Несколько мыслей по поводу защиты смертной казни в русской богословской литературе последнего времени

«Нет ничего бесплоднее и в научном отношении неуместнее, как отвлеченно-схоластическое, помимо истории и действительной жизни народов, решение вопроса: справедлива или несправедлива, необходима или не необходима смертная казнь. Подобный способ решения этого вопроса не может повесть ни к каким научным результатам; он порождает только бесполезные словопрения и игру в слова. Решение вопроса посредством этого метода совершенно зависит от личного вкуса и личных наклонностей, а сам процесс решения напоминает беганье белки в колесе».

Так писал, сорок лет назад автор серьезного «исследования о смертной казни» А.Ф. Кистяковский¹. И он тут же замечает, что такой именно, т. е. отвлеченно-схоластический способ решения вопроса преобладал в литературе до появления в печати сочинения самого автора; а мы теперь, через сорок лет, можем добавить, что этот самый, осужденный А.Ф. Кистяковским, способ преобладает и до настоящего времени, хотя не исключая уяснения вопроса на почве исторического исследования минувшей жизни народов. Теперь в нашей современной русской литературе появилось и появляется много статей и заметок, посвященных вопросу о смертной казни, и большинство этих статей решает вопрос именно с принципиальной точки зрения, – снова и снова решаются вопросы о том: «справедлива или несправедлива смертная казнь, необходима она, или не необходима». И нам кажется, что эти опыты решения вопроса далеко не такое бесплодное занятие, как думал А.Ф. Кистяковский, и это потому, что вопрос о смертной казни принадлежит к числу тех вопросов, которые с равным правом могут быть названы не только предметами объективно-исторического исследования, но и вопросами совести каждого человека, живущего сознательной жизнью. Смертная казнь – это один из тех вопросов, которые всегда тревожно отзываются в совести и требуют ее авторитетного суда. И не потому ли в громадном большинстве парламентских речей всех европейских стран ораторы избирали именно принципиальную сторону вопроса и обращались к народному представительству, как выражению народной совести? У нас в Государственном Совете прот. Буткевич положительно высказал убеждение, что «в настоящее время, при обсуждении вопроса об отмене смертной казни, больше места и дела моралистам, чем самым усердным служителям юридической науки»². Хотя мы глубоко несогласны с тем «моральным» решением вопроса, какое далее предлагает сам прот. Буткевич, но всецело присоединяемся к его мнению, что теперь именно нравственно-христианская точка зрения должна явиться господствующей при решении вопроса о смертной казни. Теперь для России прошло то время, когда ее обыватели могли со спокойной совестью следить за действиями правительства, направленными к охранению народного благосостояния. Еще недавно нельзя было поверить, что Россия будет переживать такие ужасы, какие переживает теперь, что она может быть так залита кровью. Смертные казни совершались так редко; сведения о них были столь глухи, что предсмертные стоны почти не касались слуха совести. Не то теперь... Море пролитой крови вопиет к совести, и каждый сознает, что он не зритель только кровавых приговоров, как правительственного правосудия, так и революционных организаций, но что проливаемая кровь касается и нашего сердца, и что все мы, подобно Савлу, «одобряем убиения» эти или осуждаем. И все упомянутое нами множество статей, посвященных решению вопроса о смертной казни, есть, думается нам, не иное что, как крик сердца, исстрадавшегося и многое пережившего за этот бесконечный ряд дней, каждый из которых приносит весть о пролитии крови.

Целью настоящей статьи мы не ставим положительно-принципиальное решение вопроса о том, может ли быть нравственно оправдана смертная казнь, или нет. Мы предполагаем только остановить внимание на решении вопроса в нашей богословской литературе последнего времени и при том лишь на статьях, посвященных защите смертной казни с нравственно-христианской точки зрения. Эти статьи заслуживают, как нам думается, особенного внимания и вот почему. Издатель упомянутого исследования А.Ф. Кистяковского заключает свое введение такими словами: «на стороне смертной казни теперь меньшинство, за отмену же ее стоит не только большая часть криминалистов и судей, но и всего мыслящего народонаселения»³. Статьи в нашей русской литературе всецело подтверждают это.

После Баргиева и Лохвицкого, кажется, нет у нас выдающихся имен юристов, которые брали бы на себя задачу защищать смертную казнь. Напротив, такие имена, как Кистяовский, Таганцев, Фойницкий, Сергеевский, Спасович, Кузьмин-Караваев и др., наглядно говорят, что в русской юридической науке смертной казни вынесен бесповоротно осуждающий ее приговор. Интересно отметить, что названные юристы (Кистяковский, Таганцев и др.) считают несомненно доказанным то положение, что смертная казнь противна основам христианской нравственности. Не то мы видим в нашей богословской литературе. На ряду с горячим призывом нескольких харьковских священников⁴, статьями Г. Д. и В. И. в Церковном Вестнике⁵, и некоторыми беглыми заметками в других периодических изданиях⁶, мы встречаем целый ряд статей в духовных наших журналах, посвященных защите смертной казни. Статьи эти видимо преобладают в нашей богословской литературе как по их количеству, так и по именам их авторов: Архиепископ Антоний, прот. Буткевич, прот. Е. А-в (проф. Е. П. Аквилонов?), прот. И. Соловьев, г.г. П. Кратиров, И. Мариупольский и др., все это имена далеко небезызвестные в нашей духовной журналистике и даже богословской науке (особенно три первые имени). Такое положение, занятое видными представителями нашей богословской литературы, побуждает нас отметить его, как интересное явление. А лично наше глубокое возмущение тем, что святое имя Христа Спасителя призывается названными и многими другими лицами освятить смертную казнь, побуждает нас сказать несколько слов по поводу этого явления.

Мы не предполагаем излагать и разбирать все статьи, написанные в защиту смертной казни с христианской нравственной точки зрения. Это неудобно не только потому, что таких статей множество, но и потому, что, как это и естественно, во всех этих статьях повторяются почти одни и те же мысли, только выраженные в различной форме. Мы ставим своей задачей отметить основные положения, выдвигаемые современными защитниками смертной казни с нравственно-христианской точки зрения и посмотреть на них критически. Внимательное чтение интересующей нас апологетической литературы привело нас к убежденио, что все доказательства, приводимые защитниками смертной казни сводятся к трем основным группам: к первой группе принадлежат доказательства, заимствованные из Библии. Эти доказательства раскрыты с наибольшей подробностью и полнотой. Вторая группа доказательств утверждается на обще-этических соображениях: о правде, справедливости, возмездии и т.п. Наконец, третья группа исходной точкой доказательств имеет устрашающее значение смертной казни. Справедливо отметить, что последняя группа доказательств привлекается далеко не всеми современными богословами, защищающими смертную казнь. Итак, прежде всего остановимся на первой группе доказательств, заимствуемых из чистого источника истины – Слова Божия.

