Памяти профессора Василия Васильевича Болотова

5 апреля исполнилось десять лет со дня кончины знаменитого профессора нашей Академии Василия Васильевича Болотова, в течение двадцати лет занимавшего в ней кафедру общей церковной истории. В его лице и свободное научное творчество, и специально-профессорский талант достигли высшей для нашей Академии степени своего проявления. На недавнем столетнем юбилее Академии в устных и письменных приветствиях, обращенных к ней, имя Василия Васильевича Болотова прозвучало громче всех других ученых имен ее: оценка общего научного значения его и за стенами Академии, в высших духовных и светских ученых кругах, оказалась такой же высокой, как и в родном ему академическом кругу.

В Академии же профессор В. В. Болотов во все эти десять последних лет как бы продолжал оставаться на своем посту. Один за другим намеченные его верным глазом молодые ученые его из академических учеников всходили на кафедру академического актового зала для защиты магистерских диссертаций. В „Христианском Чтении“, „Византийском Временнике“ и других изданиях продолжали печататься его ученые труды (оставшиеся после него в рукописях). В приложении к „Христианскому Чтению“ стали выходить в свет его „Лекции по истории древней церкви“. Первый выпуск их вышел в 1907 г. отдельным изданием. Второй выпуск оканчивается печатанием. За ними последует вскоре и третий. Издание „Лекций“ Василия Васильевича Болотова предпринято Академией по настойчивым просьбам учеников его на собранные ими деньги (хотя и не без возражений со стороны близких к нему лиц, знавших принципиальный взгляд его на посмертные, не самими авторами редактируемые, издания вообще). Благодаря этому изданию, лучи света от великого научного таланта и несравненной эрудиции его, хотя и через не совсем беспримесную посредствующую среду, начинают после его смерти путем печатного слова проникать и туда, куда он при своей жизни совсем и не собирался их направить. Сам он в своих всегда и всецело оригинальных научно-литературных произведениях сообразовался только с интересами высших сфер чистого научного знания.

В воскресенье, 4 апреля, заупокойную литургию в академической церкви совершил почетный член нашей Академии, высокопреосвященный Николай, архиепископ Варшавский, в сослужении профессоров протоиереев С. А. Соллертинского и М. И. Орлова и студентов священников и диаконов. По окончании литургии архиепископ с сослужившим ему духовенством, в сопровождении профессоров, студентов, бывших учеников, почитателей покойного Василия Васильевича, торжественно, при несмолкавшем пении студенческого хора, проследовал на Никольское кладбище Александро-Невской Лавры. Многочисленная толпа вплотную со всех сторон окружила сооруженный на его могиле любовию учеников и почитателей его гранитный памятник, к подножию которого чья-то сочувственная рука принесла живые цветы. У памятника, перед красующимся на нем большим образом св. Василия Великого, отслужена была владыкой лития. В конце литии студент III курса академия А. Акимов произнес речь, в которой поведал присутствующим о том чувстве благоговейного умиления перед идеально-ученою личностию Василия Васильевича Болотова, которое неизменно живет среди студенчества С.-Петербургской Академии, передаваясь в нем из поколения в поколение, как самое дорогое наследие минувшей славной жизни Академии. Высокопреосвященный Николай, с своей стороны, в живом, импровизированном слове обрисовал образ покойного Василия Васильевича, как истинного христианина, и призывал учащуюся академическую молодежь к деятельному подражанию всему жизненному подвигу его и подвигу его научного воодушевления и труда, и подвигу истинно-христианской его жизни.

5 апреля, в 6½ часов вечера, панихиду по приснопамятном рабе Божием Василии совершил в академическом храме почетный член Академии высокопреосвященный Тихон, архиепископ Ярославский, в сослужении наместника Лавры архимандрита Феофана, профессоров Академии, имеющих священный сан, столичных священников учеников почившего, в том числе почетного члена Академии прот. Т. А. Налимова, и священников-студентов. По окончании панихиды открылось в актовом зале особое, устроенное Советом Академии, торжественное собрание в память незабвенного для нее Василия Васильевича Болотова. Вблизи кафедры на особом пьедестале, изящно декорированном зеленеющими растениями (в изобилии доставленными управлением Лавры), возвышался портрет Василия Васильевича в лавровом венке. На торжественное академическое собрание прибыли, кроме преосв. Тихона, присутствовавшие и за панихидой, высокопреосвяшенные архиепископы Никандр Питовский и Арсений Псковский, преосвященные епископы Иоанн Полтавский и Иоаким Оренбургский, г. обер-прокурор Св. Синода С. М. Лукьянов, академическая профессорская корпорация, ученики, почитатели и почитательницы ученых трудов Василия Васильевича. Кругом них плотными рядами разместились студенты Академии.

Собрание открылось вступительным словом проф. И. С. Пальмова. В трогательных выражениях он поделился с присутствующими своими воспоминаниями о поистине праведной кончине и последних прекрасных предсмертных минутах Василия Васильевича? единственным из близких людей свидетелем которых судил ему Бог сделаться ровно десять лет тому назад в тот именно час наступавшего уже вечера (умер между 7 и 7½ часами), к которому он теперь обращался мыслью с академической актовой кафедры. От этих воспоминаний о происшедшем тогда в далекой Крестовоздвиженской общине он перешел к изображению того, что пережила вся академическая профессорская и студенческая семья, получившая печальное известие о смерти Василия Васильевича в академическом храме во время всенощного бдения (накануне Великого четверга), что она пережила и как проводила свою нежданно закатившуюся славу к месту последнего упокоения. Живые скорбные воспоминания товарища-друга произвели на все собрание сильное впечатление. Закончил И. С. Пальмов свое вступительное слово краткой общей характеристикой религиозно-нравственной личности и научного мировоззрения Василия Васильевича.

Проф. А. П. Бриллиантов охарактеризовал В. В. Болотова, как ученого с самыми строгими научными требованиями и с идеальной подготовкой для выполнения этих требований в самой полной мере, В. В. Болотов, по словам оратора, в своей учено-литературной деятельности всегда выступал только с новыми для науки результатами и дал целый ряд высокоценных исследований из области церковной истории, в особенности истории восточных (негреческих) церквей. Ясности и жизненности сделанной А. И. Бриллиантовым характеристики особенно много помогло то обстоятельство, что он воспользовался для нее частными неизданными письмами Василия Васильевича, давшими возможность присутствующим ознакомиться не только с научно методологическими воззрениями его, но и с его неподражаемым по силе экспрессии языком.

Проф. И. Е. Евсеев в своей речи с чувством глубокого душевного расположения воспроизвел общие условия ученой и личной жизни В. В. Болотова. Со скорбью он указал и на некоторые неблагоприятные для научной его деятельности обстоятельства в академической и личной обстановке его жизни, подчеркнувши то, что на фоне этих неблагоприятных обстоятельств еще более рельефно выделилась обаятельная, глубоко-проницательная, даже за пределами специальности, личность Василия Васильевича.

