3. Д. Прянишникова

Что было жизнью, все шло через него – для меня. Он был мне отцом и матерью, а теперь думаю о нем как о единственном солнышке. В декабре 1924 года в первый раз мы с сестрой пришли в его храм (мне было 20 лет). Мы об этом священнике слышали в кружке студенческой молодежи, изучавшей Евангелие. Пошли посмотреть. Многолюдно, храм тесный, но очень хорошо. Стали бывать. В марте следующего года вместе стояли в первый раз в очереди на исповедь. На исповедь шла, как на казнь; хотя чувствовала, что мне необходимо, но все же не знала, хватит ли решимости дойти, стать на ступеньку... сказать. Сказано.

– Ну а теперь?

Я отвечала:

– Бог меня спас.

И он улыбнулся сектантской этой формуле.

Он в эту субботу говорил об исповеди, о недопустимости общей исповеди, о необходимости самопосрамления при исповедании грехов. Мне казалось: он и обо мне говорит, а сестра пошла вторично исповедоваться после его слова. Год после того я жила как на крыльях, так радостно. Время от времени приходила исповедоваться и причащаться. На слова была скупая – не умела сказать толком ничего. Он переспрашивал мое имя и говорил:

– Я помню вас, только имя забыл.

А я думала, как же можно запомнить столько народу.

– А вы знаете, что ваше имя значит?

– Я знаю – жизнь.

Когда год минул, неожиданно пришла в полный упадок. Пришла к нему.

– Батюшка, вы помните, с чем я к вам в первый раз пришла?

Он говорит:

– Напомните, мне трудно вспомнить.

А я ничего сказать не могу, и он припомнил сам, и это было чудом для меня.

Тогда он стал учить меня сразу идти исповедоваться в таком состоянии, не откладывая. Этому он меня выучил, а больше, кажется, ничто хорошее ко мне не привилось.

Он меня спрашивает:

– Как вы молитесь?

А я не очень понимаю, что он хочет знать. Мне казалось, о молитве вообще невозможно говорить. Насилу от меня добился, какими молитвами я молюсь, я ответила:

– Молитвой Господней и своими словами.

Тогда он стал мне объяснять, что в духовной жизни, как и в науке, мы пользуемся опытом других людей, мы не можем дойти до всего сами. И в молитве надо пользоваться опытом святых отцов и молиться их молитвами. Тогда я снова стала читать молитвы, еще с детства выученные по сокращенному молитвеннику. Позднее, по средам, он говорил о молитве и о том, что каждому человеку необходимо иметь свое правило, определенное отцом духовным. Он сравнил правило с одеждой: слишком короткая не прикрывает, в слишком длинной можно запутаться. Тогда он и мне положил коротенькое правило.

Он спрашивал на исповеди, как я живу, кто у меня родители, какая семья; а я удивлялась: зачем ему это все? Как-то сказал мне прийти поговорить после молебна в среду или пятницу – он принимал в эти дни, а я думала: о чем же я буду говорить? Он опять велел прийти. Я пришла и не знаю, что сказать. А он ждет. Я спросила, как научиться смирению. Вот его слова, как я их помню: «Смирение – это самое глубокое, основа всего. Чтобы научиться смирению, надо прежде всего себя полюбить, полюбить то прекрасное, что есть в человеке, и заботиться об этом, возвышать его. Надо помнить, что своего в нас хорошего нет, хорошее только от Бога. Грехи – это наше».

Говорил о молитве среди дня: «В трамвае вы или на работе, вспомните и принесите молитву мысленно: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную”. Или просто: „Господи, помилуй!” – и никто и не узнает, что вы – с Богом».

Говорил о том, что к молитве надо себя принуждать: пусть кажется, что нет молитвенного настроения, надо все же сделать усилие. «У вас пусто в душе, вам больше нечего Богу принести, кроме этого усилия, но Бог примет его, как последнюю лепту вдовицы (см.: Мк. 12:41–44 и Лк. 21:1–4)».

Я держалась особняком: я же в общине не своя. Когда на могилу ездили к отцу Алексию, я не ездила, думала, что я там чужая и мне нельзя. Потом стала привыкать: ходила за благословением на какое-нибудь дело и к сестрам общины. Да ведь мне ничего не надо было, мы только с сестрой думали: какие мы счастливые! В церковь ехали, как домой с чужбины.

Тогда я других храмов не знала, не ходила, когда кто звал в другую церковь. Отчего так хорошо было у нас? Теперь уже, сравнивая с другими приходами, ищу ответа. У настоятеля, у сослужащих и поющих была одна душа в богослужении, а с ними и у всех молящихся. Общая молитва захватывала и несла, как на крыльях. Сейчас отличу, когда хор наемный и часто из неверующих равнодушных людей. «Земное наше небо», – после называл батюшка свой храм. И в храме, хотя я мало кого знала, но все были не чужими, а родными: все были духовные дети одного отца. Это запомнила с самого начала со слов Павлы, она подводит какую-то женщину в первый раз на исповедь и говорит: «Мы же теперь с тобой сестры, духовный отец у нас один».

