уточнение: «Мы не только покаяльная, но и богослужебная семья».

И община жила и возрастала молитвами старца Алексия под благодатным руководством отца Сергия, чем дальше, тем больше становившегося в силу ниспосланных ему свыше многочисленных талантов и даров духовных одним из выдающихся проповедников и пастырей своего времени. К счастью, сохранились проповеди, письма отца Сергия и довольно много воспоминаний о нем самом. (Ведь, в сущности, как недавно все это было! Мы, нынешние, можем считать себя его современниками.) Эти свидетельства бесконечно превосходят любое «авторское» описание.

«День за днем он (отец Сергий. – А. Г.) вел нас по церковному богослужебному кругу. И не только в проповедях и беседах раскрывалась перед нами тайна богослужения, но прежде всего в самом служении, в его отношении к таинствам и церковным песнопениям, ко всему церковному строю. Он делал и нас соучастниками этой жизни... Он глубоко понимал и любил богослужение, знал и чувствовал символику каждого обряда, каждого штриха – он жил богослужением... Каждое слово, сказанное или спетое отцом Сергием, было действенно, пронизано чувством близости Божией и непреклонной верой в то, что оно будет услышано... Когда отец Сергий служил, то, входя в храм, находясь в самом низу лестницы... мы ощущали – служит он».

«Служба, совершаемая отцом Сергием, была исключительной. Голос его пел, и в этом пении изливалась его душа перед Богом. Хор следовал за ним в воодушевленной молитве. Души молящихся присоединялись к хору, и общая молитва восходила к небу, как светлый столп».

«В... исповеди у отца Сергия я почувствовала величие и силу этого Таинства, потому что он совершал его с великим благоговением – он подлинно тайнодействовал. Он чувствовал присутствие Божие, и это чувство передавалось исповедующемуся. Так он совершал все Таинства. Я вспоминаю случай, когда отец Сергий совершал Крещение в присутствии моей сестры, которая давно отошла от Церкви. На нее это произвело такое сильное впечатление, что благодать Божия коснулась ее, [она] стала посещать наш храм и вернулась в Церковь».

Во многих воспоминаниях подчеркивается, что отец Сергий руководил «покаяльно-богослужебной семьей» именно как семьей, входя во все мелочи жизни членов общины, занимаясь даже их досугом, руководя их образованием и давая направление творческим устремлениям (кружки иконописи, вышивания).

«Отец Сергий родил меня духовно, нянчил как младенца и растил – ему я всем обязана», – подобные высказывания далеко не редки.

О подвиге пастырства отец Сергий говорил, что он «почитается в Церкви выше подвига мученичества... Подвиг пастырства так труден, что многие из пастырей, по слову Иоанна Златоуста, не спасут свою душу». Следовательно, «на духовных детях лежит обязанность входить в труд их пастырей... И каждый из духовных детей должен чувствовать ответственность, помогая духовному отцу совершать общее дело спасения».

Так оно и происходило. В жизнеописании отца Сергия Мечёва говорится: «Еще при Батюшке (старце Алексии. –А. Г.) существовали маленькие духовные семьи или группы, участники которых были особенно тесно спаяны друг с другом, чаще встречались, иногда каждую неделю, вместе читали что-либо духовное и молились. При отце Сергии это получило еще большее развитие. Разрослась община, и таких семей стало больше, и во главе каждой был кто-нибудь из более знающих, опытных или старших по возрасту, кто был в какой-то мере помощником духовного отца <... > и мог оказать первую духовную помощь своим сестрам, утешить, ободрить, может быть иногда и что-то посоветовать, поддержать в трудную минуту, направить к отцу. Это было большим подспорьем для отца Сергия при его огромной нагрузке. А когда отец Сергий был взят, а года через три совсем закрыли храм, эти семьи оказались большой духовной поддержкой для своих членов и помогли им не потеряться».

«В храме не было штатного псаломщика или пономаря, не было и наемного хора, возглавляемого платным регентом. За богослужением читали и пели братья и сестры общины. Управляли двумя хорами девушки-регенты из тех же певчих. В алтаре прислуживали духовные дети отца Сергия».

Вот почему не просто «покаяльная», но «покаяльно-бого- служебная семья»...

«Христианство–не учение, а жизнь», –любил повторять отец Сергий. Именно по такому принципу еще со времен Батюшки Алексия жила община, и это – «дух Маросейки» – сразу ощущалось всяким, переступавшим порог храма Святителя Николая в Клённиках.

* * *

В 1929 году Маросейка торжественно отметила десятилетие священства отца Сергия. В Москве эта община оставалась одним из немногих благодатных островков, уцелевших в обстановке все более ужесточавшегося гонения на веру и нестроений внутри Церкви, в связи с чем отец Сергий говорил пастве, которую вот-вот должен был оставить навсегда: «Мы должны теснее сплотиться друг с другом, по-настоящему любить друг друга... носить тяготы друг друга... Сейчас, в эти страшные дни, нельзя носиться только с собой, со своими горестями и радостями... Каждому предстоит в меру его сил чаша испытаний. Возможно, скоро нельзя будет собираться здесь, в храме, для общей молитвы – чем тогда останется жить? Много будет легче, если сохранится... любовное единение друг с другом... В эти труднейшие дни, в которые мы живем, в дни гонений, поношения, насмешек, клеветы, в дни лишения часто самого необходимого – мы должны перед Гробом Господа дать обещание установить свой личный завет с Господом». Что касается «личного завета с Господом» самого отца Сергия, он, безусловно, был заключен нерасторжимо, что подтвердили последующие события и что еще в 1928 году прозрел старец Нектарий, незадолго до своей кончины сказавший отцу Сергию (имея в виду и твердость его церковной позиции, и его грядущий подвиг мученичества): «О вас не беспокоюсь».

Говоря о церковной позиции настоятеля Николо-Клённиковского храма в период после 1927 года, можно констатировать, что в значительной мере она определялась его принципиальным несогласием с действиями Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) по управлению Русской Церковью. Однако, чтобы более или менее адекватно понять сегодня глубину пастырского подвига отца Сергия Мечёва, всю тяжесть выпавших на его долю жизненных испытаний, необходимо хотя бы в общих чертах представлять, сколь сложна была в те годы внутри- церковная обстановка.

Возникшие во второй половине 1920-х годов церковные нестроения стали прямым результатом богоборческого плана новой власти, одним из центральных направлений программы которой изначально был раскол Церкви с целью последующего уничтожения ее по частям. Энергия, хитрость, изобретательность, употреблявшиеся при этом, буквально поражают. Тем не менее ни многократные кампании ГПУ по дискредитации перед церковным народом Патриарха Тихона и «тихоновского» церковного руководства, ни спровоцированный «советами» обновленческий раскол, с которым начиная с 1922 года вынуждены были вести борьбу православные, ни «григорианский» раскол 1926 года так и не смогли принести властям чаемого результата.

