Глава XIV.

Мк.14:1–11, Мк.14:12–25↓ Мк.14:26–42↓ Мк.14:43–52↓ Мк.14:53–65↓ Мк.14:66–72↓

В данном отрывке Евангелия впервые выступает на освещенное поле евангельской истории зловещая фигура, до сих пор державшаяся в тени и мало замеченная евангелистами, фигура предателя Господа, Иуды Искариота.

О личности Иуды в последнее время много спорят. Вопрос стал почти модным. Даже в изящной литературе вы найдете несколько попыток разрешить загадку этой души (например, в сочинениях Л. Андреева и др.). Спорят о его психологии, сочиняют фантастические теории о мотивах предательства, пытаются даже обелить и облагородить черное злодейство, объясняя его то ревностью любви к Учителю, то нетерпеливым желанием помочь Его делу и ускорить торжественный час Его триумфа и победы над миром. Все напрасно! В мировом сознании Иуда и его предательство остаются по-прежнему самым грязным пятном нравственной истории человечества, возбуждая лишь ужас и отвращение.

Ключ к пониманию личности Иуды и его преступления дается в приведенном евангельском рассказе и очень прост: алчность и корыстолюбие – вот сущность его психологии. По крайней мере, в параллельном повествовании Евангелия от Иоанна (гл. XII, ст. 6) эти черты определенно подчеркиваются. Здесь же приходится искать и объяснения мотивов, побудивших Иуду предать своего Господа и Спасителя.

Евангельское повествование открывается замечанием, что первосвященники и книжники искали, как бы взять Иисуса Христа хитростью и убить.

Приближалась роковая развязка. Тернистый путь Спасителя спускался к закату, и страдальческие дни жизни его готовы были смениться грозной и мрачной ночью смерти. И как с наступлением ночи из своих темных, холодных убежищ вылетают летучие мыши, совы, филины и другие ночные птицы, так и теперь около сияющего правдой и любовью образа Спасителя вырастает мрачная фигура Иуды – первая птица смерти.

Когда преданная, любящая женщина пришла «с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного и, разбив сосуд, возлила Ему на голову. Некоторые вознегодовали и говорили, между собою: к чему сия трата мира? Ибо можно было бы продать его более нежели, за триста динариев и раздать нищим. И роптали на нее» (Мк.14:3–5).

Нам странно слышать эти холодные возгласы меркантильного расчета из уст учеников Спасителя. В них так мало любви к Учителю. Но нам станет понятна эта реплика, если мы обратимся к Евангелию от Иоанна и узнаем, что слова эти сказаны Иудою Искариотом.

«Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор» (Ин.12:6).

Так просто объясняет психологию Иуды святитель Иоанн Богослов.

Он был вор!

Человек алчный и корыстолюбивый, он присоединился к ученикам Господа, вероятно, в надежде на славу и богатство в будущем земном царстве Мессии. Мы знаем, что этой иллюзии не чужды были и другие ученики Спасителя, но в них она смягчалась и облагораживалась неподдельною любовью к своему Равви. У Иуды же, по-видимому, был один корыстолюбивый расчет.

Становится понятным, почему, обманувшись в своих надеждах и убедившись, что Иисус Христос не тот Мессия, о котором мечтал Иуда, вступая в кружок ближайших Его учеников, что Равви даже и не думает стать блестящим и богатым царем Израиля, но, напротив, решительно от этого отклоняется, уча, что "Царство Его не от мира сего» (Ин.18:36), что все труды и лишения, связанные со скитальческой жизнью апостольского кружка, по-видимому, грозят остаться без всякой награды, которую Иуда понимал только в земном смысле, – становится понятным, почему он «пошел... к первосвященникам, чтобы предать Его им. Они же, услышав, обрадовались, и обещали дать ему сребренники. И он искал, как бы в удобное время предать Его» (Мк.14:10–11).

Иуда хотел хоть чем-нибудь вознаградить себя за понесенные труды и обманутые надежды.

Итак, алчность руководила этим человеком. Корыстолюбие залепило перед ним все перспективы духовного счастья, и, находясь около самого источника всякого духовного блага и радости, он не видел в Учителе ничего, кроме цены осужденного раба. Любовь к деньгам, к наживе довела его до преступления, величайшего в мире. Алчность родила это преступление. Алчность, быть может самая низкая страсть в списке людских пороков и в то же время самая могущественная по своему влиянию на жизнь мира.

На земле весь род людской

чтит один кумир священный...

Он царит над всей вселенной, –

Тот кумир – телец златой!

Вопрос об алчности, о ее противоядиях и о способах борьбы с нею и будет темою настоящей беседы.

Не забудем, что величайший преступник мировой истории страдал этой страстью и что почти в каждом человеческом сердце она занимает хотя бы маленький уголок. Это сообщает всему вопросу важность и жизненность для каждого из нас.

«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мк.8:36). «Не можете служить Богу и маммоне» (Мф.6:24), – сказал Господь.

А ветхозаветный законоучитель дает такую заповедь:

«Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его,] ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его], – ничего, что у ближнего твоего» (Исх.20:17).

Это десятая заповедь Ветхого Завета, направленная против алчности.

Вообще говоря, законодательство Ветхого Завета обнимает, главным образом, внешнее поведение человека и запрещает преимущественно дурные действия и поступки.

Десятая заповедь – почти единственная, регулирующая внутренние настроения и чувства, и это, вероятно, потому, что алчность составляла преобладающую страсть народа еврейского и на практике вела ко множеству крупных преступлений.

Конечно, бороться с мыслями, настроениями и желаниями труднее, чем с внешними обнаружениями их – с делами, но, тем не менее, и эта борьба совершенно необходима, ибо, во-первых, мысли дурные засоряют душу и делают ее нечистою, а во-вторых, мысли и желания суть не что иное, как семена дел, и рано или поздно будут искать своего проявления и осуществления.

Люди алчные, впрочем, мало обращают внимания на слова Спасителя и на заповедь Моисея, так как основная страсть души влечет их именно к земному и заставляет забывать о духовном и вечном. Слова Господа – «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит» – им совсем непонятны и звучат для них холодно и отвлеченно, как что-то далекое, к ним не относящееся, ибо «пользу» они и понимают именно как приобретение.

Но если даже не выходить из круга понятий этих людей и иметь в виду только земное счастье, то все же необходимо сознаться, что и здесь при наличии алчности цель не достигается, и, как всякая страсть, она только обманывает Человека. Алчность рисует земное счастье в перспективе мирских приобретений, в обстановке богатства, пышности, комфорта. Чем больше человек имеет, тем он счастливее, – шепчет алчность, заставляя своего несчастного раба стремиться все к большим и большим приобретениям. В действительности, это – обман. Количество земных благ никогда не обеспечивает человеку счастья, а страсть алчности и рожденные ею настроения недовольства и зависти до такой степени отравляют жизнь, что и в самой пышной обстановке человек чувствует себя глубоко несчастным. «И через золото слезы льются», – говорит правдивая русская пословица.

Недовольство и зависть – вот две змеи, которые своим ядом уничтожают все наслаждение новыми приобретениями. Удивительно глубоко и ярко эта вечная тоска недовольства среди роскоши и богатства передана в книге Екклесиаста.

«Я предпринял большие дела, – говорит Соломон, предполагаемый автор этой книги, – построил себе домы, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме... Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему ни какого веселия, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов Моих. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!.. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем: ибо всё – суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился... И это – суета! И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем... Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета!.. Ибо человеку, который добр пред лицем Его, Он дает мудрость и знание и радость, а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицем Божиим. И это – суета и томление духа!» (Еккл.2:4–11, 17–20, 22, 23:26).

Если и великие люди с громадными ресурсами духовных богатств, с широким кругозором, умные, талантливые, энергичные, находясь на высоте земного счастья, богатства и славы, при полной возможности удовлетворения самых прихотливых желаний, тем не менее: чувствовали тоску и неудовлетворенность, то разве это не красноречивое свидетельство ложности земного идеала счастья, состоящего в приобретении мирских благ? И разве не обманывает нас алчность, направляя наш труд и наши усилия в эту сторону?

Что же сказать о нас, слабых, серых, духовно неустроенных людях? Недовольство; неудовлетворенность у нас стали, кажется, заразною, повальною болезнью? В литературе появился даже особый тип так называемого нытика – человека, который только жалуется, стонет и ничего не делает.

«Мы – дачники... – говорит писатель Горький о русской интеллигенции, – мы суетимся, ищем в жизни удобных мест... и отвратительно много говорим... разве легко и свободно жить среди людей, которые всё только стонут, всё кричат о себе, насыщают жизнь жалобами и ничего, ничего больше не вносят в нее?..»

Если в прежнее время эту неудовлетворенность жизнью наши писатели с легкой руки Байрона пытались задрапировать в романтическую тогу Чайльд Гарольда, заставляя предполагать в своих героях избранную породу людей, стоящих выше всех остальных и потому непонятых и тоскующих, то сейчас ни для кого из нас нет ни малейшего сомнения в том, что сущность этих русских чайльд гарольдов – просто кислятина. Это – не герои, это – нытики.

Недовольство – наша общая болезнь. Вряд ли можно было найти в России за последние двадцать лет много людей вполне довольных жизнью, и причина этого заключается в материалистическом понимании жизни, в желании найти свою долю счастья исключительно в области земных благ Это стремление развивало алчность, желание как можно больше захватить в свое личное обладание, и в то же время требовало готового, дарового счастья без необходимых для этого усилий и труда. Не получая желанного счастья, ибо на этом пути его не могло и быть, люди ворчали, жаловались, злобились, винили друг друга и, создавая общую атмосферу недовольства, отравляли свою и чужую жизнь.

Это недовольство, доходящее порой до отчаяния, до самоубийства – неизбежный результат материалистического понимания жизни. Та азартная борьба за счастье, или, говоря точнее, за материальное благополучие, которая особенно обострилась за последнее время, неизбежно разделяет людей на два класса – победителей и побежденных; победителей, достигших своей цели, оказавшихся на верхних ступенях жизни и упрочивших свое благополучие (богатство, в первую очередь), и побежденных, смятых в этой отчаянной беспощадной борьбе, оказавшихся слабее своих противников и не сумевших обеспечить для себя сытного места под солнцем. И те и другие несчастны и неудовлетворены. Побежденные проникнуты завистью к своим счастливым соперникам и злобой на свою судьбу. Победители, добравшись до верху, с досадным разочарованием убеждаются, что достигнутое ими положение вовсе не так заманчиво и блестяще, как оно казалось снизу, в мечтах, когда представляло лишь отдаленную цель, и что не стоило оно тех трудов и лишений, которые пришлось перенести, чтобы до него добраться. К этому надо присоединить еще постоянное беспокойство за прочность достигнутых успехов и тяжелое сознание направленных против них злобы и зависти, возбужденных этими успехами в душе побежденных.

Создается общая атмосфера вражды, злобы, недоверия, подозрительности, и все это отравляет жизнь. В материалистическом понимании жизни лежат корни всех социальных катастроф и брожений.

Так забытый дух мстит человеку за свои поруганные права. Как ярко и наглядно банкротство современного материалистического миропонимания свидетельствуется многочисленными самоубийствами, участившимися за последнее время! Молодые девушки, цветущие юноши лишают себя жизни, оставляя после себя маленькую записку, в которой один и тот же стереотипный мотив: не нахожу цели в жизни.

Конечно, если представлять жизнь как борьбу за материальные удобства, за комфорт, за богатство, за сытный кусок пирога на жизненном пиру, за туго набитое брюхо, за мишуру внешнего блеска, то такая жизнь не имеет в себе благородной цели, достойной человека. Жить тогда, действительно, не стоит. Но вера, религия, Евангелие указывают нам другие цели – служение Богу, служение людям, духовное самоусовершенствование – и только на этом пути возможно счастье и примиренность с жизнью.

Хорошо рисует контраст богатства и бедности и в то же время тщету богатства святитель Василий Великий в своих творениях.

«Как представлю взорам твоим страдания бедного? – говорит он, обращаясь к богатым. – Осмотрев внутренность дома, видит он, что золота у него нет и никогда не будет; домашние приборы и одежда точно таковы, как и у всякого нищего; все они стоят не многих оболов. Что ж еще? Обращает, наконец, взор на детей, чтоб, отведя их на торг, в этом найти пособие против голодной смерти. Представь при этом борьбу неминуемого голода и отеческой любви. Голод угрожает самою бедственною смертью, а природа влечет к противному, убеждая умереть вместе с детьми. Много раз собирается он идти, много раз останавливается; наконец препобежден, вынужденный необходимостью и неумолимою нуждою. И над чем еще задумывается этот отец? «Которого прежде продать мне? На которого приятнее взглянет хлебопродавец? Пойти ли к самому старшему? Но уважаю его старшинство. Или к младшему? Но жаль его возраста, который не чувствует еще несчастий. Этот сохраняет в себе ясные черты родителей; а этот способен к учению. Увы, какое затруднение! Что со мною будет? На которого из них напасть мне? У какого зверя занять мне душу? Как забыть природу? Если всех удержу при себе, то увижу, как все будут истаевать от голода, если продам одного, то какими глазами буду смотреть на остальных, сделавшись уже для них подозрительным, так что перестанут мне верить? Как буду жить в доме, сам доведя себя до бесчадия? Как пойду за стол, на котором обилие произведено такими средствами?»

И он после слез идет продавать любезнейшего сына!»

А богатые изощряются в выдумке излишеств, которой остается только дивиться. «У них тысячи колесниц; на одних возят всякую рухлядь, другие покрыты медью и серебром; и на них ездят сами. У них множество коней, и им как людям, ведут родословные, уважая за благородство отцов; одни возят этих сластолюбцев по городу, другие участвуют с ними на охоте, иные объезжены для дороги. Узды, подпруги, хомуты – все серебряные, все осыпаны золотом; попоны из багряницы украшают коней, как женихов. У них множество мулов, разделенных по цвету; возничие их сменяют друг друга, одни впереди, другие сзади. У них неисчетное множество других домашних слуг, чтобы стало для пышности всякого рода: управители, ключники, землепашцы, обученные всякому ремеслу, и необходимому и изобретенному для наслаждения и роскоши; повара, хлебники, виночерпии, охотники, ваятели, живописцы, учредители удовольствий всякого рода. У них стада верблюдов, то перевозящих тяжести, то пасущихся, табуны лошадей, гурты быков, овец и свиней; при них свои пастухи; у них своя земля, достаточная для прокормления, и еще приумножающая богатство получаемыми с нее доходами. У них бани в городе, бани по деревням. Дома сияют мраморами всякого рода, – один из фригийского камня, другой из лакедемонской или фессалийской плиты; и одни домы согревают зимой, другие прохлаждают летом; полы испещрены разноцветными камнями, потолки вызолочены; где нет по стенам мрамора, там украшено живописными цветами. А когда, по разделе на бесчисленные траты, богатство: остается еще в избытке, его кладут в землю, берегут в тайных местах, потому что будущее не известно и опасно, чтоб не постигли нас какие-нибудь неожиданные нужды.

