В.Д. Прянишникова

С 14 до 34 лет я жила вне Церкви. Юное увлечение Толстым и толстовством надолго оттолкнуло от нее. Душа томилась и тосковала без духовной пищи, не находя ни в чем удовлетворения. Только в 34 года встретилась с людьми, старавшимися жить по Евангелию, и потянулась к ним душой. Я начала понемногу читать Евангелие и молиться, верить в истинность Евангелия и божественность Иисуса Христа, но протест против Церкви все еще жил в душе. Случайно попала в храм, не для молитвы, а чтобы увидеть новых друзей, только что вышедших из тюрьмы. И я их увидела, и увидела, какой улыбкой озарилось бледное лицо молодого священника, когда он проходил мимо них, кадя иконам.

Я стояла и возмущалась: зачем позолота в храме, зачем кадило, зачем облачения? Зачем храм и священники? Дух (есть) Бог; и иже кланяется Ему, духом и истиною достоит кланятися (Ин. 4:24). Ум протестовал, а душа тянулась к богослужению и чувствовала смутно, что здесь истина и красота, невыразимая словами. Следующую субботу поехала туда же, и во время великого славословия казалось, что стою на небе, а не на земле. Но жизнь Церкви оставалась все-таки чуждой и непонятной. Странным казалось, зачем бледный священник все время исповедует и к нему стоит очередь на исповедь. Зачем после чтения Евангелия благословляет и все подходят под благословение. Но все же каждую субботу бывала там и наконец решилась подойти под благословение после чтения Евангелия. Священник внимательно посмотрел в лицо (мне стало неловко от этого взгляда) и благословил.

Так понемногу привыкала к церковной жизни, не зная и не понимая ее. Великим постом решилась говеть и пошла на исповедь, хотя не чувствовала никаких грехов и не знала, что сказать на исповеди. Был, правда, один факт, смущавший меня, – пристрастие к одному лицу, но я решила его утаить. И приступила к исповеди с холодным и гордым сердцем, признавшись, что из-за Толстого отошла от Церкви и давно не причащалась. Батюшка вежливо поговорил со мной, объяснив, что Толстой неправильно понимал Евангелие, так как он знал древнегреческий язык, а Евангелие написано на новогреческом, и, накрыв епитрахилью, дал отпущение грехов. А среди всенощной вышел на амвон и сказал слово о том, какова должна быть исповедь. Он говорил о вреде общей исповеди. Общую исповедь мог проводить отец Иоанн Кронштадтский, который видел, что есть в душе человека, и не допускал к Чаше не покаявшихся. Но мы не можем так делать. При общей исповеди грех так и остается при человеке. «Вот пришел ко мне один, говорит, что один грех тяготит его уже шесть лет. “Как часто причащаетесь?” – “Каждое воскресенье”. – “А исповедуетесь?” – “Исповедуюсь на общей исповеди”. И вот когда он исповедался по-настоящему, он освободился от этой тяжести. Почему надо исповедать грех перед священником, а не только перед Богом? Потому что сущность исповеди есть само-посрамление: исповедь есть страдание кающегося и сострадание ему священника. Многие приходят на исповедь с холодным сердцем, рассказывают о своих грехах спокойно, как будто о чем-то постороннем. А вот пришел мальчик и плачет, у сестры конфетку взял. Вот как надо исповедоваться, родные мои».

Каждое слово этой проповеди ударяло в сердце; казалось, батюшка говорит обо мне и для меня. Я стояла в слезах и после всенощной пошла вторично на исповедь. Не помню, что я говорила, только поведала о том, что хотела утаить, и отец Сергий посоветовал поступать так, как полезнее будет для души, – лучше видеться пореже. Тепло, ласково, задушевно принял он меня во второй раз. Я начала ходить к нему на исповедь. Я была высокого мнения о себе, о своем уме и характере, способностях, меня везде хвалили и, казалось мне, любили. А батюшка на исповеди слушал меня небрежно, то напевая, то перелистывая чье-нибудь письмо.

Но через полгода после первой исповеди пришло ко мне тяжкое и страшное искушение: оно налетело, как буря, и толкало к греху. Мучилась ужасно. Я чувствовала, что своими силами не справлюсь с этим искушением, что погибну, – и пошла за помощью в храм, ставший для меня дорогим.

Батюшка слушал меня всей душой – он действительно сострадал мне, старался со всех сторон воздействовать на меня. Я сгорала от стыда и чувствовала себя грязной, низкой, хуже всех.

На другое утро подошла к нему с такими же чувствами, он посмотрел – и вдруг поклонился мне низким, полным уважения поклоном...

Это было осенью (вероятно, 1925 года), а зимой вновь поднялся в душе протест против Церкви, бунт против послушания духовному отцу. Я пришла к отцу Сергию и сказала, что боюсь в церкви потерять волю, стать безвольной. В первый раз он не обратил внимания на это. Но в следующий раз я твердила то же. Тогда он ответил резко и сурово:

– Вы читали жития святых?

