Жизнеописание, в Бозе почившего, старца-утешителя, отца Варнавы

„Праведницы во веки живут» (Прем. Солом. 5:15).

Он не умер: – по Божьему слову

Праведный вечно живет.

Жив и он; у Престола Предвечного Слова

Ныне песнь новую Агнцу поет.

Новую песнь славословия Богу воспевает теперь в небесных селениях он – блаженно почивший старец Варнава...

17-го Февраля 1906 года его присноживущий в Боге дух оставил свою телесную храмину. В лице почившего пещеры Гефсиманского скита лишились своего уважаемого старца – наставника и иеромонаха-духовника, а вся православная Русь своего великого молитвенника и любвеобильного утешителя.

Глубокая скорбь пронзила сердца всех искренних почитателей его, когда неумолимая смерть вырвала из среды живых этого праведно пожившего Старца. Всем многочисленным духовным детям почившего, питавшим к нему чувства искреннего доверия и горячей сыновней любви, смерть его дала глубоко почувствовать, кого навсегда лишились они в этом простом, смиренном, мудром, исполненным любви к Богу и ближним иноке – старце_; который не заключал дверей своей келии для своего только личного спасения, но посильно служил и миру и словом, и делом на великую духовную пользу всех приходящих к нему.

Утрата велика для всех и невозвратима!.. Скорбящее сердце ищет утешения, и вот оно слышит: „Праведный вечно живет»!

Поистине – вечно живет он и не только в сонме небожителей... Нет, он и на земле, по смерти своей, продолжает жить в сердцах людей. Его великая духовная семья всегда будет хранить в своей памяти светлый образ почившего старца, из рода в род передавая сказание об его жизни и деятельности во славу Божию. Благоговение к блаженной памяти почившего и побуждает его современников очевидцев запечатлеть на будущее время, для грядущих поколений, его величественный духовный образ, отметить те отличительные черты его высокой личности, с которыми неразрывно связано его имя в народе.

Когда в Бозе почил великий светильник веры и благочестия, дерзновенный молитвенник и мудрый наставник православного русского народа – старец Варнава, почитателям его дороги были всякие сведения о почившем, появившиеся после его кончины. Но по бедности материала все они дают неполное представление о личности почившего. Поэтому о желании видеть в печати возможно полное собрание сведений о жизни, деятельности, кончине и погребении старца Варнавы было неоднократно заявляемо почитателями его сестрам Иверской обители – ближайшим очевидицам всей его жизни, хорошо знавшим ее по особенному отношению к почившему, как своему основателю, строителю и духовному руководителю.

С любовью идет навстречу этим добрым желаниям обитель Иверская, предлагая настоящее „житие» своего отца-старца Варнавы. Имея ввиду посильно исполнить священный долг своей любви к почившему: воспроизвести его дивный образ во всем том нравственном величии, в каком живет он в сознании его духовных детей – сестер Иверских, обитель помещает здесь сведения о нем, заимствованные из ее летописи или из переписки Старца с разными лицами или же из устных и записанных рассказов о нем близко соприкасавшихся с ним при жизни лиц, или, наконец, переданные самим Старцем.

Да простит нам благосклонный читатель те недочеты, какие усмотрит в предлагаемом нами труде. Надеемся, что их искупят те чувства, какие воодушевляли составительниц его. Пусть помнит читатель, что предлагаемый труд – это посильная дань глубоких чувств любви и благодарности детей–сирот своему отцу–благодетелю.

Старец иеромонах Варнава родился в с. Прудищах, Тульской губ., 24 января 1831 года и во св. крещении наречен Василием в честь св. Василия Великого. Его родители Илия и Дарья Меркуловы, – люди добрые и богобоязненные, радовались рождению сына. В семье у них, за смертью старших детей, сыновей – Лазаря, Георгия и Авраама и двух дочерей – Ксении и Александры, умерших ещё младенцами, оставалась одна лишь дочь Матрона¹. Господь оставил малютку Василия и его сестру расти на утешение родителям и для облегчения их тяжелой крестьянской доли.

В добром воспитании Василия, как и вообще в воспитании крестьянских детей, самое важное значение имело примерное единодушие в добром направлении личной и семейной жизни родителей, заслужившее им любовь и уважение среди односельчан. Во всей последующей его жизни и деятельности живо отпечатлелись унаследованные им от родителей добродетели: трудолюбие, любознательность, бережливость, кротость нрава, любовь к ближнему, особенно бедняку, терпение и всецелая преданность воле Божией.

Преимущественное влияние на воспитание в сыне добрых качеств оказала мать. Это видно уже из того, что батюшка Варнава, касаясь в разговоре своего прошлого, чаще вспоминал о своей родительнице, чем об отце, и сам он, видимо, подтверждал это, когда не раз выражал ей впоследствии при посторонних лицах свою признательность за доброе воспитание.

Так, однажды пришла она к нему, когда он был уже в Скиту близ Троицкой Лавры, на праздник 17 Августа. Туда к этому времени стекается всегда множество богомольцев всех сословий и состояний. Многие из них, если не все, стремятся, бывало, к батюшке Варнаве за благословением, советом и утешением. И вот он многим, даже почетным посетителям, представлял свою мать и говорил: „это вот моя родительница». Сильно смущалась этим простая старушка – мать уважаемого Старца из-за своего убогого одеяния, особенно при виде важных посетителей.

–  «Кормилец, зачем ты всем говоришь, что я мать твоя? Боюсь я, как бы, глядя на меня, они не стали и тобою пренебрегать».

Старец же с улыбкой отвечал ей: – „Ах, матушка, матушка! Зачем же ты отказываешься от меня? Разве я не сын тебе? Вот то и хорошо, что ты и в бедности сумела воспитать меня, как должно».

–  „Не я, грешная, а Господь милосердый воспитал тебя, кормилец. А мое какое тебе было воспитание»?

Впрочем, и пример отца – труженика и нищелюбца имел влияние на выработку в сыне трудолюбия и на развитие в нем сердечного отношения к ближним, и к беднякам в особенности. Большая же часть влияния всецело принадлежит матери, тем более, что отец по своему положению хозяина и единственного работника в семье часто вынужден был оставлять дом под присмотром одной только жены своей Дарьи, причем и труд воспитания сына, конечно, ложился, главным образом на нее. Видимое дело, что воспитавшая в сыне своем истинного христианина, она и сама стояла на доступной ей высоте своего призвания, как мать – христианка, хотя по бытовым условиям и воспитанию она, может быть, и не была чужда некоторой умственной простоты и неведения. Зато все это покрывалось высокой ее благоговейной настроенностью.

Благочестивая Дарья во всех случаях своей обыденной многотрудной жизни видела пути Промысла Божия, все устрояющего в благих целях. Впоследствии, уже будучи схимонахиней Иверского монастыря, она передавала несколько случаев, свидетельствующих об особенной милости Божией, явленной в жизни отрока Василия – будущего Старца.

«Однажды, говорила она, будучи четырех лет, Василий, заигравшись с сверстниками на улице, был настигнут лошадью, запряженною в тяжелый экипаж. Мальчик попал под колеса. Все, бывшие при этом, в ужасе подбегают к нему, поднимают его и, к немалому изумлению своему, видят его совершенно целым и невредимым».

„Сильно захворал Василий, рассказывала она же о другом случае из его детства, простудился он и едва мог дышать от страшного кашля и от того, что в груди чувствовал большое стеснение. В то время в глухой деревне о каких медицинских пособиях можно было думать? Обычно все «домашние средства» выручали из беды. Но в серьезных случаях оставалось только ждать воли Божией. Отец с матерью больного ребенка уже отчаивались почти в его выздоровлении. Но вот однажды вечером Вася, изнемогая от припадка кашля, вдруг быстро приподнялся с испуганным и удивленным лицом, что заметил и бывший при нем отец.

–  „Что ты, Вася? Чего испугался?» спросил он отрока.

–  „Разве ты не видишь?» – в свою очередь спросил его Вася.

–  „Я ничего не вижу. Да что видеть то?»

Тогда больной мальчик сказал: „я испугался, увидев за столом сидящего какого-то юношу в белом одеянии, с светлым прекрасным лицом, который, перелистывая какую-то книгу, так кротко и ласково все смотрел на меня, а потом стал невидим. Мне вдруг стало так легко и хорошо, как будто я и больным-то не был».

Поняли тут родители, что это было необычайное явление их сыну, и возблагодарили Бога за явную милость к нему, с того же часа ставшему действительно здоровым.

И не раз, может быть, воспоминая об этом и прославляя Бога, хранящего младенцы, Дарья внушала и маленькому Васе доступные в его возрасте понятия о Боге-Спасителе и об обязанностях к Нему христианина.

Как воспринимал впечатлительный ребенок познания о Боге из уроков матери своей – неизвестно; только с младенчества наученный знать и любить Его, он естественно часто и мыслил о Нем – по-своему, – по-детски представляя себе и некоторые события из священной истории. Так, например, сам Батюшка часто рассказывал о себе следующее: «был я однажды летом в поле со своими товарищами – мальчиками и там между двух березок я вдруг увидел Спасителя Иисуса Христа, Который поднимался к небу, возносился. И теперь я хорошо помню, как видел Его». Было ли то от живости его воображения при особенном свойстве детского мировоззрения, способного легко совмещать и воплощать в уме своем действительность с вымыслами, или же явление ему Спасителя, – Старец ничего не говорил в пояснение сего. Только при жизни своей Батюшка все собирался посетить это памятное ему место и даже хотел ознаменовать его каким-либо памятником – часовней или храмом. Но не судил ему Господь осуществить это свое намерение.

О своем характере в детстве сам Батюшка часто говаривал, что он был мальчик шустрый, подвижной и „очень уж горазд на всякие выдумки, а к ученью довольно туп». Впрочем, последнее станет понятно, если принять во внимание его природную живость и непоседливость с одной стороны, и требующее усидчивости обучение грамоте по старинному методу старинным наставником – дьячком сельским – с другой. Свое недолгое обучение в школе псаломщика Вася закончил изучением часослова и псалтири и, нужно думать, – лишь самыми начальными уроками письма.

Отроку Василию исполнилось уже 9 лет, когда родители его, в числе многих других, тогда еще крепостных семей, перепроданные помещиком Юшковым г. Скуратову, были переведены на жительство в село Нару-Фоминскую, Московской губ., Верейского уезда. Здесь новый владелец вскоре же приказал маленького Васю обучать слесарному мастерству, как оказавшего к тому большую способность.

Время шло. Отрок Василий подрастал, а с годами заметно изменялся и его внутренний мир, так что все знавшие его и родные немало дивились происшедшей в нем перемене: он стал не по летам серьезен, молчалив, избегал товарищества и забав. В душе его зарождалось влечение к монастырю... Правда, и теперь еще изредка природа брала свое, и мальчик не прочь был иногда невинно повеселиться². И нужно заметить, что живость и веселость нрава и склонность к разным затеям были природными качествами Василия, которые не покидали его до гроба, проявляясь в его отношениях к людям, конечно, в целях их же духовной пользы и утешения. И самое лицо его, особенно в минуты весёлого настроения, – а оно почти и не покидало его, когда он бывал в обществе людей – принимало выражение детски веселое, невинно замысловатое. Глядя на него в такую минуту невольно думалось, что вот- вот уж что-нибудь да скажет батюшка такое, отчего всем будет весело³. Преутружденный скорбями и подвигами, батюшка до конца жизни сохранил бодрость и жизнерадостность, свойственную только юношескому возрасту.

Появившееся в чуткой душе отрока Василия сначала неопределённое, но неодолимое влечение к монастырю и монашеству и было, как оказалось после, призывом свыше на путь иноческий.

Каждый свободный от занятий в слесарне день Василий проводил теперь в Зосимовой пустыни, что близ села Нары-Фоминской. Там ему нравилась монастырская служба, нравилась и сама по себе тихая обитель, полюбилась ему и иноческая жизнь, насколько он мог узнать ее. В свободные от богослужений часы маленький слесарь старался чем-либо послужить монахиням: той исправить старый попорченный замок, другой ключик подберет, иной скобку или крючок к двери приделает.

Может быть, к этим услугам побуждал его и славный в округе своею подвижническою жизнью монах Геронтий, в то время живший отшельником близ пустыни Зосимовой. „Старец этот, часто высказывал потом батюшка, очень любил монашек; и мне вот заповедал не покидать род ваш. Ну, вот, и маюсь я с вами целый век свой!"–шутя добавлял он.

Так Десницею Всевышнего будущий инок и старец – слуга и отец великой обители инокинь – еще в раннем отрочестве был привлечен к выполнению своей жизненной задачи–служить Богу и ближним. А знакомство его со старцем Геронтием и послужило главной причиной решительной перемены его внутренней и внешней жизни.

Среди множества своих посетителей, искавших у него совета и руководства в жизни, старец Геронтий особенно полюбил и приблизил к себе богобоязненного и богомольного юношу Василия, нередко подолгу оставляя его одного у себя для беседы. Неизвестно, о чем собственно беседовали престарелый отшельник и юный отрок; но судя по сохранившимся у батюшки Варнавы письмам его старца схимонаха Григория (Геронтия) к разным лицам, можно быть вполне уверенным, что предметом их собеседований было – „единое на потребу» – душеполезное. Так, во всех своих письмах к духовным детям старец Григорий всегда направляет речь свою ко спасению души и пользует словом от Св. Писания и поучений отеческих. Под влиянием этого опытного в духовной жизни старца в юном Василии возникла и постепенно созрела мысль отречься от мира и всех суетных, скоропреходящих его радостей. Всегда сознательно отвращая очи свои от суеты мирской, юноша уже не скрывал в своей домашней жизни начинавшегося в нем внутреннего отречения от мира. Так он не принимал участия даже и в семейном торжестве на свадьбе своей родной единственной сестры. Его отсутствие среди пировавшей молодежи, конечно, было замечено всеми, но все уже привыкли видеть в нем человека не от мира сего, а потому и не дивились его поступку. Иных радостей искало его чистое сердце, и посещение св. мест для поклонения прославленным угодникам Божиим было его любимой думой. И хотя пока еще ничего не говорил скромный юноша своему наставнику о намерении оставить мир, но от зоркого духовного ока старца Геронтия не могла скрыться наклонность его к иночеству. В то время, как любящая мать с болью в сердце замечала начало подвигов самоотвержения будущего подвижника и, может быть, немало скорбела о том, что ее кормилец Вася нисколько не бережет себя, не ищет удобств в жизни, не находит себе удовольствия в радостях мира сего, – старец Геронтий с радостью и любовью втайне наблюдал за юношей, сердце которого преисполнялось горячею любовью к Богу и стремлением угодить Ему. Василий мог уже понимать, что его престарелые родители смотрят теперь да него, как на единственную опору в старости своей; ему ясно было, что ждало его впереди, если он пойдет и далее обычной дорогой семейного крестьянина. Представляя себя в будущем в таком положении, он не мог не сознавать всей неудовлетворительности его по отношению к потребностям его духа и склонностям сердца. Словом, он ясно сознавал теперь, что обычная доля человека в его положении не только не по нему, но и никогда не будет ему по сердцу. Вот почему решимость покинуть мир для монастыря теперь уже настолько созрела в его уме и окрепла в сердце, что он ждал только удобного случая, чтобы привести в исполнение свои затаённые намерения. Но понятная любовь к родителям и жалость к их беспомощному одиночеству в старости не допускали его прямо и сразу открыться им. И Василий решил ждать помощи Божьей себе в том, а пока, подготовляясь сам к совершенному отречению от мира, подготовлять и родителей своих к предстоящему одиночеству⁴.

Проводя целые недели на фабрике, в дни великих праздников Рождества Христова и Пасхи, юный подвижник тайком ото всех удалялся в свою обитель – Зосимову и там все время отдыха от работ проводил в молитве и общении с духовным отцом своим Геронтием. „Бывало, рассказывал сам о себе Батюшка, придешь в монастырь из села-то к утрени на Пасху, да и продремлешь всю службу и едва, бывало, на ногах стоишь от устали. Пойдут священники кадить вокруг церкви, – кадят и мне, а я почти и не вижу, – сплю. А после праздника, как приду домой, и опять на работу. Станут, бывало, спрашивать – где был, пропадал, я всем одно говорю: в лесу ходил, гулял». Так и в светлый праздник Христов старичкам Меркуловым приходилось с грустью задумываться над странностями своего кроткого, доброго, трудолюбивого Васи, которому шел уж теперь 20 й год. Благочестивая, любящая мать его Дарья, может быть, и немало слез пролила в молитвах к Богу о своем кормильце – сыне, который положительно не выходил у неё из головы и сердца. Скоро случилось одно обстоятельство, которое и имело решающее значение для Василия.

Это было в 1850 году. Мать Василия собирается на богомолье к „Угоднику» в Троице-Сергиеву Лавру, зовет с собой и сына. Этот с радостью принимает предложение матери, и они отправляются в путь. Вот там-то, у раки Угодника Божия Василий и сподобился воспринять вместе с великим утешением для души своей и некоторое таинственное уверение в том, что его неодолимое тяготение к жизни иноческой не было мимолетным увлечением юношеского сердца, но что здесь-то, в обители иноков и есть его родная среда. Об этом он сам рассказывал после так: „однажды, по окончании службы в Троицком соборе, подошел я приложиться к мощам пр. Сергия и, когда прикладывался, почувствовал великую радость на душе. То было тогда для меня необъяснимо, но так сильно охватило меня всего, что я тут же, у раки Угодника Божия, окончательно решил, если Богу угодно будет, поступить под кров его обители. Возвратясь домой, Василий прежде всего поведал о своем намерении посвятить себя на служение Богу в иноческом звании своему старцу о. Геронтию. Последний вполне одобрил его решимость и благословил на подвиг иночества, к которому юноша уже давно был предуготовлен. Оставалось только преодолеть последнее и великое испытание – устоять в своем благом намерении. Конечно и тут юному борцу нужна была поддержка со стороны друзей. И он нашел её у своего отца духовного, а также и у двух близких ему односельчан. Но напрасно Василий, день за днем, все откладывал объяснение с родителями о своем желании уйти в монастырь: он чувствовал, как тяжело будет ему видеть горе своих родных, особенно матери.

И действительно, только после долгих увещаний, многих слез и горячих просьб не оставлять их одинокими на старости, дали они, наконец, благословение сыну своему на новую жизнь, когда он поведал им о своем непреклонном решении. Любящий сын поручал своих родителей милости Божьей, и его крепкая вера невольно передалась скорбящим сердцам отца и матери. Они успокоились, наконец, видя в решении сына волю Божию Они об одном только просили сына: чтобы он пожил при них еще некоторое время. Добрый юноша, как ни жалел своих старичков, однако не мог надолго откладывать своего удаления от мира. И вот, в 1851 году оставляет он кров родительский и водворяется под кровом „Угодника» в избранной им обители Лаврской. Сюда же, вслед за учеником своим, вскоре прибыл и наставник его старец Геронтий, возымевший желание окончить дни свои при мощах Преподобного Сергия. Здесь же он принял потом схиму с именем Григория.

Исполнил Господь желание раба Своего, водворил его под кровом угодника Своего Сергия в великой и славной обители и дал ему возможность испытать сладость духовного счастья, которого давно уже искало сердце его.

Ежедневно быть в храме Божьем, ежедневно молитвенно припадать к преподобному Игумену и лобызать его святые мощи, ежедневно видеть своего возлюбленного наставника старца Геронтия и быть под всецелым его руководством, – вот все, к чему так неудержимо стремилось чистое сердце юноши и чего теперь, наконец, достиг он. И в первое время по вступлении в обитель радости его, казалось, не было конца! Кроткий, почтительный и подвижной – он был любим всеми в братстве, как и сам любил всех. Жизнь его текла мирно в обычных монастырских занятиях и в исполнении добровольно взятой на себя обязанности келейника о. Геронтия.

Но недолго, всего только один месяц послушник Василий и старец-наставник прожили вместе в одной обители. В глубине души благочестивого юноши появилось чувство некоторого недовольства постоянным многолюдством в Лавре. Он понял, что среди множества братий и тысяч богомольцев ему не найти желанной свободы духа, вследствие неизбежной здесь суеты и рассеянности.

Теперь юного искателя уединенной жизни и подвигов благочестия манила под свою сень тихая Гефсимания, незадолго пред тем основанная Московским Митрополитом Филаретом и его усердным послушником-другом архимандритом Антонием. Она манила его строгостью своего устава, уединенностью по местоположению и сравнительной беднотой. А главное, что особенно влекло к себе Василия, так это благочестивое собрание в скиту Гефсиманском многих старцев, славных своею подвижническою жизнью. Тут были постники-прозорливцы, затворники, отшельники, пещерники, старцы-наставники, пришедшие сюда из древних обителей севера и юга земли родной. Братство здесь пока еще было небольшое, что также много способствовало миру и тишине скита⁵.

Сюда-то, по благословению своего старца схимонаха Григория и с разрешения наместника Лавры Архимандрита Антония, и перешел на жительство из Лавры послушник Василий. Здесь нашел юный подвижник полное удовлетворение всем запросам своего духа, а потому не желал более ничего лучшего. Здесь же нашел он себе и другого наставника в лице монаха Даниила, которому вверил его схимонах Григорий. Ввиду того, что личность Даниила имела большое влияние в духовном возрастании Василия, необходимо сказать о нем насколько слов.

Уроженец Вятской губ., монах Даниил почти 20 лет подвизался отшельником в своей уединенной келии в глубине леса, окружающего Гефсиманский скит. По внешнему виду это был высокий ростом старец, одевавшийся в белый подрясник, а поверх его надававший полумантию. Волосы на главе у него лежали спутанными, и длинными прядями спускались на лидо его, отчего с виду он казался весьма суровым. Действительно, он и был таковым, т. е. строгим и немилостивым, но только по отношению к себе; по отношению же к другим и в обращении с посетителями, от которых большею частью он уклонялся, он всегда был добр, кроток и снисходителен. В скиту он известен был как строгий подвижник и постник, питавшийся обычно одними только ржаными сухарями с водой, для чего у него и висела на стене маленькая корзинка с сухарями; при употреблении же вареной пищи он был так воздержен, что измерял её ложкой, считая, сколько съел и никогда не позволял себе вкусить более назначенного им для себя количества.

Сам батюшка Варнава рассказывал, что однажды, когда он в первый день Пасхи пришел к своему старцу о. Даниилу, то застал его вкушающим ржаные, моченые в воде, сухари.

–  Батюшка, что же это Вы в такой торжественный день пьете воду с черными сухарями? спросил он своего Старца.

–  Да воды-то, сынок, выпьешь только по нужде немного, а чайку-то и лишнего захочешь, пожалуй. А что сегодня день св. Пасхи, так у меня и каждый день „Христос Воскрес», – ответил на это старец.

Келья у этого подвижника была очень маленькая; в ней простая печка, в которой он иногда сам варил себе картофель. В келии было так все убого, и сам отец Даниил производил на видевших его впервые такое сильное впечатление, что посетители всегда с невольным трепетом благоговения переступали порог жилища отшельника. Вот этот-то старец Даниил, скрывавший под видом юродства дар прозорливости, своим примером и вообще всей своей личностью и имел нравственное влияние на своего послушника Василия – будущего старца Варнаву, – оставив глубокий след во всей жизни и последующей деятельности его.

О том, как обучал мудрый наставник своего достойного ученика полному отвержению своей воли и рассуждения – в поступках, казалось бы, совершенно добрых, – батюшка Варнава впоследствии рассказывал следующее:

„Без благословения старца я ничего не мог делать, иначе мой батюшка строго взыскивал с меня за своеволие. Помню, однажды дал он мне Евангелие, а я без его ведома и благословения отдал его на время почитать одному послушнику. И только что отдал, как батюшка вдруг и потребовал его у меня обратно. Я прямо сказал всю правду, но батюшка так разгневался на меня за такое своеволие, что три дня не прощал моей вины. И в эти три дня я неотступно на коленях молил его о прощении, пока не получил.»

Из этого одного рассказа видно, в каких близких по духу отношениях были между собою старец Даниил и его послушник, и насколько последний был счастлив всецело и сознательно предавшись воле и руководству своего наставника. В эти первые годы своей иноческой жизни юный послушник собрал для себя обильный запас сил духовных, которыми он был впоследствии так богат и могуч. И, без сомнения, зачатки тех добродетелей иноческих и общечеловеческих, которыми украшен был Василий, впоследствии старец Варнава, восприняты были им от его старцев – наставников во дни послушания им. И старец схимонах Григорий не оставлял Василия без своего отеческого попечения и полезных советов. Оба старца, опытные в познании людей, видели плодоносную почву открытого им сердца послушника Василия, и с любовью обильно засевали её семенами добродетелей, принесшими в свое время обильный плод.

Новоначальный послушник Василий, по переходе в Скит, сначала проходил послушание в слесарной. Ремесло, знакомое ему еще в мире, скоро сделало его известным в братстве под именем Василия – слесаря⁶. Занятие на послушании в определённые на то часы дня, затем утреннее и вечернее правило в свое время оставляли ему немного свободных минут на исполнение опять-таки добровольно взятой на себя обязанности келейника при старце Данииле. Принести дровец, когда нужно, истопить печку, да помести, хоть как-нибудь, пол в хижине отшельника, – вот и все, что делал келейник – доброволец. Но эти труды для него были лишь поводом, чтобы лишний раз забежать к своему отцу духовному и в откровенной беседе с ним облегчить сердце от накопившейся за день тяготы греховной и напитать душу, алчущую правды, живым добрым словом мудрого старца.

В дни праздников Василий, пользуясь свободой от послушания, хаживал и к первому своему наставнику схимонаху Григорию в Лавру. Случалось, что иногда приносил он ему туда и чего-нибудь покушать, стараясь чем-нибудь изъявить ему свою глубокую благодарность и искреннюю преданность. Так, однажды, в праздничный день зашли к старцу Григорию две женщины; поговорив с ним о своем деле, посетительницы стали, было, уже прощаться со старцем, как вдруг входит в его келью молодой послушник с узелком в руках.

– „Ты чего принес тут, Вася?» – спрашивает старец поклонившегося ему до земли послушника. Затем сам развязывает узелок и ставит на стол чашку, полную блинов. – „Ну, доброе дело, Вася: вот мы и их угостим теперь», показывая на посетительниц, с улыбкой сказал старец. А молодой послушник сконфуженно потупил глаза и потом, сказав, что сейчас же вернется, вышел из келии. Только его и видели тогда те посетительницы. А старец Григорий, обращаясь к одной из них, тогда же сказал: „придет время, когда этот Василий будет твой отец!»⁷.

В слесарной мастерской послушник Василий потрудился несколько лет. К этому времени относится его первое свидание с матерью, о котором он сам после, будучи уже старцем, рассказывал так. „Иду как-то я к себе в келью после работ по послушанию усталый, запачканный, как вдруг узнаю, что меня у ворот спрашивает какая-то странница старушка. Подивился я неожиданной посетительнице, иду к воротам и думаю, кто бы это была такая? Гляжу – это моя матушка родная стоит в лапотках, с котомкой за плечами, сгорбленная, утомленная от дальнего пути. Увидавши меня, она бросилась ко мне и долго-долго не могла отвести глаз от меня.

–  „Не узнала бы, говорит, я тебя, сладкое чадо мое, – так ты изменился. И какой-же ты весь грязный, запачканный. Если бы, говорит, сердце материнское не подсказало мне, что это ты, кормилец мой, не узнала бы тебя!

Погостила она у меня некоторое время, живя на гостинице монастырской, поглядела она на мое житье среди монахов, и полюбилась ей моя новая жизнь.

–  Кормилец! уже как я рада теперь, что ты в святой обители. Не знаю, как мне благодарить Бога, избравшего тебя на сей путь. Живи с Богом! И я теперь буду покойна насчет тебя, а уж сама-то я как-нибудь проживу – хоть корочками питаться буду!»

До глубины души тронула меня такая речь старушки – матери!

– „Нет, говорю, матушка, я крепко надеюсь на милосердие Божие, что и не корочками питаться будешь. Будет успокоена старость твоя». Действительно, мать о. Варнавы, Дарья Григорьевна Меркулова, последние пятнадцать лет своей жизни провела в тихой обители, основанной ее сыном, от руки которого и удостоилась пострижения в мантию с именем Дорофеи, а незадолго до смерти им же была пострижена и в схиму с прежним мирским именем Дарьи.

В бытность свою скитским послушником навещал ли когда Василий своих родных – неизвестно. Но впоследствии, будучи уже иеромонахом, он заезжал иногда на родину часа на три к своим, редко-редко когда оставаясь там на день погостить. Обычно же говаривал в ответ на все упрашивания родных еще побыть с ними, что ему „более тут нечего и делать». Так добрый навык не тратить времени даром, приобретённый им в ранней юности, сохранился в нем и до конца дней. Видно, скитская жизнь, полная целодневных трудов, дала такое направление его духовным и телесным силам, что он до гроба ни на минуту не мог оставаться без дела.

Усердие и трудолюбие Василия было замечено скитским начальством, и он был приставлен к свечному ящику; кроме того, за богослужениями он читал апостол и поучения из прологов.

Но сравнительно недолго пришлось Василию пожить уединенною скитскою жизнью. Переведенный начальством, с великою скорбью принужден он был оставить свою тихую Гефсиманию и переселиться на Пещеры. Здесь ему дано было послушание быть проводником богомольцев по пещерам, которые всегда во множестве заходили сюда из Лавры.

Это последнее послушание совсем лишало Василия свободы, так как посетители пещер то и дело требовали к себе проводника, особенно в праздничные дни. И послушник Василий всегда бывал занят своим делом по послушанию. Но он и теперь еще продолжал служить своему старцу о. Даниилу, отдавая на то все свои редкие минуты досуга.

Посещал он по-прежнему и старца о. Григория в Лавре, всякий раз, впрочем, испрашивая на то благословения у начальства пещер. Однажды во время предсмертной болезни старца Григория, Василий зашел навестить болящего и долго в тот раз оставался у его одра, в последний раз утоляя мудрыми наставлениями старца свою жажду знания духовной жизни. В это-то время на него и возложен был подвиг старчества, который он подъял на себя после смерти своих наставников.

Давая Василию завет с любовью принимать всех приходящих и не отказывать никому в советах и наставлениях, старец Григорий подал Василию две просфоры и сказал:

–  Сим питай алчущих – словом и хлебом, так хощет Бог! В конце же всего он присовокупил, открывая ему волю Божию, что им должна быть устроена женская обитель в отдаленной местности и сплошь зараженной расколом, – что обитель должна послужить как бы светочем для блуждающих во тьме раскола, и что Сама Царица Небесная, во имя Которой и должна быть освящена обитель, попечется о ней и укажет ему место для основания ее. При этом старец, с любовью и жалостью взглянув на своего ученика, не скрыл от него, что много придется потерпеть и понести скорбей и неприятностей. Предрекая это, он говорил ему в утешение:

–  „Претерпи, чадо, все благодушно. Это враг – ненавистник нашего спасения воздвигнет на тебя гонение. Ты же помни слово мое, что твоя скорбь впоследствии сменится радостью, и обитель та процветёт, и слава о ней пройдёт далеко–далеко, так что многие будут приезжать, чтобы посмотреть на нее, и будут дивиться ее благолепию». Внимая таким словам своего старца, преданный ученик, с горькими слезами припав к груди умирающего, умолял его не возлагать на него непосильное бремя, не связывать его таким заветом, исполнить который, как казалось ему, совсем невозможно. Старец же тихо отвечал ему:

–  „Чадо, не моя на сие воля, но воля Божия да совершается над тобою! Не сетуй на тяжесть креста: Господь тебе будет помощник. В день скорби, чадо, ты возверзи печаль твою на Господа, и Той тебя утешит. Без помощи Божией это было бы, конечно, непосильно; но ты молись, и Господь поможет тебе».

Haутро послушник Василий слышит, что его дорогой наставник, старец Григорий, лишился языка и находится в параличном состоянии. Он опять спешит к одру умирающего и уже сам убеждается в справедливости слышанного. Чрез два дня, именно 2-го Января 1862 года, схимонах Григорий тихо предал дух свой Богу. Он погребен в Лавре у церкви Смоленской Божией Матери.

Так завещанное послушнику Василию тяжелое бремя старчества, по воле Божией, за смертью завещателя, и осталось при нем. В тяжелой, глубокой скорби о потере отца и наставника своего, и в смущении от его предсмертного завета, послушник Василий спешит к своему старцу Даниилу, и в тиши его уединения изливает пред ним всю скорбь своей души. Но и этот старец, к удивлению и большой печали Василия, начинает убеждать его в необходимости с покорностью воле Божией принять возложенный завет и за послушание с любовью служить страждущему человечеству. „Да будет так, яко же хощет Бог!» закончил старец Даниил свое слово убеждения в необходимости покориться воле Божией, и смиренный ученик мало-помалу наконец успокоился, хотя и не переставал в душе ужасаться пред крестом предстоящих скорбей и высотой возложенного на него подвига.

В 1865 году послушник Василий лишился и этого своего наставника, который, умирая, подтвердил своему ученику прежний завет – принять и продолжать после него подвиг старчества. Когда же Василий опять со слезами просил освободить его от этой тяготы, из уст старца Даниила пошла кровь... и он тихо скончался на руках своего любимого ученика.

Господь явил Свою волю, и молодой старец-послушник покорился ей. Преемник своих наставников в их старческом служении народу, Василий бережно хранил в сердце своем и свято исполнял их заветы и наставления, почерпая в них и нужную поддержку для себя в своей дальнейшей жизни и деятельности.

Вступление Василия на путь народного наставничества совершилось естественно. Еще при жизни старца Даниила послушник Василий, как келейник его, по поручению старца и от его имени, нередко давал посетителям ответы и советы на их различные запросы. В последние же годы своей жизни старец Даниил, и прежде-то неохотно принимавший к себе посетителей, совсем уже стал уклоняться от всяких бесед с ними, вследствие чего почти все они стали обращаться со своими духовными нуждами к его келейнику о. Василию. Последний же, связанный и обязанный к тому послушанием, не мог отказывать никому из обращавшихся к нему. Вследствие этого и имя его скоро стало известно среди богомольцев, отовсюду приходивших в скит и на пещеры.

По смерти о. Даниила жизнь о. Василия, в сущности, не изменилась нисколько с внешней стороны. Как и при жизни его – служение о. Василия, принятое им за послушание, продолжалось. Только теперь, когда его имя приобретало большую известность в народе, и народные толпы, стремившиеся к его келье, все больше и больше увеличивались.

Исполнив заветы своих наставников в отношении старчества, о. Василий, конечно, не мог оставить без выполнения и другой завет своего любимого старца Григория – относительно устройства женской обители. Мысль об этом он хранил в своем уме. Нужно было только явиться поводу, который дал бы возможность о. Василию осуществить завещанное ему дело. Повод этот скоро представился.

Закоренелый раскольник из жителей села Выксы, Нижегородской губ., некто Димитрий Пивоваров был обращен о. Василием в православие, когда тот, в бытность свою в Троицкой Лавре, посетил уважаемого народного наставника⁸. Напутствуя Димитрия благословением, о. Василий высказал ему пожелание, чтобы он, по возвращении на родину, посвятил себя делу обращения раскольников в лоно православия. Действительно, Димитрий всецело предался миссионерскому делу, и при этом, для большего успеха, принял на себя подвиг юродства. Он поселился в уединении за селом на старом, давно оставленном, кладбище. В числе других почитателей Димитрия, каковые скоро появились среди его односельчан, были и такие, которые просили Димитрия принять их к себе на жительство и руководить ими в духовной жизни. О таком желании своих почитателей, испрашивая на это благословение, Димитрий сообщил письменно о. Василию, препроводив письмо к нему с жителями села Выксы – некими Кокиными, отправившимися на богомолье в Троицкую Лавру.

Беседуя по поводу этого письма с Кокиными, отличавшимися набожностью, странноприимничеством и благотворительностью, о. Василий, между прочим, высказал мысль, что если угодно Богу, чтобы была при с. Выксе обитель, то лучше пусть будет это женская обитель. Такие мысли о. Василия сочувственно были приняты Кокиными, и они упрашивали его приехать в Выксу, осмотреть окрестность и выбрать место для будущей обители, общаясь сами посильными жертвами содействовать устроению ее. О. Василий, не доверяя себе, и желая убедиться, угодно ли задуманное им великое дело Господу, направил их к знаменитому святителю Московскому Митрополиту Филарету испросить его благословение на устроение богадельни для немощных и не имеющих приюта вдов и сирот.

Митрополит Филарет, охотно давая благословение на это богоугодное дело, сказал:

– Благословляю создаться обители, а монаха – устроителя, который кроет себя за вами, благословляю создать и руководить ею всегда.

Такое милостивое соизволение и благословение знаменитого своею мудростью и проницательностью Святителя было принято о. Василием за особое указание Божие на его призвание быть строителем и руководителем будущей обители. После этого о. Василий решился съездить на Выксу и осмотреть окрестности ее, что и исполнено было им полгода спустя после сего. А пока он всесторонне обдумывал своё намерение, горячо молился Богу, прося у Него помощи, советовался с опытными в деле устроения монастырской жизни старцами.

