Е. А. Булгакова

Весна 1941 года. Вижу сон, будто я с Марией Николаевной Соколовой стою на площадке лестницы, похожей на те, какие бывают в школах. Белые оштукатуренные стены. Мы ждем Батюшку, отца Алексия, он должен подняться к нам с нижнего этажа. В этом доме живут все маросейские, и Батюшка сегодня всех обходит. Смотрим вниз и видим: появляется Батюшка, поднимается к нам на площадку. Мария Николаевна, подводя меня к нему, говорит: «Это...» Идем по коридору. Налево первая комната моя, глубокая, с белыми оштукатуренными стенами, окон нет, в глубине у задней стены – кровать, перед ней – стол, на нем – зажженная лампа (кажется, с зеленым абажуром). В комнате полутемно, освещается она лишь этой лампой (а на лестнице был день). Батюшка проходит вглубь, садится на кровать перед столом, лицом к нам, склоняет голову на руку и углубляется в чтение какого-то писания, лежащего перед ним на столе. Потом поднимается, проходит на середину комнаты и благословляет на четыре стороны. Потом подходит ко мне, благословляет мена и говорит мне что-то тяжелое-тяжелое, но не плохое, а как бы через эту тяжесть – светлое. Слов не было. Было сказано без слов, как бывает только во сне. Я заплакала. Проснулась с этим чувством.

Думала: что же это? Должно быть, я лишусь очень дорогого для меня. В это время подходил мой отпуск, и я собиралась ехать на Украину. Собралась уже идти покупать билет.

Мне сказали: «На Украину ехать не следует, отец Сергий хочет, чтобы ты ехала с ним». Это было для меня полнейшей неожиданностью и великой радостью.

О том, в каком положении был в это время отец Сергий и вся Маросейка, я не знала. Знала только, что положение очень напряженное, тревожное. Мне велено было ехать на Волгу и искать где-нибудь в деревне подходящий дом, в котором можно было бы сокровенно поселиться на лето отцу Сергию.

Чуть ли не на следующий же день я уже ехала в Рыбинск к отцу Борису [Холчеву], чтобы оттуда отправиться на поиски. Провела у него день. Это был канун отдания Пасхи. Но на последнюю пасхальную службу отец Борис меня не оставил. Откладывать было нельзя. Отец Борис, помнится, отслужил молебен, благословил меня. Е. С. проводила на пароход в Тутаев – я должна была искать дом в его окрестностях.

Ранним утром я вышла с парохода. Я была тут впервые, никаких знакомых не было, и никаких указаний не имела куда идти. Пошла в полном смысле слова «куда глаза глядят», только с одной молитвой и упованием на Промысл Божий. Весь день бродила из деревни в деревню. Ничего подходящего нигде не находилось. Все дома были на виду, ясно было, что ни в одном из них невозможно жить незамеченно.

В конце концов в деревне Мишаки, которая, как помнится, вся стояла окруженная лесом, с краю, как то в стороне и весь в зелени оказался свободный дом. Хозяева не жили в нем. Я его сняла.

Вечером вернулась в Тутаев, села на пароход и на следующее утро была в Рыбинске. Меня встречала Мария Петровна (бабушка). Она сказала мне, что нам надо задержаться, не идти прямо к отцу Борису, потому что он сейчас служит литургию. Это было Вознесение.

Подождав некоторое время, мы пришли к нему. Он только что окончил литургию. Вышел к нам еще не разоблаченный. До сих пор стоит передо мною облик отца Бориса – весь мир, весь тишина и свет.

Душа моя чувствовала серьезность возложенного на меня дела, и мне очень хотелось исповедаться и причаститься. Отец Борис разрешил. Он исповедал и причастил меня. Потом я все ему рассказала. На следующее утро я была уже в Москве. В условленном месте в сквере на площади меня ждала Мария Николаевна. Я все ей рассказала. Было дано распоряжение как можно скорее собраться. На следующий день я уже выезжала из Москвы в Ярославль, чтобы оттуда дальше двинуться пароходом в деревню. Проводить меня пришла Л [иза] З. Когда я, выходя из своей комнаты, в последний раз взглянула на образ Казанской Божией Матери, внутренний голос сказал: «Этого больше не будет».

Шел тихий дождик. Лиза оказала: «Выезжаем под дождиком – это хорошо». (Дождь означает, кажется, благодать.) У всех в душе была тревога. Это было в ночь под 1 июня. В поезде я заняла два места по двум билетам, но отец Сергий должен был сесть ко мне на пути, в Струнине, от Серг[ея] Алекс [еевича] Никитина, у которого он последнее время жил. Только несколько лет спустя, после выхода из тюрьмы, я узнала, каково было положение отца Сергия в дни нашего отъезда: он знал, что предан, что его ищут, понимал, что он приговорен к смерти.

Даже у нас, у тех, кто это переживал, сгладилась в памяти острота напряженности того времени. Это были сталинские годы. А эти дни были особенно напряженные – это были последние дни перед объявлением войны. Мы тогда не знали, какая была напряженность в партийных кругах, боялись только своего страха по церковной линии. Хотелось спрятать отца Сергия там, где бы его никто не знал.

Наше неожиданное появление в глухой деревне встревожило председателя колхоза, и он тотчас же пришел проверить, кто мы, зачем приехали сюда. Нашей правде, что мы, утомленные городские люди, приехали в глушь только для отдыха, конечно, не поверили. Мы сейчас же попали под подозрение, под надзор, а поведение наше стало подтверждать, усиливать подозрительное отношение к нам.

Утром и вечером было богослужение. Чтобы не обратить внимания, что на это время мы закрываем окна, нам приходилось весь день держать их закрытыми тюлевыми занавесками, а дверь – в запертой. Усиливало и подтверждало подозрение и то, что мы мало общались с людьми. Если выходил на воздух, то в то время, когда нет людей, и в уединенное какое-нибудь место. Отец Сергий старался не появляться на людях.

