Боярин и воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский

Боярин и воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский

«Гражданину Минину и князю Пожарскому – благодарная Россия»

Род Пожарских идет от Всеволода III, которого потомок в шестом колене, князь Василий Андреевич, первый стал прозывать­ся Пожарским. Это название получил он от городка Погара, или Погорелого, полученного им в наследство и опустошенного пожа­ром.¹ При Иоанне III, Пожарские – Стародубские князья, вследствие гонений, воздвигнутых на православных, литовским кня­зем Александром, отложились от этого последнего и перешли в подданство России. В половине XVI века Пожарские считаются уже между жителями Москвы: именно в это время имел в Москве свой дом дед знаменитого князя Дмитрия Михайловича, Феодор Ивано­вич Пожарский.²

Не видно, чтобы Пожарские занимали важные места в государстве: большей частью они отправляли должности городничих в мелких городах; один даже был ямским стройщиком.³

Отец князя Дмитрия Михайловича, Михаил Феодорович служил при Иоанне IV и участвовал в походах на Казань и в Лифляндию; в награду за свою службу он получил от царя несколько дере­вень. В 1571 году он женился на дочери Феодора Ивановича Бекле­мишева, Марье; в 1578 году от этого брака родился князь Дмитрий Михайлович. В 1587 году отец Пожарского скончался,⁴ оставив вдовствующую супругу с двумя сыновьями и дочерью Дарьей, вы­шедшей после замуж за князя Никиту Хованского. При вступлении Бориса Годунова на престол, двадцатилетний князь Дмитрий является уже в должности стряпчего с платьем⁵ и получает жалованье по двадцати рублей в год.⁶ Мать его, Марья, жила во дворце при Ксении Борисовне.⁷ Сам князь Дмитрий Михайлович был бли­зок к царю Борису.⁸

В первый раз со славою является Пожарский на поле брани в 1608 году при царе Василии Шуйском. Тогда как Лжедимитрий II из Тушина грозил изнемогающей Москве, толпы Поляков бродили по окрестным городам, грабили их и опустошали. Под Коломной явился пан Хмелевский, но был разбит и прогнан посланными от царя воеводами Прозоровским и Сукиным. Вскоре царь получил известие, что Поляки опять идут к Коломне с другой стороны, от Владимира. Тогда он послал против них князя Дмитрия Михайловича Пожарского и ратных людей. Прибыв к Коломне, Пожарский отправил несколько человек для рекогносцировки, и узнав, что Поляки стоят за тридцать верст от Коломны, в селе Высоцком, пошел туда со своею ратью. Рано поутру он напал на них, побил их наголову, взял многих в плен и захватил весь обоз.

В 1609 году, когда в окрестностях Москвы разбойничал ата­ман Сальков, царь выслал против него воеводу Сукина; но Су­кин не мог одолеть Салькова и бежал в Москву. Тогда Шуйский послал против Салькова князя Пожарского, который, встретив его на Владимирской дороге, на берегах Пехарки разбил и совершенно истребил его шайку; осталось в живых только тридцать че­ловек, и они вместе с атаманом явились к царю с повинною головою.

На следующий год Пожарский является уже воеводою в Зарайске.⁹ По смерти Скопина, один Зарайск остался верным царю при содействии Пожарского. Племянник Ляпунова, Феодор, явился с возмутительным письмом к Пожарскому; но Пожарский не внял сове­ту изменника, письмо его отправил к царю и получил из Москвы отряд войска с Глебовым. Узнав об усилении рати Пожарского, Ляпунов оставил Зарайск в покое.

В июле того же года, когда тушинский самозванец, узнав о следствиях клушинской битвы, двинулся из Калуги к Москве, князь Пожарский еще имел случай выказать всю твердость духа и верность государю. Коломна, по примеру изменника, стрелецкого головы Бабынина, присягнула Тушинскому Вору, и мятежники послали возмутитель­ные грамоты в Каширу и Зарайск. Когда посланные прибыли в Зарайск взять присягу с жителей в пользу Тушинского Вора, жители собрались к князю Пожарскому, и требовали, чтобы он первый дал присягу. Пожарский отказался, хотя и грозили ему смертью. Ободряемый советами Никольского протоиерея Дмитрия, князь решился лучше умереть, чем изменить присяге, данной Ва­силию. Малое число людей оставалось при нем, и он заперся с ни­ми в крепости. Скоро изменились мысли Зарайцев: все имущество их хранилось в крепости, конечно, потому, что в это смутное вре­мя опасность каждый день грозила жителям городов, особенно близ­ких к Москве. Поэтому, когда Пожарский заперся в крепости. Зарайцы стали терпеть нужду в деньгах и запасах, и вынуждены были обратиться к своему воеводе с повинной головой. Чтобы ут­вердить их в верности к престолу, Пожарский взял с них при­сягу в пользу законного царя, и сам целовал крест. Твердость Пожарского имела благодетельное влияние на других: Коломна, следуя его примеру, и, вероятно, советам и убеждениям, отложилась от Самозванца и перешла на сторону царя Василия. Шуйский, в благодар­ность за такие подвиги Пожарского, наградил его поместьем, селом, Нижним-Ландехом со многими деревнями – в Суздальском Уезде.¹⁰

Но Шуйский 17 июля 1610 года сложил корону, и Россия подверглась всем ужасам междуцарствия. 22-го числа явился под стенами Москвы гетман Жолкевский и утвердил своим согласием мнение Мстиславского и Боярской Думы – избрать в цари польского королевича Влади­слава. 17-го августа в Москве подписали договор об упрошении Владислава принять скипетр русского царства и дали ему присягу.

В договоре было сказано между прочим, чтобы польские войска не занимали столицы, а отошли к Можайску; чтобы гетман не позво­лял ходить солдатам в столицу без дела, только бы отпускал не больше двадцати человек для закупки съестных припасов, и то не иначе, как с билетом за своей подписью.¹¹ Но договор не был соблюден; 21-го сентября Жолкевский вступил со всем вой­ском в столицу и занял Кремль. Для своей безопасности он от­правил русское войско к Новгороду, будто бы для защиты его от Шведов.¹²

Тогда на Руси поняли, что Польша не может быть в дружбе с Русскими; по городам началось движение, целью которого было из­гнание из Москвы Поляков. В области Рязанской и Нижнем-Новгороде открылось оно прежде чем в других городах. Прокопий Ляпунов, собрав толпы патриотов, взял приступом Пронск. Гонсевский, заступивший место Жолкевского, по отъезде послед­него в Польшу для личного ходатайства пред королем об отпуске королевича в Россию, отправил против Ляпунова отряд Запорож­цев, к которым присоединился изменник Сунбулов. Казаки осадили Пронск, и Ляпунову делали «тесноту великую». Узнав об этом, зарайский воевода, князь, Пожарский, поспешно набрал войско в Ко­ломне и Рязанской Области и пошел на выручку Ляпунова. Запорож­цы, услышав о его движении, отступили к Михайлову и потом к Зарайску, который они осадили. Пожарский поспешил воротиться в свой город, с небольшим отрядом сделал вылазку и разбил Запорожцев. Встречая всюду неудачи, казаки ушли в свою Украи­ну. Это было в январе 1611 года.

В марте 19-го числа, во вторник на страстной неделе, Пожарский является действующим лицом в Москве. Изменник Михайло Солтыков присоветовал Гонсевскому сделать нападение на Москвитян в вербное воскресенье, когда они соберутся в Кремль на церемонию этого дня. Выпустили из заключения патриарха Гермогена и велели ему со­вершить шествие на осляти. Но народ, узнав о злоумышлении По­ляков, не пошел в Кремль за вербою. Во вторник Поляки выпол­нили свои замыслы. Маскевич говорит, что во время обедни в Китай-Городе завязалась у Поляков ссора с Москвитянами; причи­ною ссоры были сами Поляки, которые обирали в домах обывате­лей разные вещи.¹³ От ссоры дошло до драки: народ собрался и ударил на грабителей. Узнав об этом, Гонсевский выслал не­сколько отрядов конных копейщиков, которые прежде всего напали на купцов в гостином ряду, умертвили князя Андрея Голицына в его доме, бросились потом на Тверскую Улицу, но здесь были отражены стрельцами. Князь Пожарский со своим отрядом, подкрепленным артиллерией, стоял на Сретенской Улице; он муже­ственно встретил врагов, два часа бился с ними, отразил их и вогнал в Китай Город. В тот же день он занялся построением острога у церкви Введения Богородицы, что на Лубянке. Отраженные Пожарским Поляки бросились из Китай-Города на Кулишки, но и здесь были отражены Бутурлиным. За Москвой-Рекой против их выступил Колтовской и мужественно отбил их. В других ме­стах они встретили столь же мужественное сопротивление, «лишь только, – говорит Маскевич, – мы бросимся на них с копьями, они тот­час заградят улицы столами, скамьями и бревнами. Чтобы лишить их этих выгод, мы нарочно отступали; а они подвигались за на­ми, неся в руках все эти вещи, и вдруг перегородив улицу, сно­ва стреляли из загороды, та что мы ничего не могли им сделать. Из окон палили в нас из самопалов, бросали каменья, бревна, доски, били шестами, и конницу нашу прижали к Кремлю».¹⁴ Ви­дя отчаянное сопротивление жителей, Поляки прибегли к другому средству – начали зажигать дома. Первый пример подал изменник Михаиле Солтыков, который сам зажег свой дом; порывистый ветер раздул пламя, и оно в четверть часа охватило всю Москву от Арбата до Кулишек. Гонимые огнем, Москвитяне отступали от преследовавшего их неприятеля. На другой день, в среду, Поляки устремились на Сретенскую Улицу, где был острог Пожарского. Пожарский принял Поляков с обычной ему храбростью; целый день бился с ними, наконец, пал изнеможенный от ран. Его отвезли в Троицкий-Сергиев Монастырь. Отсюда, укрепившись не­сколько в силах, он поехал в свою нижегородскую отчину Пурех, которая находилась в шестидесяти восьми верстах от Нижнего Новгорода.

Между тем Москва находилась в жалком положении; почти вся она обращена была в пепел, множество жителей предано мечу, остальные спасли жизнь свою бегством. Устрашенные тяжкими бед­ствиями, Русские думали, что скоро настанет конец мира, и сам По­жарский разделял это мнение.¹⁵

Но дух народа, искони преданного пользам Церкви и Престола, не мог быть совершенно подавлен игом тяжких бед и сродниться с элементами для него чуждыми. Предстояла страшная борьба с иноземцами за свое, родное – борьба на жизнь или смерть. Идеи, ко­торые всегда одушевляли народ, и теперь являются на первом пла­не. Интерес религиозный стоял выше других интересов: право­славные церкви были разорены, вера поругана – этого довольно, чтобы возбудить народ на защиту Церкви. Обычная древняя привязанность к царю единоплеменному, православному, удержала умы от небыва­лой мысли подчиниться царю иноплеменному, даже еще более: успокаивала совесть народа, отказавшегося от присяги Владиславу, Коро­левичу польскому.

Движение в русских городах началось ранее мартовских происшествий. Еще в январе 1611 года по благословению патриарха Гер­могена начали собираться ополчения в разных городах; по всей Руси рассылались грамоты, которыми призывали народ на защиту веры и отечества. Прокопий Ляпунов прежде других собрал па­триотов, и от себя писал по городам, призывая всех к воору­жению.¹⁶ Марта 28 дружины рязанские, калужские, тульские, яро­славские, вологодские и из других городов подступили к Москве, и 1-го апреля, разбив Поляков, стали в четырех частях горо­да, у Яузских Ворот, на Воронцовом Поле, на Сретенке и у Тверских Ворот. Предводителями были Ляпунов, князь Трубецкой, Иван Заруцкий, Артемий Измайлов, Волынский, Волконский, Козловский, Масальский, Мансуров. Открылись ежедневные стычки с По­ляками, и апреля 6-го соединенные войска одержали блистательную по­беду над ними и отняли у них многие части города. Однако, вско­ре возникшее несогласие между вождями помешало успешному про­должению ратного дела; для прекращения смут решились избрать трех главных начальников ополчения, и выбор пал на Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого. «Они», говорит летопись, «начаша всеми ратными людьми и всею землею владети».

Поляки были осаждены в Кремле и Китай-Городе. Но силы Рус­ского ополчения были довольно слабы для решительной борьбы с ни­ми, и это потому, что войско было набрано вновь и не приучено еще к трудам войны, исключая казаков Заруцкого. Потому-то еще в конце 10-го года Пожарский хотел склонить на свою сторону каза­ков, как воинов надежных и опытных.¹⁷ Кроме того «делу ратному спорины не было» и потому еще, что между воеводами была «разнь великая»; выбор трех начальников не прекратил разно­гласий; другие народные вожди с завистью смотрели на первых вож­дей, даже между троеначальнками не было согласия. «В тех же начальниках бысть великая ненависть и гордость», говорит летопи­сец:¹⁸ «друг бо пред другом чести и начальства получити желаху, и ни един единого меньши быти не хотяше, всякому бо хотящу самому владети». Говорят, что Ляпунов в особенности навлек на себя общее негодование своею гордостью, что он чрезвычайно притес­нял казаков Заруцкого; но это сказание объясняется другим: тем, что Ляпунов был первым из трех вождей, которому все дол­жны были повиноваться,¹⁹ что одни казаки считали его высоко­мерным, потому что он с неудовольствием смотрел на грабежи, ими производимые, и когда они являлись к нему за приказаниями, слишком долго заставлял их ждать себя.²⁰ Вот причина не­удовольствия на Ляпунова, «славного и бодренного воеводу, промышленника и поборателя по Христове вере», как отзывались о нем современники.²¹ Главным врагом его был Заруцкий, который, по Маскевичу,²² более прочих доброжелательствовал Полякам, который отличался духом хищения и безнаказанно позволял своим казакам грабить по городам и селам, и сам участвовал с ними в добыче.

Известия о таких неустройствах в соединенной армии достигли Сергиева-Монастыря, и архимандрит Дионисий прислал в Москву ке­ларя Палицына, убеждать вождей к единодушию и к мужественной борьбе с врагами отечества. Воеводы жаловались на недостаток войска и съестных припасов; келарь обещал послать грамоты по всем городам русским, и именем Преподобного Сергия призвать за­щитников к стенам бедствующей столицы. Действительно, в июле 11 года архимандрит Дионисий и Палицын разослали от себя грамоты по городам русским: в Казань, в Новгород, Вологду, Пермь и во все города понизовые. В трогательных чертах изображали они общее бедствие России и, именем Бога и угодников Его, призывала народ на правое дело. «Где святые церкви и Божие образа?» писали они: «где иноки, многолетными сединами цветущие и инокини до­бродетельми украшены? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где народ общий христианский? Не все ли лю­тыми и горькими смертьми скончашася. Где множество безчисленное во градех и в селех работные чада христианства? Не все ли без милости пострадаша и в плен розведены? Не пощадиша бо престаревшихся возрастом; не устрашишася седин старец многолетних и ссавших млеко младенец, незлобивая душа; вся испиша чашу яро­сти Праведного гнева Божия. Помяните и смилуйтеся над видимою общею смертною погибелию» и пр.²³

Грамота послана была и в Нижний Новгород; здесь, говорит Палицын; «крепце яшася за сие писание, и множество народа внимающе сему по многи дни».²⁴ Одушевлённые ревностью против врагов отече­ства, граждане нижегородские ждали одного живого слова, чтобы привести в исполнение мысль достойную патриотов. Из среды их выступает незабвенный Козьма Минич-Сухорукий, человек незнатного рода, «ху­дожеством говядарь» и говорит собравшимся гражданам: «Буде нам похотеть помощи Московскому Государству, и то нам не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, и дворы свои продавати, и жен и детей закладывать и бити челом, чтобы кто всту­пился за истинную православную веру и был бы у нас начальни­ком».²⁵ Слово его было любо Нижегородцам, говорит лето­пись, и по общем совещании, они решились обратиться к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому и просить его начальствовать над ополчением. Пожарский жил в своей отчине Пурех, и лечился там от ран. К нему отправили посольство с прошением, не отказать в добром желании Нижегородцам. Но Пожарский отказался взять на себя трудную обязанность. Посольство возвратилось без успеха. Отказ Пожарского еще сильнее воспламенил умы граж­дан и возбудил в них непреоборимое желание служить под его начальством. Посылали еще посольство, посылали «многажды», но без успеха. Наконец обратились к властям духовным, отправи­ли к нему Печерского архимандрита Феодосия и из всех чинов выборных людей, посланные со слезами молили князя быть главою ополчения и он тогда только согласился на их просьбу.²⁶ Но вслед за этим в Нижнем-Новгороде возникло несогласие между гражданами; многие сами хотели распоряжаться делами и не слушались начальствовавших в городе. Это было по случаю сбо­ра денег, открылись подозрения, недоверие к тем, которые взяли на себя заведовать этим сбором. Пожарский, узнав об этом, велел выбрать из среды граждан человека честного, которому бы можно было поручать сбор денег; он сам указал на Минина, как человека верного и надежного в этом случае. Минин снача­ла отрекался от этой должности, но потом, усердно упрошенный гражданами, согласился и написал приговор, которым граждане обязывались быть послушными ратниками, и каждый внести пятую часть имущества. Минин поспешил переслать бумагу, скреплённую подписями граждан, к князю Пожарскому, «для того, говорит ле­топись, чтобы того приговору назад у него не взяли».²⁷

Время этих происшествий с точностью определить нельзя. Ниже­городский летописец говорит, что князь Пожарский прибыл в Нижний-Новгород в 1120 году, т.-е. ранее сентября 1611 года. Дей­ствительно, он не спешил отъездом из своей отчины, это под­тверждается тем, что к нему было послано из Нижнего другое посольство, чтобы он шел в Нижний не мешкая.²⁸ Между тем мы имеем одну грамоту, из которой видно, что Пожарский был в рядах нижегородского ополчения еще в августе 11-го года.²⁹

Весть о нижегородском ополчении скоро разнеслась по русским городам, и отовсюду стали являться в Нижний люди служилые, с предложением своего участия в общем деле. Из Арзамаса пришли жители Смоленска, бежавшие туда от литовского разорения; из Ярополка прибыла Дорогобужане и Вязмичи, также искавшие безопасности вдали от родины, опустошенной врагами. Приехав в Ниж­ний, князь Пожарский был принят с неописанным восторгом; он охотно принимал в ополчение новопришедших. Прежде дру­гих явились Коломенцы, Рязанцы и Украинские казаки. Пожарский всех принимал с лаской, давал вперед жалованье, а это при­влекало в ряды его ополчения еще большее число охотников. Скоро на службу к нему явились князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, князь Дмитрий Петрович Лопата-Пожарский, правнучатный брат Дмитрия Михайловича,³⁰ князь Хованский, князь Семен Прозоровский, Плещеев, Михайло Дмитриев, Левашев, князь Гагарин, мно­жество детей боярских и до 17 человек казацких атаманов и старшин.