После трех упомянутых речей студенческий хор мощно и прочувствованно пропел тропарь: Покой, Спасе наш... Вслед затем ученый друг и почитатель Василия Васильевича, профессор здешнего университета Б. А. Тураев, обратился к собранию с речью о значении научных трудов Василия Васильевича Болотова для ориентологии вообще и в особенности для истории христианского, как православного, так и неправославного востока, столь мало известного даже в тех наших сферах, которым следовало бы бдительно стоять на страже погибающих тут остатков православия. Оратор яркими красками обрисовал победные шаги в наши дни на ближнем востоке инославия, в особенности папского католичества, буквально наводнившего восток иезуитами. Он признавал истинным счастьем для нашей православной церкви то обстоятельство, это в ее распоряжении для должного направления ее деятельности на Востоке и предуказания грядущих путей этой ее деятельности находилась недавно, в лице покойного В. В. Болотова, такая громадная ученая сила, наряду с необычайными научными дарованиями вооруженная всем могуществом специальной ученой эрудиции. Но он глубоко скорбел о том, что самое появление этой силы было как бы случайным явлением, не только без подготовки в прошедшем Академии, но и без продолжения в последующем. Для более яркой иллюстрации общего научного значения В. В. Болотова самого в себе, В. А. Тураев поделился с слушателями своими сведениями о том, как смотрели и смотрят на него за границами России представители тех специальных научных дисциплин, к области которых ближайшим образом относится его научное творчество. Оратор закончил свою речь призывом помнить, и не только помнить, но и стараться осуществить в жизни священные заветы великого ученого.

Под впечатлением, навеянных речью дорогого гостя Академии, одновременно и радостно-светлых для памяти в Бозе почивающего Василия Васильевича, и грустно-обидных для переживаемого момента нашей церковной действительности, чувств и настроений закончилось торжественное собрание... Студенческий хор пропел: Вечная память.

П. Жукович.

Мы совершаем ныне духовные поминки, посвященные незабвенной памяти В. В. Болотова, имя которого неизгладимыми чертами написано на скрижалях не только русской академической, но и европейской науки. Нас объединяют в настоящее время у этой могилы грустные воспоминания о человеке, который под покровом личной скромности таил в себе неиссякаемый родник богословско-научных озарений...

За сто лет существования родной Академии властная и неумолимая рука смерти много унесла с профессорской нивы, от плуга научного творчества славных жизней, много угасила светочей знания, ярко сиявших на нашем академическом „свещнике», угасила и уложила здесь, в этом скромном уголке тихого кладбища. Но среди этих усопших тружеников академической науки имя Болотова занимает исключительное по значению место. К его могиле по преимуществу должны быть отнесены слова Достоевского: „Дорогие тут лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними... И не от отчаяния я буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастлив слезами моими. Собственным умилением упьюсь“... И, действительно, Болотовская могила красноречивей других говорит о страстной вере в ученый подвиг, в неизбывную силу истины, в непреходящую мощь науки. Как никто, узник этой могилы в высочайшей мере соединил в своей исключительной по дарованиям личности героизм неизмеримо глубокой мысли с кристальной чистотой ученой совести, с готовностью бесконечного самопожертвования ради Истины, Той Истины, Которая Сама о Себе заявила во всеуслышание: „Аз есмь путь, истина и живот». Истинный, но словам В. Соловьева, атлет науки, великий подвижник мысли – яркий представитель ученой Фиванды, человек высокого строя души и почти неограниченных возможностей в сфере истинно-научных постижений Василий Васильевич был в полном и совершенном смысле слова духовный самодержец Академии последней четверти XIX в. В скинии академической науки он был как бы первосвященником, носившим на персях своего духа „урим и тумим“ научных откровений. Будучи своего рода Монбланом академических Альп, В. В. гармонично сочетал головокружительные высоты мысли с широкими твердокаменными основами нравственного мировоззрения. С его именем в сознании невольно ассоциируется представление о дельной, чуждой внутреннего расщепа индивидуальности, воплотившей в своей жизни и деятельности девиз Горация: „Quum tu... nil parvi sapias et adhuc sublimia cures“ (t. II, lib. I. epist. XII, 14–15).

Словом, имя В. В. Болотова это драгоценная историческая реликвия русской богословской науки конца XIX в.

Но значение В. В. не ограничивается сферой нашей отечественной академической науки: имя его и на Западе стяжало себе почтенную известность. Стоя на высоте западной науки, В. В. мог померяться с любым из европейских ученых, как универсализмом своего кругозора, так и обширнейшими средствами своего ученого аппарата. Как ученый первого ранга, В. В. в области разработки научных проблем не шел „по звездам“ европейской науки, не признавал обязательности ее imperii auctoritatis, но сам ставил ей новые вехи, намечал дотоле ей неизвестные пути. После таких заслуг пред общечеловеческой наукой В. В. по праву и требованиям справедливости должен быть причислен к тем немногим избранникам, о которых сказано в минуту поэтического вдохновения:

„Они здесь жили не бесплодно,

И светоч, что зажгли их честные умы,

Нас ободрял среди глубокой тьмы,

Сияя нам звездою путеводной».

(Плещеев).

Что же скажу я о тех чувствах и настроениях, какие характеризуют отношение современного академического студенчества к памяти усопшего В. В.? Какие аккорды несутся навстречу дорогому имени с тонких струн студенческих сердец? Мы не знали В. В. лично, но между ним и нами с первых же наших шагов в Академии родилась и существует какая-то таинственная связь, и выражается она в чувстве благоговейного преклонения пред его именем, пред его личными качествами, о которых „предаша нам иже и сперва самовидцы“. Нет студента, который бы не знал по непосредственному опыту благородного движения этого я бы сказал: традиционного чувства. В студенческой среде имя В. В-ча уже с давних пор окружается поэтическим венком легендарных сказаний; пораженное молодое воображение еще при жизни В. В-ча начало сплетать эти гирлянды красивых вымыслов и украшать ими славного профессора, красу и гордость Академии.

Я уже не говорю о том, что лекции В. В. и до сих пор остаются для студентов Академии дал для студенток ли только? работающих по истории первоначального христианства, высшей инстанцией в решении недоуменных и сложных вопросов церковно-исторического свойства. Здесь в этой богатой сокровищнице знания каждый из обращающихся к ней (особенно если депо касается проблем церковной ориентологии и византологии) полным ковшом черпает нужные сведения, получает довлеющий ответ на запросы научного сознания. И чем чаще обращаешься, тем больше убеждаешься в том, что лишь о таких созданиях человеческой мысли сказано:

„scripta manent in secula seculorum"».

И вот уж 10 лет прошло с тех пор, как закрылась эта лучшая страница в истории нашей Академии, как закатилось за горизонт земного бытия это лучезарное светило церковно-исторической науки, озарявшее Академию лучами научного творчества. За эти десять лет мы еще глубже и острее сознали, какую колоссальную научную сипу мы потеряли в лице В. В-ча. И подобно академической семье 1900 года, стоим мы теперь у бесценной могилы, объятые чувством тоски и печали. Что же? Будем ли только скорбно вздыхать в безысходной тоске у подножия этой гробницы? Нет.

„Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает.

Пусть роза – сорвана она еще цветет,

Пусть арфа – сломана аккорд еще рыдает».

(Надсон).

И, действительно, „огонь“ церковно-исторических заветов В. В. Болотова, поддерживаемый опытной рукою, ярко „еще пылает» на жертвеннике академической науки, и озаряет он лучами славы столетнюю „мать-кормилицу“ Академию, воспитавшую в своих недрах такого великого сына. Поэтому здесь, у гробницы последнего, место не только проявление печали и уныло-безнадежным воздыханиям, но и выражению глубокого, все захватывающего умиления пред величием человеческого подвига, пред блеском человеческой мысли, которая воистину „создает величие человека“ (Паскаль), отражая в своих изумрудных переливах „φῶς ίλαρὸν άγίας δόξης“.

