Архиепископ Андроник (Никольский). Древнецерковное учение об Евхаристии, как жертве – в связи с вопросом об искуплении

Данная статья была опубликована в составе Приложения к изданию диссертации св. Андроника «Учение об Евхаристии, как жертве – в связи с вопросом об искуплении» (с. 281–286).

Кандидатская диссертация св. священномученика Андроника (Никольского), архиепископа Пермского, защищенная им в 1895 г. в сане Прот. В. Асмус: Архиепископ Андроник (Никольский). Древнецерковное учение об Евхаристии, как жертве – в связи с вопросом об искуплении. – М.; Фрязино, 2008.иеродиакона, в свое время прошла почти незамеченной, но для нас представляется интереснейшим историческим документом. Конец XIX в. – время, когда с высоты духовно-академических кафедр и со страниц духовно-академических журналов раздавались авторитетные и властные призывы пересмотреть все наше богословие, очистить его от «латинских влияний» и вернуть в православное, святоотеческое русло. Многие молодые сердца и умы были увлечены этой проповедью. Только десятилетия спустя стала сознаваться ущербность того нового богословия, которое должно было встать на место «схоластики» свт. Филарета Московского и его преемника митр. Макария (Булгакова).

Вот мнения двух крупнейших русских патрологов: «Вообще реакции русской богословской мысли конца XIX – начала XX века не хватало подлинного знания патристического предания в его полноте, положительного раскрытия на его основе догматов Православия. Отсюда ее односторонности и недостатки» (Архиеп. Василий (Кривошеин). Символические тексты в Православной Церкви / Богословские Труды. Сб. 4. М., 1968. С. 29). Или, еще раньше по времени написания: «...непобежденный привкус психологизма или пиетизма... Очень резко и несдержанно... отвергает «школьно-катихизическое» учение об искуплении, т. н. «юридическую теорию», действительно перенятую из западной схоластики... идет много дальше, находит неуместным и самое понятие «жертвы». Апостольские тексты... он толкует в переносном и описательном смысле. И впадает в самый нестерпимый импрессионизм, стараясь объяснить смысл Крестной Смерти... Очистительная кровь, спасительный крест, живоносный гроб, – все это только образы, означающие «общее понятие» искупительной страсти: «здесь берутся наиболее впечатлительные для нас моменты Его подвига»» (Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, с. 434–435). В последней цитате говорится о непосредственном учителе св. Андроника будущем митрополите Антонии (Храповицком). Цитирование можно продолжить. Критикуя программу Антония, предлагавшего «обращение всего богословия в нравственный монизм», Флоровский сознается, что его «поражает рассудочность и примитивность доводов, какое-то богословствование от здравого смысла, который упрямо насилует свидетельства откровения... Онтологических предпосылок своего учения он не проверяет. Он ими точно и не интересуется... И образ Христа Спасителя остается в его изображении очень неясным...» (там же, с. 435–436). Флоровский упоминает и близкого ученика митр. Антония, написавшего книгу «О спасении», не прибегая к понятию благодати и доходя до отрицания обязательности таинств (там же, с. 438). Подводя итог, прот. Г. Флоровский пишет: «Есть упадочные черты и в русской школе «нравственного монизма». В ней не было созерцательного вдохновения, и слишком много психологического самоанализа. Это был несомненный отзвук западных богословских настроений, чрезмерного внимания к проблеме оправдания. К отцам нужно было вернуться полнее и с большим смирением» (там же, с. 439).

Приступая к чтению диссертации, мы убеждаемся, что иерод. Андроник хотел честно выполнить программу, предложенную ему ректором Московской духовной академии архим. Антонием (Храповицким). Он добросовестно повторяет предложенные ему формулы, иногда, может быть, их утрируя, но этим самым делая их еще более выразительными. Вот антитеза Запада и Востока: «с одной стороны внешнее оправдание благодатию, с другой – нравственный подвиг, аскетизм» (с. 9). «В учении об оправдании человека благодатию – полный юридизм» (там же). «[Все святоотеческое богословие] поставлено было на нравственно-психологическую почву» (там же, с. 19). Сама история святоотеческого богословия преломляется в призме «нравственного монизма»: «Собственно догматического учения у св. отцев очень мало... св. отцы не писали специальных трактатов по вопросам теоретического богословия...» Их занимала исключительно полемика по актуальным вопросам. «А специальное исследование положительного догматического учения было бы совсем излишне» (там же, с. 21–22). Исторически это, конечно, неверно: были и весьма полные опыты раскрытия положительного церковного учения по отдельным разделам вероучения, будь то по поводу ересей, будь то и без этого повода, были и краткие или пространные «суммы богословия». Назовем хотя бы Большое огласительное слово свт. Григория Нисского и Точное изложение православной веры прп. Иоанна Дамаскина. Утверждать некий «адогматизм» свв. отцов было нужно для того, чтобы взамен их догматики воздвигнуть существенно новую догматику, которая будет свободна от всех несовершенств святоотеческого богословия, будет ориентирована против папистов и протестантов и не будет давать никаких поводов для проникновения в церковное сознание «юридизма» и прочих первородных грехов Запада. В настоящее время такого точного размежевания быть не может, потому что, при всей порочности нашего богословия, зараженного западными влияниями, «вся терминология нашего богословия всецело есть и в Св. Писании и у св. отцев, и оттуда заимствована» (там же, с. 19). Я позволил себе шаржировать мысли и слова диссертации, поскольку я хотел выразить мысль не самого св. Андроника, но его учителей. Сам он никогда не выражается столь резко о нашем богословии XIX в., ощутимо смягчая полемический напор критиков догматического богословия «филаретовской» школы.

Таким образом в диссертации констатируется напряжение между установкой, которую воспринял и, повторим, честно пытался провести св. Андроник, и его собственным видением. Ничего не имея против критики западного богословия, он решительно 284 отказывается отождествлять с ним наше «школьное богословие» и всего лишь весьма мягко говорит о «некоторой невыясненности и неполноте» его (там же, с. 21).

Положения, заимствованные у учителей, иерод. Андроник сопоставляет с множеством святоотеческих цитат. Рецензент диссертации, проф. Александр Дмитриевич Беляев, (кстати, тоже один из творцов нашего нового богословия) сетовал в своем отзыве, что эти цитаты диссертант почти не подверг анализу. Но в том-то и дело, что эти цитаты невозможно объединить с заданными тезисами в единое смысловое целое. Эти тезисы и без всяких разъяснений опровергаются цитатами, независимо от того, в какой мере это сознавал сам автор. Всеобъемлющая мысль свв. отцов несовместима ни с какой возведенной в монистический принцип односторонностью – ни с западным юридизмом, ни с гуманистическим морализмом, и в то же время объединяет в единство и морализм, и юридизм, и многое другое, что при абсолютизировании дает ошибку, но находит свое место как одна из сторон многогранного целого. Находит свое место и мистика, столь нелюбезная новому богословию: в диссертации дается святоотеческое учение о обожении.

С особым волнением читаешь страницы, где говорится о мученичестве: св. Андроник и жизнью и смертью доказал, что «мученики за веру Христову суть живая и святая жертва Богу, как совершенно все презревшие ради общения духом с Христом» (там же, с. 251). В области же богословия жизненный выбор св. Андроника был тот, что он, не желая спорить с глубоко чтимыми им старшими собратиями – участниками богословского обновления, но и не желая участвовать в их движении, вообще отошел от богословия и как духовный писатель обращался исключительно к практическим темам.