Видя это и продолжая использовать для достижения цели свой обычный инструмент – аресты и содержание под стражей ни в чем не повинных архиереев (и в частности, бескомпромиссного Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Петра (Полянского)), – большевики решили отыскать достаточно авторитетного в народе иерарха-«тихоновца», которого (посулами ли, запугиванием или обманом) удалось бы склонить к отказу от обычного для Патриаршей Церкви принципа аполитичности в общении с государством и заставить его проводить угодную им церковную политику. После нескольких неудачных попыток с рядом кандидатур предложение властей принял предварительно арестованный ими митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский). В тюрьме под давлением он, славившийся как искусный дипломат, решил встать на путь компромисса, видимо надеясь в будущем «переиграть» ОГПУ. Получив свободу, митрополит принял управление Церковью и 18 мая 1927 года лично, без согласования с Местоблюстителем Патриаршего престола владыкой Петром и без избрания архиереями его членов, учредил коллегиальный орган высшего церковного управления – Временный Патриарший Синод. Затем 29 июля 1927 года, также по требованию властей, издал так называемую Декларацию, в которой верующие призывались к активному выражению лояльности по отношению к Советской власти, а все несогласные с ее политическими требованиями фактически приравнивались к контрреволюционерам. Такое изменение церковно-политического курса мотивировалось намерением добиться смягчения государственной политики в отношении Церкви и, в частности, официального признания государством церковных структур.

Далее, 21 октября 1927 года указом новообразованного Синода во главе с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя наряду с поминовением имени митрополита Петра было введено обязательное возношение за богослужениями имени митрополита Сергия (Страгородского), а кроме того было предписано богослужебное поминовение властей с одновременным упразднением в храмах молений о ссыльном духовенстве. Такие действия нового Заместителя Патриаршего Местоблюстителя уже к концу 1927 года вызвали широкое движение «непоминающих»: значительное количество епископов и священников, причем весьма авторитетных в народе, отказались подчиняться распоряжениям митрополита Сергия, посчитав, что он превысил свои полномочия по управлению Церковью. Имя митрополита Сергия за богослужениями не возносили, поминали по-прежнему митрополита Петра Крутицкого.

Жизнеописание священномученика Сергия Мечёва кратко сообщает, что требования указа о поминовении 21 октября 1927 года клённиковский настоятель «выполнить <... > отказался и уклонился от молитвенного общения с митрополитом Сергием и его последователями. <...> Говорил, что не мог [бы] сохранить мира совести, если бы пришлось служить вместе с „сергианами». <...> Не принимал отец Сергий и церковной молитвы за неверующих, особенно за воинствующих безбожников, считая, что дело обращения к Богу каждого человека есть дело его свободной воли и что нельзя молиться за тех, кто этого не хочет, в особенности за литургией, которая есть богослужение только верных».

На деле решение отца Сергия Мечёва об отходе от митрополита Сергия было невыразимо трудным, в буквальном смысле слова мучительным, и сложилось отнюдь не единовременно, а постепенно, после длительного и зрелого размышления, в процессе тяжелейших сомнений и терзаний.

Реалии того времени были таковы: всех несогласных с июльской Декларацией митрополита Сергия ГПУ рассматривало как контрреволюционеров. Открывающиеся сегодня следственные дела прямо свидетельствуют об этом. Так, в числе задаваемых «церковникам» вопросов практически обязательным становился вопрос об отношении подследственных к Декларации митрополита Сергия. (Причем следователей мало интересовало, что в основе несогласия большинства «непоминающих» с действиями митрополита Сергия лежали причины вовсе не политические, а прежде всего нравственные и церковно-канонические.) «Непоминающих» (то есть не возносивших за литургией имени митрополита Сергия и не молившихся в храме о богоборческих властях) сам по себе факт их «непоминовенчества» в глазах соввластей автоматически ставил в разряд «нелояльных», «настроенных антисоветски».

Получалось, что выбор совести отца Сергия, – выбор пути оппозиционного к митрополиту Сергию, – неизбежно создавал серьезную угрозу не только для самого маросейского настоятеля, но и для его паствы. Отец Сергий прекрасно понимал это, и осознание такого положения вещей еще более усугубляло трудность его священнического выбора. Конечно, на позицию отца Сергия оказал влияние взгляд его духовника – преподобного Нектария Оптинского: старец митрополита Сергия не поминал. Кроме того, как и многие другие российские пастыри, клённиковский настоятель сообразовался с мнением архиереев, пользовавшихся общецерковным уважением. Так, в конце 1927 – начале 1928 года у него состоялась встреча с не поминавшим Заместителя Патриаршего Местоблюстителя священномучеником архиепископом Серафимом (Самойловичем).

Маросейские прихожане вместе со своим духовником пристально следили за развернувшейся тогда в Церкви полемикой – об этом сегодня свидетельствуют следственные дела «мечёвцев»- мирян. Изъятые у многих из них при обысках 1920–1930-х годов документы – это братские увещевательные письма «непоминающих» епископов к митрополиту Сергию, воззвания «непоминающих» к духовенству и простым верующим с анализом сложившейся церковной ситуации. Одна из духовных дочерей отца Сергия Елена Владимировна Апушкина писала о тех временах так: «Отец Сергий делился с „покаяльной семьей” взглядами на церковные события, потому что они были для него вопросом совести, жизни его души. Он старался, чтобы мы его поняли, но никого не принуждал следовать ему. „Если вы не разделяете моего пути, идите своим, но я не могу идти по другому”. Отец Сергий никогда не „отделялся”, не осуждал „инакомыслящих”, но душа его не принимала того, что казалось ему противоречащим его взглядам на существо Церкви, он ссылался на свою „немощную совесть”. А как он болел и мучился этими вопросами, знали только близкие люди. Для него даже в мелочах неприемлем был компромисс – душа его не переносила и тени неискренности, он не мог быть другим. Многие хорошие, можно сказать, святые люди шли другим путем, многие осуждали отца Сергия, многие считали его бунтарем. Но это не так. Это был протест не гордости, но чуткой совести, протест души, бесконечно преданной Христу и Его Церкви, горевшей любовью к Ним».