В то время всегда видно было людей, вернувшихся из заключения, из лагеря, на них был свой особенный отпечаток. Этот отпечаток был и на отце Сергии. На первом допросе я узнала о том, что слежка за нами была с минуты нашего появления в деревне. Буквально все до мелочей оказалось известным. И слежка эта была совсем не по той линии, по которой мы боялись, а с совершенно неожиданной для нас стороны – нас заподозрили в том, что мы шпионы.

Господь попустил отцу Сергию сделать ошибку – он открылся одному епископу во всех своих взглядах по церковному вопросу. Епископ был единомышленный, но, когда его арестовали, он от всего отрекся, а отца Сергия полностью предал. В то время суды такие были закрытыми в НКВД, но некоторые проводились полуоткрыто. Таким устроили и суд над этим епископом. На нем присутствовали люди, которые лично не были знакомы с отцом Сергием, но знали о нем и были знакомы с некоторыми его духовными детьми. И они сочли нужным рассказать им о предательстве [по отношению к] отцу Сергию. Это были родственники одной гражданки, связанной с этим епископом и бывшей также под арестом. После этого суда ее выпустили и дали ей на руки обвинительное заключение, которое, собственно, было обвинением отца Сергия, а епископ обвинялся лишь за связь с ним. Документ этот был переписан и передан отцу Сергию. Вскоре после этого эту гражданку вызвали в НКВД и отобрали у нее этот документ.

На суде епископ каялся, говорил, что он хочет быть честным советским гражданином, а прокурор хлопал его по плечу и говорил: «Не огорчайтесь, владыко, вы еще нам пригодитесь». Вскоре после этого он был выпущен и получил кафедру.

Как только отец Сергий узнал о том, что предан и что его неминуемо должны арестовать, он уехал с того места, где жил, и около года скитался без прописки. Ему советовали скрыться в Среднюю Азию, но это значило оторваться, оставить духовных детей – он не мог этого сделать и жил тайно то там, то здесь.

* * *

Утро, рассвет. Поезд подошел к С[трунино]. Я вышла на площадку. Стояла в дверях над подножкой. Увидела отца Сергия. Он шел в своем черном пальто с поднятым воротником, в надвинутой кепке; на плече наперевес было две сумки. В нескольких шагах позади него шла Паша.

В вагоне он сразу лег на вторую полку, закрылся так, чтобы не видно было его лица. По-моему, до самого Ярославля он так ехал. Не помню, как мы выходили. Это было Всполье. Не помню, как переправляли на пристань вещи. Вещей было очень много. Ничего этого я уже не помню.

Утро было холодное. Это было 1 июня. На набережной, на высоком берегу над Волгой было ветрено. Узнали, что пароход в Саввинское будет лишь в семь часов вечера. Отец Сергий хотел быть где-нибудь, где его не увидят, он боялся встретить кого-нибудь, кто его знает. Пошли в город. Увидели на афише, что в театре дневной спектакль. Пошли туда: в зале будет темно.

Стоит у меня в глазах лицо отца Сергия там, в театре, и фигура его в его черной суконной толстовке. Потом идем по улице от театра к набережной по бульвару: «По этой улице меня гнали в этапе». Я почувствовала, что очень больно ему это воспоминание, больно быть на этом месте. Я не знала, что мне делать, как устроить, чтобы прошли эти часы как-то полегче для отца Сергия. Он боялся быть на виду. Решили зайти в кино, чтобы спрятаться еще хоть на некоторое время.

Сидим рядом с отцом Сергием. Начинается картина: свистки, ловят убежавшего преступника в тайге. Попали! Что мне делать? Чувствую, как ужасно видеть это ему. Мучаюсь. Думаю, вот кончится, перестанут ловить, но в этом оказалась вся картина. До последних дней отец Сергий напоминал мне и всем рассказывал, как я его в кино сводила на «Парня из тайги».

Не помню, что еще мы делали. Должно быть, после кино прямо пошли на пристань. Дальше помню уже каюту. Мы вдвоем с отцом Сергием. Я была впервые с ним. Совсем не умела ухаживать за ним, не знала ни привычек, ни вкусов, не знала, как к нему подойти. Неумело, нескладно, помню, кормила его. У него была очень сильная головная боль. Я не знала, что сделать, как ему помочь.

Ночь не помню.

Дальше стоит незабываемая картина: рассвет, розовое небо. Шумят, пенятся, бьют волны у борта парохода. Мы подъезжаем к Саввинскому. Стоим внизу в том месте, где кладут трап, – у выхода. Никогда не забыть этого. Не забыть лица его скорбного, и эти пенящиеся волны, и шум их, и розовое небо, и холодное утро.

В Саввинском получилась путаница. С трудом достали мы лошадь, повезли нас. Но оказалось, что едем мы не туда. Оказалось, что и на той и на этой стороне Волги деревни с одинаковым названием Мишаки и мы попали в Мишаки другие – наши Мишаки на той стороне Волги.

Старик-перевозчик на лодке свез нас на ту сторону.

Ушло из памяти все, как тут было. Стоит в глазах опять только картина: мы идем за телегой с вещами. Лес, под ногами лиловые фиалки, и пошел снег. Запомнилось опять лицо отца Сергия в этот момент, а передать не могу.

Приехали в деревню, в избу. Это был канун Владимирской. Со мной была икона, благословение мамы, – Владимирская. Читала всенощную.

Погода была очень холодная. Изба большая. Дров не было. Мы с Ирой ходили в лес за каким-то хворостом...