Пред самым отъездом о. Василия на Выксу случилось одно обстоятельство, по-видимому, неважное, но для верующей души старца весьма утешительное. Оно было для него как-бы предзнаменованием благополучного окончания дела, которое он только что собрался начать. „Когда я был совсем готов отправиться в путь, рассказывал о. Василий, совершенно неожиданно вошли в мою келью две женщины, – обе в черном одеянии. Помолясь на святые иконы, одна из них подала мне несколько серебряных монет и сказала:

– Ты отправляешься в путь? С Богом! вот тебе на это дело. – Затем женщины быстро вышли, так что я не успел спросить не только – кто они, но даже их имена.

По приезде в Выксу, в конце 1863 года, о. Василий вместе с Кокиным и Бордачевым – тоже жителем с. Выксы – занялись приисканием места для постройки богадельни, из которой в недалёком будущем должна была возникнуть чудная, благоустроенная Иверская обитель и сделаться предметом благоговейного удивления всех. Избрав местность в лесу, на расстоянии одной версты от Выксы, о. Василий обратился с пламенною молитвою к вездесущему Богу и сотворил поклоны на все четыре стороны. Затем он благословил избранное им место для постройки богадельни. На месте будущей обители ископал на земле крест, а на месте святого алтаря будущей церкви в обители водрузил сломанную ветку. Приобрести эту землю в собственность в то время не было возможности, так как тогдашние помещики с. Выксы, по случайным затруднительным обстоятельствам сами не могли распорядиться ничем из своей собственности. Вследствие этого воспользоваться землёю возможно было только на арендных условиях. Непрочно было это владение, но делать было нечего. Арендованная площадь земли занимала 5 десятин. Это количество было вполне достаточно на первое время для возникающей обители. На другой день после этого о. Василий, глубоко озабоченный, отправился из Выксы в свои Пещеры, всецело полагаясь в деле дальнейшего благоустроенная обители на помощь Божию и покровительство Богоматери.

Вскоре действительно явилась и материальная помощь от добрых людей. Первые благотворители, пожертвовавшие лес на постройку двухэтажного богаделенного корпуса и железо на крышу, были жители с. Выксы Кокины и Бордачевы. Надзор за постройкой дома о. Василий поручил человеку, хорошо знакомому с этим делом. Так как уплата за постройку богадельни, внутренняя отделка, снабжение ее всем нужным и, наконец, материальное обеспечение лежали на обязанности о. Василия, а средств у него никаких не было, то он горячо молился Богу о ниспослании ему помощи. Призывал о. Василий и добрых людей из многочисленных своих знакомых, прося и убеждая их содействовать посильными жертвами устроявшемуся благотворительному заведению. И Бог внял молитвам верного раба Своего. Помощь была получена.

В ноябре месяце 1863 года, когда в с. Выксу была принесена Оранская чудотворная икона Божьей Матери, избранное для обители место было освящено, согласно желанию о. Василия, принесением туда сей иконы и совершением пред Нею водосвятного молебствия.

С наступлением вены 1864 года, по словесному разрешению и благословению епархиального Преосвященного Нектария, из заготовленного зимою материала при Выксе начата была постройка богадельни, оконченная к осени того же года. В отстроенном богадельном здании были устроены комнаты для 12 человек. На восточном конце здания была сделана большая, в два окна, комната трапезная, которая служила в то же время и местом молитвы для живущих здесь. Так (в 1864 году) возникла Выксунская женская богадельня, в которой могли найти себе приют сначала 12 жилиц.

Ко времени окончания постройки богаделенного корпуса о. Василием были присланы на жительство туда две девицы, изъявившие желание поступить в монастырь, и просившие на то у него благословения. Пешком они пришли в новоустраевоемую обитель. Благословив их на этот подвиг, о. Василий сказал им:

– Благословляю вам проложить дорогу для подобных вам; потрудитесь ради Царицы Небесной.

С большим страхом поселились эти две девицы в новом здании, в глухом лесу, так как здание еще не было даже ограждено. Много скорбей понесли они тогда, терпя и холод, и голод, и страх, особенно в ночное время.

Чрез два месяца после поселения их на Выксе к ним пришли еще три девицы, присланные о. Василием. Одна из них Неонила Честнова⁹, как старшая по летам и более знакомая с правилами монастырской жизни, по благословению о. Василия, признавалась начальницею богадельни, которою и управляла в течении 10 лет.

25-го мая 1865 года, прибыла в только что возникавшую обитель св. икона Небесной Начальницы и Покровительницы обители, присланная о. Василием. В честь этой иконы Божьей Матери, именуемой „Иверская», и новоуетроявшаяся обитель названа „Иверской». С благоговейным страхом и радостью вышли сестры с крестным ходом встретить св. икону за 10 верст на пристань „Досчатое». С трогательным, одушевленным пением тропарей и хвалебных песней, совершили сестры обратный путь в обитель с великою святыней. Духовенство с. Выксы встретило и сопровождало в обитель св. икону, идя во главе крестного хода. Вскоре после этого прибыл на Выксу и сам старец о. Василий, чтобы посмотреть на собранное им, пока еще малое, стадо словесных овец и вручить их покрову и заступлению Царицы Небесной.

К этому времени Господь послал обители нового благотворителя, который пожертвовал в обитель два колокола, построил большой с 30-ю кельями полукаменный корпус для сестер. На его же средства к восточной стене молитвенной комнаты был приделан пятигранный выступ для алтаря, поставлен предъалтарный резной иконостас, устроены довольно поместительные хоры в верхнем этаже и шатровидная на столбах, звонница.

Новоустроившаяся Выксунская богадельня с первых же дней основания своего стала постепенно увеличиваться. Постройка в ней зданий почти не прекращалась по мере увеличения числа сестер. Отовсюду начала являться в обитель материальная помощь, и обитель начала не только уже расширяться, но и процветать. Возникновение такого заведения, которое должно быть светильником для заблуждающихся людей и совратившихся в раскол, врагу рода человеческого было ненавистно. Поэтому на долю первых насельниц обители выпадало немало всякого рода скорбей. Кроме различных ночных страхов, наполнявших ужасом слабые сердца малодушных, им еще много пришлось потерпеть и от местных властей, подозревавших их в сектантстве.

В 1866 году 1-го октября прибыл в обитель о. Василий и, сделав в ней некоторые распоряжения по постройке, сказал сестрам, что вскоре их ожидает глубокая скорбь. Но пусть бы они не смущались: за скорбью последует и слава обители, и их собственное благосостояние. Благословив и утешив их, старец уехал обратно в Пещеры. Действительно, слова старца о. Василия сбылись и сестер вскоре постигла скорбь.

Вот как судил Господь о. Василию осуществить предсмертный завет уважаемого старца Григория.

Нелегко было о. Василию переживать первое время по смерти старца Даниила: навык всегда и во всем быть под руководством своего отца духовного – эта спасительная духовная связь с почившим наставником теперь давала сильнее чувствовать ему духовное одиночество, тяготу старческого служения и всю ответственность пред Богом и людьми в самостоятельной жизнедеятельности. Под бременем этой тяготы дух молодого старца едва-едва мирился с его положением.

Вскоре Промыслу Божию угодно было призвать послушника Василия к новому подвигу иноческому. 27-го ноября 1866 года он был пострижен в монашество с наречением имени Варнава, в честь Ап. Варнавы (11 июня)¹⁰.

Монашествующим известно то значение, какое имеет пострижение для постригаемого. Этот неизъяснимый момент есть как бы перерождение человека. Постригаемый забывает в это время все, кроме Бога. И самый момент пострижения остается в душе на всю жизнь.

Тоже самое чувствовал и новый инок, которому в это время было 35 лет. Он видел и сознавал, что теперь перед ним лежала одна дорога, одна цель: монашеские подвиги, молитва, пост и постоянная бдительность над собою. И верный в малом – в своем монастырском послушничестве, он оказал ту же верность и во многом. Нужно опытом познать смысл и сущность жизни инока, его внутренний мир, его непрестанное самопринуждение к уклонению от суетностей мира, его постоянную и упорную борьбу со своими страстями, его непрестанное покаянное сокрушение о грехах, чтобы хотя отчасти понять, вернее – почувствовать в душе, какая сила веры, надежды и любви должна быть присуща простому смертному человеку на пути следования его за крестом и Евангелием. И вот таким-то путем полвека шел старец, неся на своих раменах еще тяжелое бремя старчества! Он был монах не по одежде и жилищу только, а, главным образом, и по духу, призванию и вообще всему укладу своей внутренней жизни.

И, как это бывает с организмом человека, когда последний чем более упражняется в какой-нибудь работе, развивающей его мускулы, тем он бывает физически крепче, сильнее телесно, – так и в духовной жизни: чем долее идет упорная, непрестанная борьба с миром, «лежащим во зле», плотью и дьяволом, тем более и более увеличивается духовная мощь борца, пока не достигнет он совершенного господства над своим духовным „я» и полного покорения плоти своей духу. Так, подвизаясь в течении всей своей иноческой жизни, постепенно возрастал и укреплялся духом и инок Варнава, призванный свыше понести на себе тяготу еще и людских немощей.

Пребывая всю жизнь в незримом для постороннего глаза покаянии и сокрушении сердца, и подвиге молитвы, храня глубокое смирение и детскую чистоту целомудрия, подвижник Христов всемерно старался сокрыть себя и свой внутренний мир от мира.

Но не смог он этого сделать! Мир все же видел хотя бы то, что доступно было ему видеть, и оценил в нем истинного инока-подвижника. Наблюдая лишь внешнюю сторону его иноческого делания: его труды послушания, его смирение, кротость, терпение, его подвиг молитвенный, скорби, вольные лишения, его милость и сострадание ко всем, особенно обездоленным, – мир невольно преклонялся пред благодатным Старцем.

Как бы во исполнение воли народной – иметь о. Варнаву своим духовником, монастырское начальство представило его к священным степеням. 29-го августа 1871 года в Николо-Угрешском монастыре о. Варнава был рукоположен в иеродиакона преосвященным викарием Московским Леонидом, а менее чем через полгода 20-го января 1872 года –

предстал пред престолом Божиим новый пастырь и теплый молитвенник за своих духовных чад – иеромонах Варнава. Посвящение его совершенно в Петровском монастыре преосвященным Игнатием, викарием Московским.

Одному Господу Богу известно, какое благоговение горело в сердце нового пастыря, когда впервые предстал пред престолом Его этот смиренный служитель, который и дух свой предал Богу у подножия Престола Его, окончив тридцати четырехлетнюю чреду служения своего!

Вскоре широкая известность в народе в связи с строго-примерной жизнью иеромонаха Варнавы, побудила о. Наместника Лавры Архимандрита Антония утвердить его в звании народного духовника пещер Гефсиманского скита. Как ни отклонял от себя такую ответственную должность о. Варнава, его начальство твердо решило – „быть по сему», и батюшка покорился. Это было 24 янв. 1873 года. С этой поры старец выступает уже признанным отцом великой народной семьи, отцом духовно-возрождаемых им к новой жизни, совершенно преданных и глубоко любящих его духовных детей. Должность духовника ещё большей сделала его известность среди богомольцев, о чем ему заранее так пророчески предрекали его старцы. Теперь посетители еще в большем количестве стали стекаться к о. Варнаве, за получением благословения, за советом в каких-либо важных жизненных обстоятельствах, за утешением в скорбях. С раннего утра весь свой день до глубокой ночи он посвящает теперь на служение им. Двери его убогой келейки одинаково открыты для всех. Старушка-богомолка, издалека пришедшая к „Троице–Сергию», юноша студент, ученый профессор, сановник, мастеровой, торговец, нарядная молоденькая девушка, монахини, дети – все идут к батюшке сменяясь одни

другими, и все находят у него удовлетворение своим духовным потребностям. Для всех он одинаково доступен, всех одинаково приветит он словом отеческой любви, утешения, как истинный „сын утешения». Батюшка Варнава был для всех своих посетителей любящим отцом, мудрым наставником, добрым и верным другом.

Он искренно от души радовался с радующимися, соскорбел скорбящим, был серьезным и полезным собеседником серьезных деловых людей, отечески снисходителен и ласков с молодежью, радовался, глядя на детишек, доверчиво подходивших за благословением к своему „батюське Вальнаве».... И самое лицо его всегда бывало озарено светлой радостью, несмотря на крайнее переутомление, доводившее его иногда до того, что едва-едва слышным голосом беседовал он с посетителями.

А на столе между тем ожидала его же целая груда писем, десятка в три-четыре, и им тоже требовалось уделить несколько времени на прочтение, а иногда по нужде и на ответы.

За недостатком времени на собственноручное ведение своей обширной переписки, батюшка поручал это делать некоторым из своих преданных духовных детей, преимущественно же одному скитскому монаху ο. Е. Составленные этим батюшкиным секретарем письменные ответы по указанию самого старца всегда скреплялись его собственноручной подписью и отсылались по назначению. Получаемую со всех концов России и даже из-заграницы корреспонденцию, как содержащую в себе большею частью исповедь или открытие пред старцем самых сокровенных тайников наболевшей души, батюшка по просмотре ее всегда уничтожал. Но иногда случалось видать, что иные письма старец и не распечатывал, говоря, что „отвечать на них не нужно».

Стараясь всегда благовременно придти на помощь страждущему человечеству, старец все свое время отдавал на пользу ближних, и его неустанные труды служения народу, его самоотверженная любовь ко всем были достойны удивления.

Нельзя также было не дивиться и его светлому уму, находчивости в ответах и преподавании советов и наставлений, его чрезвычайной живости, бодрости и неутомимости при ежедневных непосильных трудах. Даже и в последние-то годы жизни, когда уже самая внешность его показывала крайнее оскудение жизненных сил во всем его организме, – многолетний навык держаться всегда бодро и быть благодушным, – каких бы это усилий иногда не стоило ему, – приятно льстил всем окружающим, подавая надежду, что дорогой, любимый старец и ещё погостит на земле. До семидесяти лет батюшка старел как-то незаметно, год от году, но за последние пять лет он сразу сильно изменился, как бы осунулся весь; стан его казался более согбенным, походка усталая, слух плохой, речь невнятная для непривычного уха, прерывистая от тяжёлого ускоренного дыхания. Но, несмотря на крайнее изнеможение телесное, старец до самой кончины сохранил благообразный вид, и внешность его производила на всех приятное впечатление. Это был старец среднего роста, телосложения довольно крепкого, несколько сухощавый, убелённый сединою на голове и окладистой недлинной бороде. Черты его весьма привлекательного лица были правильны; высокий, без морщин, лоб, тонкий, прямой нос и светлые, живые изжелта-серые глаза, обрамленные лучистыми морщинками. Цвет лица его, обычно старчески бледный, иногда изменялся в бледно-розовый, а во время совершения им богослужений казался чрезвычайно просветлённым. Голос он имел звонкий, приятный для слуха, выразительный. Некоторое время в скиту он был певчим, канонархом и читал Апостол.

При детской простоте своей души старец проявлял ту же простоту и в отношении своей внешности. Вечно потертый ватный подрясничек, всегда обильно кругом залитый воском, старенькая полинявшая от времени ряска, летом и зимой суконная теплая шапочка, валеные или кожаные сапоги, – вот и все его обычное одеяние. И сколько бывало ни отбирают у него духовные его дети старенькое заношенное платье себе на память, взамен изготовленного ими для него нового, батюшка всегда как-то умудрялся быть в своем обычном будничном виде. И едва ли кто видал его когда-нибудь иначе одетым, кроме разве тех дней, когда в его родном „Иверском» любящие дочки – „монашки» оденут его во все новенькое. Да, впрочем, и тут еще не всегда и не сразу удавалось им это. Разве тогда только когда сам батюшка, бывало, захочет потешить их, то и благословит им все проделать над ним, что требуется по их соображениям: той даст ряску почистить, другая голову ему расчесывает, с великим усилием подчас и редкий гребень вытаскивая из спутавшихся прядей, давным-давно, 40 лет – по словам самого батюшки, – не мытых волос... Но и тут батюшка все же попытается отмахнуться: „отстаньте вы, скажет он полушутя, с особенной полусерьезной ноткой в голосе, – и так от вас отбою нет!» Или станут, бывало, просить у него позволения подрезать и подшить совсем отрепавшиеся рукава ряски его, а батюшка, на это шутливо заметит: „да это-же по моде, – барыни и нарочно бахромой обшивают».

Даже и тогда, когда он отправлялся по делам своим куда-либо – в Москву или Петербург, о котором, кстати сказать, он отзывался с любовью, говоря, что „там народ хороший, и женщины табак не курят», – он совсем мало помышлял о своей внешности: в чем одет по-домашнему, в том, бывало, и собирается в путь.

– „Батюшка, да вы бы переодели хоть ряску-то», скажут ему иногда. А он неизменной шуткой ответит: „ведь я по сбору, как нищий хожу, вот рваному- то мне скорее и подадут».

Самое жилище батюшки и старенькая убогая келейная обстановка, бессменно послужившая ему едва ли не во всю его жизнь на пещерах, также свидетельствуют об отсутствии в его сердце привязанности к земным предметам „тленным и скоропреходящим». Келья

батюшки занимала собою одну переднюю половину небольшого деревянного домика к северо-западу от входных на пещеры врат. В другой половине помещался его келейник о. Порфирий. И теперь, по смерти старца, его келья сохраняется в том же виде, как было при нём. И теперь посетителя¹¹ встречает здесь та же простота, то же смирение духа почившего батюшки, печать которых лежит на всем.

С крыльца чрез небольшие сени и тёмный коридорчик посетитель входит в первую – приёмную комнату, из которой дверь налево ведёт в другую, больших размеров сравнительно с приемной, собственно батюшкину келью.

В приёмной, пред единственным окном, всегда полузавешенным тёмненькой шторкой, стоит простой деревянный, покрытый старенькою клеёнкой стол, на котором при жизни старца всегда была масса писем и других бумаг, в беспорядке лежавших вокруг простого жестяного письменного прибора. В переднем углу – икона Святителя Николая, благословение старца его схимонаха Григория. Несколько картин па стенам остаются и теперь на своих местах, а деревянный крест, находившийся прежде в переднем углу, теперь лежит на надгробии могилы старца. Подле самой двери входной – шкап умывальник, рядом – старенький диван возле стены, а в углу небольшой угольник. Передний угол келии украшен св. иконами, в числе которых, на месте особо чтимой почившим батюшкой Иверской Богоматери¹², теперь находится точная копия с нее. Пред образами всегда теплится неугасимая лампада. Тут же перед иконами стоит аналой, покрытый пеленою, на котором лежат: следованная псалтирь, апостол, канонник, Крест и Евангелие. На стене возле аналоя висят полумантия и епитрахиль старца.

На противоположной стороне помещается ложе старца – железная койка с одним войлоком и одной подушкой, сверху покрытая темным байковым одеялом.

По стенам развешаны (уже по смерти старца) его портреты, коими украшена теперь убогая келейка усердием духовных детей батюшки. Простой диван, стол – шкап, покрытый старенькой салфеткой, комод и насколько простых табуретов составляют все убогое убранство кельи, которая 50 почти лет была немой свидетельницей денно-ночных подвигов смиренного старца.

Если наружные стены его домика, испещрённые надписями посетителей, красноречиво говорят о том, с какими нуждами приходили к

старцу отовсюду люди всех званий и состояний, то внутренние стены кельи его навеки сохранят в тайне все, что происходило в них когда-то и теперь погребено в могиле, унесенное туда почившим духовным отцом великой народной семьи. Те же, кто переступал когда-либо порог этой смиренной келейки, те знают по себе самим, зачем и к кому шли они сюда, и с чем уходили отсюда.

И нужно ли говорить теперь, что старец, как служитель Христа, призывающего к Себе всех скорбящих и обремененных, чаще всего видел перед собою в раскрытых перед ним сердцах людских или печаль одинокой старости, обремененной болезнью, или глубокую скорбь, почти отчаяние разбитой молодой жизни, или тяжелое раздумье безвыходного положения, неудавшегося предприятия, рухнувших надежд, или же всю беспомощность сиротской доли... Близки были все таковые любвеобильному батюшке! Его отзывчивое сердце, казалось, чутьём угадывало истинное горе в массе пришедшего к нему разного люда, и он спешил к такому с утешением, с ободрением. Но в то же время он умел и радоваться благополучию и счастью своих деток. Он так искренно становился в положение каждого, искавшего в нем сочувствия себе, что, глядя на него, казалось, что он сам все переживал так же, если не более, как и его собеседник в данный момент. И было радостно за него, когда он радовался чужому счастью, и жаль его, когда он печалился за других. Вот чем и объясняется его добрая слава среди народа и та искренняя любовь и доверие к нему народной массы, которыми он пользовался за все время своего старческого служения.

Начальство, до которого не могла не дойти молва о великом и многополезном служении старца, в награду за его труды и в поощрение их, возложило на него сначала в 1885 г. набедренник, а чрез четыре года и золотой наперсный крест, а еще через год старец был избран и утвержден духовником старшей братии скита и пещер.

Это старческое служение народу, всегда признательному за искреннее отношение к себе, и дало возможность старцу, осуществившему завет его наставников – основать и устроить женскую обитель, – не только поддерживать, но и благоустроить созданную им обитель Иверскую. Все доброхотные даяния многочисленных посетителей своих батюшка употреблял на развитие и благоукрашение этой обители. Благодарно принимая всякую лепту, старец не оставлял у себя ничего из приносимого ему, и потому у него никогда не было ничего, хотя, нужно сказать, много-много сот тысяч рублей прошло чрез его руки в пользу ближних.

Да он и не нуждался ни в чем лично для себя. Ведь в своей келейной жизни, в удовлетворении своих нужд, батюшка довольствовался только самым необходимым для сохранения своих сил и должного во всем благоприличия. От всего же лишнего в келейном своем обиходе он отказывался с первых лет жизни в монастыре. Вместо чая он пил, и то не всегда, а лишь вечером – однажды в день, – одну-две чашки кипяченой воды. Простой хлебный квас и трапезные монастырские кушанья были его обычною пищей и питьем. Трапезу он не мог посещать всегда аккуратно, так как почти всегда был занят с посетителями. Даже бывало нередко, что, заговорившись со своими посетителями, старец оставался целый день без пищи; принесённые ему из трапезы кушанья стояли нетронутыми до вечера. И уж только тогда, как запрутся на ночь монастырские врата, батюшка соберется „пообедать». Когда ему случалось лишь опоздать к общей трапезе, то он брал свои судочки и сам шел на кухню попросить себе чего-нибудь покушать. Так поступал он единственно лишь для того, чтобы быть „как и все», и тем прикрыть свое всегдашнее воздержание в пище и питье. Но стоило последить за ним во время обеда, особенно когда он бывал в кругу своих детей духовных, чтобы видеть, как старательно своей ложечкой ловит он, бывало, рыбку в общей чашке и кладет ее в тарелки, а то и прямо в ложки своих сотрапезников, к немалому их утешению, а сам всегда выходил из-за стола почти голодным.

Провести без пищи сутки или и двое для батюшки было делом обычным. Так, приходилось наблюдать за ним во время его поездок куда-нибудь. Однажды в день храмового праздника на пещерах батюшка был в числе служащих. Архиерейское служение окончилось поздно. Батюшка, боясь опоздать к поезду, тотчас же по окончании службы поспешил к себе в келью, чтобы собраться и уехать. Но в массе окружавших его богомольцев он вынужден был продвигаться к своему домику так медленно, что эти несколько сажен от храма до своего крыльца он прошел полчаса.

В келье, торопливо одевшись, он положил в свою дорожную сумку „правильник», очки да шапочку и тотчас же отправился в путь, забыв и думать о каком-нибудь подкреплении пищей. Когда же бывшая тут монахиня напомнила ему о том, чтобы он покушал чего-нибудь на дорогу, он, перекрестившись, сказал ей на это: „благодарю Господа! Я подкрепился св. Тайнами, а что же может быть дороже этого?» На вокзалах в Посаде и Москве опять от народа ему не было покоя до самого отхода поезда со станции, затем ночь до Петербурга, там целый день до позднего вечера разъезды по знакомым домам, бесконечные разговоры, трудные подъемы по высоким, крутым лестницам на четвертые, пятые этажи... и только уж вечером на вторые сутки удосужился труженик Божий закусить в доме одной госпожи – своей присной духовной дочери. И таких случаев было немало, когда батюшка почти без остановок переезжал из Сергиева посада в Москву, Петербург и обратно – чрез Москву в Муром, целыми днями проводя без пищи и даже отдыха, так как и в вагоне-то почти всегда находился в сообществе с кем-либо из тех, кому не пришлось поговорить с ним наедине. Прибыл как-то раз после такой-то поездки батюшка в свой Иверский монастырь и, придя на гостиницу, сам попросил себе „хлебушка с кваском», говоря, что с третьего дня не ел. Отдавая все свои свободные минуты на пользу ближних, батюшка часто едва-едва поспевал к поезду, и часто только благодаря посторонней помощи ему удавалось пробраться к вагону среди массы народа.

Всегда занятый, казалось, он совсем забывал о себе и подолгу оставался даже и без сна. Впрочем, он и всегда-то спал не больше трех часов в сутки, почему его никто никогда не видал в постели. Как проводил он часы ночные у себя дома, – одному Богу ведомо, хоть и о том можно с уверенностью сказать, что ночь, как единственное свободное у него время, проходила у него в совершении келейного правила, чтении, а иногда и письме. Много раз приходилось заставать его ранним утром в 4 часу уже за книгой или писанием чего-нибудь необходимо нужного, делового, – записки, письма.

Рассказывала одна монахиня Иверской обители, что однажды, бывши у батюшки, она долго засиделась у него с вечера, а на утро должна была, по благословению его, явиться к нему в 4 часа. В назначенное время подошла она к келье батюшкиной и нашла дверь запертой снаружи. Решившись ждать его возвращения, она присела на крыльце и вдруг слышит батюшкин голос: „иди сюда!» Батюшка стоял подле могилки своего старца о. Даниила, такой бодренький, радостный. „А я, сказал он, благословив ее, уж давно здесь гуляю, благо что утро-то такое славное. Я кончил правило, прочитал и три канона, – я, говорит, всегда читаю их утром и вам советую так же делать: это лучше, а то много долгу на шею навешаешь... А тебя все нет и нет, вот и вышел сюда». Затем батюшка сел с сестрою на лавочке подле могилки, и стал говорить уже о делах.

Очевидно батюшка часов с двух уже был на ногах, если успел и правило с канонами прочитать, и на свободе погулять на свежем утреннем воздухе, любуясь природой, которую он очень любил, как и вообще все прекрасное в мире. Но эта любовь его к прекрасному была истинно-монашеского характера – „ради Бога». Ради Бога он любил воздвигать величественные храмы, ради Бога любил прекрасное, но более грустно- мелодичное пение с прочей благолепной богослужебной обстановкой, любил видеть в своей обители великолепные огромные цветники, ради Бога раздавая из них по насколько тысяч букетиков богомольцам в день праздника 17-го Августа, особенно торжественного в обители; – вообще ради Бога любил он видеть радость, довольство в людях. А себя, тоже ради Бога, он лишал всегда и всего такого, что могло бы отвлекать его от стремления к высшим небесным благам, добровольно изгоняя из своей келейной жизни все, чем любил доставлять утешение другим. Уж у него не залежится, бывало, какая-нибудь принесённая ему в дар вещица или что-нибудь другое, – например, фрукты: – все тут же, бывало, разойдется и разошлется по рукам. Казалось и в келии своей не находил он лучше, отраднее для себя места, как только у аналоя пред образами. Тут только, как в своем родном уголке, и отдыхал он усталый от страннической жизни душой. Тут обновлял он запас той великой нравственной энергии, которая до конца жизни его била обильным ключом в его кротком любящем сердце, изливаясь непрестанно на все окружающее его.

Редко, но иногда случалось, что батюшка Варнава бывал свободен от посетителей. Тогда он непременно чем-нибудь занимался: или просматривал письма и по нужде сам писал ответы, или собирал различные вещи и укладывал их в ящик для отсылки в монастырь, для чего у него имелись в келии рабочие принадлежности – пилка, молоток и проч.; а иногда резал ржаные сухарики, сушил их и затем старательно укладывал в корзиночку. За таким занятием застала как-то раз батюшку одна из монахинь его, только что приехавшая из обители. Батюшка сидел на диване; тут же стояла корзина с сухарями, подле другая, пустая. Старец, казалось, весь ушел вниманием в свое дело, так что и не обернулся, когда вошла к нему и поклонилась сестра. Та невольно остановилась молча и не посмела вторично напомнить ему о своем присутствии. При этом ей бросилось в глаза, что лице батюшки было какое-то сосредоточенное и необыкновенно светлое. Стараясь уложить в корзину все сухари, он не мог никак этого сделать и, глядя на оставшиеся в другой корзине, он проговорил, наконец, как бы про себя: „вот какое горе, не укладываются все-то!» Тут только приезжая монахиня осмелилась подойти к нему опять. А батюшка не преминул и ей пожаловаться на свое горе с сухарями, что не вместились в корзиночку и очень, казалось, обрадовался, когда эта „дочка» попросила их у него себе и взяла в узелок, чем и избавила его от заботы о них.

Привести все в порядок у него в келейке, т. е. помести пол, оправить постель его, которую батюшка никогда не разбирал на ночь, как и сам не раздевался, ложась всегда в подряснике, вымыть посуду и проч. брали на себя труд обычно его „детки», так как сам батюшка не имел возможности содержать свою келью в постоянной чистоте при множестве ежедневных посетителей, которые приносили ему на ногах и пыль, и грязь, и снег. Данный старцу келейник также не в силах был ежедневно следить за батюшкиной кельей, так как сам был занят всегда своим послушанием по церкви. Так батюшка, как ни любил чистоту и порядок в комнатах вообще, поневоле должен был мириться с постоянным недостатком их в своей келии.

Любовь к ближним часто заставляла доброго старца совершенно позабывать о себе: не раз он, бывало, подвергал опасности свое здоровье, когда выйдет на своё крылечко к народу зимой или осенью – в ненастную погоду – в одной холодной рясе, да шапочке на

голове и долго-долго беседует со всеми, преподаёт благословение, отвечает на различные вопросы, дает советы, оделяет крестиками. А то иной раз жаль станет ему всю эту озябшую, истомившуюся в ожидании его толпу, и он всех сразу позовет к себе в келью. И набьются же тогда эти детки батюшкины не только в келии, а и в коридоре, и в сенях так, что и дверей нельзя бывало закрыть! Особенно же в великий пост во все семь недель двери его келии целыми днями не закрывались, и батюшка, принимая исповедников, длинной вереницей тянувшихся по его крыльцу, сеням и приёмной, по целым дням оставался на стуже, стоя или сидя у аналоя прямо против входной двери. Почти совсем не принимая никакой пищи во всю первую неделю поста, неопустительно посещая все службы в храме Божием, все остальное время дня старец проводил в труде исповеди богомольцев и братии скита и пещер. Едва к 11-ти часам ночи снимает он с себя епитрахиль и отойдёт на отдых. „А на утро войдешь, бывало, к нему пораньше, рассказывает один иеродиакон скита – духовный сын старца, а на лице его опять уже радостная улыбка и следа нет от вчерашнего крайнего утомления. Но к вечеру – опять еле-еле уж говорит, едва перемогается труженик Божий». И так весь пост проводил старец в подвиге своего служения по званию духовника.

Да и в Светлый праздник, как и вообще во все праздничные дни, не было для него отдыха. „Для монаха праздника нет», часто говаривал батюшка, разумея конечно, здесь празднование праздника в смысле отдыха или праздного препровождения времени. И сам он проводил дни праздников Божьих в целодневных трудах и подвиге молитвы. По праздникам он служил почти всегда, а затем в келии своей начинались у него обычные приёмы посетителей до вечерни, когда он шел опять в церковь и уводил за собою туда же и „гостей» своих.

Вечером приходили к нему его духовные дети – монахи. И им батюшка рад и любовно занимается с ними: поговорит обо всем, что было бы для них полезно послушать, о себе порасскажет что-нибудь, а то и просто пошутит с ними насчет их же самих. „Бывало, вспоминает о батюшке один из его „сынков», подойдет он тихонько сзади, заберет рукою волосы, или слегка ударит по голове с какой-нибудь ласковой шуткой при этом, или даст апельсин с яблоком „на утешение»... и от одного его слова, от одного прикосновения руки его на душе становилось веселее, легче. Бывало, как бываешь благодарен дорогому батюшке за его отеческое внимание и снисходительную ласку!» Особенно дорого было его слово утешения и вразумления в минуты душевного смущения по какой-нибудь причине. Батюшка умел так разговорить и отвлечь внимание смущённого на какой-либо посторонний предмет, что тот невольно мало-помалу успокаивался, а потом уже и сам смеялся иногда над своим малодушием. А не будь на тот раз старца-утешителя, – кто знает, скоро ли освободился бы смущенный от своего тяжёлого душевного состояния? Находились среди братии и противники таких отношений учеников к старцу, которые не видели ни малейшей пользы от хождения к нему, чтобы открывать свое внутреннее душевное состояние. Но потому, конечно, и не видели, что сами-то никогда и не искали ее. Иногда сомнение в том некоторыми высказывалось и вслух. Один ученик старца – монах скитский шел однажды к нему по обыкновению поговорить с ним о себе. По пути сошелся он с другим иноком скита, который высказался, что не стоит ходить к батюшке: „незачем». – „Нет, ходить нужно: если я и умру, а ты все-таки ходи!» – сказал батюшка, когда монах тот обратился к нему за советом относительно того, стоит ли, в самом деле, ему беспокоить старца своими посещениями. А батюшка всегда охотно принимал собратий: он даже выговаривал, бывало, когда не посмеет его „сынок» беспокоить и сядет где-нибудь в сенях в ожидании, пока сам он не отворит двери. – „Ты что же не постучал? Всегда, как придешь, стучи, за послушание стучи всегда», говаривал батюшка. И когда бы не пришли к нему его „детки» – утром ли рано, днем ли в часы отдыха, или поздно вечером, – никто никогда не замечал ни тени неудовольствия на лице его или в голосе. Любвеобильный старец не только не тяготился такими посещениями, но, случалось, и сам навещал своих деток, когда узнавал, что кто-нибудь из них хворал. Следил он за ними и на занятиях их по послушанию. Войдет, бывало, в рабочую комнату и станет опрашивать, как они живут тут, не враждуют ли, мирны ли между собою? «– За ваши св. молитвы, батюшка, у нас все хорошо и мирно пока», – скажут ему. – „Ну, и слава Богу! порадуется старец, – а мне больше ничего и не нужно!»

Украшенные истинным смирением, иноки были особенно близки и любезны его отеческому сердцу. Но и малодушных деток своих батюшка всячески старался поддерживать и дать им время нравственно подрасти и окрепнуть. Заметит ли, бывало, старец какие-либо тщеславные помыслы – и сейчас готов со своею помощью. Инок Гефсиманского скита Н. передавал следующее: По пострижении нас (11 человек) в монашество, когда мы однажды пришли к старцу, последний, по окончании беседы, смотря на одного из нас говорит ему: „вот братия, вы теперь монахи – желание ваше исполнилось... Только священства добиваться грех, а к монашеству стремиться похвально и св. отцы искали монашества, а от священства даже уклонялись»... После брат, на которого батюшка смотрел, говоря эти слова, сознался мне, что он пред этим как раз думал об иеродиаконстве. Иногда, чтобы утешить и поразвлечь упавших духом, он нередко брал их с собой в свою любимую обитель Иверскую на праздники. И такое путешествие в однообразной жизни инока было целым событием, оставлявшим в нем по себе отрадные воспоминания, которыми он после и делился со своим батюшкой. А для последнего и не было ничего приятнее, как слышать все хорошее о своем дорогом детище.

И едва ли кто из побывавших хоть раз в келии батюшки не слыхал от него об обители Иверской и не видел ее плана или вида, что висит у него на стене за стеклом. Уж батюшка непременно, бывало, подведет своего посетителя к этой картинке и скажет: „вот у меня есть какая обитель!»

Посетил как-то раз его один Архиерей. Батюшка и его, конечно, познакомил с видом своего Иверского монастыря. И нужно было видеть, каким восторгом засветились его глаза, когда владыка, глядя на вид монастыря, искренно удивился его обширности и красоте и сказал: „О, батюшка, да ведь это целый град в ограде!»

– Вы посетите когда-нибудь эту обитель, Владыко! кланяется батюшка своему преосвященному гостю, поднося ему икону, писанную в его „Иверском».

