Личность и деятельность Симеона Полоцкого (по поводу сочинения о нем И. Татарского)

По поводу сочинения г. Татарского: «Симеон Полоцкий. Его жизнь и деятельность. Опыт исследования из истории просвещения и внутренней церковной жизни во вторую половицу XVII в. Москва, 1886 года»

Историки невысокого мнения, как о нравственном характере Симеона Полоцкого, так и об умственной, ученой его деятельности. Автор книги, заглавие которой мы сейчас выписали, идет в разрез с установившимся, на личность Симеона Полоцкого, взглядом. В отношении нравственности, он представляет его человеком святым, а деятельности его придает великое, чуть не мировое значение; о недостатках его он или умалчивает, или стушевывает их, напротив, достоинства его преувеличивает; несогласный с его воззрением на Симеона взгляд историков, он совершенно игнорирует, не упоминает о нем ни единым словом, повидимому, считает его не стоящим ни малейшего внимания. А между тем, по нашему мнению, он должен был не только ознакомить читателей своей книги с этим взглядом, но и сделать хотя бы краткий разбор его. Мы говорим должен, потому что взгляд историков на личность Симеона доселе никем не опровергнут, считается взглядом правильным. Относиться к нему с пренебрежением тем менее прилично и уместно, что его высказали такие знаменитости русской историографии, как Соловьев и Костомаров. Нужны слишком ясные доказательства и твердые основания для того, чтобы любой читатель легче поверил г. Татарскому, имя ко­торого совершенно неизвестно в науке и литературе, нежели Соловьеву или Костомарову. Впрочем, кстати сказать, пренебрежение к литературе предмета у г. Татарского показное: он многое заимствовал из монографий о Симеоне Полоцком и не только не процитировал заимствований, но совсем и не упомянул об этих монографиях и о сочинителях их. Это обнаружено автором критической заметки, помещенной в «Северном Вестнике» за июль 1887 г. Во всяком случае, совершенное умолчание со стороны г. Татарского о взгляде историков на личность Симеона, диаметрально противоположном с его взглядом, невольно внушает подозрение касательно беспристрастия г. Татарского; дальше, мы увидим, что такое подозрение не напрасно и подтверждается его книгой.

Но, быть может, г. Татарский, открыл и указал такие факты из жизни и деятельности Симеона, которые сами со­бой ниспровергают взгляд историков на Симеона и оправдывают взгляд на него г. Татарского? Ничуть не бывало. Напротив, мы увидим, что многие приводимые в его книге факты подтверждают существующий у историков взгляд на Симеона, а с его собственным воззрением на Симеона не гармонируют, чего он, странным образом, не замечает.

Каким же образом, однако, г. Татарский составил себе такой взгляд на Симеона, который не оправдывается ни исследованными им фактами, ни мнениями других историков?

По нашему мнению, источник его неправильного взгляда на личность и деятельность Симеона и отсюда, вся фальшь его исследования, заключается в отсутствии у него строго науч­ных приемов исследования. Мы не находим в его исследовании критической проницательности и исторического чутья или смысла; но в особенности зловредное влияние на доброкачественность исследования оказали неуважение к истине, недостаток беспристрастия и неустойчивость нравственных суждений автора. Обладая такими антинаучными наклонностями, г. Татарский не усомнился поставить задачей своей книги восхваление Симеона; причем ему и дела нет до того, что многие факты обязывали его умерить похвалы. Не из совокуп­ности фактов, здраво понимаемых, вытекает у него взгляд на Симеона, а, наоборот, сами факты он так сопоставляет и освещает, чтобы они подтверждали наперед принятый им тенденциозный взгляд на Симеона.

Существующий взгляд на Симеона высказан многими учеными, принадлежащими, притом, по направлению своему к разным лагерям, а главное, он совершенно согласен с фактами. Все это свидетельствует об истинности и твердости установившегося взгляда на личность Симеона. И, ко­нечно, не такому ученому, каков г. Татарский перевесить этот взгляд своим исследованием. В его собственной книге есть не мало данных в пользу существующего взгляда на личность Симеона, а с другой стороны, тенденциозность и несправедливость его взгляда на Симеона сквозят слишком явно, так что едва ли г. Татарский найдет хотя одного сторонника своего взгляда из числа людей понимающих дело. Поэтому можно было бы отнестись к книге г. Татарского с таким же пренебрежением, с каким он сам отнесся к существующему воззрению на Симеона, в надежде, что она не принесет большого вреда, потому что будет скоро забыта и пройдет для науки бесследно. Но нас побуждает ска­зать по поводу ее свое суждение о Симеоне следующее обстоятельство.

Книга г. Татарского, при поверхностном взгляде на нее, кажется серьезной ученой книгой. Она изобилует буквальными выписками из сочинений Симеона; в подстрочных примечаниях, чуть не на каждой странице, фигурируют цитаты из рукописей; г. Татарский, вращаясь в узком кругу монографии, имел возможность изучать или по крайней мере, пока­зать вид, что он изучал, такие рукописные сочинения Симеона, на которые другие историки не обратили внимания или не сочли за нужное исследовать их. Все это очень внуши­тельно бьет, так сказать, в глаза и может подкупить в пользу книги не очень проницательного читателя. Правда, вы­писки из сочинений Симеона уже слишком обширны, без всякой необходимости растянуты и во многих случаях, при­водятся, повидимому, только с целью увеличить объем книги¹. С другой стороны, многие сочинения Симеона г. Татарский, повидимому, не только не изучал, но даже и не читал, и они известны ему только по имени. Но все это можно заметить не сразу и внушительный вид ученого аппарата сочинения не может не производить, подкупающего в пользу книги, впечатления. Это обстоятельство побуждает нас раскрыть для публики наше убеждение, что эта книга только по наружности книга ученая, а на самом деле она есть произведение совершенно антинаучное; прикрытая фразами и якобы ученой эрудицией ложь заключается в основной идее книги и в приемах исследования предмета; свет лженаучности не только не разъясняет предмета, но даже затемняет его, представляет в ложном и извращенном виде. Не рискуя впасть в преувеличение, мы можем сказать, что книга г. Татарского не только не составляет вклада в науку, но положительно вредна для нее, как фальшивая в основных принципах и что, поэтому в интересах истины потребен самый строгий разбор книги.

Задача этой статьи состоит в раскрытии истинного взгляда на личность и общественную деятельность Симеона, и в опровержении взгляда на этот предмет, проведенного в книге г. Татарского. Так, как источник ложного взгляда его на Симеона заключается, главным образом, в ненаучных приемах его исследования, то нам нужно подвергнуть разбору эти последние, чтобы тем очевиднее стала несостоятельность его взгляда, и справедливость нашего воззрения на личность и деятельность Симеона Полоцкого.

Преследуя эту задачу, мы покажем:

А) как отнесся г. Татарский к источникам для биографии Симеона и как следовало бы отнестись к ним, чтобы была гарантирована истинность, основанной на источниках, биографии;

Б) как относится он к свидетелям о жизни и деятельности Симеона и как нужно было бы отнестись к ним;

В) на сколько правильна его оценка Симеона, как человека и как общественного деятеля, и какая оценка должна быть сделана на основании фактов и свидетельств.

Переходим к раскрытию наших суждений о Симеоне и его деятельности по указанным сейчас рубрикам, причем, мы будем приводить эти суждения в связь с фактами и взглядами, заключающимися в книге г. Татарского.

А) Бесспорно, прежде чем начать писать биографию, особенно биографию, претендующую на ученость, нужно поставить, исследовать и решить вопрос об источниках биографии, – о подлинности, достоверности и вообще, о достоинстве их. Это требование вполне применимо и к биографии Симе­она Полоцкого. Г. Татарский имел бы право не исполнить этого требования лишь в том случае, если бы уже существовало в науке хорошее ученое исследование об источниках биографии Симеона, но такого исследования г. Татарский не указывает и едва ли оно сделано. Произвести его обязан был он сам, как взявшийся за ученое специальное сочинение о Симеоне Полоцком. Но на самом деле об источниках биографии Симеона г. Татарский написал всего две страницы, 25 и 26. Попятно, на таком узком пространстве много не скажешь, если бы даже у автора была антипатия к фразам. О сложном вопросе на двух страницах можно ли говорить иначе, как не фразами? Некоторые из помещенных здесь фраз столь эластичны, что сначала чита­телю кажется, будто источники для биографии Симеона неудовлетворительны, а к концу ему начинает казаться, что они удовлетворительны. На 25-й стр. сведения о жизни Симеона, находящиеся в его рукописях, характеризуются как «отдельные, отрывочные известия», встречающиеся по местам; а на 26-й стр., те же самые сведения называются «многочисленными указаниями». Упоминания о Симеоне его современников, г. Татарский оценивает одной фразой, называя их случайными, до крайности общими и отрывочными, и только. Он даже забыл упомянуть о том, что показания о Симеоне его современников различны до противоположности что между тем, как одни из современников признавали его православным, другие таковым его не считали и даже прямо обвиняли в католицизме, и что тогда, как одни считали его идеалом нравственного совершенства, другие человеком положительно дурным. Г. Татарский, как-будто бы дал обещание не говорить о том, что показания о Симеоне его врагов отличаются от свидетельств его друзей так же, как черное от белого. Он ничего этого не принимает во внимание, все показания современников сваливает в одну кучу и делает надпись: показания эти случайны, общи, отрывочны. Это раз. – Во-вторых, не правда, будто показания современников о Симеоне отличаются общим характером. Напр., с определенностью говорится, что он был не православный и в чем выра­жалось его не православие, и откуда он напитался католиче­скими неправыми мнениями.

Строго говоря, на 25 и 26 стр., г. Татарский говорит собственно о свидетельствах для биографии Полоцкого, а во­все не об источниках ее, как он сам воображает. Он, повидимому, не имеет и понятия о различии между источни­ками и свидетельствами. Источниками для биографии Полоцкого должны быть признаны все сочинения его, хотя бы в некоторых из них он ничего не говорил о себе и все сочинения других писателей, и вообще всякие документы, в которых находятся какие-либо сведения о его жизни и деятельности; а свидетельствами должны быть названы, более или менее, прямые показания о нем его самого или его современников. Источником для биографии Полоцкого может слу­жить даже и сочинение г. Татарского, а уж свидетелем его жизни г. Татарский отнюдь быть не может. Итак, г. Татарский только воображает, что он на 25 и 26-й стр. говорит об источниках для биографии Полоцкого; на самом деле, он говорит о свидетельствах о нем, да и об этом, как мы видели, говорит мало и неопределенно.

Что касается до действительных источников биографии Полоцкого, то он и не думает говорить о них, а между тем многие относящиеся сюда вопросы настолько важны, что их не посмел бы обойти ни один серьезный исследователь.

Так, г. Татарский совсем не затрагивает вопроса о том, весь ли письменный материал, заключающийся в бумагах Симеона, есть произведение его пера или же можно предполагать, что туда могли попасть сочинения других лиц, напр., его ученика и друга Сильвестра Медведева? Не решивши наперед этого вопроса, нельзя и приступать к составлению биографии, потому что нельзя быть уверенным в правильности ее. Наше предположение, что не все, содержа­щееся в бумагах Симеона, сочинено им самим, небезосновательно. Так, на основании стихотворения, помещенного на 59–60 стр. книги, г. Татарский заключает о безотрадности обстановки, в которой жил Симеон в Полоцке, а между тем и по языку, и по тону, и по содержанию, это стихотворение нельзя приписать Симеону, хотя оно и находится в его бумагах, а потому и выводимое из него г. Татарским заключение о жизни Симеона в Полоцке оказывается ни на чем нескованным и неверным.

Далее, некоторые сочинения Симеона находятся в нескольких списках. Г. Татарский ничего не говорит, сходны ли эти списки и какие из них нужно признать наилучшими; он не взял на себя труда сличить их и оценить сравнительное достоинство. Не говорит он и о том, какие сочинения Симеона напечатаны им самим, какие были напеча­таны после, и какие остаются и доселе в рукописи. – Не по­трудился он также определить, какие сочинения Симеона нужно признать самостоятельными и какие – переводами или переделками; а между тем, в виду необыкновенной литературной плодовитости Симеона и в виду того, что он не обладал умом самобытно-мыслящим, а был энциклопедистом-многознайкой², уже арrіоrі можно предположить, что многие сочинения Симеона не оригинальны. Будучи библиофилом, он мог просто переписывать чужие произведения для пополнения своей библиотеки.

А ведь не может быть сомнения, что взгляд на жизнь и деятельность Симеона будет не одинаков, признаем ли мы все его бумаги самобытным продуктом его ума или же во многих случаях, мы низведем его с пьедестала сочинителя до рангов переводчика, плагиатора и копииста.

Сочинительство составляло одну из важнейших сторон в жизни и деятельности Симеона, и по тому времени, он был видным писателем, как духовных, так и светских сочинений. Поэтому читатель вправе ожидать, что составитель биографии Симеона уделит целую главу характеристике и оценке сочинений Симеона. Ожидание это поддерживается са­мим заглавием книги, которое гласит, что она есть «опыт исследования из истории просвещения»… Но г. Татарскому не заблагорассудилось удовлетворить естественные ожидания читателей: как и в других случаях, он больше обещает, нежели дает, по той, вероятно, причине, что обещать всегда легче, нежели давать. О самом важном богословском сочинении Симеона «Венец веры», он говорит только, что оно есть важнейшее его сочинение. Всем прочим сочинениям Симеона, он делает ту честь, что выписывает с точностью их заглавия, указывая иногда и поводы, по которым они были написаны. Итак, как сочинений Симеона очень много, если считать и мелкие статьи; то сухой перечень их заглавий только увеличивает объем книги и скуку читателей ее. Прочитавши книгу до конца, читатель не имеет достаточных данных для суждения о том, какие сочинения Си­меона имеют наибольшую важность в области богословия и в области русской литературы, насколько велики эти сочинения, какую цену они могли иметь в свое время и какое значение имеют теперь, историческое ли только, или вместе с тем и литературно-ученое. Ничего этого читатель не знает, хотя и потратил не мало труда на ознакомление с «исследованием из истории просвещения». Даже краткая библиографическая характеристика сочинений Симеона Полоцкого для читателя была бы полезнее, а для биографии Симеона го­раздо важнее, нежели теперешнее «Введение» к книге, которое до такой степени обще и так мало относится к содержанию всей книги, что его с таким же правом можно предпослать биографии Епифания Славинецкого или какого угодно ученого того времени, которое, притом, заключает в себе факты до того общеизвестные, что их можно найти даже в учебниках по русской церковной истории. Дурно не давать того, что обещают и что должны дать, но еще хуже вместо хлеба давать камень, вместо рыбы – змею. Одним словом, по части исследования источников для биографии Симеона г. Татарским ничего не сделано и историку, который бы взялся за этот предмет, пришлось бы работать на поле, совсем невозделанном. Что касается до нас, то мы наметили во­просы, которые в данном предмете необходимо исследовать и решить.

Б) От вопроса об источниках для биографии Симеона переходим к рассмотрению свидетельств об его жизни и деятельности. Как мы уже заметили, свидетели касательно его относятся к трем категориям: во 1-х, сам Симеон, во 2-х, друзья его, в 3-х, враги его. Даже и малоумный человек может сообразить, что каждый из этих свидетелей будет неодинаково говорить об одном и том же факте из жизни Симеона, как бы сам факт не был прост и ясен. Что касается до г. Татарского, то он не выставляет на вид этого различия между свидетелями жизни, деятельности и личности Симеона, не смотря на то, что на 25 и 26 стр. книги, он имел прямой случай говорить об этом на­рочно. Уже это одно говорит об отсутствии в нем или критической проницательности, или прямоты и правдивости в отношении к историческим деятелям и свидетелям об их деятельности.

Но не сказавши, намеренно или ненамеренно, о различии между свидетельствами о жизни, деятельности и лич­ности Симеона, не объявивши, как он будет относиться к этим свидетельствам, г. Татарский, фактически, при разных случаях, обнаруживает свое отношение к ним; и вот в этом то отношении его к ним определилось, в какой мере можно приписать г. Татарскому научное беспристрастие и критический такт, и благоразумно ли он поступил, взявшись за оценку исторического лица и исторической эпохи, и какой читатель больше извлечет пользы из его книги, – тот ли, который будет ему верить или тот, который верить ему не будет. – Однако, перейдем к фактам и прежде всего, посмотрим, как г. Татарский относится к показаниям Симеона о себе самом.

Г. Татарский во всем верит Симеону, верит безусловно, так что у него ни разу не является и тени сомнения в правдивости слов, и в искренности поступков Симеона. Вся­кое показание, всякое слово Симеона, он принимает за чистую монету и нисколько не заботится о проверке их, считая это делом совсем излишним.

А между тем, можно ли верить Симеону вообще и в особенности, можно ли доверять его словам о себе самом?

Прежде всего, всегда нужно относиться с осторожностью к показаниям всякого человека о себе самом и не оставлять их без проверки, потому что далее и правдивый человек не может быть вполне беспристрастен к самому себе, и из естественного чувства самосохранения, из самолюбия и по другим побуждениям, может кривить душой. Вообще, самосвидетельство, в большинстве случаев, есть самое недостоверное из всех свидетельств. Конечно, можно с некоторым доверием относиться к самосвидетельствам таких людей, каков, напр., был император Николай Павлович, который до такой степени ненавидел ложь, что даже и за невинный обман сажал под арест. Но таков ли был Симеон Полоцкий? Совершенная противоположность.