Как неоспоримо свидетельствует история церкви, особенно в период вселенских соборов, самое ясное выражение известной истины в новозаветном Откровении не могло препятствовать ложному пониманию христианского вероучения. Много веков самой напряженной работы мысли и самой ожесточенной борьбы потребовалось для того, чтобы точно определить бесспорные истины христианской веры. Не менее возможны разногласия и в понимании христианского учения о жизни, и наше время, думается, есть та эпоха, которая начинает собой период всестороннего исследования именно основ нравственного христианского учения, которые, будучи, по-видимому, со всей ясностью и точностью выраженными в Слове Божием, различно понимаются представителями богословской мысли и не нашли еще пока авторитетного разрешения в формулах, принятых Вселенской Церковью. К числу частных вопросов подобного рода принадлежит и вопрос о смертной казни. Что в Евангелии Христовом нет и не могло быть речи о смертной казни – это несомненно. Христос Спаситель и Его святые Апостолы никогда не выступали в качестве политических реформаторов, а обращались к совести людской и только через союз совестей в христианской Церкви мог воплощаться в жизни общества чистый идеал христианской нравственности. Насколько далеко современному христианскому государству до воплощения в своей жизни великих заветов Христа, конечно, нет нужды и доказывать. Но также несомненно и то, что под воздействием христианской проповеди неизменно совершался и медленный постепенный процесс христианизации самой государственной жизни. Начавшись с внешности – с отмены смертной казни через распятие, – этот процесс захватывал все большие и большие глубины государственной жизни, и христианство являлось таким образом силой реформирующей и сами юридические отношения людей. Но параллельно с этим шел и идет обратный процесс – обмиршения христианства в лице представителей церковной мысли. Что мы разумеем под этим, едва ли надо раскрывать подробно, так близко присуще это горестное сознание сердцу каждого современного христианина. Это – стремление освятить авторитетом Христа те устойчивые учреждения государственной жизни, которые несогласны с духом Христова учения. Насколько велик грех в этом отношении представителей русской богословской мысли, – больно даже и говорить, и в данную минуту наиболее останавливает на себе внимание попытка доказать, что в учении Самого Господа и Его Апостолов находятся несомненные данные для признания законности и необходимости смертной казни. Насколько мы знакомы с этой литературой, следующие места новозаветного откровения приводят в подтверждение этого. Прежде всего это те места, в которых со всей несомненностью утверждается законность существования в государстве власти. Места эти общеизвестны: Ин.19:10–11; Рим.13:1–4. Первое место читается так: «Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше». Это излюбленные слова для защитников смертной казни с христианской точки зрения. «Когда Ему (Христу Спасителю) на суде у Пилата представлялся весьма удобный случай осудить смертную казнь, – пишет г. Кратиров по поводу этих слов, – Он не делает этого, а, напротив, санкционирует деятельность судящей и наказующей власти Божественным авторитетом»⁷. Оказывается, таким образом, что чуть ли не Сам Христос Спаситель утвердил Божественным авторитетом справедливость каждого решения Пилата, а, в том числе, следовательно, и смертный приговор над Собою. Подобное же говорит и г. Мариупольский: «замечательно, что на суде у Пилата Христос не только не отверг власть последнего предавать известного рода преступников смертной казни, но прямо санкционировад эту власть Божественным происхождением»⁸. Так же рассуждает и о. А-в⁹, и прот. И. Соловьев¹⁰, и даже осторожный прот. Буткевич ириводит эти слова, отказываясь, однако, от их истолкования¹¹. Трудно возражать на эти ссылки, и это зависит не от трудности опровергнуть такое понимание слов Христовых, а от мучительного чувства слышать эти ссылки от исповедников христианского учения и особенно от представителей учащей Церкви. «Все христиане знают тягчайший случай в человеческой истории, когда смертная казнь была применена к Невиннейшему из невинных и Проповеднику самоотверженнейшей любви. Казалось бы, одного этого достаточно, чтобы упразднить ее среди последователей невинно-Распятого. Но этого не случилось»¹². И мало того, что не случилось этого: этот самый беспримерный факт привлекается в качестве доказательства законности смертной казни: Сам Христос, говорят, санкционировал ее. Мы очень удивляемся, что в прочитанных статьях в защиту смертной казни не нашли ссылок на мученическую кончину св. Иоанна Крестителя. Это также случай смертной казни, записанный Евангелистами, который мог бы дать прекрасное основание для защиты смертной казни, как узаконенной Самим Богом, потому что, несомненно, и власть Ирода над Иоанном Крестителем была дана Ироду свыше. Но спросим серьезно: неужели можно дойти до такой степени неразумения, чтобы не понять, что словами Господа утверждается богоустановленность власти в принципе, но вовсе не самые функции этой власти, и тем более не самый образ пользования властью. Множество из тех функций, которые принадлежали самому Пилату, например, власть предавать осужденного поруганнию, о чем повествует Евангелие, теперь осуждены бесповоротно всеми христианскими народами. И однако Христос Спаситель кротко сносил это поругание, признавая, что та власть над Ним, которой действовал Пилат, была дана ему свыше. История вообще говорит, что в древности правители народные имели неизмеримо большую власть над подсудимыми и свободно обращались с их честью и жизнью. И если не находится защитников среди наших русских богословов богоустановленности власти мучить и позорить людей, то почему же такая богоустановленность на основании власти Пилата усвояется смертной казни? Признать богоустановленность власти в принципе вовсе не значить еще признать богоустановленность и всех функций, захваченных этой властью над людьми, и тем более непогрешимость самых действий этой власти. Иначе нам придется забыть основу христианского поведения: должно более повиноваться Богу, чем людям¹³.

То, что сказано нами по поводу слов Христа Спасителя Пилату, это самое по существу имеет значение и в отношении известных слов св. Ап. Павла о власти и властителях: «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти, противится Божию установлению...начальник есть Божий слуга тебе, на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно меч носит: он Божий слуга, отмститель в наказание, делающему злое» (Рим.13:1–4). Если прот. Буткевич¹⁴, прот. А-в¹⁵, прот. И. Соловьев¹⁶ и другие защитники смертной казни на основании Слова Божия привлекают эти слова в качестве доказательства богоустановленности смертной казни, то точно так же не на другом основании, как на вере в то, что будто бы, по мысли св. Апостола, все функции современной ему власти были также богоустановлены. Мы уже сказали, что богоустановленность власти в принципе нисколько не может доказывать богоустановленности всех ее функций и тем более отделыиых проявлений. Защищающие последний взгляд как бы забывают, что если ничто не совершается без воли Отца Небесного, то не все и согласно с этой волей: многое, и прежде всего все злое, Господь лишь попускает. Это относится не только к отдельным людям и к их действиям, но и к ложному направленно жизни целых народов и существующим у них государственным учреждениям. К слову заметить, в приведенных словах, кажется и речи нет о власти предавать смерти. Ведь пользоваться мечем, какой носит начальник, можно не только для того, чтобы отсечь всю голову, но, например, лишь «ухо десное», т.е. другими словами, когда говорится о карающей власти начальника, то предполагаются сами собой и степени кары. И почему в этих словах видеть именно указание на высшую степень кары – смертную казнь – мы недоумеваем. Сразу несомненно, что меч в словах Апостола – символ власти вообще, а не орудия наказания, так как в то время, когда учил св. Апостол, смертные приговоры приводились в исполнение не самим судьею.

Итак, мы полагаем, что указанные нами доводы, приводимые из новозаветного откровения в защиту смертной казни, не могут иметь существенного значения для этой цели. Это хорошо сознают и сами защитники казни, и поэтому, несмотря на решающую силу, которую они стараются придать указанным местам новозаветного Откровения, они подтверждают свою мысль новыми данными, заимствованными из Евангелия. Мы встретили, помимо отмеченных мест, ссылки на Мф.5:21–22 и Лк.13:4. Первое место читается так: «вы слышали что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», – подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геене огненной». Интересна судьба толкования этого места в полемике по поводу смертной казни. Противники смертной казни нередко ссылались на эти слова в качестве доказательства того, что Христос Спаситель запретил не только убийство, но даже грубое отношение к ближним, всякое неуважение к личному достоинству. Защитники смертной казни не только не признали убедительности за такой ссылкой своих противников, но и воспользовались этими словами, как защитой смертной казни, будто бы узаконенной в этих словах Христом Спасителем. Так, напр., г. Кратиров, доказывая, что в этих словах Господом запрещен только «напрасный гнев», делает такое интересное заключение: «если можно в известных случаях и гневаться и произносить бранные слова, то не значит ли это, что в некоторых случаях может быть допущено и убийство? Думаем, что если сделаем такое заключение, никто не будет в праве упрекнуть нас ни в извращении Христова учения, ни в нелогичности»¹⁷. И оказалось, что г. Кратиров думал так не один. Его взгляды не только разделяют, но и проводят далее протоиереи И. Соловьев и А-в. Первый говорить, что «осуждая... убийство, напрасный гнев и бранное слово, Господь назвал их повинными суду, синедриону и геенне огненной, т.е. подлежащими наказаниям, или что то же – достойными наказаний, каким могут быть подвергаемы означенные преступники по определениям этих судебных инстанций, а в числе этих наказаний была и смертная казнь... По Нему смертная казнь только тогда может не быть, когда не будет вызывающего ее и ей соответствующего преступления. Но раз есть достойное смертной казни преступление, из слов Господа с логической необходимостью следует, что должна быть и заслуженная преступником смертная казнь»¹⁸. Подобное же толкование приводит и прот. А-в: «По ясному и точному учению Спасителя, предающего наличному суду даже и напрасный гнев на брата, такой же строгий приговор именно этим судом должен быть вынесен и «напрасно гневающемуся на брата». Об отмене или о какой-либо замене смертной казни в разбираемом месте нагорной проповеди не только нет решительно никакой речи, а, наоборот, смертная казнь предполагается проповедью в качестве еще искони известного народу законного возмездия за убийство, налагаемого по предписанию законного суда»¹⁹. Мы не будем оспаривать такого толкования слов Господа в нагорной беседе, потому что, думается нам, действительный смысл этих слов, как расширяющих ветхозаветную заповедь «не убий» запрещением убийств словом и осуждением, ясен для каждого, читавшего эти слова, и такое понимание утверждается каждой элементарной учебной книгой. Мы позволим себе только показать крайнюю неестественность приведенных толкований, которая открывается из ближайшего взгляда на них. Христос Спаситель, говорят защитники смертной казни, узаконил последнюю за известные преступления. За какие же? Естественный вывод из грубо-буквального понимания приведенных слов нагорной беседы, что не только за убийство, но и за поименованное в изречении преступление: бранное слово. Если в Ветхом Завете полагалось наказание смертью за убийство, то теперь в христианстве надо казнить и за всякое оскорбление ближнего. Такой вывод мог бы показаться чудовищным, и нас легко было бы заподозрить в передержке, если бы это не был необходимый вывод из приведенных толкований. При том же такой вывод со всею смелостью делает сам протоиерей Соловьев: «не следует ли по нашему мнению, что в христианском мире смертная казнь не только не может быть отменена, а и должна постепенно и постоянно усиливаться, если не количественно, то качественно (?)? В ответ на это мы утверждаем, что не только по идее, а и в действительности в конце концов так это и будет»²⁰. Дальше прот. И. Соловьев говорит о вечных мучениях, как реальнейшем осуществлении смертной казни. Мы обещались не опровергать изложенная толкования, но не можем не предложить г. Кратирову в частности одного вопроса: неужели он говорил серьезно, когда утверждал, что его «никто не будет в праве упрекнуть в извращении Христова учения»?