Иконами, а также видами и описаниями монастыря старец наделял обычно своих почетных гостей, в благословение им. А таких посетителей в его убогой келейке бывало немало. Архиереи, ученые архимандриты, высшие чиновники министерства, благородные дамы высшего круга, помещики и лучшие представители купечества – часто навещали смиренного старца-простеца. И они, как простолюдины, шли к нему по большей части за разрешением каких-либо жизненных вопросов. И для них у батюшки всегда находилось слово на их пользу. Они так же, как и простецы, выходили от него радостные, успокоенные, вразумленные, с обновленным запасом нравственных сил. И нужно сказать, для батюшки не существовало различия возрастов, званий и состояний его „деток»: он со всеми обращался одинаково отечески-ласково. Почтенный генерал, молодой архимандрит равно слышали из уст его ласковое название „сынок». Солидную знатную даму и молоденькую девушку – также одинаково звал он – „дочка». Случалось, что некоторых из почетных гостей усаживал он на диван в своей келии и иногда предлагал им чай из „своего» самовара. Разумеется, детки бывали счастливы от такой любезности батюшки. Когда же кто-нибудь не заставал дорогого батюшку дома, – это было для тех истинным горем. В отсутствие старца из обители ясно сказывалась великая нужда в нем богомольцев и чувствовалась их духовная неудовлетворенность, с какою иные уходили из обители, не услышав отеческого слова из уст батюшки Варнавы, а потому часто многие оставались ждать здесь его возвращения. Скучным и долгим казалось это время... Зато уж по приезде батюшки домой все забывали пережитые томительные часы, с избытком вознагражденные за это теплым словом отеческой ласки доброго утешителя – батюшки. И не успеет, бывало, старец войти в свою келью, как уже нетерпеливые детки начнут стучаться в его дверь со своею нуждой. Любящий отец тотчас-же выходит на зов их с добрым словом, которое, как часто говаривал он, „лучше мягкого пирога». И когда бы ни приехал он в свои Пещеры – рано ли утром или поздно вечером, – он тотчас же принимался за свои обычные труды, как будто и не выезжал никуда.

Ни о каком отдыхе или подкреплении себя пищей и сном у батюшки тут и помину не было. То посетители, то накопившаяся груда писем, то различные деловые беседы с кем-нибудь, то, наконец, церковные службы, словом все обычные занятия старца в его домашнем быту и в день его приезда не отлагались им до завтра по немощи или недосугу, а неизменно заполняли собою все часы того дня до глубокой ночи, когда старец-труженик, совершив свое келейное правило и погасив свечу на самодельном жестяном подсвечнике, отходил, наконец, ко сну, чтобы на завтра опять выйти „на дело свое и на делание свое даже до вечера».

Во исполнение завета старцев своих батюшка Варнава выступил на служение народу и с полным самоотвержением послужил ему до конца своей жизни. Щедро преподавая всем приходившим к нему духовное питание словом и хлебом, он был для всех все: он был и отцом, и учителем в жизни, и врачом немощей духовных, а нередко и телесных; словом – он благодетельствовал всем и каждому по потребностям его. Свято храня Апостольский завет – „вся вам любовью да бывают» (1Кор.16:14), – он действительно только и жил этой любовью ко всем. А любовь – поистине великая сила! Непрестанно вытесняя из сердца самолюбие и преисполняя его собою, любовь неудержимо стремится излиться и на все окружающее. Так и в жизни старца Варнавы, во всяком деле и слове его, – всегда и во всем светилась она. И ни что иное, как она же, эта Евангельская любовь, овладев всем его существом, поставила его на высоте его призвания и положения, как старца народного.

Совсем почти не обращая внимания на себя и постоянное переутомление своего организма, всегда бодрый, жизнерадостный батюшка даже одним своим видом внушал бодрость, как бы оживлял всех вокруг себя. С каким терпением, бывало, ждут своей очереди пойти к нему за благословением и для духовной беседы усталые, часто и больные богомольцы, издалека за сотни верст пришедшие для этого сюда, и какие оживленные, радостные выходят они, бывало, из келии „родного батюшки», забыв всякую усталость.

С каким истинно-отеческим вниманием и добротой он принимает, бывало, духовное чадо, с детской доверчивостью открывающее пред ним все тайники души своей, и ищущее отческого наставления. Он обращается с таковым, как с больным ребенком, – осторожно, снисходительно, когда видит его малодушным, нравственно слабым, и серьёзнее, строже, когда уже взятый на попечение духовно подрастёт и окрепнет.

„Вся жизнь моя прошла, говорит г. К. – один из преданнейших духовных детей старца, под отеческим попечением родного батюшки, и если бы не он, не знаю, что было бы со мной теперь, после всего, что выпало мне на долю в жизни»!

Это – искреннее признание человека, материально вполне обеспеченного в жизни, телесно полного сил и здоровья, но совершенно было упавшего духом по некоторым тяжелым обстоятельствам своей личной жизни. Теперь же этот человек безгранично благодарен поддержавшему его старцу и с истиной любовью предан делу благотворительности в память своего благодетеля- батюшки.

Отец Наместник Сергиевой Лавры, незабвенный добрый авва архимандрит Павел¹³ передавал рассказ о том, как старец был силен духом в принятии на себя и несении немощей своих чад духовных, пока не поднимет их со дна погибели и не утвердит на пути ко спасению.

Однажды, говорил о. Наместник, когда я был на „Соборе» старшей братии Лавры для обсуждения дела об одном монахе лаврском, к нам вдруг входит батюшка Варнава, прибывший по своему делу собственно ко мне.

Вот как хорошо, батюшка, говорю ему, Вас-то нам и надо! Помогите нам в нашем недоумении. А батюшка на это с улыбкой и говорит мне: – „куда уж мне – худому горшку да с медной посудой знаться!» Невольно рассмеялись все на это, но потом все же объяснили батюшке суть дела, о котором много рассуждали, но не пришли ни к какому решению. Неблаговидное, даже прямо предосудительное, поведение одного монаха побуждало принять решительные меры к ограждению прочей братии от различных нареканий; с другой же стороны – „Собор» не мог не принять во внимание и молодости виновного, и не оказать ему снисхождения.

Батюшка, выслушав все, объявил, что берет на себя всю вину этого брата и сам будет отвечать за него везде, а его просил оставить в покое. И что же? Брат этот так был признателен своему нежданному благодетелю, так впоследствии был предан ему, как сын духовный, что вскоре же стал неузнаваем по своему поведению, и теперь он добрый и полезный сын своей обители.

Любвеобильному старцу как будто достаточно было только одного ласкового названая „сынок» или „дочка», чтобы раз навсегда привлечь к себе их. И с первой встречи, с первой отеческой ласки эти „сынки» и „дочки» уже видели в нем „родного батюшку».

Один из таких „сынков» батюшкиных М. Ш–в рассказывает о себе следующее: „Посетив Троице-Сергиеву Лавру, я отправился и на Пещеры к Черниговской с намерением побывать и в келье батюшки Варнавы, с которым познакомился лет за пять перед тем. Но, когда вошел во двор монастыря и увидел громадную толпу народа, теснившуюся у домика старца, то совсем, было, отчаялся проникнуть в знакомую келейку. В ожидании очереди присел я на ступенях Черниговского храма и забылся в воспоминаниях о первом своем посещении старца... И тогда так же, как и теперь, у кельи батюшки толпилось множество народа: была первая неделя Великого поста, и много было говельщиков. Я и две мои знакомые – мать с дочерью, с которыми случайно встретился я в посаде Сергиевом и вместе прибыл сюда, стояли несколько поодаль от толпы и беседовали между собою о предстоящем свидании со старцем, о котором были давно уже много наслышаны. Вдруг видим: на крыльце, вслед за какой-то женщиной с больным ребенком на руках, утиравшей рукавом слезы, обильно лившиеся из ее глаз по исхудалому лицу, появился сам старец. Он был с непокрытою головою и в одной холодной рясе. Все низко поклонились ему, и мужчины стояли без шапок. Приветливо улыбающийся старец быстро оглянул толпу и выразительным жестом пригласил нас к себе. Совсем не ожидавшие быть так скоро принятыми им, мы и не трогались с места, пока не услышали из толпы: „это вас,... идите»...

С младшей N я отправился к батюшке, а ее мать осталась нас ждать на дворе.

–  Вы ко мне? спросил нас старец и ласково прибавил: спасибо, детки! Затем, взяв нас за руки, он повел к себе. Моя спутница запротестовала: батюшка, только не вместе, а по очереди примите нас...

–  Зачем же, умница?

–  Мы ведь друг другу чужие.

–  Чужих нет, сказал батюшка, все близкие, все родные.

N принуждена была покориться. Войдя в первую свою комнатку, батюшка начал говорить с нами обо всем и так просто, понятно, без всяких замысловатых нравоучений, что даже и N скоро освободилась от всяких опасений, как бы ее тайны не стали достоянием постороннего человека, т. е. меня.

Это был простой, добрый старичок, который не держал никого в страхе, но так умел всякого разговорить, ободрить и утешить, что невольно привлекал к себе всех. О. Варнава взял меня за голову и долго всматривался в мое лицо, а сам не переставал улыбаться.

«Вот ты какой молодой, веселый, а молодость скоро пройдет», – говорил батюшка. Другие о ней сожалеют, но напрасно. Зрелый возраст лучше. А старость и еще лучше... Тебя как зовут? Я сказал. – Михаил? отлично. Ты ведь в ноябре бываешь именинник? О. Варнава обнял меня за шею и прижал мою голову к своей груди. – Ах, Миша, Миша! и я вот был таким же молодым, курчавым, а теперь взгляни, каким стариком стал. Но ничего, люблю свою старость, живу и работаю. И ты тоже работай. Жениться задумаешь–женись. А если уж держишь женитьбу в мыслях, то не откладывай ее, не отсрочивай.

N внимательно прислушивалась к словам о. Варнавы, который, заметив ее пристальный взгляд, ласково погрозил ей пальцем и спросил: «а ты, бойкоглазая, замуж хочешь!!? – Нет! – ответила она решительно. – У, какая несговорчивая». О. Варнава другой рукой взял её за голову и также приблизил к себе. Что-то родное, отеческое чувствовалось в обращении этого доброго старца. Подле него было хорошо, легко дышалось.

«Милые детки! тихо говорил о. Варнава, благословляйте свою жизнь! Вами, милые, держится мир. Люблю вас и всегда молюсь за вас, детки!»

Поцеловав меня и N в голову, батюшка вышел в другую комнату и сейчас же вернулся оттуда с крестом и образком, которыми и благословил нас на прощанье. Мы уже были в дверях, когда батюшка нас окликнул.

–  „Да вот еще чуть не забыл сказать: месяца мая не бойтесь – хороший месяц. Глупые говорят, что придется маяться, если что важное сделаешь в мае, особенно, если под венец пойдешь. Неправда это все».

Мы поклонились и вышли. Целые сутки мы находились под впечатлением этой встречи с добрым старичком – батюшкой Варнавой. Я в том же году женился. Кстати сказать, месяц май, как стал я примечать, был для меня удачен во многих отношениях...

Чрез некоторое время после первой встречи я опять был у старца. Батюшкины детки не уменьшились, а как будто и еще более стало их теперь. Вокруг меня шли оживленные рассказы странников по св. местам. Ко мне подошел монастырский послушник и услужливо предложил провести к старцу вне очереди. Я с радостью принял его предложение и вскоре же стоял пред о. Варнавой. Он все такой же подвижной, бодрый, с той же ласковой улыбкой, с тем же почти юношеским блеском в глазах. Только в голосе его заметно было утомление.

–  „Что скажешь»? как-то устало, вздохнувши, спросил он меня. Когда я напомнил ему о первой своей с ним встрече, он точно обрадовался.

–  Не забыл старика? Спасибо; и опять приезжай. Как живешь-то, не хвораешь? Хорошо? Ну, слава Богу! Я спросил об его здоровье. – Плохо, стал я уставать, сынок. Иной день с трудом перемогаюсь. Ведь вон сколько у меня деток-то!

При этих словах батюшки я невольно, сам не знаю как, приблизился к нему. И он по-прежнему обнял меня, погладил по голове, благословил и поцеловал.

– Недаром Вас все так любят! вырвалось у меня.

–  Да ведь и я всех люблю, сказал батюшка.

Я вышел от него глубоко тронутый его сердечностью в обращении и благодарил Бога за то, что пришлось и еще раз видеть этого благостного старца.

И сколько духовных детей старца, благословляющих свою супружескую счастливую жизнь, мысль и решение о которой слагались в старческой келии!...

Рассказывал также о себе один преданнейший духовный сын и слуга старца, его „келейник» в Петербурге: „Познакомился я с батюшкой в тот год, когда было пострижение его в монашество, т. е. в 1866 году. В то время я был еще совсем молодым, лет 25. Занимаясь торговлей, я не предпринимал ничего без благословения батюшки и старался всегда исполнять его приказания и советы. В восьмидесятых – девятидесяых годах батюшка, приезжая в Петербург, оставался там дня по четыре, по неделе. Я всегда был при нем, а потому с его же благословения пришлось прекратить свои торговые дела и заняться единственно лишь службой старцу: сопровождать его в поездках по Петербургу и исполнять различные поручения его. И слава Богу! Господь сподобил меня послужить ему все эти 40 лет до конца жизни его».

А променять свое состояние, более или менее обеспеченное, на жизнь полную всевозможных лишений без определённых занятий человеку семейному, – не всякому под силу. Только крепкая любовь к старцу могла дать силы понести безропотно все невзгоды и лишения при неопределённых средствах к жизни.

„Человек я был небогатый, – сам кое-как перебивался с хозяйством, рассказывал о себе один из первоначальных благотворителей обители – Д. В. К–в. А батюшка то и дело присылал, бывало, ко мне сестер из Иверского с просьбой о помощи. Я хоть и давал, бывало, им сколько мог, а сам все-таки роптал на старца, в чем и признался ему однажды.

– Затем я к тебе и посылаю своих монашек, сказал батюшка, чтобы ты давал не жалея; тогда и Бог наградит тебя богатством. А будешь жалеть да роптать, и последнего лишишься,

Действительно, Господь благословил меня достатком, и я как-то незаметно стал богат. Но все же, глядя на самого старца, я частенько, бывало, останавливался мыслью на том, должно ли и можно ли доверяться такому молодому наставнику, каким был тогда о. Варнава. Так однажды, стоя в пещерном храме у Черниговской, я раздумался о батюшке, и в душе уж совсем было отказался признавать его своим руководителем в жизни. Вдруг я почувствовал себя так дурно, что мне показалось, будто я умираю. Однако же на ногах устоял. Только в сильном испуге я забыл все окружающее меня и вскрикнул: хоть и умру теперь, да в монастыре! Все невольно обратили на меня внимание. После окончания службы я рассказал батюшке о происшедшем со мною в церкви и просил у него прощения в недолжных помыслах своих о нем. Но батюшка лишь потрепал меня по плечу и так ласково сказал на это: „да ты угорел, раб Божий, угорел»! Я же чувствовал, что это было к моему вразумлению».

И с той поры человек этот до самой смерти не переставал благодетельствовать обители Иверской и быть присным по духу сыном и преданным послушником старца. Как и на чем утверждалась и сохранялась до конца жизни такая духовная близость с обеих сторон? В том ли только свойстве духовной природы человека, по которому доверие вызывает взаимное доверие, и любовь рождает любовь, или же тут действовала какая-либо высшая сила обаяния благодатной личности почившего старца, – остается теперь для пытливой мысли тайной его гроба.

Только немало осталось осиротевших его присных сынков и дочек, что так громко рыдали у его гроба! Да и было от чего рыдать! Многие имели его своим благодетелем, который не только поднял их, упавших духом, но и дал средства к безбедной жизни своими практическими советами, доставлением работ и определением на службу, а иногда и значительным денежным пособием чрез добрых людей.

„По смерти мужа осталась я вдовой, рассказывала о себе г-жа Е. П., и не знала куда голову приклонить. Мне было 25 лет от роду, а моей дочери 7 лет. Одна знакомая моя направила меня к батюшке Варнаве за благословением и советом, как мне жить. Принял меня батюшка очень скоро к себе, хоть я и сзади всех стояла у его кельи, и первая пошла было к выходу из монастыря после того, как батюшка, преподав всем общее благословение, объявил, что ему некогда. Вернул он меня с полдороги и взял к себе в келью. Долго занимался со мной и велел мне пока жить у своих родных, а девочку учить грамоте. По благословению его я каждый год с того времени приезжала к нему. Когда дочери исполнилось 11 лет, и она кончила школу грамоты, я опять поехала с ней к батюшке; он прямо объявил мне, что девочка моя будет монашенкой в его монастыре, а ты, говорил он мне самой, – ты будешь служить и управлять хозяйством в имении у г-жи У–й. Я очень смутилась, услышав это, и уже совсем было порешила ослушаться на этот раз батюшку, т. е. не хотела и дочери отпускать в обитель, и самой идти в услужение, к которому совсем и не готовилась никогда. Но батюшка настоял на своем слове и указал мне адрес г-жи У–й, а девочку вскоре же определил в свою обитель. Г-жа У–я встретила меня вопросом, кто я, откуда и зачем явилась к ней. Когда я сказала ей все и назвалась по имени, барыня посмотрела на меня и говорит; „да, теперь знаю! Батюшка Варнава еще года 4 назад говорил мне, что пришлет ко мне Дуньку». А эта „Дунька» тогда почти не умела ни читать, ни писать, ни считать.

Но барыня была послушницей батюшки, и потому тотчас же приняла меня к себе и стала приучать ко всему по хозяйству. С Божьей помощью, за молитвы батюшки, я скоро освоилась с делами, и могла даже заниматься записью и подсчетом в конторе, так что г-жа У–я вполне была довольна моими трудами по ведению хозяйства в имении».

Поступила в обитель Иверскую молодая девушка, и, прожив в ней месяца три-четыре, не была тогда же принята в число сестер монастыря. Но батюшка не оставил ее без попечения и поместил ее в услужение к г. Л–м в Москве. Бедной девушке хорошо было жить у своих добрых хозяев, и батюшка мог быть покоен за нее. Но он не переставал осведомляться об ее житье-бытье, и однажды, когда домовладелица г. Е–ва посетила старца на пещерах, он прямо просил ее передать от его лица той девушке, чтобы она не забывала, что она готовится к поступлению в обитель, и потому должна быть внимательнее к себе. Оказалось, как призналась потом сама эта девушка, что в тот день она действительно позволила себе увлечься пустяками, свойственными ее возрасту. Через год с небольшим она уже была принята в обитель в число сестер.

Преподавая советы и наставления духовным детям своим, как дивно совмещал он в словах и действиях своих глубину мудрости старческой с детской простотой!

Однажды, сидя у своего окошечка в приёмной, старец увидел на дворе монастыря какого-то господина в генеральской форме и говорит, указывая на него: „вот и генерал, а какой неумный! Так сейчас и скажу пойду ему, что он неумный». С этими словами батюшка действительно встал, вышел из кельи и, подойдя к генералу, начал ему что-то говорить. Тот кланяется ему и тоже говорит что-то. Затем старец возвращается к себе и объявляет, что он внушал генералу, чтобы он впредь воздерживался из почтения к святыне от курения табака внутри монастыря. Конечно, знал старец, что его замечание генералу послужит на пользу последнему, и не оскорбит его самолюбия. В противном случае батюшка иначе бы обошелся с ним, так как он прежде всего искал духовной пользы всякого.

Поистине – не знаешь, чему более и дивиться, в старце: богатству ли и светлости его природного ума, обильному ли запасу самых разнообразных практических сведений, приобретённых им Бог весть когда и где, или же той непостижимой уверенности, что все, что Господь вложит ему в уста сказать, – будет на пользу вопрошающим. А ведь эта уверенность нередко граничила с великим дерзновением, так как от нее часто зависело благополучие целых семей, доверчиво предававших себя его воле и рассуждению. Просит, например, одна помещица у него благословения на постройку небольшой мельницы, а получает от него совет и точные указания всей выгоды устроить ее в более обширных размерах и со всеми усовершенствованными приспособлениями, благодаря чему паровая мельница и оказывается впоследствии лучшею в округе. За это и благодарная помещица уделяет ежегодно значительное количество муки на благотворительность в распоряжение своего мудрого советника.

Молодой, образованный и весьма состоятельный человек изъявляет батюшке свое давнишнее желание и решимость посвятить себя на служение Богу в сане иноческом, но вместо того слышит от него мягкую, но настоятельную просьбу или увещание послушаться его, оставить мысли об удалении от мира и вступить в брак, причем сам же указывает и достойную невесту. И молодой человек (г. А–в) потом не жалеет, что оказал послушание старцу, и до конца жизни последнего остается преданным его духовным сыном.

Нередко из послушания старцу молодая интеллигентная девушка оставляет мир и удаляется в обитель, а иная такая же, часто против своего желания, оставляется батюшкой в миру до поры до времени „потомиться» для чего-то. И своевременно выясняется польза от послушания старцу для обеих, с верою принявших его благословение.

Из послушания старцу некто г. Ш–в, – человек, не имевший больших средств, покупает сначала небольшой деревянный домик в Петербурге, а потом уже через несколько лет строит на том же месте огромный шестиэтажный дом. Долгое время не решался г. Ш–в начинать такую огромную стройку, но батюшка настоятельно ему заявил, что до тех пор он и не приедет к нему, пока не будет у него нового дома. Приходилось повиноваться. „Теперь новый дом с избытком вознаградил меня за все труды и лишения, понесённые во время его стройки, говорит г. Ш–в. Батюшка хвалил меня за послушание, а я не знаю, как и благодарить теперь его за „приказание» и настоятельное убеждение послушаться его.»

Как народный учитель, руководитель в жизни, батюшка с любовью подавал нуждающимся указания и советы, как поступать в тех или иных житейских затруднениях. Один Московский житель рассказывал о себе следующее: „Служил я приказчиком у некоего г. М–ва с жалованьем в 500 руб. Вынужденный по некоторым обстоятельствам оставить это место, я думал было открыть торговлю, да без необходимого капитала это было бы слишком рискованно. Не зная на что решиться, я поехал на богомолье в Троицкую Лавру, а оттуда и на Пещеры. Тут, у крыльца батюшкиной келии стою я среди других посетителей старца и думаю про себя: ну что я буду беспокоить старца своими нуждами? уж идти ли мне к нему?.. Но вот на крылечко вышел сам о. Варнава и, подозвав меня к себе, вдруг говорит мне: что ты думаешь торговлю что ли открывать без денег? А ты ступай-ка с Богом домой, не беспокойся»! Пораженный прозорливостью старца я даже и не спросил, что же мне теперь делать. С тем и возвратился в Москву. Но вскоре же по молитвам батюшки я поступил в приказчики на 800 р. жалования.

В другой раз поехал я к батюшке за благословением на женитьбу сына. Благословляя меня, батюшка не один раз повторил: „про невесту-то хорошенько узнай, смотри же, хорошенько узнай». Это предостережение его заставило меня очень призадуматься, так как невесту я хорошо знал. Что же вышло? Приезжаю домой и узнаю пренеприятную новость. Оказывается, невеста самовольно ушла от родителей и потом вышла замуж за другого жениха».

Один иеродиакон Оптиной пустыни О. Ф. М. в своей келейной записи передает следующее: В 1898 и 99 годах у меня был в горле острый катар, который впоследствии превратился в хронический.

Я ездил в Москву к специалистам врачам по горловым болезням. Между тем я счел долгом поклониться мощам великого Угодника Преподобного Сергия, откуда ходил в Гефсиманский скит к о. Варнаве. По приходе в его келью, около которой было много народа, я, увидев старца, рассказал ему, что, бывши певчим, потерял голос, и все время страдаю горлом, о чем глубоко скорблю, падаю духом. Пища пустынная, весьма суровая не по моей болезни, а для поддержания здоровья средств не имею, и решаюсь перейти в один из Московских монастырей, где лучшие условия жизни. На это старец о. Варнава сказал мне: „нет, сынок, не уходи из своего монастыря, живи там; здоровье твое поправится, а когда будешь диаконом, тогда и голос у тебя будет». В то время я о диаконстве еще не мечтал и мало имел надежды на излечение горла и на восстановление голоса, но совет старца меня ободрил и успокоил. Я остался в своей обители. Почти через шесть лет сбылись слова, сказанные о. Варнавою. Меня посвятили в диакона в 1904 г. 22 августа я начал служить подряд 40 дней. С первых дней я стал замечать улучшение в голосе, а затем вскоре голос мой совершенно исправился, и горловая болезнь не появлялась. В настоящее время, ежедневно участвуя в клиросном пении, я не чувствую никакого недуга. Так неоценимую услугу оказал мне батюшка о. Варнава своим советом, удержал меня в своей обители, о которой, может быть, потом я немало скорбел бы.

Рассказывала также монахиня Иверского монастыря, м. H., случай, имевший место в ее родной семье. „Задумал отец мой открыть трактир в том же городе, где и жил он тогда со всей семьей, и отдать его в ведение своего сына Феодора. Прежде начатия такого дела отправилась моя матушка вместе с внуком, сыном Феодора, мальчиком еще небольшим, к Троице помолиться. Зашли и к батюшке Варнаве, чтобы испросить его благословения на это новое дело. Но старец не благословил начинать дело, сказав, что им, как людям старым, оно будет не под силу. А когда моя мать продолжала настаивать на своем, говоря, что не им – старикам, а сыну Феодору придется вести торговлю, то батюшка решительно отсоветовал открывать трактир, сказав, что „и Феодору поздно». Не поняли они тогда этого ответа старца, но все же о трактире оставили и думать. Вскоре же открылось, почему „и Феодору поздно» было начинать торговлю. Не прошло и года, как было это сказано старцем, мой брат Феодор, до того вполне крепкий, здоровый мужчина, заболел и вскоре же умер».

Случилось, что данное благословение не точно исполнялось, или же и совсем не исполнялось по личному соображению просивших его, и последствия ослушания бывали печальны.

Московский купец М–в просил благословения выдать замуж свою дочь за известного ему человека. Старец не дал своего благословения и при том же прямо сказал М–ву, что придется ему взять троих после, если не послушает теперь и отдаст дочь. Так и случилось: пришлось взять к себе и содержать дочь и ее двоих детей. Замужество оказалось не из счастливых, и молодая женщина разошлась с мужем и переселилась к отцу.

Подобный же случай имел место в Петербурге. Старец, по рассказу одного преданного ему духовного сына – петербуржца, в одно из своих посещений Петербурга прибыл в дом С–ва. Здесь тогда происходило семейное торжество по случаю помолвки дочери С–ва с молодым человеком, по всему, как казалось родителям невесты, женихом подходящим. Все чрезвычайно были рады дорогому гостю и просили его благословения и молитв для молодых людей. Старец же, к удивлению и огорчению всех, прямо сказал, что не должно выдавать дочь за этого жениха, иначе пожалеют после, да будет уж поздно. С тем и уехал от них батюшка, торопясь посетить и еще многих и многих ожидавших его в Петербурге. Поздно вечером прибыл он в дом г. Ш–вых на ночлег и, несмотря на то, что было уже 11 часов вечера, вспомнив опять о помолвке дочери С–вых, посылает к ним человека с убедительной просьбой отказать жениху. Но те все уже порешили, и свадьба вскоре же состоялась. В скором времени, однако пришлось со скорбью убедиться в том, что старец провидел печальную участь молодой женщины и хотел предотвратить ее. Зять имел характер неуживчивый до крайности, часто менял службу и долгое время оставался без должности. Молодая женщина заболела, и родителям ее поневоле пришлось иметь полное попечение о ней и ее семье.

Торговец в Москве Б–в задумал прибавить свету в своей лавке и просил благословения у старца прорубить со двора окно. Батюшка же советовал ему прорубить окно с улицы, а со двора никак не благословлял. Б–в рассудил, однако, по своему и сделал окно со двора. И пострадал за ослушание: чрез это окно со двора забрались в лавку воры и причинили ему значительные убытки, похитив из кассы немалую сумму денег.

Мудрый старец некоторое время удерживал одного молодого человека, известного ему с детства, от женитьбы, предлагая ему подождать года два. Причины отсрочки такой, однако, не говорил. Молодой человек, подождав некоторое время, – приблизительно года полтора, обручился с невестой. Когда близкие его сказали о том старцу, последний очень встревожился и выразил желание непременно и поскорее видеть его с невестой у себя. Те отказались быть у него. Свадьба состоялась, а чрез 7 месяцев молодой человек заболел брюшным тифом и скончался.

Батюшка строго воспрещал посылать что- либо в мир родным из монастыря – денег или вещей. „Я и сам, часто говаривал он, никогда ничего из монастыря не посылал своим родным: это было бы не на пользу им».

Просил однажды послушник Гефсиманского скита Г., впоследствии монах Геннадий, благословения у старца помочь своим родным в мире, оказав какую- либо материальную поддержку. Батюшка не дал благословения на это. Георгий однако же не послушал, послал. Но вскоре же пришел он к старцу просить прощения за ослушание и рассказал, что у его родных все погорело. И батюшка заметил ему на это, что „давать из монастыря что-либо в мир, все равно, что подкладывать огонь».

Не отказывал батюшка в помощи и тем, кои приходили к нему с жалобой на свои немощи духовные и телесные недуги. Иногда довольно оригинальные давались „предписания», но никогда не раскаиваются, бывало, с полной верой принявшие их.

Больные глаза старец посоветует мочить комнатной водой, нарыв на деснах (флюс) он, бывало, быстро излечивал, приказав съесть кусочка два-три сухих антидора без воды, боль в груди или в боку, не поддававшаяся никаким лекарствам, утихала, когда по его благословению натирали больное место маслом из его келейной лампады; горчичники и проч. домашние средства предлагались им частенько и иногда даже в весьма серьезных случаях. Он охотно признавал необходимость обращаться и к врачебной помощи, не всегда лишь одобряя операции. Чаще же всего, в видах двоякой пользы человека, старец советовал теплее молиться Богу, чаще приступать к принятию св. Таин Христовых, повоздержаться во всем от излишеств, и вообще быть повнимательнее к себе.

„Поменьше сладкого да жирного кушать, и здоровее будешь: хлеб да вода не сделают вреда» – пояснял он необходимость такой диеты.

„Барыня благая, брось ты свой табачок курить, – вот и будешь у меня золотая»! – поражает батюшка своей прозорливостью одну особу, жаловавшуюся ему на боль в груди и на то еще, что доктора не могут правильно определить ее, и предусмотрительно умолчавшую о своем пристрастии к дымной привычке.

„Каждый день пейте св. воду натощак и просфору кушайте, – это лучшее лекарство»! – всем и каждому советовал батюшка.

Впрочем иногда, смотря по „сыночку» или „дочке» мудрый врач „предписывал» и иное средство, вроде такого: „ешь, пей больше за послушание, больше спи, гуляй и будешь молодцом»!

Не так встречал батюшка жалобы на свои болезни детей духовных из монашествующих, особенно молодых. С той же шутливой отеческой лаской он, бывало, вдруг и объявит им в ответ на их скорбь о болезнях: „ах, да я очень и очень даже рад, что вы хвораете, это ведь на пользу вам, – смирнее будете. Вот кладите-ко на ночь хоть по полсотенки земных поклончиков, – вот и полегчает! Поменьше спите – и голова не будет болеть». На лечение у докторов в случаях неопасных им неохотно давалось благословение.

Иначе, конечно, решаются, бывало, подобные вопросы с людьми серьезно-больными: батюшка не только благословит, бывало, серьезно полечиться, а и докторов укажет сам.

Но что всего более внушало глубокую преданность и великое уважение к батюшке Варнаве со стороны его почитателей, так это живая вера в силу и действенность его молитв. Немало известно случаев даже исцеления от различных болезней по молитвенному ходатайству блаженного старца. Так, например, особенно поразителен случай, переданный самой исцелившейся, вдовой генерала У–го, г-жей У–ой.

„В 1888 г. я была близка к смерти: рак в пищеводе не позволял мне принимать твердой пищи. Я питалась исключительно лишь несколькими глотками воды в сутки. Мои врачи назначили мне операцию, как единственно возможную помощь мне. Выбирать было нечего – и я согласилась, для чего и приехала из имения в Москву. Перед операцией я отправилась в Сергиеву Лавру, а оттуда и на Пещеры к Черниговской. Здесь-то и посетил меня Господь Своею великою милостью! Я была настолько слаба, что уже без посторонней помощи не могла и двигаться. Моя дочь и прислуга едва были в состоянии поддерживать меня, когда мы выходили по темной узкой лесенке из пещерной церкви, где мы молились пред св. иконой Черниговской Божией Матери, вверх на площадку – вход в бывшую тогда малую надпещерную церковь, на месте которой теперь воздвигнут величественный каменный храм. Только что поднялась я наверх, – гляжу предо мною стоит какой-то средних лет иеромонах в мантии и епитрахили и осеняет меня с головы до ног иерейским благословением, а затем произносит слова: „Матерь Божия исцеляет тебя, раба Божия, будешь здорова»! Потом, обратившись к стоявшему рядом с ним монаху, вдруг и говорит ему: „не плачь, о. И., она теперь будет ездить к нам!» Я невольно взглянула на того монаха и вижу, что он совсем и не плачет, а обратившись потом на говорившего это, увидела, что его глаза были полны слез. При такой необычайной обстановке состоялось мое первое знакомство с о. Варнавой. (Этот иеромонах был батюшка Варнава.)

Принятая им тогда же в его келии, я долго беседовала с ним на исповеди, готовясь утром к св. Причащению. Отпуская меня на гостиницу, батюшка как-то особенно настаивал на том, чтобы я непременно подкрепилась хлебом с чаем, хоть сколько могу принять. И к немалому удивлению своему и бывших при мне родных, я действительно довольно свободно съела немного белого хлеба с чаем, чего давно уже не могла принимать. А на следующий день, по принятии Св. Таин я уже спокойно ела и другую твердую пищу. После того я провела целых шесть недель при батюшке, живя на гостинице, и уехала домой тогда, когда совсем не осталось и следов страшного моего недуга».

Не менее достоин внимания и случай со священником Иверского монастыря о. H. С–м, умершим в 1901 году, свидетельствующий о том, как близок и скор был на помощь блаженный старец к тем, кто хоть и заочно, но искренно и с верой требовал ее.

В 1892 г. он, т. е. о. H. С–в, много страдал от головной боли, которая так отразилась на его слухе, что он стал почти совсем глухой, о чем очень скорбел, боясь лишиться места, если слух его не возвратится к нему. Очередное служение он все же совершал с помощью сестер, бывших по своему пономарскому послушанию в алтаре. Находясь в таком печальном состоянии, он решился съездить к батюшке Варнаве попросить его св. молитв о себе и о своей немалой семье, могущей остаться без средств к жизни. В этих мыслях, однажды утром после прочтения правила пред служением Литургии, иерей Н. впал в тонкое забытье, как бы заснул, сидя на стуле. Вдруг видит пред собой старца о. Варнаву, который, положив ему на голову свою руку, спрашивает его: „о чем скорбишь? Советую тебе положить по три поклона Спасителю, Божией Матери и Ангелу Хранителю с молитвою, а потом сильнее высморкайся». Очнувшись и не видя никого подле себя, ο. Н. по вере к уважаемому старцу сделал так, как он советовал ему. Когда, после поклонов с молитвою он стал громко сморкаться, то вдруг отверзся его слух, и он стал слышать – и настолько хорошо, что тиканье часового маятника слышал уже вполне отчетливо. Не доверяя себе от радости и никому еще не говоря о происшедшем с ним, ο. Н. идет в храм для совершения божественной Литургии. Здесь только он вполне и удостоверяется в своём исцелении, когда явилась для него возможность служить уже без посторонней помощи, оказавшейся теперь для него ненужной.

Передавая этот о себе рассказ, покойный ο.Ή. искренно заявил, как и потом всегда свидетельствовал, что получил он исцеление силою св. молитв старца о. Варнавы.

Московский купец В. А. Ж–н сообщил об исцелении по молитвам батюшки Варнавы одного известного ему молодого человека. Это было в 1898 г., когда тот молодой человек лишился способности владеть обеими ногами и долгое время лежал в постели без надежды когда-либо встать, так как пользовавшие его доктора признали его безнадежным. Родители больного испытывали великое горе, глядя на своего единственного сына. В. А. Ж–н просил батюшку Варнаву помолиться за них, а батюшка пожелал сам посетить больного. Ж–н с радостью привез дорогого гостя к своим несчастным знакомцам. Утешив всех их надеждой на милость Божью, старец-утешитель сказал больному, что через год он будет совершенно здоров и приедет к Троице, т. е. в Лавру. И не успел батюшка еще выйти из дома, как больной почувствовал как бы прилив живительной теплоты в ногах своих, а некоторое время спустя уже был в состоянии ходить с помощью костылей. Ровно через год в 1899 г. он, совершенно здоровый, вместе с В. А. Ж–м приехал к батюшке, который встретил их с обычной лаской, назвав молодого человека „хромым» и „молодцом».

Заезжает однажды старец в дом своих духовных деток -петербуржцев и застает почтенную хозяйку дома на одре болезни. Уж полторы недели она лежала в постели в бессознательном состоянии от сильного внутреннего жара. Кусочки льда лишь несколько прохлаждали ее воспаленное нутро. Батюшка подошел к больной и положил руку свою ей на голову. Больная открыла глаза и, узнав старца, просила его св. молитв, едва внятно говоря, что ей уже теперь не встать. Батюшка долго стоял около нее молча и не отнимая руки, а потом, поводя рукой по ее голове, лицу и груди, говорил: „ты встанешь, дочка, и будешь здорова, а болезнь твою всю я беру и кладу себе в карман и увезу с собой». Затем, благословив больную, старец отбыл из дома. По уходе батюшки больная впала в продолжительный сон и затем почувствовала себя гораздо лучше, и в самом непродолжительном времени совершенно оправилась.

И много-много было подобных случаев, известных близким отцу Варнаве его духовным детям. Особенно же у батюшки было обычным делом „облегчать» болезни не открыто, а под покровом юродства, или обычной в его устах и поступках ласковой шутки.