Во-первых, Симеон учился в иезуитских коллегиях, чего не отрицает и г. Татарский (33 и 298 стр.); признает он и то, что нравственно-воспитательное действие иезуитской системы не могло остаться без влияния на характер Полоцкого (42 стр.), что «он был всецело проникнут началами этой системы образования со всеми ее характеристическими достоинствами и недостатками» (стр. 42), что знаменитая (!) дисциплина пройденных Полоцким школ… создавала характеры «сдержанные, изворотливые, жаждущие выдающейся роли в обществе и умеющие для того искусно подделываться к авторитетам предержащей власти. И в этом отношении, заключает г. Татарский, в личности Полоцкого замечаются характеристические особенности той среды, в которой он воспитался» (42 стр.). Да и действительно, можно ли около огня вертеться и не обжечься? Спрашивается, заслуживают ли доверия слова человека, прошедшего такую школу, особенно, когда он говорит о самом себе?

Во-вторых, хотя Симеон был белорус, но он родился и долго жил в Польской земле, и по характеру был настоящий поляк. Λ можно ли верить полякам? Поляк тщеславен; у него нет ни истинного самолюбия, ни сознания своего достоинства; он пресмыкается пред высшими и в свою очередь, любит, чтобы ему ласкательствовали низшие. Таков был и Симеон, как показывают его отношения к государям, к боярам, к патриархам, к архиереям и к его ученику Медведеву. А где лесть и пресмыкательство, там не место правде. Никто не станет доверять тому, кто сам льстит и любит слушать лесть; а г. Татарский по­чему то Симеону Полоцкому верит. Далее, поляк – человек двуличный, двоедушный: он обходится с тобой почтительно и любезно, льстит, заискивает, в душу влезает; а между тем, в то же время, он строит тебе ковы, распускает стороной клеветы, при всяком случае, готовя подставить ножку и опять, как ни чем не бывало, уверяет тебя в дружбе и во всех наилучших своих чувствах. Таков был и Симеон. Недаром ученый инок Евфимий причислял его к людям, которые только «словами ласкательными глаголют. И пред собой зряще хвалят и яко с любовным беседуют, отшедши же уничижают и оклеветают; потоля тебя хвалит,– поколя не обманет, а как обманет, абие тебя аки волк потребит; он сказует: виноват, а за дверьми наготовил на тебя семь лопат» (181 стр.). Коварство Симеона в отношениях к патриарху Иоакиму, которому он в глаза льстил, а за глаза строил ковы и даже домогался его низвергнуть, подтверждает мнение Евфимия о Симеоне, как человеке двуличном. Еще черта, – поляк малодушен и труслив, и потому, в борьбе с врагами не разбирает средств, да и вообще, он склонен к низости и подлости. В поляке нет и капли крови того великодушного рыцаря, того храброго русского князя, который каждый раз пред походом посылал сказать своему неприятелю: я иду на вас войной, готовь­тесь. Не имея мужества бороться грудь с грудью, поляк, если самолюбие его оскорблено, затаивает в себе злобу и при случае, отомстит своему врагу из-за угла. Было нечто подобное и в Симеоне. Он показывал по наружности расположение к патриарху Иоакиму и вовсе не желал бороться с ним открыто, но тайно старался ему насолить. Достаточно сослаться на один поступок его, на который с особенной горечью жаловался Иоаким. Симеон, говорит этот последний, «дерзне печатным тиснением некие свои книги издать» оболгав мерность нашу, предписав в них, якобы за вашим благословением тыя его книги печатаны. Мы же, прежде типикарского издания, тех книг ниже прочитахом, ниже яко либо видехом, но, я же еже печатати, отнюдь не токмо благословение, но ниже изволение наше бысть» (стр. 299). Г. Татарский этот поступок Симеона называет «ма­стерской уловкой», сочувствуя ему в этом, а по нашему мнению этот поступок есть низость, которой легко можно ждать от поляка, но которая не приличествовала ни иерейскому и монашескому званию Симеона, ни достоинству его, как ученого, богослова и просветителя невежд. – Как бы то ни было, но дурные черты польского национального характера явно выступают в Симеоне и как нельзя положиться на поляков, так нельзя доверять и Симеону Полоцкому. Сам г. Татарский не мог отчасти не признать в Симеоне этих черт польского характера, когда сказал, что «почтенные черты нравственного характера Симеона… выражались, в свойствен­ной его родному краю, льстивой и вкрадчивой манере в обращении и что это неизбежно вносило, во все его личные сношения известного рода, условную неискренность и сдержан­ность» (335 стр.). Не слишком ли мягко сказано? Впрочем, не следует забывать, что г. Татарский считает Симеона чуть не святым и потому о недостатках Симеона ему неудобно было выражаться иначе, как с величайшей деликатностью и осторожностью. Пусть этого требует тенденция книги; но, нельзя не удивляться тому, что, не могши не признать в характере Симеона вкрадчивости, неискренности и льстивости, г. Татарский, тем не менее, во всем доверяет ему, даже не сомневается в правдивости его показаний о себе самом.

В-третьих, само положение Симеона заставляло его фальшивить, быть неискренним. У Симеона было много врагов. При своей слабохарактерности в борьбе с ними, он, есте­ственно, чаще всего пользовался хитростью, ловкостью, изворотливостью, обманом, тем более, что наклонность к такого рода борьбе он мог заимствовать у своих учителей-иезуитов и у своих земляков-поляков: те и другие не способны к честной, открытой борьбе, и не брезгают, а, напротив, любят поражать своих врагов, а порой и не врагов в тыл, – оно безопаснее, да и цель достигается легче и лучше. – Далее, Симеона обвиняли в не православии и притом это обвинение шло со стороны такого авторитета, как патриарх. Не смотря на свою силу при Дворе, Симеон не мог не тре­петать пред таким обвинением. Известно, как в то время русские высоко ценили дух православия и какие кары угрожали отступникам от него. За не православие Симеона могли не только выгнать из Двора, но и сослать в Соловки, или в Сибирь. Одним словом, Симеону нельзя было не считаться с таким обвинением, тем более, что оно было небезосновательно. Итак, как это обвинение было взводимо на него не столько официально, сколько посредством слухов, молвы, то он и оправдываться должен был тонко, осторожно: недостаточно было заявить, что я де православный, а нужно было самими действиями и речами показывать вид ревнителя православия. Симеон так и поступал, что особенно обнаружилось в проекте Привилегий Академии. Но так, как он не был вполне православным, то ему неизбежно приходи­лось лицемерить, двоедушничать, фальшивить. Мы не можем судить его за это слишком строго, потому что такой образ действия вытекал из естественного чувства самосохранения; но это дает нам новое основание относиться к Симеону с недоверием.

Итак, Симеон Полоцкий и по воспитанию, и по образованию, и по национальному характеру, и по обстоятельствам своей жизни, был человеком, не заслуживающим доверия. Г. Татарский ничего этого не принимает во внимание, по отсутствию ли критической проницательности, или вследствие излишней привязанности к Симеону.

Не замедлили обнаружиться и дурные результаты такого удивительного легковерия. Мы видим несколько примеров того, как г. Татарский дал провести себя Симеону Полоц­кому.

Так, напр., Симеон Полоцкий говорит о себе: Аз есмь сын Церкве верный, а она мати. Аще погреших негде, она весть простити и немоту чад своих весть мати любити (стр. 304). Контекст речи показывает, что Симеон оправдывается здесь от обвинений его в не православии и оправдывается, нужно сказать, очень тонко, по иезуитски. Он без зазрения совести, развязно, объявляет себя верным сыном Церкви, а между тем, мог ли быть верным сыном Церкви тот, который, по мнению самого г. Татарского, вел устную пропаганду католического учения о времени пресуществления даров в Евхаристии? (стр. 173). Притом видно, что эта пропаганда была тайная, конечно, потому тайная, что Симеон знал, что православное учение об этом предмете было не согласно с его собственным католическим воззрением и поэтому было небезопасно распространять его явно. Высказавши это воззрение в церковной проповеди косвенно, Симеон говорит: «о сем пространнейшее вежество хотящии имети да приидут, молю, к нам на угоднейшее (более удоб­ное) место и свободное время, и мы Богу поспешествующи наставити попечемся» (173 стр. Примеч.). Достойно замечания, что место это выпущено в печатном издании этого слова, но находится в его черновом списке, причем рукой Медведева против него отмечено: «не печатано». Таким образом, Симеон Полоцкий не только знал, что католическое учение о времени пресуществления даров не есть православ­ное, не только с хитростью и осторожностью пропагандировал его, но даже старался замести следы своей пропаганды. И мало того, что он держался католического учения о пресуществлении и шел, в этом случае, против православного учения, мало того, что он с коварством распространял его: он оставался упорным в этом заблуждении до самой смерти и даже передал его по наследству своему наперснику Медведеву, который защищал это заблуждение публично, и был за это осужден Московским Собором. Епифаний Славинецкий, муж ученейший и истинно-православный, в споре с Симеоном о пресуществлении доказал последнему истинность православного учения о времени пресуществления и лживость католического учения ссылкой на писания восточных отцов, т. е. высших по данному вопросу, безапелляционных, авторитетов, а равно и на обычай православной, кафолической, восточной Церкви, тогда, как Симеон противопоставил ему только силлогизмы и ничтожный авторитет киевских ученых, – и все-таки Симеон остался при своем мнении. Разве это верный сын Церкви? – Так как, далее, заблуждения Симеона не укрылись от ревнителей православия, то, в приведенном трехстишии, Симеон надевает на себя личину казанского сироты и представляет дело так, что если и были погрешности, то по неведению, и что Церковь, как любящая мать, простит их. Да, Церковь прощает заблуждения, но только такие, источниками которых служат неведение или непонимание; но она не может простить заблуждений в вере упорных, сознательных, нераскаянных, потому что такое заблуждение есть ересь. Действительно, она определила сжечь сочинение Медведева «Манна» за то, что в нем заключалось католическое, точнее, Симеоновское, учение о времени пресуществления даров, а самого Медведева послала в заточение и освободила его только после того, как он отказался от своего заблуждения. А г. Татарский, не смотря на очевидные доказательства не православия Симеона, не православия притом сознательного, называет его несомненно православным (36 стр.). Легковерие ли здесь сказывается или отсутствие научного беспристрастия? На чем держится это слово несомненно? Ни на чем, кроме заявления самого Симеона, которому нельзя доверять и во всем прочем, а в этом пункте в особен­ности, тогда, как против этой несомненности можно выста­вить целый ряд доказательств. Впрочем, о не православии Симеона у нас будет особая речь впереди, а пока для вас, очевидно, что г. Татарский, введенный в заблуждение Симеоном, сам обманывает читателей по вопросу о православии Симеона.

Вот другой пример того, как Симеон Полоцкий ловко поймал на удочку г. Татарского. Из спора Симеона с Епи­фанием о времени пресуществления даров в Евхаристии видно, что Симеон, в оправдание своего заблуждения, ссылался на авторитет киевских ученых. Епифаний легко разбил этот довод, указавши на то, что киевляне черпают ученость из латинских книг, откуда они заимствуют и католические заблуждения, а греческих книг, в которых содержится истинное православие, они читать не умеют и потому не имеют возможности исправить свои заблуждения. Таким образом, Епифаний убедительно показал ничтожество того авто­ритета, на который ссылался Симеон Полоцкий. Но нам думается, что ссылка Симеона на этот авторитет была не искренняя, что он сам мало верил в его значение. Симеону нужно было, так или иначе, оправдываться; а какие серьезные оправдания мог он представить? Не мог же он, в самом деле, сослаться на авторитет католиков или иезуитов, ко­торые напитали его католическими мнениями? Оставалось ука­зать на киевских богословов: я де из числа русских православных не один так учу. Симеон отлично знал, что в Киеве и в Киевской Академии униаты имели силу только до 1625 года. А с 1625 г. постепенно водворяется в тамошнем училище православие, благодаря энергической деятельности Петра Могилы, этого ревнителя православия, который в противовес ученой деятельности иезуитов, наводнявших Малороссию католическими сочинениями, создал и воспитал целую школу истинно-православных ученых. Симеон Полоцкий учился там в сороковых годах, следовательно, к концу долголетней деятельности Петра Могилы, когда, можно думать, Киевская Академия сделалась строго православной школой. Лазарь Баранович был учителем Симеона по Киевской Академии, а он, когда патриарх Иоаким спросил его мнения о времени пресуществления даров, высказал православное об этом предмете учение. Поэтому есть все основания полагать, что Симеон Полоцкий не в Киевской Академии и не от киевских ученых воспринял католиче­ские заблуждения, а в польских иезуитских коллегиях. Следовательно, он кривил душой, когда ссылался па авторитет киевских ученых. Но удивительно, что г. Татарский, которому должны бы быть лучше нас известны факты о состоянии православия в Киеве в эпоху Петра Могилы, принимает вынужденную кривду Симеона за чистую правду; он говорит следующее: «Католическое учение о пресуществлении… было весьма распространенным между малороссийскими уче­ными тогдашнего времени и Симеон, во всем разделявший их воззрения, явился естественным представителем его в Москве» (173 стр.). И почему непременно нужно думать, что Симеон свои католические мнения вынес из православной школы, в которой даже и до Петра то Могилы, во всяком случае, только некоторые были не строго православными, а не все? Почему не предположить, что он усвоил их себе в настоящих католических коллегиях? Ведь это предположение самое естественное и правдоподобное? Конечно, сам он заявляет: я заимствовал эти мнения от киевских ученых, а не от иезуитов; но ведь на его месте только совершенный простак, или до крайности правдивый и мужественный человек мог не сказать этой лжи.

В одном месте доверие г. Татарского к Полоцкому доходит до наивности. – Не могши отринуть, по причине очевидности, факта, что Симеон учился в иезуитских коллегиях, г. Татарский в заключение делает сам себе следующее возражение: «у самого Полоцкого, однако же, можно на­ходить лишь самые отдаленные и косвенные доказательства такого первоначального отношения его к иезуитам (т. е., что он учился в их коллегиях), могущие иметь значение разве только по совершенному отсутствию у него противоположных данных» (34 стр.). Говорить так, значит представлять Симеона каким то недальновидным простаком или человеком в высшей степени неосторожным и беспечным тогда, как, на самом деле, сам г. Татарский усваивает ему ловкость, хитрость и чрезвычайную осторожность. Мог ли такой человек, как Симеон, оставить в своих бумагах доказатель­ства того, что он учился у иезуитов, когда он был обвиняем в не православии, когда он мог даже опасаться, как бы не произвели у него обыска по настоянию патриарха? Если­ бы в его сочинениях находились десятки улик того, что он учился у иезуитов, то одно простое благоразумие заста­вило бы его, да и всякого на его месте, сжечь все эти улики. Неужели г. Татарский поступил бы на его месте иначе? После этого никто не обвинит нас в преувеличении, что мы приведенные слова г. Татарского считаем выражением ребяче­ской наивности, что они свидетельствуют о совершенном непонимании им характера Симеона и того положения, в котором последний находился. А если г. Татарский привел упомянутые слова с целью набросить тень сомнения на тот несомненный факт, что Симеон учился у иезуитов и этим маневром поддержать добрую репутацию Симеона, то, в таком случае, он повинен в еще более тяжком проступке – в намеренном нежелании быть ученым объективным и беспристрастным, в том, что он намеренно вводит читателей в заблуждение.

Итак, г. Татарский, безусловно, доверяет Симеону По­лоцкому, тогда, как из самой книги г. Татарского видно, что немного нужно здравого смысла, что достаточно прямого взгляда на вещи и искреннего отношения к лицам и событиям, достаточно одного беспристрастия, и самой малой дозы критического такта и исторического чутья, чтобы убедиться в том, что Симеону Полоцкому, и в особенности его самосвидетельствам, доверять нельзя; во всяком случае, его показания следовало проверять другими данными и только в том случае можно было бы признавать их истинными, если бы они подтвердились другими данными. А г. Татарский имеет смелость, чтобы не сказать более, считать их истинными даже и в тех случаях, когда они другими фактами не только не подтверждаются, но даже и прямо опровергаются. Вследствие такого беспримерного легковерия или же преднамеренного пристрастия к Симеону г. Татарский представил личность Симеона в ложном освещении, извратил факты, напустил вместо света тумана и ввел в заблуждение таких читателей, которые не имеют ни способности, ни знаний, ни досуга для проверки его исследования. После этого пусть он сетует сам на себя, если мы, в интересах истины, науки, читателей, обвиняем его в недостатках, которые свидетельствуют об отсутствии в нем самой элементарной подкладки для ученого исследователя. Мы не знаем только, нужно ли нам удивляться его легковерию, наивности и отсутствию критического такта, в том случае, если он вводит читателей в заблуждение ненамеренно или же нас должны возмущать пристрастие, неискренность, фальшь и бесцеремонность, если он, видя истинное положение вещей, намеренно извращает факты в расчете на не дозрелость публики?

Теперь посмотрим, как относится г. Татарский к показаниям о Симеоне друзей Симеона.