Трудность выбора значительно усугублялась еще и тем, что сами «непоминающие», отнюдь не составлявшие какой-то общей организации, по-разному смотрели на то, как надлежит реагировать на требования и прещения, исходившие от митрополита Сергия и его Синода. Самые радикально настроенные прямо считали «сергиан» предателями Церкви, а таинства, совершаемые ими, безблагодатными. Умеренные до последней возможности не шли на полное отделение, стремясь сохранить хотя бы самую тонкую ниточку общения. Отец Сергий Мечёв с единомышленниками скорее были склонны придерживаться пути срединного, нежели идти с митрополитом Сергием на открытую и резкую конфронтацию. И за это подвергались порицанию со стороны более радикально настроенных оппозиционеров, обвинявших их в «лукавстве», «неискренности» и «двойственности в отношении м [итрополита] Сергия, котор [ого] частью признают, частью не признают, одни его распоряжения исполняют, другие не исполняют и т. п.». Каким непростым, буквально мучительным являлся поиск истины в тот момент, как трудно было по совести определить свою церковную позицию, показывает тот факт, что в течение недолгого времени (пока взгляд клённиковского настоятеля не успел еще оформиться) на солее, то есть вне алтаря Маросейского храма, митрополита Сергия поминали, в алтаре – нет. Это, конечно, был признак чрезвычайной растерянности, которую довелось испытать отцу Сергию и другим российским пастырям в 1927 году. По причине такой «раздвоенности» в данном вопросе клённиковского настоятеля от него даже ушли некоторые наиболее принципиально настроенные его духовные дети.

В дальнейшем взгляды отца Сергия, видимо, все же претерпели некоторые изменения в сторону более радикального и четко выраженного неприятия политики митрополита Сергия (Страго- родского), поскольку духовные дети однозначно помнят его как «непоминающего». Сам же он позже – в 1941 году – отвечал на

соответствующий вопрос следователя так: «В разговорах со своими духовными детьми по поводу отношения к официальной Церкви, руководимой митрополитом Сергием, я подтверждал свои взгляды, сложившиеся у меня до ареста 1929 г. и о которых все члены бывшей моей общины были хорошо осведомлены еще в то время. Эти взгляды сводились к несогласию с некоторыми мероприятиями митрополита Сергия. <...> Я был не согласен с заявлением Сергия <... > о том, что Церковь в данный момент находится в условиях такой свободы, которая никогда не была ей предоставлена, как не соответствующим действительности. В самом деле, церкви как в Москве, так и в провинции закрывались, все приходило в запустение. И митрополит Сергий, утверждая <... > обратное, действовал в угоду советской власти, своим авторитетом руководителя Церкви прикрывал проводимую советской властью политику притеснения Церкви. Кроме того, я не был согласен с митрополитом Сергием в другом вопросе <... > – это молитва за власть за литургией. За литургией по уставу Церкви возможна лишь молитва за власть верующую, а в данном случае речь шла о власти неверующей, безбожной. В связи с <...> Декларацией и некоторыми другими распоряжениями Сергия я отъединился от него, замкнулся в своем храме, не исполнял тех его распоряжений, которые противоречили церковному уставу и моей совести».

Отцу Сергию было свойственно обостренное чувство ответственности за свою паству, и решение, которое он отважился принять в отношении линии митрополита Сергия (Страгородского), безусловно, стало его крестом, который он нес вплоть до своей мученической кончины. Через краткие дни относительного покоя на свободе. Через мрак тюремных застенков. Через глушь ссылок, где, если судить по ряду мест из его писем, он не переставал терзаться сомнениями, все ли сделано правильно, не обошлась ли его бескомпромиссность слишком дорого родным, духовным чадам, общине... Но и сомнения эти, как видно из тех же писем, привели в итоге к глубочайшим духовным прозрениям, которыми отец Сергий щедро делился в своих посланиях с осиротевшей «покаяльно- богослужебной семьей»...

* * *

29 октября 1929 года протоиерей Сергий Мечев был арестован вместе с иеромонахом Саввой (Чиркиным), отцом Константином Ровинским и несколькими маросейскими прихожанами. Согласно материалам следственного дела, его в итоге обвинили в руководстве «деятельностью им созданного специального объединения, так называемого „братства”, члены которого распространяли антисоветские документы и тенденциозную антисоветскую литературу». Из дела следует, что в ходе следствия отец Сергий все обвинения отрицал: «Я не считаю только митрополитов Петра и Кирилла и других сидящих в тюрьмах церковных деятелей страдальцами и исповедниками. Я считаю, что при сложившемся в отношении религии положении все верующие без исключения одновременно являются и страдальцами и исповедниками. Никакой особой работы с церковными активистами у меня не ведется. Частая же их исповедь вполне допустима церковными законами, и поэтому они не совершают ничего противоцерковного». Тем не менее вскоре был объявлен приговор: ссылка в Северный край сроком на три года. Незадолго до отправки на этап отец Сергий встретился в Бутырской тюрьме с отцом Василием Надеждиным, которого хорошо знал и любил. Беседа их была значительной для обоих. «Говорили много и о многом», – сообщал позже отец Сергий в одном из писем. Со свойственной ему духовной чуткостью он ясно увидел в эти часы прекрасную душу отца Василия, уже готового к тому, чтобы предстать перед Господом. (Священномученик Василий Надеждин скончался в тюремной больнице в Кеми от сыпного тифа. Прославлен РПЦ в 2000 году.)

Отправка по этапу в Архангельск последовала 11 (24) ноября, в день памяти преподобного Феодора Студита. Его особенно чтил отец Сергий как подвергавшегося гонениям, но непоколебимого борца за чистоту Церкви, на его пример он неоднократно ссылался, обосновывая тот или иной свой поступок.

Этапы, лагеря, поселения, куда порой с невероятными трудностями добирались и сами осужденные, и их родные и близкие... Обо всех этих мытарствах в последние два десятилетия рассказано и написано достаточно подробно, так что нет нужды повторять описание перенесенных отцом Сергием тягот, усугубленных до крайности расшатанным здоровьем. Вкратце достаточно обозначить лишь основные вехи.

Начало 1930 года. Переезд уже «своим ходом» в город Кадников (ныне Вологодской области), проживание у церковного старосты Александры Константиновны Шоминой. Здесь отца Сергия по мере возможности навещали родственники и духовные дети. Здесь же им, кроме весточек отдельным лицам, написаны шесть общих писем к членам маросейской общины. К этим письмам нам еще предстоит вернуться, завершая разговор о «покаяльно- богослужебной семье»...