Безмолвная, бесценная могила! Глубоким чувством заставляешь ты дрожать наши признательные сердца, чувством преклонения и восхищения пред твоим дорогим для нас узником!

Невольно хочется, по словам Достоевского, целовать эту землю, приникнуть в порыве благодарности к подножию могильного гранита и, упиваясь умилением, шептать в неизбывной молитвенности: упокой, Господи, зде лежащего раба Своего, бескорыстного искателя бисера христианской научности, и сотвори ему в роды родов вечную память!

Сейчас мы помянули В. В. Болотова, вашего наставника, молитвою и добрым словом. Ваш товарищ (Акимов) сказал прекрасную речь о почившем, охарактеризовав его как ученого и учителя, пред авторитетом которого преклонялись современные ему ученики, преклоняются настоящие насельники Академии и будут еще преклоняться многие и многие поколения ученых и учащихся. Будут приходить к этой могиле, говорил он, умиляться здесь и мысленно возносить ему вечную память...

Все это так, все это прекрасно, все это благородно... Но вы забыли еще одну сторону в поминках наставников: поминая их добрым словом и молитвою, надобно еще подражать их вере и благочестию, их жизненному подвигу, их трудам на пользу науки вообще и особенно науки, ведущей к Боговедению... Я лично не знал В. В. Болотова, но слышал о нем очень и очень многое, и далеко от незаурядных оценщиков его личности и его трудов. Покойный К. П. Победоносцев как-то раз с удивлением мне говорил: „этот Болотов положительно подвижник в науке... Живет в затворе, никуда не ходит, нигде не бывает. Говорят, даже и газет не читает: весь всегда погружен в науку, обложен фолиантами, рукописями, знает только Академию, церковь и свою квартиру“... Известный генерал богослов А. А. Киреев, недавно беседуя со мной о старокатоликах и их учении, заметил: „В. В. Болотов сказал о filioque и других богословских вопросах последнее слово. Он для меня в этом предмете единственный ученый авторитет“. В Западной Европе его знали и знают многие ученые.

Но кроме учености, В. В. Болотов был известен и как христианин в самом лучшем смысле этого слова; он воплощал в себе одну из высших добродетелей христианских – смирение. Митрополит Антоний на столетнем юбилее Петербургской Академии назвал его прямо и не обинуяся святым человеком.

Петербургская Академия всегда была не скудна учеными силами; всегда в среде ее профессоров бывали светила, пред которыми преклонялись не только ученые русские, но и ученые авторитеты Западной Европы. Есть и теперь в среде профессоров блестящие в науке имена, которыми может хвалиться Академия, ничтоже сумняся; но ведь все это настоящее и прошедшее Академии: каково же должно быть ее будущее?.. Сойдут эти силы со сцены жизни и науки, как вот сошел В. В. Болотов и другие здесь лежащие подвижники науки: какие же силы вы выставите из своей среды?.. Современная жизнь выдвинула много новых запросов и вопросов, мысль современного интеллигента, оторвавшегося от Церкви и Христа, мятется, ищет опоры и. не находя смысла в жизни вне Церкви и Евангелия, впадает в отчаяние... Обращаются некоторые за помощью к людям богословской науки и, не находя у них надлежащей поддержки, уходят еще дальше от Церкви с проклятиями и хулами на саму Церковь... Недавно одна высокообразованная особа обращалась ко мне с горькой жалобой: „в Бога, говорит она, верую, но в догматах веры сомневаюсь; помогите моему неверию“. Я мысленно перебирал чтобы рекомендовать для прочтения в этой области и со скорбию должен был сознаться, что ничего подходящего не обрел в своей памяти. Возьмите же на себя подвиг В. В. Болотова; идите навстречу запросам нашего времени; дайте пищу алчущим; откройте запасы богословского ведения людям, ищущим света Христова, блуждающим во тьме... Тако да просветится свет ваш пред человеки, якода видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, иже на небесех (Мф. 5, 16). В этом и будет ваша дань любви вашему беспримерному и незабвенному наставнику, который, по вашим же словам, никого из вопрошавших его об уповании его никогда не отпускал без удовлетворения.

Закончу свое слово словами апостола Павла: поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие: ихже взирающее на скончание жительства, подражайте вере их (Евр.13,7). Аминь.

Уже давно имя незабвенного В. В. Болотова окружено в устах его учеников и почитателей причудливой легендой, в стиле сказаний об ученых западных подвижниках XVII века. Уже давно его строгий ученый облик и заманчивый ореол академического властителя дум служит благородным двигателем в жизни младшего поколения духовной школы. Столетняя история нашей Академии знает длинный ряд даровитых, самоотверженных и славных тружеников академической науки, но только на одного В. В. Болотова мысль позднейших академических поколений сложила все лучшие упования, только его признала олицетворением и лучшим цветком академической науки, утехой всего Израиля!..

Чем объяснить такое обаяние этого имени? Строгий и научный метод, увлекательное движение научных построений, прозрачная убедительность и важность научных выводов, изящная сила его речи при всей своей очаровательности и значении для академических поколений не были бы достаточны для того преклонения, какое создалось пред именем В. В. Болотова. Академическая мысль требовательна и взыскательна к своим истинным руководителям. Нужно было, чтобы все эти неоспоримые достоинства оперлись на глубокую нравственную атмосферу, чуждую житейских пристрастий, на безраздельную преданность научной правде. Все это нашлось в личности В. В. Болотова в самом гармоническом сочетании. И признательная память современников отметила его в свое время исключительным уважением и преклонением, свойственным особым избранникам Божиим. Ныне эта благодарная память нашла себе выражение в вещественном закреплении его образа в стенах родной ему Академии, в виде мраморного изваяния, в поучение грядущим поколениям.

Сооружение бюста академическими почитателями памяти Василия Васильевича было решено приурочить к 10-летней годовщине со дня его смерти (1900–1910), но, по случайным обстоятельствам, оно задержалось, и эта годовщина ограничилась в свое время только теплым академическим чествованием его имени в особом торжественном заседании, с воспроизведением его ученого и нравственного облика в речах профессоров И. С. Пальмова, И. Е. Евсеева, А. И. Бриллиантова и Б. А. Тураева. Торжественное заседание Академии и открытие бюста В. В. Болотова 29-го сего января были как бы естественным продолжением и завершением того знаменательного чествования.

Редкое в истории Академии, торжественное событие 29 января началось в академическом храме божественной литургией и панихидой, совершенных ректором Академии, епископом Георгием, в сослужении академического духовенства. Задушевное поминовение за литургией и на панихиде „приснопамятного раба Божия Василия‘‘, чуткая, торжественно-умилительная настроенность академического хора студентов, профессоров и других почитателей памяти незабвенного В. В-ча – все это создавало в академической церкви атмосферу какого-то особого благоговения и проникновенности пред чем-то редким, великим. Общее настроение походило на тот особый подъем духа молящихся, какой испытывали очевидцы погребения В. В-ча в великую субботу, в 1900 г., только без остро жгучей горести, какую естественно вызывал тогда гроб усопшего дорогого человека. Молитва приблизила нравственный облик В. В-ча к сознанию молящихся. Последующие речи академических ораторов оживили и одухотворили этот облик.