Чуть ли не на следующий день пришел к нам председатель колхоза познакомиться. Это было естественно. Ничего особенного в этом не было. Но отец Сергий потерял спокойствие: «Нами заинтересовались, оставаться здесь нельзя. Необходимо уехать из этой деревни». И вот я уходила каждый день на поиски другой квартиры. Ходила из деревни в деревню, множество километров, ища подходящего помещения. С ночевкой отец Сергий меня не отпускал, поэтому я была связана и могла искать только в окружающих деревнях. Ничего не находилось. Наконец, в одной деревне я набрела на подходящий домик. Это была отдельная избушка. Хозяева жили в избе, выходившей на улицу, а эта была через двор, смотрела окнами на Волгу. Совсем отдельная, чистенькая, уютная.

Вошла, и первое, что увидела, – образ Казанской и святителя Николая. Хозяйка тоже понравилась. Пришла, рассказала отцу Сергию. Он захотел, не откладывая, переезжать. Очень нервничал. Казалось ему, что опасно оставаться на старом месте. Был проливной дождь, но отец Сергий не согласился отложить, и я под проливным дождем повезла вещи. Отец Сергий остался с И [рой]. Он хотел более незаметно прийти в новую деревню, и поэтому я одна перевозила вещи, а они с И [рой] должны были прийти пешком на другой день.

На другой день был канун Троицына дня. Я вымыла пол, устроила все, истопила печку (тут уж были дрова), украсила все березками. Когда убиралась, на печке нашла медную иконку Феодоровской Божией матери. Во второй половине дня, уже перед всенощной, пришли отец Сергий и И[ра]. Помнится, понравилось и ему тоже, и он как-то успокоился.

Служили всенощную. Помню, отец Сергий пел седальны после кафизмы на подобны, очень красивые, совсем новые дли меня напевы.

Утром служили часы, изобразительные и Троицкую вечерню. Цветов почти не было. Были только желтые бубенчики, и те еще совсем маленькие, на коротких стебельках. Из них я сделала ему букет. Один цветочек из его букета я засушила в Триоди. Помню, что было хорошо на Троицу. Было это 8 июня.

Как жили мы? Читали службы. Ценно это было очень. Попадало мне без конца. Все я делала нескладно, все плохо. Раздражала его. Ругал меня все время. Посылал в Рыбинск к [отцу Борису Хол- чеву]. Для этого надо было встать в 4 часа утра. Он будил меня, но я каждый раз просыпалась за насколько минут до этого. На рассвете шла на пристань, километра три. Буквально на каждом дереве пел соловей. Волга бывала в тумане. Бывало, кричишь в тумане, зовешь перевозчика. Холодно очень. Но красота природы особенная была. И вот в тумане слышишь звук подходящего парохода, плеск воды.

* * *

Изба была квадратная. Посредине – русская печь. За печкой была часть отца Сергия, там стояла его кровать, стол. Окошки его смотрели на Волгу. На ночь посредине избы вешалась занавеска.

Я стелила себе на полу. Мне он не позволял вставать рано, а сам вставал. Я, бывало, лежу на полу с закрытыми глазами, а он ходит мимо меня. Остался у меня сильно в памяти звук его шагов. Читал он епископа Феофана и еще что-то иностранное. Говорил о старшем брате блудного сына. Рассказывал, как Владимирскую принесли в Сретенский монастырь и все московские общины ходили служить туда. Забыла, чья община пришла с пением Пасхального канона. За ними шла Маросейка, и Маросейка запела «Волною морского» (или «Помощник и Покровитель»). Это рассказывал отец Сергий. «Вот какой я был-то (то есть обличал как): в наше время должно быть сугубое покаяние, а не Пасху петь нам – так, сильно покаянно, осуждая себя, не раз говорил он. – Я был горячий, я обличал, я считал, что я могу обличать. Теперь я не такой!»

* * *

Он много раз говорил и мне и И [ре]: «Если они возьмут меня, то убьют».

И[ра] просила рассказать ей о сути дела непоминовения отца Сергия. Он обещал, но откладывал. С болью сильной говорил, что это его рана, ему очень тяжело об этом говорить. «Я объясню вам!», но все откладывал, и чувствовалось, что потому, что это ему очень больно.

В Триоди лежала у меня закладка, на которой нарисован был маросейский храм. Когда он видел ее, то поворачивал ее так, чтобы не видно было рисунка, или закрывал его рукой. Я не понимала тогда этого. Сейчас поняла, что видеть это ему было больно.

* * *

Он наблюдал за мной, иногда молча, когда я что-нибудь делала. «Плачет о вас нервная клиника».

Я спорила, говорила, что самое последнее дело поверить тому, что ты больная, тогда будет хуже и хуже. Но он не соглашался. Или напевал: «У меня такой характер! Ты со мною не шути!» Или поддразнив ал меня: «Отпусти меня, старче, в Рыбинское море» (на всегдашнее мое желание поехать [к отцу Борису Холчеву]). «Зачем вам ехать к [отцу Борису] ? Вы мне должны говорить все».

Смотря, как я мучаюсь с русской печкой: «Что легче: чертить или топить печку?»

Попадало мне и за поклоны, что я во время богослужения кладу лишние (что это не соответствует моему внутреннему, то есть внутри у меня слабее, и что получается как бы показное), и за кашель: «Вам нравится кашлять, поэтому вы и кашляете». Я все силы прилагала, чтобы сдерживаться. Но он не верил, что я не могу.

Пищу я стряпала лишнюю, она оставалась на другой день, и за это мне попадало. «Опять это у вас вчерашнее! Вчерашняя пища теряет всю питательность».

И лук я резала слишком рано, и он говорил, что все витамины из него ушли.

Когда начался Петровский пост, мы стали читать службы по постному с «Господи и Владыко живота моего». Клали поклоны. Он говорил, что сейчас у нас (на Маросейке) должно быть сугубое покаяние – такое сейчас для Маросейки время.

* * *

Иринин отпуск кончился. Я проводила ее. Шли опять на рассвете, среди соловьев, в тумане розовом, по росе.