Весной 1932 года в Кадников приехала матушка Евфросиния Николаевна отбывать свой «минус 12» (запрет на проживание в основных городах). Отец Сергий очень переживал закрытие храма. Вот строчки из его письма: «Болезнь затяжная Марусеньки (Маросейки) меня изводит. Знаю, знаю, что этого по состоянию ее организма и нужно было ждать. Да вот все никак смириться, видимо, не могу». Осенью он начал служить литургию каждый день. «Ежедневная трапеза (Евхаристия. –А. Г.) дает мне теперь силы. Надеюсь от правильного питания (причащение Святых Христовых Таин. – А. Г.) окрепнуть. Это вместе с тем и единственное, чем могу помочь семье моей».

Между тем срок ссылки подходил к концу. Как-то в начале 1933 года, прочитав в газете о текущей политической обстановке в стране, отец Сергий выразил опасение, что скоро снова начнутся аресты. Так и случилось.

7 марта 1933 года пришли с обыском. Забрали все документы (даже об окончании гимназии), облачение (богослужебные сосуды отец Сергий почему-то накануне унес на другую квартиру). Текст постановления о предъявлении обвинения и избрании меры пресечения – содержание под стражей – поражает своей абсурдностью: «Мечёвым Сергеем Алексеевичем систематически велась антисоветская агитация против проводимых соввластью и компартией мероприятий, в результате которой эти мероприятия при проведении в жизнь в г. Кадникове и его окрестностях срывались». В этот день в городе были задержаны многие священники или те, кто так или иначе был связан с Церковью. В их числе – протоиерей Петр Чельцов, А. К. Шомина, на квартире у которой стоял отец Сергий, и многие другие. Наутро арестованных переводили в Сокольское РУМ (районное управление милиции). Евфросиния Николаевна с младшей дочерью Аней пошли к железнодорожной станции их проводить. Отец Сергий – в полукафтанье, скуфейке, с мешком за плечами – выглядел бодро. Заметив жену и дочку, помахал им рукой.

Материалы этого следственного дела однозначно свидетельствуют о том, что отца Сергия стремились обвинить в оказании помощи заключенным священникам и неприятии им сложившейся церковной ситуации. Так, у свидетельницы Чирковой получили показания, что она дважды перевозила посылки гонимым священникам в Тотемский район (отцу [Иоанну] Летову) и получала за это вознаграждение – продукты и деньги. Организатором этих акций, по ее словам, был Мечёв. Отец Сергий на это отвечал: «Участником оказания матер [иальной] помощи высланным священникам в Тотем [ский] р[айо]он я был, но не являлся организатором этого дела. Посылая деньги и продукты через гр. Чиркову <...> помощь я оказывал из своих личных средств». Масла в огонь, как говорится, добавил отец Петр Чельцов: «Никакого поручения Чирковой в Тотьму я не давал. Скорее всего она ездила с целью оказания материальной помощи ссыльному священнику Ивану Летову. <...> Со своей стороны могу предполагать, что в организации такой поездки принимал участие Мечёв. который как-то мне в разговоре говорил, что он мог бы при случае оказать такую помощь через своих прихожан». И далее: «Я принадлежу к тихоновской ориентации, нахожусь под управлением митрополита) Сергия ГСтрагородского и в этом отношении Мечёв является мне противоположностью, потому что не подчиняется Сергию. <... > Мечёв – крупная величина в церковном мире, пожалуй, не только Москвы, но и России» (текст подчеркнут в протоколе).

По словам Ирины Сергеевны Мечёвой, отец Петр при случае подробно пересказал ее родителю, о чем говорил на допросе. Отец Сергий сокрушался по поводу столь высокой оценки своей личности и прочего, но обижен на собрата не был – понимал, что чистый сердцем человек ничего худого в уме не держал, а честно говорил то, что думал.

В тюрьме арестованные находились более двух месяцев, кормить их было нечем, началась смертность, а потому им 25 мая разрешили временно, «обязав подпиской» о невыезде, жить на частных квартирах. Отец Сергий вышел из тюрьмы изможденным, остриженным. Евфросинию Николаевну особенно поразила его худая шея. По ее словам, он выглядел «как ощипанный цыпленок». Поселился он вместе с отцом Петром Чельцовым, где на квартире его навещали семья, духовные дети, а потому отец Сергий довольно быстро поправился. Однако в июле – снова тюремные стены. В свои именины 7 (20) июля Евфросиния Николаевна передала ему пирог с черникой, чему заключенные очень обрадовались. Между тем приговор тройка Полномочного Представительства ОГПУ Северного края вынесла еще 1 июля. Несмотря на то что отец Сергий на допросе утверждал, что, «находясь в ссылке в Кадникове он ни с кем не группировался и ни с кем не вел знакомства», по обвинению в «антиколхозной агитации и созданию контрреволюционной группировки церковников» он получил пять лет концлагеря. Вскоре начались пересылки.

Однажды отец Сергей передал Евфросинии Николаевне записку, чтобы она с детьми не уходила – начинается этап. Просидели у тюрьмы целый день. Наконец появилась колонна осужденных. Конвойный попался незлобный, разрешил жене и детям стать рядом со своим дорогим отцом в строй, но когда подошли к городу, махнул рукой, чтобы быстро уходили. Долго сидели на пристани, ожидая, что дальше этап отправится по реке, но к 10 часам вечера Алеша (сын) совершенно изнемог. Пришлось возвращаться, а в час ночи этап ушел.

В августе 1933 года отец Сергий оказался на лесопильном заводе на Кубенском озере. Недоедание, тяжелейшие общие работы. Его постоянно обкрадывали уголовники, к тому же он переболел гриппом и крайне ослаб физически. При тайной встрече говорил духовной дочери: «Я совсем болен. Голова так устала. Ты знаешь, я всегда был быстрый, не мог видеть, когда что-нибудь делают медленно, а теперь сам и хочу скорей, а не могу. Куда бы ни пошли, я иду всегда самый последний». Через два месяца заключенных перевели на Сухону разгружать лес со вмерзшей в лед баржи... К счастью, последовала короткая передышка: по хлопотам духовных детей через Красный Крест добились перевода отца Сергия фельдшером в Архангельск. Однако вскоре последовали новые этапы – сначала в поселок Усть-Пинега Архангельской области, затем в лагерь Лодейнопольского района Ленинградской области. О том, каким нечеловеческим испытаниям не только физическим, но и моральным подвергался там отец Сергий, свидетельствует статья Б. Н. Камова «Пророчество, которое сбылось», опубликованная в альманахе писательского и журналистского расследования «Шпион» (1993. № 1. С. 81–89). Камов, в свою очередь, опирается на публикацию «Большевизм в свете психопатологии» профессора-психиатра И. С. (инициалы раскрыть пока не удалось) в парижском журнале «Возрождение» (1949. № 9). Профессор сообщает: «Дело было в 1933 году (ошибка в дате – в 1935 году. –А. Г.) в г. Лодейное Поле, где помещалось главное управление Свирских лагерей. Однажды в качестве эксперта-психиатра мне пришлось провести две экспертизы в один день.