Жалуются, бывало, ему на боль в спине от простуды или от трудов усиленных, а батюшка, как бы в шутку, раза два ударит по больному месту, а потом посоветует свой обязательный всегда горчичник, и „тогда, скажет, все пройдет». Кто верил, тот по вере своей и получал желаемое здоровье.

Голова ли болит у кого, батюшка и по голове постучит пальцами, или возьмет ее обеими руками и крепко-крепко сожмет до боли, а сам все улыбается да шутит по-видимому: „ну, вот теперь и не будет болеть»! скажет он при этом иногда. И действительно, нередко бывало, что боль в голове значительно утихала после того, а потом вскоре и совсем прекращалась.

В доме Ш–вых в Петербурге в ожидании приезда старца собралось однажды (как, впрочем, и всегда это бывало там) много народа – своих и чужих. Во всех комнатах и на лестнице толпы гостей званых и незваных – все „детки» батюшкины. Раздался звонок – резкий „батюшкин»... Быстро входит старец, поддерживаемый хозяевами под руки, и на ходу благословляет, спрашивает, выслушивает, утешает... Из толпы выделяются женщина с девочкой, и обе со слезами просят старца помолиться: женщине предстояла операция, назначенная доктором, пользовавшим ее от болезни – рак на груди. С ласковой улыбкой выслушал старец печальные слова больной женщины и вдруг, взяв ее за платок, накинутый на плечах ее, весело улыбаясь, сказал ей: „да на что тебе операция? у тебя, ведь, ничего и нет!» Та удивленными глазами смотрит на батюшку и повторяет ему, что у неё рак на груди, и операция необходима. А старец, опять повторив свое: „у тебя же ничего ведь и нет, и никакой операции не нужно», – благословил ее и прошел далее. И что же? В тот же день эта женщина пришла опять в дом Ш–вых затем, чтобы объявить им... что она здорова! Она себе не верила, что боли в груди уже нет, и уж только спустя некоторое время уверилась, наконец, в своем исцелении.

Так не посрамлял Господь молитвенного ходатайства раба Своего, старца Варнавы.

Нельзя не отметить здесь того, что во всех приведенных выше случаях исцелений старец является и прозорливцем. Но особенно ясно этот неотъемлемый дар проявлялся в нем наряду с великой опытностью при врачевании немощей душевных.

Живая вера в Бога и загробную вечность, глубокое самопознание, ум просветлённый светом истин христианских, опытность, приобретённая долговременным навыком к обращению с людьми всех возрастов, званий и состояний, – все это сообщало его живому слову силу, убедительность, проникновенность, часто прямо прозрение в область неизвестного ему прошедшего, настоящего и будущего из жизни собеседника.

Духом кротости врачуя душевный недуг, старец незаметно для человека приводил его в сознание своей греховности, возрождал его к новой жизни, развивал в нем стремление к духовному усовершенствованию по евангельским заветам, словом давал ему ощутительно познать и почувствовать глубокие запросы его духа.

Своей чисто детской верой в истины православия он побеждает и убеждает закоренелого раскольника присоединиться к православной Церкви, и даже подвигом юродства загладить пред нею свое отступничество. Так, например, было с Димитрием Пивоваровым, уроженцем с. Выксы, по мысли которого возникла обитель Иверская-Выксунская.

Также и одна немка из Ревеля, служившая бонной в доме, где часто бывал батюшка, по его благословению приняла православие и вышла замуж за русского.

Сам всегда молитвенно ища милости Божьей и помощи свыше, старец и всем другим советовал всегда молиться и посещать храм Божий. Так в своем письме к батюшке, за два года до его кончины, одна из его духовных дочерей благодарит его за пастырское увещание мужу ее – молиться дома и посещать храм Божий, что он и стал исполнять, оставив свои прежние заблуждения о бесполезности и ненужности молитвы домашней и церковной.

Поборник чистоты духовной, хранитель Христова учения и заветов Св. Церкви, старец ревностно восставал против отступлений от правил христианской нравственности. Эта ревность его, где следовало, брала верх над обычным его смирением, и он строго и беспристрастно внушал исправиться и оставить греховную жизнь. Из уст одного из его духовных детей, – человека уже пожилых лет, высокообразованного и известного по своему общественному положению приходилось слыхать, что он боится „дедушку», как называл он старца, как бы не пробрал он его за то или иное дело. Хотя, разумеется, для этого лица и не было оснований действительно „бояться» старца, но важно здесь то, что последний очевидно „не взирал на лица» и говорил все, что находил нужным сказать на пользу. Где же сердечная почва виделась ему более мягкой и способною к восприятию добрых советов, там действовал он ласкою и искренностью своего тёплого отеческого слова.

В дом Ш–вы в Петербурге в одно из посещений старца пришли два неизвестных человека, один из них был военный. Последний на вопрос прислуги Ш-вых – кого им угодно видеть – с нескрываемой насмешливостью ответил ей: „святого старца Варнаву». Та просто заметила ему, что „батюшка еще в столовой кушает» и просила их подождать пока в гостиной.

Военный и тут не удержался от злостной насмешливости, выразив свое удивление по поводу того, что даже „и святые-то, оказывается, кушают»! Такие выходки смутили служанку, и она пожалела, что приняла этих господ. Но вот старец появился в гостиной и, ласково беседуя со всеми, бывшими там, подошел и к военному. Этот – почтительно поклонился ему и просил благословения. Старец поцеловал его в голову, особенно занялся с ним. Отведя его в сторону, батюшка сел и тихо, но как-то особенно задушевно начал беседовать с ним. Не устоял и этот „сынок» пред величием духа дивного старца: забыв все и всех, он со слезами на глазах опустился пред батюшкой на колена и, взяв его руку, не переставал целовать ее во все время, пока старец с отеческой любовью внушал ему что-то, другой свободной рукой ласково поглаживая его по голове.

Одна из монахинь Иверской обители передаёт о следующем факте нравственного воздействия старца, свидетельницей которого пришлось ей быть.

– В 1901 г. в октябре была я у батюшки по делам монастыря. Приблизилось время моего отъезда, а извозчика у ворот не было, что меня очень беспокоило, так как дорога осенью до вокзала очень неудобна. Но батюшка успокоил меня, сказав, что я поеду с барыней и даже на паре. Какую ждал он к себе барыню, я не спросила, думая, что кто-нибудь из знакомых должен быть у него тогда. Мы сидели в приёмной у столика и продолжали беседовать обо всем. Батюшка, по обычаю расспрашивал обо всех, кто ни приходил ему на память, давал различные поручения мне и т. п. Но вдруг он встал и говорит мне: „ну, теперь собирайся с хлеба долой!» Сам подходит к аналою, молча молится и затем, обратившись к окну, рукой показывает на монастырский двор и говорит: „вот уж и барыня твоя идет!» Я гляжу в окно и вижу, что идет какая-то незнакомая мне богато одетая дама. Батюшка вышел в сени навстречу посетительнице и начал с обычной шутки. „Пропащая, давно тебя жду, наконец-то ты надумала ко мне»! Дама, удивленная таким с ней обращением старца, говорит ему: „Вы, вероятно, ошиблись, отец мой, я в первый раз вижу Вас, и совсем неожиданно для себя приехала к Вам теперь»! На это батюшка по-прежнему весело отвечает ей: „нет не ошибся, а тебя-то вот сегодня все утро и жду я». Дама невольно становится перед ним на колена и рассказывает о себе, что она – приезжая с юга из г. Т–а, и в Москве находилась по делам. Вздумала побывать и в Лавре преп. Сергия. Об о. Варнаве знает она из книги „Иверский Монастырь». „Стоя ныне после ранней обедни за молебном у раки преп. Сергия, рассказывала дама, я почему-то вдруг вспомнила эту книгу и Вас, отец мой. Зная из книги, что Вы спасаетесь где-то близ Лавры, я решила хотя на несколько минут заехать к Вам, чтобы повидать Вас и принять Ваше благословение». На это старец тихо с улыбкой сказал ей: „а вот поэтому я тебя все утро и жду». Потом, наклонившись к ней ближе, добавил: „вот что скажу я тебе, дочка моя, жизнь-то твоя противозаконна в гражданском браке-то: это противно Богу, и я советую тебе – сочетайся законным браком, тогда и Господь тебя простит». Вся в слезах стояла она пред прозорливым старцем и громко умоляла его помолиться за нее. Но старец твердо повторил ей, что тогда и Бог ее простит, когда она постарается исполнить закон Его. Затем, благословляя ее св. иконой, батюшка сказал ей: „дочка, люби ближнего, твори милостыню, и Господь благословит тебя. А эту вот монахиню, указывая на меня прибавил он, пожалуйста довези до Москвы, – она с Выксы, из той обители, о которой ты читала». – „С радостью, с великою радостью»! ответила она, прощаясь с батюшкой. Мы поехали. Дорогой дама долго ещё не могла успокоиться, и то и дело повторяла: „о, матушка милая, какой же дивный прозорливец ваш старец! Я постараюсь обязательно исполнить его заповедь».

Приехали к батюшке на Пещеры из Кронштадта полковник с женой. Оба они хоть и жили под одною кровлей, но были совсем чужды друг другу, имея тайные связи на стороне. Не утаилось это от прозорливого старца и он, взявши обоих за руки, прямо сказал им, чтобы порвали свои противозаконные связи, простили бы друг друга, и впредь ни одним словом не напоминали бы себе о своем прошлом. Тронутые отеческим словом доброго батюшки, муж и жена тогда же примирились между собою, и дали слово исполнить его совет.

И кто знает, сколько подобных сему случаев нравственного врачевания видели стены его убогой келейки за все время его старческого служения?! Да и кто может исчислить, сколько народу перебывало у него за все это время, и сколько благ духовных сообщил этой несметной толпе почивший старец-утешитель?!

Как отзывчив был батюшка к горю всякого страдальца, и к каким только способам не прибегал он при утешении своих „деток»! Особенно же поразительна была находчивость мудрого старца там, где горе было слишком глубоко и не поддавалось никакому постороннему благотворному воздействию.

Одна жительница г. Ярославля г-жа Л–ва Н. И. рассказывала, что когда она овдовела и осталась совсем еще молодой, то испытывала невыразимое горе. Батюшка пришел ей на помощь, настоятельно приказавши ей начать судебный процесс по одному делу ее покойного мужа. Всегда далёкая от мысли иметь с кем-либо судебные тяжбы, г-жа Л–ва теперь и особенно была не расположена к тому. Но старец „за послушание» приказал ей начать и вести дело, сказав, что она его выиграет. И г-жа Л–ва покорилась. Но процесс, продолжавшийся немалое время, окончился не в ее пользу. „Сержусь на Вас, батюшка!» говорила она старцу, приехав после того к нему на Пещеры: „благословили Вы мне начинать дело и уверили в благополучном окончании его, а оно вот потеряно теперь!».

– „Ах, да я очень рад этому»! весело с ласковой улыбкой сказал на это ей старец. „Мне только того и нужно было, чтобы заставить тебя заняться каким-нибудь делом. Вот время-то у тебя и прошло в хлопотах незаметно».

И действительно, не будь у меня в то время таких занятий по делу, я не знаю, как и чем бы разрешилась моя скорбь о потере мужа, – заключила свой рассказ г-жа Л–ва.

Также однажды пришла к батюшке женщина и со слезами просила его благословения развестись с мужем, который почти всегда бывает нетрезв и причиняет ей много горя. Измучилась она за все эти 12 лет своей жизни замужем.

„Успокойся, успокойся, дочка, не плачь! утешает старец бедную женщину, – поверь мне: он скоро, очень скоро будет на коленах просить прощения у тебя во всем, и сам отстанет от вина»! И сбылись слова старца: женщина эта сама приходила благодарить своего утешителя за его молитвенную помощь ей.

Скорбит бездетная женщина H. M. С–ва, приехавшая к старцу из Орловской губ., о своем неплодстве, и с глубокою верою просит его молитв за нее. Батюшка, благословив ее иконою Черниговской Божией Матери, сказал ей: „Бог да благословит и утешит тебя дочерью.» И у нее чрез некоторое время родилась дочь, о чем она поспешила сама письменно сообщить батюшке.

„Русское спасибо тебе, добрейший батюшка и утешитель в скорбях наших, отец Варнава, – пишет старцу его духовная дочь, оставшаяся известною только по имени – Евфросиния. – Письмо ваше мы получили, в котором ты посоветовал нам молиться о здравии пропавших солдатиков, о которых нам писали, что они убиты, мы их записали в поминанье; но как получили твое письмо, то начали поминать о здравии. И вот недавно они нам письма прислали. Они все слава Богу живы, только в плену у Японцев»...

В июне 1901 года жительница Полтавской губ. E. Н. Т–ва пишет, что она, выезжая в поле и видя, как все гибнет от бездождия – и хлеб, и трава, и скот, решилась послать телеграмму о. Варнаве с просьбою помолиться о дожде. И вот 5-го июня пролил по всей степи такой обильный дождь, что лучшего и желать трудно, как сообщает она в своем письме к старцу.

И еще многое, без сомнения, скрыто от мира, многое еще остаётся тайной душ и сердец тех, кто не хочет или не имеет возможности поведать о том „во уши всех»... Но довольно для нас и того, что нам уже известно о старце Варнаве, чтобы воздать хвалу и благодарение Богу, дающему Святой Руси таких благодатных печальников и утешителей.

Почил о Господе великий духом человек. Лучшим, достойнейшим его, вещественным памятником на земле осталась чудная по своей величавой красоте обитель Иверская – это любимое дитя его сердца, предмет особенных неусыпных его забот¹⁴.

Сказать об отношениях старца Варнавы к этой обители необходимо потому, чтобы пополнить представленный выше нравственный образ батюшки Варнавы теми чертами, без которых его присные духовные дети – сестры Иверские – не могут и представить себе своего родного „кормильчика», как они его звали всегда при жизни, и зовут и теперь – по смерти.

Рукой старца изведённые от мира и под его же отеческим кровом жившие в стенах обители, сестры, естественно, как ближайшие очевидицы его жизни и деятельности во славу Божью, глубже и яснее понимают своего старца – и они, не обинуясь, признают в нем избранника Божия. И поистине, ведь уже помимо всего того, в чем состояло его достославное служение миру, как духовного отца и старца, одно это – великое дело создания обители и окормления огромной семьи до 500 сестер – явило в нем избранника Божия, призванного свыше на сей великий целожизненный подвиг.

Положить основание монастырю на твердом камне единственно своей только веры, вести его дальнейшее устроение только в надежде на помощь свыше, в глубине своего любвеобильного сердца сокрыть все множество неизбежных забот, великих скорбей, неустанных трудов, молитвенных слез и воздыханий и, наконец, дождаться прекрасного, обильного плода всего этого, – доля необычайная, доля поистине избранника Божия!

Нужно видеть юную обитель эту и хоть отчасти знать ее недавнюю историю, чтобы лучше представить себе вею громаду трудов и забот, подъятых ее отцом за все время ее жизни при нем. Но ведь внешнее-то благоустроение монастыря – лишь половина дела и только средство своего рода к достижению внутреннего благосостояния.

Кто же скажет, чего стоило все это внутреннее и внешнее благосостояние обители ее „родному кормильчику»? А ведь это достигалось великим крестным путем. И только одна обитель знает, что пришлось ей выстрадать вместе со старцем за все скорбные годы своего внутреннего нестроения, бывшего в начале ее существования.

То были годы испытания, годы тяжелых непрерывных скорбей, о которых пред смертью своей предсказал „кормильчику» его старец. Батюшка помнил всегда об этом предсказании и всегда был наготове встретить исполнение его. К тому же он знал хорошо из слова Божия, и из ежедневных наблюдений в жизни, особенно монастырской, что скорби – это неизбежные спутницы всякого искреннего и истинного работника на ниве Божией, и что инок ими только и живет, потому заранее и запасался мужеством духа в покорности воле Божией.

Вот почему, когда едва только народившаяся община Иверская-Выксунская переживала скорбные годы своего внутреннего разлада и нестроения, когда, казалось, и самая жизнь ее была в крайней опасности, старец-строитель не смутился, не упал духом и не отступил под напором козней восставшего на него исконного ненавистника всякого добра, но своею кротостью, смирением и твердою верою в промыслительную благость Божью с помощью Всесильного одолел яростную силу бессильного. Потерпев неудачу во всех своих стараниях повредить при самом начале благому делу устроения св. Обители в пределах религиозно-нравственной тьмы, невежества и сектантских лжеучений, разъяренный завистник спасения душ человеческих начал возмущать самих насельниц обители против пекущегося всей душей о них старца.

В 1874 году первоначальница обители м. Неонила Чеснова¹⁵ сдала управление ею девице Марии Пивоваровой, – дочери юродивого Димитрия Пивоварова. Эта последняя, пока во всем была покорна старцу и без его благословения ничего не делала в обители, была и для вверенных ей сестёр благопопечительной матерью-начальницей, и обитель под ее правлением продолжала процветать в мире и благоденствии.

Но вот, – вероятно, по внушению со стороны, – она изменила свой взгляд на старца, как на присного отца, строителя и попечителя Обители, стала смотреть на него как на совершенно стороннего человека, частного благотворителя, не имеющего большего пред прочими отношения к монастырю. Она стала проявлять во всем полную самостоятельность: в образе жизни ее и деятельности стало проглядывать все более и более своеволия и самочиния.

Любвеобильный старец пытался всячески умиротворить возмущенный гордостью дух начальницы, добрым словом совета кротко внушая ей о пагубном вреде своеволия в управлении. Но все было безуспешно. Впрочем, пока еще начальница не восстала открыто против старца, решительно заявив, что отказывается признавать его участие в управлении общиной, в последней все шло еще обычным порядком. Полный внутренний разлад и внешний упадок в обители начался со времени отлучки Марии Пивоваровой из обители, и безвестного проживания ее в Москве в течении трех месяцев.

По возвращении в обитель Мария, расстроенная душевно и физически слабая, вдруг к немалому удивлению и огорчению сестер, объявила им, что как там в Москве она ни разу не была у старца о. Варнавы, так и теперь она не желает более находиться под его руководством.

Это было в 1879 году; с той поры обитель более трех лет не видела радостных дней и едва было не прекратила своего существованья навсегда. Она разделилась на две партии; приверженцы Марии, в числе не более 15 из 200 сестер, стали всячески притеснять сторонниц старца – „Варнавиных».

Последние, поставленные в невозможные жизненные условия, вынуждены были с болью в сердце оставлять обитель, так как разгневанная их „ непокорливостью « Начальница, уже всецело подпавшая под недоброе влияние своих приближенных, без пощады стала гнать Варнавиных.

Можно представить себе душевное состояние любвеобильного отца всех этих невольных страдалиц, потерпевших за него изгнание из обители и теперь не имевших ни крова, ни пропитания! Какое мучение было для него видеть, что обитель, – этот предмет его 15– летних неусыпных забот, трудов, скорбей и утешений, приходит теперь в совершенный упадок совне и внутри, и уже близка, может быть, к своему концу... Что испытывал он в сердце своем, когда со всех сторон посыпалась на него грязь всевозможных доносов, обвинявших его в различных гнусных деяниях?!

Душевно больная начальница была уже в состоянии невменяемости и только иногда, в минуты душевного просветления, она горько плакала, сознавая всю тяжесть своей вины пред незлобивым старцем.

Но ее приближенные, которые уже имели всю силу влияния на нее, не только не допускали ее до раскаяния пред батюшкой, но и еще более восстановляли ее против него. И тогда недалекая по своим умственным способностям, но гордая и самоуверенная Мария не останавливалась ни перед чем, не щадила никого и ничего, лишь бы достичь своей цели – очернить старца пред начальством и тем вынудить его самого порвать всякие сношения с Обителью.

Начались следствия по этому делу в монастыре, суд над неповинным старцем в Лавре, вызовы его на Выксу для допросов и „увещаний» непокорных сестёр. Все это давало обильный материал для всякого злоречия и клеветы на него. Но сознающий свою правоту, непоколебимый в вере и уповании на милосердие и правосудие Божие, о. Варнава, обесчещенный клеветою, теснимый от своего начальства, не только сам безропотно терпел все это, но и сестер, бедствовавших в изгнании, всячески старался умирить и успокоить. Многие из ныне здравствующих старцев – современников его – передают, что в то время батюшка удивлял всех своим великим терпением и твёрдостью духа. Он не только без малейшего ропота переносил всю эту напраслину, но даже был готов и более того понести, лишь бы спасти жизнь своей юной обители. Впрочем, он не всегда мог скрыть в себе всю тяжесть этой скорби, не высказав ее пред людьми. Так, один из его почти сверстников-друзей был очевидцем, как горько рыдал батюшка, придя в свою келью после суда над ним на „Соборе». В чем он был, рассказывает очевидец, одет, так во всем том и упал на свою кровать, залившись горькими слезами. Нелегко было ему тогда! Заступился тогда за него пред Собором наш схимник о. Александр. Мудрое он сказал слово, и все умолкли после того. „Если кто может, сказал о. Александр, снять с него старческий завет – устроить обитель и заботиться о ней, – то и он будет рад тогда порвать все отношения свои к обители той и станет в стороне; а если нельзя никому снять с него этого послушания, завещанного старцем, то нельзя и запрещать ему нести его». Молча выслушали старцы мудрое слово уважаемого всеми схимника, и также молча оставили собрание, чем и был положен тогда же конец всем нареканиям их на батюшку.

Вскоре же Господь послал надёжного защитника старцу и покровителя юной обители. Это был управляющий Канцелярией Св. Синода В. К. Саблер, по ходатайству которого высшая духовная Власть приняла под свое покровительство и общину, и ее Строителя. Мария Пивоварова была устранена от управления общиною, а на ее место избрана монахиня Софийского-Рыбинского монастыря м. Митрофания, в управление которой под непосредственным руководством и попечением старца обитель быстро начала приходить в свое прежнее и даже большее благосостояние.

Бывшая начальница Мария по-прежнему жила в своих покоях и пользовалась всеми удобствами в своей жизни, так как старец строго приказал ни в чем не стеснять и не беспокоить ее. Но ее приближенные, также оставшиеся при ней, усердно продолжали возмущать ее душевное спокойствие и довели ее, наконец, до того, что она впала в буйное помешательство. Тогда добрый батюшка окружил ее лицами благонадежными и так обставил жизнь ее, что больная начала приходить в сознание и успокаиваться.

Так прожила она до 1889 года, когда, по проискам все тех же сторонниц ее, родственники Пивоваровой с разрешения Епархиального Начальства взяли ее к себе на Выксу, где она вскоре и скончалась, прожив только две недели (7 мая 1889 года); погребена она на монастырском кладбище.

Помещая здесь эти общие и краткие сведения о пережитой обителью и старцем скорби, мы имели в виду, хоть отчасти, выяснить, насколько и тут почивший старец был искусен и неуступчив в борьбе со своим врагом-дьяволом, ближайшею целью которого было в данном случае прекратить существование обители или, по крайней мере, исхитить ее из рук такого доброго и опытного кормчего, каким был старец – кормильчик ее. Эта победа над лютым врагом показала, в какой мере батюшка Варнава обладал верою в Бога, упованием на Него и любовью к Нему и ближним, что ничто не поколебало в нем решимости довести начатое дело созидания и окормления обители до конца. Вышеупомянутые обстоятельства печальной истории свидетельствуют также и о том, насколько и в данном случае дивный старец старался приблизиться к идеалу древнего иночества, когда подвижники поставляли своей задачей не только защищаться от нападений бесовских, но и самим наступать на них в целях духовной победы над злом.

После указанного испытания батюшка настолько окреп духом, что до самой кончины своей уже не переживал ничего подобного, хотя враг попущением Божиим и не переставал в своей бессильной злобе до конца наносить ему различные скорби. Всевозможные притеснения, зависть и ненависть различных его недоброжелателей сопутствовали ему в его подвижнической жизни и были его крестом. И 50 слишком лет шел он своим крестным путем, сплошь усеянным колючими иглами повседневных скорбей, которые вначале причиняли ему жгучую боль; а затем все смелее и смелее ступал по ним подвижник Христов, и к концу своего пути он, казалось, уж и совеем не замечал их. Это были скорби вольные и невольные. Кормильчик сам не щадил себя ради ближних и особенно ради своей обители, смирением, терпением и любовью, все покрывающею и „николиже отпадающею», покрывая все, чем исконная злоба вооружалась на него.

Ни крайняя скудость средств при основании обители к обеспечению ее дальнейшего существования, ни строгие прещения и притеснения от начальства за исполнение им этого старческого завета, – ничто не заставило его сложить с себя тяжесть трудов и скорбей, добровольно понесенных им до конца. Не потому ли он, искушенный по всяческим так близок и дорог сердцу каждой сестры обители?!.. Не потому ли все они – от старицы и до самой юной послушницы с такою любовью вспоминают теперь о своем „сокровище» – дорогом батюшке, находя в этих воспоминаниях о нем и великое утешение и вместе с тем великую духовную для себя пользу?!

Действительно, неистощимо полное руководство к достойному прохождению иноческого жития оставил сестрам обители незабвенный кормильчик во множестве добрых примеров. Нет, кажется, ни одного слова в его поучениях к ним, не оправданного примером его личной жизни.

Так, например, ободряя ослабевших в трудах и подвиге, не был ли он сам образцом истинного подвижника в неусыпной молитве, в неустанных трудах?! И пример его труженической жизни сильнее слов действовал на сердца малодушных, заставляя их умолкать пред величаем его подвига.

Учил ли он их любить скорби, тесноту монастырской жизни, уничижения, поношения, не уклоняться от могущих быть неприятностей: и вся его многоскорбная жизнь была подтверждением его слов о пользе для души от терпения. Сестры знали, что их родной батюшка всю жизнь свою проводил в тесноте, трудах и скорбях, не только никогда не стараясь уклоняться от них, но, как нередко казалось, сам добровольно подчиняясь им, всегда готовый с радостью понести на себе всякую клевету, поношение, оскорбление. Пожалуется, бывало, ему иная малодушная сестра, что слишком тяжело ей живется: труды-то трудами, да ещё и бранят все ее, так что иной раз и очень невыносима бывает скорбь на душе.

– „Тебя все бранят? А ты думаешь, что Варнаву-то не бранят? Еще как ругают то меня, грешного! И пусть, дочка, нас с тобой бранят: ведь монаха-то сколько ни черни, черней рясы не будет!» – говаривал в утешение скорбящим.

Бывало скорбит какая-нибудь старшая сестра в его обители и жалуется на то, что нелегко ей приходится подчас иметь попечение о вверенных под ее руководство послушницах, а батюшка и посоветует ей всегда вспоминать в такие минуты о том, легко ли ему иметь попечение о целой обители. А ведь он, всей душой заботясь о том, чтобы при жизни своей сделать по возможности все для своей обители, что зависело от него, в течение 40 с лишком лет не имел себе покоя никогда и ни в чем.

Было для всех очевидно, что он презрел себя ради Бога, не искал и не имел личного счастья, покоя, довольства по плоти, жертвуя всецело собою для счастья, покоя и довольства ближних, что и давало ему чистую духовную радость.

„Вера горами двигает» по слову Христа. Чем же, как не верой своей и упованием на помощь Божью и покров Царицы Небесной и своей глубокой любовью старец Варнава двигал вперед развитие и процветание обители Иверской?! И эта вера, и упование старца служили единственным основанием всех его трудов и забот об обители, которым он отдал всю свою жизнь. И поистине дивное дело: его упование никогда не посрамляло его. Матерь Божия незримо исполняла все прошения раба Своего, который с твердой верой всегда и все относил к Ее святой воле и милосердию. „Так угодно Царице Небесной, Матерь Божия все Сама устроила, Сама Она и попечётся обо всем», – обычно говаривал старец тем, кто дознавался, почему так или иначе поступал он когда-либо. И поистине – стоит попристальнее присмотреться к обители Иверской и привести себе на память все ее прошлое, чтобы уразуметь всю истину этих слов „мудрого простеца». В деле устроения этой обширной, прекрасной Обители старец был только как бы приставником в доверенном ему достоянии Царицы Небесной, каковым он и сам, по совести, считал себя.

С лишком 40 лет, стоя как на страже при вратах Обители этой, он всячески оберегал ее от злобы и расхищения врагов, видимых и невидимых, своими молитвами и неусыпным попечением. И в 40 лет жизни ее был ли хоть один день, когда бы батюшка не думал о ней и переставал ходатайствовать за нее пред Богом и людьми?! Можно с уверенностью сказать, что не только дня такого, а и часа одного не проходило, когда бы забывал он о своем „Иверском». Начиная день в своей обыденной жизни, он, как любящий отец, и на молитве помнил и просил Бога о своем „Иверском»; в беседе с посетителями он всячески располагал их в пользу своего „Иверского», в своих письмах, которым большею частью отдавал он свои ночные часы, он не переставал „докучать» духовным детям просьбами о том же „Иверском»! И в груде получаемых отовсюду писем его отеческий глаз отыскивал прежде всего конверты со штемпелем „Выкса», и их прежде других вскрывала его рука.

Принесенные ему от почитателей его денежные или другие какие вещественные дары неизменно почти всегда отправлялись в „Иверский».

Дал как-то раз один добрый человек батюшке сторублевую бумажку с тем, чтобы употребить эти деньги на благотворительность. Старец принял с великой благодарностью это приношение и сказал благодетелю: „я их теперь же пошлю в Иверский, ведь там у меня 500 нищих!» Пожертвовал также старцу один фабрикант несколько штук чёрного кашемиру, и батюшка препроводил его в свою обитель для раздачи сестрам, разумеется, нуждающимся. А таковых у него было всегда большинство. Из году в год набирал он их в свою обитель отовсюду. И из глухой тамбовской деревушки, и из столичных городов – отовсюду шла к нему беспомощная беднота, ища крова и надёжного руководства на избранном пути жизни.

Как ни тяжело было старцу иметь на своём попечении такую огромную семью, но и отказать бедным девицам, сотни верст прошедшим до его келии, был он не в силах. С любовью примет он, бывало, их запыленных, усталых и унылых к себе в келью, утешит, оделит, чем Бог пошлет, благословит идти в его обитель и даст еще на дорогу. А иной посчастливится так, что и провезет вплоть до монастыря на свой счет или на счет кого-либо из благодетелей обители. Впрочем, не всегда и не всякую принимал он к себе. Лет 20 назад пришли к нему две молодые девицы – землячки просить благословения и указания на избрание пути в жизни и спросить – замуж ли или в монастырь идти им. Обе они были готовы с верою принять его совет и благословение и в точности исполнить все, что скажет им старец. Знали они, что у батюшки есть и свой монастырь где-то далеко в Нижегородской губернии и потому уже переговаривались между собою по дороге к келии старца – идти ли им туда, если батюшка будет посылать их в свой монастырь... Одна с охотою пошла бы и туда, а другая решилась отказаться от Иверского, принимая во внимание дальность расстояния до него от ее родины. „Ведь туда кто из родных-то приедет ко мне, говорила она, кто чего принесет мне? Ни масла, ни яичек негде будет взять». И старец, приняв их к себе, благословил обоим идти в монастырь: первой в его Иверский, а второй в Хотьков.

„Тут к тебе поближе будут родные, сказал он ей при этом, а туда далеко им, и ты без масла и без яичек насидишься, пожалуй»!

Каждая такая новенькая дочка приносила ему с собой и новые заботы. Приняв ее на свое попечение, старец немедленно пишет о ней „матери», как звал он Игуменью, уведомляя ее о том, что такая-то девица принята им в обитель, и что должно дать ей подходящее послушание и келью.

А по приезде своем в обитель, он непременно осведомится у новенькой, привыкает ли она к монастырю и не скучает ли? Посетят ли его родные какой-нибудь „монашки», он непременно внушит и им не забывать свою родную богомолицу, и чем-нибудь да порадовать ее. Случалось нередко в келии его видеть различные посылки, принесённые к нему родственниками какой-нибудь сестры для передачи ей: тут и самовар, бывало, стоит в углу, и сапоги валеные, мешок с какими-нибудь вещами, и узелок с домашними гостинцами...

Радовался батюшка за своих „девчат», представляя себе их радость по получении этих посылок, и всегда доставлял их по назначению. А как радовался он, бывало, когда какая-нибудь из его дочек Иверских проездом из обители на родину придет и к нему, как к отцу родному! Как старался он тут ее утешить, обласкать, вразумить!

Поистине, как отец родной! Неутомимый труженик, вечно занятый с посетителями, подавленный множеством забот и хлопот, он бывало и виду не покажет, что устал от целодневных трудов своих. Напротив, оторвавшись на какой-нибудь час от обычных занятий с народом, он, казалось, забывал и свою старость и свою усталость, когда оставался один со своими присными ,,любимыми детками», как звал он всех и каждого, особенно же своих „Иверских».

Если в своих Пещерах батюшка старался уделить побольше времени и внимания своим Иберским „деткам», то тем более уже он всецело принадлежал им, когда сам приезжал в Иверскую обитель, а это бывало раз 6–7 в году. И нужно было видеть, как приготовлялась обитель к встрече своего кормильчика- батюшки, особенно перед праздниками, и как радостно встречала его! Все меры принимались к тому, чтобы он был покоен и доволен.

Еще дня за два до приезда его начиналась усиленная чистка, мытье, уборка, совне и внутри обители: храмы, келии, мастерские, даже сады и огороды – все принимало особенный праздничный вид. Не упускалось из виду ничего, чем можно было бы порадовать дорогого гостя: клиросные долее обычного спевались, повторяя любимые батюшкой напевы, мастерские старательно выкладывали свои „товары на лицо», садовницы иной раз наперекор природе умудрялись так искусно задрапировать зелёные уставленные на клумбах банки с тепличными цветами, что их цветники и ранней весной имели цветущий вид, как среди лета. И все это делалось для батюшки!

В самый день приезда было уже все наготове. В обычное время, – часу в 1-м пополудни у св. ворот собирались сестры встречать батюшку. И как только завидят с колокольни монастырских лошадей, только еще показавшихся из лесу, сейчас же дадут „повестку» ударом в маленький колокол. Всколыхнется полутысячная толпа сестер. Оживление, радость, какое- то непонятное волнение внезапно охватывает всех, а глаза сами собой устремляются по направлению к въездным воротам.

Но вот наконец едут!

Едет родимый! Батюшка наш родной едет!.. слышится в толпе сестер, которые, и сами того не замечая, все ближе и ближе подвигаются от ограды к дороге, а другие жмутся к св. вратам – вообще туда, где кому удобнее кажется подойти к батюшке за благословением.

Не успеет еще батюшка и выйти из экипажа, как уже со всех сторон его окружат сестры. И для каждой из них у него всегда найдется ласковое слово привета в ответ на их полудетские, иногда и просто немые заявления своей радости и почтения к нему. С минуты своего приезда старец начинает жить уже жизнью своих детей, – „монашек» и сам входит во все, всем интересуется, все выслушивает, обо всем расспрашивает и говорит, говорит все время. С начальствующими и старшими серьезно и даже строго говорит он о делах, шутя и ласково беседует с „девчатами», как обыкновенно называл он новоначальных послушниц.

Большею частью прямо с дороги батюшка отправлялся в храм к повечерию, выстаивал службу до конца, часто сам служил параклисис, сам всегда читал положенный акафист. Когда-же повечерие служилось позже, т. е. в свое время – в половине четвёртого часа, – батюшка „не терял времени» на необходимый отдых после трудного пути, но тотчас же шел осматривать постройки, делал замечания и распоряжения относительно работ, беседовал с подрядчиками, давал нужные указания кому следовало. И в то же время он непрестанно видел вокруг себя толпу сестер, сопровождавших его всюду, куда бы он ни заглянул. – „И что это за род такой, шутливо скажет он иногда, хоть бы дождем посмыло всю эту черноту!»

А сам, между тем, все благословляет и утешает всех, отечески участливо расспрашивая и отвечая на вопросы и давая при этом различные наставления. И сестры спешили пользоваться своим счастьем, отзывчивостью батюшки. Дорожа каждой минутой его пребывания в обители, они всегда были при нем. Даже и в церкви- то за всенощной, например, батюшка редко когда оставался в покое:

и тут еще у него продолжались беседы относительно служб или чего-либо другого по церкви. Например, певчим он указывал какие выбирать нотные напевы, причем всегда убеждал избегать пения „театрального», как называл он напевы не строго церковного характера; а иные ноты советовал прямо-таки уничтожать. И по всей справедливости нужно сказать, что батюшка, любя прекрасное пение вообще, любил особенно в нем церковный дух и потому в произведениях различных композиторов искал прежде всего музыки церковной. Уставщицам говорил он, чтобы они следили за неуклонным исполнением богослужебного устава. Даже было однажды так: за всенощной на 11-е Июня пропели „Слава и ныне» пред великим Славословием, открыли затем Царские двери, и священнику нужно было сделать возглас: слава Тебе, показавшему нам свет... И вдруг старец появился в южных дверях алтаря и сказал клиросным: „поняли? (обычное словечко у батюшки) пойте хвалитные»! И вот пришлось вернуться назад и выполнить все по уставу. По окончании всенощной батюшка, как бы ни был утомлен, всегда почти оставался в церкви до тех пор, пока не преподаст всем до единой, грядущим на сон, благословение. Тут же преподавал и какие-либо общие наставления всем, или же говорил просто кому-либо свое слово привета и отеческой ласки.