Через день или два была память Батюшки. Накануне принесла все для литургии. Всенощной не помню.

Утром была первая литургия.

После обеда отец Сергий лег к себе отдохнуть. Я открыла подполье, спускала туда что-то, убирала. Открылась дверь, и в ней показалась Мария Николаевна. Увидев меня, она подняла мне кулак. Я от неожиданности и от страха провалилась в подполье. Оказалось, ей неправильно дали наш адрес, и она с рассвета ходит по деревням и нас ищет. Отец Сергий был очень рад. Я почувствовала, что у него с нею не такие отношения, как с другими. Он рад ей как помощи, поддержке, советчику. Меня послали за ее вещами. Она привезла нам продукты и оставила их на пристани.

Это был уже вечер. Солнышко садилось. Небо было розовое и Волга. Я наняла какого-то мальчика довезти меня на лодке до деревни. Когда мы отплыли от пристани, он сказал: «Войну объявили. Вы слыхали? Сегодня утром по радио выступал Молотов». Рассказал мне все события.

Когда подплывали, уже смеркалось. Я увидела на нашем берегу среди деревьев отца Сергия и Е. Они встречали меня. Отец Сергий берег меня, не позволял поднимать тяжестей. Я говорю: «Войну объявили». Отец Сергий перекрестился большим крестом (лица его не забыть мне). Несколько мгновений молчания. «Ну, теперь они о нас забудут».

Я рассказала все, что узнала от мальчишки.

<...> Утром провожали Марию Николаевну. Я шагала впереди с Е., с заплечной сумкой. Отец Сергий: «Беззубый альпинист!»

Спустились кустами к Волге, пошли над самой водой. Всю дорогу отец Сергий давал распоряжения относительно Маросейки – как жить в военных условиях. Помню, тут было сказано, чтобы читать параклис Божией Матери по одной песне каждый день, молиться этой молитвой друг за друга. Это будет объединять нас всех, если внешне мы и не сможем быть вместе. Шли мимо пасущегося стада овец. Отец Сергий, глядя на них, сказал: «Жертвенное животное... агнец».

Не помню больше ни слов, ни как Марию Николаевну посадили. Остались вдвоем. Отец Сергий совсем перестал меня дразнить. Каждый день служили обедню. Он говорил: «Мне хочется отслужить о себе сорокоуст».

Он совсем перестал беспокоиться, думать, что его возьмут. Он очень переживал войну. Особенно молился о воинах – живых и умерших. Все вспоминал об Алеше. Говорил: «Я ведь вот всего себя отдавал Маросейке, а свои дети у меня заброшены были. Меня только одна Ира знает. А Алеша – он ведь сильно начинен советским». Много раз он опять и опять с особенно сильной болью говорил о Лизе: «Она меня совсем не знает. Ведь она была совсем маленькая. Я для нее чужой!»

Несколько раз говорил, что, если мы останемся здесь жить надо взять ее сюда, чтобы она пожила с ним. Опять и опять с болью говорил, что он не дал им того, что надо было дать, что все силы все время он отдавал Маросейке, а их забросил. Виноват он перед всей семьей.

Литургию стали служить каждый день. Петь надо было, чтоб не было никаких пауз, чтобы не затягивать, очень быстро. Вместо псалмов и блаженных пели антифоны. Просфоры пекла я в печке Волнения были, страхи. Дверь держали почти всегда запертой. На окнах спущены тюлевые занавески. Отец Сергий боялся показываться на людях, все старался, чтобы его не видели. Через несколько дней приехала М. Из разговоров при ней я помню только об Иисусовой молитве. Да, это, должно быть, просто ей он говорил, а я только случайно слышала, что надо стараться читать ее. Можно и когда больных принимаешь. Когда делаешь что-нибудь, просто говорить «Господи, помилуй». А в тот момент, когда входит больной- тут успеешь всю ее сказать. Говорил, что перед началом утренних и вечерних молитв надо читать по 15 раз Иисусову молитву и Божией Матери. «Увидите, что совсем другая молитва будет после этого, сильнее будет молитва».

* * *

Пароходы стали ходить без гудков. Иногда по ночам слышны были самолеты, летающие над нами. Отец Сергий стал ходить к соседям, у которых был репродуктор, слушать последние известия. Все говорил о воинах. Все вспоминал Алешу: «Ведь он на самой передовой!»

За литургией он особенно их поминал. Говорил: «Им теперь не до нас, теперь они о нас забудут!»

Говорил, что, если война затянется, будем зимовать здесь в деревне. «Вы согласны?»

Было свидание с отцом Борисом [Холчевым]. Это было в лес над обрывом, над Волгой. Между нашей деревней и «Колхозником». Я пришла с отцом Сергием. Отца Бориса привезла Е. Сидели они вдвоем на сваленном дереве (в прошлом году, рассказал отеп Борис, когда они встретились в лесу, отец Сергий сказал ему: «Я скоро умру»).

Обратно шли верхом, лесом, ржаными полями. В одном месте мы увидели непонятную картину: посреди поля вся рожь была сильно примята. Смотрели, думали: почему это? Отец Сергий сказал: «Может быть, и десанты здесь с самолетов высаживали».

* * *

Кажется, 2 июля объявили по деревне, что в колхозе будет собрание. Приехал из Рыбинского района агитатор, будет рассказывать обо всех событиях. Отец Сергий велел нам с N. идти. Агитатор говорил, что вот т. Сталин в своей речи говорил о том, что надо быть бдительными, что в каждом колхозе, в каждой деревне могут быть люди, которые могут встать на сторону немцев.

* * *

Поздно вечером шли полями с собрания. Из темноты доносились антисоветские частушки.