Пред панихидой произнес речь проф.-прот. П. И. Лепорский, один из близких учеников покойного В. В-ча. В теплых, задушевных личных припоминаниях о своих отношениях к почившему учителю, о. протоиерей ярко выеснил особый, необычный характер отношений ученика к академическому учителю глубокое сердечное благоговение к гиганту мысли, к обладателю широчайшего научного горизонта, освежение и подъем сил начинающего ученого от общения с истинным носителем академической науки и готовность к исканию научной правды до самопожертвования.

После панихиды, в актовом зале, перед закрытым пеленою бюстом В. В-ча, преосвященным ректором Академии, епископом Георгием со всем собором сослужащих, была отслужена лития, и бюст был открыт скульптором М. А. Чижовым. В. В-ч предстал на мраморе в характерных для него очертаниях головы и широких плеч, окруженный зеленью, пред взорами академических студентов и множества благоговейных почитателей его, преимущественно из бывших его академических слушателей. Преосвященный ректор окропил бюст св. водой и в облачении, в присутствии сонма сослужащих, произнес затем содержательную и одушевленную речь о великих ученых заслугах В. В-ча пред академической наукой и о его истинно-христианской настроенности, что все вместе создало из него красу и гордость нашей академии постоянный поучительный образец и завет для будущих академических поколений.

Вслед затем, председатель общества взаимопомощи бывших питомцев академии, профессор Академии П. Н. Жукович в сжатой и глубоко прочувственной речи выразил чувства бывших питомцев Академии к светлой памяти В. В-ча, как высоко талантливого профессора и самоотверженного подвижника науки, начинателя самобытной русской богословской науки, важной не только для нас русских, но и для всех. „Этот подвиг жизни и этот идеал науки не пройдут бесследно для будущей жизни Академии. Мы бывшие питомцы Академии верим, хотим верить в это. Даже внезапный и порывистый вихрь преобразований последних лет не унес с собою всей нашей веры“... Общество бывших питомцев Академии с трогательным вниманием почтило память своего знаменитого профессора изящным венком из живых цветов, который был положен к подножию бюста.

Профессор-протоиерей М. И. Орлов, в свое время близко стоявший к В. В-чу, в своей речи предложил обстоятельную оценку ученого подвига своего учителя, в течение всей своей жизни алкавшего и жаждавшего правды. „Пусть это изображение на все времена, нока незыблема наша Академия, поучает наших преемников о высоких идеалах знаменитой старой Академии, постоянно напоминая об ее славном профессоре, Василий Васильевиче Волотове, столь доблестно послужившем этим идеалам!“ Так с глубокою проникновенностью закончил свою речь почтенный оратор.

После небольшого перерыва, вызванного разоблачением священнослужащих в храме, преосвященный ректор открыл там же, в актовом зале, торжественное заседание Академии, на котором преемник покойного В. В-ча по кафедре церковной истории в Академии, профессор А. И. Бриллиантов, много сделавший для прояснения научного наследия В. В-ча, предложил характеристику ученых заслуг почившего профессора. Академический зал ныне украшается вторым бюстом, говорил проф. Бриллиантов, дорогих для Академии лиц. Первый бюст принадлежит знаменитому профессору В. Н. Карпову, как начинателю в нашей Академии философского знания, теперь Академия увековечивает память лучшего своего представителя в области истории. Значение В. В-ча в этой специальности несомненно и общепризнанно. В главном оно заключается в том, что В. В-ч не только стал в своей ученой деятельности на один уровень с западноевропейской наукой, но показал путь и к самостоятельной равноценной русской разработке этой науки...

Так закончилось редкое в летописях Академии ученое торжество. И хочется думать, что надлежащему развитию духовно академической науки, при таких славных начинателях, как увековеченный ныне в стенах Академии, на память грядущим поколениям, приснопамятный профессор В. В. Болотов, не смотря ни на какие препятствия, предстоит счастливая будущность!

И. Е.

О приснопамятном профессоре Василии Васильевиче Болотове так многие и так много уже говорили, что я не смею надеяться своей новой речью в настоящий день торжественного чествования его памяти прибавить что-нибудь новое к тем прекрасным его изображениям, которые сделаны были более искусным словом. Посему да позволено будет мне сказать несколько слов просто лишь с точки зрения личного отношения, сказать о том личном чувстве, которое возбуждал Болотов в своем почитателе.

Каким именем назвать это чувство?

Если у нас вошло уже в обычай злоупотреблять словом обожание, то пусть позволено будет мне в настоящем случае злоупотребить менее значущим словом благоговение.

Да, именно род благоговения чувствовался пред Болотовым.

Это не было только чувство глубочайшего почтения к высокому научному авторитету. Это не было только чувство преклонения пред великим талантом, от Бога данным и приумноженным в десять крат собственным искусным рачением. Это не было только чувство восторга и восхищения пред человеком, которому даны вещие зеницы, чтобы находить потерянные ключи к научным загадкам, чтобы видеть недоступные другим дали горизонта, чтобы находить неведомые тропинки, ведущие к глубоким концепциям. Это не было только чувство изумления пред обладателем тайны проникать своего рода рентгеновским лучом туда, где умели применять только обычный фотографический аппарат. Конечно, и этого было слишком достаточно, чтобы создать Болотову восторженных почитателей. По все это могущество гения Болотова было только первым фактором, действовавшим на его почитателя. Вторым, и более могучим, была вся цельная его личность.

Вспомните это бледное, без кровинки, изможденное, преждевременно состарившееся, лицо. И когда видишь, бывало, как под наплывом накопленных богатств мысли, стремившейся вылиться в дивной художественной речи, это бледное лицо озарялось внутренним блеском глаз, начинало играть как будто улыбкой увлекающейся юности, и все становилось духом и жизнью, тогда делалось как-то сразу понятным, что такое для Болотова наука, и почему на этом лице не осталось кровинки. И без слов делалось ясно, какою дорогою ценою, даже при всем могуществе гения, куплено это необъятное научное богатство. Свет солнца и покой ночи, свежий воздух и отдых, невинные развлечения и заботы о здоровье, о питании все позабыто, все принесено в жертву ради одной драгоценной жемчужины, которую обрел он в науке. И при взгляде на это бескровное лицо, невольно вспоминался тот лучший образ, какой только хранит история христианства, образ мученика; и само собою напрашивалось сравнение. Поистине, как мученик, но только медленно, долгими годами, капля за каплей, он лил свою кровь ради своего призвания, и как мученик, совершал свой подвиг с радостью.

И вот, сопоставляя этот героический идеализм служения своему жизненному призванию с той слабою тенью его, какую замечал в себе самом, как-то невольно делал Болотова своим судьей и совестью...

И из кельи Болотова, напитанной духом ученого аскетизма, всегда выходил, бывало, с каким-то особенным подъемом духа; отсюда уносил с собой искру горевшего тут ярким пламенем идеализма, заражался духом подвижничества, которое одно только позволяет не видеть и позабывать все неудобства и лишения пути, среди которых обычно идет служитель богословской науки.

Умер Болотов. И какая-то холодная пустота пала на душу. Смерть Болотова переживалась как общее горе всей Академии. В самом здании Академии как будто чувствовалась тогда пустота, как чувствуется она обычно в доме, по возвращении с кладбища, после похорон самого дорогого члена семьи. С Болотовым Академия теряла свою живую красоту, гордость, славу. Но тех, кого связывали с Болотовым более интимные узы сердечной преданности и почтения, тех, кто признавал в нем не только великую научную силу, но кто относился к нему с чувством именно особого благоговения, – тех давило другое сознание, сознание более тяжкое. Они лишались с Болотовым своего духовного вождя, теряли источник лучших вдохновений и тех глубоких влияний, которые они воспринимали от него то с ясным сознанием, то какими то незримыми путями.