Если из храма батюшка заходил в покои настоятельницы, сестры оставались ждать его у игуменского корпуса и затем уже, проводив его до самых св. ворот на гостиницу или на „дачку» – летнее помещение для него в отдельном домике, – расходились по кельям. Они рады были бы хоть на минутку пробраться и туда за батюшкой, да он строго воспрещал переступать за пределы ограды. Зато уж если какой-нибудь посчастливится захватить в руки что-либо из его вещей, хоть калоши, например, то она пробиралась за батюшкой, чтобы побеседовать с ним о своих нуждах.

Занявшись с дочками или же с приезжими гостями, батюшка и не замечал, как шло время; а тут еще и правило свое келейное нужно было не опустить; поэтому нередко случалось, что читавшие ему правило оставляли его уже за полночь. А в три часа утра уже он сам всех поднимал на ноги и шел в ограду, за которой опять его встречали те же толпы сестер, и опять начинались те же с ними толки...

Пока еще не ударяли к молитве, т. е. к утреннему правилу, батюшка вел, бывало, за собой толпу своих деток в церковь и там садился где-нибудь в уголке, а вокруг него, и стоя и сидя – на полу и на скамьях или просто на коленях у его ног, располагались сестры. И здесь начиналась назидательная беседа приблизительно следующего содержания. „Прошу вас, детки, говорил батюшка, всегда ходить в храм Божий и до конца выстаивать службу, и уходить от нее разве за послушание. Меня также ведь враг часто смущает: уйди, говорит он мне, Варнава, у тебя много делов, но и я всегда борюсь с этим и достою до конца; а Матерь Божия все дела устроит вовремя. В келье тысяча поклонов не так будет полезна нам, как пять в церкви. Но и келейного правила, умницы, не опускайте, особенно три канона и акафист; если почему-либо в церковь не можете идти, – дома вычитывайте их обязательно. Молиться всегда должно, о чем напоминают нам и четки, которые всегда должно иметь при себе. И за умерших непременно молитесь утром и вечером – по 12 поклонов кладите после молитвы. Кто всегда ходит в церковь, тот и великую награду получит от Бога. Келья – ведь это наш гроб, а выход в храм – воскресение. Когда вы молитесь в келии или в церкви, тогда Матерь Божия радуется и благодарит своего Сына, что Он располагает ваши сердца к молитве. Вы ведь фрейлины Царицы Небесной и, если будете усердно славить Ее, Она всех вас поставит одесную Престола Царя Славы. За все и всегда будьте благодарны Богу; ведь вы не в монастыре, а в раю живете сравнительно с другими-то. Келью и послушание себе сами не выбирайте: это не на пользу будет, а то пожалеете после. Послушание несите безропотно, хоть и трудно иногда бывает. На Афоне один монах 30 лет был на послушании в кухне, а когда через год по кончине его случайно пришлось открыть его могилу, то тело его было обретено в гробу нетленным, и из рук и ног его источилось миро целебное. Недаром же сказано, что послушание выше поста и молитвы. Не завидуйте тем, кого мать игуменья утешает, а признайте себя недостойными утешения; в свое время она и к вам будет ласкова. Всегда прибегайте к Матери Божьей и пред Её Иконой поведайте Ей, как живой, обо всем, что смущает вас: скорбь ли какая, или недостаток в чем. Особенно же Она ходатайствует за того, кто всегда и во всем смиренно просит прощения; а если старшая первая смирится пред младшей, то великую награду получит она за то, что показала пример смирения, и без вины просила прощения. Не стремитесь выезжать в гости к родным. Вы должны всегда молиться о них, а часто видеться или переписываться с ними – не советую вам, ради вашей же пользы. Не слушайте врага, который нашептывает вам, что в мире вы душой отдохнете и здоровьем поправитесь... Правда, бывает и то, что враг даст некоторое облегчение пока живете там, а как возвратитесь в обитель, и опять начнете хворать. А это все ведь бесовские козни. Старшие унылых старайтесь в их скорбях утешать, всегда внушайте должное новоначальным, несмотря на то, что, может быть, вас не всегда и слушают. Стариц почитайте: они наши молитвенницы, без них ни один монастырь не стоит. Больше молчите, за чужими грехами не смотрите, а себе внимайте и каждый вечер свою совесть поверяйте покаянием в грехах. Всякое дело начинайте крестным знаменем и помните, что сказано: „горе смеющимся». По кельям без нужды не ходите и к себе не водите никого – вам же лучше будет. Хорошие книги да, пожалуй, еще самовар – этот „идол» – то ваш – вот ваши самые надежные друзья. В келье должно быть все просто, без мирских украшений; также и одежда на вас должна быть проста. Без послушания не оставайтесь, особенно вы, монахини постриженные, ибо праздность гибельна для души. От послушания не отказываться, какое бы оно ни было: если оно исполняется со смирением и усердием, то всякое будет угодно и высоко пред Богом. Не должно возносится в себе и гордиться своими способностями или другими природными качествами: Господь все отнимет в наказание за гордость. Главное же, будьте в мире и духовной любви между собою, ни с кем, однако, не сближайтесь особенно, а старайтесь так жить, как будто только первый день живете в обители»... И многое-многое в том же роде говорил, бывало, старец, говорил просто, но от своей личной опытности, а потому его слово было всегда действенно в сердцах слушательниц.

Отзвонят и к молитве, а беседа все еще не прерывается иной раз, пока не напомнят батюшке, что время и правило начинать. Тогда батюшка, облачившись в епитрахиль и поручи, начинает молитву иерейским возгласом: „Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков»! По окончании утренних молитв, старец сам всегда читывал положенный акафист. Слабым, прерывающимся голосом читает он... но как назидательно было не только послушать его, но и посмотреть в это время на него.

Глубокая вера, умиление, всецелая истинно-сыновняя преданность воле Божией и чувства благодарения слышались в его голосе, а самая внешность его без слов говорила, что он „привык « всегда так быть с Богом, в смиренном сознании, что „ без Бога – ни до порога».

Раннюю обедню старец почти всегда слушал, стоя на клиросе или на хорах с певчими, причем всегда почти делал разные указания и замечания им. Клиросные рады бывали тому, что хоть и побранит когда батюшка, да зато он же и утешит всегда, как отец родной, и потому всегда старались держаться поближе к нему по возможности.

Часто после ранней обедни батюшка, облачившись, брал св. Чашу и шел причащать какую-нибудь старицу, чтобы и ей доставить духовное утешение. В предшествии сестер со свечами и певчими идет он, бывало, где-нибудь по тенистой аллее в отдаленном углу обители такой весь светлый, благообразный, неся Св. Тайны в руках. А в утреннем воздухе далеко несется тихое стройное пение: „Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастницу мя прими»!..

Отрадно было видеть батюшку и на монастырском кладбище, когда он, после ранней Литургии, служил панихиды по некоторым благотворителям обители, погребённым там. Потом еще успеет он, бывало, посетить и больницу, и богадельню – ободрить и обласкать больных, благословить и отечески осведомиться о житье стариц богаделенных, затем он уединялся в своей кельи и готовился к служению поздней Литургии, за которой обыкновенно причащались некоторые из его духовных детей.

По совершении Божественной Литургии из соборного храма батюшка приходил благословить трапезу сестер, иногда и сам садился здесь откушать, но большею частью уходил в настоятельские покои к приезжим гостям, и там старательно и ласково всех угощал.

Потом, после обеда, неутомимый труженик вел обычно своих гостей осматривать монастырь. Заходили в кухню и хлебную, осматривали мастерские – живописную, рукодельную и золотошвейную, слушали пение в клиросном зале, заглядывали в амбары, гуляли в садах и огородах. И везде неизменно в сопровождении толпы сестер, с которыми иногда батюшка шутил: „ну что вы, бедные, мерзнете-то? (это в июле-то!) шли бы к себе отдохнуть! « А иногда достанет откуда-нибудь яблок, да и бросит их через всю толпу в разные стороны, а сам посмеивается, глядя на „девчат», как они устремятся за ними. Или в огородах начнет он дергать с гряд морковь и оделять ею всех, – опять дело не обходится без шуток невинных, к общей для всех радости.

Как истинный и мудрый отец, он более обращал внимание, конечно, на новоначальных, всячески стараясь их утешить и поддержать.

Он их и „старушками"-то назовёт, бывало, в шутку, и с собой посадит покататься, и наградит, чем придется – книжкой, вещицей или гостинцем, и уж всегда вступится за новенькую, если будут ему говорить о каких-нибудь ее проступках. Так умел он ухаживать за молодыми деревцами в своем обширном саду!

Нечего и говорить, какую радость переживали те, кого посещал батюшка в келии. Зайдёт, бывало, он в келью с обычным приветом: „мир келье сей и живущей в ней!» Затем сядет и поведет спасительную для души речь. Отечески расспросит и с любовью выслушает все, успокоит, научит и словом облегчит душу, в глубине которой, может быть, накопилось очень много тяжёлого. Но обычно тех только и посещал батюшка, кто душевно томился чем-либо. Ради утверждения таких малодушных на избранном пути жизни, батюшка оказывал им особенное внимание и делал для них большие снисхождения.

Кротко, ласково, тепло и задушевно было его обращение с сестрами! Жалуется, бывало, ему кто-нибудь на себя, что все плохо живёт она, не исправляется и просит его помолиться за неё. А батюшка лишь улыбается и скажет на это: „ну, так и живи, хуже не живи только, а так-то ничего»! Или скажет еще: „а ты уж благодари Бога, что в святой обители живешь-то. И за то слава Богу, что ты хоть и сзади, да в том же стаде!»

Посещая келии, батюшка присматривался ко всему в их обстановке и если, бывало, усмотрит где что лишнее, неподходящее к требованиям монастырской простоты, то тут же и заметит: – „ты живешь, как графиня», давая тем разуметь, что следует во всем иметь простоту и скромность, если не убожество. Строго воспрещал батюшка держать в кельях птичек в клетках и кошек. Так заботливо охранял он сестер от рассеянности и излишних житейских попечений, что не одобрял даже и комнатного цветоводства, говоря, что убивать на это время – не монашеское дело.

Года за два до кончины своей батюшка уже отказывался посещать келии сестер, ссылаясь на недосуг и как бы давая им время привыкнуть жить и без него. И сестры, видя его всегда занятым серьезными делами по обители и крайне переутомленным, не беспокоили его в последнее время своими просьбами навестить их.

Осмотр и путешествия по монастырю продолжались до повечерия. Иногда батюшка с гостями уезжал на дачу, (монастырский хутор в 9 верстах от обители).

По приезде оттуда, случалось, тут же приступал к одеванию новоначальных сестер в форменные монашеские одежды, что любил он всегда обставлять своего рода торжественностью – с тою, конечно, целью, чтобы и этот внешний обряд дал сильнее почувствовать самим одеваемым внутреннее значение настоящего важного момента в их жизни.

Обычно пред образом Царицы Небесной в соборном Иверском храме становилась группа одеваемых с открытыми главами и без верхнего „мирского» платья, как бы в знак своего добровольного отречения от мира и всех его благ. По прочтении благодарственной молитвы ко Господу, изведшему Своих рабов от работы суете мирской, сам старец при тихом, протяжном пений положенных по чину молитв, благословлял каждой возложить на себя все по порядку принадлежности монашеской одежды и затем, по вручении четок, приветствовал сестер с принятием „ангельского одеяния». Желая им при сем пожить достойно своего звания, он в краткой, простой, но задушевной речи напоминал им об обязанностях нового звания.

День, начатый в церкви, в ней же и заканчивался всенощным богослужением, во время которого старец часто отрывался от молитвы для необходимых бесед с кем-нибудь. Затем опять следовало благословение всех сестер, опять до глубокой ночи беседы в его помещении и опять та же короткая, часа на три, ночь.

В день отъезда из обители батюшка удваивал свои труды. С раннего утра он спешил осмотреть все, что осталось еще не осмотренным, обо всем подробно расспросит, распорядиться, в чем следует, и опять все говорит, говорит со всеми и обо всем...

В свое время, а иногда и несколько ранее по случаю отъезда, батюшка всегда служил соборне с монастырским духовенством Божественную Литургию и обычный молебен Божьей Матери. После обеда тотчас же шел он в собор или, большею частью, в Успенскую церковь, чтобы еще раз подать благословение сестрам и проститься с ними.

Кланяясь всем с церковной солеи и благодаря всех за усердие и любовь к нему, старец всегда при этом напоминал сестрам их христианские обязанности к Богу и ближним, и просил не пренебрегать ими. Преподавая затем всем и каждой свое благословение, батюшка в тоже время зорко всматривался в каждую подходившую к нему сестру. И тут он все заботился о том, чтобы чего-нибудь не забыть нужного и полезного для „монашек» своих. А певчие по благословению старца в то время пели что-нибудь, например,

„Высшую небес», „На реках Вавилонских», и „Покаяния отверзи ми двери» и др.

Потом батюшка прощался и со своей матерью, схимонахиней Дарьей, коленопреклонённо молясь у её могилы, что за правым клиросом внутри Успенской церкви. Певчие тихо пели при этом: „Со святыми упокой» и „Вечная память». Только с последними звуками этой песни поднимался старец, любящей сыновней рукой благословляя дорогую могилку матери и мысленно прося себе её благословения и св. молитв.

Из храма батюшка шел к святым вратам под колокольней и там, при закрытых внутренних дверях, молился за свою обитель пред иконой „Вратарницы» под пение кондака акафиста Иверской Богоматери: „Взбранной Воеводе, Владычице нашей Богородице»... При последних словах его: – „радуйся Благая Вратарница, двери райские верным отверзающая» – двери св. врат открывались, и взор отъезжающего отца еще раз устремлялся на открывшийся вид его родного детища – этой поистине райской обители.

Лошади для батюшки и отъезжающих вместе с ним уже были наготове к этому времени, но родному кормильчику и тут еще не скоро удавалось сесть в экипаж и тронуться в путь: и тут все еще осаждали его со всех сторон те, кому он был так дорог, кому хотелось еще и еще хоть на минутку продлить его пребывание в обители. Из толпы сестер, провожавших „кормильчика» своего, отовсюду слышались прощальные приветы и просьбы опять приезжать. Но вот, наконец, батюшка сел – и лошади тронулись. Кормильчик – батюшка встает в экипаже и, обратившись лицом к обители, всю дорогу до самых въездных ворот кланяется и не перестаёт благословлять сестер. А они всей полутысячной семьей и вместе с матерью своей – игуменьей, низкими поклонами провожают его, пока экипаж не скроется из глаз за поворотом дороги.

Когда же, случалось, вместе с батюшкой уезжал из обители архиерей и другие почётные гости, приезжавшие на великие праздники, – она долго-долго провожала их могучими звуками своего тысячепудового колокола, далеко разносившими по окружающему лесу прощальный привет.

Следует сказать, посещения батюшки вносили с собою много радости и разнообразия в тихую трудовую жизнь насельниц обители и надолго оставляли в них по себе светлую память.

Кормильчик батюшка все, что ни делал для обители, делал во имя Христово, ради славы Всевышнего, и не щадил он на то ни сил своих, ни средств. Любил старец, очень любил благолепие храмов Божьих и торжественность богослужений, особенно в великие праздники, а потому всегда старался, чтобы обитель Иверская достигла возможной для неё меры церковно-богослужебного благолепия.

Ежегодные храмовые праздники ее и все двунадесятые обычно справляются в обители весьма торжественно, и потому привлекают в обитель массу богомольцев, получающих здесь великое утешение в благолепной и умилительной обстановке. Но и помимо всех годовых праздников, старец устраивал еще особые торжества по случаю тех или иных важных событий в жизни обители, опять-таки с целью прославить ее во славу Божию¹⁶.

Радовался батюшка, глядя на свою обитель и слыша из уст посетителей восторженные отзывы об ее внутреннем и внешнем благолепии. Радовался он всем сердцем своим, когда замечал искреннюю любовь и благорасположение добрых людей к его дорогому „Иверскому», и старался всегда и все делать для того, чтобы и с внешней стороны в обители все было просто и изящно, прочно и удобно, и внутренний строй жизни ее шел бы неуклонным путем к прославлению Имени Божия.

Чтобы обитель Иверская как в церковно-богослужебном, так и в бытовом отношении была полным отобразом и по самому существу своему имела характер древне-иноческих общежитий, старец Варнава ввел в ней строгий устав. Постоянно наблюдая за исполнением этого устава, батюшка не переставал всегда и при всяком случае – устно и письменно ставить на вид кому следует замеченные им уклонения от него. Кажется, в обители не было уголка, куда бы не заглядывал отеческий глаз кормильчика. И в своих письмах к настоятельнице, старец является истинным кормильчиком своей огромной духовной семьи, ее присным, неустанным печальником и покровителем. В них ясно видна вся его мудрость, проникновенность, его истинно-отеческая любовь ко всем и поразительная наблюдательность. В них кротость и смирение этого мудрого простеца часто стоят рядом со строгими выражениями его, как „власть имущего»; в них щедрость и обилие любви идут нередко вслед за суровым замечанием о какой-нибудь мелочи по хозяйству ли или вообще по благочинию в обители. Для батюшки мелочей не существовало: долгий опыт научил его усвоять иногда большое значение и самым, казалось бы, маловажным вещам. И обитель, как преданная и верная дщерь, без ведома старца, без его благословения и указания ничего не делала. Все здесь начиналось и кончалось волею батюшки в полной уверенности, что по его благословению все будет хорошо. И действительно, счастлива была она от этой именно всесторонней зависимости от воли своего отца-строителя! Боже! как счастливо жилось ей под теплым крылом ее „родного кормильчика»! Теперь, когда миновала уже эта золотая пора ее детства и юности, когда она вступила на путь самостоятельной жизни, теперь с каждым днем все глубже чувствуется ею ее невознаградимая утрата и горькое сиротство. Но лишившись отца, обитель и теперь не лишена его руководства. Старец кормилец оставил ей богатое духовное наследие. Это – все мудрые указания, наставления, советы и заветы его. В них всегда можно найти ответы на всякие запросы жизни и, всецело положившись на испытанную мудрость почившего, можно вполне достичь каждому доступного на земле истинного благополучия. „Благочестие, по Апостолу, –на все полезно есть». А призыв к нему и лежит в основе всех отеческих заветов старца, оставленных им обители в залог и обеспечение ее дальнейшего всестороннего процветания.

В последние пять лет жизни своей „кормильчик» посещал свою обитель чаще прежнего. Он как будто торопился при своей жизни упрочить, по возможности, ее внутреннее и внешнее благосостояние, и потому сам на месте старался наблюдать за всем.

Зимой и летом, во всякую погоду, забывая свою старость и трудность дальнего пути, совсем не обращая внимания на себя и не принимая никаких предосторожностей к охранению своего здоровья, старец всегда ездил как-то налегке, и в дороге так же мало заботясь об удобствах, как и у себя дома. Но Господь хранил батюшку: он никогда не жаловался на свое нездоровье, и всегда почти удивлял всех своей необычайной, для его возраста выносливостью и бодростью.

Все невзгоды путешествия на лошадях, особенно в осеннее ненастье или в крещенские морозы, нередко и молодых спутников старца доводили до изнеможения и заставляли подумывать только о приятном отдыхе; а батюшка не только, бывало, не покажет и виду, что нуждается в отдыхе, а, наоборот, по приезде в обитель, тотчас же принимается за свои обычные труды. Разумеется, много понуждений нужно было ему употреблять над собою, и силою духа преодолевать немощи своей плоти, но и помощь свыше видимо подкрепляла его. Естественные же силы во всем его организме постепенно, день за днем, слабели и истощались, что было заметно для многих. Батюшка чувствовал это и сам, и сознавал близость конца своей жизни, а потому из уст его все чаще и чаще слышалось в последнее время, что „он ведь не вечен, – и нужно ко всему готовиться обители, которую он вручает Матери Божией; нужно пользоваться всем, пока он жив».

Хотя окружающие старца и видели, как заметно убывали силы его, но обычная веселость нрава его не допускала ни в ком и мысли, что скоро-скоро уйдет он на вечный покой. И батюшка щадил своих деток, стараясь потихоньку, понемножку подготавливать их к разлуке с собою.

Недели за три до кончины своей он сказал между прочим двум, бывшим у него монахиням, как бы предуказывая на свою предсмертную болезнь: „все в воле Божией, а человеку совсем нечем гордиться. Вот потеряет человек зрение, ослабнут у него руки – и при этом он указал на свои глаза и руки – куда же он тогда годится?! Вот говорят про меня, что я вашу обитель выстроил. А разве это все я сделал? Моего тут нет ничего. Матери Божией так угодно было, Она и посылала добрых людей».

Тогда же он и еще прибавил: „скоро у вас будет большой переворот». Эти последние слова свои о предстоящем в обители перевороте он повторил два раза, добавив при этом: „помни, дочка, я не ошибаюсь, скоро у вас будет большой переворот». Но все это понималось тогда по-своему; никому и в голову не приходило тогда спросить его о смысле сказанного. Да и был ли бы какой ответ на такой вопрос?..

Он также загадочно говорил и ранее того, например, „скоро поеду к Царице», или же, с обычною шуткой, он промолвит, бывало: „ну вас, надоели вы мне, уйду от вас в затвор и больше ездить уж не буду к вам»... Эта неизменная в устах его ласковая шутка, вместе с общею сравнительною бодростью его, и имела своим следствием то, что никто почти и не думал о близкой разлуке с дорогим „кормильчиком».

Предсмертная болезнь старца – инфлуэнца еще в конце января 1906 г. и обнаружилась сначала в упадке физических сил, головной боли и слабости зрения. В день его Ангела (по мирскому имени) 30 Января – батюшка едва-едва перемогался, принимая посетителей. Очевидно, он чувствовал тогда крайнее утомление; по крайней мере одной бывшей у него в это время сестре из Иверской обители он сказал с обычной своей ласковой шуткой: „да хоть ты-то не мотайся тут, поезжай, не до тебя мне»!

На другой день, 31 Января, батюшка выехал (уже в последний раз!) в Выксу – в свой дорогой Иверский монастырь в сопровождении троих своих духовных детей. По дороге от Мурома к монастырю батюшка, говорил один из тех его спутников, был довольно весел и по обыкновению шутил с кучером монастырским, говоря: „мы тебя все беспокоим, ты бы теперь пил чай, а тут надо ехать. Надоели мы тебе; ну, скоро уж не будем тебя беспокоить.» Приехав в обитель, старец вошел в свой номер на гостинице. На этот раз он уж не скрыл от сестер, что он не совсем здоров: „голова болит и в глазах темно»...

Больно отозвались эти слова в сердцах сестер, встречавших его. Тогда же потребовали к нему сестру фельдшерицу, и батюшка сам делал себе примочки на глаза. А потом, несмотря на свое недомоганье, он все-таки пошел в церковь к повечерию и сам, по обычаю, хотя с великим трудом, совершил одевание двух послушниц в полные монашеские одежды. Затем старец прошел в новый Троицкий собор, осмотрел его и сделал некоторые нужные распоряжения относительно недоделанного в нем. Тут же он просил своего преданнейшего духовного сына и друга г. К–ва устроить монашеские места для этого храма. Взглянув на паперть, которую он ранее того предполагал, было, переделывать, он на этот раз долго не решался дать благословение на сломку ее и, наконец, сказал: „ну, там увидим, что вторая неделя покажет, а пока оставить эту».

Отсюда прошел он в настоятельские покои, где было предложено ему и гостям подкрепиться трапезой. Батюшка немного посидел за столом, но почти ничего не кушал и, не дождавшись окончания ужина, вышел из-за стола со словами: „ну, вы кушайте, а я немного отдохну» и лег в гостиной на диване. Сестра фельдшерица опять стала делать ему примочки на глаза.

Окончивши наскоро ужин, все – и гости, и сестры – встали со своих мест со смутной тревогой на душе за „родимого» и вошли в гостиную, где он лежал. А старец лежал навзничь бледный, обессиленный приступом жара, с компрессом на голове и глазах. Вид его в таком положении со сложенными на груди руками так поразил всех, что, с трудом удерживаясь от слез, сестры, бывшие тут, невольно опустились подле него на колена. „Кормильчик» не видел этого, но он чувствовал, что вокруг него происходит, и поспешил утешить и ободрить своих деток, начав едва–едва внятный разговор с ними. Но жар ежеминутно лишал сознания батюшку, впадавшего часто в минутное забытье.

Благословив звонить ко всенощной, батюшка быстро приподнялся и стал надевать наперсный крест и клобук, собираясь в церковь. Сестры просили его дать себе отдых и не выходить в церковь теперь, чтобы не застудить глаза, но он решительно заявил, что будет служить всенощную и обедню. „А евангелие-то за меня прочитают, с грустью добавил он сам-то я почти не вижу ничего». Однако, поднявшись с дивана, болящий старец не устоял на ногах и опять опустился на диван, бессильно склонив на бок пылавшую от внутреннего жара голову.

И неимоверных усилий стоило ему преодолеть свою немощь и пойти в храм Божий ко всенощной, во время которой он выходил на литию и величание и, еле-еле передвигая ногами, в последний раз совершил с о. диаконом каждение вокруг всего храма. Трогательно и поучительно было видеть этого труженика Божия, тихо в самоуглублении движущегося и кадящего св. иконам и предстоящим.

Окончилась продолжительная праздничная служба. Старец, едва держась на ногах, преподает благословение всем, до единой, сестрам и удаляется к себе на гостиницу, спокойный за сестер, что – „они теперь не будут скорбеть: он послужил, хоть Евангелия и молитв сам читать не мог».

Но и на гостинице он все же не дал себе отдыха: зайдя в номер к своему „любимому сынку», г. К-ву, батюшка некоторое время беседовал с ним и с другими. В ночь на 2-е февраля с ним опять сделался жар, доходивший до 40°. Фельдшерица не отходила от него. В 2 часа утра ему прочли утреннее правило, потом он исповедовал одного из своих духовных детей. В 4 часа батюшка сам разбудил г. К-ва и говорит ему: „иди, сынок, к молитве, а я не пойду.» А сестры, встревоженные болезнью „кормильчика», в тяжелых думах провели ночь и с рассветом многие из них были уже у ворот в ожидании его выхода к молитве. Но, узнав, что батюшка плохо чувствует себя и не выйдет к ранней обедне, все, как одна, устремились в церковь молиться о здравии его. Тревожный шепот взволнованных скорбной вестью сестер долгое время не смолкал в храме...

Окончилась ранняя обедня. У св. ворот опять толпа сестер. Все они ждут услышать что-нибудь о родном батюшке, ловят каждое слово. Но вот показались санки: это батюшка едет... Господи, слава Тебе! облегченно вздыхают сестры и с радостью спешат к нему навстречу.

Побывав у новых сестер, одетых им накануне, – для преподания им благословения и слова назидания, батюшка проследовал в покои настоятельницы. Здесь на тревожные расспросы сестер, осведомлявшихся о здоровье его, он отвечал, что теперь чувствует себя несколько лучше, только глаза все застилает, даже на часах не видит времени. Затем он приказал подать ему канонник крупной печати, но опять печально заметил, что видит только одни строки, а слов разобрать не может.

„Грехи мои разболелись ныне, даже и за обедней не был!» скорбно пожаловался батюшка на свою болезнь. – „Надо, непременно надо служить позднюю обедню, а то монашки заскорбят», решительно сказал он в ответ на просьбу матушки Игуменьи – не служить самому, поберечь себя. Просили его остаться в обители ещё хоть на денек, но он и это отклонил, говоря: – „ну, уж теперь имейте меня отреченна! Я сегодня же уеду, а вас всех вручаю Царице Небесной. Мне необходимо съездить в Петербург проститься со всеми и поблагодарить этих добрых людей...Теперь последние дни пред масленицей, а тогда уже неудобно будет монаху выезжать». И старец исполнил свое намерение: сам отслужил позднюю обедню и в тот же день уехал в Петербург.

До слез больно было сердцу, когда молитву за Царя на Литургии и Евангелие за всенощной и молебном читал вместо предстоятеля-старца – старший священник обители! По окончании обедни и молебна старец по обычаю зашел в трапезу благословить сестрам обед и здесь, в краткой беседе с первоначальницей обители, схимонахиней Неонилой, просившей его разделить их трапезу, опять повторил свой отказ: „имейте меня отреченна».

Перед отъездом старец вошел в Иверский собор, чтобы (в последний раз!) помолиться здесь пред образом Царицы Небесной и вручить Ей свою обитель, затем преподать сестрам христианское всепрощение и последнее в жизни сей благословение!

Помолившись в св. алтаре и приложившись к иконе Божьей Матери, старец в епитрахили встал на амвоне, чтобы прочесть разрешительную молитву, как он совершал это ежегодно пред наступлением великого поста. Все склонились к церковному помосту, склонился и сам старец, а молитву прочел и сделал отпуст вместо него о. Иоанн – духовник обители.

Началось прощание отца со своими чадами, прощание последнее – навеки! Благословляя каждую подходившую сестру, старец неспешно, истово осенял ее крестным знамением, а иных удостоил при этом и слова своей отеческой ласки. А певчие в то время тихо пели его любимое: „На реках Вавилонских» и „Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче».

Преподав всем благословение, батюшка из храма прямо прошел к св. вратам, сверх обыкновения своего миновав Успенскую церковь и „не простившись» со своею матушкою, как это прежде бывало всегда. Окруженный своими детками, батюшка горячо молился в св. вратах пред иконой „Вратарницы» за свою обитель. А затем, с последними звуками многолетия, „кормильчик» сел в санки, чтобы оставить свою обитель навсегда...

О, честная обитель Иверская! запечатлей в твоей памяти эти дни последнего пребывания в стенах твоих, твоего „кормильчика», который всего за 2,5 недели до кончины своей совсем слабый, больной прибыл в последний раз взглянуть на тебя, дать тебе последнее благословение и проститься с тобою по обычаю христианскому пред наступлением св. Четыредесятницы! Сохрани в сердце твоем его последнее к тебе живое слово, сохрани его как завещание и свято исполняй в жизни твоей! Чаще, если можно и всегда, имей пред собою его великий, в своей обычной простоте, образ истинного инока, отца и пастыря, оставленный им тебе в тот незабвенный день его последнего посещения...

Простившись со своей обителью и оставив уже ее навсегда, „кормильчик», ни на минуту не разлучаясь с ней духом, отбыл в Петербург к благотворителям с просьбой помощи в нуждах ее.

В Петербурге он, как и обычно, с раннего утра – часов с 6–7 и до глубокой ночи ездил по городу, посещая всех тамошних духовных деток своих и проводя в квартире каждой семьи не более 10–15 минут. „В большой деревне, (так называл батюшка Петербург) народ все хороший, добрый. Любят там меня; да ведь и я их очень люблю», не раз говаривал старец.

И действительно, по рассказам самих петербуржцев, он там всегда был желанным гостем. Как и всегда, заранее оповещённые батюшкиным „келейником» о дне приезда старца в Петербург, все его почитатели уже были к этому времени в сборе и наготове к принятию дорогого гостя.

С вокзала, встреченный „келейником», старец прямо проезжал к Ш–вым, где он обычно останавливался и откуда с тем же „келейником» выезжал к своим почитателям. Как истинный утешитель, он везде и всегда оставлял по себе мир, радость, утешение. Радостный приветливый войдет, бывало, он в дом, рассказывает его келейник, и все вокруг него – от малого и до старого тогда бывали радостными, счастливыми. Даже малютки дети, и те охотно окружали его и иногда неожиданно для старших вступали в беседу с ним. Так однажды маленькая, трёхлетняя, девочка, очень любившая старца и привыкшая к его посещениям, заметив, что батюшка в тот раз был без наперстного креста, запросто спросила его: почему он без крестика? И старец, как бы извиняясь в своей оплошности, сказал малютке: ах, „белый ангел» вот уже теперь всегда буду приезжать к тебе с крестиком! Так, переходя из дома в дом, поднимаясь с лестницы на лестницу, труженик Божий целых два дня посвятил своим любимым деткам, посещая их в последний раз, благодаря за их любовь к нему и благодеяния обители Иверской и прося их не оставлять ее и впредь своею помощью.

Поездка на Выксу и в Петербург ускорили, надо думать, развитие его болезни, так что батюшка, волей- неволей, должен был обратиться к доктору за советом. Доктор признал болезнь не случайною, а прямым следствием истощения жизненных сил во всем его организме. И при совершенно спокойной жизни батюшка прожил бы не более пяти – шести недель, по заключению врача. Чувствуя некоторое облегчение в болезни, старец не исполнял совета врача – запрещавшего ему выходить и принимать к себе, почему он и слабел с каждым днем все более и более.

По приезде из Петербурга 9-го февраля (за неделю до смерти) батюшка всех поражал своей крайней слабостью. „С Николаевского вокзала, рассказывает встречавший старца г. К–в, мы поехали с ним на подворье Иверского монастыря (в Москве). Батюшка до того был слаб, что не мог уж сидеть прямо, и во всю дорогу валился то на одну сторону, то на другую, так что до боли оттянул мне руку. На подворье мы вместе обедали, и батюшка был весел, много говорил и всех нас утешал».

Из Иверского от матушки игуменьи была прислана сюда, т. е. в Москву, монахиня затем, чтобы узнать о состоянии здоровья старца. Вот что, между прочим, и заставило батюшку „всех утешать», быть веселым и делать вид, что он достаточно здоров.

– А то ведь монашки скорбеть будут!...

В тот же день, 9 февраля, батюшка отправился домой, благословив и монахиню ехать обратно в свою обитель. Ослушания не допускалось. Так старательно оберегал старец покой своей обители, с намерением устранившись теперь от всякого сообщения с нею!

Наступил понедельник первой недели Великого поста, когда старец ежедневно, с утра до глубокой ночи, бывает занят с исповедниками и потому уж никуда не отлучается из своей обители. Но теперь он вдруг неожиданно прибыл в Москву с утренним поездом и прямо приехал на подворье.

Он был как-то необычайно молчалив, серьезно сосредоточен и на тревожный вопрос сестер, живущих на подворье, почему он так неожиданно и в такой день прибыл в Москву, – последовал краткий ответ, что приехал он к глазному доктору. Обошедши в каком-то самоуглублении все комнаты – помещение для сестер, кабинет, зало, прихожую и кухню, старец остановился в зале у стола и тихо, как бы про себя, сказал: „как никак, а отдохнуть мне надо»!

На вопрос монахини – благословит ли батюшка ей приехать к нему поговетъ, он вздохнул и также тихо ответил ей: „приезжай».

Затем старец в сопровождении одного из своих духовных детей, которого он всегда звал своим „келейником», отбыл с подворья к доктору. Последний прописал ему лечение электричеством и капли для глаз, переменил и очки. Прежде чем отправиться на Ярославский вокзал – в Сергиев посад, старец посетил в Москве одного своего преданного сына г. Т–ва, к великой радости и вместе удивлению последнего. Как бы отвечая на мысли г. Т–ва, старец при входе в дом его сказал:

– „Вот, сынок, с лишком 50 лет прожил я в обители, и в первый раз пришлось мне выехать в чистый понедельник. Был у доктора, а вот и очки новые. Теперь сынок я лучше стал видеть».

На предложение чего-нибудь покушать, так как был уже 2-й час дня, старец изъявил согласие „хлебнуть чего-нибудь горяченького, хотя 50 лет в этот день не вкушал ничего горячего».

– Но вы, батюшка родной, теперь так слабы, что необходимо вам подкрепиться, заметили ему.

„И пяти ложек не скушал родимый, говорили после г. Т–вы, довольно, говорит, с меня, перекрестился и поблагодарил нас за привет и угощение. – „Кормильчик»! да ведь мы тебе как Ангелу Божию всегда рады! говорим ему на прощанье, а он, родимый, все кланяется и благодарит нас за все».

В 6 часов вечера того же дня батюшка был уже в Сергиевом посаде, и по дороге в Пещеры заехал навестить безнадежно больную г-жу Кроткову. Напутствованная Св. Тайнами, преподанными ей тогда же старцем, мирно отошла ко Господу эта достойная своего отца духовного – старца дочь его – „редкая, незаменимая Елизавета», как отзывался батюшка о ней.

Об этом батюшка сам постарался сообщить письмом в Иверский монастырь. Письмо это получено было в четверг 16-го февраля, т. е. накануне его смерти. Написанное батюшкой собственноручно, оно являет собою свидетельство его стараний доставить утешение и успокоение своим „дочкам»: возможность самому писать должно было, по его мысли, быть для них успокоительным признаком. Но чрезвычайно неровный почерк, неразборчивость и неправильность слов говорят лишь о том, что и зрение его было совсем слабо и рука с трудом владела пером¹⁷.

Вторник батюшка провел в обычных своих занятиях: молитве, исповеди богомольцев, присутствовал на панихиде по новопреставленной духовной дочери своей Елизавете, отпевание и погребение которой назначено было в четверг, 16-го февраля.

В среду старца посетил преосвященный Трифон, викарий Московский, прибывший на погребение г-жи Кротковой, и пригласил его на отпевание. Хотя батюшка и сказал владыке, что не может сослужить ему, потому что изнемог очень, и по болезни глаз не в состоянии прочесть молитвы, но потом, по отъезде Преосвященного, решился поехать на погребение и служить.