Первым был мною освидетельствован известный всей Москве профессор-протоиерей (так в тексте! –А. Г.) о[тец] Сергий Мечёв. У него оказалось реактивное состояние после допросов, на которых ему сообщили о расстреле его жены и детей. Мне удалось содействовать его отправке в тюремную больницу им. Гааза на испытание к гуманному профессору Оршанскому, который, как я надеялся, смог бы устроить отцу Сергию Мечёву свидание с его родными. Я был убежден, что его родные не расстреляны, а ложным сообщением об их смерти только мучили священника». Комментарии, как говорится, излишни.

Вскоре отца Сергия навестила Надежда Александровна Павлович. Увидев, в каком он состоянии, она активно включилась в хлопоты через Красный Крест о его переводе в другой лагерь. На некоторое время удалось приехать и матушке Евфросинии Николаевне со старшими детьми. Поблизости сняли комнату. Под видом матушкиной сестры здесь также жила Мария Николаевна Соколова (в будущем монахиня Иулиания). Однако окружающая обстановка оставалась напряженной, отец Сергий беспокоился о судьбе близких. Сначала он настоял на отъезде Марии Николаевны, а потом отправил и свою семью.

Надо сказать, что духовные дети вообще не оставляли своего пастыря нигде – через них осуществлялась переписка отца Сергия с общиной. Из тех, кто навещал его в ссылке, назовем также Елену Владимировну Апушкину, Елену Осиповну Костецкую, Татьяну Ивановну Куприянову, Сергея Алексеевича Никитина (будущего епископа Стефана). Особо отметим, что в свое отсутствие отец Сергий благословил нуждающихся в духовной поддержке маросей-

ских братьев и сестер обращаться к Марии Николаевне Соколовой, которую считал верной и преданной своей ученицей. И она «несла это, и польза от общения с ней была большая, душа оживала»...

Между тем хлопоты семьи и духовных чад принесли результат – отца Сергия перевели на строительство Рыбинской плотины на станцию Переборы Ярославской области. Здесь и условия жизни были полегче, и семья поселилась в Переборах на лето – сняли дачу.

* * *

Летом 1937 года последовало освобождение из лагерного заключения, срок которого отцу Сергию за «ударный труд» сократили на год. Однако запрещение на въезд в столицу и ряд других крупных городов оставалось в силе. Семья проживала тогда под Москвой на станции Сходня. Там же нелегально на некоторое время поселился и отец Сергий. Затем он устроился в одной из поликлиник города Калинина (Тверь), в отоларингологическом отделении которой вел самостоятельный прием и таким образом мог видеться с теми, кто приезжал к нему.

В 1938–1939 годах отец Сергий снимал жилье в разных местах под Калининой – вместе или по соседству с некоторыми духовными детьми. В те же годы в Калининской области проживал иеромонах Павел (Троицкий). В его жизнеописании читаем: «О [тец] Сергий Мечёв, его духовный сын Роман Владимирович Ольдекоп и несколько близких по духовному направлению людей <...> приходили к о[тцу] Павлу, считая его своим духовником.

Отец Сергий Мечёв, видя церковное оскудение, искал способ тайно рукоположить нескольких своих духовных чад в священники. Совершить эти хиротонии собирался епископ Афанасий (Сахаров), но его арестовали, и тогда договорились с епископом Мануилом (Лемешевским). В 1938 году он рукоположил Романа Владимировича Ольдекопа, Константина Константиновича Апуш- кина, Бориса Александровича Васильева и Валерия Владимировича Поведского».

Материалы последнего следственного дела отца Сергия и воспоминания «клённиковцев» показывают, что, заботясь о духовном окормлении своей паствы в сложившихся условиях, отец Сергий разделил ее на группы по 10–12 человек и надеялся рукоположить для каждой «десятки» священника из числа своих же духовных детей-братчиков. Предполагалось, что каждая отдельно взятая группа может быть осведомлена о священстве лишь одного «при крепленного» именно к ней тайного иерея; о том, что есть другие братские «десятки» со своими священниками, никто не должен был знать. Увы, эти замыслы не осуществились. 1 мая 1939 года епископа Мануила арестовали в Завидове Калининской области, и он сообщил следствию о своих контактах и с отцом Павлом, и с отцом Сергием, а также о нелегальных хиротониях, которые совершил для маросейской общины. Начались аресты...

Сегодня (опять же из последнего следственного дела отца Сергия) мы знаем, что с епископом Мануилом (Лемешевским) клённиковский пастырь познакомился «на богомолье» в начале 1920-х годов в московском Даниловой монастыре. Затем до осени 1938 года они никогда больше не пересекались. Проживая в Калининской области с февраля 1937 года, владыка Мануил сначала рукоположил в священный сан духовного сына отца Сергия Романа Владимировича Ольдекопа, который затем и устроил им личную встречу. Здесь уместно сказать, почему отец Сергий, хотя и не без колебаний, доверился епископу Мануилу, считая его единомысленным. Дело в том, что еще в 1923 году, будучи рукоположен Святейшим Патриархом Тихоном во епископа Лужского, викария Петроградской епархии, владыка Мануил разослал по храмам Петрограда послание к пастве с призывом остановить обновленческий раскол. Многим он запомнился этим исповедническим поступком. И второй факт: в 1930 году уже епископ Серпуховской и Каширский Мануил, уволенный на покой и служивший в московской церкви Воскресения Христова в Кадашах, прекратил возношение имени Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) за богослужением. По сведениям владыки Иоанна (Снычёва), причиной послужило данное митрополитом Сергием интервью иностранным корреспондентам, искажающее подлинное положение Русской Православной Церкви в Советском Союзе. Кстати, до этого, отбывая срок на Соловках, епископ Мануил поддержал июльскую Декларацию 1927 года митрополита Сергия. О некоторой, мягко выражаясь, непоследовательности в поступках епископа Мануила клённиковский настоятель, скорее всего, не знал, а вот о «громкой» борьбе владыки с обновленчеством наверняка слышал. Да и пять арестов в период с 1922 по 1937 год свидетельствовали в пользу «гонимого страдальца». Вот что по этому поводу показал на допросе в октябре 1941 года сам отец Сергий: «Ольдекоп говорил мне, что Лемешевский в данный момент увлечен вопросом о создании новых условий церковной жизни, что он отошел от митрополита Сергия, отказался от назначения на епархию, работает над романом из жизни „тайной”, как

он выразился, церкви в советских условиях»... Теперь понятно, почему отец Сергий дал согласие на посвящение епископом Мануилом еще трех маросейских братьев... Но вернемся к нашему повествованию.