Народу всегда было много и исповедников много. Весь год отец Сергий под воскресенье всю всенощную исповедовал, когда можно было оторваться от службы. Помню, говорил со мной и вдруг замолчал, прислушиваясь к стихирам. Тогда и я услыхала; и как же они пели! Во время утрени исповедовал в конце канона, потом хвалитные стихи, –и вдруг он уходит и падает на колени перед престолом: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» И стоишь на коленях в полутьме под образом Младенца Иисуса, и виден залитый светом алтарь, и поют позади «Слава в вышних Богу» – как у врат Царства Небесного.

А в праздники такая радостная служба была! Я сейчас и забыла, какая это торжественная радость. Он учил нас приникать

к жизни Спасителя и праздник принимать не как воспоминание, но переживать его, как бы присутствуя при самом событии. И на самом деле присутствуем – у Церкви нет времени, только сердце далеко не всегда открывается этому.

О службе недельной, день за днем, можно написать книгу. Но не мне, а кто лучше и больше знает. Кажется, вечером с воскресенья на понедельник батюшка никого не принимал, а оставлял этот вечер, чтобы помолиться самому. Я не знала и пошла исповедоваться, и попало же очередной сестре, что она меня пустила. А меня все же ласково принял, но мне стало неловко.

В среду и пятницу служил батюшка долгий молебен (с водосвятием), а после принимал всех, у кого были вопросы к нему. По средам вечером пели параклис Божией Матери перед Феодоровской иконой, а после одно время батюшка говорил слово о молитве. Мы с сестрой по очереди слушали. Здесь бы рассказать самое главное, а я не сумею. Он говорил, что вначале надо ум вводить в слова молитвы, чтобы не произносить их без внимания, и потом говорил и о сердечной молитве.

Великим постом на первой неделе своих духовных детей постоянных не принимал, а оставлял для нас вторую и третью недели. И мы заранее у одной из сестер записывались, кто на какой день и час, чтобы можно было не спеша, как следует обо всем рассказать. И вот в первый раз, кажется во вторник на второй неделе, жду утром, жду, а батюшки все нет. Говорят, нездоров, я чуть не плачу. М. А., которая меня записывала, посмотрела на меня и исчезла куда-то. Приходит запыхавшись: «Идите наверх». Как наверх? Оказалось, на квартиру к батюшке. Пришла, долго ждала, там уже без меня людей полно было. Сижу, никого не знаю из домашних, не знаю, куда себя девать, неудобно. Позвали. Маленькая комнатка, много икон и батюшка, усталый, но ласковый. Исповеди такой раньше у меня не было: казалось, ничего не осталось на душе и во всем, что меня окружало, чтобы не раскрылось в этот раз перед батюшкой. Все до последнего уголка он видел. Я стояла на коленях; входил Р., входила девочка, мне было все равно, я не оглядывалась. А когда уходила, уже прощаясь со мной, он вдруг подал открытую коробку пастилы. Я взяла конфету и не знаю, что с ней делать, а он смеется.

В 1926 году многие собирались с батюшкой в Саров, а мы с сестрой не посмели попроситься. Мы говорили друг другу: «На будущий год попросим и нас взять», – а на будущий год там ничего не осталось. Когда, бывало, едем на Маросейку (от нас более часа трамваем), то чувство такое, будто домой едешь: там, в храме, самое-самое родное и дорогое.

Лето 1927 года было очень тяжелым (на практике, в Воронежской области на опытной станции, меня полюбил глубоко несчастный юноша; а в октябре он с собой покончил). Одна, глупая и неопытная, я считала себя во всем виноватой. Меня утешали, но батюшка написал: «Не обвиняйте себя во всем, но и не оправдывайте целиком. Построже к себе на будущее время. Это нам с вами урок на всю жизнь». Урок этот, хоть и был памятным, но, увы, мало чему научил. После того около года находилась в каком-то оцепенении чувств; только в храме оживала.

Не помню, в какой день это было, батюшка оставил на общем собрании всех сестер (сестра раньше уже бывала, но я не знала). Сейчас смутно помню, о чем он беседовал в тот раз (не о том ли, почему мы особенно чтим на Маросейке нескольких святых – о каждом из них?), но помню, как глубоко чувствовалось, что он – отец, а мы – дети, которых ведет каждого по-своему любящей и сильной рукой. Радостными бывали эти редкие встречи и, казалось, пролетали мгновенно.

В нижнем маленьком храме, как в подземелье первых христиан, бывала общая исповедь сестер. Это не противоречило отрицательному отношению отца Сергия к общей исповеди: он нас часто исповедовал, знал каждого и каждую лучше, чем мы сами. А общую исповедь устраивал только под большие праздники, когда всем хотелось причаститься помимо обычных двух раз в месяц, как он благословлял.

Со мною же выходило чаще, по грехам моим, – прослушаю общую исповедь внизу, а подойдя к нему, прошу меня наверху отдельно принять. И он принимал.