Посмотрим теперь, что делалось в Москве. При неопределенно­сти значения и отношений троеначальников, при различии дарований и интересов каждого из них, дух партий все более и более усили­вался. Непоколебимый патриотизм Ляпунова не мог быть законом и примером для всякого в это смутное время, когда личные выго­ды предпочитали пользам отечества, когда пружиною деятельности других вождей был дух корысти и чести, Ляпунова не любили за его правоту, за его открытую борьбу со всем, что было чуждо ин­тересам отечества; положение его становилось более и более затруднительным, и можно было ожидать, что злоба скоро возьмет верх над чистотой его намерений, над благородством его стремлений. Не дремал и коварный Гонсевский, зная, чем покончится дело, если Ляпунов приобретет исключительное влияние на умы всех. Он хо­рошо понимал отношения между троеначальниками и признал луч­шим действовать против Ляпунова через мятежных казаков Заруцкого, которые недавно хотели убить Ляпунова, раздраженные по­ступком Плещеева.³¹ Гонсевский не преминул воспользоваться об­стоятельствами, распустил слух, что Ляпунов имеет намерение убивать казаков, и, наконец, прибегнул, к подлой хитрости. Маскевич в подробности передает известие об участии Гонсевского в смерти Ляпунова. «Гонсевский употребил следующую хитрость: однажды на вылазке мы поймали знатного боярина. Гонсевский без всякого милосердия объявил ему смерть, как явному изменнику, на­рушившему присягу королевичу; а между тем тайно велел вам склонить его ко вторичной присяге. Боярин долго не соглашался, хотя верная смерть была перед глазами; наконец присягнул. Тогда Гонсевский открыл ему за тайну, как надежному человеку, будто бы имеет сношение с Ляпуновым, чрез коего намерен дей­ствовать; и, в доказательство того, показал, наедине, в запертом покое, чтобы никто не видел, вымышленное письмо, весьма искусно подделанное под руку Ляпунова, уверяя, что оно прислано от сего последнего. «Боярин, зная хорошо почерк Ляпунова, всему пове­рил и обязался клятвою доставить от Гонсевского ответ русскому вождю на мнимое письмо его, тайно, обещая передать таким же обра­зом и другое письмо. Для лучшего успеха сей хитрости, мы обме­няли боярина на своего пленника. Возвратясь к своим, Москаль за­был и вторую присягу; принес письмо не к Ляпунову, а в «Раз­ряд» к боярам, и сказал им: я своими глазами видел у Гонсевского собственноручную грамоту Ляпунова; оба вместе они куют на вас ковы. Заруцкий, алчный власти, подстрекнул Донцов; те бросились на Ляпунова и разнесли его на саблях».³²

Можно представить, какие следствия для Москвы должна была иметь смерть Ляпунова; патриоты проклинали убийцу, а Заруцкий с Трубец­ким радовалась, что сбыли с рук опасного н ненавистного соперника. Казаки теперь безбоязненно начали грабить и бродили целыми шайками по окрестностям Москвы. Таким образом вместо увраче­вания ран, нанесенных государству, защитники его наносили ему тягчайшие раны. Время длилось по-пустому, а между тем Сигизмунд послал к Москве нового военачальника Ходкевича с сильным отрядом для усиления слабых полков Гонсевского. Север России терпел не менее бед. Новгород был вероломно взят шведским генералом Делагарди, и присягнул шведскому королевичу Филиппу. В Пскове было страшное волнение по случаю явления нового само­званца, волнение, отдавшееся и в Москве. Некто Исидор, бывший диаконом в Москве, бежал в Ивангород, назвался Димитрием Царевичем и уверял, что он четыре раза был спасен Промы­слом от смерти. Легковерные дали ему присягу и отправились с ним во Псков, где жители также присягнули ему. Тем дело не кончилось: из Пскова отправили атамана Попова в Москву с грамотой, в которой писали, что Дмитрий жив и теперь во Пскове. Это произвело сильное волнение в войске; ослеплённые казаки, толь­ко чтобы иметь повод к грабежу и новым насилиям, целовали ему крест и грозили смертью тем, которые не последуют их примеру. Присягнули Исидору и Трубецкой с Заруцким.

Разберем свидетельство о присяге Трубецкого (о Заруцком уже не говорим), чтобы вывести дело наружу; одни оправдывают Тру­бецкого, другие его обличают. Вот что говорится об этом деле в послании Троицкого архимандрита Дионисия и келаря Палицына к князю Пожарскому, «и боярина, князя Дмитрия Тимофеевича Трубец­кого и дворян и детей боярских и стрельцов и московских жилецких людей (казаки), привели ко кресту неволею, тако же целоваша крест по их воровскому заводу, бояся от них смертного убивства».³³ Между тем князь Дмитрий Михайлович Пожарский упрекает князя Трубецкого за присягу, как за измену, и видит в этом деле – злое намерение Трубецкого вместе с Заруцким и каза­ками грабить и убивать всяких людей.³⁴ Остается показание само­го Трубецкого. Он писал к Пожарскому, что целовал крест псковскому вору по ошибке и недоразумению, приняв его за цареви­ча Димитрия, что после того он, разузнав дело и открыв, что во Пскове прямой вор – не тот, который был в Тушине и Калуге – что он от того вора отстал и умоляет о прощении ему вицы.³⁵ Если б это последнее признание сделано было одним Трубецким, мы должны были бы оставить в стороне другие свидетельства и разобрать одно это. Нет! грамота была писана к Пожарскому и от имени Заруцкого и всего войска московского. Таким образом, Заруцкий своим участием в деле раскаяния закрывает истинные намерения Трубецкого, с какими он присягнул самозванцу. Тру­бецкой не может быть оправдан, если он целовал крест само­званцу по страху смерти, «бояся смертного убивства»; крест целовали не все; в Лавре оплевали бумагу Псковского Вора; из-под Мо­сквы остававшиеся верными – бежали. Если бы Трубецкой был истин­ным патриотом, он должен был бы положить жизнь свою, только бы не изменять правилам чести. Напротив, в образе действий Трубецкого всегда было заметно противообщественное направление: при Шуйском он перешел из царской службы к Тушинскому Вору, и от него получил сан боярина. Далее, когда трем воена­чальникам жители Москвы и других городов подали челобитную, умоляя их – быть в единомыслии и любви, распределить законным образом сборы на содержание войска и прекратить беспорядки, гос­подствовавшие в Московском Государстве от насилий и грабежей, производимых казаками – эта челобитная «не люба бысть Трубецкому, так же как и Заруцкому; один Ляпунов подписал ее. Это обстоя­тельство показывает, что Трубецкой разделял образ мыслей За­руцкого и действовал с ним заодно.³⁶ Теперь при худом по­ложении дел в столице и во всей России, при самоуправстве и своеволии Поляков, Трубецкому плоха была надежд на успех, ко­гда силы России были так разъединены, когда уже не раз в борь­бе с Поляками он встречал неудачи. Явился самозванец, он привлек к себе множество народа в северо-западной Руси, ему при­сягнуло все войско, бывшее под Москвой. Трубецкой мог надеять­ся что самозванец возьмет верх над Поляками, и решился променять плохое настоящее, на ожидаемую лучшую будущность. Опыт, предшествовавший выгодной службе у Тушинского Вора, порешил его сомнения, если они только были в нем. Он был так усерден; что послал в Псков послов с поздравлением самозванца.

Самое оправдание, которое Трубецкой представлял после Пожар­скому, еще более обвиняет его. «Я, – говорит он, – не знал, что это новый самозванец: я думал, это тушинский и калужский Дми­трий!» Пожарский выставляет на вид всю глупость такого оправда­ния: «как, – говорит он, – сатана ослепил их очи! При них ка­лужский их царь убит и без головы лежал пред всеми целые шесть недель, и сами же они из Калуги писали в Москву и в другие города, что их царь убит, и это знают все православные. Сами они дали присягу – не служить Псковскому Вору, а теперь по­забыли свое крестное целование».³⁷ Итак, Пожарский прав, когда ставит Трубецкого на одну доску с Заруцким, когда целью его действий поставляет корысть и всякие насилия. Трубецкого хотели оправдать пред ним Дионисий и Палицын, и писали ему, что Тру­бецкой по неволе целовал крест и живет в великом утеснении от казаков³⁸ но Пожарский оставался при своем мнении и про­должал винить Трубецкого.³⁹ Как же объяснить теперь известий, сообщаемые Дионисием и Палицыным о присяге Трубецкого? Видно, что Дионисию и Палицыну хотелось оправдать Трубецкого: они имели прекрасную цель – установить мир и согласие между военачальниками, убедить их к единодушному действию против врагов отечества: эта цель видна во всяком их поступке, во всяком послании. И теперь с той же целью они закрывают перед Пожарским вину Трубецкого и сваливают все дело на казаков. Замечательно, что они ни слова не говорят о самом Заруцком, и это по той же при­чине: оправдывать Заруцкого они уже не могли, выставлять вины его не хотели, потому что он был военачальником, действовавшим под стенами Москвы против врагов её. Он мог еще исправить свою ошибку, мог раскаяться в своей вине: тогда дело пойдет успешно, все они соединятся с Пожарским и будут действовать заодно.

Оправдывая Трубецкого, Дионисий и Палицын присовокупляют, что Трубецкой радеет соединения с Пожарским, что он просил их послать к Пожарскому известие о своем желания соединиться с его ополчением.⁴⁰ Но это желание уже было высказано тогда, как Пожарский усилился и жил в Ярославле; Трубецкой не выра­зил своего сочувствия к благородным намерениям Пожарского прежде, когда только составлялось еще народное ополчение в Нижнем Новгороде. Он предлагал свои услуги, как увидел, что предприятие Пожарского слишком обширно и важно, и что он мо­жет отнять у него славу военачальника. Вместе с тем в это же время рушились надежды его на псковского самозванца: Исидора свя­занного привезли в Москву и бросили в темницу. После этого уже писал Трубецкой Пожарскому повинную грамоту.⁴¹ Мы увидим, как Пожарский принял это послание и как он смотрел на Тру­бецкого.

Мы оставили Пожарского в Нижнем Новгороде. Войско умножа­лось; но денег на содержание его не доставало. Поэтому Пожарский писал во все города грамоты, которыми убеждал жителей помочь ему деньгами и людьми и прислать выборных для земского совета.⁴² Во всех городах охотно исполняли желание воеводы и обнаружили пламенное усердие к замышляемому делу освобождения отечества. Только в Казани не хотели помочь общему делу; дьяк казанский Никанор Шульгин радел о пользах Владислава и привлек на­ свою сторону нижегородского посланца Ивана Биркина.⁴³ Не скоро из городов могли собраться в Нижние люди служилые, поэтому Пожарский долгое время оставался в Нижнем. После того, как уже из других городов собрались ратники, он долго ждал ополчения из Казани.⁴⁴ Таким образом вся зима 11 года прошла в при­готовлениях к походу. Наконец, долго ждав и не дождавшись Ка­занцев, Пожарский двинулся из Нижнего уже в Феврале 1612 года.⁴⁵

Известия о сильном нижегородском ополчении встревожили Гонсевского. Он хотел разрушить намерения Пожарского, и не имея возможности своими слабыми средствами остановить поход, приду­мал действовать через патриарха. Он знал, как сильно влияние патриарха на умы народа и послал к нему изменников, убеждать его, чтобы он запретил Пожарскому идти к Москве. Томившийся в неволе на Кирилловском Подворье страдалец за отечество, необо­римый и твердый, патриарх Гермоген отверг безумную просьбу врагов и отвечал посланным: «Да будут благословенны те, ко­торые идут на очищение Московского Государства, а вы, окаянные изменники, будьте прокляты». Такая ревность стоила святителю жизни; озлобленные Поляки велела уморить его голодом, и он скончался 17-го Февраля 1612 года.

Не одни Поляки негодовали на состав народного ополчения в Ни­жнем, сам Заруцкий косо смотрел на предприятие Пожарского. Он видел, что Пожарский не сойдется с ним в образе мы­слей и действий, что он положит конец его своеволию, и решился повредить делу. Он отправил отряд казаков в Ярославль, дабы воспрепятствовать соединению полков, прибывающих из других городов на это сборное место. Туда же шёл и Просовецкий с целью занять Ярославль и другие города. Узнав об этом, Пожарский отправил против злоумышленников князя Лопату-Пожарского с войском. Лопата пришел в Ярославль прежде, нежели Просовецкий успел соединиться там с казаками Заруцкого, и захватив их, посадил в тюрьму. Это разрушило намерение Просовецкого, и он воротился с дороги.

Между тем в городах, лежавших на пути к Ярославлю, По­жарского встречали с неописанным восторгом. Жители Балахны и Юрьевца умножили его казну и войско. В Плесе ему сказали, что воевода костромской Иван Шереметев не хочет принять его в го­род.⁴⁶ Пожарский поспешил к Костроме и узнал, что там Сильное смятение: не все Костромичи были на стороне Шереметева; партия благомыслящих одолела изменников; Шереметева едва не убили, и он обязан своею жизнью князю Пожарскому, который спас его от ярости народа. По просьбе Костромичей, Пожарский дал им нового воеводу, князя Гагарина. В Кострому явились к нему Суздальцы с прошением помощи против шайки Просовецкого, угро­жавшей самому их городу: Пожарский отправил к ним отряд со своим братом Лопатой. Провождаемый благословениями народа, Дми­трий Михайлович прибыл наконец в Ярославль. Жители встре­тили его с дарами, но он отказался от них.

В Ярославле Пожарский простоял более полугода. Эта медлитель­ность была многим не по сердцу. Москва была в жалком положении, народ только и жил надеждою на скорую помощь из Ярослав­ля; но Пожарский не двигался. Современники и позднейшие писатели винили Пожарского за эту медлительность, говорили, что он пирует в Ярославле.⁴⁷ Но это вовсе несправедливо. Не в духе Пожарского было предаваться увеселениям насчет бедствующего отечества и предпочитать свое спокойствие общей пользе. Нельзя ему было после стольких неудачных опытов борьбы Русских с Поляками впопыхах бежать с новонабранным ополчением под Москву. Пре­пятствия, останавливавшие его в Ярославле, были слишком серьёзны. Он сам хорошо понимал всю важность быстроты действий в настоящее время, и вот что говорит он в одном послании: «И вам бы, господа, вологодским дворянам ныне идти на литовских людей всем вскоре, чтобы литовские люди Московскому Государству конечные гибели не навели; а токмо над Литовскими людьми поиск чинити, не учнем, и вскоре на них не пойдем; а нашим будет нераденьем учинится конечное разоренье Московскому Государству, который ответ дадим в страшный день суда Христова.⁴⁸

Видно, что не пирушки задерживали Пожарского в Ярославле. Его задерживала, во-первых, присяга Трубецкого, Заруцкого и всего вой­ска московского псковскому самозванцу. Присяга дана была 2-го мар­та.⁴⁹ Уже будучи в Ярославле узнал об этом князь Пожарский вероятно в первых же числах марта. Это известие и остановило его поход, как сам он говорил в одной грамоте: «И собрався аз Князь Дмитрий со всеми ратными людьми, пришел в Яро­славль; из Ярославля хотели со всеми людьми идти под Москву, и писали к нам из-под Москвы бояре Князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий и атаманы и казаки, что они, преступя всемирное крестное целование и умысля воровством, целовали крест вору, ко­торый во Пскове, именуя его Дмитрием... Мы же, видя злое начи­нание Ивана Заруцкого и атаманов и казаков, под Москву не по­шли»⁵⁰.

Действительно, это было злое начинание: следствия присяги были очень гибельны. Казаки целыми отрядами бросились из Москвы по окрестным городам ратовать во имя нового царя Дмитрия. Причина для их злодейств была теперь, по их мнению, благовидная: взять с жителей присягу в пользу мнимого Димитрия. Не встречая сопро­тивления в жителях, они причиняли им всякие насилия, грабили и жгли селения, совершали убийства. А обыкновенным, всегдашним побуждением к грабежам была их бедность, до которой довел их Заруцкий. «Иван Заруцкий казну себе поймал» сказано в одной грамоте, «а ратным людям, дворянам и детям боярским и ата­манам и казакам не давал. И встречали в полкех по дорогам мно­гие грабежи и убийства».⁵¹ Несчастные жители городов обратились с прошением помощи к Пожарскому, и он отправил отряды в Суздаль, Углич, Кашин, Владимир, Ростов, Устюжну, Тверь, Пошехонь, Касимов и в Троицкую-Лавру. В Переяславле зло­действовал сам Заруцкий, и сюда послала из Ярославля войско под начальством Наумова. Много, конечно, нужно было времени для очищения всех этих мест от неприятелей. Летописец имен­но это обстоятельство считает причиною медленности похода Пожарского: «Поход же их замешкался, и прииде же в то время рать Черкасов и ста в Антоньеве-Монастыре, и казаки стояху на Угли­че. Князь Димитрий Михайлович и Козма вздумаша на Черкасов н на казаков послати рать».⁵² Три месяца прошло в этих движе­ниях и в июне Пожарский всё-еще не был спокоен: в городах отдаленных еще происходило движение в пользу самозванца, и он должен был умолять жителей Путивля и других городов отстать от Псковского Вора.⁵³

Таким образом предполагаемое соединение войск Пожарского с войсками Заруцкого и Трубецкого не могло состояться, как сперва желал того Пожарский. Нужно было выжидать перемены обстоя­тельств, чтобы продолжать начатое движение к болящему сердцу России. Заруцкий поставил себя в прямое неприязненное отношение к Пожарскому, и на этого союзника не было уже никакой надежды. Плоха была надежда и на Трубецкого. Вскоре после присяги, данной им Псковскому Вору, он посылал в Троицкий-Монастырь Михайла, да Никиту Пушкиных, просить архимандрита Дионисия, чтобы тот послал от себя к Пожарскому, и просил его идти к Москве на соединение с его полками. Заметим, что Трубецкой не обратился к самому Пожарскому, сознавая неправоту своего дела и опасаясь его справедливого гнева. Пожарский не принял ходатайства Дионисия и не хотел верить, чтобы Трубецкой присягнул неволею. Уже после того, как он получил послание из Лавры, он писал к Вычегодцам (7-го апреля), что Трубецкой вместе с Заруцким решились на злопагубную беду и конечное отпадение от всех православных христиан, целовали крест вору Сидорку.⁵⁴ Он не разделял действий и намерений обоих военачальников, и о Трубецком выражал­ся так же, как и о Заруцком. Не одним посланием, но и самым делом доказал, он, что не мог скоро разувериться в вероломстве Трубецкого. Архимандрит Дионисий, по просьбе Пушкиных, послал в Ярославль старцев Макария Куровского и Илариона Бровцына со многим молебным писанием, чтобы он шел к Москве не мешкая. Между прочим писал Дионисий: «Бога ради, государи, положите подвиг свой воедино избранное место, на благоизбранный земской совет: сами весте, что ко всякому делу едино время нале­жит, безвременное же всякому делу начинанье суетно и бездельно бывает; хотя будет и есть у вас которые недоволы, Бога ради, отложите то время, чтобы нам всем положити о Государе, кого вам даст в Троице славимый Христос Бог наш, покаместа в междоусобии и несовете злые заводцы и ругатели достальным нам православным христианом порухи не учинили. Пишем вам о по­двиге на спех потому, чтобы те люди, которые ныне под Москвою, рознью своею не потеряли большого каменного города и острогов и наряду».⁵⁵ Однако ж, это трогательное послание князь Пожарский, как говорит Палицын, «в презрение положи».⁵⁶ Без сомнения, это сделано не из неуважения к Дионисию, но по недоверчивости к Трубецкому, за которого хлопотал Дионисий, и по другим важ­ным причинам, задерживавшим Пожарского в Ярославле. Без­успешно было и другое, последовавшее за первым, посольство из Лавры.

Палицын и современный летописец свидетельствуют, что между воеводами нижегородского ополчении была смута велия, что Пожарский «косно и медленно о шествии промышляше некоих ради междоусобных смутных словес»; что для прекращения смуты вызвали из Лавры ростовского митрополита Кирилла, который «прибыв в Ярославль, и люди Божии укрепляше, и которая ссора учинится у начальников, и начальники во всем докладываху ему».⁵⁷ Нельзя ду­мать, чтобы эти смуты возникли вследствие честолюбия Пожарского, вследствие неуважения его к другим военачальникам, служившим под его начальством. Из места, которое занимает подпись Пожар­ского под одной грамотой того времени, можно видеть, что Пожар­ский не был заражен духом преобладания над своими товарища­ми. Выше его подписались девять человек: Морозов, Долгорукий, Головин, Одоевский и другие.⁵⁸ А летописец неоднократно говорит о его ласковом обхождении с бывшими у него на службе. Итак, что это за смута? Из-за чего она поднялась? Летописец го­ворит, что Заруцкий имел свою партию в Ярославле, что там в службе у князя были его советники.⁵⁹ Без сомнения они сеяли семена раздоров в войске и между воеводами возбуждали недовольство Пожарским⁶⁰ распускали слухи, что он домогается после быть царем⁶¹ и, таким образом, доводили начальников до ссоры, которую не мог умирить сам Пожарский, но должен был вызвать для этого ростовского митрополита. Так объясняются слова летописи: «бысть в начальниках в Ярославле и во всех людях «смута велия, прибегнути нехкому и разсудити их некому».⁶² Пар­тия Заруцкого была после открыта.