У Симеона настоящий, закадычный друг был собственно только один, – Сильвестр Медведев. Со многими другими людьми, особенно знатными, Симеон старался поддерживать близкие отношения, но эти отношения были не столько искренно- дружеские и сердечные, сколько дипломатические, внешние, по расчету. Иные отношения были с Медведевым. Медведев был учеником Симеона в Спасской школе, жил с ним в одной келье, пользовался его устными наставлениями, про­никся его идеями и впоследствии, сделался ревностным проповедником их и можно сказать, единственным продолжателем католическо-латинского направления Симеона после смерти последнего; Симеон вызвал его из захолустного монастыря Путивльского уезда в Москву и здесь выдвинул его на арену общественной деятельности. Одним словом, Сильвестр всем был обязан Симеону, а Симеон видел в нем способного и преданного проводника своих идей; Сильвестр был как бы копией Симеона и потому они были между собой очень дружны. Понятно, что при такой общности идей и интересов, при взаимности услуг и при дружбе Сильвестр относится к Симеону с глубоким почтением, похвалами и даже лестью; льстить Симеону его побуждали и своекорыстные расчеты. В одном из писем к Симеону Медведев сравнивает его, по ревностной деятельности на пользу православной Церкви, с Афанасием Великим, Григорием Богословом, Кириллом Александрийским Иеронимом, Августином и другими великими светилами в борьбе против еретиков, говорит, что все помыслы его, слова, действия, вся жизнь и все ученые труды направлены единственно ко благу Церкви православной, причем особенно превозносит эти последние, поэтому, пишет он, «аще мать наша православная Церковь о твоем преподобии, яко о своем любезном чаде, утешается; како же аз негодный ее нарещися сын, твоея же пречестности отеческой любви и мило­сти должник, слыша о целом твоего преподобия мне желаемом здравии, о нем же ведети удостоил еси, о твоей пречестности не имам радоватися и веселитися? И не точию аз един о твоей пречестности радуюся и веселюся, но и весь православия сонм тешится и веселится». А дальше о нравственных достоинствах Симеона он пишет следующее: «сия вся и оные пречестности твоея добродетели исчитая: яко разум глубочайший, премудрость чистую, мирную, кроткую, благопокорливую, исполненную милости и плодов благих, несомненную и нелицемерную, постоянство незыблемое, благогове­инство истинное, совесть непорочную, бодрость чудную, в словеси мерность христианскую, приемность добропохвальную, уветливость удивительную, щедрость богатую, милость велию, помощь усердную, любовь нелицемерную, – сердечно веселящеся и еще известную благочестия к расширению надежду усматриваю; ибо, возрастающим твоего преподобия летом, восточной церкви вящшие благие плоды возрастати не престанут» (224–227 стр.). Обратим внимание на то, что во время написания этого послания честолюбивый Сильвестр томился в упомянутом бедном монастырьке в Курской губернии и вероятно, мечтал о переходе в Москву, куда перетянуть его мог один только Симеон. Естественно, что Сильвестр всячески старался угодить этому последнему, а чем иным он, неизвестный и заброшенный во глушь монах, мог уго­дить Симеону, как не лестью. Он тем скорее должен был пустить в ход это средство, что он отлично знал Симеона, знал, что он любит угодничество; ведь кто сам льстит другим, тот любит, чтобы и ему льстили. И что же? Сильвестр с отличным успехом затронул слабую струну Симеонова сердца; не прошло и года, как он уже прибыл в Москву и поселился в Заиконоспасском монастыре вместе с Симеоном.

Любопытно посмотреть, как оценивает это послание Сильвестра к Симеону г. Татарский. Он говорит, что «сам тон приведенных излияний показывает, что выражаемые в них чувства ученика дышат несомненной искренностью и если отзываются некоторой аффектацией, то эта последняя скорее составляет плод его обычного энтузиазма и ритори­ческой формы выражения, чем намеренного льстивого преувеличения» (228–229 с.). Если, читатель, вышеприведенные слова Сильвестра не составляют преувеличенной лести, то что же будем мы с вами называть лестью? Это не только лесть, но лесть, которая превзошла сама себя; это целый акафист; воскурять такой фимиам можно только святым или доблестным деятелям после их смерти, а не живому и грешному еще человеку, и тем паче, не в глаза. При чтении послания Сильвестра невольно припоминаются слова Чацкого:

«Ври, да знай же меру».

Ведь будь на месте Полоцкого человек строгий и прав­дивый или даже просто порядочный человек, он разорвал бы подобное послание в клочки, да Сильвестр пред таким человеком и не осмелился бы небольшое послание нагружать целым арсеналом самого беззастенчивого ласкательства. Но, в том то и дело, что учитель был льстец, сам любил лесть и научил этому художеству своего ученика, который, кажется, превзошел в этом самого учителя. Г. Татарский в доказательство того, что послание Сильвестра не проникнуто лестью, объясняет, что Сильвестр в «эпистолии» к неизвестному приятелю изобразил Симеона в еще более возвышенных и светлых чертах, а случилось это после смерти Симеона, когда он не мог льстить последнему (стр. 229). Но, во 1-х, совершенная неправда, будто эта эпистолия заключает в себе большие похвалы Симеону (извлечения из нее помещены на стр. 331–334), нежели упомянутое послание Сильвестра к Симеону. Во 2-х, даже самых заурядных людей по смерти их восхваляют, особенно их друзья. В этом не только нет ничего дурного, но это даже требуется приличием. Но воскурять фимиам живым и особенно, в глаза, разве этого требует приличие? Разве это хорошее дело? Поэтому рассматриваемое доказательство г. Татарского, которым он хочет оправдать Сильвестра, скорее достигает противоположного результата и может быть причислено к «наивным доказательствам»; оно опять свидетельствует о том, что г. Татарский или намеренно закрывает глаза пред истин­ной, или не понимает самых простых отношений. Он послание Сильвестра считает весьма замечательным в том отношении, что оно рисует пред нами в ярких и полных чертах чувства удивления и преданности ученика своему знаме­нитому учителю (224 с.); а мы думаем, что оно замечательно в том отношении, что показывает, до какой беззастенчивости может доходить искусный льстец в речи, обра­щенной к льстецу; нам думается, что оно не только не свидетельствует о святости жизни Симеона (выражение г. Татарского на 226 с.), а скорее говорит нам о его мелочности и суетности, о пристрастии к похвалам и ласкательству. Впрочем, сейчас нас занимает не то, что Симеон был льстец, а Сильвестр – превосходный льстец, что ученик угощал учителя самыми изысканными блюдами лести, а учи­тель с наслаждением вкушал их: интересно то, что г. Татарский превыспреннюю лесть Сильвестра принимает за чистую монету, вовсе не расположен назвать ее лестью и склонен, упомянутое послание Сильвестра, принять за исторически верный документ для характеристики личности Симеона. Конечно, восхваления Сильвестром Симеона г. Татарскому на руку, так, как он изображает Симеона святым мужем, а что от этого страдает историческая правда, так разве ему от этого убыток? Если даже допустить, что Сильвестр вполне искренно и без корыстного расчета восхвалял Симеона, то все-таки, в виду его особенно близких отношений к Симеону, разве можно ему доверять? Напр., он превозносит ревность Симеона по православию; но разве мог он говорить иначе, когда он сам держался тех же мнений богословских, как и Симеон, и считал их православными? Как преданный Си­меону единомышленник, не должен ли он был выставить его религиозность и верность православию в нарочитом свете? Ведь он знал, что враги Симеона обвиняли последнего в не православии. Действительно, он и делает это, как в упомянутом послании к Симеону, так и в «эпистолии» к своему приятелю. Г. Татарский полагает, что Сильвестр должен был удержаться от похвал Симеону в «эпистолии» к приятелю из страха пред многочисленными недругами Симеона (229 с.). Это объяснение стоит предыдущего. Во 1-х, Сильвестр писал к приятелю, а не ко врагам Симе­она; во 2-х, разве неизвестно г. Татарскому, что Сильвестр публично защищал свои, т. е., Симеоновы, богословские мнения и мужество покинуло его только тогда, когда его за эти мнения заточили. Притом, разве враги Симеона не знали, что Сильвестр был alter ego Симеона?

Из сказанного читатель может видеть, что г. Татарский в оценке показаний о Симеоне друзей последнего столько же далек от исторической правды и от научного беспристрастия, как и в своем отношении к самосвидетельствам Симеона.

Как относится г. Татарский к свидетельствам о Симеоне его врагов? Здесь он заметно изменяет фронт и дает новое доказательство, что неуважение к истине водило его пером.

Так, он, с неохотой и оговорками, принимает свидетельство не врагов даже, а просто не сочувствовавших Си­меону людей о том, что он учился у иезуитов; а свидетельство тех же людей о том, что Симеон от иезуитов научился католическим заблуждениям и что он даже был униатом (33 и 34 с.), г. Татарский прямо считает ложным. Между тем, из его же книги видно, что не может быть никакого сомнения в том, что Симеон учился в иезуитских коллегиях и там усвоил католические заблуждения; не невозможно, что он был и настоящим униатом. Писатель Рейтенфельс не был врагом Симеона, а, между тем, он прямо называет его униатом-базилианином (33 с.). Неужели он это выдумал? To же утверждал инок Евфимий, кото­рый, действительно, был недругом Симеона. Свидетельство этих лиц подтверждается тем, что Симеон держался многих католических мнений, отвергаемых православной Церковью. А что Симеон учился у иезуитов, в этом сомневаться нельзя, потому что по показанию самого Симеона он учился во многих западных школах, а западные католические и в частности, польские школы, были в то время во власти иезуитов, или по крайней мере, под их влиянием, с чем соглашается и г. Татарский. И замечательно, что г. Татарский упомянутое показание Рейтенфельса и согласное с ним свидетельство Евфимия приводит в примечании, тогда, как по вопросу о православии или не православии Симеона они имеют первостепенную важность, и следовало не только внести их в текст книги, но и обстоятельно рассмотреть. Г. же Татарский довольствуется одной фразой, что «эти мнения совершенно не согласуются с горячей преданностью православию, заявленной Симеоном весьма рано в Полоцке» (33 стр.). Но ведь про волка говорят, что он надевает овечью шкуру, чтобы тем легче поймать овец³. И никто так часто и так ловко не прибегает к подобному переодеванию, как католики и иезуиты. А Симеон разве не на­учился у иезуитов не разбирать средств для достижения своих целей? Непомерное честолюбие и пристрастие к тленным благам побуждали его показывать пред людьми рев­ность по православию; это облегчалось еще вкрадчивостью его характера и уменьем приспособляться к людям. Да и мог ли он свои католические мнения проводить в православной России иначе, как не под личиной преданности к православию? Действовавшие в России иезуиты всегда показывали вид, что они радеют об интересах православия и России, и доказывали, что православие очень близко к католичеству. Симеону тем нужнее было заявлять в Полоцке свою рев­ность по православию, что он, по словам самого г. Татарского (стр. 51.), уже давно, с приезда в Полоцк Царя (1656 г.), стал мечтать о переходе в Москву. Не сам ли г. Татарский на 51-й стр. говорит, что, приходившие из Польши в Москву, люди были принимаемы охотно, но только русские часто сомневались в их правоверии, что «Полоцкий прекрасно знал это и потому, как только встреча с государем открыла ему в будущем широкую перспективу в этом направлении, он заранее позаботился о том, чтобы, по возможности, приспособиться к этому положению». Впрочем, г. Татарский по своему обычаю преувеличивает, говоря, будто Симеон заявил горячую преданность православию в Полоцке: ни в каком действии она не выразилась; по крайней мере, г. Татарский ни одного такого действия не указывает. Что Симеон Полоцкий лично терпел притеснения от поляков за свою яко бы преданность православию, то г. Татарский приводит в пользу этого доказательство на 62-й стр.; но это доказательство до такой степени основательно, что может воз­будить только смех, а г. Татарский приводит и раскрывает его совершенно серьезно. Сущность этого курьезного доказательства заключается в том, что в одном стихотворении, о котором, притом, нельзя сказать, к какому времени оно относится, Симеон жалуется на какого то клеветника, который желает его погубить. Вот г. Татарский и говорит, что «есть основания полагать» (если бы сказал предполагать, все-таки больше походило бы на правду), что этот клеветник был один из поляков, вооружившихся на Симеона за его симпатии к Москве и православию; а какие это основания, он не указывает. Впрочем, мы должны предупредить читателей, что г. Татарский охотно ни на чем не основанные догадки выдает за твердые положения. – Наконец о том, что Симеон учился у иезуитов и от них воспринял католические заблуждения, свидетельствует патриарх Иоаким (298 с.). Свидетельство его тем более достоверно, что по самому сану его ему неудобно было лгать, а главное, он, по нашему мнению, не был врагом Симеона в собственном смысле: он не сделал ему никакого зла и даже прямо называет его ученым и добронравным, но он не любил Симеона за его католицизм и неповиновение своей власти.

Обращает на себя внимание отношение г. Татарского к едкой, но правдивой характеристике Симеона, написанной Евфимием. Евфимий следующими чертами изображает Симеона, как человека злого, коварного, льстивого и двоедушного: «он смиренно челом бьет и кланяется до земли, дабы камение собрал и на главу твою метал; он сказует: виноват, а за дверьми наготовил на тебя семь лопат. Смирение его волчее, а не овчее»… Такие люди «словами ласкательными глаголют и пред собой зряще хвалят, и яко с любовным беседуют, отшедши же уничижают и оклеветают; они устами осклабляются и почнут хвалити: как премудр, как честен, как учен!... Но никако то правда, обманует, прельщает: потоля тебя хвалит, поколя не обманет, а как обманет, абие тебе аки волк потребит»… Это совершенно верная, ни­сколько не преувеличенная и необычайно меткая характеристика Симеона. Правдивость ее подтверждается отношениями Симеона к патриарху Иоакиму и вообще, всеми его отношениями, многочисленными проявлениями его ласкательства и пре­смыкательства, ради удовлетворения честолюбия и корыстолюбия. Но г. Татарский, без всякого основания, предполагает, что Евфимий набросил такую тень на нравственное достоин­ство Симеона будто бы в чувстве бессилия причинить существенный ущерб влиятельному положению своего противника (180 с.), что он будто бы питал сильнейшую личную неприязнь к Симеону (182 с.) и кроме того, будучи фанатическим приверженцем греческого учения, ненавидел Симеона, как латинника.

По нашему мнению, все это фразы, которых г. Татарский ничем не подтверждает. Он старается представить дело так, что, кроме привязанности Евфимия к «греческому учению», кото­рую почему то он называет «фанатической», Евфимий старался вредить Симеону из зависти к высокому положению последнего. Но могла ли возбуждать зависть блестящая карьера Симеона в строгом иноке и аскете, преданном науке, каким был Евфимий? Придворная жизнь Симеона, исполненная интриг, пресмыкательства и угодничества пред высшими мира сего, не должна ли была казаться Евфимию суетной и блеск этого ловкого карьериста – мишурным? Евфимий, действительно, не любил Симеона и даже, быть может, питал к нему естественное отвращение; но эта антипатия вытекала вовсе не из зависти, как поучает нас г. Татарский. Евфимий питал к Симеону ту естественную антипатию, которую бескорыстный труженик имеет к человеку, трудящемуся из-за карьеры, ради удовлетворения тщеславия, честолюбия и своекорыстия; он не мог терпеть его, потому что Симеон славу человеческую возлюбил больше славы Божией; он ненавидел его не за то, что Симеон знал латинский язык, а греческого не знал, а за то, что он был окатоличен, что латинские книги научили его не православным мнениям. В самом деле, мог ли истинно православный, каков был Евфимий, смотреть равнодушно, как Симеон относится с пренебрежением к Библии славянской и приводит цитаты в своих сочинениях, и даже в церковных проповедях из Библии латинской и даже польской? Не Полоцкий относился к Евфимию с полным пренебрежением и высокомерным презрением, как думает г. Татарский (стр. 303–304), – для этого в характере Полоцкого не доставало ни истинной гордости, ни сознания своего достоинства, ни нрав­ственной высоты и строгости⁴, – скорее Евфимий презирал его. Мог ли человек независимый, не искательный, строгой жизни, бескорыстный деятель, не презирать лицемера, льстеца, пролазу, лизоблюда, пресмыкателя, честолюбивого карьериста, который до такой степени был лишен сознания человеческого досто­инства и до того унижался, что чуть не за каждое стихотворение выпрашивал от царя милостей, хотя и без того был осыпан ими? Имея, – и справедливо, – низкое мнение о нравственном характере Симеона, а главное, считая его не православным богословом, Евфимий мог даже поставлять себе долгом и обязанностью раскрыть личину Симеона, и ограничить его влияние и деятельность, потому что он не мог не признавать этой деятельности вредной для церкви и общества. На каком основании г. Татарский полагает, что пером Евфимия водили зависть и злоба к Симеону? Никаких доказательств он не представляет. Может быть, он сошлется на слова Симеона. Но разве можно ему верить в этом, когда ему и вообще то нельзя доверять? Каждый обвиняемый, если только обвинения справедливы, будет «говорить, что враги обвиняют его по зависти и злобе». Г. Татарский представляет отношения Евфимия к Симеону навыворот: лицо называет изнанкой, а изнанку лицом. Конечно, недружелюбие Евфимия к Симеону, от чего бы оно не происходило, побуждает нас относиться к его словам о Симеоне с крайней осторожностью; но так, как его слова о льстивости, двоедушии, лицемерии и коварстве Симеона находят оправдание в других показаниях и фактах, то мы и не можем не доверять им. Если теперь г. Татарский Евфимию, которому следует доверять, не верит, а Симеону, которому не должно верить, безусловно верит; если он явно стал на сторону Симеона, а на Евфимия смотрит глазами Симеона, вопреки исторической правде, и насмешливо относится к безуспешным попыткам Евфимия ограничить общественно-церковную деятельность Симеона; то он не только повинен в недостатке научного беспристрастия, но и кладет неблаговидную тень на свои собственные нравственные тенденции. Изложение отношений Евфимия к Симеону и другие места книги невольно возбуждают вопрос, кому больше сочувствует г. Татарский – ловкому ли и честолюбивому карьеристу и льстецу, или правди­вому, скромному, серьезному и бескорыстному деятелю? Человеку ли истинно и ревностно православному, или человеку, православие которого сомнительно, а привязанность к католическим неправым мнениям несомненно? Далее и маловнимательный читатель книги заметит, куда склоняются и недвусмысленно выражаются симпатии ее автора.