Точно не известно, воспользуешься ли в нужде зарытым золотом, – но не неизвестно наказание за бесчеловечные нравы. Когда при бесчисленных выдумках не мог ты расточить богатства, тогда скрыл его в землю. Страшное же безумие – копаться в земле, пока золото еще в рудокопне; а когда оттуда вынуто, опять прятать в земле! А потом, думаю, бывает и то, что, зарывая богатство, зарываешь с ним вместе и сердце. Ибо сказано: «идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше» (Мф.6:21).

А если и сожительница твоя – женщина богатолюбивая, то двойная болезнь. И прихоти она воспламеняет, и сластолюбие увеличивает, и раздражает суетные пожелания, придумывая какие-то драгоценные камни, – жемчуги, изумруды, яхонты, употребляя золото, то кованое, то тканое, и усиливая болезнь глупостями всякого рода: потому что не по временам только занимаются этим женщины, но дни и ночи проводят в заботах о сем.

И тысячи каких-то ласкателей, угождая их пожеланиям, приводят красильщиков, серебряников, мироваров, ткачей, набойщиков. Ни на минуту не дают вздохнуть мужу, муча его непрестанными своими приказами. На удовлетворение женских пожеланий не станет никакого богатства, хотя бы оно текло реками, когда им захочется иметь у себя привозимое от варваров миро, как масло с рынка, морские цветы, раковины, морское перо, и в большем еще количестве, нежели овечью шерсть. А золото, служа оправой драгоценным камням, составляет у них убор то на челе, то на шее, то в поясах, или оковывает собою руки и ноги. Ибо златолюбивым женщинам приятно носить на руках оковы, только бы оковывало их золото. Поэтому когда позаботиться о душе человеку, который услуживает женским пожеланиям? Как от бурь и непогод тонут непрочные корабли, так от худых наклонностей жен гибнут немощные души их сожителей. А богатство, расточаемое на столько предметов мужем и женою, которые превосходят друг друга в изобретении суетных трат, естественным образом не имеет уже никакого случая перейти к посторонним». Но на что же обратить богатство? «Облечешь ли себя в многоценную одежду? Для тебя достаточно будет хитона в два локтя; прикрытие себя одной одеждой удовлетворит всем нуждам в одеянии. Но ты станешь употреблять богатство на роскошный стол? Одного хлеба довольно, чтоб наполнить чрево... Скажи мне, к какому выгоднейшему употреблению служат серебряные ложа и серебряные столы, постели и седалища из слоновой кости, между тем как ради их богатство не переходит к бедным, хотя они тысячами стоят у дверей и оглашают их всяким жалобным голосом?

А тебя не трогает страдание; ты не хочешь взойти в чувствования природы! Этого несчастного угнетает голод, а ты медлишь и смеешься, способствуя к тому, чтоб продлилось его бедствие! Он утробу свою предлагает тебе ценою за пищу, а у тебя не только не цепенеет рука, собирающая подать с таких несчастий, но даже ты еще домогаешься большего и стараешься, как бы, взяв больше, дать меньше, чтоб для этого бедняка несчастье его сделать во всех отношениях более тягостным! Ни слезы не возбуждают в тебе жалости, ни воздыхания не смягчают сердца; ты непреклонен и неприступен! Во всем видишь золото, везде представляешь золото; о нем грезишь и во сне, о нем думаешь и во время бодрствования. Как сумасшедшие, в припадке бешенства, не действительные видят вещи, но представляют, что производит в них болезнь, так и у тебя душа, одержимая сребролюбием, во всем видит золото, во всем видит серебро. Приятнее тебе смотреть на золото, нежели на солнце. Ты желал бы, чтобы все превратилось в золотой состав, и, как только можно, придумываешь к тому способы. Чего не приводишь в движение ради золота? Хлеб у тебя делается золотом, вино сседается в золото, и шерсть обращается у тебя в золото; всякий торговый оборот, всякая выдумка приносят тебе золото. Золото само себя рождает, размножаясь чрез рост; в тебе нет сытости, не видно конца пожеланию. Детям, когда они жадны, нередко позволяем без меры есть, что они особенно любят, чтоб излишним пресыщением произвести отвращение; но не таков корыстолюбец: чем более он пресыщен, тем большего желает... К десяти талантам стараешься приложить другие десять, а когда стало двадцать, домогаешься еще двадцати; и непрестанно прилагаемое не останавливает стремления, а только разжигает желание. Как для упивающихся прибавление вина служит побуждением к тому, чтобы пить, так вновь разбогатевшие, приобретя много, желают еще большего, постоянным приращением богатства питая свою болезнь. И эта ревность не приводит их к цели, потому что не столько веселит то, что в руках, как оно ни велико, сколько печалит то, что еще не у них, и чего, по их мнению, не достает им; оттого душа их всегда снедается заботами, домогаясь большего и большего. Им надлежало бы радоваться и благодарить, что они достаточнее многих, а они недовольны и мучаются, потому что не сравнялись с тем или другим, которые их богатее... Ад не скажет: «довлеет» (Притч.30:16), и любостяжательный никогда не говорит «довольно».

Скажешь: кому делаю обиду, удерживая свою собственность? – Скажи же мне, что у тебя собственного? Откуда ты взял и принес с собою в жизнь? Положим, что иной, заняв место на зрелище, стал бы потом выгонять входящих, почитая своею собственностью представляемое для общего всем употребления; таковы точно и богатые. Захватив всем общее, обращают в свою собственность, потому что овладели сим прежде других. Если б каждый, взяв потребное к удовлетворению своей нужды, излишнее предоставлял нуждающемуся, никто бы не был богат, никто бы не был скуден... А ты, захватив все в ненаполнимые недра любостяжательности, думаешь, что никого не обижаешь, лишая сего столь многих? Кто любостяжателен? Не удерживающийся в пределах умеренности. А кто хищник? Отнимающий у всякого, что ему принадлежит. Как же ты не любостяжателен, как же ты не хищник, когда обращаешь в собственность, что получил только в распоряжение. Кто обнажает одетого, того назовут грабителем, а кто не одевает нагого, хотя может это сделать, тот достоин ли другого какого названия? Алчущему принадлежит хлеб, который ты у себя удерживаешь; обнаженному – одежда, которую сохраняешь в своих кладовых; необутому – обувь, которая гниет у тебя; нуждающемуся – серебро, которое зарыто у тебя. Поэтому всем тем делаешь ты обиду, кого мог бы снабдить.

Всмотрись, человек, в природу богатства, Что тебя удивляет так в золоте? Золото – камень, серебро – камень, жемчуг – камень, камень и всякий из камней: хризолит, аквамарин, агат, яхонт, аметист, яшма. Это цветы богатства, и часть их кладешь ты в скрытность, а часть носишь на себе, тщеславясь блеском сих драгоценностей. Скажи: какая тебе польза вертеть руку блещущую камнями?.. Какой любитель нарядов мог прибавить хотя один день своей жизни? Щадила ли кого смерть ради богатства? Миновала ли кого болезнь ради денег? Долго ли золоту быть силками для души, удою смерти, приманкою греха? Долго ли богатству служить предлогом к войнам, ковать оружие, изощрять мечи? Ради его родные не знают естественных уз, братья смотрят друг на друга убийством. Ради богатства пустыни питают в себе убийц, море – разбойников, города – ябедников. Кто отец лжи? Кто виновник ложных подписей? Кто породил клятвопреступление? Не богатство ли?.. Что с вами делается, люди?.. Имение дано вам в пособие жизни, а не в напутие к злу, на искупление души, а не в повод к погибели...

Желал бы я, чтоб отдохнул ты немного от дел неправды, дал время своему рассудку размыслить, к какому концу стремится попечение об этом. Есть у тебя такое-то число десятин обработанной земли, и еще такое же число земли, заросшей лесом, горы, равнины, овраги, реки, луга? Что ж после этого? Не всего ли три локтя земли самого ожидают тебя? Не достаточно ли, будет тяжести немногих камней, чтоб охранять жалкую плоть? Для чего трудишься? Для чего поступаешь беззаконно?.. Отрезвишься ли когда-нибудь от сего упоения? Будешь ли иметь здравый рассудок? Придешь ли в себя самого? Представишь ли пред своими очами Христово судилище? Чем оправдишься, когда обиженные станут вокруг тебя и возопиют на тебя Праведному Судии? Что тогда будешь делать? Каких наймешь себе ходатаев? Каких представишь свидетелей? Как уверишь Судию, не поддающегося никакому обману?.. Предстанешь один без друзей, один без помощников, не защищаемый, не оправдываемый, постыжденный, печальный, унылый, всеми оставленный, не смеющий отверсть уст... Все восстанет против тебя; лукавый сонм злых твоих деяний окружит тебя. Ибо как за телом тень, так за душою следуют грехи, явственно изображающие ее дела».

В этих своих заключениях великий святитель совершенно верно отметил ту громадную роль, которую играет богатство и погоня за ним во всех отрицательных, бурных явлениях нашей жизни. Если присмотришься внимательно к жизни человечества, не только современной, но и к жизни прошлых веков, то нетрудно убедиться, что алчность, преклонение перед золотым тельцом, страсть к наживе являются в громадном большинстве случаев основной причиной наших бедствий и зол как в частной, так, особенно, в общественной жизни. Грабежи, разбои, убийства, воровство, обман и плутовство всякого рода, бесчестность и эксплуатация человека человеком и т. п. – разве все это не есть результат основного мотива современной жизни – устроить свое материальное благополучие какими бы то ни было средствами? Невольно приходится согласиться с апостолом, что «корень всех зол есть сребролюбие» (1Тим.6:10).

В заключение припомним одну из дивных притчей Спасителя, говорящую о тщете богатства и о том, как неразумно и недостойно человека стремление к нему делать единственной целью своей жизни.

«У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет» (Лк.12:16–21).

«Смотрите, берегитесь любостяжания, – сказал Господь, – ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения» (Лк.12:15).

Мк.14:12–25

Перед нами развертываются последние страницы земной жизни Господа. Приближался еврейский праздник Пасхи и вместе с ним момент крестных страданий и смерти Спасителя. Как понятно и естественно Его желание в предчувствии близкой смерти провести последние минуты вместе с любимыми учениками, в мирной беседе с ними встретить великий праздник и дать им последние наставления перед конечной земной разлукой. «Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания», – говорит Он в Евангелии от Луки (Лк.22:15). И вот Он посылает двух учеников Своих, Петра и Иоанна, приготовить все для праздника.

Название праздника «Пасха» на еврейском языке, по объяснению святителя Григория Богослова, означает «прехождение» и дано этому празднику исторически – по причине бегства и переселения евреев из Египта в Хананею, а духовно – по причине прехождения и восхождения от дольнего к горнему и в землю обетования. (Творения святителя Григория Богослова. Книга V. Слово 45, на святую Пасху).

Происхождение праздника связывается с историей тех казней, которые Господь навел на Египет, чтобы сломить упорство фараона и заставить его отпустить евреев. После того, как первые казни оказались для этой цели недостаточными, Господь послал десятую, одну из самых ужасных, – избиение всех первенцев египетских. Об этом так повествует книга Исход: «И сказал Моисей: так говорит Господь: в полночь Я пройду посреди Египта, и умрет всякий первенец в земле Египетской от первенца фараона, который сидит на престоле своем, до первенца рабыни, которая при жерновах, и всё первородное из скота; и будет вопль великий по всей земле Египетской, какого не бывало и какого не будет более» (Исх.11:4–6). В то же время евреям, находившимся в Египте, было дано такое повеление: «Скажите всему обществу [сынов] Израилевых: в десятый день сего месяца пусть возьмут себе каждый одного агнца по семействам, по агнцу на семейство... Агнец у вас должен быть без порока, мужеского пола, однолетний; возьмите его от овец, или от коз, и пусть он хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца: тогда пусть заколет его все собрание общества Израильского вечером, и пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его; пусть съедят мясо его в сию самую ночь, испеченное на огне; с пресным хлебом и с горькими травами пусть съедят его; не ешьте от него недопеченного, или сваренного в воде, но ешьте испеченное на огне, голову с ногами и внутренностями; не оставляйте от него до утра [и кости его не сокрушайте], но оставшееся от него до утра сожгите на огне. Ешьте же его так: пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью: это – Пасха Господня. А Я в сию самую ночь пройду по земле Египетской и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую. И да будет вам день сей памятен, и празднуйте в оный праздник Господу во [все] роды ваши; как установление вечное празднуйте его» (Исх.12:3:5–14). Таков устав Пасхи. Передавая это повеление Божие народу, Моисей снова подтверждает: «Храните сие, как закон для себя и для сынов своих на веки. Когда войдете в землю, которую Господь даст вам, как Он говорил, соблюдайте сие служение. И когда скажут вам дети ваши: что это за служение? скажите [им]: это пасхальная жертва Господу, Который прошел мимо домов сынов Израилевых в Египте, когда поражал Египтян, и домы наши избавил» (Исх.12:24–27).

Грозные слова Божии исполнились. В назначенное время, «в полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, сидевшего на престоле своем, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное из скота. И встал фараон ночью сам и все рабы его и весь Египет; и сделался великий вопль [во всей земле] Египетской, ибо не было дома, где не было бы мертвеца» (Исх.12:29–30). Упорство фараона было сломлено. Он не только отпустил евреев, но и принуждал их сам уйти скорее. «И призвал [фараон] Моисея и Аарона ночью и сказал [им]: встаньте, выйдите из среды народа моего, как вы, так и сыны Израилевы... и пойдите и благословите меня. И понуждали Египтяне народ, чтобы скорее выслать его из земли той; ибо говорили они: мы все помрем» (Исх.12:31–33).

Вот в воспоминание этого великого события, ознаменовавшего перелом в истории еврейского народа и начало новой, независимой жизни в земле обетованной, евреи свято чтили праздник Пасхи, как повелел им Господь чрез Моисея; тем более, что нарушение праздника и неисполнение его устава навлекало грозное прещение: «кто чист и не находится в [дальней] дороге и не совершит Пасхи, – истребится душа та из народа своего» (Чис.9:13).

По уставу, данному Моисеем (Лев.23 и Втор.16), пасхального агнца нельзя было заколать в жилищах. «Не можешь ты заколать Пасху, – говорит он, – в котором-нибудь из жилищ твоих... но только на том месте, которое изберет Господь, Бог твой, чтобы, пребывало там имя Его, заколай Пасху вечером при захождении солнца, в то самое время, в которое ты вышел из Египта; и испеки и съешь на том месте, которое изберет Господь, Бог твой, а на другой день можешь возвратиться и войти в шатры твои» (Втор.16:5–7). Во исполнение этого постановления все евреи для совершения пасхальной жертвы собирались в Иерусалим, где был храм, считавшийся местом особого пребывания Божия. Повинуясь этому уставу, и Господь, пришедший не нарушить закон, но исполнить, посылает учеников в Иерусалим, чтобы приготовить пасхального агнца. «И пошли ученики Его, и пришли в город... и приготовили пасху. Когда же настал вечер, Он приходит с двенадцатью» (Мк.14:16–17).

Началась Тайная Вечеря, как обыкновенно называется эта последняя пасхальная трапеза Господа с учениками.

В Евангелии от Иоанна подробно приводятся последние речи Спасителя и Его прощальные наставления ученикам, полные глубокого смысла и невыразимой любви и грусти. У Марка этих речей нет. Сказав лишь о намеке Господа на предательство Иуды, он останавливается на главном, основном моменте Тайной Вечери – на установлении великого таинства Нового Завета, заменившего ветхозаветную пасхальную жертву, – таинстве Евхаристии.

«Когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И, взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая» (Мк.14:22–24).

«Сие творите в Мое воспоминание», – прибавил Он, по сказанию евангелиста Луки (Лк.22:19).

С тех пор по заповеди Спасителя, в воспоминание Его Крестных страданий и смерти за искупление падшего человека совершается в Церкви Христовой великая тайна Тела и Крови Христовой. Под видом хлеба и вина вместо ветхозаветного однолетнего агнца приносится жертва Тела и Крови Иисуса Христа. Это таинство совершалось уже во времена апостольские, как это видно из слов апостола Павла в послании к Коринфянам.

«Я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание. Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1Кор.11:23–26).

Какое значение имеет для нас это таинство?

Первая великая Голгофская жертва, когда Господь отдал Себя добровольно на крестные страдания и смерть за грех человека, имела для нас бесконечно великое значение, ибо она избавила нас от греха, проклятия и смерти, которым человек подпал за грех Адама. Вольное страдание Господа и Его крестная смерть за нас, будучи бесконечной цены и достоинства как смерть безгрешного и Богочеловека, есть и совершенное удовлетворение правосудию Божию, осудившему нас за грех на смерть, и безмерная заслуга, приобретшая Ему право без оскорбления правосудия подавать нам грешным прощение грехов и благодать для победы над грехом и смертью. Событие смерти и страданий Спасителя стоит в центре христианской религии и всей мировой истории, в ходе которой развивалось домостроительство Божие о нашем спасении. Событие это настолько велико и всеобъемлюще по своему значению, что мы не можем понять и оценить его во вceм объёме, особенно с его мистической стороны. Как говорит святитель Григорий Богослов, эту жертву «приемлет Отец не потому, что требовал или имел нужду, но по домостроительству и потому, что человеку нужно было освятиться человечеством Бога, чтобы Он Сам избавил нас, преодолев мучителя силою, и возвел нас к Себе чрез Сына посредствующего и все устрояющего в честь Отца, Которому оказывается Он во всем покорствующим. Таковы дела Христовы; а большее да почтено будет молчанием» (Творения святителя Григория Богослова. Книга V. Слово 45, на святую Пасху).

Евхаристия Православной Церкви, являющаяся таинственным повторением той же Голгофской жертвы через вкушение хлеба и вина, претворенных в истинное Тело и в истинную Кровь Христову, дает приступающим с верою к таинству вступить в самое тесное, приискреннее и действительное единение с Господом и таинственно участвовать в Его страданиях и смерти, чем приобретается прощение грехов и жизнь вечная.

«Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь, – говорит Господь, – имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин.6:54–57).

Вступая в тесное и непосредственное единение с Господом через вкушение Его Пречистого Тела и Крови, все верующие в то же время через Христа связываются самым тесным образом и друг с другом, образуя единый организм Церкви, глава которой – Христос, а тело – вся сумма верующих, объединенных единством веры, таинств, учения и любви. Литургия, где приносится великая жертва Тела и Крови Христовой, есть самый существенный момент биения таинственного сердца Церкви, через который духовная сила Христова, сила благодатной жизни, разливается от святой Чаши по всему организму Церкви. Верующие, как виноградные ветви, получают здесь свои питательные соки от лозы – Христа (Ин.15:5). Вот почему без таинства Причащения нет духовной жизни. «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин.6:53), – говорит Спаситель. В то же время Литургия есть момент единения во Христе между собою всех причащающихся верующих, срастающихся в едино тело Церкви. "Один хлеб, – пишет апостол Павел, – и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор.10:17).

Этот момент общего причащения от единого хлеба настолько существен в жизни Церкви, что им определяется принадлежность к Церкви, и люди, отказывающиеся от общего, совместного с другими причащения Святых Тайн, этим самым обыкновенно хотят засвидетельствовать, что они не принадлежат к одной Церкви. Евхаристия это великий праздник таинственного единения верующих.

Наконец, в смысле моральном Евхаристия для верующих есть великий урок и наглядная проповедь о сущности нравственной христианской жизни. Эта святая Чаша, наполненная Телом и Кровию Господа, с великой силой, превосходящей всякое красноречие, говорит нам о том подвиге, которым приобретена для нас жизнь вечная. Этот подвиг – подвиг страданий любви. Ради великой, безграничной любви Своей к нам Господь отдал Себя на крестные страдания и на смерть, чтобы «возвести нас на первое блаженство». Евхаристическая Чаша есть прежде всего чаша страданий, и о страданиях любви говорит она. Она и нам напоминает о том, что жизнь должна быть подвигом любви.

Здесь, перед святой Чашей, познаем мы великую любовь Божию к нам, которая «открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга» (1Ин.4:9–11).

Перед святой Чашей познаем мы любовь в том, что «Он, положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев» (1Ин.3:16). К страданиям любви зовет святая Чаша, к любви, готовой, по примеру Спасителя, положить душу свою за ближнего, ибо «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15:13). Добровольно воспринятые страдания любви, составляя сущность и высшее выражение нравственно-христианской жизни, вместе с верой в Господа и в Его искупительные страдания, являются для верующих тем субъективным условием, при котором единение со Христом в таинстве Евхаристии достигает высшей силы и полноты. Первая и самая главная заповедь, оставленная нам Спасителем, есть заповедь о любви. «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин.13:34). Кто исполняет эту заповедь, тот вместе с тем свидетельствует о своей любви к Богу, ибо «кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня» (Ин.14:21), и к такому человеку относится неложное обетование Спасителя: «кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам» (Ин.14:21), и далее: «кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин.14:23).

В этом единении с Богом и состоит высшее счастье жизни, доступное для человека, и путь к этому счастью в страданиях любви.

Таким образом, вся сущность христианской жизни дана в святой Евхаристической чаше: в ней мука и горечь страданий любви, но в ней и счастье любви и высшее блаженство единения с Богом. Таинство Евхаристии – это страдания, претворенные любовью в блаженство. В этом же состоит и таинственный закон жизни во Христе.

Таинство Евхаристии есть единение со Христом, не мысленное и воображаемое только, но действительное, реальное, ибо мы веруем, что в этом таинстве мы вещественным образом причащаемся истинного Тела и истинной Крови Господа. Поэтому и в молитве пред Причащением мы читаем: «Верую... яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя». Мы веруем, что хлеб и вино в таинстве Евхаристии претворяются в Тело и Кровь Христову. Мы веруем в пресуществление Святых Даров.

Но вера эта многими оспаривается, преимущественно сектантами так называемого рационалистического толка – баптистами, евангелистами и т. п. Для них Евхаристия не есть таинство единения с Господом, а простой обряд, установленный в воспоминание Тайной Вечери. Главное основание их отрицания состоит в том, что хлеб и вино Евхаристической жертвы внешним образом совершенно не изменяются.

Еще недавно на почве этого разногласия произошел крупный скандал в Лондонском Соборе св. Павла, где епископ Бирмингамский д-р Барн публично с проповеднической кафедры высказал этот отрицательный взгляд. «Не будем учить глупостям, – говорил он, – что в хлебе – Сам Господь. Мы не имеем для такого утверждения никаких оснований. В каждой вещи принято различать акциденции, то есть свойства, и субстанцию, то есть сущность. Но акциденции, то есть свойства освященного хлеба, не изменяются совершенно, а изменяется ли субстанция, то есть его сущность, – мы не знаем, потому что зрением, видящим и различающим субстанцию, не обладает ни один из живых людей, чтобы мы могли положиться на его свидетельство. Никто не может отличить освященный (consecrated) хлеб от простого». Когда в храме поднялся шум резкого протеста, проповедник продолжал, излагая свой взгляд на сущность Евхаристии: «Здесь перед нами только открывается небо, и в удивлении созерцаем тайну голгофской жертвы и искупления».

Нет необходимости много говорить о важности этого различия в понимании сущности святого Таинства Причащения. Одно дело думать о Боге и мысленно представлять единение с Ним, и другое дело – действительно вступать в единение с Ним, испытывать лично блаженство этого единения, на самом деле принимать и чувствовать его таинственные плоды как очищающую, укрепляющую, возрождающую благодатную силу, даруемую всем с верою причащающимся. Одно дело – в удивлении созерцать тайну голгофской жертвы, и совершенно другое – непосредственно в ней участвовать. Одно дело – вспоминать о Тайной Вечери, и другое – самому получить от Господа вместе с Его учениками благословленные Им хлеб и вино, о которых Он говорит: «сие есть Тело Мое, ...сие есть Кровь Моя».

Не приводя еще доказательств в пользу того или другого взгляда, уже можно ясно видеть, насколько счастливее мудрствующих сектантов чада Православной Церкви, верующие в то, что Евхаристические Дары, то есть хлеб и вино, претворяются, или пресуществляются, в Тело и Кровь Христову и что через вкушение их достигается действительное и ощутительное единение с Господом. Приятно думать и говорить о любимом, но видеть Его, осязать реально и чувствовать таинственную, личную и непосредственную связь с Ним, связь любви, несравненно блаженнее.

Какие же у нас данные для нашей веры? Самый факт превращения хлеба и вина в Тело и Кровь для людей, верующих в чудотворную силу Божиего всемогущества, разлитую во всем мире, вполне приемлем, ибо он нисколько не противоречит законам нашего, мышления и для нашего ума не представляется ни странно-нелепым, ни безусловно невозможным. Такое же превращение пищи и пития в человеческие тело и кровь мы можем наблюдать ежедневно в своем собственном организме, и если это не поражает нас, как чудо, это только потому, что благодаря постоянному повторению, мы слишком привыкли к нему, хотя ни понять, ни уяснить себе этот таинственный процесс претворения мы не в состоянии.

Но этого мало. Нам нужны положительные доказательства, что подобное же пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христову не только возможно, но и действительно совершается в таинстве Евхаристии.

Конечно, для верующих самым сильным и несомненным доказательством служат слова Самого Господа и Спасителя нашего: «сие есть Тело Мое, ...сие есть Кровь Моя». Слова эти настолько ясны и определенны, что их можно понять только в буквальном смысле. Их можно принять и им поверить, если, конечно, мы признаем истину Евангелия в них можно усомниться и их отвергнуть, если смысл их кажется нам недоступным и если мы не убеждены в истине евангельских сказаний, но придавать им аллегорический, или иносказательный смысл мы не имеем никакого права. Напрасно сектанты говорят, что слово «есть» здесь надо понимать не буквально, а просто в смысле «означает», и весь текст следует переводить так: «сие означает Мое Тело», «сие означает Мою Кровь».

Такое перетолкование является совершенно произвольным и никаких оснований для него у нас нет.

Даже Лютер, основатель протестантской церкви и один из первоначальников свободного понимания текста Священного Писания, не мог не признать силы приведенных слов и должен был допустить действительное единение верующих со Христом в таинстве Евхаристии. В споре с Цвингли, вождем швейцарских реформаторов, признававших Евхаристию как простой обряд в воспоминание Тайной Вечери, он написал на доске мелом: «сие есть Тело Мое», подчеркнул слово «есть» и молча указал на него пальцем, давая понять, что всякий спор здесь бесполезен ввиду ясности текста. «Текст слишком силен, – говорил он, – я ничего не могу тут сделать, – его нельзя перетолковать».

Быть может, еще яснее о вкушении Своей Плоти под видом хлеба Господь говорит в Евангелии от Иоанна:

«Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить во век; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира... Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие» (Ин.6:51:55). Даже многие из учеников Спасителя, «слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (Ин.6:60). Неудивительно, что и для нас это учение является таинственным и непонятным, и в робком и слабоверующем сердце зарождается сомнение. И тем не менее, Господь не считает нужным объяснить ученикам Свои слова как-нибудь иначе, не буквальном смысле, а только с упреком в маловерии замечает: «это ли соблазняет вас? Что ж, если увидите Сына Человеческого восходящего туда, где был прежде?» (Ин.6:61–62).

Внутренний опыт причащающихся с верою также нередко с великой силой личного переживания убеждает их в том, что они причащаются не просто хлеба и вина. Конечно, если вообще в нравственно-духовной жизни закон внутренних переживаний определяется словами Спасителя: «по вере вашей да будет вам» (Мф.9:29), – то, в частности, в таинстве святого Причащения он проявляется, быть может, с наибольшей силой, и, конечно, неверующие люди в таинстве Евхаристии субъективно не почувствуют ничего, кроме простых ощущений вкушения хлеба и вина. Но тем не менее, совершенно неверно д-р Барн, епископ Бирмингемский, утверждает, что никто не может отличить освященный (то есть Пресуществленный) хлеб от простого. Для людей неверующих это, разумеется, невозможно, равно как и в сектантском обряде воспоминания Тайной Вечери, конечно, нет Пресуществления, и их хлеб и вино остаются хлебом и вином. Но в православном Таинстве Евхаристии люди глубокой веры, особенно священнослужители, совершающие таинство, чувствуют действительность Пресуществления святых Даров и его благодатные плоды с необычайной ясностью и силой.

«Ощущал я тысячекратно в сердце своем, – говорит один из таких верующих пастырей, о. Иоанн Кронштадтский, – что после причащения Святых Тайн Господь давал мне как бы новую природу духа, чистую, величественную, светлую, мудрую, благостную, вместо нечистой, унылой, вялой, малодушной, тупой, злой. Я много раз изменялся чудным, великим изменением, на удивление самому себе, а часто и другим».

Мало найдется православных священников, в личном опыте которых не было бы случаев благостного действия святого Таинства Причащения и которые никогда не чувствовали бы, – может быть, не с такой силой, как покойный отец Иоанн Кронштадтский, – что в Евхаристии пред ними не простой хлеб и вино, а действительно «Единородный Сын Божий и Бог наш предлежащими страшными почивает таинствы» (молитва на Литургии Преждеосвященных даров после Великого Входа). Молитва в эти минуты получает особую силу и действенность и часто бывает услышана. Думается, что почти каждый священник, умеющий хоть сколько-нибудь веровать и молиться искренно, может засвидетельствовать это на основании своего опыта. «Хорошо молиться мне о людях, – продолжает тот же отец Иоанн, – когда причащусь сознательно: Царь тогда во мне, как в обители, и я имею пред Ним великое дерзновение: «Проси, чего хочешь». Действительно, многочисленные случаи исцелений, иногда необыкновенных, почти чудесных в пастырской практике о. Иоанна достигались чаще всего чрез таинство святого Причащения. Чем это объяснить, если при этом мы имеем дело с обыкновенными хлебом и вином?