Затем мы еще указали на Лк.13:4. Это место в оправдание законности смертной казни приводит протоиерей Буткевич: «Пришедшие ко Христу иудеи сообщили Ему, – пишет прот. Буткевич, – что Силоамская башня упала и задавила 18 галилеян. Христос сказал им на это: «если не покаетесь, все так же погибнете». Не напоминают ли эти слова Спасителя, как в Ветхом Завете Бог грозил смертью некоторым грешникам, а в числе их и нашим прародителям». Мы не знаем, конечно, о чем напомнили приведенные слова слушателям речи прот. Буткевича. Нам лично думается, что эти слова мало отношения имеют к вопросу о смертной казни, и мы искренно удивляемся, почему прот. Буткевич привел в своей речи этот стих ХIII главы, опустивши три первые стиха этой же главы, где, именно, и рассказывается о приговоре римским правителем к смертной казни галилеян. Boт эти стихи: «в это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но если не покаетесь, все так же погибнете». Мы решаемся думать, что эти слова более доступно говорят о смертной казни и способны действительно вызвать воспоминание при чтении их о тех ужасах, какие переживает теперь Россия, когда слышишь о предательских убийствах революционеров, о расстреле войсками темной русской мятежной толпы²¹, охваченной политическим психозом, о казни несовершеннолетних преступников, почти детей, вовлеченных другими в свои преступления. Но когда мы слышим это евангельское повествование, то думаем, что каждый христианин, согласно с прямым смыслом слов Господних, будет думать не о том, как Бог грозил смертью некоторым грешникам, но о том, что предательски убиваемые революционерами и казнимые правительством быть может не грешнее нас, и что сами мы достойны за свои грехи такой же участи.

Мы привели те важнейшие, по мнению защитников смертной казни, слова из Нового Завета, которые будто бы освящают Божественным авторитетом смертную казнь. Как не трудно заметить, мы держимся другого взгляда и думаем, что приведенные слова не только не дают права на такое заключение, но, напротив, свидетельствуют скорее о несоответствии наказания смертной казнью самой букве

Евангелия, не говоря уже про общий дух любви и милости, проникающий учение Господа. И это не нам только так кажется: это признают сами вышеназванные защитники смертной казни. Не смотря на победоносный тон, с каким они утверждают, что Сам Христос Спаситель «санкционировал» смертную казнь, в душе они не были уверены в этом, и потому на ряду с отмеченным утверждением, те же защитники смертной казни, напр., протоиерей Буткевич²², г. Кратиров²³ и др. утверждают, становясь в прямое противоречие с собой, но согласно с Евангелием, что Христос Спаситель нигде не одобрял смертную казнь. Для нас очень ценно, конечно, такое признание из уст защитников смертной казни с христианской точки зрения, и мы только могли бы спросить их: зачем же в таком случае эти ссылки на Евангелие в доказательство богоустановленности смертной казни? Но указанными местами, заимствованными из Новозаветного Откровения, не ограничивается ряд доказательств, приводимых нашими богословами в защиту смертной казни из Слова Божия. Взоры их, собственно говоря, главным образом обращены к Ветхому Завету, и если они останавливались на Новозаветном учении, то только потому, что вовсе пройти его молчанием было неудобно. Чтобы убедиться, что мы не преувеличиваем, когда говорим это, достаточно просто посмотреть, сколько места в названных статьях занимает изложение ветхозаветного и новозаветного учения... Да это и понятно. В то время, как в новозаветном учении лишь путем крайнего его извращения возможно находить мысль об утверждении Господом смертной казни, в Ветхом Завете это учреждение не только фактически существовало, но и действительно было освящено законом. Названные нами статьи, особенно некоторые из них, подробно раскрывают законы Моисея относительно преступлений, караемых смертной казнью, равно как приводят много примеров из ветхозаветной истории, свидетельствующих о самом широком применении этого наказания. Мы не передаем этих законов и не приводим примеров потому, что все это изложено в интересующих нас статьях вполне согласно с Библией. Нас интересует не эта фактическая сторона, но те выводы, какие делаются из нее, те доказательства, на основании которых пытаются утвердить мысль об обязательности законов ветхозаветного теократического царства и для Новозаветного Израиля – для христиан. Эти доказательства двух родов: одно – принципиальное, исходящее из идеи единства Законодателя и заветов; другие – частные, опирающиеся на отдельные места закона.

Общий смысл доказательства первого рода тот, что так как и ветхозаветный закон и Евангелие Христово есть Слово Божие, то не может быть и речи об отмене ветхозаветного гражданского закона в царстве Христовом, и законы Моисеевы сохраняют силу и в Новом Завете. Эта мысль имеет такое важное значение в общей системе доказательств защитников смертной казни, что мы приведем их подлинные слова, чтобы не дать повода предположить ошибочность нашей передачи чужих мыслей, настолько они поразительны. Вот, между прочим, что говорит прот. Буткевич: «я верую, что Тот же Самый Господь, Который говорил в ветхом завете, говорил и в новом, и что истины Его непреложны. Он не человек, чтобы Ему изменяться – в одном случае сказать одно, в другом – другое»²⁴. Как и всегда, речь отца Буткевича очень осторожна. Другие защитники смертной казни пишут откровеннее. О. А-в откровенно сознается, что для него «базой служит Ветхий Завет, потому что иначе и быть не может... Пришедший на землю «не нарушить, а исполнить закон и пророков» Господь несомненно не нарушил также и следующих вековечных слов закона: кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее (Числ.35:33)... Господь Иисус Христос отменил обрядовый закон, даровав людям блогодать и истину, но гражданского закона не упразднял»²⁵... Отец И. Соловьев говорит подобное же. «Мы веруем, что Тот же Дух Святый говорил и через пророков, Который говорил и через Апостолов, Который сошел на Самого Иисуса Христа во время крещения... Поэтому, как из одного и того же источника не может вытекать горькая и сладкая вода, так и из уст Одного и Того же – всегда Себе равного и в Своем существе неизменного Духа Святого не могут выходить мысли противоположные... «Иисус Христос вчера и днесь Тот же и во веки» (Евр.13:8) и слово Его, как ей и аминь, истинно и теперь, как и тогда, во всей своей полноте и целости»²⁶. Ясно пишет и г. Кратиров: «оба завета имеют внутреннюю органическую связь, как выражение единой высочайшей воли... Исполнено глубокого смысла заявление Спасителя нашего: «не мните, яко придох разорити закон или пророки; не придох разорити, но исполнити». Христос прямо говорит Своим ученикам, что Его учение не отменяет и, тем более, не осуждает ветхозаветного закона, а восполняет его и раскрывает... Веруя в неложность слов Спасителя мы и из Его умолчания о ветхозаветных законах, касавшихся смертной казни, скорее согласимся признать то, что было узаконено в ветхом завете, чем отвергнуть это»²⁷. Мы думаем, что приведенные нами краткие выдержки позволяют понять основную точку зрения защитников смертной казни, когда они считают возможным утверждаться на ветхозаветном гражданском законе, как выражении непреложной воли Божией. Мы же теперь посмотрим, насколько убедительны доводы в пользу такой непреложности в жизни Христова царства Моисеева гражданского закона. Затронутый нами вопрос настолько серьезен, что если бы мы попытались здесь рассмотреть его со всей обстоятельностью, то прямой предмет нашей статьи остался бы вовсе в тени. Поэтому ограничимся немногим существенным.

Общая мысль изложенного выше взгляда на отношение законов ветхого и нового заветов та, что один Законодатель не мог преподать двух различных законов. Но все эти утверждения вовсе забывают на это время²⁸, что различие законодательств может обусловливаться не только различием законодателя – чего бесспорно нет в отношении откровенного закона, – но и различием той цели, для которой дан закон, его назначением. Ветхозаветный закон имел определенное назначение – быть руководителем народа в долголетней истории приготовления его к принятию Искупителя. Это назначение Ветхозаветного закона и объясняет нам то, почему он не имел вечного и непреходящего достоинства. И пусть такая мысль не кажется «нечестивою» защитникам непреложности Моисеева закона. Эта мысль со всею ясностью и полнотою частных черт раскрыта Самим Господом и Его апостолами. Сам Христос Спаситель назвал установленный Им союз человека с Богом «Новым Заветом» (Мф.26:28; Мк.14:24; Лк.22:20). Так же называет его и св. Ап. Павел. Он называет Христа Спасителя «поручителем лучшего завета» (Евр.7:22) и далее со всей выразительностью раскрывает мысль о превосходстве Нового Завета и отмене Ветхого, утверждаясь при этом на свидетельстве самого ветхозаветного писания. Говоря о Христе, как Ходатае лучшего завета, Апостол пишет: «если бы первый завет был без недостатка, то не было бы нужды искать места другому. Но пророк, укоряя их, говорит: вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, не такой завет, какой Я заключил с отцами их... Вот завет, который завещаю дому Израилеву после дней тех, говорит Господь: вложу законы Мои в мысли их и напишу их на сердцах их, и буду их Богом, и они будут Моим народом... Говоря новый, показал ветхость первого; а ветшающее и стареющее близко к уничтожению». (Евр.8:7–13). Мы видим, что в данной апостольской мысли неразрывно связывается перемена завета с отменой и ветхого закона. Это и положительно утверждается апостолом Павлом. «Ныне, независимо от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки, – правда Божия, через веру во Христа Иисуса» (Рим.3:21–22). Вот истинная связь двух заветов, – это свидетельство самого закона о новом законе веры, когда верующие живут «не под законом, но под благодатию» (Рим.6:15), а сам Христос Спаситель есть «конец закона» (Рим.10:4). И далее в послании к Галатам и к Еврееям св. Апостол подробно раскрывает мысль о том, что ветхозаветный закон был только «пестун во Христа» (Гал.3:24). Все это настолько известно и несомненно, что, полагаем, вовсе излишне раскрывать подробно. И Апостол прямо говорит об «упразднении» закона заповедей учением Господним (Еф.2:15). Мы легко представляем себе возможным возражение нам со стороны защитников смертной казни. Мы легко предвидим и упреки в том, что усвояем единой Божией воле два различные закона, и что мы будто бы отрицаем единство внутренне-органическое обоих заветов и законов. Но мы думаем иначе и утверждаем, что это глубочайшее единство Высочайшей воли и законов, данных ею, может быть истинно понято только с указанной нами апостольской точки зрения, а вовсе не с точки зрения защитников смертной казни. И так мы думаем по следующим соображениям. Свою мысль о непреложности законов ветхозаветного царства защитники смертной казни доказывают известными словами нагорной беседы: «не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все». Этими словами со всей несомненностью утверждается глубочайшее единство обоих заветов. Но какое единство? Если единство по букве закона, как думают защитники смертной казни; если единство в том, что ветхозаветные законные постановления сохраняют силу и в Царстве Христовом, то на каком же основании утверждается самими защитниками такого буквального понимания отмена обрядового ветхозаветного закона, совершенная Апостолами; на каком основании сами они не требуют восстановления всех законов Моисея в гражданском устройстве; почему Сам Христос Спаситель говорил, что законы о разводе даны были Моисеем только по жестокосердию народа (Мф.19:8)? Ведь прямо сказано: «ни одна йота или ни одна черта не прейдет» (Мф.5:18). На каком же основании защитники смертной казни защищают эту черту Моисеева закона, а не защищают множество существенного из содержания законов Моисеевых, потерявших всякое значение в жизни Христова Царства? Очевидно, что этими словами Христа Спасителя, действительно утверждающими органическую связь обоих заветов, выражается более глубокая мысль, чем только сходство заповедей новозаветных и ветхозаветных. И согласно с учением Церкви и самого новозаветного откровения нам не трудно понять истинный смысл этих слов Господних. Чтобы не заслужить упрека в произвольном толковании этих слов, воспользуемся самым популярным их толкованием, на основе святоотеческого понимания, преосв. Михаила. И вот что мы читаем в этом толковании: «Христос пришел на землю, чтобы на Нем исполнилось все ветхозаветное Слово Божие... Он исполнил ветхозаветный закон и пророков, во-первых, совершением всего сказанного о Нем пророками. Посему и Евангелист часто говорит: да сбудется реченное тем или другим пророком. Он исполнил и все предписания закона, «яко беззакония не сотвори, ниже обретеся лесть во устех Его». Он исполнил закон и в том смысле, что восполнил его: ибо Он в полном совершенстве начертал то, чего закон представлял одну тень... Весь закон был сенью будущего; когда явилось самое тело, сень утратила свое значение, но вместе с тем осуществилось то, на что указывала сень. Отменен обветшавший – ветхий завет, но заменен совершеннейшим, которого он был только тенью. Исполняющий Новый Завет исполняет вместе с тем и ветхий, только не по букве мертвой, а в высшем совершенстве, в духе, как, например, не гневающийся на брата своего исполняет в высшей степени и ветхозаветную заповедь: не убий, ибо даже не гневающийся никак не может убить»²⁹.