Из сказанного видно, что г. Татарский самому Симеону и друзьям его верит почти безусловно, тогда, как все обстоятельства располагают к сомнению в правдивости их характера и побуждают не доверять их словам без проверки; напротив, врагам Симеона или даже просто не единомышленникам его, он не доверяет даже и в том, в чем слова их подтверждаются фактами. Из сказанного видно также, насколько г. Татарскому присуще чувство ис­тины и в какой мере можно приписать ему критический такт, объективное и добросовестное отношение к исследуемому предмету. Из сказанного же видно, научны ли приемы его исследования и высоки ли его нравственные идеалы. Прибавим к этому, что, давая ложное освещение фактам, иное преувели­чивая, другое умаляя, выдавая необоснованные догадки за положения и т. п., г. Татарский, к счастью читателей, делает это так неумело, что сам себя изобличает: с непости­жимой наивностью высказывает он свои тенденции в трескучих фразах и не замечает, что многие факты, указываемые в его же книге, обнаруживают ходульность этих тенденций.

В) Показавши, как смотрели на Симеона Полоцкого его современники и как г. Татарский относится к их взглядам, посмотрим теперь, как сам г. Татарский оценивает нравственную личность Симеона, его богословствование и всю вообще его деятельность, и в какой мере его оценка согласна с действительностью.

По прочтении книги г. Татарского у нас сам собой возник вопрос, почему Симеон Полоцкий доселе не причислен к лику святых? Почему Церковь и историки не оценили этой звезды первой величины? Г. Татарский может гордиться тем, что ему выпала счастливая доля первому открыть и описать необычайный блеск этого светила. В самом деле, Симеон Полоцкий, – не действительный Симеон, живший в 17 в., а тот, которого изображает нам г. Татарский в своей книге, – чем ниже Димитрия Ростовского? Св. Димитрий написал много сочинений; Симеон еще больше. Сочинения Димитрия были написаны на пользу Церкви православной: Симеон своими сочинениями служил не только Церкви, но и царям, и царевнам, и отечеству; Димитрий боролся против раскола победоносно: а Симеон разве не боролся и разве с меньшим успехом? Но кроме того, Симеон с отличным успехом ратовал против протестантов, а за Димитрием этой заслуги не значится. Димитрий был ревнитель православия: и Симеон Полоцкий заявил горячую преданность православию и даже будто бы подвергся за это доносу, и чуть не лишился жизни. Димитрий был силь­ный проповедник: а Симеон разве не проповедовал? И притом не только в церкви, но и в школе, и дома, или как сам выразился, «на угоднейшем месте». Он не только произносил свои проповеди, но и имел ревность чрез печать распространять их по всей России. Димитрий был набожен: а Симеон разве не был таковым? Димитрий даже и в тяжком недуге писал сочинения: и у Симеона было поло­жено писать каждодневно. Что касается до широты и разнообразия деятельности, то, конечно, в этом Симеон превосходил Димитрия, хотя и не был митрополитом, а только иеромонахом: он и царевичей учил, и грамоты писал, был и учителем, и проповедником, и богословом, и борцом против ересей и раскола, писал письма, исполнял многоразличные поручения нужных ему людей, при радостных и печальных событиях во дворце, и у знатных бояр сочинял и произносил вирши, даже всю псалтырь переложил на стихи, изучил славянский язык, а греческого хотя и не изучил, но не по лености, а потому что считал его ненужным, даже, повидимому, оказывал влияние на государственные дела, а на церковные и подавно. Правда, он был немножко честолюбив, но ведь это честолюбие «закон­ное», которое побуждало его к широкой деятельности; был он немножко хитер, вкрадчив, а льстив даже и много, но ведь это свидетельствовало только об его ловкости, такте, уменье жить и приспособляться к людям и обстоятельствам; благодаря этим свойствам, он был приятен в обращении и всем умел угодить; кроме того, лесть, в осо­бенности стихотворная, была в обычае того времени, а не мог же Симеон опередить свой век; притом ведь и свя­тые, и даже величайшие из них, имели недостатки и грешили; не следует забывать и того, что ведь это враги злословили Симеона и находили в нем недостатки, а можно ли им верить? Быть может, в нем совсем не было недостатков? Не согласятся ли с нами читатели, что Симеон Полоцкий, изображаемый г. Татарским и по нравственному достоинству, и по вере, и по услугам церкви и отечеству, и вообще, во всех отношениях, нисколько не хуже уважаемых святых и естественно рождается недоумение, почему он не причислен к их лику? Удивительнее всего то, что даже никто и не заикался об этом, никому и в голову не приходило считать его хотя бы блаженным, если уже не святым. А что касается до светских историков, так те даже с полным неуважением относились к Симеону и описывали его, как человека, не только не святого, но и положительно низменного и далеко не безгрешного; но ведь им не привыкать перемывать грязь и развенчивать героев. Во всяком случае, можем ли мы не верить г. Татарскому, когда он читал собственные сочинения Симеона? Тогда, как другие историки иных из его сочинений не читали, потому ли, что не всякий архивный хлам следует читать и изучать, или по другим причинам. В уважение к тому, что г. Татарский читал сочинения Полоцкого, пусть он и не разбирал, при этом, что в них есть важного и что составляет архивный балласт, – а равно и для большего удостоверения читателей в том, что г. Татарский описывает Симеона, как человека великого и святого, мы будем говорить его собственными словами, будем приводить его собственные мысли.

Г. Татарский щедро награждает Симеона возвышен­ными эпитетами и рисует его нравственный характер, заслуги и деятельность самыми яркими красками. – Он называет его «самой характеристической личностью эпохи» (23 с.), знаменитым (228 с.), «самым характерным представителем сво­его времени» (24 с.); он «ревностный деятель просвещения» (23 с.), он один «из самых выдающихся представителей просветительного движения на Руси» (23 с.), он «замечательный человек» (24 с.), борьба с невежеством составляла главную задачу его жизни (24 с.). Он придал величайшую силу западническому направлению и подготовил реформу Петра Великого (341 с.), он просветил Россию, косневшую до его времени в невежестве (1–24 с.). Он был «несомненно православным», обнаружил горячую преданность православию» (34 и 33 стр.), какими многочисленными добродетелями, какими прекрасными и самыми разнообразными качествами, какой «святостью жизни», «какой возвышенной религиозной ревностью» и «необыкновенно строгим христианским благочестием», какой ревностью, по православной вере отличался Симеон, не уступая в этом даже вселенским святителям, – живописать все это г. Татарский предоставляет Сильвестру Медведеву. Преподнося читателям это живописание, он называет его «совершенно правдивым», несомненно искренним и свободным от преувеличения, представляющим «черты живой и подлинной действительности» (228, 229, 334 и другие страницы. Этого мы уже касались, а любопытствующие могут прочитать на страницах 224–229, 331–334). Живописание Сильвестра он называет даже «высокопоучительной картиной» (331 с.). От себя г. Татарский прямо заявляет, что «нравственная чистота личного характера Симеона не подлежит ни малейшему сомнению» (334 с.). Читатель не может не заметить притом, что г. Татарский о знаменитости, ловкости и святости Симеона, а также об его широкой, необычайно разнообразной, энергической и плодотворной деятельности трубит ежечасно, благовременно и безвременно. Но г. Татарскому, вероятно, известна русская пословица: шила в мешке не утаишь, a может быть ему припомнились слова дедушки Крылова, который, изображая необычайную верность жены мужу, говорит, что супружество их продолжалось всего две недели и заключает: а иначе бы на сказку не походило. По­этому г. Татарский решается уведомить читателей, что Симеон Полоцкий имел и некоторые недостатки. Правда, он делает это в самом конце книги, а не при описании жизни и деятельности Симеона, где представлялись для этого очень многие случаи, но все-таки не совсем умалчивает о них. Правда, он и говорит то о них всего в нескольких словах, но это может быть оттого, что к концу даже и трудолюбивым людям дело надоскучает, и они спешат его кончить кое-как. Впрочем, пусть почитатели Симеона не смущаются тем, что даже и г. Татарский не решился промолчать об его недостатках, потому что г. Татарский говорит о них так тонко и деликатно, что они на самом деле являются вовсе не пороками, а добродетелями sui ge­neris и притом такими добродетелями, которые г. Татарскому особенно симпатичны. И ныне возможны Овидиевы превращения! Так, напр., никак нельзя было скрыть, что Симеон Полоцкий в своих стихотворениях льстил царю и прочим членам царской семьи, а также патриархам и важным боярам. Но г. Татарский объясняет, что это было модой времени, что Полоцкий даже обязан был это делать по самой своей профессии придворного стихотворца, что, как одинокий пришелец в чужой земле, он считал лесть лучшим средством для поддержания симпатии к нему царя, а чрез это и своего высокого положения, а высокое положение ему нужно было для обнаружения широкой деятельности, «для самых высоких и общеполезных начинаний». Притом же, хотя Симеон и заискивал себе расположение у важных людей лестью, но «никогда не унижался до низкого пресмыкательства»; кроме того право на милостивое внимание к нему государя и важных особ он заслужил не одной лестью, а и своими заслугами, и приличным поведением. Мало этого: его лесть, вкрадчивость и неискренность собственно свидетельствуют «об его замечательном практическом такте, вовсе не допускающем подозрений относительно общей нравственной чистоты его стремлений»; ведь «он еще в своем родном крае научился общему приятному обращению» (334–340 с.). Вообще, г. Татарский с нескрываемым сочувствием и много­кратно говорит о том, как тонко и ловко Симеон польстил царю, или царевнам (50, 56, 57, 58 и другие стра­ницы), или патриарху (97 с.). Свое сочувствие, к необычайной ловкости Симеона, г. Татарский имеет смелость простирать до такой степени, что даже низкий поступок Симеона, официально лгавшего на патриарха Иоакима в том, что-будто последний дал благословение на печатание сочинений Симеона, – называет «мастерской уловкой» (299 стр.). Допускает г. Татарский в Симеоне и честолюбие, но он называет его «законным» (336 с.) «и даже не старается, как-нибудь оправдать его, очевидно поставляя его в ряд не последних доблестей Симеона. Г. Татарский ставит в заслугу Симеону то, что он, «постоянно вращаясь в придворной среде, т. е., находясь на самой подвижной и скользкой почве», и имея притом чрезвычайно живой темперамент, стоял, «как высокая нравственная сила, не погрязшая в суете и никогда не отклонявшаяся от своих заветных стремлений и своего высокого предназначения» (339 с.).

Итак, по изображению г. Татарского, Симеон подвиги совершил величайшие, деятельность обнаружил самую разно­образную и плодотворную, добродетелей имел столько, что их и не перечислишь, характер имел превосходный, стремления питал самые возвышенные, в нравственном и религиозном отношении был свят, а по уму имел разнообраз­ные и высокие таланты, развитые необыкновенным трудолюбием; нет ничего удивительного, что такой человек и недостатки имел только кажущиеся, а не действительные: при строгом психологическом анализе оказывается, что они вы­званы были его возвышенными, заветными стремлениями и в свою очередь, сделались зародышем новых подвигов и добродетелей, так что в сущности они не только не умаляют блеска этого солнца, освещавшего всю невежественную Россию в 17-м в., но даже делают его, как-будто еще более светозарным.

Но ведь не даром же говорится: и на солнце есть пятна. Поэтому уже наперед можно сказать, что книга г. Татарского есть не столько история, сколько панегирик, что г. Татарский замаскировал настоящего Симеона Полоцкого: все его недостатки скрыл или замалевал, а все его хорошие стороны расписал и преувеличил без числа и меры. Вчитавшись в Симеона Полоцкого, он, вероятно, заразился его недостатками, вдохновился его панегирической лирой и угощает его дутыми похвалами так же, как некогда сам Симеон угодничал льстивыми речами пред всеми людьми, которые ему были нужны.

Но истина наказывает тех, которые ее не уважают и не соблюдают; историческая правда бичует нарушителей ее. Поучительнее всего то, что попирающие истину и правду сами себя наказывают и даже, в своем ослеплении, часто не замечают этого. Что это случилось и с г. Татарским, это мы уже отчасти видели, а сейчас это же обнаружит нам разбор характеристики Симеона, сделанной г. Татарским!...

Мы, 1) рассмотрим нравственный характер Симеона, 2) займемся решением вопроса об его православии и 3) оценим его деятельность по ее размерам, направлению и степени полезности. Факты и вообще данные будем приводить по преимуществу из книги г. Татарского.

1) По нашему мнению, крупными нравственными недо­статками Симеона были: лесть, доходившая до низкого заискивания и пресмыкательства, лицемере и двоедушие, непомерное честолюбие, корыстолюбие, доходившее до попрошайства, интриганство и тщеславное стремление играть выдающуюся роль в ущерб правам других людей, сухая рассудочность и эгоистичность. Прямые и косвенные указания на все эти пороки мы находим в самой же книге г. Татарского, который не мог скрыть их, потому что они слишком часто и явно обнаруживаются в деятельности Симеона, в его отношениях и в самих его сочинениях. Мы будем, по возможности, кратки, как, потому что мы уже имели случай касаться недостатков Симеона, так и потому что факт существования их несомненен.

О том, что Симеон льстил при всяком удобном и неудобном случае, льстил всем, на кого только он мог рассчитывать для удовлетворения своего честолюбия и своекорыстия, несомненные доказательства этого находятся во многих местах книги г. Татарского. Он льстил царям, царевичам, царевнам, высшим боярам и патриарху Иоасафу с целью или получить от них милости и подарки, или выдвинуться вперед и забрать в свои руки влияние на дела; а недругам своим льстил с целью усыпить их и тем удобнее повредить им, – припомним отношения его к патриарху Иоакиму. В свою очередь и сам он любил, чтобы ему льстили, как это видно из отношений к нему Медведева. Одним словом, что Симеон был завзятый льстец и что он льстил из низких побуждений, об этом свидетельствуют многочисленные данные, которые читатели могут усмотреть в самой книге г. Татарского, если они пожелают обратить внимание на страницы 42, 50, 56, 97, 126, 146, 147, 148, 150, 181, 182, 209, 210, 217, 218, 224–228, 279, 281 и другие. Лесть – порок сам по себе низкий; но в Симеоне тяжесть его увеличивалась тем, что он проявлялся слишком часто и явно, что употребляем он был, как средство для достижения своекорыстных целей, что, наконец, пропитан им был человек просвещенный и притом, принявший монашеские обеты. Г. Татарский старается извинить этот порок разными обстоятельствами; но его за­щита Симеона с этой стороны представляет ряд софизмов, ложь и деланность которых обнаруживаются чрез сопоставление с данными, почерпаемыми из его же книги. Так, льстивость Симеона, он объясняет тем, что Симеон, как пришелец, был одинок в Москве и должен был искать себе поддержки (335–6 с.); но на той же странице, с невероятной наивностью, он ниспровергает этот довод, го­воря, что ближайшие отношения Симеона ко двору всегда опи­рались на действительные и важные заслуги, и что внимание государей он заслуживал своими трудами, и оправдывал своим благоприличным поведением. Кроме того еще раньше, на 75-й стр., он говорит про Симеона: «могущественное влияние этого царского милостивца при дворе основывалась собственно на том, что при высоком образовании своем, соединенном с замечательной находчивостью и изворотливостью, он был полезен государю в его затруднениях»… И еще выше, он говорит, что «Симеон, лично известный государю, имевшему неоднократный случай оценить его та­ланты, был принят в Москве с очевидной благосклонностью… и все содержание его с самого же начала отнесено было на счет двора» (65 с.), и Симеон тотчас же по приезде в Москву был сделан дидаскалом в Спасской школе и посылаем был в качестве толмача (64, 69 и след.). Тут же г. Татарский говорит, что при стремлении тогдашнего общества к просвещению «Симеону, любившему школьные занятия и весьма опытному в них, сразу открывалось здесь обширное поприще почетной и плодотворной деятельности…, и что, удовлетворяя этой назревшей потребности времени, он легко приобретал себе здесь почетное и прочное положение» (68–69 с.). На 143 с., г. Татарский говорит, что доверие и удивление к учености Симеона, и глубокое уважение к его необыкновенному трудолюбию, видимо возрастали с каждым годом, и что поэтому он приобрел высокое значение в придворных сферах и высокий авторитет в обществе. Наконец, разве не общеизвестен тот факт, что в 17 в. всех иностранцев, знавших науки или искус­ства, и ремесла, в Москве принимали с распростертыми объятиями и им жилось здесь привольно, что, напр., царь Михаил Федорович в грамоте Олеарию пишет: «нам великому государю таков мастер годен», т. е., знающий разные науки. Итак, зачем же была необходима Симеону Полоцкому лесть, как пришельцу? Не правда ли, что г. Татарский, допуская подобные вопиющие противоречия, сам себя наказывает за свое неуважение к истине? – Не стоит разбора другой защитительный довод г. Татарского (335–6 с.), что хвалебные стихи были модой времени и что преувеличенная лесть относится к свойствам панегирической поэзии: ведь г. Татарскому известно, что Симеон льстил не в стихах только, но и в письмах, и в личных отношениях. Еще менее имеет силы то объяснение г. Татарского, что в не­обычайной ловкости Симеона, наилучшим выражением которой была лесть, «проявлялся только его замечательный практический такт, вовсе не допускающий подозрений относительно общей нравственной чистоты его стремлений» (336 с.). Эта фраза очень замечательна; потому что она свидетельствует о том, до какой степени шатки и спутаны нравственные понятия г. Татарского. Здесь он смешивает две неоднородных точки зрения – житейскую и чисто нравственную, подтасовывает одну вместо другой и в выводе выходит, что лесть, будучи достоинством с житейской точки зрения, ни­сколько не вредит нравственной чистоте. Возьмем пример. Кулак, обвешивающий, обмеривающий и общитывающий, лгущий и клянущийся, прав с житейской точки зрения, потому что, только благодаря своей ловкой деятельности, он прокармливает себя и свою семью, и даже чем ловчее, т. е., чем бессовестнее будет его деятельность, тем большие похвалы заслужит от людей, которые смотрят на нее с практической точки зрения. Но какой же безумец решится сказать, что деятельность кулака и с нравственной точки зрения заслуживает одобрения? Даже и сам кулак сознается, что он грешит, поступая так, но он в оправдание свое приведет поговорку: не обманешь – не продашь. Таким образом и этот загрубелый и неразвитый нравственно человек не смешивает чисто-нравственной точки зрения с жи­тейской. Заметим притом, что в отношении к Симеону тем менее можно допустить смешение этих двух точек зрения, что ведь его «ловкость», предосудительная с нрав­ственной точки зрения, не была вызываема никакой крайностью или нуждой, и потому, решительно не извинительна, не говоря уже о том, что он был не кулак, а ученый человек и иеромонах. Кстати заметим, что ловкость и в част­ности, лесть, даже и в житейском отношении, принесли Си­меону, быть может, больше вреда, нежели пользы. Хитрые и льстивые люди, обыкновенно скоро приобретают расположение у людей и завоевывают себе видное положение в обществе, но, впоследствии, когда их лучше распознают, хорошие люди начинают относиться к ним с недоверием и даже с презрением, и они, мало помалу, теряют свое прежнее значение. Было это и с Симеоном, который нажил себе врагов отчасти благодаря своей льстивости и лицемерю, и общественное влияние которого в последние годы его жизни упало сравнительно с прежним временем. См. 292, 305 и 306 с.