* * *

Пришли. Отец Сергий уже лег, но не спал, ждал нас. Было решено, что надо завтра идти в сельсовет, отнести наши паспорта. Мой можно дать на прописку, а насчет его прописки не настаивать: если велят обязательно, то дать. Утром пошли с N. Я свой отдала. N. только записали, потому что она должна была уже уезжать, а его тоже посмотрели и записали номер и сказали, что прописывать не надо: «49 лет возраст непризывной, когда еще до него дойдет». На следующее утро уехала N.

Это были первые настоящие летние жаркие дни. До этих дней тепла не было. В лесу только что распустилась черемуха. Отец Сергий говорил: «Я только сейчас вот, в эти последние дни, начинаю оживать. Я ведь последние годы не жил, я был как мертвый. А вот сейчас возвращается жизнь». Впервые он ушел на берег, постелил одеяло и лег в тени с книжкой. Я что-то делала дома. В дверь постучали. Выхожу. Агитатор, тот самый, что был вчера на собрании, пришел проверить наши документы. Посмотрел мою союзную книжку. Спросил, кто живет со мной, его документы. Я побежала к отцу Сергию. Он весь встрепенулся болезненно. «Я не пойду к нему, я не могу. Покажите вы ему мой паспорт». Принесла. Увидев, что паспорт выдан на основании лагерной справки, спросил, где он отбывал. Все записал и ушел. Я пошла к отцу Сергию, он напряженно ждал меня. Спокойствие кончилось.

Не помню, как прошел день. Решено было, что завтра утром он отслужит литургию и поедет в Рыбинск. Если бабушка его еще не выписала, то он вернется к ней жить. Если же выписала, то вернется сюда. На следующее утро был канун Владимирской. Был настоящий июльский, очень жаркий день. Идти до пароходика надо было километров 6–7 (Саввинского пароход был только раз в день, на рассвете). Дорога была берегом, солнцепеком. Отец Сергий велел заготовить какого-нибудь питья. Я сделала морс. Пошли. Отец Сергий был очень скорбный. Когда стали уже подходить к пристани, дорога пошла кустами. Когда мы остановились отдохнуть, я увидела, что чье-то лицо мелькнуло в кустах. Не обратила внимания. Пошли, опять мелькнуло. Я и тут не придала значения.

* * *

Пришли на пристань. Подошел пароходик.

* * *

Сошли в нижнее отделение. Там было почти пусто. Отец Сергий сел перед открытым окном. Оно было у самой воды. Пенились, шумели, разбивались волны. Отец Сергий молча смотрел на них. Взгляда его никогда не забыть мне. Я сидела напротив него. Вдруг я увидела, что через несколько лавочек за спиной отца Сергия сидит тот самый гражданин, который проверял у нас документы. Я сказала: «Батюшка, этот агитатор едет с нами». Не помню его слов. Взгляд его только стоит передо мной всегда, но никакими словами передать его нельзя. Он продолжал молча смотреть на пенящиеся волны. Не доехав одной пристани до Рыбинска, отец Сергий решил сойти. Вышли. Пароход ушел. Агитатор не слез за нами. «Может быть, случайность то, что он ехал?»

Пошли в деревню к бабушке. Отец Сергий пошел к ней, а меня оставил на кладбище. Через некоторое время я увидела, что он идет. Оказывается, бабушки нет дома и неизвестно, отметила она его или он еще прописан. Велел мне уходить к отцу Борису и прийти на то же место завтра, а он будет ночевать у бабушки.

Пошла к отцу Борису, все рассказала. Переночевала у Е. и утром в назначенное время вместе мы пошли на кладбище. Пришел отец Сергий. Сказал, что только накануне бабушка его отметила и снесла книги в милицию. Неизвестно, оформлено это или нет. Это было воскресенье, узнать было можно это только на следующий день. Он велел мне сейчас же уезжать в деревню. Если его отметили, то завтра он приедет ко мне и будем продолжать там жить. Если же он не приедет, то послезавтра утром я должна приехать к нему. Мне захотелось попросить у него прощенья. Он тоже попросил у меня: «Простите меня, что я на вас нападал. Я ведь это любя, по-хорошему». Он пошел. Мы с N. смотрели ему вслед.

* * *

Я пошла на пароход. Мне не хотелось быть среди людей. Я вошла на верхнюю палубу, встала на самом носу к перилам. Передо мной была одна Волга. Опять пенились волны, шумели, разбиваясь о борт. Я слушала их и почему-то внутри так, словно смерть передо мною, словно на смерть я еду. «Почему так у меня?»

На душе был полный мир.

Когда сошла с парохода, уже вечерело. Я шла по самому берегу вдоль реки и ела из фунтика крупную клюкву. Совсем сладкие были ягоды. Вечер был прекрасный, тихий. И на душе было собранно, серьезно, тихо. Переходя какой-то овраг, услышала крик ребят: «Тетка – германский шпион!»

Я была так далека от мыслей об этом, что даже не сразу поняла, что это мне кричали. Не обратила никакого внимания. Отнеслась так же, как если бы какую-нибудь глупость мне крикнули. Не придала ни малейшего значения. Пришла домой. Помню, зашла к хозяевам. Они смотрели на меня не так, как прежде, не просто. Когда я вошла, замолкли. Ребята смотрели с любопытством. Отвечали на мои слова односложно, словно ждали, когда я уйду. Я не придала этому никакого значения и ушла спать. Это был канун Рождества Иоанна Предтечи.

* * *

Утро было веселое, солнечное. Я очень устала от заботы, от напряжения и рада была беззаботно провести день, отдохнуть. Я взяла книжки и ушла на берег Волги читать службу Иоанну Предтече. День этот был самый большой в моей жизни – это день моего прихода к отцу Сергию.

Прочтя службу, я нежилась на солнышке, наслаждалась природой, беззаботностью. Сидела на самом берегу, над водой. Мимо меня несколько раз с сильным шумом, как стрела пронеслась моторная лодка, маленькая, вся сидящая в воде. «Что она все тут шныряет?»