„Мне надо причаститься, непременно надо причаститься. Хотя я во время службы и посижу, а причаститься мне надо», сказал батюшка своему келейнику – о. Порфирию, собираясь ехать на погребение. Итак, несмотря на свою болезнь, старец не уклонился от участия в продолжительном архиерейском служении.

После погребения тотчас же батюшка отбыл в свою обитель и дорогой говорил своему „келейнику» из мирян: „ну, К....л, счастлив ты! Больше такой службы ты уж не увидишь». А по приезде домой он сказал: „хоть и торжественное это было служение в „богадельне» (Дом Призрения), а вот у вас в воскресенье будет и еще торжественнее: пар 10 вас выйдет тогда»! – Батюшка, заметил ему один из иеродиаконов, да ведь это будет день Православия, а у нас его не справляют так уж особенно торжественно?

– Ну, вот посмотри, сынок, помянешь ты тогда меня, весело повторил старец, и сам принялся за разборку корреспонденции. Келейник и „секретарь» ο. Е. помогали ему, распечатывая и прочитывая письма и телеграммы.

– Вскрыл я, говорит ο. E., телеграмму с Выксы из Иверского, подаю ее батюшке и спрашиваю, что написать в монастырь об его здоровье: сестры тревожатся за него и просят ответить. А батюшка, как бы не расслышав или не поняв меня, и спрашивает опять: „а что же они тревожатся»?.. Я повторил ему, что они просят написать им об его здоровье. Что благословите им написать?

– Напиши им, вставая ответил старец, что о. Варнава умер.

– Батюшка! Можно ли говорить так?! А вы лучше скажите, что ответить им, как чувствуете себя?

– Сказано, ведь, тебе! – Напиши им, что я умер, серьёзно и спокойно повторил старец и при этом прибавил: „если сейчас не хочешь сделать этого, то напишешь после». Затем он вышел в свою келью из прихожей.

Больно ударили по сердцу такие слова дорогого батюшки, но мы все-таки далеки были от мысли, что эти слова были сказаны не просто и что не долее, как завтра же нам придется убедиться в истине их!

Так приготовлял старец своих учеников к перенесению тяжкой и для них утраты! Он и ранее того частенько говаривал им, что уйдет в затвор, в Иверский. Но они по-своему понимали его, и просили не оставлять их, не уходить в Иверский.

Что-то странное, необъяснимое творилось тогда со всеми, кому батюшка говорил о близости конца своего. Ведь, казалось бы, как не понять прямо этих ясных предсказаний о кончине? – Однако никто-никто и представить себе не мог, что она последует так скоро и неожиданно.

По дороге от монастыря к Мурому (в последнюю поездку его с Выксы) батюшка, обратившись к сопровождавшему его г. К–ву, весело сказал: „сынок, а ведь монашки-то у меня молодцы – вылечили меня. Вчера ведь было более 40°, а ныне совсем легко!»

– Батюшка, после такого жара вам не следовало бы ехать теперь, надо бы полежать денек другой, сказал ему на это К–ов.

– Ну, сынок, – тем же веселым тоном ответил старец, – теперь уж недолго мне, належусь и в могиле.

И в Петербурге, в последний раз посещая своих добрых „деток», батюшка в каждом доме говорил всем, что он „приехал проститься со всеми и отблагодарить их за все, за все».

В каждом почти доме он так или иначе давал понять, что более уж не увидит он их при жизни своей. Пред отъездом из Петербурга, сидя за столом в кругу своих „деток», батюшка сказал в ответ на сожаление их, что теперь долго не увидят они его: „а вот помрет кто-нибудь вдруг, вот и съедутся все и увидятся. Да не знаю, почему это и в Иверском, и в Скиту, и везде меня записали за упокой и поминают»?!

В Москве, пред отъездом в свои Пещеры, старец встретился с игуменьей Н-го монастыря и, давая ей в благословение св. икону, сказал: „ну, ты больше ничего не получишь от меня», намекая тем на конец их свиданиям на земле.

Никому не казалось смертельной его предсмертная болезнь, хотя в то же время всем было понятно, что опасность велика ввиду крайнего истощения сил его организма. К тому же шла первая неделя великого поста, когда от наплыва исповедников – мирян и братии скита старцу совсем не было покоя. Только глубокая ночь оставалась в его распоряжении.

Наступила и пятница. Келья старца с самого раннего утра опять полна исповедниками. Батюшка уже на ногах и вышел „на делание свое даже до вечера»... последнего в жизни!

И в храме Божьем во время богослужений старец не прерывает своих трудов по исповеди; разве на насколько минут, в самые важнейшие моменты служб, отрывается он вниманием от беседы с исповедниками для молитвы к Богу. А потом опять весь он отдается подвигу своего послушания. Уже еле говорит, еле движется труженик Божий, а все принимает и принимает чад своих духовных, идущих к нему с покаянием.

Вот, с великим трудом пробравшись через всю теснившуюся подле старца толпу, подходит к нему монахиня, приехавшая поговетъ сюда с Иверского подворья, и едва может понять его просьбу принести ему немножко водицы.

В исходе четвёртого часа вечера батюшка вышел из храма и направился к себе в келью. За ним последовала и вся толпа богомольцев – исповедников, в ожидании своей очереди расположившихся у домика его, на крылечке, в сенях и даже в его келии. Старец совсем изнемог, но, увидев в келье своей почтенных посетителей и некоторых из братии, также пришедших к нему на исповедь, опять приступает к исполнению своего послушания, отказавшись даже и от чашки кипятку, предложенной ему келейником.

Заметив среди своих деток и приехавшую монахиню с подворья, старец – „кормильчик» вспомнил, что Иверские просили его прислать цинку насколько листов да хренку на пост. Тут же при себе он велел ей просить благодетелей обители не отказать в нуждах ее и, конечно, тотчас же сам услышал общую готовность исполнить просьбу и удовлетворить нужды обители.

Вспомнил также батюшка, что нужно уплатить еще порядочную сумму по счету за воск, взятый для Иверской обители, и тут же просит одного доброго человека взять на себя уплату по этому счету, на что тот и изъявляет свое усердие услужить батюшке. Так батюшка до последней минуты своей жизни не разлучался сердцем с дорогим детищем своим, – обителью Иверской!

Началась утреня (с вечера). Батюшке нужно было съездить в посад в „Дом Призрения» для исповеди Начальницы и других, там ожидавших его. Старец торопливо собирается в отъезд. Келейник, о. Порфирий, вторично обращаясь к старцу, спрашивает его: не приготовить ли чего-нибудь покушать?

– „Нет, сынок, уже мне теперь ничего не нужно», – ответил батюшка.

С трудом уговорили его сменить белье, влажное от обильной испарины. Спешно одевшись, батюшка выходит к воротам в сопровождении своих деток и на вопрос их, когда он возвратится, отвечает: „скоро, скоро, меня привезут»!

Такой ответ старца очень смутил бывшего при этом г. К–на И. А. И о. Порфирию большого труда стоило уверить его, что „это лишь так пришлось батюшке сказать». Но предчувствие К–на не обмануло его. Действительно, скоро старца привезли... но уже бездыханным!

В половине седьмого часа прибыл старец туда и, не теряя минуты, приступил к исповеди. Сняв клобук и возложив на себя епитрахиль и поручи, старец встал у аналоя в южных дверях алтаря. Началась исповедь. Первою исповедницею была г. Гончарова Б. И., только что принявшая на себя звание Начальницы Дома Призрения. По примеру своей предшественницы – E. С. Кротковой, – она пожелала иметь своим духовным отцом батюшку Варнаву и теперь просила его не оставлять ее своими молитвами и мудрыми советами. Старец, по совершении таинства, преподал ей краткое наставление и затем, ободрив и благословив ее, отпустил... Г-жа Гончарова вышла из предъалтария. После нее должна была пойти на исповедь г-жа Нехведович Ο. А.

Но... настало время совершиться другому таинству – смерти. И труженик Христов с Крестом в руке, в крайнем изнеможении, тихо склонился сначала на колена, а затем и совсем преклонился на пол к подножию Св. Престола. Крест, выпавший из ослабевшей руки его, лежал на конце епитрахили... Священник домовой церкви при Александро-Мариинском Доме Призрения ο. Г. В. Раевский в своей записи передает следующие подробные сведения.

„В 6.30 часов вечера – прибыл старец о. Варнава в нашу церковь для исповеди г-жи Гончаровой Е. И. и других. По обычаю, о. Варнава проследовал для исповеди в верхний алтарь храма (на хорах), где в диаконнике он всегда и совершал исповедь. Для сего обычно у южных алтарных (ведущих из диаконника) дверей в диаконнике ставился аналой с Крестом и Евангелием и свеча. Исповедующиеся становились пред аналоем, а батюшка стоял в дверях (алтарных) сбоку аналоя, слушая кающихся.

С обычною молитвою, усталою поступью, видимо утружденными ногами, прошел он из коридора квартиры начальницы правой галереей храма на хорах в алтарь.

В нижнем храме, по окончании службы в это время читалось правило для говеющих; а я в задней части сего храма продолжал исповедовать тех, которых еще не успел исповедать. В числе стоявших и слушавших правило на хорах были член Совета Дома Призрения П. И. Цветков (профессор М. Д. академии) и помощник инспектора Вифанской Дух. семинарии C. В. Крылов; внизу же было более 200 человек.

Обычно бодрым голосом старец исповедал первую, – оказалась и последней, – начальницу Е. Ив. Гончарову. По словам ее, окончив таинство, духовно опытный наставник старец благодушно преподал ей наставление в принимаемой нелегкой должности начальницы Дома Призрения, ласково ободрил, утешил и благословил ее на предстоящие труды, обещая не оставлять своим руководством и смиренными молитвами в деле служения ближним.

– Присылай следующего, сказал старец, отпуская г-жу Гончарову. На замечания ее об усталости от дневных трудов по исповеди батюшка сказал, что „исповедал человек 400, да человек 150 ждут его в скиту, желая исповедаться у него.»

Второю должна была исповедоваться г-жа Нихведович. Но только что вступила исповедница в диаконннк¹⁸, как удивилась, что батюшки нет около аналоя. Не взглянув чрез южные двери в алтарь, она пошла искать его вокруг алтаря, но, не найдя нигде его, вернулась к аналою, и только пристально вглядевшись внутрь алтаря, увидела такую картину: батюшка лежит на полу в алтаре, на левом боку лицом к престолу...

В страшном испуге, выйдя из диаконника, зовет она уже не голосом, а знаками, стоявших на хорах в ожидании исповеди, посмотреть, что случилось с батюшкой. Через минуту или две быстро сбегает с хор ко мне C. В. Крылов и испуганно зовет: „пожалуйте наверх, там что-то случилось с батюшкой о. Варнавой!»

Сейчас же бросаюсь туда и нахожу батюшку в вышеописанном положении; припадаю к его лицу своим: дыхания неслышно, лоб покрыт холодным потом, оконечности рук холодны и пульса не нахожу. Требую холодной воды, возбудительных капель, нашатыря из больницы нашей. Зову громко на ухо: батюшка, батюшка!

– Ни звука в ответ. Расстёгиваю грудь, ослабляю пояс, даю нюхать эфирные капли. При пособничестве г.г. Цветкова и Крылова трём каплями виски, мочим темя головы водою и каплями. Послышалось последнее дыхание, и... „все, как сказал наш домашний фельдшер, было кончено».

Делаю распоряжение послать поскорее за доктором, доложить о происшедшем о. Наместнику Лавры. Между тем лицо и лоб батюшки стали теплеть. Положили ему под голову подушку, не теряя надежды, что может быть он и придет еще в сознание. Через 10–15 минут являются друг за другом доктора: C. Н. Успенский, – академический, и лаврский (он же и наш) П. И. Якуб. Доктора единогласно констатируют факт смерти батюшки.

Тяжело было, не хотелось верить, что так внезапно не стало у нас „утешителя» батюшки! Чрез полчаса прибыл о. Наместник Лавры с благочинным о. Аверкием и, удостоверившись от докторов о последовавшей внезапной кончине старца, сделал распоряжение о переправе блаженно почившего в Бозе старца в его келью у Черниговской.

Все мы благоговейно поклонились праху и преклонили свой ум пред неисповедимыми судьбами Божьими, пораженные дивным событием.

По распоряжению о. Наместника, как был о. Варнава в епитрахили и поручах (из чёрного шёлкового муара с серебряным позументом), так и возложен был на санитарные носилки на месте кончины; только снятая на время исповеди камилавка с крепом теперь была надета на него. О. Наместник, возложив на себя епитрахиль, сам совершил над почившим первую литию, а затем в предшествии его, с пением „Святый Боже», мы подняли с места кончины носилки с телом незабвенного батюшки, вынесли на улицу и поставили их на приготовленные сани... Четверо поддерживали на санях носилки с телом почившего старца, а за санями ехал Лаврский благочинный, о. Аверкий, которому о. Наместник поручил проводить тело почившего до Пещер и внести его прямо в его келью».

А в храме у Черниговской, между тем, шла еще утреня. Братия и богомольцы все еще ждут, когда „привезут» батюшку, и он примет их к себе на исповедь. И вдруг... прервалось на мгновение богослужение; взволнованные братия-пещерники друг другу передают скорбную весть: старец скончался!..

Во главе с о. благочинным выходят они к св. вратам встретить своего батюшку. Здесь же была отслужена заупокойная лития, и тело почившего было внесено в его келью. Здесь была отслужена панихида и началось чтение Евангелия.

Келейник и другой ученик почившего старца припали к его бездыханной груди и громко рыдали...Немного хлопот доставил им батюшка и теперь. Как при жизни своей он всегда и все сам делал для себя, так и в день смерти он сам же вполне приготовился к исходу в вечность, так что тело его, по благословению о. Наместника, было положено во гроб во всем том одеянии, в каком застал его час смертный.

„Пусть предстанет пред Престолом Всевышнего почивший на трудах в своем труженическом одеянии» – высказался по поводу этого о. Наместник. Гроб дорогому батюшке уступил о. Досифей, – благочинный Пещер, свой, приготовленный им для себя, в который он и был положен на следующий день.

Скорбная весть о кончине „батюшки Варнавы» быстро разнеслась по городам и селам Руси святой. Дрогнули любящие сердца... Осиротевшие дети блаженного старца спешат за последним благословением и утешением к его гробу.

Мчатся переполненные поезда в посад Сергиев, отовсюду то и дело прибывают посетители в Скит и Пещеры. Гостиницы в Лавре, Скиту и Посаде переполнены приезжими отовсюду почитателями почившего старца.

Тесно и темно в подземном пещерном храме. Беспрерывно служатся панихиды у гроба почившего отца. И сколько за эти дни тут было пролито горьких слез! Сколько тут было принесено горячих молитв к Богу за одинаково для всех родного батюшку.

19-го февраля в воскресенье была отслужена торжественная панихида о. игуменом Иларием в сослужении 10 пар служащей братии. Так с поразительною точностью сбылись слова старца о предстоящем в это воскресенье торжественном служении.

Накануне погребения 20 февр. гроб с телом почившего был перенесен в верхний пещерный храм ко времени совершения заупокойной всенощной, отслуженной преосвященным Евдокимом, викарием Московским, в сослужении многочисленной братии Скита и Пещер.

21-го во вторник в 9 часов утра началось торжественное Архиерейское служение Божественной Литургии, а затем и отпевание. Полное освящение всего храма по усердию и на средства „деток» почившего, многочисленное служащее духовенство во главе с тремя Епископами – Трифоном, Никоном и Евдокимом, множество народа, теснившегося около гроба незабвенного духовного отца и утешителя своего, чудные погребальные напевы, – все это делало обстановку отпевания в высшей степени трогательной, умилительной и торжественной.

Как сам почивший любил благолепие храмов и торжественность богослужений, так и Господу, сказавшему: „прославляющих Мя прославлю» – угодно было воздать ему за эту любовь столь светлым торжеством в день его погребения. Не омрачалась светлость торжества теми слезами, которые лились у гроба почившего батюшки. А у гроба его плакали все... Плакал Святитель, не раз приподнимая с лица почившего покров, и лобызая его главу и руки; плакали иноки-братия и духовные дети его: рыдали миряне, в нем одном находившие себе поддержку, и утешение; горько-горько рыдали его сироты-сестры Иверские, лишившиеся в нем своего родного отца, своего благодетеля -„кормильчика», своего любвеобильного заступника- покровителя.

Был общий плач, общая безутешная скорбь.

А его старческий лик был светел и покоен; неземная улыбка озаряла его. Теперь яснее, чем прежде, в каждой морщинке вокруг его глаз, в складе рта и вообще во всем выражении его лица отражалась младенческая чистота его святой души. У его гроба было скорбно за себя, но радостно за него, свободного теперь от всякой болезни, печали и воздыханий.

Но вот окончилось и прощание навеки детей с дорогим отцом. Толпа всколыхнулась, духовенство подняло гроб, и шествие направилось с крестным ходом вокруг собора, а затем и к месту вечного покоя его, – в Иверскую часовню пещерной церкви, еще при жизни излюбленную им для уединенной молитвы при богослужениях, –в „затвор Иверский», как он сам называл. И самое это перенесение тела почившего старца по своей торжественной обстановке походило более на праздничную процессию, чем на печальное погребальное шествие.

Знаменательно, что как кончина его последовала у св. Престола в алтаре, так и к месту вечного упокоения своего достиг он чрез Царские врата, будучи перенесен над св. Престолом алтаря в часовню, отделенную от него одними лишь дверями железной решётки.

По совершении здесь литии теми же епископами с духовенством, гроб с дорогими останками почившего отца руками священнослужителей тихо опускается в могилу и „Вечная память» грустно оглашает своды храма – этого места вечного упокоения блаженного старца.

И опять воскресает в памяти, что еще задолго до кончины своей старец предуказал двум своим духовным дочерям на то, что эта Иверская часовня будет его усыпальницей: „здесь вот, дочка, у нас служат панихиды»! говорил он, показывая часовню...

Так угас светильник и сокрыт под спудом, а на месте его вечного покоя затеплились неугасимые лампады, возожжено много свечей... Над могилой старца у правой (южной) стены пещеры возвышается каменное надгробие, выкрашенное черною краской, а сверх его возложена массивная черная мраморная плита. На ней посередине выгравирован восьмиконечный крест, над ним полукругом слова: „Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем», а под крестом надпись: „Здесь погребен старец Гефсиманского Скита и основатель Иверского-Выксунского женского монастыря иеромонах Варнава, 75 лет. Скончался 1906 года, февраля 17 дня. Он жил – во славу Божию.» На плите – металлическая канунница для возжжения свеч. Ярко горят здесь, освещая своды пещеры, свечи, возжигаемые над могилою почившего усердием его почитателей... Так ярко светилась в его душе вера и пламенела любовь, согревавшая всех приходивших к нему.

Безмолвна могила... Но верующему сердцу все же отрадно побыть здесь, в тишине пещерной, в его незримом присутствии. Какое неизгладимое впечатление оставляет это место вечного упокоения блаженного старца!..

Против входа в часовню – пещеру на восточной стене большая икона „Иверской Богоматери». Взор Её, как живой, так приветливо, ласково смотрит на входящего сюда богомольца и как бы говорит, что Она видит всю его сердечную скорбь. Невольно влечется сердце к этой материнской любви, светящейся во взоре Небесной Заступницы; в молитве пред Нею оно изливает всю свою скорбь и получает от Нее благодатное утешение. Недаром почивший старец любил эту пещерку-часовенку, и каждое утро молился здесь пред Иверской иконою... И идут сюда теперь изо дня в день православные люди, одни на смену другим; помолятся, поплачут слезами умиления, неслышно побеседуют с родным батюшкой, попросят его св. молитв и благословения, возьмут маслица из лампады, что теплится у гроба его, достанут чрез отверстие под надгробием песочку, и оставляют его дорогую могилку с заметным приливом окрепших, как бы обновленных духовных, а иногда и физических сил.

***

А там, за Муромом, в глуши лесной, далеко от могилки почившего родного отца, осталась стоять одиноко осиротевшая обитель батюшки. Воля Божия совершилась над ней: она лишилась своего любвеобильного отца-благодетеля...

Что пережила эта обитель, пораженная в самое сердце страшною вестью о внезапной кончине ее „кормильчика», – едва ли возможно представить. Но, кажется, и самые стены ее стонали тогда. То было в субботу первой недели Великого поста в 9 час. утра. Едва только сподобились сестры принять Св. Тайны и не успели все еще разойтись из храма по своим кельям, как пронеслась эта скорбная весть: батюшка скончался!

Как бы от громового удара, вдруг остановился в своем биении пульс жизни обители... Поражённые страшным известием, все как-то застыли сначала. Совершилось то, о чем сестры ранее при „его» жизни без слез и туги сердечной и помыслить даже не могли. Но вот очнулись от первого оглушительного удара... Невыносимо-болезненно сжались сердца полутысячной осиротевшей семьи Иверской, раздался со всех сторон плач, стон и крики... Протяжные, унылые удары тысячепудового колокола отняли уже последнюю надежду на возможность неверности ужасной вести. Началась первая панихида по новопреставленному рабу Божьем старце Варнаве.

Но молился ли кто тут словами обычных молитв?

Невыразимо тяжело и болезненно отзывалось произношение этого дорогого имени в истерзанных жгучею скорбью сердцах, когда и священнослужители–едва-едва с трудом от душивших слез – могли произносить его. Пение клирошанок, которых при жизни своей батюшка так много любил и утешал, было теперь едва слышно. Голоса священников старались поддержать их, но стоны и рыдания почти все заглушали.

Для многих из сестер этот удар не прошел бы без печальных последствий, если бы не подкрепила их слабых благодать Божья: они только что приняли Св. Причастие. Теперь невольно вспомнились слова батюшки, которые часто говаривал он сестрам: „благодать Божья подкрепит вас тогда, когда узнаете о кончине моей».

Тут только сестрам вспомнились и вчерашние речи блаженной старицы м. Маркелины, провидевшей даже и самый час кончины старца. В пятницу неожиданно скончалась в обители молодая послушница, и когда ее выносили в церковь, м. Маркеллина¹⁹ подошла к сестрам, сопровождавшим гроб, и спросила: „кого это несут»? Ей сказали. – „Ах, вот что! А я ведь думала, что это о. Варнаву вынесли»! А во время утрени в субботу, когда все сестры были в соборе, м. Маркеллина, встретив у св. ворот старичка И–ва И. A., шедшего в собор, указала ему на игуменский корпус и говорит: „посмотрите, что это там свет какой! уже не помер ли о. Варнава-то? Смотрите, сколько там монахов – это всенощная что ли идет там»? Привыкший смотреть на старицу, как на юродивую, И–в не придал никакого значения ее словам и пошел в храм. Теперь сестры уже уверились в истине этого предсказания блаженной подвижницы.

После панихиды сестры проводили матушку игуменью и некоторых старших сестер на похороны дорогого „кормильчика». А осиротевшая обитель продолжала безутешно плакать и молиться. Врата храма почти не закрывались. Монастырское духовенство, несмотря на утомление от беспрерывного служения, не отказывало скорбящим сестрам в единственном теперь утешении – помолиться вместе с ними за дорогого для всех батюшку. Всех томила теперь неизвестность места погребения „родного батюшки». Телеграммы от мат. игумении из Скита, переходившая из рук в руки, то подавали надежду на желаемое перевезение тела в Иверский, то совсем почти отнимали ее.

19-го в воскресенье была получена телеграмма от В.К. Саблера с выражением сочувствия сёстрам Иверским и извещением, что старец будет погребен на братском кладбище в Пещерах. Это известие еще более усилило скорбь сестер.

Матушка игуменья телеграммой поспешила известить сестер о том, где и как последовала кончина батюшки, и любовно-матерински убеждала своих сирот надеяться на милость Божию и молиться. Известие о блаженной, истинно-достойной праведника, кончине старца утешило всех. Вскоре же матушка сообщила и о дне погребения батюшки.

Теперь, когда ясно определилось и место погребения батюшки, осиротевшей обители оставалось только одно – искать себе некоторое успокоение в покорности воле Божией и молиться Господу об упокоении со святыми души усопшего истинного раба Его.

В скорби поникли главою и юные, неопытные еще в жизни, послушницы, и старицы, много испытавшие за всю свою жизнь в монастыре: для всех одинаково была тяжела эта неожиданная утрата. Ведь теперь уж не только не будет у них родного отца, но и не всегда, да и не всем им будет возможно найти себе утешение у его могилки в тайной, но ощутительно-отрадной для сердца безмолвной беседе с ним, как с живым.

Да и самая обитель-то, еще совсем юная, так нуждается в нравственной и материальной поддержке, в окормлении. Что же будет с ней далее, что ждет ее впереди?! И вспоминаются слова батюшки, которые не раз говаривал он: „после смерти моей, вам, сестры, придется немного потерпеть и испытать некоторую скудость во всем, но потом у вас будет и еще лучше, чем при мне. Я крепко надеюсь – вас не оставит Сама Матерь Божья»! В этих словах старца – все утешение для осиротевшей обители и обеспечение ее будущности. Исполнение их отчасти уже и теперь видно в жизни ее.

Не оставил „кормильчик» своей обители материального обеспечения, достаточного для удовлетворения всех нужд ее, поручив ее благости и милости Божией и покрову Небесной Заступницы. Только неоскудевающая любовь и благоговейное почтение к памяти почившего старца его духовных детей, приносящих доброхотные дары его любимому детищу, дают средства обители для ее дальнейшего благосостояния.

И верится, что пламя любви к своему духовному отцу и великому наставнику не погаснет в сердцах его почитателей духовных детей и теперь по смерти его. Любовь же их при жизни его была велика... Слава Богу! – не терпит еще она какой-либо нужды в необходимом для жизни. По молитвам старца-„кормильчика», из благоговейной памяти к почившему, но оставляют ее боголюбивые благотворители, всячески поддерживая ее внешнее благосостояние.

Величественный Троицкий собор, который в последнее время составлял главный предмет мыслей и забот старца, торопившегося поскорее окончить и освятить его, почти окончательно завершен. В нем только не окончена установка иконостаса, который, кстати сказать, требует больших средств. При самом начале основания его многие недоумевали и даже высказывали батюшке, что для обители такой грандиознейших размеров собор совсем будет лишним, так как в обители, кроме него, есть еще два больших храма. Старец по поводу таких толков не раз говаривал, что со временем и все-то храмы в обители будут тесны для богомольцев. А духовенству монастырскому часто говорил он, что не будут они успевать служить по просьбе богомольцев. Господь не судил „кормильчику» дождаться окончательной отделки храма и освящения его. Грустно смотреть теперь на этот величественный колосс, как бы безмолвно плачущий слезами сироты об оставившем его отце-строителе. Бог весть, когда настанет и для него тот вожделенный день, когда в нем будет принесена первая бескровная жертва Богу, и он услышит моление об упокоении с праведными благостного старца иеромонаха Варнавы.

Не пришлось батюшке видеть законченную и каменную ограду вокруг монастыря и всех угодий его, начатые им же. Замечательно, за последнее время батюшка задумывал такие сооружения в обители, которые не вызывались прямой необходимостью, но на которую он всегда указывал как-то прикровенно. Подобно тому, как и о соборе высказывался батюшка, и относительно новой гостиницы, размеры и устройство которой превышают потребности обители: и она, по его словам, будет ещё мала для приёма посетителей.

Рядом с имевшимся в монастыре обширным прудом задумал батюшка вырыть и еще такой же пруд. Огромное предприятие это совсем, казалось, не было вызвано никакими нуждами обители, почему некоторые из старших сестер прямо высказались старцу, что, так как не видно в нем никакой нужды, то и не стоило бы тратить на него средства. Но батюшка строго, по-отечески, заметил на это: „экие вы неумные какие! Не знаете, что говорите. Этот пруд будет кормить вас»! И сам он положил начало копанию пруда, совершив на месте молебствие и окропив его св. водой, и сам же, по окончании вырытия пруда, освятил его в Июне 1905 г. Обители осталось только молча повиноваться кормильчику, полагаясь на опыт всех прежних лет, показавший великую мудрость и прозорливость старца в деле созидания и благоустроения обители.

* * *

Полугодичное поминовение почившего в Бозе старца пришлось на 17-е Августа – день престольного праздника обители. В сей день обитель была утешена посещением и служением своего архипастыря, который был настолько милостиво внимателен к ней, что сам пожелал почтить память почившего ее кормильчика и разделить с обителью скорбь ее в этот день.

Прибыв накануне, т. е. 16-го Августа, преосвященный Назарий совершил с духовенством обители всенощное бдение, окончившееся уже за полночь, а на 17-е и литургию с крестным ходом вокруг всего монастыря. После трапезы в покоях настоятельницы, владыка осматривал новый собор, посетил живописную мастерскую, где смотрел работы иконописные и живописные, и заходил в трапезную и осведомлялся обо всем из обыденной жизни обители, отечески входя в положение сирот батюшкиных.

Вечером в тот день была совершена заупокойная всенощная по старце. Служил соборне с монастырским духовенством прибывший с владыкою архимандрит Федоровского – Городецкого монастыря о. Алексей.

Утром 18-го пред поздней литургией была совершена торжественная панихида о почившем батюшке Варнаве. – После трапезы владыка и все гости отбыли из обители.

Вспоминая теперь праздничные торжества в обители, бывшие при жизни старца, и сравнивая их с праздниками без кормильчика, сёстры чувствуют всю разницу между теми и другими... Тогда было какое-то чисто детское счастье под кровом родного батюшки, а теперь – жгучая сиротская скорбь о нем и тяжелое чувство внутренней неудовлетворенности...

Ведь, бывало, в праздник-то они всегда с батюшкой, так и стерегут его выхода из гостиницы или из игуменского. Как незлобивые дети, сколько иной раз, бывало, он ни скажет им – отойти, дать ему дорогу или „отстать», они на минутку послушаются и „отстанут», а потом вскоре снова без всякой боязни окружат „кормильчика» и забросают его разными вопросами своими да просьбами. И батюшка, как любящий отец, ласково, не умолкая ни на минуту, толковал с своими „девчатами» обо всех их нуждах и делах. А теперь?.. Кому они нужны со всеми своими нуждами, скорбями и радостями?!..

Опустела „святая» дорожка... Тихо стало в обители кругом. В большие праздники еще сильнее, чем всегда, всеми чувствуется вся горесть и тяжесть великой незаменимой утраты.

Но все-же обитель утешается в своей скорби отрадными воспоминаниями о батюшке, так любившем Иверскую обитель... И она, эта обитель, хранит и во веки будет хранить благодарную память о своем отце-благодетеле. Не может у нее оскудеть любовь к нему, а это всегда будет двигать сердца его детей возносить за дорогого отца теплые молитвы. Наглядным же выражением благодарной памяти к нему будет служить неуклонное шествие обители к своей цели – достижению вечного спасения – по тому именно пути, какой указан ей почившим, когда она будет развивать в своей жизни те именно начала, которые положены в основу последней создателем ее – почившим старцем.

Батюшка не был сторонником тех, кто провозглашает и указывает теперь новые задачи монашества и с этой целью предлагает обновить его. По мнению этих последних главной и существенною обязанностью монашества должно быть – служение ближним чрез посредство общественных школ, богаделен, больниц и т. п.

Хотя служение в таком виде, без сомнения, само по себе не может подлежать осуждению, но поставление его основным началом „монашеского делания» в корне искажает самую сущность исторического, имеющего более чем 1500 летнюю давность, иночества. Назначение последнего состоит в том, чтобы человек в удалении от суетного мира чрез борьбу со своими страстями, (своим греховным „я») достигал высшей степени духовно-нравственного совершенства, или святости. Именно эта мысль лежит в основе всего „иноческого делания», определяемого „правилами», выработанными и оставленными в наследие последующим векам лучшими представителями древнего иночества. Стремления, воодушевлявшие последних, конечно, не могут измениться и для современного иночества, если оно хочет быть именно таковым по самому существу, а не по имени только. Понятно, служение ближним не исключается из „иноческого делания», но навязывание обязательно этого служения, не соответствующего коренному назначению монашества, и возведение этого именно вида на степень первейшей обязанности есть уже собственно прямое уничтожение монашества. Красноречивым подтверждением справедливости только что высказанных мыслей служит вся описанная жизнь и деятельность почившего старца Варнавы. Он ли не служил миру? Он ли не был наставником, благотворителем и даже, можно сказать, врачом – для всех, приходивших со своею нуждою к его келье, двери которой ни для кого не заключались? А между тем, это был истинный монах, представитель именно древнего исторического иночества. Есть, значит, возможность для монашества служить ближним – во исполнение заповеди Христа и не изменяя уставов и обычаев монашеских. Только бы горела в сердце любовь к Богу и ближним, а она сама найдет себе выход из сердца. Служение всякого христианина, а, следовательно, и монаха, так широко и всеобъемлюще, что его нельзя заключить в какие-либо внешние границы, да еще такие, которые могут для некоторых, неопытных в духовной жизни, послужить в ущерб их духовным стремлениям и целям их иноческого делания. Как последователен был отец Варнава в проведении древне-иноческого начала, видно уже из того, что он, выстроив от монастыря школу в соседнем селе, и давая средства на ее содержание, никак не хотел иметь ее в самом монастыре. Вот этот дух древне-православного иночества и старался привить своей Иверской обители старец. Он старательно удалял все, что могло бы поколебать или нарушить ее строго-иноческий строй, и вообще старался поставить ее в такие условия, чтобы сестры обители безмятежно, в подвигах молитвы и в трудах послушания по монастырю, соделывали себе вечное спасение.

Пусть же святая Обитель с помощью Божьей и исполняет это свое назначение! Это будет великим утешением для духа старца-утешителя и лучшим воздаянием любви за любовь.

„Он жил во славу Божью

И умер со Христом,

Склонясь главой к престолу Божью

С молитвой и Крестом»...

„Он жил во славу Божью»!²⁰ – вот последнее слово о почившем старце о. Варнаве его духовных детей – иноков и мирян, из воспоминаний которых и помещаем теперь еще некоторые сведения о жизни и деятельности его во славу Божью. Как уже и было сказано выше, батюшка Варнава все, что ни делал – делал во славу Божью: „Все, что ни делаю я для обители вашей, делаю во имя Христово, ради славы Всевышнего», писал он однажды сестрам обители Иверской. И поистине, в обители все – и внутри, и снаружи – говорит о том, что старец при жизни своей стремился делать все во славу Божью. О том же говорит и история ее, где отмечены все, более важные, события в жизни монастыря, сопровождавшиеся особыми праздниками и светлыми, по своей обстановке, торжествами.

Так, когда отстроился соборный Иверский храм – освящение его батюшка устроил весьма торжественно. Оно состоялось 12–13 июня 1877 года. До этого времени никогда еще небывалое в Выксунском крае торжественное и величественное двухдневное архиерейское богослужение, благообразный вид самого владыки Иоанникия²¹, его благоговейное священнодействие, горячее воодушевление при произнесении молитв, стройное пение архиерейских певчих, – все это производило на богомольцев сильное, глубокое и отрадное впечатление. Светлой духовной радостью были полны сердца всех участников этого торжества. О сестрах обители, переживших горькие дни ее первоначальной истории, и теперь удостоившихся видеть такое великое торжество ее, о каком они и не помышляли никогда, – и говорить нечего. Что же сказать о том восторженном состоянии духа, в каком находился тогда главный виновник как самого этого торжества, так и вообще возникновения и столь быстрого процветания обители?

Батюшка Варнава всем сердцем благодарил Царицу Небесную за Ее великую милость к юной обители, над которой он видел незримо распростертый Ее благодатный покров.

В 1887 году, по указу Св. Синода, Иверская община на Выксе возведена была на степень третьеклассного монастыря, открытие которого с особою торжественностью и последовало 8-го Июля того же года. К этому времени готов был к освящению и вновь отстроенный больничный храм. Тогда же последовало разрешение и благословение от Св. Синода на возведение начальницы обители – монахини Митрофании в сан Игумении с награждением ее – в воздаяние за благоразумные труды по управлению обителью – золотым наперсным крестом.

В виду таких знаменательных для обители событий, старец приглашает епархиального епископа – Модеста²² прибыть на 8 Июля в обитель для совершения богослужений. Вместе с владыкой прибыл и другой высокий гость и покровитель обители В. К. Саблер. Немало собралось и других почетных лиц и благотворителей обители.

Встреча архипастыря у св. врат монастыря была очень трогательна. Масса народа, целый полк инокинь и духовенство в богатых облачениях стояли у св. врат в ожидании владыки. Последний тотчас же, по прибытии в обитель, при самом входе в неё, облачившись в мантию, начал читать акафист Богоматери пред Ее иконою Иверской, находящейся внутри св. врат. Вечером 7-го июля в новоустроенном храме было отправлено всенощное бдение.

На другой день Владыка в сослужении многочисленного духовенства совершил освящение храма в честь Успения Богоматери и первую в нем литургию, во время которой и возвел в сан игумении начальницу обители, вручив ей игуменский жезл и возложив на нее наперсный золотой крест. После литургии был совершен крестный ход внутри монастыря с окроплением всего пути св. водою, с пением параклисиса, с четырьмя остановками посреди каждой из четырех сторон монастырской ограды, во время которых владыка читал молитвы на открытие монастыря и Евангелие. По совершении крестного хода, торжество освящения храма и объявление общины монастырем закончилось в Иверском соборном храме чтением владыкою молитвы с коленопреклонением ко Пресвятой Богородице пред Ее иконой Иверской и возглашением протодиаконом обычного многолетия. В воспоминание этого знаменательного в жизни обители события, по мысли батюшки Варнавы, установлено ежегодное совершение 8-го июля крестного хода кругом монастыря в том же самом виде и порядке (за исключением молитв на открытие монастыря), в каком совершено было при этом торжестве. И на эти последующие торжества старец, при жизни, неопустительно приезжал в обитель всегда сам.