«После смерти жены, – рассказывает один старец-священник, впоследствии епископ, – остался я сравнительно еще молодым вдовцом, и первое время очень страдал от плотской страсти. Я никак не мог справиться с нечистыми помыслами. Они преследовали меня всюду. Даже во время Богослужения я не был вполне свободен от них... В самые великие минуты совершения таинства случалось, порой, острый сладострастный помысл пронизывал меня, как ядовитое жало. Это было ужасно! Напрасно боролся я, стараясь прогнать страстные образы. Это удавалось лишь ненадолго, и они снова возвращались, нечистые, разжигающие воображение, как будто смеясь над моим бессилием. Я изнемогал в этой борьбе и то хотел снять с себя духовный сан, чувствуя весь ужас и невозможность своего положения, то молил Бога о смерти. «Господи! – говорил я. – Лучше мне умереть, чем оскорблять Тебя и чистую святыню Твоих таинств грязью моих помышлений и окаянством души моей порочной! Господи, Создатель мой! Или избавь меня от этого смрада, – очисти мой ум и сердце, – или пошли мне смерть. Я не могу переносить мысли, что служением своим я оскверняю Твой алтарь!..» И вот однажды, когда я так молился со слезами, повергшись пред Святыми Дарами, как раз в момент Пресуществления я вдруг почувствовал, как будто какая пелена сдернута невидимой рукой с моего сознания. Душные, клубящиеся волны угарных образов и воспоминаний исчезли куда-то в один момент. Стало так чисто, ясно, легко. Тихий мир и чувство беспредельной благодарности наполнили душу... С тех пор я почти не страдаю. Если и являются иногда дурные мысли, то лишь как мимолетные облака, и прогнать их не стоит никакого труда».

Такие случаи благодатной помощи святого Причащения, вероятно, найдутся во внутренней духовной жизни почти каждого священника. А вот факт другого рода, не менее поразительный и также говорящий о чудесной силе святых Даров, но о силе карающей, грозной по отношению к недостойным.

Дело происходило в Уржуме Вятской губернии. В местной церкви шла литургия, и толпа причастников ждала выхода священника из алтаря со Святыми Дарами. Когда появился священник со Святой Чашей, он начал по обыкновению читать Предпричастную молитву «Верую, Господи, и исповедую», которую за ним хором повторяли верующие. Во время чтения священник обратил внимание на одного человека высокого роста, который особенно громко, на всю церковь выкрикивал слова молитвы. Когда началось причащение, этот богомолец также подошел к Святой Чаше, но, причастившись, вдруг громко вскрикнул и стал на левой стороне пред иконой Божией Матери. Священник заметил, что: он выплюнул что-то в руку, и немедленно послал диакона узнать, в чем дело, и в случае, если в руке окажутся Святые Дары, то принять меры против возможного кощунства. Когда диакон подошел к странному причастнику, то с изумлением: и ужасом увидел в распухшей руке последнего уголь. То были обожженные Святые Дары. Рот богомольца оказался также обожженным до такой степени, что он не мог его закрыть от сильной боли. Оказалось, что то был раскольник, вздумавший приступить к таинству причащения без предварительного присоединения к Православной Церкви и даже без исповеди.

Случай этот особенно надо помнить тем, которые держатся довольно широко распространенного у нас воззрения, будто достаточно причаститься Святых Тайн, чтобы вкусить благодатных плодов причащения, забывая притом, что необходимо для этого сделать себя достойным причащения подвигом покаяния и молитвы.

«Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, – говорит апостол Павел, – виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны, и больны и немало умирает» (1Кор.11:27–30).

Таким образом, подтверждая присутствие великой силы в таинстве Причащения, апостол предупреждает верующих о необходимости готовиться к нему, испытывая себя и очищая, чтобы достойно принимать святые Дары. Без этого обязательного условия причащение может быть человеку «в суд или в осуждение», то есть обратится во вред. На Тайной Вечери причащение Тела и Крови Христовой, несомненно, для всех апостолов было благотворно, но в Иуду вместе с куском вошел сатана (Ин.13:27).

В чем же должно состоять приготовление к Таинству Евхаристии и когда можно сказать о человеке что «он ест хлеб сей и пьет чашу Господню» достойно?

Моисей, установив закон ветхозаветной Пасхи, требует, чтобы евреи ели пасхального агнца с горькими травами и прибавляет: «Ешьте же его так: пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью» (Исх.12:11).

Объясняя эти слова, святитель Григорий Богослов говорит: «Потребим жертву со тщанием, снедая опресноки с горьким зелием, препоясав чресла, и надев сапоги, и подобно старцам опершись на жезлы».

1). «Со тщанием, чтобы не сделать того, что заповедь запрещает Лоту, не будем озираться... и да не отвердеем в соляный столп от возвращения к худшему, что производится медлением». Другими словами, поспешим со всею решительностью исправить жизнь нашу и, приняв такое решение, не будем озираться вспять, то есть возвращаться к греховному прошлому.

2). С горьким зелием; потому что жизнь по Богу горька и трудна, особливо для начинающих, и она презирает удовольствия: то есть примем на себя труд нравственного подвига и пойдем тесным путем.

3). Препояшем чресла, то есть поясом и целомудрием укротим в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное Писание (Иер.5:8), порицая гнусность страсти, чтобы нам чистыми вкусить Пасху, «умертвив уды... яже на земли» (Кол.3:5), и подражая поясу Иоанна, пустынника, Предтечи и великого проповедника истины.

4). Должны быть в сапогах для безопасности как от чего другого, так от скорпионов и змей, которых Египет производит во множестве, чтобы не потерпеть вреда от блюдущих пяту, на которых поведено нам наступать (Лк.10:19). Говоря иначе, должны беречься жала искушений в упорной борьбе с мысленным змием-диаволом.

5). Наконец, закон повелевает нам взять жезл для опоры, чтобы не преткнуться мыслию, когда слышим о крови, страдании и смерти Бога, и, думая стать защитником Божиим, не впасть в безбожие. Смело и не сомневаясь ешь Тело и пей Кровь, если желаешь жизни. Без неверия внимай учению о Плоти и не соблазняясь слушай учение о страдании, стой опершись твердо, незыблемо, нимало не колеблясь пред противниками, нимало не увлекаясь учениями вероятности, поставь себя на высоту, утверди ноги на камне, «да не подвижутся стопы твои» (Пс.16:5), шествующие по Богу.

«Если так поступишь, так выйдешь из Египта: несомненно знаю, что столп огненный и облачный будет указывать тебе путь и Днем и ночью, пустыня сделается не дикою, море разделится, Фараон погрязнет, одождится хлеб, камень источит воду, Амалик будет низложен, не оружием только, но и бранноносными руками праведников, изображащими вместе и молитву и непобедимое знамение Креста... и не продолжая слова скажу: все то, что повествуется за сим и вместе с сим, дано тебе будет от Бога... Таково для тебя Таинство Пасхи!» (Творения святителя Григория Богослова. Книга V. Слово 45).

Переводя эту образную, иносказательную речь святителя на простой язык, найдем такой смысл: если выполнить те условия, которые святитель Григорий считает необходимыми для достойного причащения, то в таинстве Евхаристии мы получим от Бога великую благостную силу и все нужное для спасения.

Мк.14:26–42

Пасхальная Тайная Вечеря Спасителя с учениками закончилась пением установленных на этот случай псалмов Давида, после чего все направились на гору Елеонскую, или Масличную, находившуюся недалеко от города. Наступал конец мессианского подвига Господа и, зная это, Он со всею определенностью предупреждает учеников, что именно в эту ночь Он будет предан, а они соблазнятся о Ним и рассеются. Одна уже мысль о том, что они могут изменить дорогому, любимому Учителю и покинуть Его в тяжелую, опасную минуту, взволновала их до глубины души и с негодованием они спешат отклонить от себя это подозрение, обещая лучше умереть, чем отречься от своего Равви. Увы! Грустная действительность должна была в самом скором времени пока­зать всю тщету этих самонадеянных обещаний.

Достигнув подошвы горы Елеонской и перейдя небольшой Кедронский поток, Господь с учениками вошел в находившийся здесь Гефсиманский сад. Это было уединенное место, тихий укромный уголок, где Спаситель любил бывать для молитвы и для задушевных бесед с учениками. Неудивительно, что Он направился именно сюда. Перед грозной минутой надвигающейся смерти, перед решительным моментом Своей жизни и Своего служения необходимо было укрепиться духом, собрать все Свои душевные силы, а это можно было сделать только в молитве, в мистическом единении с Вечным Небесным Отцом. В течение всей Своей земной жизни в этой молитве к Отцу Спаситель черпал укрепляющую силу. Он всегда жил в Отце, Его волю творил, Его поручение испол­нял. Вполне естественно, что и теперь, в тяжелую минуту предсмертной тоски и борения, Он в Нем ищет опоры и ук­репления. Гефсиманский сад, удаленный от городской сутолоки, был самым подходящим местом для последней тихой, уединенной молитвы.

Войдя в сад, Господь оставил Своих учеников у входа и взял с Собою только трех, самых близких и любимых, Петра, Иакова и Иоанна, бывших некогда свидетелями Его славного Преображения. На них можно было положиться. Их вера в Спасителя была крепче, чем у других, и их не соблазнила естественная человеческая слабость любимого Учителя, когда Он в предчувствии близких ужасных страданий начал ужасаться и тосковать.

«Душа Моя скорбит смертельно, – сказал Он им, – побудьте здесь и бодрствуйте. И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк.14:34–36).

Что переживал в эти минуты Спаситель и отчего Он ужасался и тосковал? Отчего смертельно скорбела душа Его?

Несомненно, пред Ним вставала картина предстоящей страшной казни... Голгофа... крест... мучительная смерть...

Но даже и эта мрачная картина вряд ли могла взволновать до такой степени и угнетать душу Того, Кто всю жизнь готовился к смерти как к заключительному моменту служения и в этой смерти видел залог будущего творчества и победы. Что-то еще другое должно было волновать Спасителя, вызывая в душе Его тоску и борение.

Чтобы понять тайную причину этих душевных страданий, необходимо помнить, что Господь взял на Себя все грехи человечества. Чем выше и чище душа человека, тем мучительнее переживает она всякий сознанный грех. Эти муки и томление от сознания греха даже для нас бывают порой нестерпимы. Какова же должна была быть туга и тоска праведной безгрешной души Богочеловека, принявшей в себя не один какой-либо грех, а все безграничное море зла, накопившегося в истории человечества! Все преступления прошлого, настоящего и будущего с их невероятной жестокостью, вся грязь сладострастия, вся низость лжи и предательства, вся гнусность порока, все, что когда-либо осквернило самые сокровенные уголки многострадальной земли – все это переживалось теперь Спасителем со страшной силой отвращения, ужаса и невыразимой скорби за падшего человека. «Душа Моя скорбит смертельно», – сказал Он, и скорбь эта была так всеобъемлюща и неизмеримо глубока, что ее не могли постигнуть и вместить даже довереннейшие ученики. Гефсиманская чаша, о которой молился Господь и которую подал Сыну Своему Отец, – эта «чаша всех беззаконий, нами содеянных, и всех казней, нам уготованных, которая потопила бы весь мир, если бы Он Един не восприял, удержал, иссушил ее. ...Все сии потоки беззакония сливались для Иисуса в единую чашу скорби и страданий... (Филарет, митрополит Московский). «Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни... наказание мира нашего было на Нем». Так предсказывал еще пророк Исайя (Ис.53:4–5). Несомненно, в этом и заключалась первая и, может быть, главная причина смертельной скорби, пережитой Спасителем в Гефсимании.

Кроме того, есть основание думать, что в эту минуту, когда полное спокойствие невозмутимого духа и вся сила решимости необходимы были Господу Иисусу для того, чтобы не поддаться человеческой слабости и не отшатнуться в ужасе от последнего заключительного шага, который должен был увенчать весь подвиг Его страдальческой жизни, – именно в этот момент все силы ада восстали против Него, стараясь сбить Его с пути, предопределенного в Божественном Предвечном Совете, и заставить отступить от этого конечного шага. Это был момент безгранично тяжелого и опасного искушения, последняя борьба Спасителя с сатаною, борьба внутренняя, незримая, в тайниках души, но страшная в своей напряженности.

«Безумец! – шептал коварный голос искусителя. – Что хочешь Ты делать и на что Ты решился? Понимаешь ли Ты весь ужас того, что Тебя ожидает, и рассчитал ли Ты Свои силы: ясно ли представляешь Ты Себе те страдания, на которые Ты идешь, их нечеловеческую силу, невыносимую боль и муку? Легко об этом думать, когда все это – только лишь в будущем, в мысли, в воображении! Но испытать на деле!.. Знаешь ли Ты, что это такое?

Вот, как разбойника, окружают Тебя грубые солдаты и служители синедриона с мечами и кольями. Они возьмут Тебя и свяжут, и впервые почувствуешь Ты боль впившихся в тело, туго затянутых веревок и эту невыносимую судорогу онемевших и затекших членов, которые нельзя расправить и вытянуть по желанию. Среди улюлюкающей и насмешливой толпы поведут Тебя на суд, как злодея, как бродягу больших дорог, захваченного глухой ночью на месте преступления.

Вот поставят Тебя пред судом первосвященническим, пред судом лжецов и клятвопреступников, которые уже давно забыли, что такое правда. Какое им дело до правды! В их сердце только злоба и мщение! Кругом не увидишь Ты ни одного приветливого лица, ни одной ободряющей улыбки, ни одного сочувственного взгляда! На этих хмурых, злых лицах уже заранее написан Твой смертный приговор. И когда продажные лжесвидетели будут обливать Тебя грязью клеветы и лживых обвинений, Ты принужден будешь молчать, потому что ни одному Твоему слову все равно не поверят. Ведь им не нужно Твое оправдание. Им нужна Твоя смерть. Они сами прекрасно знают, что то, что они делают, называется не судом, а судебным убийством невинного человека, и что они не судьи, а разбойники, трусливо спрятавшиеся под маской судей и из боязни народа и власти желающие придать задуманному ими убийству вид судебной законности. Но что до того?! Для них позволительно и хорошо все, что только служит к достижению их гнусных целей!

А эта толпа пресмыкающихся прислужников, которые совсем не понимают, в чем дело, и ищут только случая угодить своим господам! Они знают только одно, что в их власть отдан беззащитный человек, который неприятен их повелителям, и что всякая жестокость, всякая злобная выходка, самая бесчеловечная, направленная против Него, останется безнаказанной и может лишь вызвать милостивую улыбку их господ. И разнуздываются жестокие инстинкты, начинаются побои. Вот тяжелая, жестокая рука с размаху опускается на Твое лицо, и сразу ошеломляет боль и сила удара. А там еще новые удары, еще сильнее, еще больнее.

Они свирепеют все больше и больше, они пьянеют от своей жестокости, не встречающей отпора, и вид беззащитного страдальца, молчаливо, кротко, без упрека переносящего их удары и издевательства, только возбуждает их бешенство. Они плюют Тебе в лицо, закрывают Тебе глаза и, ударив по щеке, с злобной насмешкой спрашивают: «Угадай, кто Тебя ударил?»

Смотри дальше: вот новый суд над Тобою – суд римского проконсула. Да, римский суд славится своею законностью, но эта законность не для Тебя. Можно ли соблюсти законность, можно ли правильно вести судебное разбирательство в этом море беснующихся людей, в этом вихре слепой, нерассуждающей ярости?! Взгляни на эти возбужденные лица, вспотевшие от духоты и давки, на эти взлохмаченные космы черных волос, слипшихся от пота, на эти выкатившиеся из орбит, горящие ненавистью глаза, в которых уже не осталось ни мысли, ни человеческого чувства, а только безумная злоба. Взгляни на этот лес поднятых костлявых рук со скрюченными пальцами, которые готовы, кажется, взять Тебя за горло и задушить, на эти открытые пасти, сведенные судорогой хриплого крика. Ты слышишь этот вой и рев? Слышишь, что они кричат?.. «Распни, распни Его!» И это те, которые еще так недавно восторженно кричали Тебе: «Осанна!» Что сделалось с ними? Откуда эта ненависть, эта бешеная злоба?! За что? Что сделал Ты им дурного? За какое доброе дело Твое они так возненавидели Тебя и требуют Твоей крови?