На душе было так же тихо и мирно, как в природе. На берегу я провела весь день. Уже вечерело, когда я стала подниматься кустами к дому. Смотрю, на полянке, за кустами лежит овца. Подойдя ближе, я увидела, что она мертвая. «Жертвенное животное... агнец», – встали слова отца Сергия. И опять почувствовала близость смерти.

«Почему я так чувствую смерть?»

Придя домой, я вспомнила, что забыла сходить за своим паспортом, а завтра надо ехать в Рыбинск. Отец Сергий велел взять его. Пошла к сельсоветскому старику, который жил в нашей деревне, – паспорт он должен был принести. Около его дома на перевернутой телеге сидели двое в чистых белых рубашках. Паспорт мой он забыл взять. Нерешительно, смущенно как-то извинялся. А двое, сидящие на телеге, смотрели на меня, когда я с ним разговаривала. Пошла домой. Догнала меня соседка. «Сегодня нельзя вечером гулять, спать загоняют. Рыбинское начальство приехало, в 4 часа поднимут в поле работать (чтобы показать начальству, как работают в колхозе)».

Пришла в свой домик. Были сумерки. Не совсем еще темно. Я помолилась и хотела лечь спать, но почувствовала, что мне не по себе. Какой-то необъяснимый страх чего-то. Мне захотелось взять свои иконки, где они стояли около хозяйских образов, и поставить на окошко, около изголовья. Сумерки сгущались. Я услышала, словно кто-то когтями царапает, словно взбирается по стене снаружи дома. Что это?

Заснула.

* * *

Утром все эти чувства рассеялись. День был опять яркий, солнечный, жаркий. Я помолилась. Села есть гречневую кашу, сваренную вчера для отца Сергия. На мне было пестрое, почти безрукавное летнее платье и на босу ногу тапочки. Душа радовалась солнышку, жаркой июльской погоде. Я сидела, ела кашу и записывала на бумажку вопросы, свои внутренние и всякие, какие нужно будет выяснить. В дверь постучали. Вошла соседка, та, что вчера меня провожала: «Ваш дядя на берегу в лодке, просил меня сходить за вами, просит вас прийти к нему». – «Почему же он не выходит, не идет сюда?» – «Да он какой- то взволнованный, расстроенный, просит вас прийти».

У меня в мыслях не появилось и тени сомнения. Отец Сергий изображен был совершенно естественно. Я подосадовала на него, зачем так он себя ведет, – ведь он же этим сам портит себе. Сунула записку с огрызком карандаша за лифчик, намотала на палец веревочку с ключом от дома и пустилась по солнышку, по тропке через рожь к берегу.

Природа сияла, и душа вместе с ней радовалась. Из-под куста поднялся человек в белой рубашке и поднял руку. «Остановитесь». – «Что, здесь бегать нельзя?» Он медленно шел на меня. «Куда вы так побежали?» – «На берег. А что, разве здесь нельзя бегать?» – «Как ваша фамилия?»

Я поняла, что жизнь кончена. Вот оно то, что ждала душа всю жизнь.

Вспомнила о записке за лифчиком. «Мне нехорошо. Разрешите мне зайти в эти кусты».

Вошла в орешник. Это были последние минуты еще жизни. Я еще одна была среди природы, то, что я всю жизнь больше всего любила. Я вырыла карандашом ямку, изорвала и закопала туда записку. Когда я вышла, их было уже трое. Я попросила пустить меня домой взять пальто, но мне отказали в этом. Он взял у меня ключ от дома и велел одному из подошедших сходить принести вещи. Подошли к берегу. Там стояла та самая моторная лодка, которая шныряла мимо меня вчера. Посадили меня внутрь, но отца Сергия в ней не оказалось. Вода была у самых окон и у самой открытой двери. Зашумел мотор. Кругом – и в окнах, и в открытой двери – шумели, пенились, бились волны. В голове у меня все путалось. «Что говорить?» Мы ни о чем не сговорились. Один раз только отец Сергий спросил меня: «А если так случится, что вас арестуют, как вы отнесетесь к тому?» Перед отъездом в Рыбинск разделили пополам бывшие у нас деньги, тысячу рублей. И больше ничего не было. Что мне говорить, я совсем не имела представления. Они стали задавать мне какие-то вопросы. Все они были мне совершенно непонятны (нас, видно, соединяли с кем-то).

Я выбилась из сил. Попросила разрешения лечь. Легла спиной к ним, лицом в окно. Мимо окна пенились, шумели, бежали волны. Это было прощанье с природой. Мотор стал работать тише. Что это? Мы почему-то подъезжаем к Кирпичному заводу. Мелькнула надежда, что тут отец Сергий. Но мотор опять заработал полным ходом, опять заклубилась, запенилась Волга. Но вот теперь мы уже явно причаливаем. Это пристань Колхозник. Я вспомнила, что здесь на пристани лежит одеяло и подушка отца Сергия. Когда мы уходили с дачи, я не могла согласиться, что он будет ночевать без них, и взяла их с собой. Он сердился на меня за это и не позволил везти, велел на пристани сдать на хранение. Один из сопровождавших меня вылез и через несколько минут вернулся со знакомым мне свертком.

Опять забились вокруг лодки волны, почти захлестывая ее. В голове у меня все шли, шли мысли: думала, что говорить. Но почувствовав полное свое бессилие, я просто стала читать молитвы.

Приехали в Рыбинск. Вот знакомая пристань. Вот та сторона Волги. Тут, совсем близко, отец Борис. Если бы хоть на минутку попасть к нему. Только бы он благословил. Только бы узнал, что со мной.