Во-вторых. По необходимости долгое, вследствие этих обстоя­тельств, пребывание Пожарского в Ярославле имело ту невыгоду, что сумма, собранная на содержание войска, была истрачена, и не с чем бы­ло идти под Москву. Так одна беда влекла за собою другую. Летопи­сец говорит, что по приходе Пожарского в Ярославль, денег в казне было много, и Пожарский вовсе не думал тратить их понапрасну, а тотчас же сбирался в Москву: «к ним же начаша из «городов приезжати многие ратные люди, посадские люди привозити «на помощь денежную казну, и хотяху идти под Москву вскоре, но «поход их замешкался»⁶³ от вышеизложенных обстоятельств, казна истощилась, и вот что писал об этом Пожарский еще в апреле, от 7-го числа, к Вычегодцам: «и ныне, господа, изо всех городов приезжают к вам стольники, и стряпчие, и дворяне, и дети боярские и всяких чинов люди, а бьют челом всей земле о денежном жалованье, а дати им нечего».⁶⁴ Но денег, однако ж, все еще недоставало; Пожарский обратился к Цезарю Римскому с просьбою, чтобы он помог ему деньгами при последних усилиях его для спасения отечества.⁶⁵

В-третьих. Между тем, как Пожарский очищал города от Ляхов и казаков, ему представилась новая опасность от Шведов, покоривших Новгород и взявших с его жителей присягу в пользу королевича Филиппа. Летописец ясно свидетельствует, что и это дело остановило поход Пожарского: «а от Новгорода же оберегахуся, что придоша Немцы и сташа на Тихвине. Князь же Дмитрий Михайлович      и Кузма начата думать со всею ратью, и со властьми и с посадскими людьми, как бы земскому делу было прибыльнее, и вздумаша в Великий Новгород послати послов».⁶⁶ Летописец обознача­ет и цель этих распоряжений Пожарского: «и писаху к ним (к Шведам) для того и посылаху, как пойдут под Москву, на очищение Московского Государства, чтобы Немцы не пошли воевать в «поморские городы»; и в другом месте: «чтобы не помешали немецкие люди идти на очищение Московского Государства».⁶⁷ Итак, в Новго­род отправили из Ярославля Степана Татищева с грамотами к митро­политу Исидору, к воеводе Одоевскому и к Делагарди. Одоевскому и митрополиту Пожарский писал, чтобы они известили его о положении дел в Новгороде и о силе договора с Делагарди; он обещался, когда обстоятельно узнает все дело, послать от всей земли послов в Швецию и просить королевича на престол русский. А Делагарди из­вещали только, что послали к митрополиту и Одоевскому грамоту о государственных делах, и требовали от него охранных листов для проезда своих уполномоченных.⁶⁸ 12-го мая Татищев явил­ся в Новгород и 19-го отпущен с ответным грамотами, при которых была послана копия с договора, заключенного Новгородом с Делагарди. При докладе Татищев заметил Пожарскому, что от Новгорода добра ждать нечего.⁶⁹ Во второй половине июня явились в Ярославль и послы новгородские: вяжецкий игумен Геннадий и князь Оболенский.⁷⁰ Они сообщили весть, что по смерти Карла. IX, короля шведского, недавно случившейся, вступил на престол сын его Густав-Адольф, я что брат его Филипп едет в Новгород. Вместе с тем они предложили Пожарскому вступить в союз с Новгородом и соединиться под властью королевича Филиппа. Пожар­ский заметил послам: «быть с Новгородом в соединении мы не прочь, но только мы уже искусились, изведали опытом, что ненадёжно полагаться на государей иноземных. Сигизмунд хотел «дать на престол сына своего, манил с год, и не дал; а теперь, «вы знаете, что делают Ляхи с Московским Государством. Так «точно и шведский король обещался скоро отпустить своего сына на «Новгородское Государство, и вот уже скоро год, а королевич в «Новгороде всё еще не бывал.» Оболенский сказал на это, что ко­ролевич был уже на дороге в Новгород, но должен был воро­титься вследствие полученного известия о смерти отца; что, после-того он замедлил по случаю войны Густава с Данией. Пожарский ска­зал: «Пожалуй, мы рады соединиться с Новгородом, только с условием, чтобы королевич непременно принял греческую веру. Тогда мы пошлем в Новгород послов для переговоров о соединении. А теперь в Швецию послов посылать не станем: с ними, пожалуй, то же сделают, что с Васильем Голицыным в Польше. Если б был теперь такой столп, как Василий Голицын, то за него бы все держались, и я, мимо его, не взялся бы за такое великое дело.» В заключение Пожарский повторил, что послов в Швецию он не пошлет, и государя неправославной веры на государство взять не согласен.⁷¹ Почти через месяц после этой аудиенции, 26 июля, из Ярославля отправили в Новгород нового посла Секерина с грамотой, в которой писали одними общими местами, вовсе не искренно. Между прочим, здесь Пожарский повторял тоже, что говорил и по­слам, именно, что послов в Швецию посылать он не намерен: «а ныне мы послов не послали для того, что королевич в своей земле, и мы о том опасаемся, не так бы над ними учинилось, что литовский король, преступи крестное целованье, Ростовского Митрополита Филарета, да послов князя Василья Васильевича Голицына с товарищи в заточенье послал». Далее в грамоте поставляется на вид и то, что королевич долго не едет в Новгород, и де­лается намёк, что в случае замедления его можно будет отказать­ся от присяги, ему данной: «и буде, господа, королевич, по вашему прошенью вас не пожалует, и по договору в Великий Новгород нынешнего 120 году по летнему пути не будет, и во всех городах о том всякие люди будут в сомнении, а нам без государя быти невозможно; сами ведаете, что такому великому государству без государя долго стоять нельзя». Наконец, из грамоты можно угадать и самую цель сношений Пожарского с Новгородом, которую ясно обозначил летописец: «А покаместа, Королевич Карло-Филипп будет в великий Новгород, и до тех бы мест Новгородского Государства всех чинов людем с нами быти в любви и совете и войны бы нам меж себя не всчинати, и городов и уездов Московского Государства к Новгородскому Государству не «подводити, и людей ко кресту не приводити».⁷² Летописец замеча­ет, что Секерина послали с этой грамотой для того, «чтобы не «помешали немецкие люди (Шведы) идти на очищение Московского Государства. А того у них и в думе не было, чтобы взят на Московское Государство иноземца, а избрали на Всероссийское Государство из московских родов государя».⁷³

Что действительно целью сношений Пожарского с Новгородом, а с Делагарди было – обезопасить себя со стороны Шведов; и что Пожарский не думал об избрании шведского королевича на престол, на это можно привести ясные доказательства. Если вникнуть присталь­но в ход дела, можно видеть, какое слабое участие пронимал Пожарский в деле присяги Новгородцев, как он старался даже раз­решить их от этой присяги. Сперва он писал в Новгород, что пошлет послов в Швецию; потом, вдруг решительно отка­зывается под благовидным предлогом, от своего обещания. В замечаниях, сделанных Оболенскому на аудиенции, он высказался еще яснее, возбуждал в Новгородцах недоверие к Филиппу, на­мекал на опасность, какой может подвергнуться православие от государя не греческой веры, и этим ослабил приверженность по­слов Новгородских к пользам Швеции.⁷⁴ Посольство Секерина резче выставляет намерения Пожарского. Он писал с ним, чтобы в Новгороде погодили даже продолжать присягу королевичу, что ждать королевича больше не следует, когда он так долго медлит и не является в Новгород. Между тем, через это союз с Нов­городом не нарушался, Новгород не должен был вести себя не­приязненно с Московским Государством. О переговорах своих с Новгородом Пожарский писал в города русские, и тут уже не притворно, искренно выразил свои отношения к Швеции. Извещая о посольстве из Новгорода и о цели посольства, он просит при­слать к нему из городов выборных, для общего земского сове­та; по связи и ходу, речи должно было бы ожидать, что эти выбор­ные нужны для решения дела в пользу шведского королевича, но Пожарский пишет совсем иное: «И вам бы, господа, прислать к нам для общего земского совета, изо всяких чинов человека по два и по три, как нам против врагов общих польских и литовских людей стоять, и как нам в нынешнее злое настоящее время безгосударным быть, и выбрати бы нам государя всею землею, кого милосердый Бог даст.⁷⁵ Пожарский, до, конца, удачно выдер­жал свою трудную роль в сношениях с Новгородом. В ав­густе из Новгорода послали в Москву послов для окончатель­ного решения дела, о избрании королевича на престол русский; превозносили до небес Филиппа; говорили, что он «в страсе Божием возращен, ко всякой храбрости и смирению навычен, и от Бога великим разумом одарован»; уверяли, что избра­ние его на престол положит конец бедствиям, какие терпит Россия от Поляков.⁷⁶ Но Пожарский успел и без Филиппа достичь своей цели, и однако ж продолжал хитрить перед Шведами – подавал Филиппу надежду назанятие престола русского. После, когда Москва была уже освобождена от Поляков, он не забыл, что, избавившись от одних врагов – может иметь еще других, в самих Шведах, и вот что писал в Новгород к митропо­литу в ноябре 12-го года: «а что ты, великий господин, писал к нам, боярам и воеводам и ко всей земле, чтобы Московскому государству бытн С вами под единым кровом государя королевича Карлуса-Филиппа Карлусовича, и нам ныне такого великого го­сударственного и земского дела, не обослався и не учиня совету и договору с Казанским, и с Астраханским, и с Сибирским, и с Нижегородским государствы, и со всеми городы Российского Царствия, со всякими людьми от мала до велика, одним учинити нельзя». В грамоте видим и причину, для чего Пожарский продолжал сноше­ния с Новгородом, когда дела с Поляками в Москве были уже покончены: «и тебе б, Якову Понтусовичу (Делагарди) советовати, чтобы ему с нами и со всем Московским государством быти в любви, и Московского государства в городы, которые сошлись с Новгородским уездом, ратных людей своих не посылати и тесноты ни которыя и обид чинити не велети ж, и никаких задоров не всчинати, чтобы от того меж нами доброму делу поруха не учинилась».⁷⁷ Пожарскому от души верили в Новгороде: Делагарди посылал свои отряды в уезды: Торжковскиий, Тверской, Устюжской и Белозерский, и действовал против Поляков, опусто­шавших эти уезды.⁷⁸

Доказательством, что Пожарский мало радел о пользах короле­вича шведского, служат и то, что он в то же время имел сно­шения с Австрией по подобным делам. Из Персии, через Яро­славль, возвращался посол цесарский, Иосиф Грегори. Пожарский на аудиенции, рассуждал с ним о бедственном положении своего оте­чества, о враждебных действиях короля польского, и о трудности в безгосударное время прекратить на Руси кровопролитие. Грегори предложил Пожарскому: не хотят ли русские выбрать на престол Максимилиана, брата цезаря Матфия,⁷⁹ и обещал, что это послу­жит к совершенному прекращению бедствий России. Пожарский со­гласился, и отправил с Грегори своего посла Еремея Еремеева с письмом к цезарю, в котором писал, чтобы цезарь помог ему деньгами и просил короля польского прекратить неприятельские дей­ствия в России.⁸⁰ Узнав о желании Русских, Матвей с радостью предложил Максимилиану отправиться в Россию и занять престол; но старый Максимилиан решительно отказался от предлагаемой ему короны. Тогда Матвей отправил в Россию Грегори с предложени­ем избрать царем одного из его племянников.⁸¹ Но в Рос­сии в это время уже все переменилось. Грегори приехал в Москву уже по вступлении на престол Михаила Феодоровича,⁸² и открыл царю историю сношений Пожарского с Цезарем. В Москве объя­сняли это так, что «Пожарский о том приказывал с Юсуфом без совету всей земли», или что даже Юсуф, или Еремеев, затея­ли это дело сами-собою «хотячи у цезарского величества жалованье какое вымолить».⁸³ Но последнее объяснение неверно. Пожарский действительно имел сношение с Матвеем, и прислал к нему с Еремеевым грамоту за подписью 24-х человек.⁸⁴ Но то справед­ливо, что Пожарский затеял это дело без совета всей земли, и это служит для него не обвинением, но хорошим объяснением его на­мерений. Думные бояре времен Михаила Феодоровича в наказе по­слам, отправлявшимся к Цезарю, правду говорили, «что и в мы­сли Московского Государства бояр и воевод и у всяких людей все­го великого Российского Царствия того не бывало, что было из иных государств не греческия веры Государя обирати».⁸⁵ Так мыслил и сам Пожарский; летописец прямо свидетельствует, что у По­жарского «того и в думе не было, чтобы взять на Московское Госу­дарство иноземца».⁸⁶ Но сносясь со всею землею, Пожарский не предпринимал никакого важного дела: он писал в города русские грамоты о делах с Швецией, а о сношениях с Австрией он никогда и не думал извещать, не потому, чтобы он действительно таил в душе замысел об избрании одного из членов габсбург­ского дома на престол русский, но потому, чтобы не противоречить себе, если б он стал писать по всем городам, что предлагает престол в одно время двум царственным особам. В этом случае цель у него была совершенно частная: ему нужны была деньги для похода. Об этом, главным образом, он и писал с Ереме-евым. Вместе с тем, подав Цезарю надежду на занятие престола русского, его родственниками, он думал его заставить действовать против Сигизмунда. Присяга первоначально дана была Владиславу, сыну Сигизмунда; потом Русь объявляет себя на стороне Швеции, Новгород присягает Филиппу; наконец Пожарский предлагает престол Максимилиану, брату Цезаря Матвея. Таким образом в одно время являются три претендента на престол русский, и, естественно, каждый из них должен оружием действовать про­тив своего соперника. Пожарскому хотелось этим отвлечь Си­гизмунда от войны с Россией, потому что он должен будет обратить свои войска в другую сторону, а с московскими Ляхами на­деялся управиться и сам. Мы видели, что эти меры уже нача­ли приносить пользу. Делагарди открыл военные действия против Поляков, бродивших по уездам. А посольство к Цезарю возбу­дило сильное подозрение в Поляках, и они старались воспрепятство­вать успеху посольства. Когда Еремеев приехал в Прагу, один польский полковник донес на него, что он прислан «воровством, лазучеством». Однако ж пражский епископ вступился за Еремеева и представил его Матвею.⁸⁷ Успеху посольства содействовали еще Фионмаркон и Руляк, князьки Мегапольские, которые приезжали к Еремееву в Прагу «и о делех, которые годны Московскому Госу­дарству, объявляли, и речью к боярам (Руским) о помочи, о наемных людех, и о иных о добрых делех приказывали, и о Мо­сковском Государстве радели и промышляли».⁸⁸ Цезарь в на­дежде на то, что Русские примут на престол его племянника, всту­пил в сношения с королем польским, и ходатайствовал перед ним о прекращения военных действий в России. Сигизмунд ува­жил просьбу Матвея, велел «учинить покой» с Русскими.⁸⁹ Из­вестие об успехе посольства, привез к Пожарскому сам Ереме­ев, возвратившийся вместе с цезарским послом Дорном в Мо­скву еще до избрания Михаила царство. Хотя русские бояре писа­ли после к польскому сейму, что Матвей извещал их с Еремеевым о том только, что он послал к Сигизмунду послов в силу их прошения, а больше ничего «не писывал и не приказывал», однако ж есть полное основание думать, что главным делом посольства было сношение по случаю избрания на престол русский цезарева пле­мянника. Когда Михаил вступил на престол и разослал повсюду известительные грамоты о своем воцарении, он отправил и к Матвею послов се такою грамотою. Без сомнения, Цезарь был чрез­вычайно удивлен известием о вступлении на престол Михаила, он не хотел этому верить, не хотел признать царём Михаила, и отправил в Москву своего посла, Зингеля, с грамотою к боярам, а не к царю. «Мы тому подивились» писали бояре, «какими обычаи Цесарского Величества гонец Якуб Сингель идет к нам, боярам, мимо вели­кого Государя нашего».⁹⁰ Обманутый Матвей тайно вступил после того в сношения с королем польским; по было уже поздно, и его козни сделались гибельны для его же послов. Адам Дорн сослан был за лазутчество в ссылку и содержался в Чердыни долгое вре­мя.⁹¹ У Грегора, который вторично отправлялся послом в Пер­сию, в Казани нашли тайные бумаги, из которых узнали, что он был в сношениях с королем польским и писал к нему про царя «многия смутныя речи»,⁹² и Грегори был задержан в Рос­сия, как лазутчик.

Обратимся к Пожарскому. Мы видели уже, по каким причинам он долгое время медлил в Ярославле; видели, что вовсе это вре­мя он не оставался в праздном бездействии.⁹³ Трубецкой и Заруцкий, Новгород и Шведы, грабежи и разбои, производимые по го­родам казаками и Ляхами, недостаток в деньгах и смуты между начальниками – не позволяли ему спешить походом к Москве. Меж­ду-тем патриоты, не понимая причин медления, роптали на него; двукратное посольство и грамоты из Лавры не имели успеха. Нако­нец ревность подвигла самого Палицына лично предстать Пожарско­му и убеждать его – спешить в Москву. 28-го июня Палицын отпра­вился из Троицкой-Лавры,⁹⁴ в Ярославле он застал «свар между воевод и во всем воинстве». Палицын намекает, из-за че­го был этот свар: «сия вся разсмотрив, старец и князя Дими­трия и Козму Минина и все воинство довольно поучив от Боже­ственных Писаний и много молив их поспешити под царствую­щий град Москву и ктому таковым мятежникам невнимании».⁹⁵ Последние слова показывают, что некоторые не советовали Пожар­скому идти под Москву, представляя опасность со стороны Заруцкого и его казаков, как подтверждает это далее и Палицын. Но ста­рец мудрыми советами и убеждениями прекратил распрю в вой­ске, его слушали с умилением, и сам Пожарский был убежден его представлениями, что лучше пожертвовать жизнью, чем оставлять отечество без помощи в таких крайних обстоятельствах. Он начал готовиться к походу и решился отправить в Москву пере­довые отряды, а сам думал выступить после, когда покончит де­ла с послами из Новгорода, которые в это время были в Яро­славле. Трубецкой и Заруцкий между тем написали в Ярославль, что гетман Ходкевич приближается к Москве с сильным войском и просили Пожарского спешить походом.⁹⁶ Это известие еще более заставило спешить Пожарского; но тот же Заруцкий, который выражал желание видеть скорее Пожарского под стенами Москвы – адским умыслом хотел повредить делу. Он давно уже послал в Ярославль двух казаков: Обрезка и Стеньку с поручением умер­твить Пожарского. Они передали эту тайну 7-ми человекам, служив­шим в ополчении Пожарского. Из них один, Семен Жданов, был в доверенности у князя, пользовался его милостями и жил у него в доме. Много раз покушались злоумышленники исполнять злое дело, замышляли убить князя во время сна или на дороге, но им не удавалось. Когда стали сбираться в Москву, Пожарский на­значил день для смотра артиллерии. На смотр собралось множество народа, и, когда князь выходил из дома, было чрезвычайно-тесно. Убийца воспользовался теснотой, пробился сквозь толпу и бросился с ножом на князя! Но Промысл спас его от смерти, убийца прома­хнулся и ударил ножом в казака Романа, который вел князя под руку. Раненный застонал и упал без чувств на землю. Пожарский и не подозревал, что тут таился злодейский умысел на жизнь его, и думая, что казак нечаянно ранен в тесноте от неосторожно­сти, продолжал путь; но его остановили и объявили ему, что он был целью для убийцы. Виновный схвачен, подвергнут допросу и объявил имена всех заговорщиков. Но великодушный князь не казнил убийц, а одного из них сослал в ссылку, других взял с собою в Москву, чтобы представить в них явную улику про­тив Заруцкого. Это обстоятельство обнаружило перед всеми гнусные намерения Заруцкого и, без сомнения, встревожило князя и уси­лило его опасения за благоуспешность похода. Однако ж мысль о лич­ной безопасности всегда уступала в душе его место мысли о спасе­нии бедствующего отечества, и крайняя необходимость спешить в Москву, дабы предупредить гетмана, превозмогла все возможные стра­хи. Наперед он отправил воеводу Михаила Сампсоновича Дмитрие­ва с Левашовым, приказав им, как-можно скорее идти к Мо­скве и стать с войском у Петровских Ворот; через несколько дней он послал другой сильный корпус с Лопатою-Пожарским и дьяком Сампсоновым, назначив ему стан у Тверских Ворот. Тому и другому воеводе он запретил соединяться с ополчением Московским и приказал действовать особо. Опасения Пожарского были основательны.

Между тем Заруцкий, узнав, что отряды Пожарского приближа­ются к Москве и видя, что его участь скоро должна решиться, озна­меновал последние дни своего пребывания под Москвой – всеми ужасами буйства и насилия.⁹⁷ В стан Трубецкого пришли тогда толпы ратников из Украины; Заруцкий и им не дал покоя: каза­ки ограбили их и причиняли им «великое утеснение». Несчастные отправили своих товарищей в Ярославль умолять князя о помощи. Взгляд на их положение и рассказ о бедствиях, каким они подверглись под Москвой, исторгли из глаз Пожарского слезы. Он наделил их деньгами и одеждой, и велел объявить в Мо­скве, что скоро сам явится под её стенами. Посланные пересказа­ли всей рати о благоустройстве ярославского ополчения, и за эту весть едва не погибли от Заруцкого. Он велел их умертвить, но они тайно убежали в стан Дмитриева. Заруцкий не хотел оставаться в бездействии и с злобною завистью смотрел, на прибывшие из Яро­славля ополчения. Ночью отправил он в стан Лопаты-Пожарского отряд казаков с приказанием умертвить воеводу. Но дух По­жарского обитал и в брате его: бодрственный воевода рассеял толпы буйных и за срам умысла отплатил Заруцкому срамом по­ражения.