Но что на свете крепче уз любви?... И память о Болотове неувядаемо живет в тех, кто его любил и почитал. Вместо живого Болотова, его образ продолжает говорить в их сердцах. Время, все изглаждающее, оказалось не в силах стереть яркие черты этого образа, и он, со всем своим духовным богатством, рисуется им в очертании такой живой реальности, как будто они расстались с ним не десять слишком лет тому назад, а видели его только вчерашний день.

Да будет вечно жив этот образ и в грядущих веках истории Академии. И ныне, когда стараниями друзей Болотова холодный мрамор напомнит всем 25 нам прекрасный внешний облик, помолимся и о том, чтобы в Академии вечно витал и дух Болотова животворящий дух самоотреченного служения духовной науке.

Проф.-прот. П. Лепорский

Сегодня мы вознесли свои молитвы об упокоении души усопшего приснопамятного профессора нашей Академии Василия Васильевича Болотова. Вместе с тем для увековечения памяти покойного сооруженный по определению Совета Академии бюст его ныне открыт и освящен. Этот внешний знак будет говорить не только нам, но и последующим академическим поколениям о знаменитом профессоре нашей Академии. Каждый вновь поступивший в Академию студент, не слыхавший о Болотове или имеющий о нем смутное представление, остановившись пред этим бюстом, спросит: кто это? И услышит в ответ, что это славный профессор Академии, гордость ее и украшение, вписавший своими трудами славные страницы в историю Академии. И затрепещет сердце молодого студента и переживет он добрые минуты радости и гордости за свою Академию…

Я не буду говорить о научных заслугах почившего. Об этом говорили уже и скажут еще другие. Мне хочется только высказать радость, что в нашей Академии был этот славный профессор, который не только стоял на уровне западноевропейской науки, но и шел впереди ее, профессор, пред которым были раскрыты книжные сокровища на многих языках западноевропейских и восточных, не только живых, но и мертвых, профессор, который одинаково был сведущ в богословии, как и в астрономии и математике, профессор, кончина которого была с соболезнованием отмечена даже с высоты царского трона. Он от юности возлюбил науку и был любителем ее до смерти. Он отдал ей свое сердце и душу. Он мог сказать о своем стремлении к научной мудрости словами премудрого: „Я полюбил ее и взыскал ее от юности моей, и пожелал взять ее в невесту себе и стал любителем красоты ее“ (Прем. 8, 2) Но эта любовь к научной мудрости не угасила в нем теплого религиозного чувства и воодушевления, ибо истинная мудрость именно такова: „она возвышает свое благородство тем, что имеет сожитие с Богом... (Прем. 8, 3); „она есть отблеск вечного света; она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя» (Прем. 7, 25–26). Вся жизнь В. В. Болотова, а равно и кончина его ясно свидетельствует о том, что он гармонично соединил воедино научную мудрость и теплое религиозное христианское чувство.

Для Петербургской Духовной Академии В. В. Болотов не умер. Он жив в ее воспоминаниях, в своих трудах. Особенно он жив теперь, когда так свежа еще память о нем. К нему приложимы вполне слова поэта: „не говорите мне: он умер, он живет. Пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает. Пусть роза сорвана, она еще цветет. Пусть арфа сломана, аккорд еще рыдает“... Но не только теперь он еще жив, в виду недалекого промежутка от кончины его, он будет жив и впредь. Пройдут многие десятилетия, и все же, думаем, память о Болотове будет бережно и любовно храниться в Академии, как о профессоре, которым бы гордилась всякая ученая корпорация, всякое ученое учреждение. Он будет жить не только в трудах своих, но и в живом академическом предании, органически соединяющем прошлое с настоящим... Он будет жить, как светлое воспоминание, в памяти профессоров и студентов, [которые будут видеть в нем идеал бескорыстного самоотверженного труженика науки, отдавшего ей всю жизнь свою!...

Да будет же вечная славная память почившему! Да зажигает светлый образ его сердца профессоров и студентов горячей и бескорыстной любовью к науке, к премудрости, „которая имеет сожитие с Богом“... Да не оскудевают подобными профессорами духовные академии, особенно да избыточествует ими наша дорогая Академия!...

Епископ Георгий

Общество духовной и материальной взаимопомощи бывших питомцев С. Петербургской Духовной Академии с светлым чувством торжества приносит свой венок к подножию мраморного изваяния знаменитого профессора родной Академии. Пусть эти живые цветы вековечный символ любви послужат новым выражением не одного нашего благоговейного уважения к изумительной учености Василия Васильевича Болотова, но и нашего не остывшего восхищения и его личностью, необычайною по счастливому сочетанию стольких талантов, а его жизнью этим непрерывным подвигом самоотречения во имя науки. Счастлива Академия: под ее сенью совершился этот подвиг служения науке даже до смерти, под ее сенью стал уже воплощаться идеал самобытной Русской богословской науки, не идущей ни у кого на поводу, стремящейся создать нечто новое не для нас только, но и для всех. И этот подвиг жизни, и этот идеал науки не пройдут бесследно и для будущей жизни Академии. Мы бывшие питомцы Академии верим, хотим верить в это. Даже внезапный и порывистый вихрь преобразований последних лет не унес с собою всей нашей веры... Пусть же высокий, пленительный научный идеал Болотова всегда живет в стенах родной Академии! Пусть он всегда дарит в святых местах сменяющихся поколений ее питомцев!

Проф. П. Жукович

Ваше Преосвященство и Почтеннейшее Собрание!

Пред нами открылось сейчас изваянное изображение, сделанное искусством художника; и мы узнаем в нем дорогие характерные черты незабвенного профессора нашей Академии, Василия Васильевича Болотова, перешедшего от нас вот уже почти двенадцать пет в незримый горний мир. И в изображении тот же красивый, большой и широкий лоб; тот же затылок, немного откинутый назад; те же чуть-чуть приподнятые уста, будто всегда готовые к быстрому и решительному ответу. Но изображение это, хотя бы оно было перлом художественного творчества, все-таки не для тех, которые имели счастие лично видеть и непосредственно слышать некогда жившего среди них профессора. В их сердцах навсегда сохранился неизгладимый образ, воспроизвести который не может никакое искусство и 29 никакой художник. Это изображение преимущественно для тех, которые никогда не видели, или не увидят профессора, которые никогда не слышали, или не услышат его вдохновенного слова. Сколько ни сменится здесь в будущем поколений учащих и учащихся, для них всех и для каждого в отдельности это изображение будет памятником о славных днях академической науки.

В один из своих предсмертных дней, в уединенной беседе, профессор как-то вскользь сказал: bene vixit, qui bene latuit. Говоря по-русски, этим он хотел сказать: хорошо жил тот, кто хорошо был в жизни скрыт. Одному Богу известно, сколько есть, или сколько может быть на земле людей, которые неуклонно, в течение всей своей жизни, путем упорного труда, стремятся к достижению какого-либо высокого идеала, и между тем их труды и имена знает только Господь. Такие люди могут быть на всех поприщах деятельности во имя добра, истины, красоты. Их жребий жизни не славен, потому что он никому на земле неизвестен; но он блажен, так как сердца таких тружеников преисполнены глубокого спокойствия.