Причалили к корме пристани. Высадили. Велели стоять, не трогаясь с места. По знакомой дороге от парома поднимались люди свободные, они жили своей жизнью, шли по своим делам, говорили, смеялись. Светило солнышко. Волга сияла. «Хоть бы кто-нибудь знакомый увидел меня!»

Подъехала легковая машина. Сели все вчетвером. «Куда меня повезут? В тюрьму?» Появилась надежда, что я встречусь там с Ш. (Я знала, что недавно ее посадили за то, что свет был у них в окне.) Но в тюрьму меня не привезли. Машина остановилась около какого-то незнакомого дома.

Высадили. Посадили в коридоре. Я сидела, ходила по коридору, читая тропари Божией Матери и всем м[аросей]ским святым. Слышала, как пришла председатель сельсовета и принесла мой паспорт. Потом принесли мне поесть. Наконец велели встать и идти. Опять перед входом легковая машина. Около меня сел уже новый провожатый (как я после узнала – начальник Рыбинского НКВД) и конвоир с винтовкой.

Куда везут? Вокзал. Во мне надежда: «Здесь в поезде мы встретимся с отцом Сергием». Ведут по перрону. За мной несут вещи. Поезд набит. Все полно. Входим в первый вагон. Все сидящие в первом отделении вышли, освободили обе лавочки. Меня посадили у окна. Напротив сел начальник. Рядом конвоир с винтовкой. Я устала, прислонила голову к стенке вагона. Сознание стало путаться. То я забывалась, мною овладевало что-то вроде сна, блаженные это были минуты. То опять это обрывалось, опять неумолимая действительность. Около меня мои вещи. Что они взяли? Набит чемодан и несколько сеток. В одной из них я вижу знакомый серый блокнот, на уголке обложки которого мелко написано слово «Катя». Опять погружаюсь в какое-то несуществование, в бред.

Свежесть леса, сильный запах черемухи, веселый молодой смех – разбудило меня. «Жизнь!»

Я рванулась вся в открытое окно. Но в то же мгновение конвоир осадил меня.

«Да, это не мое. Мое – „Катя”».

И опять действительность путалась с бредом.

Рассвет. Все небо розовое. Знакомое Всполье. Вдали мост.

Город.

Стоим опять в ожидании, сзади вокзала. Несемся через мост спящим городом. Куда? Мелькают улицы. Приехали в центр. Громадное здание с колоннами. Ярославское НКВД.

* * *

...То чувство, которое охватило мою душу в тот момент, когда меня ввели в камеру и закрылась дверь, я узнала. Это было то, что сказал мне во сне Батюшка, отец Алексий.

* * *

На следующий день среди тишины НКВДешного коридора я услышала знакомый звук: прихрамывающая походка и скрип ботинка. На другой день я опять услыхала этот звук. Я знала, что отец Сергий знает звук моего кашля. У нас много было о нем разговоров. Когда шаги поравнялись с моей камерой, я подошла к двери и громко закашляла. Из коридора я услышала тихое покашливание.

Шаги эти я стала слышать каждый день, когда водили на оправку и на прогулку. Я стала слышать эти шаги иногда и рано- рано утром – приводили с допроса. Когда уводили его, я ни разу не слыхала. Должно быть, в это время я спала. Сначала они проходили мимо моей камеры и терялись в конце коридора. Потом я услышала, что они стали не доходить до меня. Прислушавшись, я узнала, что уходят они в дверь, не доходя до меня одной камеры. Моя была седьмая. Они уходили в пятую.

Когда выводили из других камер, слышалось несколько ног. Эти шаги с первого и до последнего дня были одни. Когда я проходила мимо пятой камеры, я видела, что около глазка ее всегда стоит конвоир.

За несколько месяцев до этого отец Сергий посылал рыбинской матушке Ксении с каким-то практическим вопросом относительно его устройства. Она ничего на него не ответила. Сказала только: «Его ждет схима, затвор».

Когда наступила осень, в камере стало холодно и сыро. Ползали мокрицы. Я попросила дать мне мои теплые вещи, но их почти не оказалось. Вместо них мне принесли рубашки отца Сергия. Я в них оделась. Ко мне попало и теплое одеяло отца Сергия, оставленное нами на пристани. У отца Сергия не было ничего. Он ушел в одной своей черной толстовке.

Потом шаги исчезли. Я перестала их слышать. Я все прислушивалась, но их не было. «Как это я все прозевываю их». Через несколько дней я ясно услышала опять шаги из пятой камеры, как будто знакомые, как будто тот самый скрип ботинка, но вместе с ним стук костыля. Этот звук я слышала до последнего дня. Когда мне объявили освобождение, меня не вернули в мою камеру. Последние сутки я провела в камере рядом с уборной. И в это последнее утро мимо меня прошли эти шаги. Я усиленно кашляла. Мне хотелось дать знать, что я здесь. Но ответа не получила.

На допросах требовали от меня со всей точностью рассказать, как получилось, что мы оказались с отцом Сергием здесь в деревне. Как именно все это произошло во всех мельчайших подробностях. Где был отец Сергий в последние месяцы, где я его видела. Правду говорить было нельзя. Всю эту историю мне пришлось выдумать из головы. Мы ни о чем не сговорились. И когда я рассказывала, мне ни разу следователь не сказал, что вот вы говорите об этом так, а он не так рассказывает. Я поняла, что для того чтобы облегчить мое положение, он не рассказывал никак, он только молчал.

Чего стоило ему это молчание?

В ночь с 1 на 2 октября на допросе следователь мне сказал: «Вы понимаете, что может наступить момент, что я не смогу больше с вами чикаться – мне придется просто вас прикончить. Вы понимаете, что дерево рубят – щепки летят!»

* * *

Как кончилась жизнь отец Сергия и в какой день взял его Господь, осталось неизвестным.