28-е июля назначено для выступления остальных войск Пожарского из Ярославля. Отслушав молебен в Спасском Соборе, и поклонившись ярославским угодникам, он двинулся и ночевал в 7-ми верстав от города. Ему сопутствовал выборный человек из Московского Государства, незабвенный Козма Минич-Сухорукий. Он был душою земского совета и участником во всех прекрасных делах и распоряжениях князя; в грамотах князь ставил имя его вместе с своим. «Минин», говорит патриарх Филарет, «на всех людех, страны тоя силу и власть восприемлет, уроки многие соби­рает и изыскует во граде людей воинских, жаждущая сердца их утоляет, наготу их прикрывает и на кони восаждает; о своем деле непрестанно попечение имеет, во все грады Российского Цар­ства грамоты посылает и сребра множество собирает и раздает воинству».⁹⁸

29-го числа стан был в 26-ти верстах от Ярославля на Прилуцком Яму. Отсюда писал Пожарский к казанскому митрополиту Ефрему грамоту, в которой просил поставить в крутицкие митро­политы игумена Сторожевского-Монастыря, Исаию.⁹⁹ Грамота об­разцовая по чувству, с каким написана, и по языку. Пожарский в бедствиях отечества видит карающую за грехи десницу Всевышнего; изображает горькое сиротство Московской Церкви по смерти Гермогена и крутицкого митрополита Пафнутия и выражает желание иметь хотя одно утешение – архипастыря Церкви: «Бог, – пишет он, – за грехи наши угасил два великие светила в мире, взяв у нас го­сударя, главу Московского Государства и еще Святейшего Патриарха Московского, и ныне не мала скорбь нам надлежит, что под Мо­сквой вся земля в собрании, а пастыря и учителя у нас нет: еди­на соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутицах – и та вдовствует». В заключение Пожарский просит дать новому ми­трополиту и ризницу: ибо церковь Пречистыя-Богородицы в последнем оскудении и разорении.

С Шепуцкого Стана Пожарский отправился в Суздаль, поклониться гробам своих родителей, погребенных в Спасо-Евфимиевом Монастыре. Войско он поручил князю Хованскому и Козме Минину. Исполнив дело благочестия, князь воротился к Ростову и нашел там свое ополчение. Нельзя упрекать его за эту кажущуюся остановку похода; путешествие в Суздаль было предпринято не в ущерб ско­рости похода. Поход на несколько дней приостановился вовсе не от того, что Пожарский поехал в Суздаль, а от того, что не все рат­ники явились из городов в ополчение. Летописец говорит, что Пожарский послал по городам сборщиков, приказав им всех ратных людей сбивать в полки, а сам отправился в Суздаль. Те­перь, когда в Ростове корпус Пожарского вполне был сформиро­ван, он поспешил продолжать путь.

Заруцкому делать было нечего под Москвой. Видя себя отовсюду стесненным, не имея и в будущем надежды, ни на расположение Пожарского, ни на возможность борьбы с ним, оставляемый вой­ском, лишенный опоры в псковском самозванце, он бежал из-под Москвы ночью, взяв с собою около половины войска.¹⁰⁰ В Коломне он соединился с Мариною, с которою еще прежде обвен­чался, ограбил город, пронес опустошение по Рязанской Области и стал в Михайлове. Половина войска Заруцкого осталась под Мо­сквой и перешла в ряды Трубецкого. В Ростов явился служивший прежде при Заруцком атаман Кручина-Внуков, и просил Пожар­ского спешить к Москве. «На уме у него было иное», – говорит летописец, – ему хотелось вызнать намерения Пожарского, не хочет ли Он избить казаков, оставшихся после Заруцкого». Так глубоко по­сеяна была Заруцким ненависть к Пожарскому во всем казачьем войске; так злодеи, беспокойные совестью, во всяком подозревали врага. Но Пожарский благосклонно принял Кручину и наградил его деньгами и сукнами; он хотел как-нибудь разрушить эти ложные подозрения и расположить в свою пользу закоренелых злодеев. Но вместе с тем он не верил, чтобы его милости мгновенно из­менили дух всего буйного войска и, оставаясь верным своему убе­ждению, что зло глубоко было насаждено в сердцах казаков, ре­шился действовать осмотрительнее, когда будет лицом к лицу с остатками мятежных. Опасался он в северных врагов, и из Ростова отправил на Бело-Озеро воеводу Образцова с войском.

Август был уже в половине. 14-го числа Пожарский явился в стенах Троицкой-Лавры и был встречен Дионисием и Палицыным, как герой, шествовавший спасти отечество. Но и здесь воз­никло нестроение между начальниками отрядов его войска: боя­лись, чтобы Пожарского не постигла такая же участь, как Прокопия Ляпунова; представляли, что мятежным казакам при всех их уверениях доверять нельзя. Эти представления привели в раздумье Пожарского, и он решился побыть в Троицкой-Лавре и сделать уго­вор с казаками, «чтобы друг на друга никакого зла не умышляли». Этим он думал успокоить свое войско. Но на третий день Трубец­кой прислал дворян и казаков в Лавру с известием, что гет­ман Ходкевич подвигается к Москве, что казаки хотят идти прочь от Москвы «скудости ради». Трубецкой просил, чтобы Пожарский шел немедленно к столице. После этого Пожарскому не до уговора было с казаками, и он велел войску опять снять стан. Палицын присовокупляет, что он «подействовал на Пожарского и войско своими увещаниями и успокоил робких», что Пожарский, в следствие его наставлений, «оставил все свои размышления, и страх ни во что же вменил».      .

Не унижая высоких, подвигов келаря-патриота, заметим, что опасения Пожарского были не так неосновательны, как представля­лись они Палицыну. Летописец говорит, что Пожарский, не ходя в Москву, хотел договориться с казаками, заключить с ними условия, на которых они должны были служить ему, установить взаимные отношения между ними и его войском. Казаки не верили ему, он не доверял им; надо было разрушить это новое недоверие договором и клятвами. Но обстоятельства изменили намерения осторожного вое­воды, и он пошёл из Лавры с мыслью, что слишком рискует своим положением. Во всём войске был такой же страх от со­знания опасности, которой оно могло подвергнуться от казаков. До борьбы с врагами иноземными Пожарский должен был вступить в борьбу с врагами отечественными, с остатками армии Заруцкого.

Что страх этот был основателен, что Пожарский слишком надеялся на храбрость своего войска и вовсе не считал его робким и малосильным – на это мы имеем ясное доказательство в грамоте, которую он писал из Лавры. Офицеры английские и голландские: Фрейгер, Эстон, Гилль и другие – писали Пожарскому, что они же­лают наняться к нему в службу и вступить с своими солдатами в его полки. Они писали, что и Маржерет просится к нему в служ­бу. Пожарский отвечал им грамотою, в которой благодарил их за лестное для него предложение услуг и выразил удивление, что они в совете с Яковом Маржеретом, который уже не раз вы­казывал свои враждебные отношения к Русским. «Он, – писал Пожарский, – служил прежде у царя Бориса; при Василии Шуйском, по просьбе отпущен был на родину, потом явился в тушинском Стане; далее действовал против Русских, бежал потом в Поль­шу и был награжден королем; наконец, вот теперь является он в Ямбурге, и, странно, предлагает Русским свои услуги против Поляков. Нам его услуги, и вообще наемные люди теперь не нуж­ны: мы сами справимся с польскими и литовскими людьми – сами Российским Государством и без наемных людей. Итак, вы теперь к нам не ходите», – заключает Пожарский свою грамоту, – «и себе сво­им проходом убытков не чините. После, когда нужно будет, мы обратимся к вам».¹⁰¹ Слова грамоты ясно показывают, что не страшен был для Пожарского поход к Москве, и он с уверен­ностью отвечал за храбрость всего войска.

18-го августа Пожарский выступил из Лавры, напутствованный благословением Дионисия. К успокоению суеверных ветер, до того времени противный, стал попутным, и войско с надеждой и радостью пошло к Москве. Вместе с ним пошел и келарь Аврамий. На другой день пришло войско в Ростокино, на берега Яузы, и здесь имело ночлег.¹⁰² Трубецкой, узнав о приходе Пожарского, ночью присылал звать его в свой стан; но Пожарский отказался. На утро 20 числа, когда Пожарский вступал в город, Трубецкой сам выехал к нему навстречу и повторил свою прось­бу, чтобы ополчение Пожарского соединилось с его войсками и стало с ним в одном стане. Но Пожарский дал решительный отказ, расположился у Арбатских Ворот, сделал острог и окопался рвом. Трубецкой был чрезвычайно оскорблен его отказом; лето­писец говорит, что «казаки и князь Трубецкой начаша на князя Дмитрия Михайловича Пожарского и на Кузму, и на ратных людей нелюбовь держать за то, что к ним в таборы не пошли». Со сто­роны князя Трубецкого сделано, кажется, большое снисхождение, что он выехал на встречу к Пожарскому, и неоднократно просил его в свои таборы. Трубецкой был боярин, а Пожарский только столь­ник, и мог с честью служить под его командой, особенно в та­кое критическое время, когда всякое разногласие, разъединение сил, могло страшно повредить делу. Но, судя по прежним отношениям Пожарского к вождю московского ополчения, мы имеем право, ду­мать, что Пожарский – этот пламенный патриот, всем готовый жертвовать для блага отечества – поступил и в этом случае не по самолюбию и не по пустым капризам, но по причинам весьма уважительным. Отправляя в Москву Дмитриева и Лопату-Пожарского, потом Василья Туренина, он дал им строгий наказ – не соединяться с Трубецким, а занять отдельные позиции. Следовательно, Пожарский и теперь, как и всегда, действовал рассчитано. Мы видели, что в войске московском были постоянные неустройства: оно состояло всего более из казаков, которые не хотели подчиниться правилам дисциплины, и не раз обнаруживали пагубное своеволие. Дух Заруцкого веял еще в рядах московского ополчения; больше половины его казаков осталось под Москвой. Пожарский справедли­во мог опасаться, что казаки, по соединении с его войском, могут произвести в нем нестроение и беспорядок, заразить его духом буйства и своеволия. Сам Трубецкой не мог сладить с казаками – они подняли бунт и хотели бежать из-под Москвы.

Итак, это главная причина, почему отказался Пожарский стоять вместе с Трубецким. Летописец ясно говорит: «князь Дмитрий и вся рать отказашася, что отнюд тому не быти, чтобы нам стати вместе с казаками».¹⁰³ Стоит обратить внимание и на то замечание летописца, что вся рать отказала Трубецкому. Очевидно, что Пожарский не мог поступать вопреки желанию всего войска, а войско не хотело перейти под команду другого вождя, когда само выбрало Пожарского и искренно было ему предано. Что касается до личных мнений Пожарского о Трубецком, то, конечно, и сам он опасался сближаться с изменником Шуйского, с прислужником Тушинского и Псковского Вора, с единомышленником Заруцкого. Но Пожарский так был осторожен, что не хотел нанести личного оскорбления Трубецкому. Он сказал, что не хочет стоять с казаками, и что это приговор всей рати. Трубецкой должен был уважить справедливые опасения Пожарского и, по крайней мере в такое критическое время, оставить личные выгоды и подозрения. Но он не хотел жер­твовать личными оскорблениями благу отечества, и злоба увлекла его до того, что он решился воспрепятствовать подвигу Пожарского.

21 числа явился под Москвой гетман Ходкевич и стал ста­ном на Поклонной Горе. На другой день (22 числа)¹⁰⁴ он пере­шел Москву-Реку под Девичьим Монастырём и расположился у Чертальских или Пречистенских Ворот. Пожарский, не дав ему времени отдохнуть, вывел против него все свое войско, дал знать Трубецкому о своем движении, и, вероятно, просил помочь ему во время сражения. Трубецкой стоял тогда у Крымского Брода на другой стороне реки и, казалось, соглашался помочь Пожарскому; но требо­вал у него отряд конницы, обещаясь ударить на врагов с тыла. Пожарский послал ему пять сотен отборных всадников. Успокоен­ный и обрадованный надеждою на Трубецкого, он стремительно бро­сился на неприятеля. Сражение началось с 6-го часа утра и продол­жалось до 2-го пополудни.¹⁰⁵ Воины Пожарского были утомлены, но Трубецкой и не думал являться на помощь; он оставался спокой­ным зрителем кровопролитного дела. «Казаки его, – говорит лето­писец, – ругались над Пожарским, и с насмешкою говорили: бо­гати пришли из Ярославля, и сами одни отстоятся от гетмана». Ходкевич был подкреплен еще Поляками Струся, сделавшими из Кремля вылазку, и стал одолевать Русских. Не теряя присутствия духа, после такого вероломного поступка Трубецкого, Пожарский при­казал спешиться коннице и открыть рукопашный бой. Завязалось жаркое дело и кончилось бы гибелью русского войска, если б обсто­ятельства внезапно не изменились в пользу доблестного героя. Пять­сот человек, посланные, к Трубецкому из стана Пожарского, ви­дя, что Трубецкой не идет на выручку их любимого вождя, не утер­пели и бросились на помощь своим товарищам, присоединив к себе часть казаков Трубецкого. Этот не пускал их, грозил наказать; но они не послушались его, и сказав: «Что ж, из-за вашей вражды разве гибнуть Московскому Государству» – кинулись на неприятеля. Повторилось славное время Донского. Войско Пожарского, утомленное продолжительною сечей, готово было уже обратиться в бегство, но несколько сот свежего, бодрого войска перевернули весь ход сра­жения: ободренные воины Пожарского напрягли оставшиеся силы и с ожесточением бросились на врагов – дело скоро решилось в их пользу. Гетман бежал на Поклонную Гору; далее его не преследо­вали. Улица Чертольская была завалена трупами и Русских и Ля­хов; последних оказалось больше тысячи. Торжествующий герой ве­лел похоронить тела своих и неприятелей, и дал отдых победо­носному воинству. Можно представить его радость при первом успе­хе прекрасного и трудного подвига, предпринятого для спасения оте­чества; и тем более достославна эта победа для Пожарского, что он одержал ее один, не только без содействия Трубецкого, но даже вопреки его покушениям – предать соперника в жертву разъяренным Ляхам. Можно представить, как больно было для души его это ве­роломство соотчича в трудную минуту жизни, но он был велико­душен; одной мыслью была наполнена душа его – что он спасает оте­чество, за которое носил уже раны. В радости о победе, забыла о врагах утомленные и предавшиеся покою воины; но враги не дремали: ночью 600 гайдуков польских прошли в Кремль с провиантом и спасли от голодной смерти своих единоземцев. Ободренные этим вспоможением, кремлевские Поляки 23-го числа сделали вылазку, взяли крепостцу при Церкви Св. Георгия, за Москвой Рекой, и на ней по­ставили свое знамя. С Поклонной-Горы в этот день гетман пере­шел к Донскому-Монастырю, и вытеснил оттуда Трубецкого, ко­торый перенес стан свой к Лужникам. Пожарский укрепился на берегу Москвы-Реки, при церкви Илии-Обыденного, расставил отряды между Кремлем и Замоскворечьем, дабы прервать сообщение между Струсем и Ходкевичем. Часть казаков Трубецкого заняла крепостцу при церкви Климента-на-Пятницкой. В понедельник, 24 числа, рано поутру, Ходкевич ударил на Трубецкого, преграждавшего ему путь; войско его, не выдержав и первого нападения, обратилось в бегство, привело в расстройство полки Пожарского, и втоптало их в реку. Гетман бросился на Пожарского; но он, к счастью, успел приве­сти войско в порядок и с мужеством выдерживал битву в продолжение нескольких часов, с самого утра за полдень. Казаки Тру­бецкого, стоявшие на Климентовской Крепости, бежали оттуда в свои таборы, и кремлевские Поляки тотчас заняли их место, ввезла туда запасы и поставили на церкви свое знамя. Положение Пожарского было самое критическое; но он не унывал и ободрял войско сво­им примером, убеждая биться за отечество до последней капли крови.

Между тем казаки Трубецкого, оставившие Климентовскую Крепость, увидев развевавшееся на ней польское знамя, и заметив, что туда ввезены запасы, решились отнять ее у Поляков. Жажда добычи воспламенила их мужество. С яростью устремились они на крепость, взяли се приступом и всех почти изрубили. Достигнув своей цели, захватив неприятельские запасы, казаки, надменные по­бедою, осыпали бранью воинов Пожарского, и повторяли старую пе­сню: «вы богаты, а мы голодны и наги». Они опять заперлись в крепости, довольные добычей, и сказали, что не станут более выхо­дить на сражение. Между тем гетман подвинулся к Екатерининской-церкви, что на Ордынке, и собирался всею массою сил сломить усталое войско Пожарского. Войско пришло в ужас; послали звать казаков на помощь, но они решительно отказались. Пожарский обре­кал себя на верную гибель; но знаменитый келарь Лавры молился за него. К нему отправили Лопату-Пожарского и просили его спешить в стан казаков и звать их на помощь. Старец прибежал спер­ва к церкви Климента, и со слезами умолял казаков пособить из­немогшему войску, заклинал их именем Сергия, обещал венцы мученические и посулил казну монастырскую. Последнее, без сомнения, было для казаков сильнее всяких убеждений, и они реши­лись идти по призыву старца, просили его идти к другим своим товарищам и обещали биться насмерть. Аврамий встретил другой отряд казаков близь церкви Никиты Мученика – и их убедил идти на брань. Наконец он пришел в самый стан их: беспечные, они предавались пьянству и играли в зернь. По слову Палицына, и они пошли на помощь Пожарскому. Когда таким образом полки Пожар­ского были усилены, они с ожесточением бросились на гетмана. При церкви Екатерины Мученицы закипела кровопролитная битва; Климентовская Крепость, занятая опять Поляками, была у них отби­та, и одних Венгров легло в этой сече 700 человек; обоз не­приятельский достался в руки храбрых. Знаменитый Козма Минин со славою довершил начатое дело. Начинались сумерки, когда он, взяв три сотни дворян, перешел Москву-Реку и ударил на две роты Поляков, стоявших у Крымского Брода – вероятно в резерве; неприятели обратились в бегство и, преследуемые, прибежали в стан гетмана, и смяли полки его. Воспользовавшись этим смятением, Пожарский вторгся в расстроенные ряды Поляков и произвел страш­ное поражение. Гетман бежал к Воробьевым Горам, оставив в руках победителей артиллерию и весь обоз. Русские хотели про­должать преследование и совершенно истребить корпус гетмана, но Пожарский остановил ревность их, сказав, что «на один день довольно и одной радости».¹⁰⁶ Целые два часа после этого счастливого дела Русские палили из ружей и пушек, торжествуя победу. Эта пальба не дала отдохнуть гетману, войско его целую ночь не схо­дило с лошадей, боясь атаки. А на утро 25 числа гетман со сты­дом бежал из России, «браду свою кусая зубами и царапая лицо ногтями», как выражается Филарет. Он потерял множество вой­ска; одних пленных взято более 10.000 человек.¹⁰⁷

Так блистательно окончилась трехдневная, почти беспрерывная битва Русских с Поляками.¹⁰⁸ Имя Преподобного Сергия гремело в самом пылу сражения: оно было ясаком или, паролем ратобор­цев. День победы заключен благодарственным молебном Господу Богу и угодникам Лавры, который отслужил келарь Аврамий в церкви Илии Обыденного.