Что касается до мнения г. Татарского, что Симеон, в своих заискиваниях пред боярами, «никогда не унижался до низкого пресмыкательства», то он ничем этого мнения не доказывает; потому что нельзя признать за доказательство слов Симеона, что в отношении к знатным нужно дер­жаться ни слишком близко, ни слишком далеко. Разве нельзя пред кем нибудь угодничать и пресмыкаться, и в то же время, держаться в почтительном отдалении? Пресмыкательство именно не допускает ни излишней фамильярности, ни совершенного удаления от того лица, у которого заискивают. Как и во многих иных случаях, здесь аргументация г. Татарского своей убедительностью может вызывать только улыбку. А отношения Симеона к Царю именно свидетельствуют о способности его не только пресмыкаться, но даже и доходить до низкого попрошайства. Не сам ли г. Татарский говорит, что даже «и в поздравительных стихотворениях, не смотря на их краткость и совершенно частное значение, Симеон не стеснялся вплетать своекорыстные тенденции, имеющие отношение к его личному благосостоянию?» (281 с.). Это при Феодоре Алексеевиче. Равным образом и Алексею Михайловичу, он подавал челобитные при всяком ничтожном поводе (204–208 с.), а иногда «и вовсе без всякого особенного повода». Наступал, напр., праздник Рождества Христова, а Симеон, государев богомолец, пребывал в скудости нужного пропитания и не имел откуда стяжать, кроме царского милосердия; поэтому он просил государя, чтобы тот пожаловал его ради плоть приемшего нас деля человеков Христа Господа» (209 с.). Затем, когда забывали при каких-нибудь случаях дать ему подарки, «он не стеснялся прямо напоминать об этом своему покровителю» (209 с.). В одной челобитной он жалуется государю, что тот ничем не пожаловал его за его стихотворения, поднесенные по случаю смерти первой супруги Алексея Михайловича и по поводу вступления его во второй брак, прибавляя: «а живу теперь в большой скудости всех нуждных…, не имею ни откуда пособия нищете моей кроме твоего царского милосердия… Пожалуй за тыя моея книжицы художное написание… Царь государь, смилуйся, пожалуй!» (210 с.). Разве это не попрошайство и притом, назойливое и бесцеремонное? Симеон дошел до такой наглости, что даже в челобитных, т. е., бумагах официальных, говорил явную ложь, ссылаясь на скудость и неимение самого необходимого, тогда, как, на самом деле, ему, кроме особенных подарков, шло постоян­ное и обильное содержание, так что и сам он в других случаях говорил, что он и его родные питались преизобильно (211 с.), а после смерти его осталось много денег⁵. В этом случае, он бесцеремонно и бестактно оскорблял даже Царя своим намеком, что тот забывает его, не воздает ему за заслуги и допускает царского учителя жить в бедности. Если принять во внимание льстивый, обходительный и вкрадчивый характер Симеона, то подобный образ отношения к царю нельзя иначе объяснить, как чрезмерной любостяжательностью Симеона, с одной стороны и способностью его унижаться до бесцеремонного попрошайства и низкого пресмыкательства, с другой. Г. Татарский старается оправдать эти действия Симеона, яко бы обычаем того времени, когда и богатые бояре прашивали себе у царя милостей. Но эта ссылка свидетельствует или о том, что г. Татарский не твердо знает историю, или о свойственной ему наклонности извращать факты. Богатейшие бояре иногда просили царя о милостях и подарках, но не, потому что эти подарки могли увеличить их богатство, не из жадности, а потому что если кого-нибудь из них царь забывал подарить, то это считалось выражением гнева или нерасположения царя к боярину, и боярин, выпрашивая у царя подарки, желал этим способом вызнать, действительно ли царь к нему не расположен и за что гневается, и вместе с тем, старался умилостивить царя, и за­гладить свой позор пред другими боярами. А Симеон всегда был домашним человеком во дворце, всегда пользовался расположением царей и сам он не жалуется на то, что царь на него прогневался, а только выставляет свои заслуги, яко бы не награжденные, и свою мнимую нищету, а в других случаях выпрашивает подарки и без всякого резона и повода. Ясно, что здесь действовало корыстолюбие, прояв­лявшееся, притом, в форме низкого пресмыкательства и бесцеремонного попрошайства. Лесть у Симеона была обычным и постоянно практикуемым средством для получения подарков и других милостей; но, когда это средство не действовало, тогда он, оставляя всякую деликатность, забывая свое достоинство и не стесняясь прибегать к обману, начинал прямо выпрашивать, вымогать подарки, причем на­хальство внушало ему мысли, оскорбительные не только для царского величества, но даже и для обыкновенного человека. – Кстати, заметим, что бесцеремонное вымогательство Симеоном подарков у царя показывает, что свойственные ему обходи­тельность, мягкость и кротость в обращении были делом житейского расчета, а вовсе не выражением природного благородства души: он усвоил себе эти качества, потому что выгодно было ими пользоваться.

Что Симеон был честолюбив и что честолюбие было одним из главным мотивом его деятельности, этого г. Татарский не только не отрицает, а даже и прямо говорит об этом на стр. 42, 43, 51, 97, 291, 336 и друг.; и мы в этом с ним совершенно согласны. Но мы не согласны с нравственной оценкой, которую г. Татарский дает честолюбию Симеона; эта оценка даже возмущает нас. Г. Татарский честолюбия Симеона вовсе не считает пороком, а своего рода достоинством. Он называет его честолюбие законным, потому что он был человек талантливый и искал себе простора для деятельности (336 с.). Поэтому г. Татарский не находит ничего предосудительного даже в том, что Симеон и монашество принял из честолюбивых побуждений. Мы напомним г. Татарскому, что не следует отождествлять житейскую оценку вещей и действий с нравственной, иначе не только недостатки, но и преступления могут оказаться в списке добродетелей, а добродетели попасть в ранг пороков. Кроме того, заметим, что нам понятно, почему Симеон руководился иезуитским правилом: цель освящает сред­ства. Он был воспитанником иезуитов и усвоил их мо­раль, и вообще взгляды на жизнь. Но, как понять, что и г. Татарский смотрит на это знаменитое правило не только сквозь пальцы, но даже одобрительно? Симеона Полоцкого можно даже, если не с нравственной, то, по крайней мере, с жи­тейской точки зрения, отчасти извинить за то, что он руково­дился этим правилом, потому что ему едва ли были известны те, по истине, ужасающие преступления, до которых до­водило последовательное применение этого ужасного правила. Но г. Татарскому разве это неизвестно? А если известно, то, как понять, что он одобряет правило, на котором зиждется вся иезуитская мораль? Может быть не за обмолвку, а за выражение действительных симпатий г. Татарского к иезуитизму нужно признать то, что дисциплину иезуитских школ он называет знаменитой! (42 с.).

Но, как бы кто не смотрел на честолюбие, во всяком случае, как скоро факты свидетельствуют о том, что мо­тивами деятельности Симеона, между прочим, были корыстолюбие и честолюбие, то его уже нельзя назвать личностью идеальной, нравственно-чистой и обаятельной; равным образом, и деятельность его, как бы она ни была сама по себе широка, разнообразна и полезна, на половину теряет свое значение и не может возбуждать к себе сочувствия, если мо­тивы ее были низменные, своекорыстные. Зачем же г. Татарский возвещает в своей книге о «заветных стремлениях» Симеона, о его всецелой преданности интересам церкви, просвещения и царской семьи, об его высоком предназначении? Признавая деятельность Симеона идеально-возвышенной и нрав­ственно-чистой, и в то же время, давая, невольные, быть может, намеки на то, что мотивы ее были небескорыстны, а по нашему суждению, и совсем низменны, г. Татарский свидетельствует этим или о логических промахах своего мышления, или о шаткости своих нравственных убеждений; во всяком случае, оценка нравственного характера Симеона от этого становится неправильной.

Кстати заметим, что хотя честолюбие и поддавало энергию Симеону в его деятельности, и в этом отношении было полезно, но, с другой стороны, чрез него вкупе с двоедушием, лицемерием и льстивостью, он нажил врагов, которые в последние годы его жизни стали так многочисленны и сильны, что они сумели совершенно оттереть его от сферы церковной деятельности, ослабили его общественное положение и авторитет, несмотря на могущественную поддержку ему со стороны царя, а если бы он прожил долго, то, быть может, его ожидала бы участь, не лучшая той, которую испытал его ученик Медведев. Пронырливый честолюбец, особенно если он любит вмешиваться не в свои дела, – а таков и был Симеон Полоцкий, – разве может не нажить себе врагов? Сам г. Татарский сознается, что в последние годы жизни Симеона положение его в церкви было совершенно изолированное, он был здесь совершенно одинок и не имел никаких друзей (305 с.). Правда, это одиночество Симеона, а равно и то, что у него было много врагов, г. Татарский объясняет разностью его взглядов от направления приверженцев старины и византизма, и старается представить его, как бы страдальцем за свои убеждения. Мы не отрицаем, что эта причина имела большую силу, но она была не единственной. Почему не допустить, что кроме врагов из-за убеждений Симеон нажил себе врагов своим честолюбием, пронырством, лицемерием и двоедушием? С Лазарем Барановичем и другими южно-русскими учеными, он разошелся разве из-за убеждений? (306 с.). Даже придворные, повидимому, не любили и не уважали Симеона, или даже относились к нему с пренебрежением. А иначе, как объяснить то, что Симеону иногда прекращали выдачу положенного ему от царя содержания, так что ему приходилось упрашивать об этом казначея, притом не всегда с успехом, – и даже подавать челобитные самому царю? (205–207). По крайней мере, г. Татарский не объяснил читателям этого факта, ко­торый совершенно не вяжется с могущественным влиянием и высоким положением, которое Симеон, по мнению г. Татарского, имел при дворе. Да и понятно, что честолюбие, лесть, двоедушие и неискренность вовсе не такие свойства, чтобы они могли вызывать в людях доверие, расположение, приязнь и любовь к обладателю их. Сами недруги Симеона из-за убеждений, по всей вероятности, не относились бы к нему столь враждебно, если бы в Симеоне не было упомянутых антипатичных свойств. Опять повторим, что люди, подобные Симеону, быстро завоевывают себе расположение и приобретают значение в обществе, где про них говорят: «какой милый человек», но чем дальше идет время, тем более суживается круг их друзей, а число врагов умножается.

Двоедушие, лицемере, коварство, наушничество, интриганство и бесцеремонное неуважение к правам других людей обнаружились в отношениях Симеона к патриарху Иоакиму, а также, вероятно и к иноку Евфимию. Эти свойства, антипатичные для людей сколько-нибудь благородных и порядочных, с одной стороны, отталкивали от него последних и умножали число его недругов, а с другой стороны, они свидетельствуют о том, что в Симеоне не было благородства души, что это был человек несимпатичный, о котором можно сказать: он себе на уме, ему пальца в рот не клади, он мягко стелет, да жестко спать. А иначе, как понять то, что к концу жизни, когда его деятельность еще кипела, он почти вовсе не имел друзей, остался одинок, и единственным продолжателем его дела и единомышленником был один Медведев? Этот факт тем более поразителен, что прежде у Симеона было много, если не друзей, то, по крайней мере, приятелей, и в церковной и в светской сферах, – тем более непонятен, что близость Симеона к царю и его влиятельное положение при дворе представляли ему могущественное средство, и самые разнообразные и легкие способы к тому, чтобы расширять свои связи и влияние все больше и больше, – тем более, наконец, странен, что Симеон отличался, по мнению г. Татарского, обходительностью, приятным обращением и кротостью, имел уравновешенный характер, житейскую опытность и тактическое уменье приспособляться к людям и обстоятельствам. Г. Татарский не объясняет этого факта, потому что объяснение ниспровергло бы все его воззрение на Симеона, как личность возвышенную и на его деятельность, о необычайной широте кото­рой он разглагольствует чуть не на каждой странице. Он, с свойственной ему наивностью, говорит только на 305 с., что прежние друзья его в церковной сфере перемерли, а новых не явилось. Одним нерасположением к Симеону патриарха всей силы этого факта не объяснишь, потому что, по мнению г. Татарского, патриарх сам принужден был ужи­ваться с могущественным любимцем царя, не имея воз­можности обуздать даже явного и наглого своеволия Симеона в отношении к нему, бесцеремонного нарушения Симеоном его верховных прав в церкви, доходившего до такой степени, что Симеон официально злоупотреблял именем патриарха.

В связи с упомянутыми сейчас антипатичными свой­ствами характера Симеона стоит еще одна особенность его, которую, пожалуй, нельзя назвать положительным пороком, но которая больше всяких пороков отталкивала от него людей и понижала действительные достоинства его. Мы разумеем здесь то, что натура Симеона была до крайности рассудочная, сухая; его деятельностью и отношениями к людям управляли эгоистический расчет и практические соображения; в нем не было сердечности и любви; к глубоким чувствам он не был способен, и привязанности его были не­искренни и поверхностны; как человек рассудочный и с мелкими чувствами, он не мог иметь и действительно не имел, глубокого и сильного ума, и совершенно не был способен к возвышенному полету мысли, хотя и отличался многознанием; не видно даже, чтобы в своей деятельности и в своих отношениях к людям он руководился идеей долга, а, напротив, есть указания, что он, когда было выгодно, чувство долга приносил в жертву практическому расчету. Это был Молчалин с его пресловутыми добродетелями – умеренностью и аккуратностью, которые, по словам Чацкого, стоят всех прочих, разумеется, в житейском отношении.

Сухая рассудочность и узкая практичность, и связанные с ними мелкота чувства и ума сказываются, прежде всего, в его сочинениях. Он писал их больше по заказу. Не даром у Симеона было положено за правило исписывать определенное количество бумаги каждый день. В особенности это нужно сказать об его стихотворениях. Написанные, большей частью, по заказу, они довольно содержательны, но вы не найдете в них не только творческого воодушевления (куда уж!), но и сколько-нибудь сильного чувства; это – рубленая проза, риторика, в которой нет ни одного про­блеска поэзии, ни одной искры священного огня. Симеон – искусный рифмоплет, но поэт он – всего меньше.

Эгоистическая практичность и рассудочность, вместе с скудостью чувства, обнаружились и в отношениях Симеона к людям. Действие их обнаружилось в том, что Симеон, не смотря на многие благоприятные обстоятельства, не имел настоящих друзей, за исключением Сильвестра Медведева, а имел только, или покровителей и «благодетелей», или официальных знакомых, или неблизких приятелей; а к концу жизни у него даже и приятелей почти не было. Расчетливость и бессердечность его особенно обнаружились в его отношениях к царям. Цари были для него покровителями, благодетелями, им он был обязан решительно всем. Не смотря на это, не видно, чтобы он питал к ним любовь, благодарность и преданность. Напр., у царя Алексея Михайловича – большое семейное горе: умерла его супруга, Марья Ильинична. Симеон пишет и преподносит царю стихотворение, в котором восхвалил добродетели умершей. Ему за это ничего не подарили, а он на подарок то и рассчитывал. Время ли было царю помнить тогда о раздаче даров? И вот у Симеона достало духу просить царя о награде за стихи. Разве он решился бы на это, если бы он питал к царице искреннюю любовь, благодарность и приличное ее величеству почтение? Сделал ли бы он такое бесцеремонное напоминание царю, если бы он, на самом деле, соболезновал его горю? Очевидно, не печаль о смерти царицы, не соболезнование царю, не благодарность им обоим и не желание возвеличить имя покойной царицы вдохновили его музу, а торгашеский расчет и казенная обязанность придворного стихотворца заставили его написать стихи.

Что касается до г. Татарского, то мы не знаем, заметил ли он в Симеоне эгоистическую расчетливость и рассудочность. Но только он действия Симеона, вытекавшие из этой особенности его характера, считает проявлением его «замечательного практического такта», уравновешенного ха­рактера, осторожности и т. п., т. е. считает добродетелями. Suum cuique!