Ненависть всегда тяжела для чуткой души, для любящего сердца. Но такая слепая, беспричинная ненависть, которую нельзя умиротворить никакими оправданиями, никакими силами кротости, смирения и любви, такая ненависть ужасна. А когда ею загораются люди, облагодетельствованные Тобою, люди, за которых Ты готов душу положить, тогда она становится почти непереносимой.

И вот пресловутый римский суд, гордящийся своею законностью, после немногих жалких попыток соблюсти хотя бы некоторый вид судебного разбирательства и сохранить хотя бы наружное свое достоинство, отступает позорно пред этим бешеным напором криков, угроз и яростного возбуждения. Ты осужден на бичевание. А Ты знаешь, что это такое? Видал ли Ты когда-нибудь этот римский кнут с костяшками и железными когтями для наказания преступников? Каждый удар рассекает кожу и вырывает клочья живого мяса, оставляя глубокие рубцы и раны, не затягивающиеся и не зарастающие в течение всей жизни.

Но им, Твоим мучителям, этого мало. Жестокость пытки они усиливают издевательством и насмешками. Они одевают Тебя в старую рваную багряницу, которая должна изображать царскую порфиру, ибо в их глазах Ты самозванец, объявивший Себя царем Иудейским. Вместо скипетра они вкладывают в Твои руки простую палку, а вместо царской короны надевают на голову венок из терна и кланяются Тебе: «Радуйся, царь Иудейский!» – и вместе с этим насмешливым приветствием Твоим же скипетром они бьют Тебя по Твоей короне, по терновому венку, отчего десятки колючих игл острыми жалами впиваются в Твое чело и капли горячей крови тонкими струйками бегут по лицу!

Наконец – приговор суда, возмутительный, несправедливый: «Да будет распят!» На Тебя, избитого, измученного наваливают тяжелый крест, на котором совершится Твоя казнь. И сгибаясь, спотыкаясь и падая под этою непосильною тяжестью, Ты должен нести его по пыльным улицам, среди злобно-торжествующей, зубоскалящей толпы на место Твоих смертных страданий.

И вот, конец... Мучительный, тяжелый, невыносимый. Позорная казнь через распятие, которой подвергают провинившихся рабов и муки которой Ты не можешь даже вообразить Себе. Острая боль от гвоздей, пронзивших руки и ноги в самых чувствительных местах; боль мускулов и сухожилий, разрывающихся под тяжестью висящего на них тела; жгучая боль воспаленных гангреной, точно огнем горящих, страшных рваных ран... Нет, представить это невозможно... А эта невыносимая, глухая, сосущая тоска около сердца от прилива крови, эта судорога, сводящая пригвожденные члены, эта нестерпимая, палящая предсмертная жажда!..

Подумай, куда Ты идешь и на что Ты решился? Хватит ли у Тебя сил на то, чтобы вытерпеть все это до конца? А если нет? О, каким позором покроешь Ты Свое дело, если в последнюю минуту дрогнет Твоя решительность, Ты уступишь человеческой слабости и изменишь тому, для чего жил и чему служил! И как правы будут Твои слабые ученики, усомнившиеся в своем Учителе и разбежавшиеся от Него при первом тяжелом испытании! Так не лучше ли уступить заранее или даже не уступить, а только немного уклониться в сторону, уклониться от мук, уклониться из осторожности, из благоразумия, из желания пользы Твоему же делу?!

И для кого страдать? Кого Ты думаешь спасать? Этих беснующихся людей, которые осудили Тебя на распятие? Этих лжецов, этих клятвопреступников, которые оболгали Тебя? Этих злобных безумцев, которые уже за одну проповедь любви возненавидели Тебя? Да разве они стоят того? Разве стоят они хоть одной капли невинной крови, одного вздоха, вырванного мучением за них страдающего человека? О, нет... Они не заслужили этого, и благодарности не жди от них. Оставь их в покое! Оставь это свиное бесноватое стадо! Ведь все равно: их нельзя спасти... Они скорее бросятся с крутизны в пучину на верную гибель, но за Тобой они не пойдут...

Ты скажешь: не все такие! О, все! Весь род человеческий таков. Даже Твои любимцы, Твои ученики! Поди, посмотри на них: что они делают и как они исполняют Твою просьбу побыть и бодрствовать с Тобою! Они знают, что Тебе сейчас невыразимо тяжело и так нужна их поддержка, их молитва, их сочувствие! Но поди, взгляни на них: как они бодрствуют с Тобой и как молятся за Тебя!»

И Спаситель вставал и тихой походкой измученного, страдающего человека шел к ученикам.

Великий Боже! Неужели искуситель прав? Да, они спят крепким сном, спят в такую страшную минуту,!..

"Симон! – слышится тихий, печальный голос, в котором, как дрогнувшая струна, звенит кроткий упрек, – ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна» (Мк.14:37–38).

И снова Господь шел молиться, снова склонял колена, и снова звучал голос искусителя.

«Вот Ты видел их теперь?.. И ведь это лучшие, самые избранные, самые преданные Тебе... Подумай только: могут ли продолжать Твое дело эти слабые, робкие люди, которые не в силах справиться с простой сонливостью даже в такой решающий час? Какие они преемники для Тебя? Во что превратится Твое дело в их руках и что они из него сделают? Ведь для этого нужно геройство, нужно непоколебимое мужество, нужна полная решимость идти на все до конца, идти на пытки, на смерть. И если даже Твои силы для этого под сомнением, то об этих сонливцах даже и сомневаться не приходится. Они не выдержат тяжести возложенного на них служения, и если не изменят трусливо в первых же стычках с враждебным миром, то уж наверное наделают в своей проповеди столько малодушных уступок и оговорок, что Ты не узнаешь Своих мыслей, Своего учения... А о других людях, о массе человечества и говорить нечего. Они просто не поймут Тебя... Схватят несколько Твоих отдельных, необычных по смыслу фраз, запомнят несколько красивых притчей, некоторое время будут носиться с ними, как с волшебным талисманом, способным изменить и улучшить жизнь, но жить по Твоим заповедям даже и не подумают, ибо это трудно... А когда увидят, что одна декламация христианских истин не в силах еще создать для них рай на земле (непременно на земле!), они отвергнутая от Тебя и объявят христианство неудавшимся... Пойми, что среди таких последователей, среди слабых людей века сего Твое дело совершенно невозможно, и если даже Ты сумеешь пройти Свой крестный путь до конца, то они не смогут идти за Тобой, изнемогут, не устоят в борьбе и изменят... Не для них Твой путь, узкий путь страданий и горя!

Посмотри: Ты совсем один! Никого за Тобой! Твои ученики спокойно спят и почивают... Во враждебном мире собирается против Тебя гроза... Ты оставлен всеми, даже Отцом! Небо заключилось пред Тобой! И весь ад против Тебя! Остановись, безумец! Ты идешь на верную гибель, бесполезную, бесцельную, никому не нужную!

Да, не нужную!.. Ты ошибся и выбрал неверный путь! На страдания, на позор во имя сомнительных благ будущего века никто за Тобой не пойдет. Кому это надо? Никто не хочет страдать. Люди хотят только наслаждаться. В Своем страдальческом венце Ты неизбежно останешься одиноким, и никто не назовет Тебя Своим вождем! Подумай, какой же смысл в Твоем подвиге? Ведь Тебе надо, чтобы люди шли за Тобой, иначе, как можешь Ты спасти их?

Помнишь, когда-то я указывал Тебе другие пути, но Ты неразумно отверг их. Я указывал Тебе путь земных благ, путь славы, пусть власти... О, тогда за Тобой двинулись бы миллионы! Помнишь? Ну, конечно, Ты не забыл... Не мог забыть. Эта мысль всегда преследовала Тебя и горьким ядом сомнений отравляла Твою жизнь и Твое служение. Теперь скажи: разве я не был прав? Пересчитай Своих искренних последователей, которые пойдут за Тобой везде. Много ли их? И нет никаких оснований думать, что дальше, после Твоей смерти будет иначе! Поверь мне: только единицы, маленькая горсточка таких же сумасшедших энтузиастов, как Ты, будут Твоими. И стоит ли за это отдавать жизнь! За эту горсть!..

Такая великая идея – и такой ничтожный результат! Разве это не провал? И все лишь потому, что Ты не послушал меня и выбрал неверный путь!

Но есть еще время поправить дело: откажись от страданий! Страдания безрезультатны, страдания ради страданий без всякой действительной пользы для Тебя и для людей! Пусть это благородно, но кому и зачем это нужно? Откажись же от этого, безумец! Тебе стоит; только пожелать, и двенадцать легионов ангелов защитят Тебя и закроют от всякой опасности! Отчего же этим не воспользоваться?

И главное: если бы Твои страдания были неизбежны! Если бы они надвигались на Тебя с неумолимостью рока и с принудительностью не зависящей от Тебя силы, от которой нельзя и некуда скрыться! Тогда, конечно, не оставалось бы ничего другого, как принять их, как неизбежный крест, признать в них волю Отца и подчиниться ей с покорностью... Но, ведь Ты даже не знаешь наверное: есть ли на то воля Отца! Ведь Ты идешь на смерть добровольно! Ведь это Твое собственное хотение, Твой выбор! И кто знает: не отвергнет ли Отец Твою ненужную жертву, не оставит ли Тебя за то, что так самонадеянно Ты бросаешь вызов судьбе!

Одумайся же... Еще есть время: скройся. Не надо защиты, не надо борьбы. Просто скройся, уйди из этого места... Твой Отец не осудит Тебя за то, что Ты внял голосу благоразумия! Уйди из Иерусалима, из Иудеи, и Ты будешь жить еще многие годы на пользу Своего великого дела и на благословение людям. Ты им нужен и Ты не должен их покидать! Скройся сейчас и Ты еще долго будешь их учить, исцелять, успокаивать труждающихся и обремененных,, вносить счастье и свет в их тяжелую, безрадостную жизнь... Скройся, уйди! Но спеши, потому что это место известно предателю, и толпа архиерейской челяди уже идет сюда, чтобы взять Тебя. Еще несколько минут, и будет поздно!..»

Так шептал искуситель, и в смертельной тоске, в невыразимой муке сомнений и колебаний молился Спаситель!

«Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя!» (Мф.26:42).

Чем тяжелее и напряженнее была внутренняя борьба, тем прилежнее Он молился, и был пот его, как капли крови, падающие на землю.

И горячая молитва совершила свое чудесное действие. Явился ему ангел с неба и укреплял Его. Рассеялись тучи сомнений, кончилась нерешительность, прекратилась невыразимая мука колебаний. Надежда на помощь Отца не изменила. Прямой, ясный, понятный путь лежал перед очами, и твердой уверенной стопой вступил на него Спаситель. Он знал теперь, что другого пути нет, что путь креста и страданий – единственный верный путь, ведущий к цели. Знал также, что такова воля Отца и что не самонадеянно искушает Он Бога, но смиренно исполняет долг Сыновнего послушания.

Выбор пути определился окончательно. В человеческом сознании Господа выковалось последнее, непреклонное решение. Совершился великий момент в деле нашего спасения.

Когда Господь приходит к спящим ученикам в третий раз, в Его словах чувствуется уже спокойная уверенность и решимость, свободная от сомнений.

«Кончено, пришел час: вот, предается Сын Человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня» (Мк.14:41–42).

И ясный, спокойный направился Он навстречу Своему предателю, появившемуся в саду с толпой солдат и архиерейских прислужников. С этого момента в нем уже нет колебаний. До самого конца видна лишь спокойная, твердая уверенность в правоте Своего дела и в неизбежности крестного пути, освященного волею Отца.

Во всей этой истории Гефсиманского искушения для нас заключается великий нравственный урок. Когда предстоит принять важное решение в жизни, от которого может зависеть вся будущность, когда слабый ум напрасно старается предугадать все случайности предстоящего пути и взвесить все доводы за и против того или другого выбора, когда воля беспомощно мечется от одного решения к другому, не смея остановиться ни на одном, тогда нет лучшего средства прекратить эту муку сомнений и колебаний, чем молитва. Мы знаем теперь это средство, знаем его действенность, ибо к нему всегда прибегал Спаситель в решительные и важные минуты жизни. Когда Ему предстояло избрать учеников для того, чтобы вверить им продолжение Его дела, тогда «взошел Он на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу. Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, которых и наименовал Апостолами» (Лк.6:12–13).

Точно также поступали и все праведники Ветхого Завета, все истинные служители Бога Живого, все великие люди Священной истории. Пред каждым важным шагом или решением в жизни они горячо молились Богу и, несомненно, потому именно и были так успешны все их начинания и предприятия, потому и удавались им великие подвиги, казавшиеся невероятными, и была их деятельность так полезна для народа.

Когда старейшины Израиля пришли к Самуилу в Раму и просили его поставить им царя, чтобы он судил их, то молился Самуил Господу, «и сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе... только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними... Послушай голоса их и поставь им царя» (1Цар.8:7, 9:22). И исполнил Самуил повеление Господне, полученное им в молитве, и поставил царем над Израилем Саула, сына Кисова. Царь и пророк Давид почти во всех случаях своей жизни обращался за решением и вразумлением к молитве, и Господь обыкновенно отвечал ему, указывая правильный путь.

«Когда Филистимляне услышали, что Давида помазали на царство над Израилем, то поднялись все Филистимляне искать Давида. ...Пришли и расположились в долине Рефаим. И вопросил Давид Господа, говоря: идти ли мне против Филистимлян? предашь ли их в руки мои? И сказал Господь Давиду: иди, ибо Я предам Филистимлян в руки твои. И пошел Давид в Ваал-Перацим и поразил их там, и сказал Давид: Господь разнес врагов моих предо мною, как разносит вода» (2Цар.5:17–20).

Готовясь приступить к величайшему делу своей жизни – постройке храма Господня в Иерусалиме, он делает громадные запасы золота, серебра и других металлов, устраивает среди своих подданных сбор на построение храма, и когда этот сбор вызывает религиозный подъем и великое усердие в Израиле к делу Божию, Давид снова горячо молится: «Господи, Боже Авраама, Исаака и Израиля, отцов наших! сохрани сие навек, сие расположение мыслей сердца народа Твоего, и направь сердце их к Тебе. Соломону же, сыну моему, дай сердце правое, чтобы соблюдать заповеди Твои, откровения Твои и уставы Твои, и исполнить все это и построить здание, для которого я сделал приготовление... И принесли Господу жертвы, и вознесли всесожжения Господу, на другой после сего день: тысячу тельцов, тысячу овнов, тысячу агнцев с их возлияниями, и множество жертв от всего Израиля». (1Пар.29:18–19:21).

Очень многие псалмы Давида написаны им в тяжелые или критические минуты жизни и представляют не что иное, как воззвание к Богу о помощи, о вразумлении, о наставлении.

«Скажи мне, Господи, путь воньже пойду, яко к Тебе взях душу мою» (Пс.142:8), – эта мольба, по-видимому, всегда была на устах царя-псалмопевца. Оттого велики и успешны были дела его.