Итак, ветхозаветный закон отменен, но это не есть внешняя замена одних заповедей другими, но совершеннейшее исполнение ветхого в новом – во Христе Спасителе и в Церкви. Мы видели, что Христос называется «кончиною закона», как совершеннейшее «исполнение» его. То же видим и в жизни Царства Христова, в которой исполняется весь закон со всеми малейшими чертами до конца мира. И именно прообразовательный характер ветхозаветного закона объясняет нам то, каким образом он, будучи отменен, исполняется всецело, со всеми малейшими чертами в Царстве блогодати. Ветхозаветный закон это тень, образ вещей (Евр.10:1; Кол.2:17 и др.). Образ, тень, изображение – нечто само по себе несуществующее, а имеющее силу в предмете, дающем их. Так и Ветхий Завет всю силу и смысл имел только в Солнце Правды, во Христе Спасителе. Все и все жили верой в грядущего Избавителя, и все служило в законе отображением этого вечного небесного света, и малейшая черта закона знаменовала собой отражающийся луч Новозаветного Солнца и находила таким образом высочайшее осуществление в Новозаветном Царстве. Поистине в последнем все исполнилось и исполняется, и не может не исполниться ни одна самая малая черта, потому что весь ветхий завет определялся будущим. И с раскрытой нами точки зрения на предмет мы имеем критерий для рассуждения о том, что в ветхом законе было истинного по сущности и следовательно вечного, а что имело временное и преходящее значение: глядя на предмет, мы можем сказать, что соответствует в образе его действительности и что недостаточно ее выражает. Зная Христа и Его учение, мы можем точно и безошибочно определить, как это и сделала Вселенская Церковь, что было в ветхом завете вечного и что должно быть признано преходящим.

Мы сравнительно долго остановились на раскрытии вовсе неспорного вопроса о том, что не все постановления Моисеева гражданского закона являются непреложеными для жизни и новозаветного Израиля. Мы вынуждены были к этому постановкой вопроса у защитников смертной казни, которые ссылкой на единство Законодателя хотели предрешить вопрос о внешнем единстве законных постановлений. Теперь же мы должны обратиться к рассмотрению тех мест ветхого завета, которые выставляются защитниками в качестве выражения вечной, непреложной воли Божией о необходимости смертной казни в человеческом обществе.

Наиболее прямо и резко определенно выражает эту мысль прот. А-в. «Пришедший на землю не нарушить, а исполнить закон и пророков», Господь несомненно не нарушал также и следующих вековечных слов закона: «кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившого ее» (Числ.35:33)³⁰. Ссылку на эти слова мы встретили только у о. А-ва, и уже одно это дает основание усомниться в уместности ссылки на приведенное выражение из книги Числ. Кажется, ни в чем с такою ясностью не выступает различие ветхого и нового завета, как в пункте об очищающем значении крови. «Все почти по закону очищается кровью, – свидетельствует св. Апостол, – и без пролития крови не бывает прощения» (Евр.9:22). Но это очищение кровью имело значение и силу только как прообраз единой истинно-искупительной Жертвы. Поэтому нельзя не согласиться со словами В.С. Соловьева, что «те, которые сближают понятие смертной казни с понятием искупительной Жертвы, забывают, что искупительная жертва за всех уже принесена Христом, что она всякие другие жертвы упразднила и сама продолжается лишь в безкровной Евхаристии – забвение изумительное со стороны лиц, исповедующих христианскую веру»³¹. Мы не раскрываем более подробно эти мысли, потому что утверждение, будто очищение кровью животных или кровью человеческой – преступников есть вековечный закон, как полагает о. А-в – такое утверждение по крайней мере неблогочестиво, если только не есть результат случайной обмолвки. И как мы сказали, другие богословы – защитники смертной казни не ссылаются на эти слова закона, а такой вековечный закон, освящающий смертную казнь, хотят видеть в словах: «проливаяй кровь человечу, в ея место его прольется, яко во образ Божий сотворих человека» (Быт.9:6). Этим словам Самого Господа защитники смертной казни склонны придавать такое значение, что на казнь за убийство смотрят как на прямой долг правящей власти. Так, г. Кратиров, приведши эти слова, замечает: «убийцы оказываются преступниками, нарушителями воли Божией, правители, наказывающие преступников смертью, исполнителями воли Божией. Последние, если только они не злоупотребляют своим правом и властью, так же мало повинны в пролитии человеческой крови, как и стихийные силы, поражавшие и поражающие грешников по воле Божией; они только меч в деснице Божией»³². Совершенно то же по существу говорит и прот. Соловьев³³, с одним лишь новым добавлением: «Сам Бог сказал еще первому человекоубийце Каину: всяк убиваяй Каина отмстится». Надо заметить что дальнейшие слова прот. Соловьев опустил, а между тем они интересны именно в целом: «всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Бог Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Быт.4:15). Ссылка о. Соловьева на эти слова Господа только лишний раз подчеркивает ту мысль, что закон о пролитии крови грешника не только не имеет значения в Новом Завете, но и самый этот закон может быть отнесен к числу законов, данных «по жестокосердию» народа, как назвал Сам Господь Моисеевы законы о разводе, и что «от начала не было так» (Мф.19:8), потому что в противном случае Господь поразил бы смертью самого Каина. Заметим здесь, кстати, что с нашим пониманием заповеди ветхого завета о смертной казни разного рода преступникам, как данной только по жестокосердию народа Израильского, соглашаются, отчасти или вполне, сами защитники смертной казни, но понимают это выражение Господа, как лучшее доказательство того, что и в Христовом Царстве следует казнить людей смертью. Вот что говорит прот. Буткевич: «Моисей дал иудеям эти законы (о разводе) по их жестокосердию. Не буду говорить о том, что это изречение Спасителя не относится к законам Моисея о смертной казни; а только спрошу: разве мы, называясь христианами, а живя по-язычески, менее жестокосерды, чем современные Моисею евреи... Не знаю, у кого хватит мужества утверждать, что в нравственном отношении мы стали выше евреев, которым Моисей давал заповеди Божии»³⁴. Подобное рассуждение находим и у Кратирова³⁵. Мы меньше всего склонны доказывать, что наши современники, начиная с нас самих, не жестокосерды. Напротив, эти непрестанные убийства неповинных со стороны революционеров и жестокие правительственные приговоры с потрясающею наглядностью свидетельствуют об этом жестокосердии. Но мы думаем, что наше жестокосердие не оправдание для проявлений его. Не будем раскрывать ложность того утверждения, что высота христианского нравственного идеала, пред лицем которого должна протекать наша жизнь, что эта высота может будто бы служить основанием для неисполнения частных требований христианского идеала. Если прот. Буткевич³⁶ и г. Кратиров³⁷ ссылаются, на совершенство христианского идеала которое в параллели с нашим жестокосердием может оправдать существование смертной казни, противной духу Христова учения и по их собственному взгляду, то подобное утверждение есть не иное что, как подмена Божественного учения измышлениями человеческими. Мысль о том, что высота христианского идеала никогда и ни в чем не может оправдать нравственно нарушение его частных требований, подробно раскрыта нами в статье «К вопросу об отношении нравственности к политике»³⁸. Здесь не будем повторять сказанного, но только обратим внимание на логическую несостоятельность указанного утверждения защитников смертной казни: если известный закон дан Моисеем по жестокосердию народа иудейского, а мы еще более жестокосерды, то, следовательно, этот закон имеет силу и для нас. Но в таком случае жестокосердием можно оправдать всякое нарушение закона Самого Христа, потому что это закон обращенный к любящему сердцу. Будем держаться точного смысла слов Господа о законах, касающихся развода, исходя из такой логической последовательности мысли. «Моисей по жестокосердию вашему позволил вам разводиться с женами, а сначала не было так». Но раз мы жестокосерды, то стало быть и нам можно «по всякой причине разводиться с женою своею». Но мы знаем, как ответил Господь... И если мы признаем, что и закон о смертной казни дан народу еврейскому по его жестокосердию, а от начала не было так (пример Каина), то мы решительно должны будем признать, что ссылка на наше жестокосердие может только объяснить причину существования в христианском обществе смертной казни, но никак не оправдать ее.