Из всего доселе сказанного о нравственном характере Симеона видно, что действительный Симеон, как он обна­руживается в своих действиях, словах и отношениях, очень не похож на того Симеона, которого нарисовал или лучше сказать, хотел нарисовать г. Татарский, так как и в самой книге г. Татарского есть большая разница между тем, что говорят факты и что провозглашают его фразы. Симеон г. Татарского – человек святой: Симеон действительный – человек грешный; первый Симеон настоящих недостатков не имеет: второй имеет недостатки многие и крупные; недостатки первого Симеона в сущности суть добродетели: недостатки второго Симеона суть действительные недостатки; хорошие свой­ства первого Симеона идеально-возвышенны: достоинства второго Симеона замараны грязью эгоизма в разных проявлениях последнего; у первого Симеона есть враги только из-за убеждений: второй Симеон имеет еще врагов из-за некоторых антипатичных свойств своего характера.

2) Столь же двойственным является Симеон в книге г. Татарского и в рассуждении его вероисповедания. В голо­словной фразе г. Татарский решительно объявляет, что Симеон был несомненно православным (34 с.) и затем, никаких доказательств этого он не приводит, вероятно, по невозможности привести их. А факты, упоминаемые в его книге, говорят нам, что Симеон истинно-православным не был. Перечислим их. Рейтенфельс и Евфимий считают его униатом (33 стр.), он был учеником иезуитов, из заведений которых он вышел всецело пропитанным латинской ученостью и усвоившим их взгляды на жизнь (33, 34, 42 с.); патриарх Иоаким католические заблуждения Медведева, за которые он был осужден Собором, производил из устоглаголаний ему его учителя Симеона (70 с.); он же считал Симеона прельщенным от иезуитов, не признавал его вполне православным, находил в его сочинениях ереси латинского зломудрствования (297–8) и впоследствии, наложил на его книги запрещение.

Ереси эти были следующие: a) Симеон разделял католическое мнение о времени пресуществления даров и даже пропагандировал его, и притом, с большими предосторожностями (173–4 с.), а это показывает, что он знал, что это мнение противно православию; это мнение после его смерти с упорством защищал его единомышленник Медведев, за что был осужден, его сочинение «Манна» сожжено, а само мнение анафематствовано; b) в основание своего главного догматического сочинения «Венец веры кафолической» он положил не православный символ, а католический или так называемый, апостольский, за что упрекал его и справедливо, Евфимий (177 с.); кстати, сказать, тот же Евфимий в этом сочинении Симеона находил столько не православных мнений, что, выписавши их из него, составил целый сборник под заглавием: «написася сие из книги, глаголемые венец веры, сложенные по мудрствованию латин­скому: восточному же благочестию противные» (177 с.); Симеон держался католического мнения о непорочном зачатии Богоматери, о чем г. Татарский не упоминает; Симеон отзывался о библии в переводе семидесяти, уважаемом всей восточной церковью, неуважительно, находя в ней «прилоги непотребные и речений премены неприличные от преписующих и еретиков», отвращал «от чтения тоя православные человеки» (178 с.); сам не пользовался, по этой же причине и славянской библией, не смотря на то, что она всегда имела высокий авторитет в России и в прочих православных славянских землях, и даже доселе неотменно употребляется при богослужении, а главное, Симеон похвалил «латинские и польские библии Иеронимова преведения»; значит библии, употребляемые и высоко чтимые в восточной церкви, он осуждал и убеждал не читать их, а католи­ческую Вульгату восхвалял и имел смелость приводить из нее тексты далее в церковных проповедях своих. Даже и сам г. Татарский выражает наивное удивление, что «в сочинениях своих и особенно, в проповедях Симеон имел странное обыкновение пользоваться латинской и даже, польской библией в ущерб высокому авторитету библии славянской и греческого перевода семидесяти» (179). Но, замечательно, что г. Татарский не позаботился объяснить это странное обыкновение Симеона. Уж не думает ли он, что Симеон действовал так спроста или случайно, без всякой задней цели? Не он ли, по мнению г. Татарского, отличался осторожностью, осмотрительностью, тактом? Поэтому можно ли допустить, что в таком важном деле он действовал без особой цели? Зачем ему было давать своим врагам новое доказательство для изобличения себя в не православии? Не может быть сомнения и в том, что недостатки греческой и славянской библии были только предлогами для осуждения их, и предпочтения им библии латинской и польской, потому что хотя греческая и славянская библии имеют недостатки, но ведь недостатки есть и в латинской, и в польской библии. Оче­видно, Симеон действовал так из привязанности к ка­толицизму. Да и сам г. Татарский не мог не сознаться, что направленная против этого странного обыкновения Симеона обличительная статья Евфимия «существенно подрывала православное значение богословских трудов Симеона и ста­вила под сомнение всю ее широкую проповедническую деятельность» (179). Если читатели сопоставят эти слона г. Татарского с его положением, что Симеон был несомненно православным (34 с.), то они не могут не признать, что мышление г. Татарского не отличается строгой последовательностью. Фальшивая тенденция восхвалить, во что бы то ни стало, Симеона заставила г. Татарского бросить фразу, что Симеон был православен: сила одного из фактов вынудила его признать богословские сочинения Симеона не православными. Читатели из этого могут видеть, что иногда и г. Татарский делает обмолвки и говорит согласно с фактами, хотя это и ввергает его в противоречие с самим собой. Логика так же беспощадно наказывает г. Татарского, как и история. Что касается до прочих из вышеприведенных фактов, то каждый из них, несомненно, представляет довод в пользу мысли о не православии Симеона, а все они в сово­купности делают эту мысль твердым и несомненным положением. Но г. Татарский находит неудобным придавать им какое-либо значение по вопросу о православии Симеона и благоразумно делает, а иначе его фраза о несомненности православия Симеона была бы ложью, уже слишком явной. Католические заблуждения Симеона г. Татарский извиняет ссылкой на малорусских ученых, которые яко бы держались тех же мнений. Но мы уже показали совершенное ничто­жество этого извинения, голословного, не подтвержденного ни одним фактом, скорее ниспровергаемого фактами и несостоятельного в логическом отношении. Итак и в отношении к православию, Симеон г. Татарского далеко не похож на действительного Симеона: первый Симеон есть несомненно православный, второй держался столь многих католических заблуждений, противных православию, что по праву должен быть признан окатоличенным или по край­ней мере, не чисто православным.

Но допустим для примера, что Симеон Полоцкий был православный и что г. Татарский прав, называя его православным; все-таки г. Татарский виноват в том, что не доказал этого. Если бы никто не сомневался в православии Симеона, и если бы не было и повода к сомнению в его православии, тогда не зачем было бы и доказывать, что он был православный. Но на самом деле в чистоте православия Симеона сомневались многие компетентные современ­ники Симеона, каковы патриарх Иоаким и ученый инок Евфимий, и не только сомневались, но и находили в его сочинениях католические заблуждения, несогласные с право­славной верой, и опровергали с силой эти заблуждения; затем, патриарх Иоаким после смерти Симеона, когда он уже не мог питать к последнему неприязни, запретил его сочинения именно за их не православный дух; наконец, Евфимий и Рейтенфельс прямо называли Симеона униатом. Что эти обвинения не были клеветой, об этом свидетельствуют сочинения самого Симеона, в которых содержатся католические заблуждения, свидетельствует и образ действий Симеона, который, зная, что православная Церковь этих заблуждений чуждается и не могши защитить их с достоинством против сильных и справедливых возражений Епифания Славинецкого и Евфимия, тем не менее с упорством держался этих заблуждений и даже пропагандировал их; так что невольно начинаешь думать, не был ли Симеон и в самом деле настоящим униатом. А что он жил и действовал в православной Церкви, и даже на пользу ее, это не отклоняет подозрений касательно его не православия, потому что он мог поступать так частью из житейских выгод, частью для удобнейшего распространения католических мнений между православными, а естественнее всего двойствен­ность вероисповедных воззрений Симеона, его официальная принадлежность к православию и сочувствие многим католическим мнениям, чуждым и даже противным православию, может быть объяснена так, что он не был ни строго православным, ни настоящим католиком, был полу-православным и полу-католиком; это мирится и с личным характером Симеона, который мог служить и нашим, и вашим. Но как бы мы не смотрели на вероисповедные воззрения Симеона, одно несомненно, что основания для сомнения в его православии столь разнообразны, и столь тверды и неопровержимы, что считать его несомненно православным может или тот, кто имеет взгляд на православие слишком оригинальный, кто смотрит на него в очки католи­цизма, или тот, кто свою субъективную тенденцию ставит выше интересов истины, науки и общей пользы, кто привык говорить против очевидной истины. Но пусть г. Татарский, по каким бы то ни было побуждениям, вздумал высказать абсурд, во всяком случае достоинство ученого труда, за ко­торый он выдает свое сочинение и самые элементарные правила, соблюдение которых обязательно для такого рода соблюдений, обязывали его доказать свой абсурд.

В самом деле, в самой книге г. Татарского упоминаются факты, свидетельствующие о не православии Симеона; из его книги видно, что и по свидетельствам современников Симеона, и по его собственным сочинениям, и даже на основании его церковно-общественной деятельности нужно признать его не православным; или по меньшей мере, не строго православным, не вполне православным. Одним словом, в книге г. Татарского заключаются неопровержимые доказа­тельства, что Симеон был не православный или не чисто православный. Не смотря на это г. Татарский объявляет, что Симеон был несомненно православный, объявляет голословно, лаконически.

Доказательств не православия Симеона он не разбирает и не опровергает, и даже, повидимому, не считает этого нужным; да и как бы он мог опровергнуть их, когда они неопровержимы. Доказательств, что Симеон был несомненно православный, он не приводит и как видно, и не считает нужным приводить их, а лучше сказать – не считает это удобным: откуда их возьмешь? Да и нужны ли они, когда сам г. Татарский говорит: объявляю, что Симеон был православен? Άυτός εφη. Не легко найти другое ученое сочинение, в котором бы к требованиям науки и здравого смысла оказывали такое пренебрежение, и рассчитывали на легковерие и благодушие почтенной публики так легкомысленно.

3) Переходим к оценке деятельности Симеона.

Деятельность Симеона была настолько разнообразна и широка, что, кажется, и для панегирического описателя ее, нет нужды преувеличивать ее размеры, однако г. Татарский и здесь остался верен своей манере освещать факты так, чтобы действительность являлась в увеличенных размерах. Представим примеры.

Курс преподавания в Спасской школе г. Татарский считает высшим, основываясь на том, что в ней преподава­лись латин и граматичное ученье. А между тем, есть основание думать, что латин здесь преподавали, потому что это была школа для приготовления толмачей⁶, а грамматичное ученье разве есть принадлежность высшего образования? Притом, не сам ли г. Татарский о типографском училище, устроенном патриархом Иоакимом, говорит, что оно «далеко не было высшим« (258 с.)? А между тем, в нем был преподаваем греческий язык, который не ниже латинского. Г. Татарский считает несомненным, что в Спасской школе было преподаваемо богословие (72 с.); но прямо об этом нигде не сказано. Мало этого: в указе повелевалось трем подьячим, поступившим в это училище, учится по латиням; затем расходные книги показывают, что ученикам выдавалось содержание «для ученья грамматики»; отсюда можно выводить заключение, что кроме этих предметов в школе ни богословия, ни другие науки преподаваемы не были. – Прибавим к этому, что результаты деятельности Симеона по школе были ничтожны: в школе сначала было только три ученика, да и после она, повидимому, не процветала, потому что закрылась после смерти Симеона.

Г. Татарский считает несомненным, что при учреждении школы при церкви Иоанна Богослова, Симеон принимал са­мое горячее участие, и ему принадлежала инициатива и общее направление этого дела (92 с.). Между тем, положительно известно, что инициатива этого дела и хлопоты принадлежали ктиторам этого храма. А о том, какое участие принимал в этом деле Симеон и даже принимал ли, ничего положительного неизвестно. Об участии его в этом деле можно только предполагать, но не полагать, как это делает г. Татарский. С какой развязностью г. Татарский выдает догадки за несомненные положения, об этом свидетельствует следующее соображение его о причине остановки дела о школе: оно «остановилось – очевидно, потому что руководивший им Симеон был в это время слишком занят исполнением различных поручений по делам собора» (93 с.). Спрашивается, откуда взялось это очевидно, когда и сам факт участия его в этом деле не обоснован твердо, и причина, почему оно остановилось, не известна. А не вернее ли предположить, что дело остановилось на подаче ктиторами челобитной царю, потому что ни царю, ни церковным властям было не до разбора челобитных по частным делам, особенно несрочным. Ведь это было в 1666 году, когда не одному Симеону было недосужно, когда все церковные, а отчасти и государственные деятели были заняты делом патриарха Никона. Далее, дело было об учреждении школы и по возобновлении его в 1668 г., не пришло к желанному концу, и школа не была учреждена. Почему? Всякий другой исследователь на месте г. Татарского сказал бы, что он не знает этого или сделал бы какую-нибудь догадку, не выдавая ее за положительную истину. Но г. Татарский прямо объявляет, что школа не открылась, потому что Симеон около этого времени сделан был воспитателем Феодора Алексеевича и потому ему было некогда. Эта мысль, не только, как положение, но и как догадка, никуда не годится. Разве учительская деятельность Симеона мешала ему заниматься разными делами? Симеон именно был из таких людей, которые берутся за многие дела. Если Симеон Полоцкий принимал, по мнению г. Татарского, горячее участие в деле учреждения этой школы, то совершенно невероятно, чтобы он отказался от ведения в ней дела по недосугу, когда дело учреждения школы было доведено до желанного результата. Но согласимся, что Симеон принимал деятельное участие в этом деле, все-таки это не может быть поставлено ему в заслугу, потому что школа не открылась и не открылась именно из-за Симеона, по соображениям самого г. Татарского. Будь на его месте другой деятель, быть может она была бы открыта. В чем же заслуга Си­меона, если даже стать на точку зрения г. Татарского?

Стремление преувеличить размеры деятельности Симеона вводит г. Татарского в противоречия с самим собой. Так, он говорит, что при Феодоре Алексеевиче «открылся еще больший простор для заветных стремлений Симеона» (212 с.), деятельность его характеризуется видимой свободой во всех замыслах своих (деятельность имеет свои замыслы!) и их выполнении» (292), «близость к государю… доставляла «деятельности его необходимый простор, делая совершенно излишними все употребляемые им доселе усилия, чтобы под­держать и упрочить за собой выгодное положение в Москве, и Симеон, действительно, стремится придать деятельности своей большую широту и значение во всех известных уже нам ее направлениях» (219–220 с.), «и она достигла здесь результатов не менее важных, чем и в предыдущий свой более продолжительный период» (292 с.). –Но тут же он прямо заявляет, что Симеон находился в положении, совер­шенно изолированном в отношении к церкви и к высшим церковным сферам (292 и 306 с.), «встречал здесь лишь одно противодействие» (292 с.), противодействие, притом, на­столько действительное и сильное, что «Симеон, несмотря на непосредственную близость к государю, старался снискать себе расположение окружающих его высших придворных лиц» (293), находил особенно полезным покровительство ему Лихачевых и князей Ромодановских (293), «старался поддерживать добрые отношения с окружающими его лицами высшего придворного круга, чтобы их благорасположением поддержать и упрочить здесь собственное влиятельное положение» (295 с.); «имея сильных врагов в области церковного управления, Симеон Полоцкий в это время вовсе не имел здесь сколько-нибудь значительных друзей, которые бы своим покровительством ему могли уравновешивать, до известной степени, их враждебное влияние,… и оставался здесь совершенно одиноким» (305 с.). Что враждебные отношения к Симеону церковной власти и его совершенная изолирован­ность в сфере церкви парализовали его церковно-богословскую деятельность, или по крайней мере, сильно ограничивали ее, и препятствовали ее свободному проявлению, это само собой попятно: благорасположение к нему царя и покровительство вельмож не могли вполне развязать ему руки для деятельности в той сфере, на которую они сами влияли только кос­венно, тем более, что царь был так юн, и так слаб духом и телом, что даже и государственная то машина шла большей частью без него. Впрочем и сам г. Татарский сознается, что Симеон уже не имел влияния на церковные дела. «В связи с явным упадком прежнего влиятельного положения Симеона в сферах церковных, говорит он, на­ходилось совершенное прекращение в это время прежних дружественных сношений его с южно-русскими учеными» (306 с.). И действительно, деятельность Симеона в сфере церкви в это время не проявлялась столь широко и свободно, как прежде. – Итак, что же видит читатель книги? В одном месте ее говорится, что деятельность Симеона при Федоре Алексеевиче была так же важна, как и прежде, а простора и свободы для нее было даже больше, чем прежде; а в другом месте автор ее объявляет, что в сфере церкви Симеон при Феодоре Алексеевиче утратил свое прежнее влияние, был совсем одинок и встречал сильное препятствие для своей деятельности со стороны многих врагов; но не забудем, что главное призвание Симеона было именно в церковной, а не в гражданской деятельности. Хороши такой простор и такая свобода! В таком положении удобно со­вершать великие подвиги! Еще, в одном месте г. Татарский заявляет, что близость к царю делала излишними все усилия, которые он употреблял раньше, для упрочения своего положения в Москве, а в другом он говорит, что не смотря на свою близость к царю, он заискивал у знатных бояр и стремился их благорасположением упрочить свое влиятельное положение, и все-таки в церковных сферах прежнее влиятельное положение Симеона было явно в упадке. Таким образом, г. Татарский на одной странице утверждает то, что на другой, недалеко отстоящей, отрицает.