Через десять лет после описанного радостного события в обители состоялось новое торжество: закладка соборного храма во имя Живоначальной Троицы, совершившаяся 17 Августа 1897 года. На торжество закладки храма вместе с преосвященным Аркадием, викарием Нижегородской епархии, в обитель прибыли и ее присные благотворители. Бесчисленное стечение богомольцев отовсюду дополняло праздничную обстановку монастырского торжества. По окончании божественной литургии, которую совершал архипастырь в сослужении многочисленного духовенства, из Иверского собора был совершен крестный ход на место закладки нового храма, а отсюда, по совершении ее, и вокруг стен монастырской ограды, как это бывает в обители ежегодно в праздник 17 августа.

17-го августа 1902 года было также сугубо торжественным праздником для обители по случаю освящения и поднятия в этот день крестов на новосооруженный Троицкий соборный храм. После поздней литургии, совершенной владыкою Нижегородским Назареем, последний совершил и молебствие с водоосвящением под нарочито устроенным шатром, перед которым на помосте находились предназначенные к поднятию вызолоченные кресты. При тихом пении „Вознесыйся на крест волею» и колокольном звоне медленно и плавно поднимался большой св. крест, приковывая к себе взоры всех. Поистине, это было величественное, в своем роде, зрелище, когда в воздухе распростёрлось огромной величины ярко блиставшее на солнце знамение святого креста, которое, плавно уходя вверх, дошло, наконец, до купола и также медленно-плавно воздвигалось, постепенно переходя из горизонтального положения в вертикальное, пока не водрузилось на уготованном для него подножии... Радостно осенили все себя крестным знаменем. После крестного хода вокруг стен обители торжество закончилось только около трех часов пополудни. На праздник в обитель стеклось множество народа, с помощью которого и были подняты кресты на храм.

Так же были полны светлой радости и дни 7–9 июля 1903 года – для мирян-богомольцев по своей внешней торжественной обстановке, а для сестер инокинь – кроме того и по своему внутреннему содержанию и значению. К этому празднику приурочено было пострижение некоторых послушниц в монашество. Кормильчик пожелал этот, и без того трогательный, обряд исполнить с возможной торжественностью, опять-таки с целью сильнейшего духовно-нравственного воздействия на душу всех присутствовавших при совершении его, особенно же сестер обители.

Вместе со старцем в обитель прибыли тогда: преосвященный Трифон, викарий Московский, архимандрит Анастасий, ныне епископ – викарий Московский, В. К. Саблер, A. Н. Столпаков, В. О. Лутковский и многие другие почетные гости. После обычного служения в праздник 8-го Июля, владыка Трифон изъявил желание послужить и на утро – 9-го числа при пострижении инокинь, что и было принято всеми с великой благодарностью. Глубоко трогательное зрелище представилось, когда ранним утром 9-го числа из покоев настоятельницы были проведены в Иверский собор четыре назначенные к пострижению послушницы. В трепете, крепко прижав к груди образ Матери Божией, как не имущие надежды на иную помощь в предстоящем тяжелом подвиге, с распущенными волосами, в одних только хитонах и без обуви, кротко следуя за своим старцем – отцом духовным, попарно шли эти невесты Христовы в дом Божий, чтобы дать обещание до гроба служить Ему в чине ангельском. А ликующая обитель торжественным трезвоном напутствовала этих избранных дщерей своих, пока не достигли они дверей храма... В 6 часов утра началось архиерейское служение Божественной Литургии. Пред чтением апостола владыка и весь сонм совслужащего ему духовенства в блестящем облачении вышли на солею, где на аналое возложены были св. Крест и Евангелие. В то же время постригаемые, предшествуемые духовником со св. Крестом, приближались от западных дверей, где они доселе оставались за ширмами, к солее, три раза по пути распростираясь крестообразно на полу церковном при тихом, трогательно-умилительном пении стихиры: „объятия Отча отверзти ми потщися»... Потрясающее действие производила эта картина на сердца всех присутствовавших! Глубокое покаянное смирение распростертых по земле инокинь – с одной стороны, и сонм священнослужителей со святителем во главе – с другой, были как бы живым образом милосердия Божия к кающимся грешникам, которых Царь славы всегда готов принять в Свои объятия... Терпеливо ждал владыка, когда постригаемые достигнут до солеи и объявят нужду, с какою пришли они к нему. Неоднократно он испытывал твердость их произволения служить Богу в чине ангельском, говорил им об ожидающих их скорбях, и только после этого постриг и облек их в чин ангельский. Облечённые в иноческие одежды – эти символы оружия борьбы против духов злобы, – с крестом и возожжённой свечей в руках, новопостриженные инокини стояли до конца божественной службы пред иконостасом в правом приделе храма. По окончании литургии владыка, вручив их руководству духовной матери – схимонахини, в назидание и утешение сказал им задушевно-теплое слово и благословил их иконами Пресвятой Богородицы. Этим и закончился июльский праздник в обители.

В 1905 году „кормильчик» в последний раз торжественно отпраздновал в своей обители особенно любимый и чтимый им праздник 17-го Августа. Праздник этот в честь Преславного взятия Богоматери на небо ежегодно совершается в обители с особенною торжественностью по Иерусалимскому чину. Накануне – 16-го Августа – прибыл в обитель вместе со старцем владыка Нижегородский Назарий с клирошанами. В 6 часов вечера началось всенощное бдение, во время которого совершался исключительный, по своей торжественности и глубоко-трогательному внутреннему значению, чин погребения Богоматери. Вслед за владыкою во храм направилась и вся огромная масса собравшегося в обитель народа, стремившегося стать ближе, чтобы лучше все видеть и слышать. В положенное время последовал выход владыки на литию. Пред шестопсалмием прочитано было „Сказание о жизни, успении и славном вознесении на небо Пресвятой Богородицы». За сим следовал трогательный чин погребения Богоматери. Пред „плащаницею» Божией Матери предстал преосвященный и служащее ему духовенство с возожжёнными свечами; весь народ также стоял с горящими свечами. Раздалось тихое пение тропарей, по напеву и содержанию своему подобных таковым же тропарям страстной субботы. В глубокой тишине замерла толпа богомольцев, с благоговейным вниманием слушая чтение погребения Богоматери. Затем начался праздничный канон, и владыка помазывал св. елеем всех, прикладывавшихся к „плащанице» богомольцев, причем всем им розданы были цветы. По окончании богослужения в 12-м часу ночи владыка „со славою» проследовал в приготовленные для него покои настоятельницы. Наутро в 9 час. начался благовест к поздней обедне, и владыка опять „со славой» проследовал в храм по старательно разостланному по пути следования его ковру из свежей зелени и живых цветов. Праздник завершился торжественным крестным ходом внутри обители.

„Кормильчик"-батюшка оставил обители в этот день „завет» – ежегодно просить своего владыку посещать обитель в праздник 17 Августа, говоря, что для обители великое значение имеют молитвы святителя Божия.

Так любил почивший старец благолепие церковных служб, и за последние годы жизни своей все старание прилагал к тому, чтобы его обитель Иверская была светочем для окрестного люда, да славится имя Божие всеми...

И Бог, прославляющий славящих Его, прославил еще в жизни сей верного раба Своего – старца-ревнителя о славе Божьей.

О славе старца Варнавы при жизни его свидетельствовала народная любовь к нему знавших его или слышавших о нем. Имя батюшки Варнавы стало известно почти по всей Руси православной и везде произносилось с чувством глубокой признательности и почтения к старцу. Равно с горячею сыновней любовью вспоминают о нем и теперь его „детки» всех возрастов, званий и состояний. От всей души благоговеют пред почившим старцем Варнавою и знатные сановники, и почтенные купцы, с усердием послужившие ему от имений своих, и бедные люди, приходившие к нему за советом и благословением, и простодушные крестьянки – рязанки, тамбовки, дознававшиеся, бывало, у сестер в Иверском: „а где же ваш коренной-то – батюшка Варнава»? Старец-простец был мудрым наставником и отцом духовным многих высокопоставленных слуг Церкви и Отечества. Как было сказано выше, в его келейку часто заходили высшие сановники – духовные и светские. И для всех у него было готово слово назидания и утешения. Величавая духовная личность старца заслоняла собою его простенькую внешность, его неизысканность в обращении и всю старенькую келейную обстановку, почему и было всем и каждому так отрадно в его убогой келейке, подле него.

Келейник почившего о. Порфирий передает, что за время его служения старцу в келье последнего побывало много архиереев; даже первосвятитель Московский Сергий посетил однажды старца; многие из лиц высшего светского круга, часто посещая его келейку находили удовольствие в беседе с батюшкой. А последний, по обычаю, видел в каждом только человека и потому, равно относясь ко всем своим посетителям, как к братии о Христе и „любимым деткам», он, казалось, забывал их высокий сан и положение в обществе, и потому нередко в обращении его и с высокими посетителями видна была искренняя доброжелательность и отеческая задушевность. А это-то и было дороже всего для многих и многих из них. И батюшка сознавал это, а потому и был всегда наготове принять к себе всякого гостя. „Бывало, рассказывает келейник о. Порфирий, скажешь батюшке, что к посещению владыки Митрополита надо бы приготовиться: поубраться в келейке и ряску-то переодеть – надеть почище, а батюшка махнет рукой и скажет на это: „э, сынок, что владыке-то – ряса моя нужна что ли?!» А однажды заметил я ему, что очень уж плоха стала у него мебель в келейке, надо бы поправить ее, а то неловко: приходится садиться на диван и стулья почетным гостям... „Что ж, если тебе неловко и совестно, так поправь, пожалуй»! сказал на это старец. Для него же самого это все было безразлично, по-видимому». Он был как-то выше всего этого – внешнего и „старше» всех, что и ставило его в положение отца и наставника всех. Народ чутьём угадывал в старце своего „родного батюшку», своего печальника и утешителя и шел к нему отовсюду с открытой душой.

В журнале „Отдых Христианина» за 1906 г. помещён рассказ прот. Ст. Остроумова „ Встреча» (из воспоминаний об иеромонахе Варнаве), свидетельствующий о том, как старец пользовался всяким случаем, чтобы принести пользу ближнему.

„В 1891 году случилось мне быть в доме купца С. в с. Туме, Касимовского уезда. Когда я стал прощаться с хозяином, он попросил меня остаться, так как к нему сейчас обещал быть иеромонах Черниговского монастыря о. Варнава. Первое мое движение было поспешить с уходом, но, овладев собою и скрыв свое волнение, я остался.

Все село волновалось и стремилось видеть инока, ехавшего в основанную им Выксунскую (Нижегор. губ.) женскую обитель. Такое же волнение происходило в народе на всем протяжении пути о. Варнавы. На пароходных станциях по Оке десятки лиц разных сословий и состояний ожидали о. Варнаву. Доселе имя его не гремело в нашем мещерском крае. Внешний вид его не представлял ничего внушительного, одежда его по покрою и по шитву обличала простоту. Прост он был по происхождению (крестьянин), по образованию, по речи, по обращению.

Что же приводило в движение народ? Ничто, как жажда праведности, почтение к подвигу, желание услышать простое, но не расходившееся с жизнью, слово, искание поддержки вере, и всегда, а ныне в особенности, колеблющейся и немощной.

Когда о. Варнава вошел в гостиный зал купца, за ним хлынула масса народа, между которыми виднелось несколько больных. Столы были уставлены яствами и прохладительными напитками, столь заманчивыми в жаркий июльский день. Но дорогой гость спросил себе только стакан воды; десертом и фруктами угощал других; одному ребенку дал пряник и при этом сказал: „плач младенца – молитва к „Царю небесному». Ослепшей от многочадия женщине посоветовал частое приобщение, поминовение священническое за проскомидией и по освящении даров.

–  „Чудеса и ныне совершаются «, учил инок. „Бог тот же. Нужна только вера. Вот теперь говорят о холере, и многие боятся этой болезни. Не бояться нужно, а каяться. Причина холеры – общенародное расслабление. Врачей избегать совершенно не нужно: и их знание от Бога. Вот хорош врач С–ный. Но профессора С–на я не одобряю. Они часто – эти врачи-то – учатся на больных и допускают большие ошибки. У них бывает мода на болезни и на способы лечения.

У одного моего посетителя была болезнь около глаза; врач сказал – рак и хотел резать. Но я посоветовал созвать консилиум, и определили, что это – не рак.

–  Плачут матери об умирающих младенцах –себя только жалеют. Для них (младенцев) и жизнь, и смерть добро. Что лучше – не нам решить. Можно любить и не плакать. Люблю я свою мать, но над гробом не плакал и отпевал сам без слез. Взгрустнулось только на сороковой день, и я удалился от людей в этот день скорби своей».

Отозвавши учительного гостя в особую комнату, хозяева спросили его благословения на женитьбу сына и выдачу в замужество второй дочери. Сына женить посоветовал, а о дочери сказал, что нужно погодить и что, может быть, ей придется быть за священником. Так и исполнилось: и сын, и дочь хозяина живут теперь семейно, окруженные хорошими детками.

Вернувшись в комнату, наполненную посетителями, о. Варнава сказал: – „доброе дело брак, когда он начинается молитвой и благословением, а не с увеселительных собраний, не знакомством на танцах и в театре. От такого начала брачной жизни – частые разлады супружеские и разводы. Худо, что молодые спешат отдалиться от родителей. Молодым еще нужна школа терпения». При этом о. Варнава привел забытый мною случай, что юноша, не пожалевший для родителей небольшой суммы, вследствие этого приобрёл многое.

Подходившие к иноку по большей части кланялись ему в ноги. Такие знаки почтения, может быть, иным казались излишним раболепством. Как бы отвечая на эти мысли, о. Варнава заговорил о пользе смирения, приводил примеры этой пользы из своего личного опыта, указал на какого-то бывшего заштатного бедного диакона, который, благодаря исключительно смирению, сделался теперь влиятельным иеромонахом и многим сам помогает. „Особенно поклоны, говорил о. Варнава, помогают к утолению вражды. Гордость отвращает от поклонов. Иной говорит: „я на него не серчаю, а кланяться (просить прощения) не хочу.» Ложное. Принуждай себя ко смирению и будешь воистину мирен. На кого воззрю? – спрашивает Господь. Только на кроткого и смиренного и трепещущего словес Моих».

Хозяева продолжали угощать путника. Чтобы в его воздержании присутствующие не усмотрели осуждения их сластолюбию, о. Варнава сказал: – „спасение не в одной скудости. Ешь вкусно, но помни, что тело будет добычей червей. Спи на богатой кровати, но помни и о жестких гробовых досках».

В разговоре со священником о. Варнава поинтересовался доходностью прихода и при этом сказал: – „а московские священники получают по многу тысяч, и то мало. Прихожане у вас хорошие люди, да только к вину склонны, оттого и бедны. Отчего вы в отходящей от прихода деревне устраиваете не каменный храм?»

Так с живым интересом ко всему беседовал народный духовник с присутствующими. Речь его я записал тогда же, но, конечно, не буквально. Кое-чего из записанного намеком, с умолчаниями, теперь воспроизвести не могу. Всего же менее могу передать то оживление, с каким вел беседу инок, тот властный и уверенный тон речи, щедро справленной и текстами, и примерами из своего личного опыта, который на два часа приковал к говорившему внимание всей пестрой публики дома.

Любит русский народ слушать „от Божественного», и эта любовь его далеко не удовлетворяется храмовым проповедничеством. Отчего нашим проповедникам не продолжать своего дела и за поминальным столом, и в доме новобрачных, и за чашкой чая при крестинах, и в доме больного? В храме проповедь по необходимости имеет общий и отвлеченный характер, а домашние наставления были бы приложением Евангельских истин прямо к жизни прихожан».

„В 1904 году я и батюшка о. Варнава, рассказывает один его преданнейший духовный сын и друг г. К–в, отправились в с. Котово, Калужской губ., где над могилой родителя своего старец воздвиг новый каменный храм; и теперь нам предстояло присутствовать на торжестве поднятия крестов на новосооруженный храм. Приехали мы туда ночью, а наутро после обедни и состоялось торжественное поднятие крестов, причем народа, как я заметил, было не особенно много. Но когда мы с ним приехали обратно на ст. Нара, чтобы ехать в Москву, то тут на станции собралось множество народа, желавшего видеть старца и принять от него благословение. О. Варнава благословлял всех и раздавал всем „Троицкие листки». Подошел поезд, и батюшка вошел на площадку вагона. Вся народная масса стремительно бросилась за ним к поезду и так давила друг друга, что становилось страшно. Столь велико было желание всех поближе подойти к старцу за благословением! И батюшка не переставал благословлять народ, пока поезд не отошел от станции... Сколько тут промелькнуло лиц и все, почти, скорбных, озабоченных.

А когда он выезжал из „Большой деревни» (из Петербурга), то масса петербуржцев буквально не пропускала его к вагону. Одна монахиня Иверского монастыря, видевшая такие проводы старца из Петербурга, в бытность ее там вместе с батюшкой, передает об этом следующее.

„Перед отъездом на вокзал батюшка несколько раз предупреждал меня, говоря: „ты, дочка, пораньше выезжай и проходи прямо в вагон, а то народ тебя не пропустит». И действительно, по приезде на вокзал, я прямо-таки поразилась громадной толпой народа на вокзале. Кое-как с великим трудом пробравшись в вагон, я встала у окна и, некоторое время спустя, увидела, как заволновалась вдруг вся эта огромная масса народа, поднялся шум и какой-то глухой гул слившихся голосов. И в средине всей этой массы, под руку с одним знакомым господином, едва-едва продвигался к вагону родной батюшка. Войдя в вагон и торопливо сняв с себя верхнюю рясу, батюшка вышел опять к народу и, стоя на площадке вагона, продолжал благословлять всех, отвечать на различные вопросы, давать советы до самого отхода поезда. Сколько тут предо мною промелькнуло лиц – и все почти скорбных, озабоченных! И как было жаль тех, которые уже потеряли надежду подойти к старцу, и только издали уж кричали ему, прося его молитв и благословения! До слез тронуло меня все виденное тогда на вокзале. А родной батюшка, взглянув на меня, с ласковой шуткой спросил меня: „ну, что? – плачешь? С Питером жаль расставаться»?! – Нет, говорю ему, родной батюшка! Мне жаль тех, кто не получил вашего благословения. Им ведь теперь очень тяжело: видели вас и не могли подойти к вам. На это батюшка ответил мне: „успокойся, дочка: я их всех видел и знаю скорби их – с радостью ведь ко мне не ходят. А за веру и усердие Господь всех их утешит! Поняла, дочка? – это так и будет»!

Да, обычно к батюшке только со скорбями и шли-то! И батюшка поистине знал все скорби „деток» своих и спешил с утешением.

В сентябре 1902 г. посетил старца приезжий из Астрахани о. игумен Ч–ой обители М–ий. Он в первый раз встретился тогда с батюшкой и по поводу этой встречи сообщил следующее. „Подхожу я к домику о. Варнавы, а он уж с крыльца встречает меня такими словами: „ Ч–ий игумен, Ч–ий игумен! Успокойся – обитель у тебя будет хороша и все будет хорошо»!..

Прозорливый старец и удивил, и успокоил меня своими словами: я, действительно, тогда испытывал смущение за свою обитель, так как управление ею требовало большой опытности и твердости духа».

Московский житель В. А. Г–в поведал о себе следующее.

„Более 30 лет знакомый с батюшкой, я почти всегда испрашивал его благословения пред начатием своих дел. Однажды, объясняя ему дело, к которому намеревался приступить, прошу его благословения начать его. О. Варнава не советовал начинать, сказав мне, что „с этим делом будет много неприятностей». Я же ниоткуда не ожидал их, и потому просил благословить мне это предприятие.

Тогда старец, подумав, сказал: „если Вы только так просите, благословляю». Я начал дело публикацией, за которой и последовали все неприятности: Акцизное ведомство пожаловало ко мне на квартиру, сделало протокол, и обвинило меня по двум уголовным статьям с указанием и ответственности по ним: по одной был определён штраф 600 р., по другой – 3 месяца тюремного заключения. Дело от мирового судьи поступило на съезд, где и разбиралось три раза. Суд, однако, не признал меня виновным, и я был оправдан. В то время, когда дело мое было на съезде, я обратился к о. Варнаве с просьбой помолиться обо мне и посоветовать, что мне делать в таком положении. Старец, благословив меня, сказал: „вам ничего не будет». Слова батюшки совершенно сбылись. Была крупная неприятность, длившаяся в суде 2,5 года; но окончилось все благополучно, по молитвам доброго батюшки».

В 1905 году в Оренбургской губ. был неурожай, так что многие из казаков не знали, что им делать с семьями, предвидя голодовку. При этом еще многих из них по случаю войны с Японцами отправили на Дальний Восток. Находясь в затруднительном положении, один из Оренбургских казаков пишет к своему брату монаху Гефсиманского Скита о. Сергию письмо, в котором просит его передать о. Варнаве об его тяжелом положении и попросить его совета, как быть ему теперь и продавать ли скот домашний за неимением корма. О. Сергий сообщил обо всем старцу... Батюшка на это спокойно ответил: „ Бог пошлет, все будет».

–  Да время-то уж прошло ведь, батюшка, когда же это будет?

–  „Ах, какой ты маловерный! у Бога время не прошло, – и в сентябре урожай будет!»

Что же? – оказалось, когда о. Сергий получил письмо от брата, то с того времени пошли дожди, трава и хлеб поднялись, и был хороший урожай. К сентябрю, по уведомлению от брата о. Сергия, вся станица запаслась и хлебом, и кормом для скота, и семенами.

И много еще подобных случаев молитвенной помощи старца известно нам из воспоминаний о нем духовных детей. Нет возможности поместить их теперь все, да и нет в том нужды, так как, кажется нам, задача настоящего издания „Жизнеописания» почившего старца посильно выполнена нами: духовный образ старца о. Варнавы уже достаточно воспроизведен и запечатлён здесь на память грядущим поколениям.

Теперь, в дополнение ко всему сказанному о батюшке Варнаве, помещая далее сообщённые нам „воспоминания» манатейного монаха Козельской Введенской Оптиной Пустыни Фурсова о почившем старце Гефсиманского Скита иеромонахе отце Варнаве, мы предлагаем их вниманию читателей, потому что они содержат в себе рассказ о том, как мудро и просто было старческое окормление батюшкою лиц, вверявших себя его руководству.

„Первое знакомство мое с почившим старцем о. Варнавою состоялось в Августе 1899 года, а до этого времени мне пришлось лишь много слышать о нем, что к нему весьма многие обращаются за советами в своих духовных и житейских нуждах. Душевно желая побывать у такого дивного старца, я испросил себе отпуск на 10 дней на проезд в Троице-Сергиеву Лавру и на родину в Тульскую губернию. Мой ближайший начальник (я тогда состоял еще на военной сверхсрочной службе в Курске) дал мне отпуск, но с тем обязательством, чтобы вернуться обратно хотя бы на другой день, если будет приказано по телеграфу, так как со дня на день ожидался инспекторский смотр Начальником Управления.

12-го числа Августа из Курска я отправился в Сергиево-Троицкую Лавру. Вместе со мною выехали две спутницы – духовные дочери старца: мать H. А. и ее больная чахоткой дочь H. Н. (скончалась через два месяца). До выезда с трудом двигавшаяся по комнате, больная, получив по телеграфу благословение старца на выезд, настолько хорошо почувствовала себя, что решилась ехать к батюшке. 13 числа в 3 часа пополудни мы все вместе благополучно прибыли в Пещеры Гефсиманского Скита. Батюшка при первом свидании благословил нам всем троим ехать в Иверский монастырь, а затем сам вскоре же пришел к нам на гостиницу благословить больную. Сказав ей несколько слов в утешение, он опять повторил нам, что сам он едет в Иверский монастырь, и нам благословляет поехать туда же с ним вместе. „Там вы получите себе большое утешение», сказал он при этом. Я многое имел сказать батюшке тогда о своих личных делах, но лишь только и мог сказать, что не располагаю свободно временем, и что меня с часу на час могут потребовать телеграммою обратно. На это мне батюшка ответил совершенно уверенным тоном: „у нас тебя никто не потребует». Смиренный вид и простое отеческое обращение старца меня сразу расположило к нему; но мысленно я все-таки не соглашался с его словами, что меня никто не потребует от него, и не придавал им никакого значения. На самом же деле они не просто были сказаны, и я напрасно беспокоился в ожидании телеграммы: за весь десятидневный отпуск меня не потребовали обратно.

Выезд в Иверский монастырь назначен был на 15-е число после обедни, так что нам пришлось еще провести двое суток при батюшке, и за это время я несколько раз бывал в келье у него. Батюшка всякий раз ласково принимал меня и сажал около себя. При мне же у старца бывали и другие посетители, с которыми он занимался, выслушивая и отвечая им на разные вопросы мудрыми советами и наставлениями. Сидя подле батюшки и слушая все это, я прямо-таки поражался столь великой мудростью его и готовностью давать быстро ответы по всевозможным вопросам, притом же ответы положительные, решающие, против которых никакие возражения вопрошавших не имели успеха. Я тоже намеревался высказать ему свои недоразумения, но он почему-то предупреждал чем-либо другим, или принимал новых посетителей, а мне приказывал сидеть тут же за послушание. Тогда это мне казалось непонятным, и я крайне стеснялся особенно тогда, когда некоторые посетители всю душу открывали пред старцем, не обращая внимания на мое присутствие. Впоследствии лишь мне стало понятно, насколько мудро он поступал со мною тогда, показывая мне, как должно относиться к старцам и открываться им даже и в присутствии посторонних лиц.

Наступило 15-е число. После обедни мы выехали в Москву, а затем в 8 час. вечера и в Муром. В поезде оказалось и еще много едущих также в Иверский монастырь. На станцию Муром прибыли мы в 11 час. дня, а со станции проехали на извозчиках через город до пристани на реке Оке, где уже стоял казенный пароход, на который и были приняты все спутники батюшки, числом около пятидесяти человек. В пути до пристани „Досчатое» мне пришлось познакомиться со многими едущими в Иверскую обитель – из Петербурга, Москвы, Владимира и других мест. Люди – все состоятельные, из высшего общества и все они были духовными детьми о. Варнавы. В этой духовной семье батюшкиной все члены ее находились в трогательном единодушии и равенстве: все, что разделяло их внешним положением, было в стороне. Путешествие наше было чудное, погода благоприятствовала, настроение у всех было радостное. Батюшка и тут был центром общества, вокруг него все путники группировались, дорожа пребыванием с ним и стараясь воспользоваться его беседой. В разговоре между собою путешественники часто высказывали свои опасения, что „не дай Бог – помри батюшка, мы не знаем, как тогда и жить».

Наконец, прибыли мы на пристань „Досчатое», куда уже были высланы от монастыря экипажи для гостей. Батюшка лично усаживал приезжих в экипажи, сам же сел на последний, и уже по пути обогнал нас, впереди ехавших. К монастырю подъезжали почти все вместе; здесь около святых ворот по обеим сторонам много было собравшихся богомольцев, тут же стояли инокини обители с игуменьей Павлой во главе. Самые ворота устроены внутри под колокольней. Батюшка, благословив игуменью и некоторых сестер, вошел внутрь св. врат и остановился пред Иверской иконой Богоматери, что находится над внутренними дверями, запертыми тогда. Раздалось стройное пение – „О, Мати Благая», при последних словах которого: „Радуйся Благая Вратарница, двери райские нам отверзающая» – отверзлись внутренние двери св. врат, и глазам нашим представился дивный вид обители! Прямо от св. врат батюшка, а за ним и все, направились в Успенскую церковь, где посредине стояла „плащаница» Божьей Матери. По окончании здесь повечерия, священнослужители приступили к плащанице, подняли её и перенесли в Иверский собор. Шествие с крестным ходом при колокольном звоне и массе богомольцев было весьма торжественно. По выходе из собора нас разместили на гостинице и предложили подкрепиться. В 6 час. началось всенощное бдение, которое оставило в душе моей неизгладимое впечатление всем своим неземным благолепием и благочинием. Я забыл все и не чувствовал усталости, хотя служба кончилась уже в 11 часов. На другой день я и мои спутницы исповедовались у батюшки и причащались за поздней литургией Св. Таин. Литургия совершалась собором. Пред чтением апостола был совершен обряд пострижения одной монахини в схиму. По окончании литургии, а затем и крестного хода внутри ограды, сестры-инокини из собора прошли в трапезу, куда доступ был и гостям. Последних отсюда батюшка увел в покои настоятельницы, где для всех был готов обед.

После обеда осматривали монастырь и много в душе дивились его благоустройству. Потом батюшка пригласил всех нас – гостей „к себе» – в его домик (за оградой в сосновом бору двухэтажный деревянный особняк). Там он приказал подать нам чаю.

После вечерни я, по благословению старца, отправился туда же „к батюшке» и ночевать. Сам батюшка указал мне место для ночлега вместе с одним приезжим иеромонахом в передней его келии, сказавши при этом: „военный у нас будет келейником».

Под наплывом различных мыслей от дневных впечатлений я долго не мог заснуть и слышал, как батюшка еще долго-долго беседовал с гостями своими, затем исповедовал некоторых, а потом вычитывал свое правило, и уж только близ полуночи в его келье все затихло. Но лишь стало сватать, батюшка умылся и встал на молитву, как догадался я по шелесту листов книги. Поднялся и я. Батюшка, окончив молитву, позвал меня к себе в келью, посадил на диване подле себя и сам первый начал: „ну, сынок, что скажешь мне хорошего»?

Это впервые батюшка так заговорил со мною, как бы давши мне пред тем довольно времени на то, чтобы собраться с мыслями и разобраться в своих склонностях относительно избрания рода жизни. Я чувствовал склонность к монашеству, однако же, не доверяя себе, просил благословения старца на женитьбу. „Поздно, друг, нам с тобою жениться, – был его ответ мне на это, – нет, жениться не благословляю», решил батюшка мой вопрос о женитьбе. Тогда я спросил его о монашестве, и батюшка с радостью благословил меня поступить в монастырь. Радовался и я про себя такому решению своей участи и выразил лишь сожаление о том, что ранее февраля, до окончания годичной подписки на службу, я не мог бы поступить в монастырь. А батюшка на это заметил мне: „да это не теперь, а после Пасхи, там в мае месяце». И тут оправдалось слово старца: ранее 15 Мая я никак не мог покончить с миром и выехать в монастырь. На том и кончилась наша беседа с батюшкой. Он встал и благословил мне идти к ранней обедне. Затем следовала торжественная поздняя, за которой было совершено пострижение в монашество нескольких послушниц. За трапезой в покоях настоятельницы батюшка преусердно угощал всех, и затем на прощанье всем нам были поднесены изрядные букеты ароматных цветов. Так радушно приветствовал старец гостей своих в своей обители, которая с этого дня стала мне родною. Обратно ехали тем же путем, и батюшка, казалось, всего себя отдал на пользу всем нам, дорогой занимая нас душеполезной беседой. С грустью пришлось расстаться с ним в Москве; отрадно было лишь то, что теперь уже определилось направление в жизни по благословению столь мудрого старца.

По возвращении в Курск к своим обязанностям по службе, я поддерживал свое общение с батюшкой письменно и лично. Под конец своей службы я несколько раз посещал старца, и всегда встречал у него ласковый приём. Как и при первом знакомстве с ним, мне опять приходилось по целым дням сидеть подле батюшки и слушать его беседу с посетителями. Немало дивился я быстрым и мудрым ответам его на самые разнообразные вопросы: помимо духовного рассуждения он тут являл еще глубокое познание и гражданских законоположений. Видел я, как устанет он иногда, запрет дверь на несколько минут, а потом и опять откроет ее для всех. „Что с ними делать, скажет он при этом, жаль их, многие издалека приходят и с большими скорбями, как же их так-то оставить?» И опять начинает принимать которых в келью, а то и сам выйдет в коридор и на крылечко; отпустить одну партию, и за нею вслед уже новая приходит к его крылечку и с надеждой посматривает на его окошечко.

Оставаясь наедине со мною, батюшка говорил более о жизни иноческой: вспоминал некоторых старцев и примеры из жизни их ставил в образец монашеского жития, указывал путь новоначальных послушников, предупреждал, что монашеский путь – скорбный, но страшиться скорбей не нужно, а чаще следует прибегать под кров Матери Божьей. Однажды, – это было вечером в „прощенный день» сырной недели пред Великим постом, – батюшка в разговоре со мною коснулся пережитых им скорбей за всю его жизнь в монастыре. Келейник его и прочие братия монастыря ушли в скит на прощальную трапезу, мы же с ним пошли несколько позже, и по дороге батюшка говорил мне: „вот, сынок, как говорил тебе я, что путь монашеский – скорбный для всех, так и мне самому пришлось много понести скорбей особенно по смерти двух своих старцев-наставников – Григория и Даниила, возложивших на меня завет строить монастырь (Иверский). Завет их утвердил своим благословением Митрополит Московский Филарет, и мне никак нельзя было уклониться. А ведь в то время, не как теперь, было: я не пользовался такой свободой на отлучки из своего монастыря, и езда-то на Выксу была трудная – по железной дороге только до Коврова, а далее на лошадях 120 верст до монастыря. Времени на поездку имелась только одна, свободная от послушания, неделя, а делов-то на Выксе было много. Особенно в первое время, при самом основании монастыря, трудно было избрать место для него. Три дня подряд ходил я в окрестностях села Выксы, пока не усмотрел одно место, имевшее, как казалось мне, особенное удобство по своему расположению к основанию монастыря, где он теперь и находится».

Слушая его повесть обо всем пережитом им в то время, я невольно содрогался за него и прославил Бога, подкреплявшего его тогда. По окончании „прощания» всех монашествующих мы с батюшкой опять вместе возвратились в его келью, куда келейник его принес нам и ужин. Я в то время уже был свободен от службы, но еще не совсем окончил свои мирские дела, да и, надо сознаться, нелегко было оставить мир с его привычной суетой. От батюшки я выехал в первый день Великого поста и по благословению его посетил многие монастыри: побывал в Глинской пустыни, в Киеве, Чернигове и в Оптиной пустыни. Последняя особенно понравилась мне во всех отношениях сравнительно с другими монастырями, и, если бы батюшка благословил мне поступить туда, я бы с радостью определился в число братства Оптинского. За таким решением я и прибыл к о. Варнаве под Вербное Воскресенье. Батюшка предложил мне несколько повременить у него и поговетъ на первых днях страстной недели, а в пятницу он отправил меня встречать Светлый Праздник в Иверский монастырь. В четверг на Пасхе я уже опять был у своего батюшки, а в пятницу он уже окончательно благословил мне поступить в Оптину пустынь, так как „туда и дух мой расположен», как он выразился. Благословив меня св. иконою пр. Сергия, он отпустил меня в избранную обитель. Настоятель Оптиной пустыни с отеческою любовью принял меня в число братства, но окончательное вступление мое в монастырь состоялось не ранее 16-го мая, как и старец говорил мне в свое время почти за год вперед. Устроившись в обители, я не прерывал своих сношений с о. Варнавой, письмами напоминая ему о себе. Лично видеться с ним пришлось лишь в 1903 г. Я был у него на Пещерах и вместе с ним мы ездили в Москву осматривать в мастерских иконостас и иконы для нового собора в Иверской обители. Много полезного получил я себе в эту поездку при последнем свидании с батюшкой. 17-го февраля 1906 года его не стало, и на другой только день узнали об этом в Оптиной пустыни. С благословения о. настоятеля в третий день по кончине его была совершена соборная панихида. В девятый день я был уже „у Черниговской» и прямо с пути зашел в Пещерный храм к месту вечного упокоения о. Варнавы. Служили панихиду, когда я вошел в пещеру – часовню. Затем я просил отслужить еще панихиду и еще многие другие присоединились к моей просьбе. По окончании этой второй панихиды, мы прикладывались к иконам в пещере и кланялись до земли у надгробия почившего старца.

Здесь у его могилы вся скорбь моя об утрате такого отца и наставника переменилась на радость: он жив и свободен теперь – пронеслось в мыслях моих, и в душе ощутилось совершенное спокойствие. Еще при жизни старца я часто недоумевал о том, почему это он говорит так прямо и решительно и по слову его сбывается все. Вопрос этот неожиданно разрешился для меня преосвященным Трифоном епископом Дмитровским при посещении им Оптиной пустыни 2-го февраля 1906 г. „Отец Варнава, сказал Владыка, обладает таким дарованием, о котором Господь Иисус Христос, прославляя Бога Отца, сказал: Исповедаютися Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разумных и открыл еси та младенцем» (Лк.10:21). От ученых и разумных скрыто, а о. Варнаве дано»....

Не во исполнение ли слова Божия дано в воздаяние за жизнь во славу Божию? „Он жил во славу Божию»! То же начертано на надгробии и преподобного отца Серафима Саровского. И не случайное это совпадение: оба они жизнью своею славили имя Божие и, можно с уверенностью сказать, были сродны друг другу по духу подвижнической жизни своей.