Мы заканчиваем обозрение системы доказательств, заимствованных защитниками смертной казни из Св. Писания. Быть может, наше перечисление многочисленных выдержек с нашими замечаниями по поводу их могло показаться несколько утомительным, но мы считали нужным сделать это, чтобы не заслужить упрека в опущении чего-либо существенного на взгляд самих защитников смертной казни, а еще более, чтобы при указанном множестве свидетелей иметь право в заключение повторить строгий приговор христианского философа по поводу подобной защиты: «ссылаться на Библию вообще в пользу смертной казни – свидетельствует или о безнадежном непонимании, или о беспредельной наглости»³⁹. Хорошо сознаем крайнюю суровость такого приговора, но по убеждению должны сказать, что наше личное изучение современной богословской литературы в защиту смертной казни вполне подтвердило в наших глазах справедливость этого суждения.

Теперь мы обращаемся к следующей, намеченной нами, группе доказательств в пользу смертной казни, покоющейся на самых принципах христианского нравственного учения, независимо от буквы Писания. Считаем нужным заметить, что эта группа доказательств занимает, говоря сравнительно, второстепенное положение, и в современной русской богословской литературе высказываются далеко не все те обычные аргументы в защиту законности и необходимости смертной казни с нравственной точки зрения, какие обыкновенно высказывались ранее в этом случае. Так как исходной точкой зрения мы имеем именно те доводы в пользу смертной казни, которые нашли выражение в нашей современной богословской литературе, то свой обзор их и ограничит, тем, что встречается в уже поименованных нами статьях и в статье г. Троянова «Убийство и смертная казнь»⁴⁰. Статья эта, незатронутая нами ранее, представляет для нас интерес именно теперь, потому что, не стремясь оправдать смертную казнь ссылками на Слово Божие, исходит в своем оправдании из обще-этических соображений.

Если мы попытаемся точно и кратко формулировать исходное положение, на котором утверждается защита смертной казни с этической точки зрения, то можем передать его так: каждое наказание должно быть строго пропорционально преступлению, являясь возмездием за него; а с этой точки зрения за убийство необходимое возмездие может быть только в смертной казни по принципу: жизнь за жизнь. Это закон правды, вековечный закон человеческих отношений. «Этот неумолимо-суровый (пусть назовут его таким), только не несправедливый закон возмездия, – пишет прот. А-в, – представляет собой отраженное на земле проявление Божиего правосудия, всею силою своею отяготевшего на закланном от сложения мира непорочном Агнце. Возвышенная идея искупительной жертвы... находит свое частное применение и в смертной казни»⁴¹. Существенно эта же мысль раскрывается и другими защитниками смертной казни. «Наказание, – пишет г. Мариупольский, – является собственно необходимой реакцией права против его нарушителей. Степень реакции зависит от силы нарушения. Отсюда с неумолимой логикой вытекает пропорциональность отношений между преступлением и наказанием. Это требуется природою права, коренящейся в нем идеей справедливости. За абсолютное преступление – убийство должно быть и абсолютное возмездие – смертная казнь преступника. Нет никакой соразмерности между жизнью, как бы она ни была горька, и смертью, и так как жизнь обнимает все существование, то и наказание за нее не может заключаться ни в каком ином возмездии, как только опять в лишении жизни⁴². Так же мыслит и прот. Соловьев. «Закон правды, по его словам, не отменен в самом источнике Христова спасения... как же мы можем осмелиться отменить его в приложении к таким деяниям, о которых сами преступники в сознании, просветленном голосом совести, видят достойное ранам?... Отсюда-то в истинно-христианском обществе и не может быть речи об отмене самого закона о смертной казни, как об отрицании самой идеи правды в ее применении к преступлениям»⁴³. Г. Троянов выражается всего определеннее. «Если наказания должны быть праведным возмездием – приводит автор слова Мартенсена, – и если преступление и наказание должны быть соразмерны между собою, то преднамеренное отнятие человеческой жизни должно быть наказываемо смертию. Для жизни, которая обнимает все существование, безусловно не существует среди всех мыслимых ценностей никакой другой, пригодной в качестве замены, как только сама жизнь. Здесь получает полное значение изречение: жизнь за жизнь; никакая отдельная часть не может быть равноценной целому... Таким образом, продолжает г. Троянов, смертная казнь вытекает из самой сущности дела и вполне справедлива... Вот почему величайшие философы и мыслители признавали необходимость ея». Далее автор приводит выдержки из Гегеля, Канта и Гете и заключает: «в деле смертной казни всякая ложная гуманность должна быть устранена. Даже помилование преступника, приговоренного к смертной казни, должно быть признано «капризным и несправедливым», если оно даруется без смягчающих обстоятельств»⁴⁴. Подобные мысли г. Троянов повторяет неоднократно⁴⁵.

Итак, защитниками смертной казни согласно утверждается, что она необходима, как выражение нравственного порядка, что пока существуют убийства, должна существовать и смертная казнь, как восстановление правды.

Из приведенных выражений мы оставим без разбора то, что идея воздающей правды в смертной казни находит свое утверждение в искупительной жертве Христа Спасителя. Мы уже отметили неудобство на этом основании строить доказательства необходимости смертной казни, как искупления. Здесь мы будем говорить не о правде Божией, искупляющей грехи виновного смертью Невинного: Правда Божия всецело удовлетворена на веки кровию Христа Спасителя. Мы скажем о правде человеческой, карающей виновного.

Мы, конечно, нисколько не отрицаем необходимости строгого соответствия между величиною преступления и размером наказания. Это действительно начало справедливости, реализирующееся во всех законодательствах культурных стран. Но мы вовсе не думаем, чтобы эта пропорциональность выражала непременно закон возмездия: равное за равное. Не станем доказывать того положения, что в христианском обществе наказание никогда не может быть рассматриваемо, как только закон возмездия, но всегда предполагает собою и возможные условия для исправления преступника. Истина, возвещенная неоднократно Христом Спасителем, что Он пришел не губить грешные души человеческие, но спасать, не может не иметь значения закона и для жизни христианского общества. Не будем доказывать этого положения, потому что вопрос о цели наказания представляется необыкновенно сложным и решается неодинаково. Думается только, что для христианской мысли это совершенно несомненно. Ветхозаветная норма жизни: «око за око и зуб за зуб» сменяется новым законом любви ко врагам, прощения согрешившему брату, заповедью отдать отнявшему одну одежду и другую; и все это утверждается примером Самого Господа, молившего о прощении Своих убийц на кресте. Нет, конечно, сомнения, что «око за око и зуб за зуб» было выражением закона правды, но мы думаем, что это не единственное его выражение. Есть также правда Христова, правда любви, прощающей и милующей. Нам, конечно, могут возразить, что это начало Христовой правды, применимое в личной жизни, неприменимо в жизни общества. Мы не станем спорить и доказывать, что нормы Христова Царствия одинаково обязательны как для христианина, так и для государства, если оно считает себя христианским. Мы спросим только, где и какое государственное законодательство проводило в жизнь это буквальное понимание правды, как закона возмездия, равного преступлению. Сказать, что наказание должно быть пропорционально преступлению, как это и мы признали, вовсе еще не значит сказать, что наказание должно быть равно преступлению: «око за око». И все современные законодательства подтверждают со всей определенностью, что в таком виде закон возмездия нигде не существует, и не существует он уже в силу одного того, что такое возмездие далеко не всегда возможно. Если еще у вора можно иногда не только отнять украденное, но и наказать его на такую же величину, то в других областях жизни это или недопустимо, или вовсе невозможно. Почему теперь за лишение глаз не выкалывают глаза, за увечье не наносят увечья и т. д.? Значит ли это, что в современном законодательстве в этом случае поругана правда, или же это свидетельствует о чем-то другом, о культурном и нравственном прогрессе человеческих форм общественного правосудия? Мы думаем, что случилось это не в качестве поругания закона правды, а потому, что механическая равномерность наказания все равно не могла явиться истинным возмездием. Выколите глаза ослепившему ближнего и вы получите не восстановление права обиженного, а только двух слепцов, вместо одного. Еще яснее такая невозможность возмездия, понимаемая в буквальном смысле, выступает в других областях жизни и только в отношении смертной казни за убийство идея равномерного возмездия как будто сохраняет неприкосновенность: жизнь за жизнь, за абсолютное преступление и наказание абсолютное. Мы не отрицаем, что в этой формуле есть частное выражение справедливости, но лишь в ограничения приложении к покушению на убийство. Когда, например, мы видим, что ближнему нашему угрожает опасность быть убитым, то здесь норма: жизнь за жизнь выступает в ореоле истинной правды: смерть убийцы есть необходимое условие жизни убиваемого. Подобное, хотя уже в несколько ином этическом освещении бывает и при самозащите. Если я убиваю человека в виду грозящей мне с его стороны смерти, то защищаю свое право на жизнь и через смерть нападающего спасаю свою жизнь. Но все сказанное не имеет решительно никакого отношения к вопросу о смертной казни, и ссылка на факты подобного рода только вызывает недоумение: «Куда поместим того – спрашивает г. Кратиров, – кто спасет жизнь невинного ребенка, ценою жизни преступника, поднявшего на беспомощного свою вооруженную руку? Ужели хватит у кого-нибудь духа отнести и его к разряду преступников... И если остается в распоряжении правительства одно только средство оградить законную власть, порядок общественной жизни и безопасность граждан – лишение жизни преступника; оно «нравственно обязано сделать это»⁴⁶. Все это, конечно, справедливо; бывают моменты, когда и каждый человек и правительство обязаны защищать жизнь ближних хотя бы ценою смерти преступника. Но что же тут общего с вопросом о смертной казни? Ведь когда идет речь о последней, то разумеется не спасение обижаемого и не подавление мятежа, но возмездие уже схваченному и обезопашенному преступнику. Истинную картину такого положения вещей рисует христианский поэт А. С. Хомяков в своем известном стихотворении:

Убьете ль вы того, кто охвачен цепями,

Кто, стоптанный в прах, молящей главы

Не смеет поднять перед вами?

Пусть дух его черен, как мрак гробовой,

Пусть сердце в нем подло, как червь гноевой,

Пусть кровью, разбоем он весь знаменован

Теперь он бессилен, угас его взор,

Он властию связан, он ужасом скован...

Убьете ль? о стыд и позор!

И действительно, если в первобытном обществе еще могла быть своего рода необходимость убивать злодея из опасения совершения им новых преступлений, то теперь едва ли какое-либо государство и сами защитники смертной казни могут сказать, что государство лишено возможности избавить общество от опасности иными средствами, чем смертная казнь. Не для того же в самом деле строят тюрьмы, чтоб из них бегали преступники. Итак, смертная казнь не имеет ничего по существу общего с убийством ради спасения ближнего. Когда идет речь о смертной казни, как равномерном воздействии за убийство, то картина иная: вместо жизни – на лицо труп убитого, а преступник из опасного зверя сделан жалким и ничтожным. Что же говорит об этом преступнике закон правды и возмездия нашей совести? Требует ли казни его по принципу: жизнь за жизнь, или же такую казнь считает за стыд и иозор? Согласно описанному нами истинному принципу возмездия, последнее было бы достигнуто в смертной казни лишь в том единственном случае, если бы казнь убийцы была моментом воскресения убитого. Но весь ужас убийства, вся нравственная тяжесть этого преступления в том именно и состоит, что убитому не может вернуть жизнь не только смерть убийцы, но даже эту жизнь нельзя возвратить ценою всех человеческих жизней. Но если так, то единственным нравственным основанием смертной казни может явиться месть, а единственным результатом – два трупа вместо одного. Но никакая «неумолимая логика» не может ни оправдать нравственного начала мести, ни назвать новое убийство восстановлением правды. «По какой это логике – спрашивает В.С. Соловьев – повторение зла есть добро? Разве убийство возмутительно тем, что убит хороший человек? Он был, может быть, негодяем. Но возмутительно самое действие воли, преступающей нравственный предел, возмутителен человек, говорящий другому: ты для меня ничто, я не признаю за тобою никакого значения, никакого права, даже права на существование, и доказывающий это на деле. Но ведь именно так и поступает общество относительно преступника, и при том без всяких смягчающих обстоятельств, без страсти, без порочных иистинктов, без душевного расстройства. Виновна, но заслуживает снисхождения фанатичная толпа, которая, под влиянием безотчетного негодования, убивает преступника на месте; но общество, которое делает это медленно, хладнокровно, отчетливо, не имеет извинения»⁴⁷. И в этом случае напрасно г. Троянов пугает нас авторитетом Канта и Гегеля. Внутренняя правда мысли зависит не от имени высказывающего ее. И в данном случае трудно понять, на основании каких данных г. Троянов считает Канта и Гегеля важнейшими защитниками смертной казни. «Что сделали Кант и Гегель для разработки вопроса о смертной казни?» – спрашивает А.Ф. Кистяковский и отвечает: «оправдывали это наказание положением: равное – за равное, жизнь – за жизнь. Но в этом положении нет ничего, принадлежащего Канту и Гегелю; эта теория, которой держалось первобытное человечество несколько веков и тысячелетий; следовательно, почтенным философам принадлежит только то, что они навязывали своим современникам те теории, которые... потеряли или почти потеряли главнейшую часть силы и устойчивости в новейшее время»⁴⁸. Едва ли нужно и добавлять, что Кант, Гегель и Гете далеко не авторитеты для христианских моралистов при решении нравственной проблемы.

Таким образом, с точки зрения идеи правды и восстановления нарушенная права смертная казнь не может иметь оправдания. Право убитого на жизнь не может быть восстановлено новым убийством, а право общества на безопасность и долг наказать преступление могут и должны быть осуществлены другими средствами.

Мы пришли к такому выводу, утверждаясь всецело на том формальном понимании начала правды, которое делают исходным пунктом своих воззрений защитники смертной казни. Но если сделанные нами замечания мы дополним соображениями, заимствованными не из отвлеченного понятия правды, и подчиненного ей понятия возмездия, а из возможного воплощения этих начал в действительной жизни, особенно в жизни христианского общества, то увидим легко новое подтверждение защищаемой нами мысли. Мы именно старались доказать то положение, что, и признавая убийство выражением абсолютной виновности убийц, все же нельзя признать законность ответа на абсолютное преступление абсолютным наказанием. Но теперь мы подвергаем сомнению и само понятие абсолютной виновности. Мы не будем настойчиво доказывать, что всегда возможны судебные ошибки. История судебных учреждений всех европейских народов всегда говорит о действительно случавшихся подобных ошибках, которые, если смертная казнь уже была совершена, не могут не производить удручающего впечатления. И причина возможности таких ошибок лежит не только в несовершенстве природы человеческой.

В данный момент, например, нам думается, самым страшным доказательством возможности ошибочности судебных определений является несовершенство судебной психиатрии, когда решительно нет бесспорных данных для отличия преступника от нравственно невменяемого. Мы обещались не раскрывать подробно этого положения, т.е. того, что неизбежная пока возможность судебных ошибок должна бы заставить вовсе отказаться от абсолютно-непоправимого наказания. Мы потому оставляем эту мысль нераскрытой, что такие ревностные защитники смертной казни, каких подарила наша богословская литература, бесспорно не остановятся пред заключением диаметрально-противоположным обще-гуманному: лучше пусть – скажут они – погибнут десять виновных и один невинный, чем из-за одного невинного избежат «абсолютной» кары десять «абсолютно» виновных. Спор в данном случае был бы бесплоден; поэтому мы оставляем фактическую почву и снова обращаемся к принципиальной постановке вопроса.

«Абсолютное преступление требует и абсолютного наказания». Но, разумеется, наказывается не преступление, а преступник, совершивший это абсолютное преступление. Следовательно речь здесь не столько об абсолютности преступления убийства, сколько об абсолютной преступности убийцы. Но что такое абсолютная вина и абсолютная преступность? Несомненно не иное что, как такое состояние преступника, когда не остается никакой возможности его изменения к лучшему. Но может ли произнести такой суд самое совершенное судебное учреждение? Может ли оно присвоить себе свойство Божественного всеведения и вычеркнуть человека из числа живых на основании приговора: «я знаю, что этот человек безусловно негоден в настоящем, и безусловно неисправим в будущем»⁴⁹? Произнести такой приговор не позволяет не только христианская совесть, которая никогда не посягнет на дерзость усвоить себе Божеские свойства, но сделать это не позволяет и самое ограниченное знание истории, свидетельствующее о возможности раскаяния лиц, совершивших «абсолютное» преступление, каким по справедливости считается убийство. Ведь надо вовсе забыть Христа и Его Евангелие, чтобы утверждать нераскаянность в принципе тяжких преступников. Надо с презрением отвергнуть учение Христа Спасителя: о радости небесной по поводу обращения одного грешника⁵⁰, о нежелании Господом смерти грешника, но жизни его⁵¹, о цели пришествия Сына Человеческого спасать души грешников, призывом к покаянию⁵² и т.д. словом, отвергнуть все Евангелие, чтобы доказывать понятие абсолютной нераскаянности грешника. А если признать в принципе возможность раскаяния даже убийцы, то какие побуждения требовать его смерти? Удовлетворения требования права от этого нет, как уже мы показали; Божественной воле такое бесповоротное осуждение противно, не говоря уже о том, что христианин не может забыть, что жизнь – Божий дар и Божия собственность; для людей эта казнь и бесполезна и ненужна, потому что обезопасить преступника государство всегда в силах, а в случае искреннего раскаяния казнь раскаявшегося глубоко возмутительна и бесчеловечна. Вообще, если признавать возможность раскаяния, то смертная казнь будет равно противоречить и Божеским и человеческим законам жизни. Но даже если принять понятие абсолютной преступности, т.е. нераскаянность человека, то при указанной возможности обезвредить его иными средствами, находящимися в распоряжении государства, смертная казнь все же не получает привлекательности. «Верить в вечные муки нераскаянных за гробом и толкать их туда с такою поспешностью – это верх изысканной жестокости»⁵³. Как же забыли и об исправлении преступников и о жестокости смертной казни наши русские пастыри и богословы? Долгом справедливости будет сказать, что они не вполне забыли об этом и даже заботливо подумали об участи казненных, но так подумали, что совестно передавать их думы.