Отец Сергий Мечёв в начале 1940 года переехал в Рыбинск и устроился работать фельдшером в поликлинику, находившуюся на правом берегу Волги, а дом, где он жил, стоял на левом берегу, в деревне. Каждый день приходилось переправляться через реку на пароме и несколько километров идти пешком. Тем не менее такая жизнь была много лучше лагерной, да и общение с родными по духу людьми утешало: в Рыбинск переселился маросейский священник Борис Холчев, здесь жили отец Феодор Семененко с матушкой Александрой Александровной – семья маросейских прихожан. Но вскоре и здесь появились тревожные сигналы.

Летом отец Сергий по не зависящим от него причинам опоздал на несколько дней из отпуска. Виноват он не был, но выговор ему объявили. В местной газете даже появилась обличительная заметка, в которой, к счастью, перепутали его фамилию. В ноябре 1940 года отец Сергий сломал ногу и получил временную инвалидность. Оставшись без работы, он решил уехать из Рыбинска куда- нибудь в деревню. На душе было тревожно и скорбно. Опасность грозила ему, его семье, его духовным детям. Пастырь горячо молился, чтобы «чаша сия» миновала его близких, чтобы вновь исполнилось слово Господа: «Тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб» (Ин. 17:12). Молитва отца Сергия была услышана: кроме него самого, никто из арестованных ОГПУ «мечёвцев» расстрелян не был.

Известие о предательстве епископа Мануила, однако, явилось для отца Сергия жесточайшим потрясением, до крайности усугубившим и без того тяжелое положение скрывавшегося от властей священника. Прихожанка Маросейки Елизавета Александровна Булгакова рассказывала: «В то время в Рыбинске жила блаженная Ксения, слепая монахиня, молитвенница. К ней обращались за советом и архиереи. Связь с ней была через одну особу (возможно, келейницу), которая на словах передавала и вопросы, и ответы. Отец Сергий просил ее передать вопрос: „Что делать священнику, которого предал епископ?” Она смутилась и не хотела передавать вопроса. Приходит к матушке. Та встретила ее грозно: „Кому ты отказала?! Он – священномученик! Его ждет схима, затвор”». Что ж, предсказание совершенно недвусмысленное, допускавшее лишь одно толкование: темница и мученическая кончина. Но и сам отец Сергий обострившимся до крайности в тревогах и непрестанных молитвах духовным зрением мог уже видеть недоступное обычному взору. Со слов архимандрита Бориса (Холчева) известен такой случай. Оба маросейских священника по возможности встречались тайно в окрестностях города. И вот однажды, ощущая в себе эту новую способность, но по смирению своему истолковывая ее как симптом нервного расстройства, протоиерей Сергий признался: «Отец Борис, я заболеваю психически. Подходит человек, а я вижу, что у него в душе». – «Это не болезнь, – возразил отец Борис, – а прозорливость». Предчувствуя скорую гибель, отец Сергий простился с давним другом и единомышленником и напоследок сказал ему: «Бери Маросейку в свои руки». И отец Борис, насколько это было возможно в его обстоятельствах, исполнял напутствие протоиерея Сергия...

Арест между тем представлялся все более неотвратимым. Отцу Сергию предлагали перебраться в Среднюю Азию, но он отказался. Весной 1941 года некоторое время жил в городе Струнино Александровского района Владимирской области на квартире у еще одного своего друга – тайного священника Сергия Никитина (впоследствии епископа Стефана; в Струнине он отбывал ссылку после освобождения в 1933 году из ВИШЛАГа ОГПУ). В одном из разговоров будущий священномученик спросил тогда своего друга и духовного сына, как бы тот отнесся к безвестной смерти в заключении, без надлежащего погребения, индивидуальной могилы. Уже значительно позже епископ Стефан признавался близким, что этот вопрос духовного отца воспринимал как предсказание своего конца и очень страшился вновь быть арестованным и умереть так, как было описано отцом Сергием. Лишь только после блаженной и мирной кончины епископа Стефана, последовавшей в 1963 году, стало ясно, что священномученик Сергий Мечёв, обладая даром прозорливости, говорил с любимым духовным сыном о собственной смерти.

Из Струнина отец Сергий в сопровождении Е. А. Булгаковой уехал в деревню Мишаки под Тутаевом. В Мишаках он редко выходил из дома. Замкнутая жизнь вызывала подозрение у местных крестьян. Оно и понятно: время тревожное, каждый видел в другом врага...

Отец Сергей ежедневно совершал на дому литургию и отслужил по себе заупокойный сорокоуст. Служил один, сосредоточенно, весь погружаясь в молитву. Несколько раз его навещали духовные чада, о чем они оставили свои свидетельства, публикуемые в этой книге. Из этих же воспоминаний со всей очевидностью становится понятным, что отец Сергий готовился к принятию мученического венца – он понимал, что расправа будет скорой и неотвратимой.

Скупыми сведениями о последних днях земной жизни отца Сергия мы в значительной мере обязаны воспоминаниям Елизаветы Александровны Булгаковой. Здесь уместно сказать, что оказалась она с отцом Сергием на Ярославщине случайно: должна была поехать другая маросейская сестра, но по семейным обстоятельствам в последний момент не смогла. Предложили Лизе, которая на Маросейку пришла недавно через М. Н. Соколову – работала с Марией Николаевной в одном издательстве чертежницей. О церковных делах, да и об обстоятельствах жизни отца Сергия знала мало, что весьма помогло ей при аресте. Впервые она навещала отца Сергия в деревне Кипячево в марте 1941 года, когда он болел. В конце мая выехала из Москвы в Рыбинской район для приискания дачи, которую нашла в деревне Мишаки Савинского сельсовета в доме Евдокии Латиловой. 1 июня 1941 года вместе с Марией Владимировной Дриневич встретилась с отцом Сергием на станции Всполье, откуда они направились на пароходе до пристани Са- винское, а затем в Мишаки. Здесь прожили три дня и перебрались в деревню Деевское, в дом колхозницы Татьяны Николаевны Угловой. М. В. Дриневич через две недели возвратилась в Москву, а 25 июня в Деевское приехала Ирина Николаевна Черткова. Пробыла она со своим духовным отцом до 3 июля. В конце июня, оставив отца Сергия с И. Н. Чертковой, Елизавета Александровна Булгакова направилась в деревню Кипячево к квартирной хозяйке с просьбой, чтобы та не выписывала отца Сергия, так как он скоро вернется. Арестовали ее 8 июля 1941 года. Вот как дальнейшие события изложены в жизнеописании отца Сергия, которое мы процитируем достаточно подробно:

«Жизнь в деревне, подробно описанная Е. А. Булгаковой <... > закончилась 7 июля (1941 года. –А. Г.), в день Рождества Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Отец Сергий был в этот день арестован <...>. Е[лизавету] А[лександровну], вернувшуюся из Рыбинска, забрали в деревне. Больше они никогда не виделись, хотя и находились вблизи друг от друга, в одном коридоре главного здания Ярославского НКВД. На другой же день Е [лизавета] А[лександровна] услышала знакомую прихрамывающую походку отца Сергия и скрип его ботинок <...>. Договориться заранее, что и как следует отвечать, не догадались <...>. Следователь, [однако], ни разу не сказал, что Мечёв не так рассказывает. Из этого Е [лизавета] А [лександровна] заключила, что отец Сергий молчал [о ней], чтобы облегчить ее положение. Беспокоили мысли о цене этого молчания <...>.

Перед 7 ноября Елизавета Александровна вдруг перестала слышать шаги отца Сергия и поняла, что в камере его нет.

Он находился через одну камеру от нее, и она по доносившимся из коридора звукам знала, что он не был до того болен, поскольку выходил из камеры в положенное время, врача к нему не приводили, пищу в назначенное время подавали через форточку <...>. Для нее осталось неизвестным, когда его увели. <...>

12 ноября 1941 года Е[лизавете] Александровке] Булгаковой объявили об освобождении <...>. В выданной справке значилось, что освобождена она на основании статьи 249–6 Уголовного кодекса, которая означала или полную невиновность, или смерть основного обвиняемого. (Здесь ошибка, кочующая из издания в издание: такой статьи в 1941 году в УК не было. Все это требует дальнейшего уточнения. –А. Г.). <...> Чин отпевания протоиерея Сергия был совершен после того, как удалось <... > в неофициальном порядке узнать в Центральном архиве КГБ о гибели его в тюрьме в конце 1941 года <...>. В дальнейшем память отца Сергия стали отмечать 29 декабря, в день его отпевания в 1950 году в Ташкенте отцом Борисом Холчевым. <...>

В 1989 году дети отца Сергия подали в прокуратуру заявление о его реабилитации. По приговорам 1929 и 1933 годов, вынесенным тройками ОГПУ, реабилитация была дана согласно указу Президиума Верховного Совета от 16 января 1989 года. Приговор военного трибунала 1941 года по протесту прокурора отменен Ярославским областным судом за отсутствием состава преступления. Прокурор Ярославской области сообщил заявителям, что Мечёв С. А. был осужден приговором военного трибунала войск НКВД Ярославской области <...> 22 ноября 1941 года. <...> Датой исполнения приговора указано 6 января 1942 года. Данных о месте захоронения в деле не имеется».

Из рассказанного Е. А. Булгаковой напрашивался вывод, что протоиерей Сергий Мечёв был расстрелян под утро 6 ноября 1941 года в день праздника иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». С тех пор 6 ноября маросейцы стали традиционно отмечать как день памяти своего пастыря. Однако у нас нет никаких оснований не верить официально сообщенной дате исполнения приговора – 6 января 1942 года. Дело в том, что бытовавшая до этого практика выдачи родственникам ложных сведений о судьбе их близких к началу 1990-х годов уже прекратилась...

В последнем – «расстрельном» – деле отца Сергия Мечёва записано: «В настоящее время Мечёв ведет работу по созданию подпольных т. н. катакомбных церквей, насаждает тайное монашество по типу иезуитских орденов и на этой основе организует антисоветские элементы для активной борьбы с советской властью»⁴⁹. Здесь же он характеризуется как «один из видных церковных авторитетов». Что ж, такое утверждение вряд ли было преувеличением: надзирающим органам тех лет нельзя отказать в осведомленности и в профессиональной интуиции, позволившей им безошибочно распознать в скромном скитальце-протоиерее огромную благодатную харизму, что и явилось его главной виной, по несказанности своей не названной прямо, а, как обычно, сформулированной во фразеологии тех лет. Текст обвинительного заключения от 11 ноября 1941 года уже с первых его строк не оставлял сомнений в том, каким будет приговор: «Арестованный в 1939 году нелегал епископ Мануил Лемешевский, признав себя виновным в антисоветской деятельности, показал, что антисоветскую работу он проводил по заданиям МЕЧЁВА (л. д. 120). <...> [С. А. Мечёв] на протяжении ряда лет являлся руководителем антисоветского церковного формирования.. .» К расстрелу отца Сергия приговорили «без конфискации имущества за отсутствием имущества у осужденного».

* * *

...И еще говорил святой праведный Алексий Мечёв, старец Московский: «Прекрасный у меня цветок отец Сергий! Но скоро отцветет». К этим словам немыслимо подступиться с какими-либо комментариями.

* * *

Время возвратиться к письмам отца Сергия маросейским братьям и сестрам, написанным в кадниковской ссылке в 1929–1933 годах. Что собой представляла «покаяльно-богослужебная семья» (и вообще «дух Маросейки»), наиболее полно уяснить можно именно из них. Приведем в соответствии с нашим пониманием сути дела эти выдержки.

«...Не скорбите о себе, ибо у вас еще остается величайшее, чего лишены многие, в том числе и я, – богослужение храмовое; берегите его, вот моя заповедь вам, не только моим детям, но и друзьям. Берегите богослужение, берегите священнослужителей родных по духу, связанных с Батюшкой крепкими узами преемственности.

Не ищите нормального духовного руководства, не такое сейчас время; и не найдете, если найдете, то на мгновение. Переключайтесь друг на друга, назидайтесь друг от друга, укрепляйтесь друг другом, утешайте друг друга. Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов (Гал. 6:2). Помните, что можете остаться совсем без иереев Божиих» (Письмо первое).

«...Уж не я, отец ваш, а иные иереи Божий совершают с вами, детьми моими, вхождение во святый Великий пост. Знаю,

Господи, что не в воле человека путь его... (Иер. 10:23), но по- человечески хотелось именно этот пост... провести в родной моей покаяльной семье. Чувствуете ли вы, мои милые, как утренюет дух мой ко храму нашему и как... устремляется душа моя к каждому из вас? С вами соединил меня Господь... Вы – мое дыхание, вы – моя жизнь, вы – мое радование. Вы не заслоняете мне Господа, а пока- зуете... Через вас я познал Господа, в вас Он открылся мне... Служа вам, служил Ему... Вы – мой путь ко Христу» (Письмо третье).