Но дело еще не кончилось поражением и бегством Ходкевича. Китай-Город и Кремль были еще во власти Поляков, полковника Струся. Пожарский тотчас хотел приступить к делу, но заносчи­вость Трубецкого остановила его. Он требовал, чтобы главный штаб армии был в его стане; но Пожарский и Минин не согла­сились, «не для того» говорит летопись: «Чтобы не хотели, но ради казачья убойства». Вероятно, тотчас же после победы казаки выка­зали жадность к добыче, и выразили неудовольствие на Пожарского, который не любил потакать их своеволию, и грозили смертью его «дворянам». Но Трубецкой в отказе Пожарского видел личное оскорбление и не хотел действовать с ним заодно. Размолвка опять повела бы к гибельным следствиям; дело, начатое с та­ким успехом, могло иметь дурной конец. Стали носиться слухи, что гетман опять идет к Москве с провиантом для осажден­ных; все сознавали, что надо спешить окончанием дел в Мо­скве, что надо, по крайней мере, привесть столицу в оборонительное положение, но видели необходимость разрушить прежде вражду между воеводами. Из Лавры написали к ним послание, в котором убеж­дали покончить скорее пустую распрю и общими силами довершить высокий подвиг спасения Москвы и всего государства: «Молим, убо,» так писали из Лавры: «молим вас, о благочестии князи Димитрие Тимофеевич и Димитрие Михайлович! сотворите любовь над всею Российскою Землею, призовите в любовь к себе всех любовию своею, поприте врага, ненавидящего любви в человецех, отрините клеветников и смутителей от ушес ваших, и возлюбите друг друга нелицемерно, не словом, но делом от права сердца».¹⁰⁹ Мы видим здесь повторение прежней идеи Палицына, что вражда между двумя воеводами возникла от клеветников и смутителей, и опять за­метим, что Пожарский не был так легкомыслен, что верил пустым клеветам; он имел справедливые причины опасаться буй­ных казаков, и вскоре опасения его оправдались, и не один раз, самым делом. Как бы то ни было, но голос из Лавры не остал­ся не услышанным; к убеждениям Троицких властей присоедини­лись просьбы и «челобитье всех чинов людей»,¹¹⁰ и воеводы по­мирились и стали «воединачестве». Трубецкой сделал уступку По­жарскому: согласился, чтобы штаб обоих корпусов был на Неглинной. Но станы оставались в различных местах; на Неглинной поставлены были только Разряд и всякие Приказы, а прежде Разряды были разные.¹¹¹ «Единачество» так было, упрочено, что всякая грамота, выходившая из Разряда, должна была непременно быть писаною от имени обоих воевод, «а которые грамоты учнут прихо­дить от кого-нибудь от одного – тем грамотам не верить».¹¹²

Сигизмунд еще не знал о последних происшествиях в Москве и о бегстве Ходкевича. 25 сентября писал он в Москву из Орши, что идет с сыном своим Владиславом к Москве вен­чать его на царство; что причиной отсрочки его путешествия была болезнь Владислава. Вместе с тем он извещал, что послал приказ гетману, прекратить военные действия в России.¹¹³ Это известие чрезвычайно встревожило московских воевод, и они поспешили до прибытия короля покончить дело с Поляками: по­ставили батареи у Пушечного Двора, в Егорьевском-Монастыре и у Всех Святых на Кулишках,¹¹⁴ обвели тыном берега Москвы-Реки и лагери окружили рвами» Сами они по очереди смотрели за работами денно и нощно. Только бы следовало открыть военные действия, как взбунтовались казаки, грозили перебить знатных дворян в войске Пожарского, завладеть их имуществом и бежать от Москвы. Но Лавра опять отвратила беду. Дионисий и Палицын, узнав о неустройствах в войске московском, не знала, как помочь делу. Палицын еще прежде обещал казакам денег из казны монастырской; но казна обители была истощена еще во времена её осады, и Троицкие власти отправили в Москву последние сокровища Лавры – священные облачения, украшенные жемчугом. Вместе с тем писали к казакам, умоляя их не отходить от столицы, не окончив дела. Сколько ни были наглы и бессовестны казаки, но они устыдились коснуться святыни, отослали ризы назад в монастырь и обещались не покидать Москвы, пока не отстоят ее от Поля­ков.

Действительно, они сдержали свое слово. Воеводы открыли пальбу с батарей против осажденных в Китай-Городе и «причинили им тесноту великую». Они были в крайнем положении и не могли долго держаться за стенами города. Со дня на день число их умаля­лось и не столько от пуль и ядер, сколько от другого страшного, внутреннего врага – голода, который довел их до того, говорит Палицын, что они «ели мертвечину, собак, кошек, мышей и всякую нечистоту; потом начали убивать друг друга и есть человеческое мясо»!¹¹⁵ Летописец говорит, когда Русские взяли Китай-Го­род, он своими глазами видел в погребах множество чанов с соленым человеческим мясом.¹¹⁶ Такое изнурение сил неприя­тельских облегчило для Русских подвиг осады. 22 октября воево­ды соединенными силами взяли Китай-Город приступом; Поляки потеряли много убитыми и пленными; остальные бежали в Кремль и там умножили число голодавших и увеличили тяжесть бед­ствия.¹¹⁷

Не долго они могли держаться в Кремле. Кроме Поляков там были бояре и чиновники русские со своими семействами. Голод еже­дневно увеличивал число умиравших. Тогда Поляки решались умень­шить число жителей и отправили из Кремля всех русских жен­щин, боярынь и служанок, как народ бесполезный в деле за­щиты. Бояре кремлевские обратились к князю Пожарскому и Козме Минину – умоляя их, принять изгнанниц под свое покровительство. Пожарский дал слово, принял их честно и проводил в дома их знакомых или родственников. Но казаки не могли хладнокровно смотреть на это зрелище, и хотели, говорит летописец, убить По­жарского за то, что не позволил им грабить боярынь.

Несмотря на эти меры, голод в Кремле все-таки не уменьшался, и скоро довел Поляков до невозможности дальнейшего существова­ния. Они сами предложили сдаться с условием, чтобы жизнь их осталась в безопасности, и чтобы принял их к себе Пожарский, а не Трубецкой. Побуждением к последнему условию было то, что кремлёвские бояре и Поляки боялись казаков Трубецкого. 25 октября выпустили из Кремля всех Русских; между ними были: князь Федор Иванович Мстиславский и будущий царь Михаил Феодоро­вич Романов с матерью, инокиней Марфою Ивановною.¹¹⁸ Князь Пожарский встретил их с честью на Каменном Мосту, но ка­заки хотели избить бояр и едва не вступили в решительное сражение с Пожарским. Изменник Федор Андронов, приверженец Сигизмунда, бежал к Заруцкому в Астрахань, а Михайло Солтыков – в Польшу. На другой день, 26 октября, вышла из Кремля и Поляки;¹¹⁹ жалкое зрелище представляли они из себя. «На земляков наших, говорят польские историки, высидевших 18 месяцев в осаде, страшно было глядеть: голод и нужда обезобразили их, и многие были так слабы, что едва переступали, держась за полы одежды своих товарищей».¹²⁰ Полк Будилы поступил в распоряжение Пожарского, а полк Струся – к князю Трубецкому. Летописец говорит, что казаки Трубецкого почти весь полк Струся побили; и немногих оставили в живых.¹²¹ Но этому нельзя верить. Бельский ничего не говорит о том в своей хронике,¹²² а Пожарский и Трубецкой свидетельствуют, что По­ляки все остались целы: «и польские и литовские люди», пишется в одной их грамоте, «видячи свое изнеможенье, били челом, вам, чтобы нам кровь их не пролить, побить их не дать; и мы, не хотя кроворазлитья видети, польских и литовских людей побити не дали».¹²³ Видно, что казаки действительно покушались нарушить договор и избить Поляков, но воеводы удержали их от исполне­ний этого замысла, и побить их не дали. Поляки удалены были от разъяренных казаков и разосланы по городам.¹²⁴

На другой день по сдаче Кремля, в воскресенье, назначен торжественный вход победоносного войска в Кремль. Шествие откры­лось с двух сторон: Трубецкой с своими полками шел от церкви Казанской, что у Покровских Ворот, а Пожарский от церкви Иоанна-Милостивого, что на Арбате. Когда войска собрались у Лобного Места, архимандрит Лавры, Дионисий совершал молебствие, и торжествующие победители, в сопровождении всего народа, остававшегося в Москве, вступили в Кремль с крестами и хоругвями, встреченные архиепископом Елассонским Арсением. Невозможно выразить словами, говорит Палицын, того страшного опустошения, которое представил Кремль взорам православных; в церквах валялись оглоданные кости животных, иконы рассечены, престолы ободраны, утварь церковная изломана и разбросана».¹²⁵ Справедливо называли Русские Поляков врагами Креста Христова.¹²⁶ К радости православных, святыня Успенского-Собора осталась, в. целости: Вла­димирская икона Богоматери и мощи святителей: Петра, Алексия, Ионы – сохранились неприкосновенными.¹²⁷ Выбросив нечистое, отслужили в Успенском Соборе литургию, которой не было там целые 18 ме­сяцев. Со слезами и умилением молился народ и благодарил Бога, спасшего Русь от конечного потребления.

Но радость народа скоро обратилась в печаль. В Москве получи­ли известие, что Сигизмунд уже в Вязьме и думает скоро быть под стенами столицы. Он сам писал в Москву, что скоро будет, и велел ждать себя. Это известие привело в ужас Русских; казаки ушли из Москвы, в которой нечем было им поживиться и производили в окрестностях такие страшные грабежи и убийства, что эта последняя беда, говорит летописец, была горше первой. Ни денег, ни запасов в Москве не было.¹²⁸ Времени остава­лось мало для того, чтобы успеть набрать войско и приготовиться к обороне в случае появления Сигизмунда в столице. Воеводы писало в Казань и другие города, прося помощи; но в Казани Шульгин едва не убил посланных.

Между тем Сигизмунд явился под Волоколамским и осадил этот город; весть о взятии Москвы встревожила его он шел прежде с надеждами венчать Владислава на Русское Царство, и не открывал военных действий, проходя первые русские города. И в Вязьме жил он мирно, потому что еще не знал о последних происшествиях в Москве; но потом, получив о том известие, открыл неприятельские действия и нападал «жестокими приступы» на города, лежавшие по дороге. Погорелое Городище (Тверскоий Губернии Зубцовского Уезда) первое увидело в нем врага. Когда он осадил этот город, воевода Шаховской послал сказать ему, что если Москва покорится ему, то и он признает власть короля. Сигизмунд пошел к Волоколамску, и отсюда отправил в Москву князя Ме-зецкого и дьяка Грамотина с приказом, чтобы они приготовили жителей столицы к приему короля и его сына в силу данной ему присяги. Вместе с тем послал он к Москве отряд под на­чальством Адама Жолкевского. Кажется, он все еще ласкал себя надеждой, что Русские выполнят свою присягу, и мог думать, что Струсь возбудил против себя ненависть Русских своим жестоким обращением с ними, и что они по личным неудовольствиям на него приняли такие решительные меры. Это предположение подтверж­дается письмом короля, писанным в Москву из Орши, от 25 сентября. Король извещал бояр, бывших в Кремле, что он идет водворить мир и тишину в России, и что он приказал гет­ману прекратить неприятельские действия и по обижать Русских.¹²⁹ С этой мыслью он не велел и Жолкевскому без нужды вступать в сражение с московским ополчением, а только вызнать мнение Русских, и разведать о состоянии народа и войска. Но Русские встре­тили Жолкевского как врага, и решились умереть за отечество. Дело ограничилось, однако ж, легкой сшибкой. Жолкевский взял в плен одного Смольянина Философова и подверг его допросу.¹³⁰ Этот с твердостью отвечал, что в Москве сильное войско, что запасов в ней множество, что королевича взять на царство там вовсе и не ду­мают, а готовы биться насмерть за православную веру. Жолкевский поверил ему и, опасаясь подвергнуть гибели свой отряд, воротился к Волоколамску и донес королю о том, что слышал. Филосо­фов представлен был королю, и ему с таким же уверительным тоном пересказал о состоянии Москвы. Сигизмунд переменил свое намерение. К тому же осаждаемые в Волоколамске защищались с такою храбростью, что король никак не мог взять города и по­терял много солдат.¹³¹ Он решился отправиться назад в Польшу. Это было зимою в конце 1612 года. На возвратном пути из России множество солдат погибло у него от холода и голода. Русские отряды преследовали и с бесчестием выгнали из России претендента на русский престол. Главной причиною неудачного похо­да короля было, конечно, не то, что его обманул Философов, а то, что у него было немного войска. Об этом свидетельствует Maскевич: «Король, говорит он, прислал к нам Ланцкоронского с предложением воротиться в Москву, куда, после долгих рассуждений решился идти он сам, чтобы сесть на престол московский! Имея несколько тысяч войска польского и иноземного, слишком слабого в сравнении с силами неприятеля, он надеялся как на нас, так и на тех из наших, которые были в России; но надежда его обма­нула: мы не могли идти; терпя во всем недостаток, а наши това­рищи вместе с паном Струсем еще до прибытия короля к сто­лицу сдались Москвитянам. Посему король должен был воротить­ся ни с чем. С ним был гетман литовский Ян Король Хоткевич, а коронный гетман Жолкевский (Станислав) не хотел и с места тронуться».¹³²

Неизъяснима была радость Русских об отшествии короля. Окон­чательное избавление от иноплеменных праздновали теперь, как бли­стательную победу, как чудесное спасение от долговременного раб­ства. Воеводы разослали по всем городам грамоты с известием об освобождении Москвы, и с предписанием, чтобы во всех цер­квах служили благодарственные молебны и три дня звонили.¹³³ Ободренная, оживленная Россия почувствовала свою силу и теперь го­това была бороться со своими врагами. Беда еще угрожала ей со сто­роны Швеции, но Русские уже не боялись Шведов и в сношениях с Делагарди выказывали всю бодрость и неустрашимость. Когда дела были покончены с королем, Делагарди прислал в Москву посла Богдана Дубровского – напомнить Русским, что пора теперь исполнить присягу, данную королевичу шведскому, и известить, что Филипп едет уже в Новгород. Но воеводы, сбыв с рук одного короле­вича, отделались и от другого. Богдану Дубровскому дали такой от­вет: «того у нас и на уме нет, чтобы нам взяти иноземца на Московское Государство: а что мы с вами ссылались из Ярославля, и мы ссылались для того, чтобы нам в те поры не помешали, боя­ся того, чтобы не пошли в московские городы; а ныне Бог Москов­ское Государство очистил, и мы ради с вами за помощью Божиею биться и идти на очищение Новгородского Государства».¹³⁴ Какая смелость! Русь не только не хочет принять королевича – хочет да­же выгнать Шведов из Новгорода. Не менее самоуверенности вы­сказали Русские и в том еще, что отказались принять вспомогатель­ное войско, прибывшее из Англии. Англичане предлагали Свои услу­ги – помочь Русским избавиться от Поляков – но Русские поблагода­рили короля Якова за это позднее предложение и сказали, что у них теперь и своих сил довольно.

Теперь наступило время подумать и о царе своем, православ­ном. Нужно было поспешить этим делом, чтобы уничтожить бедственную для всех анархию, чтобы собрать воедино разрозненные ча­сти государства, чтобы уврачевать тяжкие раны ему нанесённые. Нуж­но было и потому, чтобы успеть собраться с силами для ожидаемой новой борьбы с Польшей и Швецией, из которых та и другая го­товили удары России, желая возвратить мнимые на нее права или мстить за мнимое вероломство. Смертью Феодора Иоанновича пресек­лась прямая линия властителей Рюрикова Дома; оставались линии баковые. Решились всею землею выбрать царя; указывали на несчастный опыт не единодушного избрания Василия Шуйского, которое открыло путь многим беспорядкам и возмущениям. Составили Совет и послали во все города грамоты с предписанием, чтобы из каждого города явились в Москву знатные люди духовного и светского чина, а от низших сословий выборные люди. Призываемые скоро собрались в Москву, ибо все пламенно желали, чтобы на Москве не было безгосударно. Искательный Трубецкой воспользовался обстоятельствами, не хотел дожидаться награды от будущего государя и получил от Земского Совета Вагу, бывшую отчину царя Бориса (город Шенкурск с уездом).¹³⁵ Совестливый Пожарский ничего не искал у чле­нов Совета и ничего не получил. Ему не лестны были награды незаконные; еще в ту пору, как он был в Ярославле, Трубецкой и Заруцкий прислали ему жалованную грамоту на богатое село Вороново в Костромском Уезде, с большим количеством земли; но он не приял от них этого дара.¹³⁶

Началось дело об избрании царя. Поднялись споры, составились партии, и каждая представляла общему вниманию своих выборных. Летописец говорит, что «многое было волнение всяким людем, кийждо бо хотяше по своей мысли, деяти и кийждо про кого говоряше; инии убо подкупахуся и засылаху, хотяше взойти на такую степень»¹³⁷

После клепали на самого Пожарского, будто он подкупал на царство и это стоило ему 20 тысяч.¹³⁸

21 Февраля, в неделю Православия, назначено последнее чрезвы­чайное заседание Земского-Совета. Несмотря на дух партий, Дума боль­шей части членов Совета была в пользу юного Михаила Феодоровича Романова, племянника, по матери, царю Феодору, сына ростовского митро­полита Филарета. Не случайно сказано имя его среди шумного собрания. Нет! Романовых имел в виду еще сам царь Феодор» Бер гово­рит, что «Феодор, умирая, предложил скипетр старшему из Никити­чей, Феодору (после Филарету, отцу Михайлову) имевшему на престол ближайшее право. Но Феодор Никитич отказался от царского скипетра».¹³⁹ Патриарх Гермоген не скрывал мысли, что Дом Рома­новых имеет больше всех права на престол и указывал народу на юного Михаила, как на надежду и опору государства. Жолкевский еще после клушинской битвы писал об этом королю. «Патриарх побуждал» говорит он, «Чтобы избрали или князя Василия Голицы­на, или Никитича Романова, сына ростовского митрополита; это был юноша, может быть, пятнадцати лет. Представлял же он его по­тому, что митрополит ростовский, отец его, был двоюродный брат по матери царя Феодора; к патриаршему мнению склонялся весь народ, Гонсевский говорил послам русским (на съезде 1616 года), что жела­ние патриарха Гермогена было единственно – видеть Михаила на престоле русском. Патриарх, умирая, завещал любимую мысль свою народу. Поляки, зная это, всячески старались убить эту мысль в народе, дер­жали в плену отца Михайлова, Филарета; сам Михаил с матерью во время осады Москвы был содержим Поляками в Кремле под строгим караулом и подвергался опасности лишиться жизни.¹⁴⁰ Но Провидение сохранило державного отрока от всех бед для счастья России.

Палицын рассказывает, что каждый из выборных людей должен был написать свое мнение об избираемом царе, и когда 21 Февраля представлены были такие записи в заседание Совета, оказалось, что общее мнение было в пользу Михаила. Итак, он тор­жественно провозглашен был царем и войско, собранное у Лобного Места, радостно воскликнуло: «да будет царем нашим. Михаил Феодорович Романов!» В тот же день собрали присягу новому ца­рю и отправили в Кострому грамоты к самому Михаилу и матери его, инокине Марфе. Отсылаем любопытных к акту избрания Ми­хаила на царство; в нем дело раскрыто со всеми подробностями.¹⁴¹

Во время совещания Земского Совета, князь Дмитрии Михайлович Пожарский был в Москве одним из главных действующих лиц. Он подписался под дарственною грамотою, данною Трубецкому на владение Вагою. К нему и к Трубецкому, относились все чины в деле о избрании царя.¹⁴² Пожарский подписался за себя и за Хован­ского и под самою выборною грамотою, и ездил встречать нового царя.¹⁴³

11-го июля Михаил Феодорович венчан на царство. Во время коронования Пожарский занимал важный пост: ему царь поручил принесть с казенного двора царский чин, т. е. бармы, скипетр, державу и венец; во время процессии, отправлявшейся из дворца в Успенский собор, Пожарский нес царский скипетр и во все вре­мя литургии стоял около аналоя, на котором лежали царские регалий и «берег со страхом и трепетом, чтобы никто же от простых-людей прикоснулся того царского сану и венца». Во время помазания царя миром он держал яблоко царского чина (державу),¹⁴⁴ по­сле коронования был приглашен к царскому столу и награжден саном боярина, как значится в дворцовых записках, в кото­рых читаем: «В разряде сыскано в 121 году Июля в 11-й день Государь Царь и Великий Князь Михаил Феодорович всея Русии по­жаловал в бояре стольника князь Дмитрия Пожарского, а боярство ему сказывал Гаврило, Григорьев сын, Пушкин. И Гаврило бил челом Государю, что ему, князю Дмитрию, боярство сказывать не вместно, потому что родители их меньши Пожарских нигде не бы­вали. И Государь указал для своего царского венца во всяких чинех быть без мест, а не для Гаврилова челобитья, а челобитье всех отставить, и Гаврило князю Дмитрию боярство сказывал».¹⁴⁵ В тот же день знаменитый сподвижник Пожарского, Козьма Ми­нин пожалован думным дворянином¹⁴⁶ и награжден отчиною в Нижегородском Уезде, селом Богородицким с деревнями.¹⁴⁷ 30-го июля и Пожарскому, дана жалованная грамота на его прежнее поместье – Нижний Ландех.¹⁴⁸

Царю был только 17-й год. Не крамолы, не замыслы вельмож властвовать при слабости юного венценосца возвели Михаила на пре­стол; нет! Его избрала вся Русская Земля, глубоко восчувствовав­шая нужду в своем царе единокровном, после множества смут, терзавших её недра. Все сознавали нужду в успокоении после стольких бед; крамолы притихли, горький опыт достаточно на­учил и вразумил и бояр и народ, к чему вело восстание против царской власти; как гибельна была смерть Бориса и низложение Ва­силия Шуйского. Пора было затихнуть этой буре, которая сокрушила Россию с одного конца до другого, которая очистила ряды вельмож – и вот доказательство тогдашнего состояния умов в России: около Михаила совокупились вельможи разнородных партий, приверженцы двух царей и двух самозванцев – доказательство самое убедитель­ное, что была общая потребность в успокоении; что личные интересы потерялись в одном желании мира под скипетром царя. Это желание резко обозначилось и в самом избрании царя; партии долж­ны были замолкнуть пред единодушным выбором. На первый же раз Михаил выказал прекрасную сторону в своем характере – он не стал мстить прежним своим врагам.