Прежде всего, почти все вышеназванные защитники смертной казни доказывают то положение, что «смерть тела – это не есть еще величайшее несчастие, что это –только переход к лучшей вечной жизни, и истинную ценность имеет не сохранение этой земной жизни, но спасение»⁵⁴. Все эти рассуждения, конечно, вполне совпадают с христианским учением, поэтому мы и не приводим их в подробности. Интересны, собственно, выводы из таких рассуждений. Выводы делаются в том смысле, что отнять жизнь у злодея не большое дело и даже для самого злодея душеспасительное; «земная жизнь человека – рассуждает г. Кратиров – есть блого, но не безусловное, а условное... кто пользуется своею жизнию надлежащим образом, для того она – благо; кто живет во вред своей душе, для того она зло. Рассуждая таким именно образом, древние учители Церкви даже в факте появления в мире смерти, которая полагала предел греху и не давала ему возможности развиваться беспредельно, усматривали проявление Божественной благости»... и, рассуждая далее о праве власти казнить смертию, г. Кратиров заключает, что «правители, наказывающие преступников смертию, оказываются исполнителями воли Божией»⁵⁵. Г. Троянов нишет в таком же духе: «противники смертной казни выражают ужас по поводу отнятия жизни у человека, как величайшего блага, и тем обнаруживают свое явное или скрытое неверие в загробную жизнь. Священному Писанию чужд в данном случае всякий сентиментализм. Оно увещевает нас не скорбеть по поводу смерти, на подобие язычников, лишенных надежд на вечную жизнь. Оно убеждает нас, что часто потерять эту жизнь – значит обресть жизнь вечную. Оно говорит нам, что Бог владеет всеведением, Он знает, как бы сложилась жизнь человека дальше, если бы он не лишился ее в известное время»⁵⁶. И о. Соловьев прямо утверждает, что «смертная казнь... не лишена нравственного значения и для самого наказываемого, возбуждая в нем чувство раскаяния, дающее надежду на прощение за гробом»⁵⁷. Нам думается, что приведенные места говорят сами за себя. Мы не намерены выражать наших личных чувствований по поводу этих рассуждений и отметим только прямое противоречие этих соображений с основной точкой зрения самих защитников смертной казни. Ведь последнюю они признали необходимой и законной, как мы видели, именно потому, что убийство есть абсолютное преступление. Но если смерть есть такой неважный факт нашего существования, то почему же в одном случае на отнятие жизни смотреть с таким ужасом и отвращением, а в другом – с таким мнимо-христианским благодушием? «Если вы – хорошо говорит таким защитникам В.С. Соловьев, – в самом деле так смотрите на жизнь, то относитесь легче к убийствам; а если они вас так возмущают, то остерегайтесь подражать им в этой жизни под предлогом продолжения ея за гробом»⁵⁸. Думается нам, что как средство привести преступника в раскаяние смертная казнь не заслуживает оправдания. Г. Кратиров утверждает верную мысль, что смерть полагает предел злой воле, a помышление о смерти может удерживать человека от греха. Но это равно применимо и ко всем нам грешным и нуждающимся для спасения в покаянии. Если же делать исключение для убийц, то надо искать и новых оснований, потому что приговор к смертной казни может вызвать не только раскаяние, но и конечное отчаяние. Как в том, так и в другом случае, – мы уже показали это – смертная казнь равно жестока и неполезна.

Итаку мы думаем, что и вторая группа доказательств законности и необходимости смертной казни, группа доказательств, покоющихся на обще-этических христианских понятиях о правде и справедливости, не оказывается достаточным и бесспорным основанием для оправдания смертной казни. Напротив, истинной природе христианского права и правды противно не только убийство, но и лишение жизни по судебному приговору, как не вытекающее из существа истинного понятия о правде. Теперь нам осталось коснуться третьей и последней группы доказательств в пользу необходимости и законности смертной казни, почерпаемых в факте ее устрашающего влияния на общество. Так как мы уже отметили, что эта группа доказательств занимает в общей их системе у наших современных богословов второстепенное иоложение, то и мы на доказательствах этого рода остановимся менее подробно.

Указания на устрашающее значение смертной казни, как на одно из оправданий для его существования, мы находим в статьях г. Кратирова⁵⁹, прот. Соловьева⁶⁰, г. Мариупольского⁶¹ и г. Троянова⁶². При этом можно отметить, что все названные авторы указывают на то, что вопрос об устрашающем значении смертной казни имеет второстепенное значение, когда идет речь о нравственном оправдании этого вида наказания. Мы целью своей статьи ставили принципиальное решение вопроса, поэтому для нас мало имеет значения: признать ли, что смертная казнь обладает устрашающим значением или не признать этого. Раз мы заранее установили, что смертная казнь по существу есть явление нравственно-недостойное человеческого общества, то само собою понятно, что если даже и признать пользу для жизни общества устрашающего влияния смертной казни, такое влияние не может оправдать факта применения безнравственного средства. Никакие утилитарные соображения, хотя бы то самого высокого свойства, не могут оправдать недостойных средств их осуществления. Тем более не оправдывает их факт казни потому, что элементарные нравственные требования не позволяют рассматривать личность и ее жизнь в качестве средств для чего-то другого. Устрашающего, бесспорно, можно придумать очень много. Были ведь и попытки церковного анафематствования политических преступников. Но это оставлено, так как признано по существу безнравственным. И раз мы по существу именно признали смертную казнь явлением недостойным человеческого христианского общества, то можем вовсе игнорировать и вопрос о том, имеет или не имеет смертная казнь устрашающее значение. Позволим себе, однако, и в этом случае сделать некоторые замечания.

Защитники смертной казни в нашей богословской литературе ссылаются на устрашающее значение казни или так, будто бы это ее значение не подлежит никакому сомнению (напр., о. Соловьев); или же так, будто бы сомнения в устрашающем значении смертной казни исходят от лиц, вовсе не компетентных в решении этого вопроса. В действительности вопрос о том, имеет ли смертная казнь устрашающее значение в смысле предупреждения преступления или нет, этот вопрос в настоящее время может быть скорее признан решенным в науке в отрицательном смысле и в крайнем случае спорным, т. е. таким, что ссылаться на устрашающее значение казни в виде доказательства ее полезности было бы по меньшей мере неосновательно. Думается, что как названные нами защитники смертной казни, так и мы сами – судьи не компетентные в решении этого вопроса, и в данном случае слово может принадлежать только специалистам уголовного права, изучавшим вопрос о влиянии смертной казни на общество с научными данными в руках. И мы можем утверждать, что наиболее выдающиеся русские юристы, специально изучавшие этот вопрос, пришли к единогласному утверждению, что смертная казнь лишена значения мотива, задерживающего совершение преступления. Позволим себе в данном случае привести выводы, к каким пришли столь серьезные исследователи вопроса о влиянии на общество смертной казни, как покойный А.Ф. Кистяковский в своем солидном «исследовании о смертной казни» и Н.С. Таганцев, не только в общем «курсе уголовного права» (т. 2, изд. 1903 г.), но и в специальной статье «законопроект о смертной казни в Государственном Совете»⁶³.

А.Ф. Кистяковскому, как мы уже упомянули, принадлежит строго научная работа о смертной казни, причем он исследует вопрос на почве самой истории народов и законодательств различных стран. Поэтому для нас особенно ценно его мнение о том, имеет ли смертная казнь благотворное влияние на предупреждвние преступлений, или же нет. Он приводит все соображения защитников смертной казни, признающих такое влияние, и последовательно опровергает их. Размеры журнальной статьи не позволяют нам подробно передавать весь ход мыслей А.Ф. Кистяковского. Десятки страниц заняты у него историей постепенного сокращения и отмены в некоторых государствах смертной казни и доказательствами, что такое сокращение и отмена были только плодотворны для жизни народов. Мы очень рекомендуем интересующимся вопросом о смертной казни познакомиться лично с этим иссдедованием. Здесь же приведем лишь общие выводы, к каким пришел А.Ф. Кистяковский в своем труде. «По-видимому, – говорит он, – нет ничего нагляднее, проще и очевиднее, как устрашимость смертной казни. Человек чувствует ужас при одном мысленном представлении этого наказания. Наблюдения над осужденными, за немногими исключениями, также подтверждают, что эта казнь производит страх и ужас на душу человека. И, однако же, эта очевидность похожа на ту, которая удостоверяет нас, что солнце ходит вокруг земли; первобытная вера в устрашимость смертной казни столько же достоверна, как убеждение простого человека, что солнце идет с востока на запад.