Когда Неемия, находясь в плену у царя Артаксеркса, задумал восстановить разрушенные стены Иерусалима, то прежде всего обратился с молитвою к Богу:

«Господи Боже небес, Боже великий и страшный, хранящий завет и милость к любящим Тебя и соблюдающим заповеди Твои!.. Молю Тебя, Господи! Да будет ухо Твое внимательно к молитве раба Твоего и к молитве рабов Твоих, любящих благоговеть пред именем Твоим. И благопоспеши рабу Твоему теперь, и введи его в милость у человека сего» (Неем.1:5:11). И Господь внял горячей молитве. Неемия так рассказывает об этом:

«Я был виночерпием у царя. В месяце Нисане, в двадцатый год царя Артаксеркса, было перед ним вино. И я взял вино и подал царю, и, казалось, не был печален перед ним. Но царь сказал мне: отчего лице у тебя печально; ты не болен, этого нет, а верно печаль на сердце? Я сильно испугался и сказал царю: да живет царь во веки! Как не быть печальным лицу моему, когда город, дом гробов отцов моих, в запустении, и ворота его сожжены огнем! И сказал мне царь: чего же ты желаешь? Я помолился Богу небесному и сказал царю: если царю благоугодно, и если в благоволении раб твой пред лицем твоим, то пошли меня в Иудею, в город, где гробы отцов моих, чтоб я обстроил его... И благоугодно было царю послать меня... И сказал я царю: если царю благоугодно, то дал бы мне письма к заречным областеначальникам, чтоб они давали мне пропуск, доколе я не дойду до Иудеи, и письмо к Асафу, хранителю царских лесов, чтоб он дал мне дерев для ворот крепости, которая при доме Божием, и для городской стены, и для дома, в котором бы мне жить. И дал мне царь, так как благодеющая рука Бога моего была надо мною» (Неем.1:11, 2:1–8).

Много трудностей пришлось встретить Неемии при воссоздании Иерусалима, но каждый раз молитва укрепляла энергию строителей, и трудности побеждались. «Стена была совершена в двадцать пятый день месяца Елула, в пятьдесят два дня, – повествует Неемия. – Когда услышали об этом все неприятели наши, и увидели это все народы, которые вокруг нас, тогда они очень упали в глазах своих и познали, что это дело сделано Богом нашим» (Неем.6:15–16).

Библия рассказывает о двух женщинах-героинях, спасших свой народ от порабощения и истребления. Обе они свой подвиг начали молитвой. Одна из них жительница города Ветилуи, вдова Иудифь, убившая Олоферна, предводителя Ассирийских войск, и тем спасшая родной город от осады и разорения. Когда Ассирийцы, осаждавшие город, перехватили источники, снабжавшие Ветилую водой, жителям города грозила неминуемая гибель. Казалось, потеряна была последняя надежда на спасение: впереди была лишь мучительная смерть от жажды и от истощения. Тогда Иудифь решила спасти город. Обдумав план подвига, она прежде всего обратилась с молитвою к Богу. «Иудифь пала на лице,– повествует Библия, – посыпала голову свою пеплом и сбросила с себя вретище, в которое была одета; и только что воскурили в Иерусалиме, в доме Господнем, вечерний фимиам, Иудифь громким голосом воззвала к Господу и сказала: Господи Боже отца моего!.. Вот, Ассирияне умножились в силе своей, гордятся конем и всадником, тщеславятся мышцею пеших, надеются и на щит и на копье и на лук и на пращу, а не знают того, что Ты – Господь, сокрушающий брани. Господь – имя Тебе; сокруши же их крепость силою Твоею, и уничтожь их силу гневом Твоим... Воззри на превозношение их, пошли гнев Твой на главы их, дай вдовьей руке моей крепость на то, что задумала я. Устами xитpocти моей порази раба перед вождем, и вождя – перед рабом его, и сокруши гордыню их рукою женскою; ибо не во множестве сила Твоя и не в могучих могущество Твое; но Ты – Бог смиренных. Ты – помощник умаленных, заступник немощных, покровитель упавших духом, спаситель безнадежных. ...Владыка неба и земли. Творец вод, Царь всякого создания Твоего! Услышь молитву мою, сделай слово мое и хитрость мою раною и язвою для тех, которые задумали жестокое против завета Твоего!» (Иудиф.9:1–2:7–13).

Господь внял усердной молитве Ветилуйской героини. Ей удалось пробраться в Ассирийский стан и хитростью убить Олоферна, начальника Ассириян, после чего осада была снята и вражеские войска рассеялись.

Точно также и другая национальная героиня евреев, Есфирь, задумав попытку спасти своих сопленников, прежде всего обращается с молитвою к Богу, чем и объясняется ее необыкновенный успех.

Молитва нужна нам всегда, во всяком деле, но в важных случаях жизни, когда предстоит принять серьезное и ответственное решение, она совершенно необходима. Необходима не только потому, что через нее Господь подает Свою благодатную помощь для успешного исполнения задуманного, но и потому также, что решение, освященное молитвою, получает для молящегося особую силу и значение как согласное с волей Божией, чем устраняются все сомнения и колебания неустойчивой человеческой воли. Решениям нашей собственной воли мы никогда не можем доверять безусловно, ибо слишком хорошо знаем всю шаткость и близорукость наших соображений, чтобы положиться на них всецело. А при этом совершенно неизбежны колебания, ослабляющие нашу деятельность и через то понижающие шансы успеха. Но когда в сердце верующего человека есть твердое убеждение, что его решение согласно с волей Божией и что, исполняя его, он творит волю Божию, тогда его деятельность получает внутреннюю опору и силу необыкновенную, и никакие препятствия и неудачи остановить и поколебать ее не могут.

Но для этого «надлежит тебе приступать к молитве с таким настроением, чтобы тебе желалось одной Божественной воли, а никак не своей собственной, как в самом прошении, так и в получении просимого, именно, – чтоб и движим был ты на молитву, потому что того хощет Бог, и услышан быть желал, опять как Он того хощет. Одним словом, да будет у тебя в уме и сердце то, чтоб всецело объединять свою волю с волею Божиею, и ей во всем подчиняться и отнюдь не желать волю Божию преклонять на свою волю.

И это почему? Потому что воля твоя всегда срастворена с самолюбием, очень часто погрешает и не знает того, чего следует желать. Воля же Господня всегда блага, премудра, всеправедна, благотворна, и никогда погрешить не может. Почему как она есть неотложный закон для всего сущего и бывающего, так должна быть правилом для воли всех разумных тварей и царицею желаний их, которой они должны покорно во всем последовать.

Таким образом, тебе надлежит всегда желать, просить и искать того одного, что благоугодно Богу. И если когда усомнишься, благоугодно ли Богу то или другое, ищи того и проси в той мысли, что ты желаешь то сделать или иметь, если того желает и Бог» (Невидимая брань. Перевод с греческого епископа Феофана. 1912, стр. 189).

Так молился и Спаситель, подавая нам пример:

«Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты... Да будет воля Твоя» (Мф.26:39:42).

Мк.14:43–52

На старинных церковных изображениях Страшного Суда в аду на самом почетном месте художники пишут обыкновенно Иуду. Он сидит на коленях у сатаны, держа в руках свой злосчастный кошелек с тридцатью сребрениками, а владыка преисподней нежно его обнимает, прижимая к персям. Это – любимейшее его чадо, его избранник; и уже на втором плане рисуются все остальные грешники, влекомые роковою цепью греха. Смысл картины ясен: Иуда – это самое отвратительное исчадие ада, и его грех есть худшее из всего, что мы находим в истории человеческих преступлений, перед чем блекнут все пороки и грехопадения, все зло, совершенное другими людьми.

Почему так строго православная совесть осуждает предательство Иуды?

Конечно, прежде всего потому, что от его предательства пострадал наш Господь, наш Спаситель, наш Искупитель.

Иуда «поднял... пяту свою» (Ин.13:18) на Того, Кому мы обязаны безграничной любовью за Его великий крестный подвиг нашего спасения.

Но помимо этого, в самой психологии и в способе совершения греха Иуды есть нечто такое, что придает ему невыразимо отталкивающий характер.

Неумение усвоить и оценить возвышенное учение Иисуса Христа, неспособность подняться на высоту новых понятий и отрешиться от грубо-своекорыстного взгляда на религию составляют, несомненно, дурную, но, быть может, наиболее извинительную черту характера Иуды, обнаруженную в его преступлении. Конечно, Иуда примкнул к числу учеников Спасителя, увлеченный таинственной силой Его чудес и той славой, которой окружила Его толпа на первых порах. Несомненно, он ожидал, что эта слава будет расти, власть над людьми увеличиваться и достигнет высшей степени, когда Равви сделается могущественным царем Иудейским и, быть может, покорит Себе все народы. О, тогда в этом царстве и Иуда рассчитывал занять не последнее место вместе с другими учениками, быть может, сделаться чем-нибудь вроде министра финансов; что особенно должно было дразнить его воображение, так как он был вор. И вместо этого он слышит непонятную проповедь о «царстве не от мира сего», слышит призыв взять крест добровольной нищеты и страданий и идти тесным и скорбным путем. Иуда был удивлен и разочарован. Но грубостью и низменностью своих религиозных понятий он вряд ли слишком выделялся из среды своих соотечественников. Еврейская масса еще мало была развита духовно, проникнута материалистическими стремлениями, и религия часто расценивалась, как дело выгоды и земного расчета. Любить Бога только как Бога, только потому, что Он есть Высшее Добро, Высшая Правда и Высшая Красота, – на это способны были лишь немногие. Вспомните историю сорокалетнего странствования Еврейского народа по пустыне, его постоянный ропот на Бога за трудности и лишения пути, его капризные требования то хлеба, то воды, то мяса и станет ясным, что в Боге они видели прежде всего силу, которая может устроить их земное благополучие, ввести в обетованную землю и обеспечить всем необходимым. Как только эта надежда начинала колебаться, они готовы были отказаться от Бога отцов своих и вернуться к египетским котлам с мясом и к египетским богам. Иуда в данном случае был только не лучше, не выше уровня среднего еврея своего времени, и это не слишком возмущает нас тем более, что и другие ученики не все и не всегда были чужды этого земного своекорыстия.

Более возмутительна неблагодарность неверного ученика. Но опять-таки, с точки зрения Иуды, он совершенно не был обязан благодарностью своему Учителю. За что он должен был быть благодарным? Он не получил того, чего хотел, о чем мечтал, к чему стремился. Он считал себя обманутым, и та ничтожная сумма, за которую он согласился предать Спасителя, не говорит ли о том, что им руководило не столько корыстолюбие, сколько досада за обманутые надежды?

Но самое возмутительное в преступлении Иуды, с чем никак не может примириться человеческая совесть, это – его лицемерие, низость и лживость его души. Носить маску преданности и любви и в то же время коварно готовить предательство, сговориться с первосвященниками о цене крови своего Равви и после этого иметь наглость как ни в чем не бывало оставаться в тесном кружке Его ближайших учеников, вместе с ними участвовать в интимной и дружеской беседе последней вечери, когда скорбела смертельно: душа Божественного Учителя и невольно искала любви и сочувствия, вместе с ними принять из Его рук преломленный хлеб, залог любви и доверия, вместе с ними с невинным и недоумевающим видом спрашивать: «кто Тебя предаст? не я ли, Господи?» Хуже, гнуснее этого лицемерия вряд ли что можно представить. Недаром даже Господь, всегда кроткий, всегда спокойный, «возмутился духом» (Ин.13:21).

Высшей степени низости это лицемерие и лживость души Иуды достигает в последний момент, когда он уже предает Спасителя в руки воинов и архиерейских служителей.

Он «дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно. И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его. А они возложили на Него руки свои и взяли Его» (Мк.14:44–46).

Поцелуй Иуды!.. Это выражение стало нарицательным для обозначения самых низких и подлых проявлений человеческого лицемерия. Несомненно, Иуда знал, что предает своего Учителя на смерть, ибо ничего другого нельзя было ожидать от мстительных первосвященников, и, зная это, он с лицемерной нежностью преданного и любящего ученика, как будто радуясь неожиданной встрече, говорит: «Равви! Равви!» – и при этом целует Его. В этот момент, кажется, уже никого нельзя было обмануть: он явно для всех является во главе вооруженного отряда с тем, чтобы взять Господа. Его роль предателя совершенно ясна, и в то же время беспримерная наглость его лицемерия такова, что он и теперь продолжает разыгрывать любящего, ни в чем неповинного ученика. Он целует Спасителя, а за несколько минут перед этим требует от стражи: «возьмите Его, и ведите осторожно!» По-гречески: «крепко, надежно, смотрите, чтобы не убежал!»

Вот эта-то наглость лицемерия и возмущает больше всего, ибо ясно становится, что в этой черной душе нет ни признака, ни тени сознания того, что он поступает дурно. Если что и беспокоит его в этот момент, то лишь опасение, что его предательство раскроется перед учениками Господа, и они отомстят за это. Напрасные опасения! Его ожидает более страшный суд Того, Кого обмануть невозможно.

Правда, лицемерие как будто было в характере еврейского народа времен упадка и многие подвиги их национальных героев отмечены печатью хитрости и коварства; Вот, например, рассказ книги Царств об одном из подвигов Иоавова, начальника войск царя Давида: когда изменил Давиду Амессай и перешел на сторону Савея, отложившегося от царя, Давид послал слуг своих для преследования их. «И вышли... люди Иоавовы, и Хелефеи и Фелефеи, и все храбрые пошли из Иерусалима преследовать Савея, сына Бихри. И когда они были близ большого камня, что у Гаваона, то встретился с ними Амессай. Иоав был одет в воинское одеяние свое и препоясан мечом, который висел при бедре в ножнах и который легко выходил из них и входил. И сказал Иоав Амессаю: здоров ли ты, брат мой? И взял Иоав правою рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его: Амессай же не остерегся меча, бывшего в руке Иоава, и тот поразил его им в живот, так что выпали внутренности его на землю, и не повторил ему удара, и он умер» (2Цар.20:7–10).

Приблизительно то же рассказывается в Книге Судей о подвиге Аода, убившего Еглона, царя Моавитского, покорителя Израильтян, которому они служили восемнадцать лет (Суд.3:12–30).

В этих случаях мы также видим примеры коварства и лицемерия, но здесь оно оправдывается целью национального освобождения. У Иуды нет этого оправдания: он предает не врага, но Учителя, относившегося К нему всегда с глубокой любовью и заботливостью, не делавшего никакого различия между Своим предателем и другими учениками, наравне со всеми давшего ему дар и силу чудотворений и всегда призывавшего его только к добру, к свету, к правде.

Вот почему нас возмущает предательство Иуды; вот почему его поступок в песнопениях церковных называется «ножом, намазанным медом»; и вот почему в христианской иконографии он помещается в аду на коленях у сатаны, который и сам «ложь есть и отец лжи» и которому души лживые потому наиболее родственны.

Да, мы возмущаемся, и злодеяние Иуды нам кажется беспримерным, но, если вдуматься глубже, – в том мире, который называется христианским, немало таких примеров предательства то явного, то прикровенного, то враждебно-решительного, то лицемерно-замаскированного.