Но жребий жизни нашего незабвенного профессора не был таким. Это доказывает уже одно его изображение, сейчас открытое пред нами, и привлекающее к себе почтительные взоры всех окружающих. Следовательно, те слова профессора, в приложении к нему самому, нужно изменить так: gloriose vixit, qui bene aperuit se. Говоря по-русски, это значит: тот в славе жил, кто хорошо был в жизни открыт. Этот жребий бесконечно выше первого, и его путем идут особенные избранники Божии, эти блестящие светочи для современных им людей и для последующих родов. Они составляют из себя тот светлый сонм славных мужей, имена которых служат впоследствии предметом благородной гордости. Один из таких есть почивший профессор.

Профессор bene aperuit se. Он хорошо был в жизни открыт. Его жизненный путь, начиная годами школьного возраста и кончая профессорством в Академии, был как бы торжественным шествием необыкновенной силы ума. Пред этим шествием молкли вокруг всякие низменные страсти, и он не тратил своих богатых сил на борьбу с ними. Как был он первым в своем деле на школьной скамье, так первым остался и на кафедре профессора, где его высокий авторитет не был поколеблен никогда никем.

Отсюда профессор gloriose vixit. Он жил славною жизнию. Призванный своим жизненным жребием к профессорству, он приложил к нему все свои духовные и телесные силы, и создал себе, еще при жизни, в истории академической науки громкое, знаменитое имя. К его голосу прислушивались не только незрелые юноши, но даже мужи, проведшие многие годы в науке. Знания его, приобретенные непрестанным трудом, были так глубоки, широки и обильны, что он сыпал ими для всех желающих, как богач своими сокровищами, незнающий ни счета, ни меры им. Как-то однажды, в уединенной беседе, он сказал: „у меня материала для научной работы сколько угодно, но только времени нет“.

Но истинная слава заслуживается всеми славными мужами высоким с их стороны самопожертвованием. Современники и потомки обычно украшают чело славных мужей красивыми венками, или венками восторженных похвал, но те и другие венки всегда ложатся на кровавое чело. Воин герой платит своею жизнию в рядах врагов, за свою беззаветную храбрость и любовь к родине. Стойкий и честный государственный деятель падает от руки подкупленных убийц, за чистоту и твердость своих убеждений. Так и почивший профессор: за свою необыкновенную любовь к науке он также пожертвовал всею своею жизнию. И поистине замечательно: жизненный путь всех славных мужей кратковремен. Это как бы блестящий луч света, сияющий несколько моментов, и потом скрывающийся от нас.

Господь наш Иисус Христос, ублажая все славные нравственные пути жизни, об одном из них сказал: μακάριοι οί πεινῶντες και διψῶντες τὴν δικαιjσύνην ὅτι αὐτοὶ χορτασθήσονται (Мф. 5, 6). Точная мысль этих слов по-русски должна быть изложена так: блажен путь жизни алчущих и жаждущих правды, потому что вот такие, именно, и будут насыщены ею. Этим евангельским путем отошел от нас и почивший профессор. Правда науки приобщается к той правде, алчба которой ублажается Господом. Мучительны страдания голодного, но, несомненно, мучительнее должны быть внутренние страдания человека, ищущего правды науки. Для того, кто на самом деле ищет этой правды, мучительно уже одно сомнение относительно ее, не говоря о полузнании, которым так преисполнены обычные мнения ученых или еще больше о незнании. Но ясно сознавать всю невозможность для человека познать правду науки в самой основе ее это, именно, может быть невыразимым страданием для такой высокой души. Если алчущие, при всей нашей черствости сердца не всегда умирают голодною смертию, находя милосердие в окружающих, то нельзя даже помыслить, что милосердный Господь не насыщет правдою того, кто отдал за нее всю свою жизнь. Следовательно, почивший профессор не только здесь, среди нас, прославлен, но мы веруем, что он и там, в горнем незримом мире, насыщен правдою, которой с алчбой голодного искал и к которой с муками жаждущего стремился, – он искал и стремился и течении всей своей кратковременной жизни, но жизни самоотверженной, подвижнической и поистине славной.

Итак, пусть сейчас освященное изображение почившего профессора, как драгоценная память, украшает этот зал, где так часто и неподражаемо раздавалось воодушевленное слово его! Пусть это изображение на все времена, пока незыблема наша Академия, поучает наших преемников о высоких идеалах знаменитой старой Академии, постоянно напоминая об ее славном профессоре, Василии Васильевиче Болотове, столь доблестно послужившем этим идеалам!

Çravoguravesmākandhīmatepanditāyaca! Κλέος τῷ καθηγητῇ ἡμῶν σωφρονι καὶ πολυμαθεῖ!

Gloria professori nostro prudenti et perdocto!

Слава профессору нашему великого ума и глубокого знания!

Çravah! Κλέος! Gloria! Слава!

Профессор протоиерей М. Орлов.

Воздавая выдающимся почившим деятелям особую честь увековечением их видимого образа, почитатели их и то учреждение, в котором проходила их деятельность, хотят выразить этим признательность им за их заслуги в прошедшем и вместе указать на особое значение памяти о них для будущего. Видимый образ их увековечивается как напоминание об их духовном образе. Шедшие в свое время, по общему признанию, впереди других в своей деятельности, возвышавшиеся в своей служении общему делу над обычным уровнем, они с своими идеалами и стремлениями, с наглядным примером всей своей деятельности, естественно, более или менее сохраняют руководящее значение и для последующего времени. Память о них имеет значение не только лишь воспоминания о славном моменте в прошедшей история учреждения, которому они посвятили свои силы, но и указания на идеалы и задачи будущего, поскольку они именно наиболее полно и совершенно в свое время выразили и осуществили их. Поэтому и признается она в особенности достойною увековечения.

Уже ранее почтена была в Петербургской Академии устройством бюста память ее профессора В. Н. Карпова († 1867)¹. Теперь к образу академического философа в этом зале присоединяется еще образ историка. Духовная школа всегда давала в своих стенах почетное место философии, исходя из убеждения, что сверхъестественное Откровение, предмет богословия, не только не устраняет самодеятельности человеческой мысли, но, напротив, требует для его надлежащего и глубокого усвоения высшего ее напряжения. Академическая философия имела немаловажное значение и в общем развитии философской мысли в России. В лице В. Н. Карпова Академия почтила видного деятеля на этом поприще, философа, для которого философствование было делом всей его жизни и выражением одушевлявших его религиозно нравственных стремлений, который, требуя вообще связи философии с жизнию, выступал, между прочим, с мыслию о необходимости самобытной русской философии, не в смысле, конечно, игнорирования русскими мыслителями имеющихся уже опытов чужого философствования, но в смысле требования от философа вполне сознательного отношения к факту ближайшей связи всякого мыслителя с непосредственно окружающей его действительностью и в смысле необходимости соответствия философских построений русских философов исторически определившимся и ясно сознанным закономерным стремлениям и особенностям русского духа. Находя сам наибольшее удовлетворение для себя из философских систем древнего времени в философии Платона, он поставил задачею для себя сделать ее более известною в России чрез перевод творений этого философа на русский язык, и это дело было, можно сказать, главным подвигом его ученой жизни. Если принять во внимание то, какое значение имеет и всегда будет иметь вопрос о «платонизме» отцов церкви для истории христианского богословия, и именно, в особенности, восточного, следует признать обращение русского мыслителя к Платону и перевод его творений на русский язык не безразличными и для русской богословской науки. К Платону обратился, как известно, в последние годы своей жизни и занялся его переводом и другой русский философ, В. С. Соловьев, хотя этот новый перевод остановился в самом начале и уже поэтому труд В. Н. Карпова продолжает сохранять свое значение и доныне.