С прошедшего (18) столетия стали замечать, что разнообразные виды смертной казни нисколько не способствуют уменьшению тяжких преступлений; это – первое возникновение сомнений касательно устрашимости смертной казни. И в самом деле, нельзя было не усомниться в силе смертной казни, если после стольких столетий ее применения в самых ужасных и изысканных формах, преступление со своей стороны ничего не потеряло ни в количественном, ни в качественном отношении. Но вывод этот в то время имел за себя недостаточные и односторонние доказательства. Преступления не уменьшаются, когда преступников карают самыми жестокими казнями: но кто поручится, что число их не увеличится, когда отменить эти казни? Этот вопрос был разрешен последуюицими пepeменами в области уголовного законодательства. Уничтожение во всех европейских кодексах квалифицированной смертной казни, отмена ее за большую часть преступлений, редкость исполнения смертной казни, наконец, полное изгнание ее из кодексов некоторых государств, – все эти важные перемены отнюдь не сопровождались ни увеличением тяжких преступлений, ни уменьшением общественной и частной безопасности. Таким образом, к прежним опытам, доказывавшим, что смертная казнь в самых даже жестоких формах не способствует уменьшению казней, прибавились новые, подтверждающие, что отмена ее не имеет никакого влияния на увеличение преступлений»⁶⁴. И далее А.Ф. Кистяковский с полною наглядностью доказывает то, что особенно вредное влияние имели именно публичные казни, несмотря на всю силу их устрашающего влияния. Как известно, доводы относительно вредного влияния такого публичного исполнения смертных приговоров настолько убедительны, что сами защитники смертной казни не отрицают ее развращающего влияния на общество и требуют совершения ее не на глазах публики. Как известно, публичные казни вовсе уничтожены и у нас в России. Но А.Ф. Кистяковский справедливо возражает и против такой постановки вопроса защитниками смертной казни: «Если стать на точку зрения защитников смертной казни, то есть допустить, что она устрашает, то естественное дело, что главная устрашительная сила ее заключается в ее публичности, в ее обстановке, в том, что она прямо и непосредственно действует на зрителей. Ни один из защитников не может со своей точки зрения отвергнуть того факта, что на человека неизмеримо сильнее действует то, что совершается пред его глазами, чем то, о чем ему рассказывают, что он мысленно только себе предполагает. Итак, очевидно, защитники смертной казни, перенося ее исполнение в стены тюрьмы, со своей точки зрения отнимают, хотя и не хотят в том признаться, главную силу у этого наказания; этим они подкапывают главный фундамент своих доказательств и признают фактически, не сознаваясь в том, несостоятельность смертной казни. Скрытое исполнение смертных казней действительно отнимает у казни значительную долю ее зловредного влияния; но только известную долю, не делая ее однако же полезной. Взамен этого оно неразлучно с такими недостатками, которые ему одному свойственны. Уже и публичное исполнение казней, совершаемое с соблюдением известных обрядов, методически, по всем правилам искусства, представляет нечто противоречащее тем правилам человечности, которых, по-видимому, хотели бы в настоящее время держаться; с этой стороны справедливо некоторые считают смертную казнь неизмеримо ужаснее большинства видов убийства, которые совершаются в страсти, в припадке увлечения. Но в публичности есть еще остаток той прямоты и решительности, без которых никакое общественное учреждение не может быть прочно и полезно. Закрытое совершение казней лишено и этого последнего качества; оно представляет вид какого-то коварства, нечто изысканно жестокое, что может быть исполнено только в застенке, чего нельзя показать добрым гражданам; поэтому оно еще более противно чувствам и убеждениям мыслящих людей»⁶⁵. И, между прочим, Кистяковский приводит обычное психологическое объяснение, почему смертная казнь, являясь ужасом для присужденная к ней, не производит устрашающего воздействия на готовящегося совершить преступление. «Те, которые считают смертную казнь устрашительной, обыкновенно судят о преступниках по себе, основывают доказательства на своих собственных чувствах, или еще чаще на чувствах предполагаемого ими существа, живущего в их воображении: они представаяют его боязливым, трусливым и вечно рассчитывающим; вследствие этого им кажется, что чем угроза жесточе, тем узда могущественнее. Но на деле выходит не так. Когда человек замышляет преступление, в его душе преобладает не страх наказания, а надежда на ненаказанность. Хотя человеку врождено чувство самосохранения, которое побуждает его избегать ненриятностей, лишений и смерти; но это чувство нисколько не подавляет в нем других страстей. Если бы страх смерти абсолютно господствовал над человеком, не было бы ни самоубийц, ни солдат, ни матросов; человеческий род не знал бы ни рискованных и опасных предприятий, ни ремесл, мало благоприятных здоровью»⁶⁶.

Н.С. Таганцев в упомянутой нами статье «Вестника Европы» подробнее раскрывает то, что было высказано им еще давно, в общем курсе уголовного права. В этой статье, на которую мы также решаемся обратить особенное впимание читателей, ученый автор последовательно разбирает все доводы в защиту смертной казни, приводившиеся в Государственном Совете, и особенно подробно останавливается на устрашающем влиянии казней, на которое ссылались миогие в Государетвенном Совете. И на основании истории европейских законодательств, и на основании тщательного разбора многопечальных фактов русской жизни последнего времени, Н.С. Таганцев приходит к решительному выводу, что смертная казнь не имеет благотворного влияния на умиротворение страны и сокращение числа преступлений... «Исследователи социальной стороны преступности, – пишет Н.С. Таганцев, – давно уже представили несомненные доказательства, что факторы преступности, а в частности и причины, заправляющие ее ростом, слишком мало зависят от суровости наказаний... В водворении порядка, ненарушимости прав, неприкосновенности личности и устранены произвола в управлении нужно искать оплота государственности и культуры, а не в развращающем общество пролитии крови человека. Горе тем, кто питает вражду и ненависть и будит в человеке зверя – будут ли это революционеры убийцы, – будут ли это мнимые охранители отжившего строя... Русская статистика последних лет дает основания для вывода о бессилии и следовательно бесцельности смертной казни, как меры государственной охраны... из крови и смерти не возникнет успокоение»⁶⁷. И Н.С. Таганцев удостоверяет, что одинаковых взглядов с ним на смертную казнь и все наши известные знатоки уголовная права: Кистяковский, Неклюдов, Фойницкий, Сергеевский и целый ряд молодых ученых⁶⁸.

Ограничимся этими коротенькими выдержками из трудов наиболее видных представителей науки русского уголовного права. Мы уже сказали, что для нас, рассматривающих вопрос с принципиальной точки зреииия, не имеет существенно важного значения такой или иной ответ на вопрос об устрашающем значении смертной казни. Но согласные выводы, к которым пришли представители науки права, позволяют нам все же отнестись с большим доверием к этим выводам, чем к вовсе необоснованным ссылкам богословов-защитников смертной казни. По меньшей мере вопрос об устрашающем значении казни надо признать спорным, а если так, то и утверждаться на нем при защите смертной казни не следовало бы.

Еще одно замечание. По принимаемой нами принципиальной точке зрения нельзя рассматривать человеческую личность и ее жизнь, как средство для достижения посторонних, хотя бы то и высоких целей. В самом исполнении смертной казни мы замечаем нарушение этого коренного нравственного требования, и притом не только в отношении подсудимого, что нами уже раскрыто, но и в отношении исполнителя приговора, т. н. палача. Последний всегда является в качестве слепого орудия, приводящего в действие постановление судебной власти. Но можно ли признать за обшеством нравственное право принуждать силою известное лицо к совершению казни? Мы не знаем, быть может, в наших гражданских тюрьмах есть избыток палачей-добровольцев; мы не будем доказывать, что общество не должно бы и этих кровожадных животных питать наслаждением или соблазном убить своих собратьев – таких же преступников. Мы главным образом разумеем приговоры, приводимые в исполнение через расстрел. В этом случае десятки людей честных и может быть добросердечных принуждаются силою – под угрозой смертной казни – расстреливать вовсе им неизвестного человека в лучшем случае, а иногда и своего же товарища, быть может, любимого. Нам лично известен случай из жизни одного западного русского города, когда были расстреляны три солдата по подозрению в убийстве. С величайшими нравственными страданиями несколькими залпами (там дрожали руки) товарищи-солдаты покончили с осужденными... Но этим не закончилось: начались толки, будто казнены были невинные. Трудно сказать, чем завершилось бы дело, если бы местный протоиерей с церковной кафедры перед Богом не засвидетельствовал, что трое казненных – действительно виновны. Мы затрудняемся высказать свой взгляд на образ действий духовника казненных, уверены только, что он руководился самыми благородными стремлениями. Но этот случай наглядно говорит о том, что вовсе не согласно с нравственными правилами жизни заставлять кого-либо насильно убивать осужденного. Пусть не говорят нам здесь о том, что солдат должен свято верить в правильность суда. Даже при наличности такой веры нелегко поднять руку для убийства. Если уже брать убеждение в справедливости и необходимости казни за исходный пункт при оправдании ее исполнителя, то всего естественнее и законнее в нравственном отношении было бы исполнение смертного приговора руками судей. Зачем же возлагать бремя, и, как показывает жизнь, не всегда удобоносимое на чужую совесть? В этом случае мы даже готовы понять крайне злую иронию г. Д., который, возражая ревностнейшему защитнику смертной казни – прот. А-ву, советует последнему «взять в руку веревку и пойти к надлежащим властям с предложением известных услуг»⁶⁹. Мы в принципе не можем не возмущаться всяким оскорблением личности в научной полемике. Но если замечание г. Д. действительно так оскорбительно, то не ясно ли, что исполнение смертных приговоров, действительно, глубоко постыдное дело, и общество не в праве насильно возлагать его на своих добрых сынов.

Мы обозрели все существенно важные доказательства в пользу смертной казни, приводимые в нашей богословской литературе последнего времени. Не смеем надеяться, что нам удалось переубедить названных нами и многих других защитников смертной казни. Но мы решаемся все же предложить им один совет: не говорить от имени Христа Спасителя и Церкви Его того, что противно самому существу христианского учения.