Вот перед нами французский писатель Ренан и его нашумевшая в свое время книга «Жизнь Иисуса Христа». Он как будто сочувствует Христу и рисует Его облик мягкими тонами, которые могут показаться иногда задушевными, но что он делает из Его Евангелия! Вместо книги, полной потрясающего величия и духовной силы, перед нами слащавая, пошлая пастораль, не только не способная возродить человека, но годная лишь на то, чтоб услаждать досуги послеобеденного отдыха богатого парижского буржуа. Недаром эту книгу называют «евангелием мещан». Ренан представляет Здесь Христа как наивного мечтателя, как милого идеалиста, вообразившего в простоте Своей галилейской души, что Он, может спасти человечество. Он как бы снисходительно треплет своего героя по плечу и, представляя Его читателю, просит любить и жаловать и... великодушно извинить Его увлечения и крайности. О Божестве Спасителя, о Его чудесах, о великом подвиге искупления человечества нет и речи. Разве это не «поцелуй Иуды»?! Он говорит Ему: «Равви! Равви!», целует и... предает в жертву современному неверию и безбожию.

Вот наш русский Ренан, граф Л.Н.Толстой, который все время говорит о Боге, как будто глубоко в Него верует, и вместе с тем вместо подлинного Евангелия подсовывает читателю свое евангелие, грубое, мелкое, лживое. Опять-таки, как это напоминает «поцелуй Иуды»!

Да и мы сами разве не предаем часто Христа?!

Чем? – вы спросите. Каждый раз, когда, нося имя христианина, мы поступаем не по-христиански; каждый раз, когда, исповедуя устами учение Христа, мы жизнью и делами нарушаем Его заповеди; каждый раз, когда наружно преклоняясь перед Христом и оказывая Ему внешнее богопочтение, мы своим недостойным поведением даем неверующим повод указывать на нас пальцами и говорить: «Смотрите, каковы эти христиане! Хуже язычников и безбожников! Чему научил их Христос? Их религия – сплошное лицемерие»; каждый раз, когда ради нас, «как написано, имя Божие хулится у язычников» (Рим.2:24), – мы, строго говоря, совершаем грех Иуды, грех предательства, быть может, не в такой явно враждебной форме, но несомненно обнаруживая то же лицемерие и внутреннюю лживость души. Мы предаем Христа на позор и укоризну внешним.

«Был некий человек, грешник, – повествует одно старое христианское сказание, – который каждый день, отправляясь на греховные дела свои, становился пред иконой Божией Матери и читал Ей акафист: «Радуйся, Невесто Неневестная!» Но вот однажды во время чтения акафиста он с ужасом видит, что на руках и ногах Предвечного Младенца открылись глубокие, зияющие раны, и из них сочится кровь. И в трепете и страхе он воскликнул: «Матерь Божия! Кто же это сделал?» И слышит тихий голос, полный глубокой укоризны: «Ты и подобные тебе грешники!»

Не похож ли этот грещник на Иуду, предающего лобзанием Спасителя, или на тех воинов, которые говорили Ему: «радуйся, Царь Иудейский!» и били Его тростью по голове? И не похожи ли мы сами на этого грешника, когда после молитвы идем на свои греховные дела, забывая и заповеди Божии, и свои молитвенные восторги? Лучше бы нам совсем не знать Бога и не молиться, ибо «раб... тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше» (Лк.12:47–48). Тяжел грех лицемерия и неверности и в то же время слишком свойствен падшему человеку. Недаром Православная Церковь в уста христиан, приступающих к величайшему таинству единения со Христом, к таинству Святого Причащения, влагает слова, полные горького сознания своей немощи и двоедушия, и учит молиться Богу об искренности и цельности нашей веры и любви: «...ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!»

Предательство Иуды можно назвать неверностью активною. На это способны лишь очень порочные люди, захваченные притом какою-либо страстью: корыстолюбия, властолюбия, честолюбия и т.п. Они приходят к Богу с корыстными целями, принимая религию, лишь как средство устроить свое земное благополучие. Не получив желаемого и обманув­шись в своих расчетах, они со злобой отходят от религии и становятся самыми злыми ее врагами. Вот почему, приступая к служению Христу, надо чаще проверять себя: не связываем ли мы с этим служением корыстных видов на земное благополучение, и с этой язвой души необходимо бороться всеми силами, иначе разочарование и связанное с ним отступничество, если не прямое предательство, почти неизбежно.

Но кроме этой неверности, названной нами активной, есть еще неверность пассивная.

«Оставив Его, все бежали» (Мк.14:50).

Вместо того, чтобы защищать своего Учителя и, если нужно, умереть с Ним, как обещали они еще так недавно (Мк.14:31), ученики все в страхе разбежались. Господь остался один во власти воинов и первосвященнических служителей.

Были ли ученики равнодушны к судьбе Спасителя? Конечно, нет. Но их любовь к Нему была еще не настолько сильна, чтобы устоять против страха ареста и смерти. Кроме того, и защита Учителя при данных условиях была почти невозможна. Слабые, перепуганные, безоружные (если не считать двух мечей), что они могли сделать против отряда вооруженных воинов? Вот почему Господь и не осуждает их слишком строго, когда с грустью предупреждает об этой измене: «вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного» (Ин.16:32).

Но очень часто люди отказываются защищать религиозную истину и правду Божию не потому, что не могут, а потому, что совершенно равнодушны к Богу и к религии, и в этом случае они уже не имеют извинения. «Знаю твои дела, – говорит Господь, – ты ни холоден, ни горяч; о, если, бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр.3:15–16). Мы носим имя христиан и часто равнодушно смотрим, как около нас торжествует зло, страдает угнетенная невинность, попираются заветы веры, разгорается ненависть между людьми и вражда против Бога. А мы остаемся безучастными зрителями, не делая ровно ничего для того, чтобы остановить зло. Мы забывем, что отвечаем пред Богом не только за себя, но и за грехи братьев своих, ибо вместе с ними составляем единое тело Церкви Христовой, и грех одного из нас неизбежно распространяется на всю Церковь, заражая других и подвергая их наказанию вместе с согрешившими. «Страдает ли один член, – говорит апостол, – страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены. И вы – тело Христово, а порознь – члены» (1Кор.12:26–27).

В книге Иисуса Навина, в истории завоевания Ханаана евреями рассказывается такой случай: один из сынов Израилевых, некто Ахан из колена Иудина, совершил тяжелое преступление пред Господом, присвоив себе прекрасную Сеннаарскую одежду, двести сиклей серебра и слиток золота из добычи, отнятой у неприятеля, вопреки прямому запрещению Божию. И гнев Господень возгорелся на сынов-Израиля. Отступил от них Господь, и первый раз в земле Ханаанской евреи потерпели поражение от жителей Гая. Когда Иисус Навин с молитвою воззвал о сем к Богу, то «Господь сказал Иисусу: встань, для чего ты пал на лице твое? Израиль согрешил, и преступили они завет Мой, который Я завещал им; и взяли из заклятого, и украли, и утаили, и положили между своими вещами; за то сыны Израилевы не могли устоять пред врагами своими и обратили тыл врагам своим, ибо они подпали заклятию; не буду более с вами, если не истребите из среды вашей заклятого» (Нав.7:10–12). Когда после этого Иисус Навин нашел виновника преступления, то сказал ему: «за то, что ты навел на нас беду, Господь на тебя наводит беду в день сей» (Нав.7:25). И взяли Ахана с его сыновьями и дочерями, "и побили их все Израильтяне камнями, и сожгли их огнем, и наметали на них камни... После сего утихла ярость гнева Господня» (Нав.7:25–26).

Таким образом, за грех одного еврея наказан был весь Израиль. Посему на нарушение заповедей Божиих евреи всегда смотрели не как на личный грех, а как на преступление против всего общества Израильского. Этим и объясняется строгость закона Моисеева, установившего смертную казнь почти за каждое нарушение заповедей Божиих, а также та ревность, с которою верные закону сыны Израиля стремились истребить грех из среды народа, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Когда во время путешествия евреев по пустыне «некто из сынов Израилевых пришел и привел... Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания. Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества и взял в руку свою копье, и вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее... И сказал Господь Моисею, говоря: Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, отвратил ярость Мою от сынов Израилевых... в ревности Моей» (Чис.25:6–8:10–11).

Даже в том случае, когда евреи были не в силах остановить грех, они не оставались безучастными зрителями, но обращались к последнему, но, быть может, самому могущественному средству – к молитве. В эпоху Маккавеев один из языческих начальников, некто Илиодор, хотел войти в храм Иерусалимский, чтобы взять хранившиеся там вклады, составлявшие имущество вдов и сирот. Это было великое святотатство и осквернение храма, но остановить эту попытку евреи не могли. Тогда «произошло немалое волнение во всем городе. Священники в священных одеждах, повергшись пред жертвенником, взывали на небо, чтобы Тот, Который дал закон о вверяемом святилищу имуществе, в целости сохранил его вверившим. Кто смотрел на лице первосвященника, испытывал душевное потрясение; ибо взгляд его и изменившийся цвет лица обличал в нем душевное смущение. Его объял ужас и дрожание тела, из чего явна была смотревшим скорбь его сердца. Иные семьями выбегали из домов на всенародное моление, ибо предстояло священному месту испытать поругание; женщины, опоясав грудь вретищами, толпами ходили по улицам; уединенные девы иные бежали к воротам, другие – на стены, а иные смотрели из окон, все же, простирая к небу руки, молились. Трогательно было, как народ толпами бросался ниц, а сильно смущенный первосвященник стоял в ожидании. Они умоляли Вседержителя Бога вверенное сохранить в целости вверившим. А Илиодор исполнял предположенное. Когда же он с вооруженными людьми вошел уже в сокровищницу, Господь отцов и Владыка всякой власти явил великое знамение: все, дерзнувшие войти с ним, быв поражены страхом силы Божией, пришли в изнеможение и ужас» (2Мак.3:14–24).

Таким образом, того религиозного равнодушия и пассивной неверности, которые составляют позор современных христиан, у ветхозаветных евреев не было. В общем, они всегда были преданы религии и верны своим отечественным преданиям. В особенности это проявлялось в эпохи гонений, когда они без колебания жертвовали жизнью, защищая свои святыни, и когда никакие пытки и казни не могли заставить их изменить отечественным законам и нарушать религиозную верность. Вот поразительный рассказ той же книги Маккавейской о страданиях семи братьев и их матери, замученных языческим царем, Антиохом, за то, что не хотели они перейти к эллинским обычаям и изменить родной старине и национальным заветам:

«Случилось... что были схвачены семь братьев с матерью и принуждаемы царем есть недозволенное свиное мясо, быв терзаемы бичами и жилами. Один из них, приняв на себя ответ, сказал: о чем ты хочешь спрашивать, или что узнать от нас? мы готовы лучше умереть, нежели преступить отеческие законы. Тогда царь, озлобившись, приказал разжечь сковороды и котлы. Когда они были разожжены, тотчас приказал принявшему на себя ответ отрезать язык и, содрав кожу с него, отсечь члены тела, в виду прочих братьев и матери. Лишенного всех членов, но еще дышущего, велел отнести к костру и жечь на сковороде; когда же от сковороды распространилось сильное испарение, они вместе с матерью увещевали друг друга мужественно претерпеть смерть... Когда умер первый, вывели на поругание второго и, содрав с головы кожу с волосами, спрашивали, будет ли он есть, прежде нежели будут мучить по частям его тело? Он же, отвечая на отечественном языке, сказал: нет. Поэтому и он принял мучение таким же образом, как первый. Быв же при последнем издыхании, сказал: ты, мучитель, лишаешь нас настоящей жизни, но Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной. После того третий подвергнут был поруганию, и на требование дать язык – тотчас выставил его, неустрашимо протянув и руки, и мужественно сказал: от неба я получил их и за законы Его не жалею их, и от Него надеюсь опять получить их... Наиболее же достойна удивления и славной памяти мать, которая, видя, как семь ее сыновей умерщвлены в течение одного дня, благодушно переносила это в надежде на Господа. Исполненная доблестных чувств и укрепляя женское рассуждение мужеским духом, она поощряла каждого из них на отечественном языке и говорила им: я не знаю, как вы явились во чреве моем; не я дала вам дыхание и жизнь; не мною образовался состав каждого. Итак Творец мира, Который образовал природу человека и устроил происхождение всех, опять даст вам дыхание и жизнь с милостью, так как вы теперь не щадите самих себя за Его законы» (2Мак.7:1–5, 7–11:20–23).

Вот эта-то верность в годины испытаний особенно ценна в религиозной жизни. Нетрудно оставаться верным и не изменять Господу, когда жизнь протекает ровно и спокойно и когда эта верность не связана с лишениями и скорбями, но трудно устоять, когда за великое право быть верным рабом Господним приходится расплачиваться тяжелой ценой страданий. В этом и сказывается настоящая преданность и любовь к Господу верных и искренних учеников Его, и этот-то дух верности отличает всех духовно великих людей и подвижников Православной Церкви.

Когда императрица Евдоксия, озлобленная проповедническими обличениями святителя Иоанна Златоустого, искала погубить его, он в письме к Киприану, своему священнику, следующими словами засвидетельствовал свою верность пастырскому служению и твердость в вере: «Если императрица повелит меня перепилить, пусть распилят, – то же было и с Исаиею; если захочет бросить меня в море, пусть бросит, – я все помню об Ионе; если ввергнет в огненную пещь, – я знаю трех отроков; предаст диким зверям на растерзание? Был предан им и Даниил во рву львином; захочет отсечь голову? Я буду иметь в том сообщником Иоанна; побить камнями? Я найду одобрение в Стефане; захочет отнять все блага и имущества? Пусть отнимет все: «наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду» (Иов.1:21). «Кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч? ...О сих всех препобеждаем за Возлюбльшаго ны» (Рим.8:35:37)».

Почему эти великие люди были так непоколебимо верны Богу? В чем заключаются основания этой твердости?

Секрет религиозной верности – это живая вера в Бога и любовь к Нему. Благодаря этой вере и любви для подвижников Церкви самым важным в жизни было – исполнение воли Божией. Все остальное было для них уже на втором плане, а многое и совершенно не заслуживало внимания. В их жизни была одна основная идея, и ничто не могло отклонить от нее. Ради нее все приносилось в жертву. Эта идея всей жизни – служение Богу и правде до полного самоотречения. Человек настолько проникался мыслью об этом служении, что самого себя приносил в жертву полного всесожжения. В конце концов и каждый христианин должен дойти до этой полной готовности принести себя в жертву Богу.

Надежда на будущую великую награду, на загробное мздовоздаяние поддерживает эту готовность.

Языческий царь потребовал от христианского епископа отречения от веры. «Не могу!» – был ответ. «Почему? Разве ты не знаешь, что жизнь твоя в моей власти? «Одно мановение руки, и тебя не будет на свете!» – «Знаю, – ответствовал мученик, – но представь себе, что твой вернейший слуга попал к врагам твоим... Его старались заставить изменить тебе, но он остался непоколебим... Пытки, насмешки – ничто не могло сломить его твердости. Все было напрасно... Скажи, когда поруганный, измученный и обнаженный вернется он к тебе, не вознаградишь ли его честью и славой за поругание и не дашь ли ему лучшие одежды?» – «К чему говоришь ты это?» – «Царь, ты можешь снять с меня эту земную одежду, то есть лишить жизни, но Господь облечет меня в новую, лучшую... Он даст мне вечную жизнь во славе Своей бесконечного царствования!»