Очевидно, что при таком положении дел, личность Пожарского не могла слишком выдаваться пред прочими боярами думы. Он был только что сделан боярином: и по характеру своему и по недавне­му повышению не мог иметь претензий на первенство при особе ца­ря. Царь знал его заслуги, с похвалою упоминал о нем в грамотах, наградил и во всю жизнь ласкал его. Врагов при дворе он не имел, разве только Лыкова, который к 1609 году имел с ним местнический спор, да и это вероятно уже не оставило сле­дов неприязни и было забыто. Трубецкой в последнее время был в ладу с ним; Романовы и Мстиславский обязаны была ему своей безопасностью по сдаче Кремля. Повторив, что если б он и имел врагов, то это ничего бы не значило для Пожарского при таком царе, как Михаил и при таком положения Двора и Думы. Неприят­ности могли быть местнические: род Пожарского не отличался зна­менитостью и древностью; ему не на чем было опереться в случае местнических споров, и если Лыков и Пушкин имели смелость восставать против ходобы его рода, то столкновение с Трубецкими, Солтыковыми, Долгорукими никак уже не могло кончиться в пользу нового боярина. Искусительный случай не замедлил представиться; 6-го декабря 1613 года, царь пожаловал в бояре Бориса Михайло­вича Салтыкова и приказал, чтобы Пожарский с дьяком Василье­вым сказали ему боярство. Но Пожарский отказался, сказав, что Меньше Солтыкова ему быть невместно, и уехал из дворца. Солтыков бил царю челом на Пожарского, что тот его обесчестил, что Пожарский ниже не только его самого, но и меньшего брата его многими месты. «И Государь говоря с бояры, велел князя Дмитрия Пожарского вывесть в город, и велел его за Борисово боярство выдать Борису головою и в разряде велел записать».¹⁴⁹ Говорят, что этот случай был нарочно подготовлен завистниками и недобро­желателями Пожарского, что с ним поступлено весьма неблагодар­но.¹⁵⁰ Но мы согласны лучше приписать это дело грубости, тогдашних нравов,¹⁵¹ чем думать, что наказание Пожарского было делом со­вершенно необыкновенным и чрезвычайным. Дух местничества так глубоко проник общество того времени, что нельзя почти ука­зать ни одного лица, которое бы не было заражено этим духом. Мы знаем примеры, что бывали местнические споры между вистами Чиновниками, на пример: в 1636 году «Государю били челом на Ивана Ржевского Василий Мясной; да Максим Крюков, что им. Меньше его быть нельзя».¹⁵² Не мудрено, что дух местничества, – жалкий выродок древних родовых отношений – уничтожал или по крайней мере ослаблял благородство намерений и действий в лю­дях с. прекрасною душою, с великими дарованиями: бурным по­током местничества увлечен был и знаменитый спаситель отечества, князь Пожарский, и это уже не в первый раз. Но раз бывало, что жаловались на него, и сам он бил полом об отечестве. Он считал род свой слишком знаменитым; но еще Лыков за­метил ему, что он разошелся с знаменитыми князьями Стародуб­скими и Ряполовскими; что он должен указывать на своих бли­жайших предков и родственников.¹⁵³ И в настоящее время по­вторилось то же; Пожарский, как видно, думал усилить важность сво­его рода своими личными заслугами, но в местничестве они ничего не значили: там все значила генеалогия, и только она одна. Вот доказательство: в 1642 году князь Иван Андреевич Голицын хотел сесть во дворце выше князя Дмитрия Мамстрюковича Чер­касского; тогда дьяку велено было сказать Голицыну: «ты, князь Иван, тем князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского бесчестил; боярин князь Дмитрий Мамстрюкович человек великой». Почему, же так? Далее читаем: «честь их старая; в прежних летех бла­женной памяти при государе царе и великом князе Иване Василье­виче дядя его, боярин князь Михаил Темгрюкович Черкасской был в великой чести и прочее».¹⁵⁴ Таким образом Пожарский бил челом на Солтыкова не по своей мере. Род Солтыковых знамени­тее рода Пожарских. Пожарский первый положил начало славы сво­его рода; им же она и кончилась; но Солтыковы издавна занимали почетныя места в государстве. Ошибся Пожарский и в том, что почел низким для себя сказывать боярство Солтыкову: боярство поручали иногда сказывать по личному и родовому достоинству высшим тех, которые награждались боярством, и на это есть доказательство: в 1635 году «царь Михаил Феодорович велел князю Ивану Ан­дреевичу Голицыну, сказать боярство князю Петру Александровичу Репнину, по Голицын отказался и сказал, что родители его бо­ярства никому не сказывали. Тогда сам Государь сказал Голицы­ну: «По приговору государскому большие меньшим сказывают, а отечеству их тем порухи нет. При царе Иоанне Васильевиче боя­рин князь Федор Михайлович Трубецкой сказывал боярство Бо­рису Годунову, а у стола Борис Годунов с ним был и после того бывал меньше его; а и ныне многие сказывали меньше себя боярство: боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой сказывал боярство Семену Головину. И ты не упрямливайся, князь Петру бояр­ство скажи, и тем отечеству твоему порухи не будет.» Но Голи­цын не послушался и боярства Репнину не сказал. Государь велел его за это посадить в тюрьму на три дня. На четвертый день он послал сказать ему, чтобы он сказал боярство, что если не ска­жет, то его сошлют в ссылку, но Голицын отвечал: «в раззоренье и ссылке волен Бог, да Государь, а ему, князь Петру, бояр­ства не сказывать».¹⁵⁵

Теперь обратим взимание на наказание, присужденное Пожарскому: и тут нет ничего необыкновенного. В Разрядной-Книге сказано: «И Государь говоря с бояры велел выдать его головою». В этих словах никак нельзя видеть того, что Пожарский по навету бояр подвергнут наказанию. Дела местничества обыкновение поручались боярам; они справлялось с разрядными кашами и выводили, чье дело было правое, чье нет. В деле Пожарского видна та особен­ность, что сам царь участвовал в нем, сам говорил с бояра­ми и тут-то видно особенное внимание царя к знаменитому избави­телю отечества; в других случаях царь предоставлял все произ­водство местнических дел боярам, и сами они составляли приго­вор. Представим пример: в 1640 году князь Федор Куракин бил челом в отечестве на князя Алексея Трубецкого. «И государь приказал их дело слушать боярам, и бояре дело слушали и при­говорили, что Куракин бил челом на Трубецкого не делом.¹⁵⁶ Споры местнические кончались наказанием тому, кто меньше был родом и бил челом не по своей мере. Виновного сажали в тюрь­му, выдавали обиженному головою, секли кнутом н иногда ссылала в ссылку. Мы имеем множество примеров, что в местнических спорах не разбирала никаких заслуг, и если человек с высоки­ми личными достоинствами бесчестил вельможу, знаменитого только предками, первого не щадили и заставляли его платить бесчестье оби­женному. Так, например, боярин Иван Андреевич Голицын за бесчестье, сделанное Черкасскому в 1642 году, посажен в тюрь­му.¹⁵⁷ Так же поступлено с боярином Андреем Васильевичем Хилковым, за местнический спор с Иваном Петровичем Шере­метевым,¹⁵⁸ несмотря на то, что Хилков, бывший воеводою еще при Шуйском, потом при Михаиле боярином с 1625 года и вое­водою псковским и новгородским, был очень любим царем и ча­сто обедал у него во дворце, тогда как Иван Петрович Шере­метев был сделан боярином только в 1634 году. Но чрез два года сам Шереметев, за которого наказан был Хилков, в свою очередь посажен был в тюрьму за спор с Одоевским об оте­честве.¹⁵⁹ Местнические наказания не имели решительно никакого влияния на репутацию наказанного и на место, которое оп занимал на службе. Боярин, которого сажают в тюрьму и выдают голо­вою, не теряет через это ничего на службе, не лишается благоволе­ния государя. Вот примеры: Федор Куракин, крапивинский воевода, посажен был в тюрьму за бесчестье, нанесенное Трубецкому; но не­смотря на это «на Крапивне указал государь князь Федору Куракину быть попрежнему».¹⁶⁰ Хилков посажен в тюрьму за спор с Шереметевым; однако ж в Судном Московском Приказе указал ему государь сидел попрежнему».¹⁶¹ Голицын и Хилков, си­девшие в тюрьме за местнические споры и после того не лишены приглашения к столу царскому.¹⁶² По этим данным должно су­дить в деле Дмитрия Михайловича Пожарского. Местнический спор его с Солтыковым был в обыкновенном порядке вещей и вовсе не был подготовлен, как думают, завистливыми боярами: его также не пощадили за неправое челобитье, как не щадили других знаменитых вельмож. Помилование его вышло бы из ряду закон­ных распоряжений Царя и Думы в лице Солтыкова сочли бы себя обиженными все знаменитые роды. Теперь выдан был головою Пожарский; через несколько времени ему выдали головою Юрия Тати­щева, который послан был Государем, в 1618 году спросить По­жарского о здоровье, и отказался выполнить приказ царя, ссылаясь на свои родовыя преимущества.¹⁶³ Пожарский, как увидим, ничего не потерял на службе и во мнении царя за то, что оскорбил Солтыкова. Это дело было очень обыкновенное.

Характер отношений юного Михаила к разнородным членам Двора определялся самым положением государства в это время. Ни в Польше, ни в Швеции Михаила не хотели признавать ца­рем: Сигизмунд продолжал выказывать свои притязания, на пре­стол русский, и не хотел сноситься с новым царем, а вел дела мимо его с боярами; Филипп и не думал отказываться от присяги Новгородцев и ждал уполномоченных от всего государ­ства;¹⁶⁴ в Астрахани объявил себя царем Заруцкий, и в грамотах писался Дмитрием Иоанновичем;¹⁶⁵ казаки под предводи­тельством Баловня производили страшные грабежи и убийства в северной России; Лисовский, отчаянный головорез, бежавший от смертной казни из Польши, с шайкой разбойников свирепствовал в Орловской Губернии. Трудно было положение юного царя: он имел нужду в людях служилых. Сам Пожарский мог быть в гла­зах его не совсем правым по делам смутного времени: вскры­лось дело о сношениях его с цезарем Матвеем, носились слухи, что он сам не прочь был от чести занять престол Русский, что он даже потратился на это; но Михаил оставался верен первому взгляду на вельмож, и Пожарскому вместе с другими указывал на поприще новой деятельности, новой славы.

Воеводы брянский и болховский писали к царю, что Лисовский осаждал Брянск, но испытав неудачу пошел к Карачеву, взял его, избил жителей, захватил в плен воеводу и засел в городе.¹⁶⁶ Июня 1615 года царь отправил против Лисовского князя Дмитрия Михайловича Пожарского с войском, дав ему в товари­щи воеводу Степана Исленьева. В наказе, данном по этому случаю Пожарскому, предписывалось во время похода наблюдать крайнюю осторожность: «и боярину князю Дмитрию Михайловичу с товарищи идти дорогою на стан с великим береженьем, и на походе по дорогам и по сторонам посылать подъезды и велеть проведывать про литовских людей, чтобы на походех литовские люди безвестно не пришли и дурна какого не учинили».¹⁶⁷ Из наказа видно еще, что Пожарскому вручалось войско довольно многочисленное,¹⁶⁸ между тем, как шайка Лисовского состояла только из двух тысяч человек.¹⁶⁹ Отчаянная храбрость Лисовчиков заставила Двор Мо­сковский принять сильные меры. В Белеве войско Пожарского усилено остатками шайки Баловня, кончившего жизнь на виселице. Казаки яви­лись к Пожарскому с повинною головою, получили прощение, и да­ли присягу верно служить государю; это не первый и не последний опыт уважения буйных Запорожцев к знаменитому избавителю оте­чества; те, для которых не было ничего священного, смирялись пе­ред любимым воеводой и считали за честь служить под его началь­ством.

Между-тем Лисовский, узнав о приближении царского войска к Карачеву, сжег этот город и бежал к Орлу. Пожарский пресле­довал его, встретился с ним у Орла и открыл сражение: но роб­кий товарищ воеводы, Исленьев, не выдержав и первой стычки, бе­жал с своим полком; его примеру последовала большая часть войска, и Пожарский остался только с 600 человек. Летописец удивляется его храбрости и присутствию духа: он должен был биться с неприятелям втрое многочисленным, с разбойниками, закаленными в битвах. Войско, сознавая неравенство сил для борь­бы с Лисовским, просило Пожарского отступить к Волхову, во воевода отвечал, что должно биться до последней капли крови. От­крылся рукопашный бой: горсть храбрых держалась несколько ча­сов в битве неровной; наконец, видя крайнее изнеможение вой­ска, Пожарский велел устроить завалы и оградиться обозом. Летописец говорит, что Лисовский не заметил отступления Исленьева и, видя необычайную храбрость Русских, думал, что в битве участвует все войско. Потеряв многих убитыми и 30 человек пленных, он отступил за две версты от места сражения. К но­чи Исленьев воротился к Пожарскому со всеми ратными людьми и получил строгий выговор за удаление с поля битвы; главные ви­новники бегства подверглись наказанию. На следующее утро Пожар­ский со всем войском двинулся против Лисовского – последний бежал к Кромам, преследуемый Русскими; потом вдруг поворо­тил назад и окольною дорогою прошёл к Волхову: в одни сут­ки он сделал полтораста поприщ (150 верст) – переход удиви­тельно-быстрый! Воевода Волховский, не ожидавший нападения, едва имел время приготовиться к обороне, выдержал однако с своим гарнизоном атаку и дал отпор Лисовскому. Летописец говорит, что Лисовский действовал как разбойник:¹⁷⁰ в образе войны он не следовал обыкновенной тактике, избегал сражений, не вел долговременной осады, но – нападал врасплох, грабил и убивал жителей и быстро переходил в другое место с такою же целью добычи, не считая нужным удерживать за собою взятых городов. Отраженный от Волхова, он кинулся к Белеву; устрашенные вое­воды бежали из города, предав его в жертву разбойникам, алч­ным корысти. Лисовский, ограбив и предав огню Белев, явился у Лихвина, но, отраженный воеводою Стрешневым, бежал к Перемышлю, который был оставлен беззащитным: городские воево­ды ушли в Калугу. Туда отправился и Лисовский, но услышав, что Пожарский послал туда передовые отряды, а сам идет к Перемышлю, выжег этот город и бросился по дороге между Вязьмою и Можайском. Войска у Пожарского было немного, частью оттого, что он должен был в смежных городах оставлять значитель­ные гарнизоны, для защиты их от внезапных нападений Лисов­ского, частью оттого, что не все еще ратники успели собраться в стан по царскому наказу. Войско из Казани явилось уже тогда, как Лисовский занял Перемышль. Чувствуя нужду в подкреплении, По­жарский решился сманить к себе Немцев, служивших в войске Ли­совского, и в августе послал к ним грамоту, в которой убе­ждал их перейти на государеву службу, обещая им царскую ми­лость и жалованье.¹⁷¹ Мы имеем основание думать, что Немцы согласились на предложение Пожарского, что она перешли в его ря­ды в допросе один пленный Поляк показал после, что, «Не­мец с Лисовским нет».¹⁷² Несмотря на то, что у Лисовского от двух тысяч человек осталось только 1150,¹⁷³ он продол­жал с таким же успехом производить набеги и собирать добычу, как и прежде. Тщетно смоленский воевода, Хованский, от имени ца­ря, писал в Польшу к гетману Ходкевичу, чтобы король дал при­каз Лисовскому выйти из России:¹⁷⁴ король не принимал никаких мер и сам в следующем году послал Гонсевского вое­вать русские города.

К большему несчастию, Пожарский сильно занемог и был отвезен в Калугу, передав начальство Исленьеву. Это развязало руки Лисовско­му. Казанская рать отказалась идти в поход с Исленьевым и возвратилась восвояси. Такое своеволие было замечено в Казанцах еще в 12 году: верно мятежник Шульгин оставил по себе сле­ды в Казани. Имя Пожарского смиряло непокорных. Исленьеву не с кем было продолжать поход, и он оставался в бездействии, очень благоприятном для Лисовского. Он устремился к Ржеву, избил множество людей в предместьях, нападал на город, который с трудом отстоял воевода Шереметев. Из Ржева Лисовский пошел к Торжку и здесь выжег предместья; отсюда мимо Твери и Каши­на прошел в Углич, сжег посады и отправился к Ярославлю.¹⁷⁵ Селения, через которые проходил он, была опустошены огнем и мечем. Богатая слобода Даниловская, в Костромском Уезде, под­верглась страшному истреблению: здесь он стоял больше недели, половину войска посылал грабить по окрестностям, справлялся через лазутчиков о числе войска в городах, и, не имея сил для от­крытой войны с большими городами, ограничивался грабежом сел и деревень.¹⁷⁶ Из даниловского через костромской и ярославский уезды он прошел во Владимирскую Область, пронес опустошение по рязанской и тульской, и, наконец, думал пройти чрез северские города в Литву, по погиб внезапно в Комарницкой Области.

Внешние обстоятельства Михаила, в первые годы царствования, были довольно безотрадны. Русь еще не успела оправиться после смут междуцарствия, и должна была продолжать борьбу с прежними врага­ми: дела шли неудачно, казна истощилась – нечем было платить жалованья войску, и царь выдал указ о сборе денег с людей торговых, из которых каждый должен был внести пятую деньгу.¹⁷⁷ В Москве составили комитет по случаю этого сбора, в нем главным членом, из светских чинов, был князь Дми­трий Михайлович Пожарский ,¹⁷⁸ В следующем году, при заключе­нии мира с Швеций в Столбове (1617 Февраля 27), Пожарский назначен вместе с князем Мезецким, уполномоченным со сто­роны русского правительства: он имел сношения с посредником примирения – английским послом Джоном Мериком, и носил в это время титул наместника коломенского.¹⁷⁹