Почему-то все время у меня в глубине души было чувство, что терпеть надо до «Скорбящей», что в эти дни будет решение. Это было совершенно помимо каких-нибудь соображений, никаких оснований не было, но почему-то жила уверенность в этом.

Видела во сне отца Сергия на Маросейке, стоит он перед Федоровской, лампада не горит перед образом. Я говорю: «Можно зажечь лампад очку?» – «Зажгите перед Скорбящей».

Другой раз тоже в тюрьме во сне я просто увидела икону «Всех скорбящих Радость». Может быть, поэтому и чувство это было. Я теперь не могу уже дать себе отчета в этом. Но помню, что ждала этого дня.

В какой день пропали шаги отца Сергия, я не помню, было это за несколько дней до моего освобождения. Шаги эти пропали сразу – вчера они были, сегодня их не стало. Из этого можно предполагать, что его увели ночью.

Сидели мы на верхнем этаже здания НКВД. В коридоре было 24 камеры, 12 по одну сторону и 12 по другую. Коридор был узким, застланный ковром. Была полная тишина, среди которой появлялись отдаленные звуки. Был звук открывающейся входной двери, звук открывающихся форток в дверях камер, когда утром говорили «подъем» или вечером «отбой», или раздавали пищу, или вызывали на допрос. Когда лежишь месяцы в полной тишине, все эти звуки до тонкости изучаются.

Двери открывали, только когда выводили на оправку и на прогулку или на допрос и возвращали с допроса. Пища подавалась в фортки. Камеры были маленькие, шириной немного больше купе. С одной стороны – узенькая койка и с другой, а между ними – тумбочка. Его камера была (как я предполагала) через

одну от моей, так что расстояние было очень небольшое, и я ясно слышала, когда открывалась его дверь или фортка.

Были известны, изучены признаки того, что в камере человек заболел. Тогда при раздаче пищи подавали ее не в фортку, а открывали дверь, и входил в камеру конвоир. И врач приходил. Когда он входил, не было звука запирающегося замка, и шаги его были известны.

В камере, которая находилась напротив меня, болел человек. Я слышала, как входили туда конвоир, врач, донесся, помню, запах лекарства, которое употребляется при уколах. Дверь не запирали. Потом я услышала слова «покрой его простыней», и дверь заперли. Я поняла, что человек умер.

В этой камере жили всегда по одному человеку, не жили подолгу. Не помню, раз или, может быть, больше, я слыхала, как уводили оттуда человека. Это было среди ночи, ближе к утру. Отперли камеру, потом понес человек «парашу» в уборную, вернулся, поставил ее, и его увели. Я подумала, что это повели на расстрел. Заключила я вот из чего. Если водили на допрос, то парашу не заставляли выносить перед этим. Если переводили в другую камеру, то это бывало обычно днем и на освобождение тоже. Привели в эту камеру человека накануне или за день. В другое время из этой камеры иногда вдруг слышались рыдания. Тогда туда бежали конвоиры и каким-то образом заглушали. Я решила, что эта камера была смертная – перед расстрелом.

* * *

Как вывели отца Сергия, я не слышала и предполагаю, что это было ночью, потому что накануне шаги его были, а на следующий день их не стало. Предполагать, что он заболел, не было никаких оснований, потому что конвоир не входил, разнося обед, а подавал в фортку. Значит, он был на ногах, сам подходил и брал пищу. Он исчез, будучи накануне на ногах.

При освобождении мне дана была справка, что я освобождена на основании ст. 249–6 Уголовного кодекса. Статья эта значит: или полная невиновность, или смерть основного обвиняемого.

Обвинение было: «Активный член контрреволюционной подпольной церковной организации, возглавляемой С. А. Мечёвым, которая ставила своей задачей борьбу с митрополитом Сергием и перевод церкви на нелегальное положение».

Признать меня невиновной не могли, когда я скрывала без прописки такого «преступника». Значит, это была смерть (конечно, все равно бы не освободили, а совершилось это чудо по молитве отца Сергия).

Объявили мне освобождение 12 ноября. Отец Борис сказал, что объявляют не тотчас же, а проходит дня два после решения, и надо думать, что мое освобождение было подписано 10 ноября. Это день святителя Димитрия Ростовского, а его отец Борис считал покровителем этого края.

Перед этим лишь один день, 9-е число, а 7 и 8-е – советские праздники, в эти дни ничего не могло быть. А накануне 7 ноября как раз день «Всех скорбящих Радости». Еще не могу не обратить внимания на сон матушки отца Сергия, который она видела, когда в Кадникове забрали отца Сергия и кончился период вольной ссылки – начались лагеря. Она увидела, что они с отцом Сергием в каком-то храме, где две иконы – одна «Всех скорбящих Радость», а другая Иоанна Предтечи. Отец Сергий приложился к одной и к другой. Арестовали отца Сергия ведь в день Рождества Иоанна Предтечи (25/7 июля).

* * *

Узнали о смерти отца Сергия в 1950 году через его духовную дочь Татьяну Николаевну Ростовцеву (теперь уже умершую), у которой в прежние годы были большие связи в НКВД (ее родная сестра была замужем за наркомом внутренних дел Менжинским). К этому времени связи эти были все потеряны. Но в 1950 году к ней неожиданно пришла одна знакомая того времени, которая, как оказалось, продолжала иметь какую-то связь с МГБ и даже имела доступ к архиву. Татьяна Николаевна попросила ее узнать об отце Сергии и еще о двух близких священниках (отце Андрее и отце Петре Петрикове). Она легко на это согласилась. Через некоторое время она пришла опять. Она не захотела сказать точно об отце Сергии, как видно, боялась. Она сказала уклончиво. Сказала, что по данным архива, смерть его в конце 1941 года, но не в лагере, а в тюрьме. Больше ничего она не захотела сказать. А о других двоих сказала, что умерли в лагере, и от какой болезни, и в какой год. После этого она больше не появлялась...