Один духовный сын старца о. Варнавы Петербургский купец В. H. М–в еще при жизни старца видел знаменательный сон, который потом и рассказал самому о. Варнаве. „Виделось мне, говорил он, будто я иду на богомолье в Никольский монастырь, что близ моей родины в Гороховецком уезде. Во сне дорога мне показалась незнакомою, и я блуждал в лесу. Вдруг вижу: впереди меня идет старец с сумою за плечами и в руках топорик. Поравнявшись со старцем, я спросил у него, как пройти в Н–ий монастырь. Старец сказал: „пойдем, проведу тебя, я туда же иду». Вглядываясь в своего спутника, я признал в нем о. Серафима и сам спросил его: „батюшка, вы будете о. Серафим»?

– „Да, я Серафим», отвечал мне старец, и мы продолжали свой путь по лесу. О. Серафим остановился подле попавшегося нам большого срубленного пня и сел на него, положив около ног суму и топорик. Сел рядом с ним и я. Вдруг с другой стороны от меня неожиданно явился батюшка о. Варнава и сел подле меня, так что я оказался среди обоих старцев, которые были очень радостны, облобызались между собой и затем стали что-то говорить. Но что говорили они – не мог я понять и проснулся». Батюшка Варнава, выслушав этот рассказ, весело заметил только: „ну, вот! был между нами, а не слыхал, что говорили»!

Поистине – будь они современниками, они были бы близки друг другу по духу, и несомненно имели бы о чем побеседовать между собою духом, т. е. так же, как беседовали когда-то пр. Сергий и св. Стефан Пермский, находившиеся на большом расстоянии друг от друга. В их жизни и особенно в их личных нравственных качествах много общего, как это чувствовалось всеми духовными детьми почившего старца Варнавы. Правда, внешняя сторона подвижнической жизни их разновидна, но по духу и сущности служения их Богу и ближним они являются отобразом друг друга. Истинно, бескорыстно любили они людей, и всей душой служили им при жизни своей. Так же истинна была любовь и почтение к ним и их современников. Только по условиям своего времени и образу жизни обоих старцев она выражалась несколько различно.

Так, например, когда исполнилось 50-ти-летие жизни о. Варнавы, в монастыре его духовные дети устроили торжественное празднование юбилея по сему случаю, чему не было бы, конечно, места в жизни Саровского подвижника о. Серафима.

Но нужно заметить, что и старец о. Варнава допустил состояться этому чествованию лишь поневоле, да отчасти и потому еще, что смирение его заставило подчиниться обычаям своего времени, лишь бы не выделяться из среды других. Да, впрочем, никакого собственно говоря, „празднования» и не было, так как батюшка, стараясь отклонить от себя всякое чествование, строго запретил тем немногим, которые были осведомлены о его юбилее в том году, разглашать о нем, но он опоздал им помешать заручиться всем необходимым к устроению его чествования.

Вот почему и состоялось празднование юбилея, но... не в один день, а в три! 8-е июля, 13-е октября 1904 г. и 12-е февраля 1905 г. были сугубыми праздниками в обители Иверской. Сначала нашлись немногие из почитателей старца, которые первые порешили между собою так или иначе ознаменовать этот день высокочтимого старца, испросив у владыки Митрополита Московского благословение соорудить и поднести юбиляру золотой наперсный крест, а у преосвященнейшего Назария Нижегородского разрешение исполнить это подношение именно в Иверском монастыре. И в то время, как сам виновник этого торжества забыл и думать о том, что он уже полвека несет верную и усердную службу Богу и людям, пятеро из числа его духовных чад, в тайне соблюдая свой „заговор» против старца, спешно готовились к выполнению его в праздник 8-го июля в Иверском монастыре. В сей день после Божественной Литургии, до выступления обычного там крестного хода в этот день, прибывший в обитель на праздник A. Н. Столпаков обратился к старцу со следующей приветственной речью (из нее читатель увидит, как подготовилось это юбилейное чествование).

„Досточтимейший, дорогой, горячо любимый наш батюшка, о. Варнава!

11-го сего июня пошел пятидесятый год со дня, когда для мира житейского умер слесарь Василий и возродился в мире духовном Варнава. Не мне, грешному мирянину, проникать в тайну обращения в течении этих 50 лет того инока в старца Варнаву, нашего общего духовного отца, в устроителя и блюстителя дивной сей Иверской обители, в кормильца ее, нашего утешителя в скорбях, нашего сорадователя в счастье, всегда во всем наставника и доброго советника и неусыпного за нас молитвенника пред Господом!

Пред таковым чудным знамением Божьей милости мы можем только трепетать и радоваться, но можем и должны вечно его помнить и знаменовать ныне и присно.

День и год пострижения батюшки мало кому были известны. Только благодаря особым обстоятельствам были о сем осведомлены некоторые из нас, которые, конечно, пожелали ознаменовать его полувековое послушание каким-либо знаком памяти. По человеческой слабости нам было желательно устроить это так, – чтобы при батюшке пребывало всегда молитвенное о нас напоминание. Нелегко было это сделать! Веем нам, здесь присутствующим, известно, что ничего из даримого батюшке у него не остается, а чаще всего отдается тотчас же вслед за получением. Но, как часто бывает в нашей жизни, что выручает нас мудрость женщины, так и случилось и тут.

Известная многим из вас E. С. Кроткова²³ (начальница Дома Призрения в Сергиевом посаде) ответила мне на мой ей письменный запрос кратко и ясно: „испросите разрешения и поднесите батюшке наперсный крест, без которого он не ступает шага и который будет всегда и везде на нем». Совет этот был с радостью нами принят, и мы немедленно приступили к необходимым подготовительным действиям, каюсь, втайне от батюшки, в чем прежде всего и прошу у Вас, дорогой отец, милостивого прощения.

Вели мы это дело тайно потому, что знали вперед, что Вы, батюшка, отклоните всякое чествование, а мы, со своей стороны не могли сего не сделать, не могли оставить неотмеченным 40-й день вашего Ангела 11-го июня сего года, пятидесятого в иночестве, но мы тогда же решили ограничиться самым тесным кружком из пяти лиц, и в этом я вновь считаю долгом просить прощения прежде всего у всех матерей и сестер сей святой обители, а затем и у всех, здесь присутствующих духовных чад батюшки. Мы отлично знали, что стоило нам лишь кликнуть клич, и отозвались бы на него не 5, а 500 раз 5, если не более православных почитателей нашего дорогого отца. Но мы знали также, что такое всенародное чествование не только не было бы батюшке приятно, но, став ему известным, было бы бесповоротно им отклонено. Решив посему остаться в числе пяти лиц, старейший из нас в звании, В. К. Саблер, принял на себя труд испросить благословение владыки Митрополита Московского на сооружение и поднесение золотого наперсного креста, а я, грешный, испросил благословение епископа Нижегородского, преосвященнейшего Назария на поднесение этого креста батюшке здесь, в Иверском монастыре.

Владыка Митрополит Владимир в письме на имя Владимира Карловича не только одобрил и благословил наше намерение, но выразил желание и лично поздравить батюшку. Ответ же преосвященного Назария изложен в депеше на мое имя, и я прошу Вас, батюшка, благословить меня прочесть. (Читает) „Очень рад, что вознамерились утешить старца подношением золотого креста. Сердечно поздравляю дорогого отца Варнаву, а вас искренно благодарю. Епископ Назарий».

Невозможность кому-либо из нас пятерых прибыть сюда к 11 июня принудила отложить чествование на сегодняшний праздник, и сегодня на меня выпало счастье поднести Вам, дорогой батюшка, сей крест с просьбою возложить его на себя для всегдашнего ношения.

После слов преосвященнейших Митрополита и архиерея мне бы надлежало умолкнуть, но я не могу сие сделать, имея прежде всего поручение от моих сотоварищей В. К. Саблера, В. О. Лутковского, H. А. Журавлева и В. Ή. Львова выразить Вам вместе с их самыми сердечными поздравлениями чувства сожаления о невозможности прибыть лично. Самое же обращение наше изложено в надписи на доске ларца.

К тому имею лишь добавить просьбу поминать в ваших св. молитвах наших дорогих усопших, души коих несомненно ныне радуются сегодняшнему нашему празднеству.

Поднесенный нами крест из чистого золота выражает наше желание, дабы не прикасалось к Вам, батюшка, ничто поддельное, ненастоящее. Он сооружен по древнему иноческому образцу (XVI века) для достойного украшения образца древнего иноческого благочестия, каковым ведаем быть и почитаем мы Вас, дорогой наш отец! Но в этом нашем подношении ценны не злато и не труд художника, а ценна наша любовь к вам, нашему дорогому отцу, батюшке и кормильцу сей обители, любовь всех Ваших духовных чад. Соединиться сегодня в этом чувстве любви, любви искренней, глубокой, нелицемерной я и приглашаю всех здесь присутствующих и тем создать цену и вещественному знаку оной любви в память 50-летнего служения Вашего, отец Варнава, Господу Богу, на пользу, счастье и радость всем нам.

Примите-же эту нашу любовь также сердечно объемлюще, как и мы ее вам приносим и просим вместе со служителями сего святого храма, матерью и сестрами обители и всеми нами принести ныне же благодарственное Господу молебствие о продлении драгоценной жизни вашей на многие лета».

Слегка поник головою маститый старец-юбиляр, выслушивая эти слова и, казалось, едва-едва мирился со своим положением. Вся его смиренная внешность без слов говорила, что он, хоть и очень благодарен за все эти выражения ему сыновней любви и признательности, но принимает их с искренним сознанием своего крайнего недостоинства, а потому и не совсем охотно. И чём глубже проникался смирением старец- юбиляр, тем большее и большее умиление охватывало говорившего и всех присутствовавших. Невольно дрогнул голос почтенного Алексея Николаевича, когда, принимая и возлагая на себя поднесенный крест, старец смиренно и низко поклонился ему и несколько раз произнес при этом:

– Спаси Господи! Спаси Вас, Господи!

После этого было пропето батюшке „многолетие», а по совершении крестного хода отслужено молебствие ο здравии маститого юбиляра и участников подношения. Сестры обители и все присутствовавшие при этом выразили участникам подношения глубокую благодарность за это чествование горячо любимого старца-батюшки.

Многие из присутствовавших при этом чествовании старца его духовных чад пожелали и сами также принести ему дары любви и почтения и приурочили чествование его к празднику Иверской Богоматери 13 октября. – Но на сей раз уже приходилось приступать к делу не иначе, как лишь с благословения самого юбиляра.

Любящие духовные дети и почитатели соорудили и 13-го окт. того же года принесли в дар батюшке Варнаве: 1) св. Иверскую икону Богоматери (1,25 арш. высоты) в сребропозлащенной с эмалью ризе, 2) св. Крест и Евангелие также сребропозлащенные, 3) весьма древнего письма и богато украшенный жемчугом и драгоценными камнями Крест для жертвенника, на серебряном вызолоченном пьедестале с выдвижною подставкой для лампады при нем, также серебряной вызолоченной, весьма художественной работы и 4) иерейский посох с серебряной рукоятью тёмного серебра, с выгравированною на ней надписью.

От лица участников этих приношений и за их подписями был поднесен батюшке адрес такого содержания.

„Всечестнейший, дорогой наш духовный наставник, отец Варнава!

Примите ныне, в день полувекового служения Вашего во славу Божию и на пользу Святой Православной Церкви искреннее приветствие от Ваших духовных чад. Зная Ваше истинно-христианское смирение и боясь нарушить покой Вашего сердца, мы удерживаемся от выражения глубоких чувств, с которыми мы переступили ныне порог этой смиренной обители. Сооружая в память Вашего пятидесятилетия эти святые Икону, Евангелие и Крест, мы просим вас, дорогой наставник наш, принять их и сохранить в сердце своем память о духовных чадах Ваших, здесь смиренно ожидающих Вашего благословения». (Следуют подписи).

Смирение старца нелегко помирилось и с такими сдержанными выражениями любви и почтения к нему, на которые он и ответил своим искренним словом, в котором между прочим говорил: „3а что вы меня чествуете? Я не нахожу ответа на этот вопрос. Душа моя пуста, нет у меня добрых дел. Если вы и видите теперь эту благоустроенную обитель, то ведь не я ее создал. Это все устроил Господь и устроил исключительно вашим содействием, возлюбленные братья и сестры. Вы принесли сюда свои сбережения, вы, а не я, украсили дом Божий подобающей ему честью. Моего же здесь ничего нет. Так за что же вы приветствуете меня? Вы говорите о том, что я 50 лет прожил в монашестве. Но какая в этом моя заслуга?!

Все от Бога. Господь призвал меня и успокоил в монастыре; Он же подавал и подает мне силы в борьбе со страстями. А сам я – ничто! Если я и сказал бы что-либо в похвальбу себе, так это только то, что я – последний из людей. „О себе не похвалюся, токмо о немощах моих».

Вы говорите, что я назидал вас своим словом. Но я никогда ничего не говорил от себя, а всегда из слова Божия и отеческих писаний. Только ваша любовь, дети мои возлюбленные, не замечает или не хочет видеть моих немощей. Вот за эту-то вашу любовь ко мне я и благодарю Бога в настоящий день, как и всегда.

Благодарю Царицу Небесную, Владычицу нашу, нашу Помощницу и Покровительницу сей св. обители, ныне в день праздника Ее собравшую всех нас сюда.

Благодарю и вас всех, мои дорогие братья и чада о Господе, за все – за все, в чем сказалась ваша любовь ко мне не достойному ни любви, ни почтения, ни этих приношений. По своему недостоинству я и не желал бы никогда быть виною настоящего торжества.

Но с любовью принимаю эти дары любви вашей и с благоговением лобызаю этот святой образ Пречистой, этот св. Крест, это св. Евангелие. Мое последнее слово к вам – это просьба о молитве. Молитесь обо мне, да устроит Господь душу мою в Своих обителях.»

С глубоким поклоном принял смиренный старец поднесенные дары и еще раз поблагодарил подносивших своим обычным сердечным „спаси Господи».

Радовалась от души вся эта собравшаяся здесь духовная семья, что дал ей Господь возможность еще раз изъявить своему дорогому батюшке великую признательность за все его духовные благодеяния. Радовался и сам батюшка, но так, как и всегда радуется он в обществе своих духовных чад. Не эти восторженные чествования, не эти богатые дары доставляли радость его любвеобильному сердцу, а то отрадное сознание, что всех этих его духовных чад объединяет теперь одно чувство любви к нему и его детищу св. обители.

Духовенство обители и Выксунские почитатели старца также пожелали почтить его подношением св. иконы и адреса, что и имело возможность выполнить в следующий за тем приезд его в обитель 12 фев. 1905 года.

В этот день по окончании торжественной службы в Иверском соборе все участники в чествовании собрались вокруг батюшки и поднесли ему св. икону Василия Великого (7x5 вер.) в сребропозлащенной с эмалью ризе, предварительно прочтя адрес:

„Высокочтимый отец Варнава! Проникнутые глубоким уважением к Вашей долголетней жизни, исполненной многих трудов и забот, особенно по устройству Иверского-Выксунского женского монастыря, который уже сорок лет служит дивным духовным украшением и светочем для всех местных жителей, мы_; нижеподписавшиеся духовенство оного монастыря и Выксунские Ваши почитатели, в ознаменование исполнившегося пятидесятилетия Вашего иночества, покорнейше просим принять от нас при сем подносимую икону Святителя Василия Великого, имя которого Вы носили до монашества, а так же и в то время, когда зародился Иверский монастырь, как знак выражения признательности и наших сердечных пожеланий. – Да будет сей Великий угодник Божий покровителем Вашим в дальнейших трудах. Испрашивая Ваших молитв и благословения, пребываем навсегда искренно уважающие Вас:» (следуют подписи).

С любовью принял батюшка и это выражение любви и почтения к нему от монастырского духовенства и почитателей с. Выксы.

Эти юбилейные празднования по своей скромности и неподдельной искренности носили характер чисто семейный. Так приветствуют дети своего горячо любимого отца, или ученики своего уважаемого наставника, как тепло и задушевно почтили своего наставника-старца его духовные дети.

И поныне любят они его и почитают память его своею благотворительностью, особенно в пользу его любимой обители, всячески поддерживая ее благосостояние.

Желая дать более полное и цельное представление о высокой личности почившего старца Варнавы, считаем необходимым предложить некоторые сведения и о его матери, проведшей остатки дней своих в Иверском монастыре, созданном ее сыном, и об их взаимных отношениях. Почивший батюшка часто и с любовью воспоминал о своей родительнице – схимонахине Дарии, в мире Дарьи Григорьевны Меркуловой, искренно преклоняясь пред ее светлой и добродетельной душой. Действительно, смиренная старица схимонахиня Дария, отличавшаяся при жизни тою „ нетленною красотою кроткого и молчаливого духа», которою славились всегда и все истинные христианки-матери, была „мудрая старица» – по единодушному отзыву о ней сестер Иверских, среди которых она прожила в обители последние 15 лет жизни своей. Кроткая и молчаливая, она с тех пор, как посвятила себя всецело на служение Богу в тихой обители под кровом сына – „кормильчика» своего, уже не возвращалась даже и мысленно в мир, и не любила вспоминать и говорить о своем прошлом – мирском, почему и не осталось почти никаких сведений о ее жизни до монашества. Но по воспоминаниям о ней „кормильчика» и ее трех родных внучек – детей дочери ее Матроны Ильиничны, – а также и бывшей келейницы ее, монахини E., видно, что среди целожизненных, почти непрерывных, испытаний, трудов и скорбей прошла путь свой земной эта истинно русская женщина – страдалица и терпеливица. Простая, неграмотная, но с ранних лет благочестиво настроенная и внимательная к путям Промысла Божия, она мужественно перенесла на себе все невзгоды своей многоскорбной доли. Как крепостную крестьянку, ее с семьёй продают и переселяют из родной деревни на „чужую сторону» – в рабство к другому господину, затем она переживает потерю пятерых – одного за другим – детей, умерших в младенческом возрасте, отдает и последнее свое „сладкое чадо» – „ кормильчика» на служение Богу в иноческом звании, а сама потом почти 20 лет делит с мужем труды и скорби одинокой старости, живя некоторое время в услужении у „господ» на пасеке, а после на „воле», в доме своей замужней дочери. Только со смертью мужа порывается связь ее с миром, и в 1870 году она вступает в число сестер обители Иверской. Здесь хорошенький деревянный домик, одноэтажный и весьма поместительный построил для нее почтительный сын – старец; он окружил ее сестрами-землячками и всячески старался успокоить старость ее, по возможности сгладив резкость перехода ее от мира к непривычной обстановке в монастыре. Через год с небольшим по поступлении в обитель она приняла келейно от руки кормильчика пострижение в монашество с именем Дорофеи (1871–2). Так вознаградил Господь добрую старицу за все страдания и скорби, выпавшие ей на долю в жизни, особенно же по разлучении с сыном, когда он оставил родину и родителей для монастыря. И не нарадуется, бывало, инокиня-мать на своего кормильчика, когда он, приехав в обитель, что в то время бывало нечасто, зайдет и к ней в келью. Тут она не находит и слов, бывало, в изъявлении пред ним своей радости и утешения, забудет, казалось, все и всех при виде своего „сладкого чада», как обычно называла она батюшку. И „кормильчик» старательно оберегал ее покой, ни одним словом и даже видом, не показывая ей всего, что таилось тогда у него на душе тяжёлого и скорбного. А между тем, в то именно время и пришлось батюшке переживать все те неприятности по поводу нестроений в обители, о которых было уже сказано выше.

Только „мамаша» сама материнским сердцем своим чуяла „беду». И дни, и ночи проводила в тяжелых думах о своем „сладком чаде». Только и было у ней разговора, что о кормильчике – батюшке. – „Не говорите вы мне, скрываете все, скажет, бывало, она иногда. Да я уж чувствую, что не ладно все: горько теперь кормильчику; а, может быть, он и сослан теперь куда-нибудь под начало!» И слезно молилась она за сына – „кормильца своего». Внял Господь молитве матери – гроза пронеслась без вреда для дела кормильчика и созданной им обители, и „сладкое чадо» опять по-прежнему приезжает в обитель, по-прежнему утешает свою „мамашу».

Мудрый старец старательно охранял дух и сердце своей матери-инокини от всего, что отвлекало бы ее от стремления к небу. Так он, может быть с усилием подавляя в себе самом естественные чувства любви и сыновнего почтения к матери, часто обращался с ней, по-видимому, холодно и сурово, чтобы дать чрез то ей больше возможности молитвенно приближаться к Богу. Бывало, уедет он, не простившись с ней перед тем, будто забыв о ней. Сильно скорбела тогда старица-мать. А батюшка, конечно, не забыл о ней, но тем лишь хотел показать ей и другим, что для него все равны, как „свои», т. е. родные, так и чужие. А могущих потерпеть скорбное он никогда не лишал случаев получить от Бога награду за терпение. Так и своей незлобивой родительнице любящий сын доставлял возможность получить светлые венцы победы над самолюбием, тщеславием и пристрастием.

Бывали и такие случаи: батюшка, желая с одной стороны испытать кротость и смирение уважаемой всеми в обители старицы-матери своей, а с другой – оставить на память сестрам обители достойный удивления и подражания пример ее послушания правилам общежития, вдруг начинал говорить ей, что нужно-де все самой делать для себя в общежитии, т. е. и белье стирать, и полы мыть в келье и т. д. Смиренная старица, как истинная послушница, и в самом деле брала корытце и белье и шла стирать.

Но этого-то только и нужно было батюшке от нее. Разумеется, слабая старушка не успеет еще и половины своей работы окончить, как уже получала благословение от сына-старца оставить стирку и идти в келью отдохнуть, а за нее доканчивали ее работу другие.

Приказал еще как-то раз кормильчик взять себе другую келейницу вместо той, к которой „мамаша» привыкла, как к родной. Целый день скорбела она о том и никак не могла покорится воле старца. Как ни убеждала ее келейница „смириться» и исполнить приказание батюшки, все было безуспешно. Только уж на утро другого дня старица приказала написать кормильчику, что все исполнит по его благословению. Тут же в письме она поспешила исповедать и свой грех против него. „Прости, Господа ради, меня, кормильчик! очень я на тебя обиделась и пороптала вчера. Уж теперь будет по-твоему» – писала смиренная послушница-мать сыну- старцу.

Так заботливо мудрый старец перевоспитывал воспитавшую его! И она, действительно, воспитала в себе глубокий дух смирения. Бывшая келейница ее, монахиня E., рассказывает о следующем случае. Однажды „мамаша» пришла к батюшке Варнаве. Кое-как с великим трудом пробравшись чрез огромную толпу народа, теснившегося у кельи старца, подошла уже к самым дверям кельи, но тут ее грубо оттолкнули две барыни.

„Ты, монашка, жди своей очереди» – услыхала она при этом грубое замечание себе и, низко поклонившись тем барыням, тихо отошла в уголок коридора ждать своей очереди пойти в келью к сыну.

Но вот вскоре же отворяется дверь, и старец, окинув всех проницательным взором и приветливо улыбаясь, громко спросил:

–  Где-то тут монашка есть? Увидевши свою мать, стоящую в углу коридора, обратился к ней со словами:

–  Матушка, ты разве очереди дожидаешься? Зачем же ты отказываешься от своего сына? Я вот от тебя не отказываюсь!

Слезы умиления и признательности были только ответом кроткой старицы на слова ее сына. А вошедши в келью, она прежде всего ходатайствовала за тех барынь, которые так грубо обошлись с нею.

Так с помощью Божией старица навыкла легко побеждать зло добром.

Иноческая жизнь „мамаши» была вся заполнена попечением о спасении души своей. Ни одной службы церковной не опускала „она», и в храме Божьем всегда стояла с благоговением, не только не вступая сама ни с кем в разговор, но и стараясь всячески уклонятся от собеседниц. В таких случаях скажет, что „крепка на ухо» и попросит прощения. И сколько бывало, не заговаривают с ней сестры, – она только молча откланивается им в ответ, как будто и в самом деле глухая. Но дома она вполне хорошо все слышала. Даже никогда не пропускала боя часов, чтобы не перекреститься с молитвой к Богородице. Время, свободное от богослужений, она проводила в занятии молитвой Иисусовой, непрестанно – и лежа, и сидя – перебирая свои четки. По вечерам любила послушать чтение из жития святых и почти каждый день просила келейницу почитать ей что-нибудь из Четьи-Минеи. За такие „труды», она не оставалась в долгу перед келейницей и часто наделяла ее чем-нибудь из присланного ей батюшкою. А пред большими праздниками она всегда оделяла многих бедных сестер и деньгами „на маслице», и гостинчиками, вообще – чем Бог послал.

Замечательна забота старицы о чистоте своей души. К исповеди и св. Причащению она приступала не иначе, как после старательного приготовления. Пред исповедью во время говенья она просила свою келейницу записать для памяти ей некоторые грехи и записку эту подавала духовнику. Часто старица – мать в письмах открывала пред своим сыном все, что смущало ее совесть. „Бывало, дивишься, говорит ее бывшая келейница, слушая и записывая такую, например, исповедь ее: как томилась она от различных помыслов, которые, как говорила она, и в миру-то никогда не приходили в голову ей, а тут одолели совсем, особенно в церкви за службой...» В таких письмах она, обыкновенно, все высказывала ему, что у неё было на душе; при личном же свидании она не имела возможности и двух слов сказать кормильчику, так как он заглядывал к ней только на насколько минут.

Сама успокоенная на старости, добрая старица пеклась в душе своей и о тех немощных и престарелых, о которых некому было позаботиться. По ее мысли кормилец устроил в обители больницу и богадельню для больных и стариц, а смежно с больничным зданием и храм в честь преславного Успения Богоматери. Под сенью этого храма за правым клиросом и нашла себе вечный покой эта истинная христианка и добрая мать, схимонахиня Дария.

Незадолго пред кончиной старец сам постриг ее в схиму с именем Дарии. Полгода пред смертью она страдала от сильного сухого кашля и удушья. Старица спокойно и терпеливо ждала кончины своей, которая и последовала на 88-м году жизни ее, 17 мая 1885 г. В этот день она чувствовала себя насколько лучше, но открывшееся вдруг сильное кровоизлияние гортанью имело смертельный исход.

Отпевание и погребение ее совершал сам „кормильчик» вместе с монастырским духовенством. По завету старца в дни памяти родителей его в обители Иверской совершается всегда поминовение их.

И над могилой родителя своего в селе Котово, Калужской губ., о. Варнава также воздвиг славный памятник – храм Божий, освященный вскоре же по кончине старца-строителя.

Священное писание учит нас помнить наших наставников. Следуя сему завету, я не могу не помянуть добрым словом так недавно скончавшегося иеромонаха Гефсиманского скита отца Варнаву.

Мое знакомство с ним началось с конца семидесятых годов, когда еще гимназистом я посетил для говенья Петровским постом, скитские пещеры. Мне давно хотелось с ним познакомиться, ибо я много слышал раньше о его подвижнической жизни, о тех мудрых советах, которые он дает целым тысячам людей, к нему ежедневно приходящих, но долго не решался это сделать, и это потому, что у многих людей светского общества существует совершенно неправильный взгляд на подвижников, то есть на людей высокой созерцательной жизни, особенно же на тех, которые, по общему мнению, отличаются даром прозорливости, то есть предвидением будущего. Им все кажется, что все такие люди отличаются крайнею суровостью к приходящим к ним грешникам. Они боятся даже, что те поразят их каким-нибудь наказанием, или смутят душу страшным пророчеством.

Сознаюсь, что и я не был лишен, в годы моей юности, этого предрассудка. То было еще до знакомства с отцом Амвросием, Оптиной пустыни и вообще русским православным монашеством. Но вот я решился повидаться с отцом Варнавой.

Сначала поговел в продолжении недели, усердно помолившись в маленьком пещерном храме Черниговской Божией Матери, на месте которого теперь воздвигнут громадный собор, я со страхом и трепетом, чудным июньским вечером, постучался в дверь маленького деревянного домика, в котором обитал отец Варнава.

Долго он мне не отворял. Наконец, послышались шаги, щелкнула задвижка, и на пороге появился седой монах небольшого роста с мягкою, доброю улыбкой на устах, с проницательным взором темных очей. Вглядевшись в меня, он произнес тем радостным, ласковым тоном, который так памятен всем близко его знавшим: – А! милый барин, здравствуй! Ну, рад тебя видеть, мы тебя все здесь полюбили, – и с этими словами он меня благословил, обнял одною рукой и чрез тёмные сенцы ввел меня в свою келью, освещённую одною восковою свечей.

Часто после этого приходилось бывать мне в этой келье. Больше двадцати лет продолжалось мое знакомство с ним, а обстановка кельи не изменилась. Те же несколько простых икон в переднем углу, пред ними на аналое медные Крест и Евангелие, рядом деревянный стол с несколькими книжками и брошюрами духовно-нравственного содержания, в углу деревянная кровать, покрытая одним войлоком. Вот и все. Но сколько великих дел совершилось в этой убогой обстановке! Сколько изнемогавших в борьбе с самим собой и житейскими невзгодами душ получили здесь себе облегчение и помощь! Сколько людей, дошедших до полного отчаяния, выходили отсюда бодрыми и радостными, готовыми на всякий подвиг!

Да, много великих тайн хранит эта бедная келья, поистине она неизмеримо драгоценнее роскошных чертогов земных богачей. Не могу выразить словами, но до сих пор помню то необыкновенно светлое чувство какого-то духовного восторга, какой-то неземной радости, с которыми я возвратился от отца Варнавы. С этого времени начинается мое с ним духовное знакомство, продолжавшееся в течение всей его жизни. Во всяком своем деле я советовался с ним, получал от него добрый совет и благословение. И так до самой его кончины.

Последний раз я вместе с ним совершил божественную литургию в четверг на первой неделе Великого поста и навеки простился с ним. Последние его слова были: – „Прежде я иногда, при моих приездах в Москву объезжал тебя, ну а теперь я часто, очень часто буду тебя навещать». С этими словами он пожал мне руку и уже более живым его я не видал. Он скончался в пятницу вечером. Верю, что он духом своим будет мне соприсутствовать.

Какими же особенными добродетелями отличался о. Варнава?

Апостол Павел говорит в своем послании к Коринфянам (1Кор.12), что всякому истинному христианину дается проявление Духа Святого на пользу. Дары различные, но Дух один и тот же. Одному дается Духом слово мудрости, иному вера, иному дары исцеления.

Сообразно с нравственными качествами человека, его характером, образом жизни, воспитанием, и дары даются различные. Так, например, по-моему мнению, отец Иоанн Кронштадтский, вращающийся среди болящих и недугующих, по преимуществу, людей, обладает даром исцелений. Отец Амвросий Оптинский, получив духовное воспитание под руководством мудрых старцев, сам изучивший в совершенстве Священное Писание и творения Св. отцов, – обладал даром духовной мудрости. Отец Варнава, по моему глубокому убеждению, обладал даром веры. Для него не существовало преград между нашим миром и миром загробным. Никакой и тени сомнений и колебаний у него не было в отношении истин веры. Все его существо было проникнуто этою верой, все его и поступки вытекали из этой веры.

Но все дары Св. Духа, все эти духовные таланты, если можно так выразиться, при постоянном совершенствовании ведут к самому величайшему дару, выше которого нет ничего ни на небе, ни на земле. Этот дар духовный, который останется и тогда, когда и пророчества прекратятся, языки умолкнут и знание упразднится, когда не будет нужды ни в вере, ни в надежде, ибо все обещанное совершится и наступит вечное царство Божие, есть – Любовь. Вот почему все Божии люди и исполняются постепенно этой христианской любви. И про отца Варнаву можно сказать, по слову ап. Павла, что его вера споспешествуема любовью (Гал.5:6).

Эта любовь притягивала к нему, как магнит железо, людей самых разнообразных положений. Они открывали ему свое горе, свои нужды, свои не только духовные, но и семейные затруднения, имущественные, служебные неприятности. Одним словом, у них от него не было тайн. И он всегда давал им добрый совет, часто носивший пророческий характер. Особенно же он был велик, когда ему приходилось иметь дело со слабыми в вере и малодушными людьми. Здесь, своею верой он их настолько ободрял, вдохновлял, что долго после этого они смело и бодро шли житейским путем.

Скажут, быть может, некоторые; „Но ведь это в сущности очень легко выслушать исповедь человека и дать ему совет!» Нет, скажу по своему слабому опыту, это чрезвычайно трудно! Скажу более: это невозможно для обыкновенного человека.

Для того, чтобы так утешить и ободрить человека, необходимо ему в полной мере сострадать, а для того чтобы сострадать человеку, надо совершенно уничтожить ту духовную преграду, которую ставят между нами самолюбие, чувственность и другие страсти, заставляющие нас глядеть на своего ближнего с недоверием, с сухостью, а иногда даже с раздражением и озлоблением: не обмануть ли меня он пришел. Человек же истинно христианской любви смотрит на всякого приходящего к нему, кто бы он ни был, как на самого милого дорогого брата или сестру.

Он весь, так сказать, претворяется в него, живет его жизнью, действительно страдает и мучается его страданьем, весь уходит в бездну его зол и скорбей, не только не гнушается его страшных духовных ран, но готов жизнь отдать за их исцеления. Вот почему и дается такому человеку слово великой духовной мудрости, слово предвидения и пророчества, которое своею силой способным делается оживить духовного мертвеца.

Но не сразу, а путем тяжёлого подвига и путем внутренней работы над самим собой и молитвой, человек достигает духовной высоты. И отец Варнава не сразу достиг такой веры и любви, а после долгих трудов. Он был необыкновенно строг к себе; какую простую подвижническую жизнь вел он молодым послушником, такую он продолжал вести до самой кончины, – уже больным старцем. Никаких поблажек себе, никакой даже самой невинной прихоти: он вовсе не пил чая, носил самую простую одежду, вкушал самую грубую пищу. Что меня особенно в нем пленяло, – это то, что удовлетворение телесных потребностей для него никогда не было каким-то делом, к которому надо особенно готовиться. Он, например, – кроме тех дней, в которые ему приходилось, как чередному иеромонаху, присутствовать в трапезе, – никогда как следует не обедал, а так, перехватит что-нибудь, и опять за дело. Он никогда как следует не спал, а так, „прикурнет», как говорится, во всей одежде на своем деревянном ложе, с подушкой, набитой чуть ли не булыжником и снова встает на молитву. Бывало, совершив с ним продолжительную литургию в Доме Призрения и видя, что он торопится уехать тотчас после службы домой, скажешь ему! „Батюшка да отдохните немножко!» Но он обыкновенно шепнет, сжав мою руку: „прости, не могу, ведь там их несколько сот дожидается, ведь они все скорбные, несчастные!»

И какою любовью в это время звучит его голос! И с раннего утра до поздней ночи открыты были двери его кельи, кроме времени богослужения, которое он посещал неопустительно, неся тяжелую череду священнослужения, как всякий обыкновенный иеромонах.

В последние годы своей жизни он особенно любил беседовать со мною об основанной им женской обители на Выксе. Несколько раз, по его приглашению, я посещал эту обитель; и надо было видеть, какою трогательною любовью встречали его сестры, каким благоговейным вниманием окружали они своего „кормильчика» (так привыкли они его называть), потому что, поистине, он для них был кормильцем и духовным, и телесным. Вместе с ним бедные сестры потеряли многое на земле!

Верим и будем утешать себя тем, что он помолится за них в царствии небесном! Он умер, как и жил, – на службе Богу и ближнему. Совершив таинство исповеди над начальницею Дома Призрения, он, в поручах и епитрахили, склонился до земли пред Престолом Божьим в алтаре и уже более не встал.

Так умирает воин на поле брани с оружием в руках. Его давно предостерегали от переутомления и советовали отдохнуть, но он всегда отвечал: „пока живем, надо приносить пользу людям».

„Больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя», – говорит Господь (Ин.15:13).

Закончилась жизнь полная страданий, труда, никому неведомой борьбы с самим собой.

„Претерпевый до конца, той спасется». (Мф.10:21.)

Покойный батюшка отец Амвросий сказал одному монаху, изнемогавшему в душевных страданиях, на его восклицание: „батюшка, да когда же, наконец, успокоимся», – „тогда успокоимся мы, когда над нами пропоют; со святыми упокой».

Верим что и батюшка о. Варнава успокоился ныне от дел своих.

„Блаженни мёртвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих» (Откр.14:13).

Прощаясь с ним, я дерзнул поднять монашеское покрывало и вглядеться в его лицо. Оно было вовсе не тронуто тлением и дивно хорошо! Такое выражение бывает у маленького невинного ребенка, который среди игры внезапно засыпает. Лицо принимает при этом выражение какого-то ангельского спокойствия и чистоты; такое же выражение лица было и у почившего старца.

Мир тебе, возлюбленный брат о Христе и наставник! Целые тысячи людей молятся теперь за тебя. Для целых тысячей сердец ты продолжаешь существовать, ибо любовь не умирает. Любовь нельзя заключить в гробе и закопать в землю. Она будет жить до тех пор, пока будут биться эти самые сердца.

И какой еще высшей награды за свои труды может ожидать человек!

Помолись же за нас, всех труждающихся на ниве Христовой, чтобы нам обладать малою долей твоей веры и твоей любви!