– Читала.

– Плохо читали. Церковь зовет нас к подвигу, а вам хочется в богадельню.

Как удар бича хлестнули эти слова, показались горькой, незаслуженной обидой. Ночью плакала и размышляла над этими словами и наконец осознала их справедливость.

– Батюшка, я больше не хочу в богадельню, – заявила ему на следующей встрече.

– А-а, – улыбнулся он.

Постепенно батюшка стал родным, храм стал родным, молящиеся в нем стали родными. Батюшка стал отцом – любящим, ласковым, иногда строгим; он был не только отцом, но и руководителем ко спасению, благодатным учителем, который знал волю Божию и передавал ее нам. Мы несли ему свое горе, скорби, грехи, огорчения, а уходили с легкой радостной душой. Господь дал ему дар снимать скорби с других. Он рассказывал, как раз пришла к нему женщина с великой скорбью – единственного сына зарезало трамваем. И Господь помог ему снять с бедной матери эту скорбь – она ушла успокоенная, облегченная. Присутствие в храме, на богослужении стало настоящим праздником. Служба, руководимая батюшкой, была исключительной. Он делал возгласы нараспев. Голос его пел, как скрипка, и в этом дивном пении изливалась его душа перед Богом. Хор следовал за ним в воодушевленной молитве, в музыке необыкновенной красоты. Души молящихся присоединялись к хору, и общая молитва восходила к небу, как светлый столп. Казалось, что святые, написанные на иконах и на стенах, присутствуют живые и молятся вместе со всеми. Батюшка рассказывал, что богослужение в его храме обращало к Богу неверующих.

Всенощная под большие праздники – это был духовный подъем, ликование, восторг. Помню всенощную под Вербное воскресенье, всю залитую светом, и сияние на лицах братьев в золотистых стихарях, раздававших освященную вербу. Иным было богослужение будничное. Полутемный храм, разноцветные огоньки лампадок, негромкое простое пение, молитва священнослужителей умиленная и покаянная. Мы жили, как в раю, и не знали, что мы в раю; думали, что так жить будем всегда.

Батюшка старался наладить мою домашнюю жизнь, взаимоотношения с родными. Прежде всего – с сыном. Сыну исполнилось 11 лет, он рос без отца (ему было полтора года, когда отец пропал без вести на войне). Воспитывала я его дурно, неровно, то балуя, то раздражаясь. Все мои искания до прихода в Церковь шли мимо сына – он оказался помехой в стремлении заниматься наукой и сделать научную карьеру. Бедный мальчик рос в атмосфере моего горя, недовольства, неудовлетворенности и сам был нервный, издерганный. Батюшка поставил сына передо мной как цель, как великое ответственное дело.

Я просила разрешения привести сына к нему.

– Приводите, только подойдите с ним без очереди.

Я подумала: «Ничего, и в очереди постоит».

– Вы слышите, Валентина? Вы поняли меня?

Да, я поняла и привела сына без очереди, несмотря на ропот в очереди. Батюшка обласкал, обнял его.

– Мальчик хороший, – сказал он мне после, – только не дергайте его. Запрещать надо немногое, но чего нельзя, того уже нельзя твердо.

– Батюшка хороший, – сказал мне сын. – Я сказал ему, что отвинтил и взял себе кнопку [для] звонка от чужой двери, а он говорит: «Это ты сделал потому, что у тебя не было денег. Когда тебе понадобятся деньги, то приди и скажи мне, я дам тебе».

Отношения с сыном стали любовными и дружескими. Я работала в школе, и он старался помогать мне как мог. Помогал исправлять диктанты. Мы вместе читали Четвероевангелие и параллельно Фаррара –с одинаковым увлечением. Он понемножку стал молиться. «Как у вас с сыном? – спрашивал батюшка. –- А ка» с мамой?» С мамой было труднее; у нас часто случались споры, недоразумения, горькие обиды друг на друга. Я только требовала от мамы, а ей ничего не давала; у меня не было никакого почтения ней, а хотелось, чтобы она меня слушалась.

И все же понемножку отношения стали лучше. Мама не сколько раз съездила в мой любимый храм, и молитвенное пенно захватило и ее, до тех пор равнодушную к церкви. «Чувствую, что душа покрыта корой грехов и не может воспринимать, как надо», – сказала она после всенощной. Особенно потрясла ее песнь Богородицы: «Величит душа моя Господа...»

Но маме не по силам было ездить далеко, она стала ходить в ближний храм и там говеть. И понемногу оттаивала и смягчалась ее душа, и я, которая с высоты своего самомнения хотела учить ее, с удивлением увидела, что она идет вперед с горячностью, с огнем, которого у меня не было, что она способна на подвиг со всей цельностью своей натуры и что мне никогда ее не догнать. И отношения наши улучшились сами собой.