Усиливаясь доказать мысль, что латинское образование, представителем которого был в Москве Симеон Полоцкий, широко здесь распространялось даже в церковной сфере, г. Татарский допускает еще новое явное противоречие. На стр. 187, он говорит, что из русских архиереев «явное сочувствие к латинскому образованию питал Иларион, архиепископ Рязанский», а на стр. 101, он говорит, что «Иларион, повидимому, не разделял односторонней латинствующей тенденции Симеона и будучи уже на кафедре, ревностно учился греческому языку у жившего тогда в Москве грека, архимандрита Дионисия. Таким образом, г. Татарский в одном месте приписывает Илариону явное сочувствие к латинской образованности, а в другом месте – не сочувствие к латинской образованности и вместе горячую привязанность к греческой образованности, которая в то время была противополагаема латинству. Противоречие характерное, свидетельствующее о том, как основательно г. Татарский изучил свой предмет и как он хорошо знает свою собственную книгу!

Представляя деятельность Симеона в более широких размерах, нежели какие она имела в действительности, г. Татарский до небес превозносит и качество его деятельности. – Разумеется и в этом отношении Симеон, изображаемый г. Татарским, далеко не похож на действительного Симеона. Так, по мнению г. Татарского, мотивы деятельности Симеона были самые возвышенные, как то: желание принести пользу Церкви, просветить невежд и самому просветиться. Однако, весь нравственный строй Симеона и некоторые част­ные факты, упоминаемые в самой же книге г. Татарского, показывают, что им руководили мотивы не столько возвы­шенные, сколько своекорыстные и низменные, каковы: обогащение себя и в особенности, честолюбивое стремление играть видную роль в обществе, занимать почетное место и распоряжаться ходом дел. Что он был честолюбив и действовал из честолюбия, это признает и г. Татарский, хотя он и не находит в этом ничего предосудительного; а, что он отчасти действовал и из корыстолюбия, этого г. Татарский не говорит, но это, как мы видели, свидетельствуется фактами.

Средства, к которым прибегал Симеон в своей деятельности и для достижения своих целей, тоже не всегда и не все были безупречны; таковы, напр., лесть и заискивание пред высшими мира сего, принятие монашества ради приобретения почетного положения в обществе. А иногда они были и прямо противозаконны, разумеем печатание им своих богословских сочинений вопреки воле духовного начальства и без его разрешения, причем был допущен даже подлог – официальная клевета на имя патриарха и его распоряжения, – средство, во всяком случае, бесчестное и даже подлое, какова бы не была цель, ради которой оно было употреблено, и юри­дически совершенно беззаконное, особенно, если вспомнить, что обеты монашества и сан священства обязывали Симеона к безусловному повиновению церковным властям, и особенно, патриарху. Оправдать свое непомерное своеволие и неповиновение патриарху, а в лице его и всей Церкви русской, Симеон не мог тем, что он печатал свои труды ради блага Церкви; потому что, если только он не был настоящим католиком и намеренным пропагандистом католицизма в православной земле, он не мог быть уверен в своей совести, приносит ли он пользу Церкви или вред распространением своих сочинений, ибо он знал, что в его сочинениях много мнений не православных, обнародование которых могло повлечь к разномыслию между членами Церкви, к нарушению церковного мира, к смутам и раздорам. Все это могло случиться тем легче, что русский народ был в то время темен и суеверен, и что раскольники искали всяческих предлогов для обвинения православной русской Церкви в католицизме, и действительно, раскольники пастырей ее называли «любодействующими со всенародной блудницей римской…, латинская оправдающе и похваляюще», говорили о них, что они «возненавидели окаянные святые сионские восточные Церкви матери нашей правые догматы и поругали, и попрали, а возлюбили и поцеловали римскую блудницу…, и приемлют с честью и слушают с любовью проклятых и льстивых ее дидаскалов, и от тех нечистых духов напиваются мутного пития, яко свинья кабацкой барды»⁷. Легко понять, какой соблазн могли произвести среди православных сочинения Симеона, действительно наполненные католическими заблуждениями и в то же время, носящие в заглавии надписание: «по благословению святейшего Кир Иоакима патриарха Всероссийского» и какое острое оружие давал Симеон в руки раскольников своевольно надписывая над своими окатоличенными сочинениями имя патриарха. Ведь и православ­ные не поверили бы, – а о раскольниках уже нечего и говорить, – если бы патриарх стал заявлять, что Симеон без его ведома надписывал на своих сочинениях его имя и выпускал их в свет без его разрешения. Ускользнуть от внимания раскольников и избежать их ядовитой критики сочинения Симеона не могли, потому что раскольники ненавидели его, как борца против раскола и как «западника», и притом от самих православных недругов его могли уз­нать, что его сочинения не православны и в чем не православны. Если в действительности ничего такого не случилось, так это, потому что Симеон скоро умер, а патриарх имел благоразумие запретить его сочинения и тем отнял у раскольников возможность из-за них порицать учение Церкви православной. Впрочем, нельзя сказать, чтобы из-за католических мнений Симеона совсем не произошло смуты в рус­ской Церкви: припомним явления, которые произвел в Москве спор по вопросу о времени пресуществления даров в Евхаристии, благодаря упорной защите католического мнения со стороны Сильвестра Медведева, продолжателя дела Си­меонова.

Сейчас изложенные мысли показывают, что деятельность Симеона по своему духу и направлению не заслуживает высоких похвал, расточаемых г. Татарским. В богословской деятельности его нет строго православного духа и богословские сочинения его наполнены католическими заблуждениями, которых, притом, он упорно держался и которые старательно распространял, частью устно, частью с церковной кафедры, частью посредством сочинений. Конечно, антиправо­славная деятельность Симеона не принесла большого вреда русской церкви, но это произошло не от того, чтобы она сама по себе была безвредна, а от стечения многих неблагоприятных для нее обстоятельств. Все-таки по антиправославному или по меньшей мере, по не строго православному направлению богословская и отчасти, церковная деятельность Симеона была более вредна, чем полезна, и во всяком случае, не заслуживает одобрения и похвал. Результаты ее были больше отрицательные, нежели положительные.

Кроме богословствования и церковной деятельности, католический дух внесен был Симеоном и в преподавательскую его деятельность. Медведев был учеником Симеона в Спасской школе и научен был от него католическим заблуждениям. Симеон мог внушить их и царевичу Феодору Алексеевичу. С. М. Соловьев находит польское влияние в воспитании Симеоном этого царевича, который действительно владел польским языком⁸. Первая супруга его Агафья Семеновна Грушецкая была по происхождению полька и по ее влиянию в Москве начали «сабли и кунтуши польские носить, школы польские и латинские закладывать» и т. п., так что приверженцы Матвеева стали говорить, что «царь скоро введет ляцкую веру и женясь на польке, будет также вести себя, как Дмитрий Самозванец, женившись на Марине Мнишек»⁹. Тот же историк говорит, что с падением Софьи и приверженца ее Медведева настал «конец польскому влиянию, католическая пропаганда остановлена, иезуиты выгнаны»¹⁰. Польско-католическая пропаганда не пустила крепких корней в России, только благодаря стечению неблагоприятных для нее обстоятельств: Симеон рано умер, а про­должателю его дела Медведеву скоро подсекли крылья, по­тому что оба они встретили могучий отпор в патриархе и представителях греческого просвещения; царь Феодор и пер­вая супруга его жили очень недолго; София Алексеевна тоже управляла царством краткое время. Но все это, конечно, отнюдь не оправдывает Симеона в том, что он учитель­скую деятельность сделал орудием для пропаганды католи­цизма в России и в этом отношении его деятельность была не только не плодотворна, но и положительно вредна.

Что касается до положительной стороны его учительской деятельности, разумеем просветительное влияние ее на русское общество, то результаты ее были незначительны. Спас­ская школа существовала недолго, была малолюдна и повидимому, не процветала; нет даже указаний на то, чтобы Симеон прилагал о ней попечения. Весьма возможно, что преподавание в школе, как деятельность слишком скром­ная и невидная, не удовлетворяла честолюбия Симеона, и он ограничивался официальным ведением дела. Конечно, мы не утверждаем этого положительно, а только предполагаем; но как же иначе понять то, что школа существовала в самых скромных размерах, не смотря на усилившееся в то время стремление общества к просвещению и не смотря на то, что заведовал школой опытный педагог, который, притом, чрез свои придворные связи, легко мог выхлопотать увеличенное содержание для школы, если бы он сумел ее расширить?

Всего больше Симеон прилагал старания к стихоплетству, как можно заключать уже из того, что он оставил большое количество стихотворений. Но это то и показывает, с одной стороны, что главными мотивами его деятельности были мотивы личные, своекорыстные, а с другой, что он употреблял много времени на труд непроизводительный. Как мы видели, он писал и подносил свои стихотворения лицам царской семьи и другим важным особам с целью приобрести их расположение, и даже с более низменной целью – получить от них подарки. Что касается до содержания его приветственных и поздравительных стихотворений, то расточаемая в них лесть только развращала нравы: от­влекала от старинного русского простого и задушевного обращения, и вносила в отношения неискренность и фальши­вость, приучала к низкому и хитрому угодничеству низших, к поблажке льстецам со стороны высших; смотря на успех при дворе льстивого Симеона, и на благосклонное внимание со стороны венценосцев к его ласкательным виршам, царедворцы естественно могли приходить к мысли, что угодничеством и лестью можно выслужиться пред царем легче, чем заслугами. Давши широкий простор своей панегирической музе, Симеон принес в Москву и сделал популярным самый худший из обычаев иностранных дворов. Во всяком случае, не заключая в себе истинной поэзии, стихи Симеона только щекотали приятно слух, но не давали уму и сердцу здоровой пищи, а рассыпанная во многих из них лесть была положительным злом для высшего Московского общества. Виновность Симеона в прививке этого яда к Московскому двору тем тяжелее, что он первый сделал эту прививку в крупных размерах. Это зло не так маловажно, как может иным показаться: как роскошь разрушает экономическое благосостояние государств и подрывает нравственный строй народов, так и лесть, эта, в своем роде, интеллектуальная роскошь, есть отрава для царей, правителей и вельмож, тем более опасная, что она сладка; а когда лесть пропитывает высшие сферы и раз­ливается необузданным потоком, то это – верный предвестник серьезной опасности для трона. Нигде раболепство не доходило до таких чудовищных размеров, как при дворах восточных деспотов и ни одному из монархов не угрожало столько нечаянных смертей, как восточному деспоту. В Риме при императорах лесть пред ними дошла до таких чудовищных размеров, что им воздавали божеское поклонение; и что же? Жизни их грозила постоянная опасность и многие из них, подобно Нерону, умерли насильственной смертью. А г. Татарский, повидимому, даже с сочувствием относится к льстивому придворному стихо­творству Симеона, находя в нем проявление утонченных обычаев запада. Иная утонченность в десять раз хуже грубости.

Деятельность Симеона проявилась еще в борьбе против раскольников и против протестантов.

Г. Татарский предполагает, что Симеон много ратовал против раскольников, но фактами этого не подтверждает. Каковы были успехи его полемики против раскольников, тоже остается неизвестным; вероятнее всего, что он успеха не имел. Раскольники не могли его уважать, потому что хотя он и был учен, но ученость его была западная, ла­тинская, им ненавистная. Можно даже думать, что противораскольническая полемика Симеона принесла один только вред. Со стороны православных было большой ошибкой выставлять для борьбы против раскольников выходца с запада, завзятого латинника, привязанного к католическим заблуждениям. Если православная Церковь избрала его для борьбы с ними, как своего представителя, то они имели полное право его учение считать учением самой православной Церкви, могли совершенно искренно думать, что православная Церковь пошатнулась в сторону католичества, и тем с большим убеждением и силой, клеймить ее за это. Они так и посту­пили, как это видно из вышеприведенных слов диакона Феодора. Повидимому, этот расколоучитель делает даже явный намек на Симеона, когда говорит, что пастыри православные, возлюбивши римскую блудницу, «с честью приемлют и слушают с любовью проклятых и льстивых ее дидаскалов (а Симеон и был, именно, льстецом и дидаскалом), и от тех нечистых духов напиваются мутного пития»… (а Симеон, нечего греха таить, действительно, давал такое поило, разумеем католические заблуждения). В устах расколоучителя эти злостные слова были совершенно искренни и правдивы, и они не могли не оказать могущественного содействия пропаганде раскола, и не могли не соблазнять православных; потому что и раскольники, и православные знали, что сам собор 1666–1667 г. одобрил противораскольническое сочинение одного из таких «льстивых» дидаскалов Симеона «Жезл», а с другой стороны, те и другие знали, что многие православные, и притом авторитетные в богословии, и даже сам патриарх, обвиняли, – и основательно обвиняли, – Симеона в не православии, в католицизме. Таким образом, привязанность Симеона к католицизму и в этом отношении, оказала недобрую услугу русской Церкви и сделала результаты его противораскольнической деятельности или ничтожными, или даже положительно вредными. Это понятно: те люди, которые от одного берега отстают, а к другому не пристают, не могут придти в своей деятельности к положительным, твердым и важным результатам, как бы ни была кипуча и разносторонняя их деятельность. И хорошо еще, если в конечном результате ее окажется пустоцвет, из которого не может произрасти плод: иногда она приносит горький и вредный плод. Такова, именно и была деятельность Симеона по своим результатам, и не могла быть иной: он действовал в православной Церкви, среди православного народа и якобы, на пользу их, а между тем, он мыслил и действовал не за одно с православием, и его истинными представителями, имел не православный дух, крепко держался не православных мнений. Какой может быть успех в деятельности при таком внутреннем само­раздоре? Невольно припоминаются заключительные слова басни Крылова «Лебедь, Щука и Рак»:

Кто прав из них, кто виноват,

Судить не нам;

Но воз и ныне там.

Что касается до полемики Симеона против протестантов, то, само собой понятно, он был здесь в своей сфере и мог оказать православию действительные услуги. Но деятельность его в этом направлении была слишком кратко­срочна и потому, естественно, не могла быть очень плодотвор­ной. Г. Татарский перечисляет его противолютеранские сочинения, но имели ли они успех, были ли распространены в Московском обществе и оказали ли противодействие распространению в Москве лютеранских обычаев и верований, об этом он ничего не говорит.

Вот и все виды общественной деятельности Симеона. Но г. Татарский пространно говорит еще о частных сношениях Симеона с некоторыми архиереями и с южно-рус­скими учеными, приводит большие извлечения из писем Си­меона к некоторым из них, делает подробные упоминания о присылке ему ими то медку, то полынной водочки, то рыбки за те мелкие услуги, которые он мог им оказы­вать, живя в Москве. Упомянуть об этом, соблюдая притом всевозможную краткость, конечно, следовало; но говорить о таком предмете с подробностями, приводить точные и большие извлечения из документов, это значит отцеживать комаров. Смешно смотреть, как г. Татарский усиливается придать этим сношениям Симеона значение важной, чуть негосударственной заслуги. На самом деле, некоторую важность имели только сношения его с Лазарем Барановичем, да и те скоро совершенно порвались.

Сопоставляя все сказанное нами о деятельности Симеона с тем, как представляет ее г. Татарский, читатель заметит существенную разницу между взглядами на этот предмет г. Татарского и нашим. Он признает деятельность Симеона широкой и разносторонней: мы согласны с ним в этом, но считаем странным, что он и тут не обошелся без преувеличений. Побуждения к деятельности у Симеона, по его мнению, были самые возвышенные, мы находим у него мотивы для деятельности низменные, своекорыстные и даже думаем, что они в его жизни и деятельности имели больше значения, нежели мотивы возвышенные. Г. Татарский повсюду относится сочувственно к средствам и способам, к которым Симеон прибегал в своей деятельности: мы, напротив, некоторые приемы его деятельности признаем безнравственными, нечестными, противозаконными. По духу и направлению деятельность Симеона г. Татарский считает чисто православной и устремленной исключительно на пользу Церкви православной: мы, не находя в Симеоне чистого православия, естественно и деятельность его не считаем согласной с духом, учением, жизнью и интересами православия, и потому считаем ее бесполезной, и даже, в иных отношениях, вредной для этого последнего. По конечным результатам деятельность Симеона г. Татарский считает необычайно важной, даже совмещающей в себе, как в фокусе, все просветительные стремления русского общества второй половины 17 в.: мы, совсем наоборот, результаты деятельности Симеона находим частью вредными и отрицательными, частью ничтожными и только отчасти полезными; полагаем, что плоды его деятельности и по количеству, и по качеству, да­леко не соответствуют широте, разносторонности и кипу­чести его деятельности. Причины малоплодности деятельности Симеона заключаются частью в не православном направлении Симеона, частью в некоторых антипатичных и дурных сторонах его нравственного характера. Просим обратить внимание читателя и на то, что главнейшие основания для такой оценки деятельности Симеона, мы извлекаем из книги самого же г. Татарского; но только не из голословных его фраз, в которых он всячески восхваляет и превозносит вместе с самим Симеоном и его деятельность, а из фактов, о которых он упоминает, но смысла которых он или не выясняет, или толкует их превратно. Нам выпала счастливая доля опровергать фразы г. Татарского, им самим собранными фактами и указаниями; так что, если г. Татарский вздумает возражать нам, то ему придется прибегать к тонким хитросплетениям и искусно лавировать, чтобы избежать курьезного труда – полемизировать против собственной книги.

Какое чрезвычайное значение приписывает г. Татарский деятельности Симеона, это видно из нескольких фраз, которые имеют для нас тем большую важность, что они помещены во «Введении» и в «Заключении» книги, и содержат всю сущность воззрения г. Татарского на историческое значение деятельности Симеона. Так как в этих фразах заключается центр тяжести всей книги г. Татарского, идея его сочинения, то мы считаем нужным привести и разобрать их.