Покончив дела с Швеций миром, хотя и не выгодным для России, царь должен был обратить все внимание на другую враж­дебную державу – Польшу. Владислав не думал отказываться от дан­ной ему некогда присяги и, после несостоявшегося мира на конгрессе под Смоленском, в 1616 году – сам повёл войско в Россию. Пред­варительно он послал во все русские города окружную грамоту (от 15 декабря 1616), в которой напоминал Русским о присяге, ему данной, извещал, что идет занять русский престол и убеж­дал покориться ему без кровопролития, обещая всем мир и ти­шину под своим скипетром. Между прочим он объяснял в грамоте, почему так долго не шел в Россию и ссылался на свое несовершеннолетие: «а ныне мы, великий государь, пришли есма в совершенный возраст к скипетродержавию, и хотим Московское Го­сударство отыскать.» О Михаиле он говорил в таких выраже­ниях: «а о Михаиле, Филаретове сыне, как еже даст Бог, будем на царском своем престоле на Москве, и в те поры наше царское милосердие будет по прошенью всей земли».¹⁸⁰ 5 апреля 1617 года Владислав выступил из Варшавы,¹⁸¹ но поход его замедлился частью от раздоров, возникавших между войсковыми на­чальниками, частью оттого, что он должен был, по требованию сей­ма, отослать часть своего войска к гетману Жолкевскому, который отряжен был против Турок, шедших с оружием в пределы Польши. Сам Владислав на время уезжал из лагеря в Варшаву для оправдания пред королем одного из своих военачальников. Уже в октябре он явился под Дорогобужем: воевода Ададуров без сопротивления сдал Владиславу этот город, и сам присягнул ему. Вязьма также легко досталась ему: воеводы бежали оттуда в Москву. Из Вязьмы Владислав отправил небольшой отряд под начальством Чаплинского к Калуге, дабы прикрыть себя с этой стороны во время похода к столице и, как вероятно, набрать вой­ско из Запорожцев.¹⁸² Отряд этот состоял из тех самых разбойников, которые прежде служили под командою Лисовского я которые уже хорошо было известны Русским. Чаплинский взял Мещовск, пленил тамошнего воеводу и отправил его к королеви­чу, а сам пошел к Козельску. Устрашенный воевода калужский, князь Гагарин отправил к царю выборных из всех чинов с известием об опасности, угрожающей городу и с прошением по­мощи и защиты. Калужане просили себе «доброго воеводу» и сама указали на князя Дмитрия Михайловича Пожарского.¹⁸³ Царь со­гласился и 18 октября 1617 года, Пожарский выступил из Москвы, снабженный наказом и ратными людьми. В наказе, подробно очерчен весь план действий, которому должен был следовать Пожарский: ему в товарищи назначен калужский воевода Гагарин.¹⁸⁴ Как много царь полагался на Пожарского, видно из следующих слов наказа: «а о всем боярину и воеводе князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, государевым и ратным и всяким земским делом промышляти с великим раденьем, смотря по тамошнему делу, как его Бог вразумит; положил Государь то свое государево дело на нем, на боярине, на князе Дмитрий Михайловиче». Между прочим, ему предписано было строго смотреть за нравственностью граждан и войска: «да беречи накрепко, чтобы в Калуге на посаде и по сло­бодам, и в уездах разбою и татьбы и иного никакого воровства, и корчмы, и блудни, и зерни ни у кого не было».¹⁸⁵ Что касается до войска, данного в распоряжение Пожарского, то, по свидетельству польских историков, у него было не больше 7.000.¹⁸⁶ В это число вошло 4.000 казаков Заруцкого, которые занимались разбоями до реке Угре и которых царь, вследствие их собственного вы­зова,¹⁸⁷ велел Пожарскому принять в службу, с обещанием, забыть их вины. Разбойники, уже известные нам по мятежам, в эпоху освобождения Москвы, с радостью пришли в стан По­жарского, обещавшего им прощение, и, как свидетельствует летописец, «к государю многую службу показали!»¹⁸⁸ Действитель­но, при тогдашнем запустении городов, при большом расходе вой­ска, по сосредоточенного в одном пункте, вызов казаков был большой находкой для царя: из наказа можем видеть, как труд­но было в то время набрать порядочное число солдат. Там сде­лано расписание, из каких городов и по сколько человек По­жарский должен был взять ратников. Городов множество, по вот сколько каждый из них мог выставить ратных людей: «да из городов указал Государь быти в Калуге: с Сапожка 50 челове­кам, из Ряжского 100 человекам, из Данкова 60 человекам, с Ливен 100 человекам, с Лебедяни 100 человекам, с Гремячева 20 человекам, с Веневы 50 человекам, из Печерников 40 чело­векам, с Воронежа 100 человекам, с Ельца 200 человекам.» Итого 820 человек с 10 городов.¹⁸⁹

Между тем пока Пожарский шел к Калуге, Чаплинский успел взять Козельск; летописец говорит, что жители изменили госуда­рю и целовали крест королевичу. Шайка свирепых Лисовчиков, безпощадными жестокостями и убийствами, действительно могла выну­дить у Козельцов бесчестную присягу: одно имя Чаплинского, достой­ного преемника Лисовского, ужасало Русских. Сведав об успехах Лисовчиков, Владислав послал к Чаплинскому роту тяжелых гу­саров под начальством сремского старосты Петра Опалинского, приказав ему соединиться с Чаплинским и как можно более вре­дить Пожарскому.¹⁹⁰ Чаплинский уже успел отрезать часть каза­ков, шедших в стан Пожарского, когда еще был около Мещовска: теперь в соединения с Опалинским он начал действовать еще решительнее. Они расположились лагерем в Товаркове, в пятнадцати верстах от Калуги, и неожиданными нападениями посто­янно тревожили Пожарского в Калуге. Чаплинский врывался в пред­местья города, зажигал дома, грабил и убивал жителей. Однажды он хитростью выманил Пожарского из города к Лаврентьевскому Монастырю (в двух верстах от Калуги), стремительно ударил на него с своим отрядом, целый день бился с ним положил на месте много его воинов, пятьдесят человек взял в плен, в том числе и племянника князя Пожарского.¹⁹¹

Но вскоре Пожарский отплатил Полякам за понесённое поражение. Спустя 9 дней, Опалинский и Чаплинский ночью подступили к стенам Калуги. Пожарский заметил их маневры, позволил пройти им за надолбы, сделал вылазку и отразил их с большим для них уроном. Потом узнав, что между Боровском и Калугой, на пути сообщения с Москвой, стоит отряд рейтаров под начальством Денгофа и Новоевского – он пошел туда, напал внезапно и разбил его наголову: одиннадцать товарищей легло на месте, двое взяты в плен, остальные бежали.¹⁹² Другое счастливое дело было под Серпуховом: здесь злодействовал отряд, посланный Опалинским за фуражом, который Поляки легко доставали, себе. По просьбе жи­телей, терпевших грабежи и насилия от Поляков, Пожарский от­правил к Серпухову Бегичева, приказав ему поставить там острог. Поляки препятствовали работам, но были отбиты и выгнаны из уезда.

Но в это время под Калугой Пожарский понес другое поражение. Сам он крепко занемог в ту пору,¹⁹³ и не мог лично пред­водительствовать войском. Отряд, посланный им из Калуги (Немцевич не говорит куда и зачем) встретился недалеко от горо­да с конным отрядом польского полковника Рамульты и должен был вступить с ним в битву. Русские были разбиты, двести чело­век из них пало на поле битвы – зато сам Рамульта погиб в сражении.¹⁹⁴ Огорченный воевода решился, когда поправится в здоровье, во что бы то ни стало выгнать Поляков из окрестностей Калуги. Его предприятие увенчалось успехом. Оставив небольшой гарнизон в городе, он с большею частью войска пошел в Товарково, в самый стан неприятелей. После жестокой стычки Рус­ские одержали победу, захватили все военные и продовольственные запасы и, что не могли взять с собою, сожгли.¹⁹⁵ Опалинский, потеряв много войска, пошел к Вязьме.¹⁹⁶

Там все еще стоял Владислав. 9-го декабря 1617 года, он выступил было с войском к Можайску, поверив слухам, что этот город не приготовлен к обороне, но, не дошед до него, со сты­дом воротился в Вязьму вследствие известия, что Можайск за­нят сильным отрядом Лыкова и значительно укреплен. В Вязьме он простоял до июня 1618 года: время прошло в бесполезных толках с русскими гонцами о мирном договоре, в сношениях с варшавским сеймом касательно войны с Россией», на продолжение которой долго не получали ни согласия, ни денег. Препятствием к походу был и недостаток войска в стане королевича.¹⁹⁷ Нако­нец, в июне, Владислав выступил из Вязьмы, обнадеженный из­вестиями из Варшавы, что запорожские казаки, подкупленные золо­том, обещали вторгнуться в Россию и действовать заодно с ко­ролевскими войсками. Владислав собрал военный совет и на нем рассуждали, на какой пункт следует направить все силы. Ходкевич предлагал идти прежде всего к Калуге и представлял, что в этом краю, еще не слишком разоренном, можно найти более средств для содержания войска, и, странно, обещал королеви­чу, что Пожарский, «главный русский воевода», перейдет на его сто­рону. Так пишет Нарушевич в своей истории.¹⁹⁸ Но Немцевич смотрит на Пожарского как на полководца, крепко преданного сво­ему отечеству.¹⁹⁹ Комиссары польские отвергли предложение Ходкевича; говорили «нечего тянуть время в напрасных переходах, а лучше всего прямо идти к Москве: во время похода к Калуге Русские из Можайска могут устремиться на Вязьму и захватить этот важный пункт сообщения королевских войск с Варшавой». По большинству голосов решено было идти прямо на столицу, через Мо­жайск. Но так как осада Можайска представлялась Ходкевичу труд­ною по недостатку осадных орудий, то совет решил идти прежде к Борисову (от Можайска семь верст), в надежде, что Лыков выйдет из Можайска на помощь Борисовцам и тогда можно будет покончить с ним дело сражением в открытом поле. На дороге к Борисову, Опалинский, бежавший из-под Товаркова, встретил королевское войско и присоединился к нему с остатками своего от­ряда.²⁰⁰ Это обстоятельство, при недостатке хронологических ука­заний у наших летописцев, объясняет нам, сколько временя про­должалась деятельность Пожарского в Калуге. Он Выступил из Москвы в Калугу в октябре 1617 года; а Опалинский вступил в ряды королевского войска уже в июле 1618 года, следовательно, По­жарский более восьми месяцев действовал против Поляков Чап­линского и Опалинского.

Борисов был хорошо укреплен: замок, по свидетельству поль­ских писателей, был выстроен из дикого камня. В нем было 1.200 человек гарнизона, который перед приходом Владислава уси­лен был еще 300 человек пехоты и 800 окрестных жителей. Тщетно королевское войско усиливалось взять эту крепость: двукрат­ный приступ не принес желаемого успеха. Поляки были храбро от­биты и потеряли много убитыми. Королевич оставил свое намерение взять Борисов и решился теснить Можайск и его окрестности частыми наездами. Получив известие от Лыкова о положении дел под Можайском, царь Михаил Феодорович дал приказ князю Пожарскому двинуться из Калуга в Боровск, а князю Черкасскому в Рузу. Черкасский, вероятно по наказу же царскому, прислал то­варища своего Ахамашукова в Боровск, для защиты Серпуховского Уезда от набегов литовских и для соединения с Пожар­ским.²⁰¹ Почти в одно время с Ахамашуковым прибыли в Боровск сотни казацкие от Пожарского, для того чтобы к его при­ходу успеть поставить острог у Пафнутьева Монастыря. Ахамашу­ков, соскучившись, как видно, бездействием и жаждавший войны, уговорил атамана и голов казацких сделать поиск над неприя­телем: надежда на добычу увлекла корыстолюбивых сподвижников Заруцкого, в они согласились сразиться с неприятелем. В семи вер­стах от Пафнутьева Монастыря они встретили отряд неприятелей и вступили в сражение. Но дело кончилось для них весьма неудач­но: Ахамашуков повздорил с головами казацкими при самом на­чале сражения, «нападение было нестройное» и сражение проиграно: Русские были разбиты наголову и обратились в бегство. К облегче­нию их участи, неожиданно явились к ним на помощь две смолен­ские сотни, сидевшие в засаде без ведома Ахамашукова – они успели было отбить русских пленников, но сами не могли долго выдер­живать стремительного натиска Поляков и вместе с пораженными предались бегству. Победители преследовали бегущих до Пафнутьева Монастыря и усыпали поле трупами: по свидетельству русского ле­тописца погибло в этой битве с нашей стороны 750 человек, в том числе 150 человек из полка Пожарского.²⁰²

Известие об этом несчастном сражении заставило Пожарского поспешить к месту назначения. Черкасский, по новому приказу царя, явился с войском уже у Можайска; он велел ставить острог в Лужецком Монастыре, во Поляки мешали работам. Открылась бит­ва и кончилась поражением Русских: Черкасский оставил весь обоз в руках неприятелей и едва успел с разбитым войском скрыть­ся в стенах Можайска. Пожарский пришел в Пафнутьев Монастырь и поставил острог: тут к нему присоединился отряд Та­тар из Астрахани, которому предписано еще от 18 октября прошедшего года явиться в стан его. Не вступая в решительное сра­жение с польским отрядом, стоявшим у Боровска, Пожарский беспокоил неприятелей частыми наездами, многих побивал и брал в плен.

Между тем Владислав подступил к Можайску, преградил все пути сообщения его со столицею,²⁰³ и таким образом лишил осажденных подвоза съестных припасов. Немцы устроили шанцы и, приближаясь к крепости, беспрестанно громили её стены орудиями. Сам Черкасский был сильно ранен пушечным ядром и едва остал­ся жив. Таким образом положение Можайска, было очень плохое: осажденные терпели страшный голод и в вылазках теряли много людей. Польские историки говорят, что в многочисленных стыч­ках погибло больше 1.000 человек Русских.²⁰⁴ Получив изве­стие о жалком положении Можайска, царь дал приказ князю По­жарскому двинуться из Пафнутьева Монастыря к Можайску, вывести оттуда воевод и конницу, и оставить там небольшой гарнизон. По­жарский привел с собою 3.000 отборного войска и вступил в Мо­жайск.²⁰⁵ Осажденные были снабжены продовольствием, но ненадол­го: королевич чинил им тесноту великую. Тогда, вследствие ука­за царского, Пожарский решился вывести войска из города: в одну темную бурную ночь, при проливном дожде и ужасном граде, он вместе с Лыковым и Черкасским и с конницею, тихо выступил из города и проводил войско к столице; перед выступлением из Можайска; Черкасский забрал с собой, что можно было взять, а остальное сжег.²⁰⁶ В Можайске оставлен воевода Волынский с отрядом пехоты: сам Пожарский возвратился с своим полком к Пафнутьеву Монастырю.

Это было уже в августе 1618 года. Узнав о выходе войска рус­ского из Можайска, королевич думал, что Можайск уже в его руках, но ошибся в своем расчёте – Волынский храбро защищался и отражал Поляков. Главной же причиной неудачной осады Мо­жайска было то, что войско королевича взбунтовалось и целыми хо­ругвями уходило в Польшу: канцлер Сапега, которого давно ждали из Варшавы, привез с сейма известия, неприятные для королеви­ча: вместо денег присланы одни обещания; голодное войско, узнав об этом, бежало из лагеря, так что при королевиче всего оста­лось едва 1.000 человек конницы; да и те его не слушались и поднимали бунт. В таких крайних обстоятельствах Владислав не мог и думать о взятии Можайска: Ходкевич советовал ему отсту­пить к Калуге, но комиссары говорили, что Сигизмунд непременно велел окончить войну в продолжение года, что теперь осталось только четыре месяца с половиной; что нужно дорожить временем и кончить войну или перемирием, или риском на счастье (bazardowném jakiém szczesciem). Представление комиссаров уважено, решились попытать счастья и идти прямо к столице. Между тем желая за­крыть свое горькое положение, королевич в августе послал в Мо­скву грамоту, в которой пел старую песню, т. е. убеждал Рус­ских принять его на престол.²⁰⁷

6-го сентября, войско Владислава двинулось из-под Можайска к столице, 9-го, в Москве собрали собор, на котором решила защи­щаться до последней возможности против Поляков и распределили места воеводам. Неожиданное счастье улыбнулось королевичу: в Рузе он получил известие, что гетман запорожский, Сагайдачный, с 20.000 казаков идет к нему на помощь. Царь дал приказ князю Пожар­скому идти из Боровска к Серпухову, потом к Коломне, чтобы воспрепятствовать переправе Сагайдачного через Оку. Но Пожарский крайне занемог, и царь велел ему приехать в Москву.²⁰⁸

Из Рузы через Звенигород Владислав дошел до Москвы (22-го сентября) и расположился в Тушине: на другой же день соединился с ним Сагайдачный, обошед стены столицы. Неотвратимая беда угрожала Москве: в Тушине собрали совет и на нем составили план приступа, который назначен последнего числа сентября. К счастью Москвы, два французских инженера, присутствовавшие в со­вете, перебежали в Москву и пересказали весь план атаки. Царь расставил войска на всех пунктах, на которые должен был устремиться неприятель. Прежде всего хотели напасть на Арбатские Ворота; тут поставили сильнейшее войско под начальством околь­ничего Годунова. В самую полночь неприятель подступил к Арбатским Воротам, но вдруг против него высыпало многочисленное войско: начался кровопролитный бой и продолжался до рассвета. Уто­мленные Поляки, не получая подкрепления из резервов, должны бы­ли, наконец, отступить со значительным уроном. Тогда Владислав увидел, что нелегко взять столицу и начал соглашаться на заключе­ние мира. Уполномоченные не раз съезжались, но съезды кончались ничем, по причине неуступчивости Поляков. Холодная, осенняя погода, недостаток провианта и требование сейма, чтобы война скорее была окончена – заставили Владислава отойти от столицы и при­ступить к решительным переговорам о мире, который и подпи­сан 1-го декабря в селе Деулине.      Во время осады столицы принимал живое участие в деле защиты и князь Дмитрий Михайлович Пожарский, едва оправившийся после болезни. Вот как говорит об этом сам царь в своей жалованной грамоте Пожарскому: «как во 127 году стоял Владислав под Москвой, а он, боярин наш, князь Дмитрий Михайлович, помня Бога и Пресвятую Богородицу и православную крестьянскую веру и наше крестное цалование, с нами Великим Государем на Москве в осаде сидел, и за православную крестьянскую веру, и за святыя Божия церкви, и за нас Великого Государя против королевича Вла­дислава, н Польских, и Литовских, и Немецких людей стоял креп­ко и мужественно и на боех и на приступех бился, не щадя головы своей, и ни на какие королевичевы прелести не прельстился, и многую свою службу и правду к нам и ко всему Московскому Государству показал, и будучи в осаде во всем оскудение и нужду тер­пел».²⁰⁹

В силу одной из статей деулинского трактата, следовало сделать размен пленных, между которыми долгое время томился в Польше отец государя, митрополит Филарет. В 1619 году он отпущен из Варшавы и, когда подъезжал к Москве, был торжественно встречен далеко от столицы. На Пожарского возложена честь быть на первой встрече Филарета в Можайске, вместе с Иосифом, ар­хиепископом рязанским, печерским архимандритом, прилуцким игуменом н князем Волконским.²¹⁰ Во время встречи всем велено, быть без мест, но Федор Бутурлин бил челом на По­жарского: «что князь Дмитрий написан в первой встрече в боль­ших, а он, Федор, в третьей встрече в других, и ему, Федору, меньши князь Дмитрия быти не мочно» Эта жалоба Бутурлина, только что пред тем пожалованного в окольничие, на боярина Пожарского, раздражила Михаила, и он велел сказать челобитчику: «нынешняя де встреча велено вам всем быть без мест, и тыб по нынеш­нему указу был, а отечеству твоему порухи не будет».²¹¹

Обрадованный окончанием дел с Польшей, царь Михаил Фео­дорович наградил своих воевод чинами и отчинами. Сентября 19-го 1619 года дана и Поварскому жалованная грамота на вечное и потом­ственное владении Селом Ильинским с деревнями в Ростовском Уезде. Земли при этой отчине было 230 десятин.²¹² В 1621 году 5-го июля, дана ему крепостная грамота на владение Нижним-Ландехом и посадом Холуем, с деревнями, в Суздальском Уезде.²¹³ Выше мы говорили, что эта отчина пожалована ему еще Шуйским, потом в междуцарствие он лишился её; по вступлении на престол царя Михаила Феодоровича возвращена ему с правом владеть ею, на основании прежней грамоты, данной Шуй­ским. Но прежние владенныя грамоты писались некрепко,²¹⁴ и форма их оставалась до решительного очищения России от Поляков. Царь выдал новую форму жалованных грамот, в которых права вечного и потомственного владения отчинами обозначены обстоятель­но.²¹⁵ Такова была крепостная грамота, данная Пожарскому в 1621-м году.

Перебирая свидетельства актов и грамот государственных пер­вой половины XVII века, находим, что князь Пожарский в следую­щие годы своего служения пользовался милостивым вниманием и расположением царя. Думают, что прибытие Филарета в Москву имело значительное влияние на улучшение участи Пожарского; но мы в другом месте показали, на каких неверных основаниях по­строена эта ипотеза.²¹⁶ Другие говорят, напротив, что «Патри­арх Филарет приметным образом не удостоивал Пожарского сво­ей доверенности».²¹⁷ Тот и другой вывод представляется невер­ными: как до Филарета царь выказывал расположение к Пожар­скому, так и при нем положение Пожарского было одинаково хоро­шо. Если б справедливо было первое мнение, то в жизни Пожарского до приезда Филарета в Москву и после смерти его, мы нашли бы ка­кие-нибудь следы невнимания к нему Михаила; но мы видели и уви­дим совершенно противное. Если бы Филарет не любил Пожарского, в таком случае при нем в службе Пожарского открылась бы про­тивоположность с его прежним и последующим положением, но ничего этого не видно; следовательно, Филарет не имел особенного влияния на судьбу Пожарского.