Батюшка вызвал как-то маму в храм и стал ее просить, чтобы она следила дома за мной и за сестрой, чтобы мы не брали на себя выше сил; «а я буду следить здесь, нельзя на пони класть такой же груз, как на слона».

– Мама-то у вас какая! – говаривал он не раз.

Один раз применил ко мне строгость, когда я нарушила его прямое запрещение. Мой проступок был опасен не только для меня, но и для других; а я пришла и сказала о нем без раскаянья, с пустотой в душе.

– Вы знаете, что я должен вас прогнать за это отсюда, – сказал он.

– Знаю, – ответила я, внутренне оправдывая себя.

– Тогда я не могу вам дать разрешения.

И я ушла и уехала домой.

Дома опомнилась, пришла в себя. Уйти от него и из храма было невозможно. Я решила: буду стоять у задних дверей храма, у входа, и молить о прощении, пока батюшка не простит. Но на первую обедню я все-таки не поехала, осталась дома, чтобы хоть теперь послушаться батюшку. Я начала помогать отцу разбирать бумаги на его столе, а в душе было смиренно и даже светло. (Вероятно, батюшка помолился за меня.) Среди дня раздался звонок – приехала подруга.

– Сегодня по всему храму искали Валентину, у которой есть сын. Батюшка велел тебе передать, что ничего не имеет против того, чтобы ты сегодня вечером пришла в храм...

Я поехала вечером, после службы подошла к нему – приложиться к кресту. Подошла с полным сознанием вины, стыдясь за себя.

– А, пришла. Ну, ничего, ничего... Только чтобы это было в последний раз.

Несколько месяцев спустя спросил меня:

– А вы не обижаетесь на меня и не сердитесь?

– Нет, никогда.

– А как я вас тогда, помните?

– Вы были правы.

– Да, я был прав, – произнес он твердо.

Вопрос:

– Как мне смирять себя?

Ответ:

– У вас есть сын – служите ему с любовью, со смирением, и тогда вы почувствуете, что жизнь ваша кончена, и жить станет очень легко.

Я жаловалась на местного священника отца В., на его «светскость»:

– У него нет святоотеческого фундамента.

– А у вас большой святоотеческий фундамент.

– Он пресуществление Даров объясняет по Платону.

– Он с вами говорил по-умному, как с умной, а с вами надо по-глупому, как у отца Сергия. Ах, Валя, Валя, и судит, и рядит, и венцы раздает... Нет стандартного типа христианина, не могут все быть как один...

Я выгнала из класса мальчика (за ложь) и велела прийти вместе с матерью, а потом испугалась за него: мальчик был в дурной компании и с дурными наклонностями. Побежала к батюшке. Он сказал: «Надо подходить к детям с любовью и не относиться к ним, как к преступникам, хотя бы они того и заслуживали»...

«Покаяние состоит не в том, чтобы на исповеди умилиться, пролить слезы, а потом взяться за прежнее, а в том, чтобы в душе перед Богом чувствовать себя величайшим грешником. Надо держать в сердце плач о грехах, причем этот плач может быть и без видимых слез».

Из письма:

«Отречение от мира шире пути иноческого. Иночество есть один из видов этого отречения. Его высшая форма. Заживите по- настоящему для Господа и Его жизни, и почувствуете, что вы идете тем же путем, что и иноки... Только не забывайте, что сейчас время особенного служения ближним (о папе и Мите я уже не говорю). Пусть в вашей мере это служение будет и вашей молитвой, и вашей жизнью в Нем и с Ним. Никогда еще так не страдали Его братья меньшие, как теперь. Главное, живите для Бога и в Нем с людьми, исполняя в меру все поведенное каждому христианину. Тогда, в свое время, если благословит Господь, войдете легко и в лик ангелоподобных. Только так, а не иначе...»

Из письма (по памяти):

«Вы правильно решили поставить молитву на первое место. Наладится молитва, наладится и все остальное. Главное – не спеша, внимательнее. Чтение акафиста желательно, но не обязательно, по очереди: один день Господу, другой – Божией Матери. “Будь мужественна во всех случаях, и Сам Бог будет твоим учителем в молитве. Нельзя словами научиться зрению, ибо это есть природная способность; так и благолепие молитвы нельзя познать от одного учения. Ибо она в самой себе имеет учителя – Бога, учащего человека разуму, дающего молитву молящемуся и благословляющего лета праведных”.

Эти слова Лествичника я написал вам, родная, в ободрение ваше.

...Если вы услышите от кого-нибудь дурное про меня, то придите и расскажите мне, потому что это может быть правда. Я человек грешный, но из-за этого не надо смущаться ни в отношении Бога, ни в отношении Церкви».