Но каково бы ни было вообще значение философии для богословия, разовьется ли в скором времени так или иначе самобытная русская философия, которая содействовала бы более глубокому постижению христианского откровения и развитию у нас спекулятивного богословия, во всяком случае, успехов и самой философии, и всяких умозрительных попыток с серьезным значением в области богословия можно ожидать лишь в связи с успехами в других областях знания, именно в сфере наук положительного характера, имеющих дело непосредственно с конкретною действительностью. Сюда относится история. Пытаться проникнуть во внутренний смысл фактов, делать из них те или иные выводы, можно лишь тогда, когда самые факты установлены. При этом знание исторического развития самой мысли в прошлом необходимо для сознательного движения ее к успехам в будущем. И христианство, имея сверхъестественное происхождение, явилось в мире как факт истории; факт, а не идея лишь, есть уже самое воплощение Бога-Слова, полагающее начало новой религии. Имеет за собою длинную историю и христианское богословие. Отсюда необходимость, прежде всякой спекуляции, исторического изучения христианства.

В России историческая наука, как и другие науки, как и философия, имеет сравнительно лишь недавнее существование. Между тем на западе, и вообще прошлое человечества, и история христианской церкви были уже предметом продолжительной и усиленной разработки. Очевидно, для представителей русской науки принять активное участие в работе над тем, что имеет для них общий интерес с наукою западной, можно не иначе, как возвысившись до уровня последней, усвоив все ценные ее приобретения и наиболее совершенные методы исследования. Но сразу и в целом это обычно и в других областях знания не достигается, и естественно, что первые стадии развития науки при подобных условиях может сводиться в общем только их усвоению уже готовых результатов. Русские историки самостоятельными более или менее с самого начала могли быть лишь в пределах изучения своей русской истории (хотя нельзя не вспомнить и в этом случае, напр., участия в деле немца Шлецера). Что касается вообще церковной истории, то самая постановка ее в академиях, призванных к ее разработке, в первое время не содействовала развитию ее до равенства с западною наукою. «Церковная история» в академическом преподавании первоначально объединяла в себе до пяти особых кафедр, явившихся после. В нее входила и библейская история ветхозаветная и новозаветная, с историей древней церкви в ней соединялась и новая церковная история востока и запада, в нее включалась и история русской церкви. Имелось и готовое руководство для преподавания «Начертание церковной истории» (1817–1818), составленное Иннокентием (Смирновым) главным образом (помимо истории русской церкви) по Вейссманну и Шпангейму, наряду с подобным же, составленным, Филаретом по Буддею, «Начертанием» (1816) для библейской истории. При обязанности заниматься вместе с общей церковной историей и русской историей, последней, как требовавшей прежде всего от русских ученых разработки, и была посвящена, напр., большая часть исследований такого видного историка, как прот. А. В. Горский, хотя он мог с успехом работать и в других областях своей науки. Лишь начиная с 50-х годов прошлого столетия постепенно вводится здесь специализация: история русской церкви передается преподавателю русской гражданской истории (1851), новая церковная история выделяется в особый предмет (1857), отделяется, наконец, от древней церковной истории библейская (1869). Но и теперь, пока еще только вводилась эта специализация, общая церковная история в преподавании, напр., И. В. Чельцова (1851–1878), как и у выступившего раньше его А. В. Горского (1833–1864, у 1875), отражала в целом в весьма сильной степени влияние западной науки Неандера. Правда, появляются теперь весьма ценные монографии по отдельным вопросам, история византийской церкви делается предметом самостоятельного и глубокого изучения И. Е. Троицкого. Но и о труде видного представителя общей церковной истории в России можно еще было слышать отзыв западного ученого, что западные чему-либо «новому из книги его не научатся» (Гарнак о сочинении А. П. Лебедева «Вселенские соборы IV и V века». М. 1879).

Значение В. В. Болотова² в истории развития русской церковно-исторической науки и заключается в том, что он возвел ее в своем лице на тот высший уровень, какой вообще возможен и для западных историков, выступил представителем ее, равным по компетентности лучшим западным ученым, и именно не в отношении лишь к какому-либо одному ограниченному отделу своей науки, или специальному вопросу, мало изследованному другими и бывшему предметом его собственного продолжительного изучения, но в отношении ко всей широкой области истории древней церкви, которою он занимался.

Если историков высшего ранга характеризует вместе и строгая научность исследования, и граничащая с художественным дарованием способность наглядного изображения прошедшей жизни, то В. В. Болотову в высшей мере было свойственно то и другое. Как историк повествователь, он объединял в себе более или менее черты обоих своих учителей, И. Е. Троицкого и И. В. Чельцова, ясность и стройность в общей концепции рассказа и наглядность в представлении конкретных фактов. Но в роли повествователя, с цельным последовательным изложением истории, он выступал лишь в аудитории, и судить о нем с этой стороны можно почти только лишь по его академическим лекциям. Сам он поставил для себя задачею иже с начала своей деятельности выступать всегда в печати лишь в качестве исследователя, дающего всегда или нечто повое, или поправки к старому, и с этого пути потом уже не уклонялся, по собственному его позднейшему заявлению (1897). Отсюда объясняется крайне специальный характер его ученых трудов, где добытое прежними учеными предполагается известным для читателей и обосновываются лишь новые тезисы.

Очевидно, чтобы поставить такую задачу и последовательно выполнять ее, нужно было в совершенстве обладать всеми необходимыми для того средствами. Мы в действительности и видим в нем, прежде всего, феноменальное, можно сказать, по своей исключительности объединение направленных на служение одной цели знаний из самых разнообразных областей. Духовная школа дала ему богословское и частию философское образование; особенное значение затем имели для него в этом отношении занятия первым ученым трудом диссертацией об учении Оригена о св. Троице. Но к данному школой образованию он сам присоединил еще то, чему эта школа научала лишь в очень недостаточной степени, прежде всего, широкие и поставленные на твердую научную почву лингвистические познания. Признав долгом для себя иметь доступ ко всем первоисточникам истории древней церкви, помимо знания языков классических и еврейского, он изучил еще ряд восточных языков: эфиопский, коптский, сирийский, армянский, арабский. Не составляли для него препятствия при ознакомлении с пособиями и новые языки; кроме общеизвестных немецкого, французского, английского и итальянского, он читал, напр., на датско-норвежском, голландском, португальском. При этом общие лингвистические знания его далеко не ограничивались только этими языками. Будучи богословом и филологом, он был далее, и математиком, обнаружив замечательную для богослова и лингвиста способность и наклонность к математическим исчислениям и выступив несравненным специалистом в области хронологии и пасхалии.

При столь разнообразных знаниях, для него одинаково доступны были все стороны и области его предмета: и догматические споры отвлеченно-философского характера, и специальнейшие вопросы хронологии и исторической географии, и греко-латинское христианство, и разные национальные восточные церкви с их особым складом жизни и особыми литературами. Восточные христианские общины, между прочим, особенно привлекали его внимание не только потому, что в этой области исследователь более всего может ожидать новых результатов, но и в виду важности их изучения с православно-восточной точки зрения, при их особой близости в историческом отношении к греко-восточной церкви. Но при своих знаниях и своем методе он мог приходить к новым результатам и тогда, когда обращался и ко всякому менее благодарному материалу и касался вопросов из общедоступной по источникам области греко-латинского христианства.