«...Мы не только покаяльная, но и богослужебная семья, я не только отец ваш, но и предстоятель церкви вашей, вы не только дети мои, но и сослужители. В нас редчайшая полнота, почти не встречающаяся, – полнота покаяльно-богослужебной семьи. Я не нахожу ни в себе, ни в богослужении моего и вашего – все переплелось, все составило новый организм соборно совершающей служение духовной семьи.

Я жил вами, вы мной, все вместе через Божию Матерь, святых угодников наших и приснопамятного Батюшку – во Христе. Разве можно нас поделить?» (Письмо четвертое).

«...Скоро год, как вы не имеете в среде своей предстоятеля и отца духовного, а это для многих из вас немалый крест. Умоляю вас, последуйте отцу вашему. Войдите во внутреннюю клеть и... разберите каждый жизнь свою. Найдите в ней источник нечистоты, вызвавший необходимость очистительных страданий, вам ниспосланных; пересмотрите и отношение к покаяльной семье своей – не вы ли грехами своими привели ее к разделению? (Скорее всего, это письмо – реакция на принесенную навещавшими отца Сергия духовными чадами весть о каких-то нестроениях в общине. Тем оно показательнее. –А. Г.) Понимали ли вы по-настоящему, что такое покаяльно-богослужебная семья? Сознавали ли, как добро и красно жить вкупе с ней, исполняли ли свои обязанности по отношению к ней и отдельным ее членам? Или, связанные с отцом, вы зачастую отделяли себя от семьи, не служили ей, осуждали ее, поносили ее, забывая, что это наша общая семья?.. Господь сочетал нас в ней воедино: в ней мы родились духовно, в ней воспитались, в ней купно живем, с ней, не иначе, пойдем и туда, к Богу...

Пойдемте... к великим и поучимся у них отношению к духовной семье... Господь наш... Сам имел на земле покаяльно- богослужебную семью – апостолов Своих... Моисей, получив семью свою, народ израильский, от руки Господа, не оставляет его и в тот момент, когда карающая десница Господня поднялась для уничтожения Израиля за поклонение золотому тельцу. Пребывая до конца в служении народу своему, он чувствовал, что не может быть с Богом без него... Преподобный Феодор Студит в служении семье, в непрестанном купножительстве с ней видит путь приобщения к вечной жизни. Се что добро или что красно, но еже жити братии вкупе; в сем бо (т. е. в этом житии вкупе) Господь обеща живот вечный...

Дети мои! Ведь и наша семья от Господа!.. Молитесь Господу, просите Его, чтобы снял с вас тесноту, замыкание в себе, чтобы получили вы расширенное сердце!.. Тогда не глазами плоти, а очами сердца увидите вы собранных Господом вокруг вас чад Его, вашу семью... ,Любите семью, служите ей”, – так учил нас Батюшка» (Письмо пятое).

«...Большая чуткость духовная дана вам от Господа. Сердце ваше привело вас не туда, где блистало великолепие службы... В маленький убогий храм (Николо-Клённики. –А. Г.) вошел в свое время каждый из вас, в нем почувствовав правду святоотеческого пути» (Письмо шестое).

Итак, маросейская община. «Редчайшая полнота, почти не встречающаяся, – полнота покаяльно-богослужебной семьи», где «все переплелось, все составило новый организм соборно совершающей служение духовной семьи». Каждого ее члена в свое время сердце привело «не туда, где блистало великолепие службы», а в «маленький убогий храм», в котором молитвами и пастырскими трудами святого праведного Алексия Мечёва, а впоследствии иереев, «связанных с Батюшкой крепкими узами преемственности», – отца Сергия Мечёва, архимандрита Бориса (Холчева) и других, – совершалась «правда святоотеческого пути». Люди же воспринимали это следующим образом: «В церковь ехали, как домой с чужбины... Отчего так хорошо было у нас?.. У настоятеля, у сослужащих и поющих была одна душа в богослужении, а с ними и у всех молящихся. Общая молитва захватывала и несла как на крыльях... И в храме... все были не чужими, а родными: все были духовные дети одного отца»...

* * *

Именно потому, что маросейская община представляла собой не просто приход, а «соборно совершающую богослужение духовную семью», она, в отличие от множества приходов в России, не сгинула в своей сокровенной сущности ни с отъятием пастыря, ни с закрытием храма в 1932 году. Вплоть до сего дня никто из одиноких «маросейцев» не стал обитателем дома престарелых – всех досмотрели и по-христиански проводили в последний путь... Более того, духовные чада отца Сергия, «вкупе пребывающие и в рассеянии находящиеся» (его письмо четвертое), смогли в самые суровые времена сохранить и передать потомкам «дух Маросейки». Созданные отцом Сергием «десятки», хотя и не смогли получить в большинстве своем тайных священников из числа маросейской братии, все же продолжали завещанное духовником общение. На их регулярных встречах читалась и обсуждалась духовная литература, письма отца Сергия из неволи, совершались богослужения приезжавшими в Москву ссыльными иереями. Из воспоминаний одного из старейших «маросейцев» В. В. Быкова, скончавшегося в 2004 году, известно о литургической жизни по крайней мере нескольких таких «десяток», поскольку их тайные богослужения неоднократно происходили на московской квартире Владимира Владимировича. По его словам, связь со священниками, окорм- лявшими «десятки» «мечёвцев», осуществлялась через еще одну духовную дочь отца Сергия Серафиму Александровну Соловьеву. Безусловно, жизнь николо-клённиковской общины в XX веке являет собой поистине героическую страницу истории нашей Церкви. И многое в ней так и останется неизвестным. Однако для нас, сегодняшних, неоспоримым является факт, что маросейская община, бывшая в 1910–1920-е годы «одной из самых крепких в Москве, возродилась, лишь только храм был возвращен Церкви».

Произошло это в 1990 году. Здесь начинается новейшая, «по- слепленная» история Маросейки, которая уже нашла отражение в ряде книг и периодических изданий.

* * *

В августе 2000 года Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной Церкви в лике праведных прославил старца Алексия, пресвитера Московского, а в великом сонме новомучеников и исповедников Российских XX века – протоиерея Сергия Мечёва. 16 июня 2001 года на Введенском кладбище в Москве были обретены честные мощи старца Алексия, и 29 сентября того же года крестным ходом при огромном стечении духовенства и народа во главе со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II перенесены из Новоспасского монастыря в храм Святителя Николая в Клённиках. Теперь в восстановленном и благоукрашенном храме есть придел во имя святого праведного Алексия и священномученика Сергия Мечёвых.

Так на наших глазах торжествуют Правда и Истина...