Назвавши, в конце «Введения», Симеона ревностным деятелем просвещения, самой характеристической личностью эпохи и одним из самых выдающихся представителей открывшегося на Руси просветительного движения, таким человеком, для которого борьба с невежеством и распространение просвещения составляла главную задачу жизни, г. Татарский заключает: «уже одно то характеризует важность заслуги Симеона в этом отношении, что, застав на Руси лишь некоторые зачатки высшего образования, он, по смерти своей, оставил для нее проект высшего училища, организованного по образцу западных университетов». «С другой стороны, говорит г. Татарский, Симеон решительнее всех современников своих стремился к утверждению просвещения на Руси именно на началах западно-европейской образован­ности». Чрез это он стал в противоречие, как с привер­женцами старины, так и с сторонниками византийской обра­зованности. «Отсюда Симпсон является самым характерным представителем своего времени и деятельность его лучше всего ведет к познанию того великого брожения начал, которое, дав поверку преданиям русской старины и Византии, естественно и необходимо завершилось великой реформой Петра» (23 и 24 с.). «Симеон Полоцкий, в продолжение всей своей жизни, пользовался замечательным успехом в Москве… и придал величайшую силу резко проводимому им западни­ческому направлению. С этой точки зрения деятельность его, по своим размерам и общему влиянию на умы, имеет важный исторический характер и составляет естественную подго­товительную ступень к последовавшему затем решительному повороту нашей образованности к Западу Европы» (341 с.). Чтобы еще более возвысить значение просветительной деятельности Симеона, г. Татарский все «Введение» посвятил раскрытию мысли, что в 16 и в первой половине 17 в., на Руси было поголовное невежество, а во второй половине 17 в., при Симеоне Полоцком и главным образом, благодаря просветительной деятельности последнего, на Руси явилось, и стремление к просвещению и само просвещение, так что, по взгляду г. Татарского, в отношении к состоянию просвещения, время Симеона Полоцкого противоположно с предыду­щей эпохой.

Прежде всего, эта последняя мысль не верна. Г. Татарский подбирает исключительные факты для подтверждения мысли о крайнем невежестве русских в 16 и в начале 17 в. Но таким способом можно доказать, что у нас невежество было и в конце 17 в., и даже в 18-м в. Мало того, даже и из приводимых г. Татарским фактов видно, что хотя на Руси и было невежество, но было и стремление искоренить его, и насадить, и распространить просвещение, были даже предпринимаемы и меры для этой цели, как со стороны светского, так и со стороны духовного начальства; так что нужно удивляться тому, что г. Татарский не заметил этой оборотной стороны приводимых им фактов, которая прямо изобличает фальшь его тенденции. Впрочем и не специалистам по русской истории известно, что стремление к просвещению и в частности, к просвещению западному, на Руси явилось еще при Иоанне III, не погасало оно, а все усиливалось и в последующие царствования: при Иоанне Грозном и при Борисе Годунове. Смутное время междуцарствия, как эпоха чрезвычайно тяжкая для России, задержало развитие этого стремления, но не надолго, и насколько оно прочно и сильно укоренилось на Руси, это видно из того, что уже при Михаиле Феодоровиче, когда еще не были улажены отношения с Швецией и с Польшей, да и внутри шла неурядица, начинается вызов в Россию ученых иностранцев и прилив сюда разных иностранных мастеров. Затем и стремление русских к просвещению и вызываемый им наплыв иностранцев в России шли уже по инерции и прогрессивно возрастали, чему особенно благоприятствовало мирное царствование Алексея Михайловича, который, при мягкости характера, отличался веротерпимостью. Соответственно силе стремления к просвещению росло и само просвещение. Одним словом, вовсе не было противоположности между состоянием просвещения во второй половине 17 в., и в конце 16-го, или в начале 17 в.: различие только в степени. Значение эпохи Симеона для просвещения на Руси г. Татарский, без меры и вопреки исторической правде, преувеличил, а потому и пьедестал, воздвигнутый г. Татарским для Симеона, как деятеля просвещения, оказывается ходульным и фальшивым.

Понизивши пьедестал, мы имеем основание умалить и воздвигнутую на нем фигуру Симеона. Что Симеон положил много труда на дело просвещения и на распространение в России именно образованности западной, этого мы не отрицаем; но мы отвергаем то, будто он достиг в этом труде таких громадных успехов, что его личность является самой характерной личностью эпохи, передовой личностью, что он есть самый видный предшественник Петра Великого, что в нем сосредоточены и ярко выражены весь характер, и вся сила просветительного движения на Руси во второй половине 17 в. Мы уже видели, что вследствие разных причин, заключавшихся большей частью в самом же Симеоне, резуль­таты его деятельности не были значительны; теперь нам осталось высказать об этом предмете еще насколько мыслей, вызванных вышеприведенными фразами г. Татарского.

В ученом сочинении и особенно, во «Введении» к нему, где могут иметь место только самые существенные мысли, как то странно встретить такую фразу: «уже одно то характеризует важность заслуги Симеона в деле просвещения, что, застав на Руси лишь некоторые зачатки высшего образования, он, по смерти своей, оставил для нее проект высшего училища, организованного по образцу западных университетов» (24 с.). Это фраза, а что говорят факты? Симеон застал начатки высшего образования, а после него не осталось начатков и среднего образования: его Спасская школа прекратила существование, другие школы в Москве тоже закрылись, так что одно время в Москве не было ни одной средней школы. Что касается до Славяно-Греко-Латинской Академии, то заслуга Симеона ограничивается только составлением проекта для нее. Написать проект, особенно, если он был сколком с уставов западных академий, не трудно: важность в том, чтобы осуществить проект, создать и уп­рочить учреждение. Для фактического осуществления его, Симеон ничего не сделал. Академия открылась пять лет спустя после его смерти; подготовлений к ее учреждению он никаких не сделал; даже инициатива дела принадлежала не ему: ему только поручили составить проект, когда мысль об учреждении Академии была принята; наконец, в Академии была заведена греческая ученость, а не латинская. Одним словом, видеть перл просветительной деятельности Симеона в составлении им проекта для Академии и считать это величайшей заслугой его в деле просвещения, это значит косвенно говорить о неважности его просветительной деятельности.

Не оказавши важных услуг делу просвещения вообще, Симеон, в частности, не насадил у нас просвещения западного. Фраза г. Татарского, будто он «придал величайшую силу резко проводимому им западническому направлению», есть именно фраза, несогласная с фактами. Даже при жизни своей, как ни была она коротка, он мог уже видеть упадок своего влияния и проводимого им западнического направления. К концу жизни, он потерял свое влияние на церковную жизнь и церковные дела, был совершенно изолирован в этой области, можно даже сказать, был извергнут из нее, так что он принужден был открыть свою, незави­симую от церковной, типографию и в ней, как бы обманно и тайно от церкви, печатать свои богословские сочинения, чем он делал их еще более подозрительными. Не он ли скомпрометировал западническое направление тем, что дер­жался католических заблуждений? Ведь патриарх Иоаким, да и многие другие ревнители православия вооружались собственно не против латыни и западного просвещения, а против католических, не православных идей, которые были при­носимы такими людьми, как Симеон. Церковь не могла терпеть и справедливо, чтобы вместе с просвещением был вносим и католицизм. Итак, как церковь в те времена в деле просвещения имела больше силы и власти, чем государство, то, понятно, Симеон, не смотря на поддержку государя, еще при жизни потерял, в значительной мере, влияние на дело просвещения, и даже возбудил антипатию и вражду против западного просвещения, вообще. Но еще рельефнее обнаружилось ничтожество его усилий в деле водворения в России западного просвещения после смерти его. Его сочинения были запрещены: не помогла самостоятельная типография; его сторонник Медведев осужден, а в лице его осуждена, и вся богословская и отчасти, церковная деятельность Симеона; в Славяно-Греко-Латинской Академии с самого на­чала водворилось греческое образование и учителями там были сделаны греки, братья Лихуды, враги Медведева; а с падением Софьи и Медведева пало, по словам Соловьева, на Руси влияние католическо-иезуитское. Одним словом, Симеон своей наклонностью к католичеству вызвал не только силь­ный антагонизм со стороны раскольников, но и могуще­ственное, и притом победоносное, противодействие себе, и своей деятельности со стороны архипастырей и истинно-православных богословов; и так как у Симеона, как и у Медведева, пропаганда католицизма сливалась с его общей просветительной деятельностью, и католицизм их коренился в их западническом просвещении, то, понятное дело, противодействие Церкви и раскольников простерлось на все за­падное просвещение, и даже, общее, на все западническое. С этой точки зрения Симеон не только не двинул Россию по пути к западному просвещению, но даже затормозил давно начавшееся в ней движение по этому пути. Не «величайшую силу сообщил он западническому направлению», а напротив, – своими трудами он подорвал доверие и расположение к нему в русском обществе. Что в конце жизни Симеона и особенно, после его смерти, просвещение на Руси двинулось в сторону «греческого учения», это признает и г. Татарский (341 с.). Это движение тем замечательнее, что оно началось именно при конце жизни Симеона и после его смерти, и тем характернее, что Византия, давно павшая под ударами Турок, не могла снабдить Россию достаточным количеством ученых, и тем более, не могла доставить ей «мастеров» разного рода. Это движение есть не что иное, как сильная реакция против западнического просвещения в том его виде, в каком стремился распространить его в России Симеон. Что это движение было кратковременно, это не ослабляет силы наших слов: сила противодействия всегда равна силе действия, против которого оно направлено; притом Византия, в значении источника просвещения для России, была слишком ничтожна, а с другой стороны, необходимость для нее помощи от западных иностранцев и польза западного просвещения были сознаны настолько ясно, что неумелая деятельность не только одного, но и многих Симеонов могла только на короткое время отклонить Россию от ее движения к западному просвещению.

В виду этого, начавшееся с первых же годов 18 в. или даже с последних годов 17 в. господство на Руси западного просвещения вовсе нельзя считать прямым результатом просветительного движения, бывшего на Руси именно во время Симеона и тем более, странно и даже смешно самого Симеона считать каким то предтечей Петра Великого, совместившем будто бы в себе чуть не все просветительное движение своей эпохи, а эту эпоху признавать первой и единственной ступенью к реформе Петра. Неправду говорит г. Татарский, будто «деятельность Симеона лучше всего ведет к познанию того великого брожения начал, которое, дав поверку преданиям русской старины и Византии, естественно и необходимо завершилось великой реформой Петра» (24 с.). Эти слова были бы справедливы, если бы деятельность Симеона привела русское общество к сознанию пользы и достоинств западного просвещения, и превосходства его пред русской стариной и византизмом; но она достигла совершенно противоположных результатов. Под ее влиянием русская старина и византизм не только не были подвергнуты проверке со стороны русского общества, и не только не были вы­брошены за борт, но, наоборот, русская старина у раскольников, византизм у православных приобрели особенную цену и значение, а западное просвещение было заподозрено, как вредное для православия, и отодвинуто на задний план. Но, конечно, сила уже давно начавшегося стремления русских к западному просвещению не могла быть подавлена; и оно с новой и чрезвычайной силой проявилось при Петре Великом, чему способствовала могучая воля этого царя. Таким образом, решительное движение России к западному просвещению под водительством Петра вовсе не находится в ближайшей связи с эпохой, во время которой действовал Симеон и не стоит от нее в прямой зависимости. Подготов­кой реформы Петра – слабой и незаметной служило все время от Иоанна III до Бориса Годунова, более явной – все 17-е столетие. Великие и прочные государственные реформы подготовляются не годами и даже не десятилетиями, а веками.

Мы можем привести и частнейшие доказательства того, что деятельность Симеона не только не была подготовительной ступенью для реформаторской деятельности Петра, но, по сущности своей, была даже противоположна ей. Сходство между ними только в стремлении насадить в России западное просвещение, но это слишком общая черта сходства между ними, а в других и притом, существенных чертах, они радикально отличаются одна от другой. – Учителями Симеона были, между прочим, иезуиты, сам он был окатоличен и пропагандировал в России католические идеи: учителем Петра был Лефорт, протестант и Петр проводил дни и ночи в немецкой слободе, среди многочисленных приятелей своих, немцев-протестантов; сам Петр имел лютеранский образ мыслей, главным иерархом в его царствование был Феофан Прокопович, богослов лютеранствующий, крайне враждебно относившийся к католичеству; лютеранствующее богословие его царило в духовных школах во всей России в течение всего 18 в.; вслед за царем и русское общество усвоило лютеранские обычаи. Симеон вносил польско-като­лическое влияние: Петр немецко-лютеранское. Далее, Симеон вводил на Руси науку схоластическую, школьную, бесплодную риторику и еще более бесплодное салонное стихоплетство, одним словом насаждал знания, далекие от практической жизни: Петр, напротив, хотя и покровительствовал знаниям теоретическим, но больше всего, почти исключительно, забо­тился о распространении в России практических сведений: военного и мореплавательного искусства, разных ремесел прикладной математики и т. п.; в этом он подражал вовсе не Симеону, который практических наук не знал, а деду своему Михаилу Феодоровичу, который писал Олеарию: «ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим подобным мастерством и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен» (20 с.). Наконец, плоды суетливой деятельности Симеона были унич­тожены частью при нем самом, частью по смерти его и даже она вызвала результаты, противоположные тем, к которым стремился Симеон: а результаты могучей деятельности Петра разве таковы? – По личному характеру эти два деятеля были тоже противоположны. Симеон был аристократ, белоручка, салонный болтун, льстец, лицемер, двоедушный, хитрый, ничтожный по характеру: Петр, не смотря на то, что был царем многомиллионного народа, был демократ, чернорабочий с мозолистыми руками, любил полезные труды, а не бол­товню, был груб и суров, но за то прямодушен, прост, открыт, искренен, салонности не терпел лесть, и ложь ненавидел, слово не расходилось у него с мыслью и делом, двойственность, колебания, сделки с своей совестью и с людьми для него были невозможны, к намеченной цели он шел на пролом, волю имел могучую. Ничтожество характера Симеона и мелочность его деятельности обнаружи­ваются уже в том, что он действовал, главным образом, из личных, своекорыстных расчетов: напротив Петр был воодушевлен одной идеей – принести благо России, и он всю свою жизнь и деятельность посвятил на служение этой идее. Собственно говоря, сопоставлять эти два характера и этих двух деятелей можно только для курьеза. А между тем, г. Татарский, называя Симеона «самым характерным представителем своего времени», а его время считая очень важным, признавая ближайшей подготовительной ступенью к реформе Петра, тем самым указывает на Симеона, как на предтечу Петра, яко бы подготовившего реформу последнего.

Мы кончили характеристику личности и деятельности Симеона. Наш Симеон далеко не похож на Симеона г. Татарского. Его Симеон – человек превосходный во всех отношениях, святой человек и великий деятель: наш Симеон – и как человек, и как деятель, имеет крупные недостатки и слабости. Далее, мы уверены, что наш Симеон гораздо более походит на действительного Симеона Полоцкого, жившего в 17 в., чем Симеон г. Татарского. Уверенность эту мы основываем частью на том, что все люди имеют недостатки, а Симеон Полоцкий не может же составлять единственное исключение из всего человеческого рода, а главным образом, на том, что характеристику на­шего Симеона, мы составили почти исключительно на основании фактов, приведенных в книге самого же г. Татарского. Беда не в том, что Симеон г. Татарского не похож на нашего Симеона, а в том, что в его собственной книге Симеон двоится: из фраз выглядывает у него один Симеон, а в фактах и указаниях обрисовывается другой Симеон. Вот тот то Симеон, т. е., описанный фразами и не похож на Симеона действительного. Для читателя особенно невыгодно то, что этот «дутый» Симеон фигурирует в книге на первом плане и совершенно заслоняет собой другого Симеона, неясные черты которого едва мелькают там и сям в разрозненных фактах. Причины, по­чему Симеон в книге г. Татарского двоится, и почему он изобразил его в преувеличенных и неверных чертах, заключаются – частью в пренебрежении самыми элементарными научными приемами или в незнании их, частью в неуважении к правде, частью в отсутствии прямого и здравого взгляда на вещи, и критического анализа, частью в неясности и шаткости нравственных суждений автора, но, главным образом, в фальшивой тенденции его – восхвалить Симеона, во чтобы то ни стало. Эта тенденция проходит красной нитью чрез всю книгу, сообщая ложное освещение фактам и принуждая автора смотреть на них односторонне, об ином умал­чивать, другое заминать, третье незаслуженно распространять и преувеличивать. Лучшим эпиграфом для книги г. Татарского служил бы следующий: «панегирик, а не история». Не мешает также читателям его книги почаще вспоминать правило: «без проверки не верь». И нужно сознаться, что панегирик вышел не­удачный. Чрезмерное и само себя изобличающее восхваление не возвышает, а умаляет в людях уважение к восхваляемому; иная похвала развенчивает больше, нежели самое яростное порицание. Г. Татарский оказал Симеону медвежью услугу и Симеон, если бы был жив, не заплатил бы ему гонорара за его неумелую адвокатуру. Оказавши медвежью услугу Си­меону, г. Татарский не принес своим сочинением никакой пользы и исторической науке. Представляя Симеона совершенно в извращенном виде при помощи применения ненаучных приемов в исследовании, книга г. Татарского поло­жительно вредна для науки и должна быть выброшена за борт ее. К счастью, как мы показали, противоядие лжи, заключаю­щейся в основной идее, в принципах и приемах этой книги, содержится в ней же самой, в исторических фактах, упоминаемых в ней. Мы, руководясь этими фактами и старались снять с Симеона надетую на него г. Татарским маску, старались представить его в том истинном свете и виде, под каким он известен в науке и какой он имел на самом деле. Наш взгляд на Симеона, который мы развили в настоящей статье, в общих чертах согласен с установившимся на него взглядом, и с историческими фак­тами и свидетельствами, правильно понимаемыми. Эти два об­стоятельства дают нам право быть уверенными в правди­вости нашего взгляда на Симеона и в неправильности противоположного ему воззрения г. Татарского.

Г. Я.