Когда Москва успокоилась от врагов, полковым воеводам даны видные места по части гражданского управления. Пожарский получил в 1624 году место начальника в Разбойном-Приказе, в котором разбирались дела татьбы и душегубства. Он пробыл в нем до конца 1628 года,²¹⁸ и в этом же году, на место Ромодановского,²¹⁹ сделан воеводою новгородским, с титулом наместника суздальского и с окладом жалованья по 400 рублей в год.²²⁰ Мы имеем семь грамот царя Михаила Феодоровича к Пожарскому, относящихся к тому времени, когда он был воеводою новгород­ским.²²¹ Одною из них разрешается новгородским купцам производить торг с шведскими подданными по обе стороны грани­цы; другою дозволяется сделать с Шведами взаимный размен пе­ребежчиков с той и другой стороны; в двух говорится о Рус­ских, приезжающих из уступленных Швеции городов в Нов­город для свидания с родственниками, или по делам торговым. Царь отвечает на письмо Пожарского, в котором последний про­сил дать ему наказ касательно Русских, приезжавших из Ивань-города, Орешка и Корелы, можно ли пускать их в православные церкви. В грамоте царь пишет, что прежде нужно исследовать, «не пошатнулись ли такие люди в православии и не пристали ль к люторской вере?» Если не окажется этого, то позволять им ходить в городские церкви, но в Собор-Софийский все-таки их не пускать.²²² Замечательна еще грамота от 19-го Февраля того же 1629 года. Еще прежний воевода Ромодановский спрашивал царя, можно ли позво­лить Немцам учиться в Новгороде русской грамоте. Пожарский просил у царя такого же наставления и получил указ, которым дозволялось Немцам учиться грамоте у церковных дьячков: толь­ко последние строго должны смотреть, чтобы «некрещеные Немцы не ходили в наши церкви».²²³

Недолго Пожарский занимал место воеводы в Новгороде: в марте 1629 года он переведен воеводой во Псков.²²⁴ В этом Году, в сентябре проезжал в Россию Французский посол des Gayes Caurmenin, для заключения с нею торгового договора: прибыв в Дерпт, ой известил о цели своего приезда князя Пожарского и получил ответ, что он может свободно ехать в Псков; между тем, по приезде его, воевода строго наблюдал за ним и приставил к его свите лишних проводников, дабы они не позволяли иноземцам при­теснять, жителей городов и селений, лежавших на пути. В самом Пскове он не позволил послу в подробности обозреть город.²²⁵ В Пскове Пожарский пробыл не более полутора года и переведен в-Москву главным начальником Поместного Приказа.²²⁶

Царь продолжал оказывать благоволение Пожарскому. В 1632 году открылся ему новый случай выступить на поле брани. По заключении деулинского мира Поляки продолжали питать чувство неприязни к России. Не прошло и трех лет после мира, как в Москве собра­ли собор (в 1621 г.), и на нем рассуждали о новой войне с Поль­шей. Тут поставили на вид, что Владислава и сама королева и польские паны в письмах называют царем и великим князем всея Русии; что король пишет к государю без полного титула, от­вергает родство его с царями Иоанном IV и Феодором; что послы польские с русскими боярами говорят непристойным обычаем, что Поляки безнаказанно тиранствуют в русских городах: Путивле, Брянске, Рыльске, Торопце и других, грабят жителей, отнимают у них земли, ловят рыбу в водах государевых и охотятся в чужих лесах.²²⁷ Царь был тогда ободрен в своем намере­нии – возобновить военные действия с Польшей, предложением ту­рецкого султана и шведского короля – действовать против Полыми соединенными силами. Однако ж война не состоялась. Сам султан Осман с 400.000 войска не мог взять Хотина, занятого Поляками, н, потеряв 85.000 человек, принужден был предложить мир; а швед­ский король в это время завоевал на свою долю Ригу и также по­кончил дело миром: таким-образом Михаил остался только с одними изложениями союзничества от двух держав. Эти обстоя­тельства далеко подвинули гордости Сигизмунда, и он еще больше на­чал выказывать неуважения к русскому царю. Пан Александр Гонсевский, да серпейские паны Константин Углик и Станешевский писали в Москву, сказано в одной бумаге,²²⁸ «с укоризными словы невежливо»; из Москвы послали к королю послов с грамотами, в которой написали «невежливые и укорительные слова про государя и обидным делом роспись», просили наказать ругателей; но послам и в Польше отвечали новыми обидами, панов не наказали и беспорядков, производимых Поляками в городах русских, прекращать не думали. Михаил должен был ждать времени для новой борьбы с Польшей. Смерть Сигизмунда в 1632 году, со­провождавшаяся междуцарствием в Польше, открыла к тому слу­чай. Царь поспешил набрать войско, назначил воеводами Черкасского и Лыкова; но они подняли местнический спор, и царь, наказав их,²²⁹ выбрал (23 апреля) новых воевод –Михаила Борисовича Шеина и князя Дмитрия Михайловича Пожарского.²³⁰ Но чрез месяц Пожарский захворал и по просьбе уволен от похода;²³¹ на его место поступил Артемии Васильевич Измайлов. 9-го августа, 100.000 войска, в том числе 30.000 иностранцев, двинулись из Москвы к Смоленску и 14-го октября осадили этот город со всех сторон. Сначала Русские действовали успешно, в октябре взяли Серпейск и Дорогобуж, в ноябре и декабре – Белый, Невель, Ро­славль, Почеп, Трубчевск и Себеж.

Между тем князь Дмитрий Михайлович, по выздоровлении, опять был взыскан милостью государя и в ноябре приставлен к сбору денег на жалованье войску. Сбор назначен поголовный: с торго­вых людей велено было брать пятую деньгу, а с монастырей, с лица, духовных и приказных людей «кто что даст». Для сбора денег по городам разослали честных людей духовного и светского чина. В товарищи Пожарскому дан симоновский архимандрит Лев­ый.²³²

Несмотря на огромные средства, данные Шеину, дело под Смолен­ском кончилось весьма несчастным образом для Русских!.. Первые успехи радовали царя: в Феврале 1633 года Шеин разбил отряд из 3.000 Поляков, которые хотели пробраться в Смоленск на помощь осажденным. В начале августа разбили Гонсевского. Но вскоре явился к Смоленску новый король Владислав, с 35.000 вой­ска. Смоленск уже около 10 месяцев выдерживал осаду и готов был сдаться, потому что в нем было всего 2.400 человек, и те были сильно изнурены болезнями и голодом, как прибытие короля перевернуло весь ход дела. Ночью с 6-го на 7-е августа король пе­решел Днепр и в 3 часа утра атаковал генерала Маттиссона, который укрепился в Покровской Горе. Атака сделана для того, чтобы, отвлекши Русских от крепости, успеть провезти провиант к осажденным. Сделав это дело, король отступил в свой ла­герь. На следующий день он успел пресечь сообщение между двумя русскими корпусами Шеина и Прозоровского. 25 августа он отте­снил Русских от ворот крепости и вступил в нее. Тогда, обеспечив ретираду в случае нужды, король начал действовать решительнее и с большими усилиями. Русские сначала храбро выдер­жали нападение и, многократно отбивая неприятелей, не выходили из, своих твердых окопов. Но в конце августа Поляки вытеснили Прозоровского из его позиции; а 4 сентября вышли из своих укреплений и иностранные войска, бывшие в русской службе, и все соединились с Шеиным. Этим отступлением Смоленск освобож­ден от осады, и Шеин должен был уже принять оборонительное положение. Теснимый королем, он в половине октября вынужден был оставить свою позицию, отступил на значительное расстояние от крепости и укрепил лагерь на новом месте. Между тем ко­роль отправил отряд войска в Дорогобуж, где находились военные магазины Шеина. Город быль взять и Русские лишились своих запа­сов. Остаток октября и весь ноябрь прошли в мелких стычках и размене пленных. Шеин потерял уже много войска и требо­вал из Москвы подкрепления; к большему несчастию, между вой­сковыми начальниками возникло несогласие, которое дошло до того, что Лессли, в присутствии Шеина, застрелил английского генерала Сандерсона. Сами Поляки дивились образу действия, или лучше, без­действию Шеина. У него оставалось еще 50.000 войска, и он спокойно пребывал в своих окопах. Много солдат гибло от меткой стрельбы неприятельской; но главной причиной уменьшения вой­ска в стане Шеина было сделанное, по предварительному соглашению с королем вторжение в Украйну хана Крымского, который опусто­шил там многие города и селения. Это заставило Украинцев бежать из стана на родину.²³³ Припасы в стане русском истощились; между тем Поляки так близко подошли с своими орудиями к рус­скому лагерю, что ядра падали в палатку Шеина.

Узнав о стесненном положении Шеина, царь собрал вспомога­тельное войско, вручил начальство над ним князьям Черкасскому и Дмитрию Михайловичу Пожарскому, и отправил с ними большой обоз с провиантом.²³⁴ Еще от 28 сентября царь уведомлял Шеина, что посылает ему войско с Черкасским и Пожарским.²³⁵ Но формальный приказ дан Пожарскому 18 октября.²³⁶ Дело за­мешкалось от того, что 1 октября скончался патриарх Филарет, отец Михаила;²³⁷ а главное – много времени нужно было и боль­ших трудов стоило царю –набрать новое войско и деньги на его со­держание. Набор продолжался еще в конц

е ноября, а деньги, которые были собраны, те розданы в декабре войску Шеина.²³⁸ Нуж­но было сделать новые наборы; 29 января следующего 1634 года только и ещё собрали собор, и на нем решили дело о сборе денег для войск Черкасского и Пожарского.²³⁹ 18 Февраля приставили Лы­кова с товарищи быть при сборе.²⁴⁰ Таким образом дело тя­нулось, а Поляки доводили Шеина до крайнего положения. Царь писал ему от 1 декабря 1633 года, что Пожарский с Черкасским уже вы­ступили из Москвы ему на помощь.²⁴¹ Воеводы пришли в Можайск, но войска из других городов еще долго не могли собрать­ся в сход с ними. Так прошел декабрь. Видя, что войско под Смоленском приходит все в худшее положение, царь не мог объяснить это дело ничем иначе, как изменою Шеина и 30 декабря дал тайный наказ Черкасскому и Пожарскому спешить под Смо­ленск и сменить Шеина; «а пришед под Смоленск принять у Боярина, у Михаила Борисовича Шеина с товарищи церковь Боготелесные-Ризы Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, со всем, «как она устроена и крест с мощми (посланный от патриарха Филарета), и государевы всякия дела и списки дворян и детей боярских, которые с ними ныне на государеве службе, и голов, и иноземцев, и немецких полковников и всяких приказных людей... да у Боярина М. Б. Шеина взяти наряд и всякие пушечные запасы» и проч.²⁴²

Владислав, узнав о движении к Смоленску вспомогательного вой­ска, отправил навстречу Черкасскому и Пожарскому 16000 войска под начальством Казановского и Козиевского. Пленные Поляки ска­зывали Русским, что сам Владислав хочет идти в Москву, как скоро управится с Шеиным. Надо было спешить делом; но воеводы Черкасский и Пожарский стояли без всякого дела в Можайске; прошел январь, а они и не думали еще выступать к Смоленску. Войска из Ржева, Калуги и других городов еще не являлись к ме­сту назначения; и в Феврале 4-го числа царь только еще послал в Можайск князя Волконского с приказанием, чтобы воеводы соста­вили военный совет, как им идти под Смоленск и где назна­чить сборный пункт городовым воеводам.²⁴³ Февраля 8-го царь опять послал к воеводам, чтобы они готовились к походу, чтобы поскорее известили воевод калужского и ржевского, где им соеди­ниться с их станом; «а недождався от вас присылки ходить им не велено».²⁴⁴

Странная проволочка времени! В указе от 30 декабря 1633 года царь назначает последний срок для сбора армии – шестое января;²⁴⁵ но потом мы видим, что уже в феврале царь велит послать по го­родам предписание о месте сбора. Для объяснения этих запутан­ных обстоятельств, надо обратиться к иностранным источникам. Владислав, сказали мы, послал навстречу Черкасскому и Пожар­скому 16.000 войска; Казановский еще в декабре 1633 года явился около Можайска и разбил 4.000-ый корпус Пожарского.²⁴⁶ Это обстоя­тельство и несчастное положение Шеина заставили царя отправить под Смоленск посла Ошбалова и просить мира у Владислава. В начале января. 1634 года король прислал с Ошбаловым своего посла, пана Вороновского с ответом, что он согласен на мир.²⁴⁷ Но со стороны царя это сделано было для того, чтобы переговорами о мире, по поводу которых пойдет продолжительная переписка, выиграть время. Вороновскому дан был тайный наказ – выведать о состоянии войск в России и о распоряжениях царя. Это перемирие и было при­чиною медленного движения дела о вспомогательном войске и оста­новки похода Пожарского. Хитрость Владислава удалась, как нельзя лучше. Государь отправил с Вороновским своих послов Горихвостова и Спиридонова для рассуждений о месте съезда,²⁴⁸ давал Пожарскому и Черкасскому наказы, как отправиться в поход (раз­умеется, если мир не состоится), а там под Смоленском 16 Фе­враля Шеин сдался королю со всем своим войском на капиту­ляцию и должен был принять крайне тяжкия условия.²⁴⁹ Шеин <…>

(В оригинале отсутствуют 2 страницы)

скончалась бездетною через 9 лет по смерти мужа. Род Пожарских по мужской линии пресекся в 1685 году со смертью князя Юрия Ивановича Пожарского, умершего бездетным. По женской ли­лии он перешел в Фамилию Репниных, Милославских, Долгору­ких, Куракиных, Голицыных, посредством браков Анны, Евдо­кии и Агриппины, внучек князя Дмитрия Михайловича.

Пожарский был одним из богатых вельмож своего времени. Кроме большой наследственной Пурецкой-Отчины, он имел много деревень в Суздальском, Ростовском и Московском Уездах: це­лая слобода Холуй принадлежала ему. В Москве он имел три до­ма на Лубянской Улице в приходе Введения во Храм Пресвятой Богородицы.²⁵⁰ Тут было подворье Макарьевского Желтоводского монастыря, который принадлежал к его Пурецкой Отчине. После его смерти все имение было разделено между сыновьями: Иваном и Пе­тром, а вдове Феодоре Андреевне дан один из домов в Москве и часть Пурецкой Отчины.²⁵¹

В характере князя Пожарского не видно особенных черт, кото­рыми бы он резко выдавался над современниками. Он не был ни глубоким политиком, ни военным гением, и только обстоятель­ствам обязан образованием и развитием в себе тех начал, ко­торыми мог обратить на себя общее внимание. Ляпунов при сверхприродных дарованиях и талантах успел лучше всех восполь­зоваться обстоятельствами времени, и они образовали из него чело­века весьма замечательного: он стал во главе партии, действовав­шей во имя закона и во время триархии умел заставить всех себе повиноваться.

Но в Пожарском не было ни огромных талантов правитель­ственных, ни большой силы воли, какой обладал Ляпунов; одна­ко ж, если и при тех средствах, какими обладал он, мог он со славою кончить дело, возложенное на него отечеством, то он до­стоин вечной благодарности потомства.

Благочестие и набожность – исконные черты в характере наших предков – глубоко были посеяны в сердце князя. Без молитвы он не предпринимал никакого дела: отправляясь в поход под Москву, он нарочно поехал в Суздаль – «помолиться Всемилостивому Спасу и у родительских гробов проститься».²⁵² Как он живо, сочув­ствовал интересам религиозным, доказательством служит его грамота к казанскому митрополиту. В ней он ясно высказал ту мысль, что без представителя Церкви нельзя предпринимать подвига освобож­дения отечества, что явление святителя во вдовствующей Церкви мо­сковской должно оживить упадший дух народа. Кроме многочислен­ных вкладов в монастыри, памятником его благочестия служит московский Казанский Собор, который он построил в 1630–1637 году на собственное иждивение,²⁵³ я в который он перенес из своей приходской церкви присланную ему из Казани икону Богоматери., украшенную драгоценными камнями. Он же, в 1620 году, возоб­новил Макарьевский Желтоводский Монастырь, разоренный в наше­ствие хана Улу-Махмета. В Спасо-Евфимиевском Суздальском Монастыре также много памятников его усердия к Церкви.

Усердный сын Церкви – князь Дмитрий Михайлович был верным слугой царя и ревностным сыном отечества. Князь Пожарский пока­зал такие опыты верности царю, которому целовал крест, что никакие опасности, никакие угрозы противников не могли поколебать его. Вся последующая его деятельность носит на себе печать той же верности долгу, той же любви к отечеству. За его главный первый подвиг над Москвой, приверженцы Сигизмунда, назвали его изменником, отняли у него имение, но Пожарский не хотел склониться на сторону измен­ников и понес возложенное на него новое бремя с ревностью, ему свойственной. Идея о царе православном, от рода русского, руководила всеми его распоряжениями и действиями: она ярко просвечива­ет в его сношениях с Польшей, Швецией, Австрией и в тракта­тах его к городам русским. При Михаиле Пожарский доказал своей деятельностью, что строгая, безусловная покорность царю Бого­избранному не ослаблялась в нем ни честолюбием, которое могло быть воспитано в нем его счастьем, его блистательными подвига­ми, ни самым духом времени, который противопоставлял власти царя останки древней борьбы родовых отношений с государственными – в образе местнических притязаний. Пожарский, конечно не мог идти наперекор требованиям духа времени, но при всем том бы­ли опыты, что он решался жертвовать этими требованиями обязан­ности строгого повиновения царской власти.²⁵⁴

В делах службы и во всех своих действиях, Пожарский во­дился постоянною осторожностью, которая составляет отличительную черту в его характере. Довольный всегда своим настоящим положе­нием, он не думал идти опасным путем к неверной будущно­сти. Отказ от участия в бунте Ляпунова; твердость, выказанная в отношении к тушинскому и псковскому вору; потом взгляд на Трубецкого – все это ясно показывает, что за человек был Пожар­ский, какие были причины его деятельности. Осторожность его была причиной медленности, которая не всем нравилась, за которую зва­ли его Фабием; она была следствием того, что он мало доверял себе, своей опытности, своим знаниям: в эпоху 1612 года Минин был постоянным его советником – черта похвальная, но возмож­ная и естественная только в одном Пожарском. При другом вое­начальнике Минин не мог бы иметь того значения, какое имел он при Пожарском; недоверчивость к себе уничтожает в чело­веке всякую мысль о самостоятельности, сглаживает все неравенство положения людей в обществе – и потому не одно сочувствие к пла­менному патриотизму Выборного Человека сблизило с ним Пожарского, но и недоверие к себе, опасение за трудность своего положения. Сам Пожарский сознавался, что он насильно приневолен к труд­ному делу военачальствования – и это признание, как нельзя лучше высказывает его характер. Говоря это, он вовсе не думал хвастаться, что в нем чувствовали нужду. Нет! здесь выставляется борьба его патриотизма с недоверием к себе, с представлением трудностей дела в своей неспособности преодолеть их.

Палицын в лице Пожарского, видит человека крайне осторожного и благоразумного! Этой чертой характера объясняются все его отноше­ния к другим лицам, к народу и войску. Чем объяснить эти постоянные сношения со всею землею в 1611 и 1612 годах? Отчего необхо­димо было испрашивать согласия всех городов русских на то, или другое предприятие? Зачем звать в Нижний выборных из горо­дов для Земского Совета? Конечно, внешняя причина та, что ему нужны были люди, нужны были деньги, но нельзя отвергать и вну­тренней причины, той именно – что он не решался действовать один, опасаясь худых для себя и для отечества следствий в случае неудачи.

Недоверчивый к себе, он был доверчив к другим, ласков и добр в отношении к подчиненным, уступчив пред равными себе. Когда посланец Заруцкого неудачно выполнил данное ему по­ручение, Пожарского нужно было уверять, что убийца направлял нож на него. Мягкость его нрава и ласковость были известны всем: казаки Заруцкого, являвшиеся к Пожарскому, с восторгом пересказывали своим товарищам о прекрасных качествах его души. Быстрое и со­вершенное прекращение вражды с Трубецким, которая по-видимому навсегда должна была разрознить двух воевод, доказывает, как он был уступчив относительно к тем, в которых видел врагов своих, которые старались вредить ему. Отношения его к вой­сковым начальникам в Ярославле, которые также враждовали про­тив него, показывают, что уступчивость его доходила до смире­ния.²⁵⁵

Имя князя Пожарского пребудет вечно незабвенным в истории нашего отечества. Церковь 22-го октября ежегодно празднует освобо­ждение Москвы от Поляков: из московского Кремля отправляется в этот день крестный ход в Казанский Собор, построенный зна­менитым избавителем отечества и хранящий в себе святыню, ему принадлежащую. Отечество увековечило имя его памятниками, поста­вленными в двух знаменитых местах его деятельности, в Мо­скве (1818 г.) и Нижнем-Новгороде (1826). Московский памятник, украшающий Красную Площадь, вылить из бронзы знаменитым Мартосом. Пожарский и Минин представлены в ту минуту, когда слав­ный гражданин Нижегородский, взявшись левою рукою за меч По­жарского, раненого в битве за отечество, указывает ему правою ру­кою на Кремль, занятый Поляками, на город испепеленный, и призы­вает его на новую битву! На одном из барельефов пьедестала изображены в лицах жертвы, приносимые из любви к отечеству: богатые несут деньги, отцы приводят своих детей, женщины от­дают свои драгоценности. На передней стороне пьедестала надпись:

«Гражданину Минину и князю Пожарскому

Благодарная Россия»