К желаемой цели разносторонние знания могли приводить лишь под условием строго научного метода, поскольку и приобретаемы они были именно как орудие исследования. Строгости научных требований В. В. Болотов мог научиться прежде всего от своих академических учителей, И. Е. Троицкого и И. В. Чельцова, высоко всегда ставивших идеал научно-объективного исторического знания. Потом, при дальнейшем самостоятельном развитии, он избрал образцами для себя в ученой работе германских ученых, Павла де-Лагарда. ориенталиста с широкими общими воззрениями, беспощадного обличителя всякой ненаучности, и Альфреда фон Гутшмида, величайшего, может быть, в XIX веке представителя исторической критики и знатока хронологии³. Поскольку В. В. Болотов следовал этим примерам, у него, как замечает проф. Б. А. Тираев в его некрологе, о каких-либо методических недочетах и промахах не могло быть и речи. Для русской церковно исторической науки он, поэтому, как оценивает его значение и немецкий ученый, проф. Н. Бонвеч, сам сделался образном и учителем критического метода, его значение определяется не полученными лишь им результатами, но имеет основание в его строго научном стремлении к действительно плодотворному исследованию и в его методе⁴.

В общем; было бы трудно (как соглашается с этим и упомянутый немецкий ученый, имея в виду при этом одни лишь филологический знания его)⁵ указать и на западе, богатом всякого рода выдающимся учеными деятелями, церковного историка, который совмещал бы в себе компетентность и богослова, и филолога, и математика-специалиста хронологии, в тон степени, как В. В. Болотов, соединяя с своими энциклопедическими знаниями в тоже время и строго научный метод. От де-Лагарда и фон-Гутшмида, бывших чрез свои сочинения учителями его, равно и от современных известных представителей исторической и филологической учености. Эдуарда Швартца и Эдуарда Мейера, с которыми, как с высоко компетентными специалистами одинаково в области и филологии и хронологии, можно бы сближать его, отличает его именно то, что он был еще богословом по образованию, и как церковный историк по профессии, направлял все своп дарования и знания на служение церковно-исторической науке, хотя и первым трем из названных немецких ученых эта наука весьма немало обязана.

Определяя в своих лекциях отношение к церковной истории богословов православного, протестантского и католического, В. В. Болотов указывает как на отличительную черту истинного кафолика православного, в противоположность протестантскому самодовольству личным мнением и католическому подчинению мнению папы, на внимательное отношение ко всяким чужим мнениям, сопровождаемое тщательной проверкой и своего и этих мнений, без уверенности в собственной непогрешимости и без слепого доверия внешнему авторитету⁶. Очевидно, этим именно принципом должен руководиться православный богослов, имея дело и с результатами западной науки. Обязанный считаться с тем, что уже сделано долговременною работою запада, он однако только с проверкой может принимать эти результаты. Но самостоятельное в этом смысле отношение православного богослова к западной науке и тем более активное участие в той работе, какая давно ведется на западе, возможны лишь при вооружении всеми нужными для того средствами. Что именно необходимо в данном случае, указывает примером всей своей ученой деятельности В. В. Болотов. Если сам он в целом, с своими дарованиями, должен быть признан исключительным до неподражаемости явлением, он намечает во всяком случае, единственно возможный путь к плодотворному развитию русской не только церковно-исторической, но и вообще богословской науки, – в привлечении на служение целям этой науки всего, что могут дать другие отрасли знания, и именно – светские науки, и в применении строго научного метода исследования.

Итак, если завет духовной школе и богословской науке почтенного уже ранее за свои заслуги представителя академической философии можно видеть, с точки зрения задач этой школы и этой науки, в призыве к философскими постижению религиозной христианской истины путем спекуляции в духе наиболее соответствующих этой цели опытов философствования прежнего времени, то чествуемый ныне, еще более славный в своей области, представитель исторической науки выступает с призывом к строго научному изучению этой истины прежде всего в ее историческом проявлении, указывая и необходимые для того средства. Без этого изучения, при игнорировании исторического прошлого церкви и пройденного иже христианскою мыслию в прошлом пути развития, попытки философствовать по поводу данных христианского учения могут и ныне приводить к гносису лишь лжеименному и к разным уклонениям от подлинной христианской истины. Умозрение и положительная наука, философия и история должны в этом случае взаимно дополнять друг друга в общей системе направленных к постижению единой истины наук.

Академический философ, В. Н. Карпов, выступая с мыслю о самобытной русской философии, предполагал, между прочим, полное соответствие этой философии вере в религиозную христианскую истину, именно, как она нашла историческое выражение в форме восточного православия. В. В. Болотов, исследователь истории христианства, исходил в своей ученой деятельности из того убеждения, что вполне свободное и строго научное исследование исторической стороны христианства должно приводить лишь к подтверждению этой истины. Это совмещение религиозной веры и научного свободного знания, в полном их развитии и совершенной гармонии, можно признать высшею характеристикою для призванного служить так или иначе богословской науке и ее целям деятеля. И в эхом можно усматривать высший и самый общий завет, о котором должен напоминать образ того и другого почившего деятеля всем последующим деятелям на том же поприще. Проф. А. Бриллиантов.

Всех денег, поступивших от учеников, друзей и почитателей почившего профессора В. В. Болотова на увековечение его незабвенной памяти, собрано до 19 апреля 1903 г. (дня освящения памятника на его могиле) 2.559 руб. 48 коп., а с наросшими на них процентами всего 2.635 руб. 83 коп. На устройство памятника и пр. израсходовано 1.825 руб. 7 коп. Остаток 810 руб. 76 коп. (см. отчет Комиссии в «Церк. Вестнике» за 1903 г., № 17). А к этому остатку, с 1903 г. по 1911 год включительно, прибавилось еще 692 руб. 22 коп. (наросшие на остаточный капитал проценты и новые пожертвования). Следовательно, до конца 1911 года всего собрано «для увековечения имени покойного профессора В. В. Болотова» 3.328 руб. 5 коп. А за вычетом вышеуказанных расходов на памятник и пр., к концу 1911 года, с новыми поступлениями оставалось 1.502 руб. 98 коп. Весь этот капитал израсходован теперь на устройство бюста покойного профессора В. В. Болотова. Израсходовано же всего па этот предмет 1.750 руб. Недостающая сумма (247 руб. 2 к.) позаимствована, с согласия гг. наставников Академии собственников академических журналов и по постановлению Совета Академии от 7 июня 1911 года, из запасного редакционного капитала, с условием возврата сделанного позаимствования к своему первоисточнику от продажи «Лекций» покойного профессора, печатавшихся в приложении к «Христ. Чтению» и вышедших отдельным изданием (пока в 2-х выпусках), за покрытием всех расходов сопряженных с этим изданием.

Таким образом Комиссия исполнила два пожелания жертвователей на цель увековечения памяти почившего профессора В. В. Болотова: устройство надгробного памятника на его могиле на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры и устройство бюста в актовом зале Академии. А третье желание жертвователей постепенно осуществляет, по постановлению Совета, редакция академических журналов, издавая «Лекции» приснопамятного профессора. Что же касается пожелания некоторых ученых друзей почившего профессора В. В. Болотова видеть в печати полное собрание его замечательных ученых трудов, то это пожелание остается и доселе неисполненным. Желающие жертвовать на указанную цель и вообще на увековечение памяти почившего профессора могут вносить свои пожертвования в контору редакции академических журналов «Церковный Вестник» и «Христианское Чтение».