Вот эта надежда на награду, с которой ничто сравниться не может, поддерживала в святых верность Богу и необыкновенную, мужественную стойкость, пример чего мы видели и в мучениках Маккавеях.

Таким образом, вера, надежда, любовь – вот основания христианской верности, и эта верность, в свою очередь, является для них проверкой и показателем. О неверном, неустойчивом, колеблющемся человеке можно без ошибки сказать, что в нем нет ни веры, ни надежды, ни любви настоящей, то есть нет основных христианских добродетелей, без которых не может быть спасения.

Почему верность ценна в очах Божиих?

Господь ценит не столько дела, сколько качества человека. В конце концов, важно не столько то, что ты делаешь, а что собой представляешь. А качества вырабатываются длинным рядом повторных усилий, сделанных в одном направлении. Это и есть верность. Только при условии верности может создаться настоящий христианский характер с его благородством и другими возвышенными качествами.

Итак, сделаем для себя выводы из сказанного.

Верность Богу необходима и обязательна для каждого христианина как условие спасения. «Буди верен даже до смерти, и дам ти венец живота», – говорит Господь (Откр.2:10). Эта верность налагает на нас обязанность исповедовать мужественно веру свою, когда того требуют обстоятельства, не отрекаясь от Бога, хотя бы это грозило страданиями и смертью; защищать свои святыни всеми силами и, в крайнем случае, если это невозможно для нас, то молиться усердно Господу о сохранении их и о прощении наших грехов, которые обыкновенно и делают нас недостойными этих святынь, почему Господь нас и лишает их.

Только свято исполнив эти обязательства, мы можем надеяться услышать в день Страшного Суда Божия милостивый приговор:

«Добрый рабе, благий и верный... вниди в радость Господа твоего» (Мф.25:21).

Мк.14:53–65

Было уже далеко за полночь, когда воины и служители архиерейские взяли Господа. Ему связали руки и повели из Гефсимании сначала по спуску в долину Иосафатову, потом через мрачный поток Кедрон и по крутой, неудобной тропинке поднялись к городу. По всей вероятности, Его вели через те самые ворота, в которые Он лишь за несколько дней до этого совершил Свой царский вход в Иерусалим. Тогда путь Его был устлан пальмовыми ветвями. Тогда встречавший и провожавший Его народ восклицал в радостном воодушевлении: «осанна Сыну Давидову» (Мф.21:9). А теперь через те же самые ворота Его вели связанного, опозоренного, как преступника, как злодея, в сопровождении грубых солдат и враждебно глумящейся толпы.

Далее путь шел по улицам Иерусалима и поднимался на храмовую гору, на высоту 800 футов, где находился дом и двор первосвященника. Эту должность в то время занимал некто Каиафа, представитель саддукейской секты, тот самый, который некогда в совете синедриона высказал свое мнение о Спасителе: «лучше, чтобы один человек умер за народ» (Ин.11:50). На его двор и отвели Господа, после краткого предварительного допроса, произведенного другим первосвященником, Анною, находившимся в отставке и лишенным своей должности римлянами, но пользовавшимся большим влиянием не только в Иерусалиме, но и во всем Иудейском народе. Об этом предварительном допросе евангелист Марк, впрочем, не упоминает, вероятно, потому что для решения судьбы Спасителя он не имел значения. Анна, находясь в отставке, не имел судебных прав и не мог постановить никакого приговора по данному делу. Поэтому после краткого допроса он отослал Господа с тем же конвоем к действительному первосвященнику Каиафе.

Иосиф Каиафа, зять первосвященника Анны, подобно своему тестю, был человек хитрый и чрезвычайно неразборчивый в средствах. Он уже приготовился к суду над Иисусом и распорядился как можно скорее созвать все верховное судилище. Надо было торопиться, чтобы в эту же ночь покончить все дело осуждения Спасителя, ибо уже наступал праздник Пасхи, когда сношения с римской Преторией, куда следовало по закону представить осужденного для окончательного приговора и казни, были невозможны для правоверного иудея, так как оскверняли его, не позволяя участвовать в обряде вкушения пасхального агнца. Кроме того, несомненно, опасались и возмущения в народе, собравшемся в Иерусалим на праздник в громадном количестве, зная, что в его среде найдется много сторонников и защитников Великого Подсудимого. Чтобы избежать нежелательного вмешательства этой восточной толпы, быстро возбуждающейся и способной на самые неожиданные и крайние эксцессы, вернее было закончить дело поскорее, прежде чем разнесется весть об аресте Спасителя. Нельзя было терять ни одного часа ввиду того, что могли возникнуть непредвиденные; случайности, грозившие расстроить весь ход дела и разрушить решенный план казни. Вот почему все члены верховного судилища сошлись немедленно по первому зову. В то время, как бедные апостолы не могли бодрствовать и одного часа во время молитвы Христа, эти гнусные заговорщики не спали всю ночь, питая свою злобу. Весь суд имел странно-таинственный, какой-то воровской характер, напоминая не собрание представителей правды и законности, а сговор разбойников, секретно обсуждающих план преступления, низость которого, по-видимому, чувствовалась всеми.

Интересно отметить, что с этого момента фарисеи исчезают из евангельского повествования.

Раньше они являлись перед нами как самые ожесточенные, непримиримые враги Господа, сильно желали и добивались Его смерти и ради этого вступили даже в соглашение с аристократическими главарями священников, саддукеями, от которых в обыкновенное время отделялись всякими различиями – политическими, социальными, религиозными; но с того момента, когда заговор созрел и задержание Спасителя состоялось, фарисеи принимают так мало участия во всем этом деле, что о них ни разу более не упоминается, в особенности при изложении дальнейших событий, имевших отношение к аресту Спасителя, допросам, надругательствам над Ним и Его распятию. На их место заступают священники и старейшины, которые и ведут дело дальше вплоть до смертного приговора и казни; и все эти судьи по преимуществу саддукеи. Объясняется этот странный факт очень просто. Фарисеи не имели законной, официально-судебной власти, так как не занимали тех должностей, которым эта власть была предоставлена. Их почти не было в среде священников и очень мало в составе старейшин народа и членов синедриона. Должности эти требовали постоянных сношений с гражданской римской языческой властью, причем неизбежно возникали столкновения между нормами римского права и римской административной практики, с одной стороны, и постановлениями иудейского отечественного закона, с другой. Приходилось, по необходимости, подчиняясь силе, делать уступки и входить в компромиссы, недостойные чистокровных ревнителей отеческих преданий, какими считали себя фарисеи. Кроме того, подобные уступки возбуждали негодование среди массы еврейского народа, с большим раздражением переносившего римское иго, и роняли авторитет и влияние тех, кто их допускал; а этим влиянием среди народа фарисеи дорожили, кажется, больше всего. Вот почему они не участвовали в открытом суде над Спасителем в качестве официальных судей. Они могли возмущаться Его речами, с ожесточением спорить с Ним, могли натравливать на Него народ, вести подпольную интригу и составлять заговоры против Него, но когда надо было действовать и пустить в ход судебный аппарат, чтобы привести дело к кровавой развязке, тогда надо было предоставить это саддукеям, которые в качестве священников и членов верховного судилища обладали нужной для этого властью.

Но почему саддукеи могли ненавидеть Господа и желать Его смерти? Насколько можно судить на основании евангельских повествований, они редко приходили в открытое столкновение со Спасителем, и из уст Его не выслушали, может быть, и десятой доли тех обличений, которые направлены были против фарисеев. Это вполне понятно: отличаясь религиозным индифферентизмом, они могли совершенно равнодушно выслушивать самые разнообразны учения, особенно по вопросам нравственным и догматическим, а в тех случаях, когда Господь опровергал фарисейски преувеличенные воззрения на значение внешнего, обрядового благочестия, по всей вероятности, они были даже с Ним согласны. Поэтому речи Спасителя, пока они направлялись к народу и касались отвлеченных вопросов и нравственный правил, не возбуждали в них ничего, кроме скептической усмешки и иронических возражений, как это мы видим в их споре о браке и о будущей жизни (Мк.12:18–27).

Но был один случай, когда столкновение Спасителя с саддукейскими священниками приняло чрезвычайно резкую форму. Это случилось тогда, когда Господь после Своего торжественного входа в Иерусалим вошел в храм и начал выгонять из него продавцов с огромной укоризной: «не написано ли: дом Мой домом молитвы, наречется для всех народов? а вы сделали его вертепом разбойников. Услышали это, – прибавляет евангелист, – книжники и первосвященники, и искали, как бы погубить Его» (Мк.11:17–18).

В чем тут дело? Почему священники, которые сами обязаны были следить за благопристойностью поведения в храме, за порядком и чистотою в нем и не должны были никоим образом допускать возмутительного превращения его в базарную площадь, эти самые блюстители порядка проникаются смертельною ненавистью к Спасителю, когда Он исполняет за них пренебреженную ими обязанность и очищает храм?

Недоумение это разрешается очень просто, когда мы узнаем, что священники сами участвовали в этой торговле, сами содействовали превращению храма в «вертеп разбойников». Корыстолюбие, преобладающий грех Иуды, главный грех иудейского народа, было главным грехом и семейства первосвященника Анны. Известно, что члены этого семейства имели четыре лавки, знаменитые «хануйоты», где продавали предметы, чистые по закону, и торговали ими с таким умением и искусством, что им удавалось поднимать цену жертвенных голубей до золотой монеты. Есть все основания думать, что лавки не только были устроены с позволения священников, но даже и существовали именно ради их выгоды. Вмешиваться в это дело – значило лишать священников важного источника доходов. Уже одно это обстоятельство могло служить достаточною причиною, почему первосвященник Анна, этот главный представитель саддукейской торговли, вместе со своею кликою начал стремиться к тому, чтобы погубить ненавистного им Галилейского Пророка, действия Которого направлены были против их алчности и били по карману, то есть по самому чувствительному месту саддукейского священника.

Но кроме того, у священников, несомненно, возникала ревность о власти. Их самолюбие и властолюбие возмущались при одной мысли, что какой-то выходец из невежественной Галилеи, откуда «ничто доброго быти не может», который и в храме бывал только по праздникам, позволяет себе так энергично и самовластно распоряжаться там, где они чувствовали себя полными хозяевами.

Вмешательство Господа в храмовые порядки вызывало в них озлобленное негодование и чувствовалось ими как самозваное нарушение их неотъемлемых прав. Сколько плохо скрытой злобы чувствуется в их вопросе, предложенном Спасителю по этому поводу: «какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал власть делать это?» (Мк.11:28). Ответа на этот вопрос, как мы знаем, они не получили.

Опасения священников, впрочем, шли, по-видимому, гораздо дальше неприятного беспокойства за свои доходы. Они с тревогой следили за возрастающим влиянием Иисуса Христа на народ, стекавшийся к Нему со всех сторон и готовый провозгласить Его царем, и невольно спрашивали себя: до каких пределов дойдет это влияние и не будут ли они принуждены лишиться всей своей власти, уступив ее этому Галилейскому Пророку? Эта тревога за власть и влияние на народ ясно слышится, когда они рассуждают между собой: «что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него» (Ин.11:47–48).

Нам становится, таким образом, понятною ненависть священников и книжников саддукейской партии но отношению к Господу. Алчность и властолюбие, две страсти наиболее сильные в душе порочных людей, были потревожены деятельностью и проповедью Спасителя и вызывали это озлобление.

Был, вероятно, уже второй час ночи, когда; Господа привели во двор Каиафы и поставили пред верховным судилищем. Почти все были в сборе. Участь Спасителя, конечно, уже была решена заранее, но необходимо было придать суду видимую, формальную правильность, чтобы под маской кажущегося беспристрастия и справедливости не было видно настоящих мотивов убийства, и еще более, чтобы не навлечь на себя обвинения в нарушении закона.

Положение судей было довольно трудное. Само собой понятно, что о настоящих причинах ненависти и возбуждения судебного дела нельзя было говорить в открытом собрании. Но, с другой стороны, и изобрести обвинение, хотя бы отдаленно связанное с действительными фактами и в то же время достаточное для смертного приговора, представляло нелегкую задачу. Не говоря уже о том, что в жизни Спасителя невозможно было найти ни одного темного пятна, которое могло бы служить основанием для такого приговора, сами разногласия между господствующими иудейскими партиями затрудняли положение. Если бы судьи стали обвинять Его в каком-либо мнимом сопротивлении гражданской власти или в очищении храма, которое они могли представить как публичный скандал в святом месте, то это могло скорее вызвать сочувствие к Нему фарисеев, пылавших патриотическою ненавистью к римлянам и неприязненно смотревших на профанацию святынь храма священниками. Поставить в вину Спасителю то, что обыкновенно ставили фарисеи, нарушение отеческих преданий и Моисеева закона, преимущественно постановлений о субботе – саддукейские судьи не могли, потому что такая вина согласовалась бы с их собственными взглядами.

Оставалось одно средство – обратиться к лжесвидетелям. При тогдашнем упадке нравов иудейского народа не составляло большого труда набрать целую толпу негодяев, которые готовы были клятвою подтвердить любое, самое невероятное обвинение, возведенное на кого бы то ни было. По всей вероятности, эти лжесвидетели получили соответствующие инструкции от судей и, подготовленные заранее, выступили со своими обвинениями. Увы! Все эти обвинения не были достаточны для того, чтобы погубить Подсудимого окончательно, быть может, именно потому, что лживые, выдуманные свидетельства редко согласуются между собой, а по закону требовалось единодушное, торжественнее показание, по крайней мере, двух свидетелей, чтобы обвинение имело силу и было принято, судилищем.

Наконец явились два лжесвидетеля, говорившие одно и то же. Они единодушно заявили: «мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный. Но и такое свидетельство их не было достаточно» (Мк.14:58–59).

Первосвященники, старцы и весь синедрион искали ложного свидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не нашли ничего. Три года они стерегли Его во всех Его словах, делах и во всех Его путях. Три года непрерывно они следили проницательным взором ненависти и злобы за всею Его жизнью, чтобы хоть в чем-нибудь найти вину или проступок. Три года они строили Ему всевозможные козни в надежде, что Он хоть однажды скажет легкомысленное слово, хоть однажды сделает необдуманный или несправедливый шаг. И однако в эту минуту, подводя итоги, они не могли найти в Нем никакой вины, и их придирчивый суд, самым тщательным образом перебрав все мелочи Его прошлого, должен был против воли признать, что перед ними стоял Святой и Безгрешный. В Его жизни не было пятен, и в блеске сияющей невинности Он стоял пред Своими судьями как олицетворенный вопрос, предложенный Им когда-то: «Кто из вас обличит Меня в неправде?» (Ин.8:46)

Лжесвидетели оказались бессильны и ничем не могли помочь пристрастному судилищу. А если бы эти судьи захотели действительно услышать голос правды и допросить всех лиц, которые когда-либо были вместе с Господом, слышали Его учение и были очевидцами Его великих деяний; если бы на суд явились все те страждущие, несчастные, больные, бедные, труждающиеся и обремененные, которых Он исцелял, ободрял, утешал, которые на себе испытали Его участие и сострадание; если бы все они дали свои правдивые показания, – о, какой ослепительно сияющий образ великой Божественной Любви встал бы тогда в этом мрачном судилище! И как позорно рухнули бы все мелочные взводимые на Него обвинения! Но этим судьям правда была не нужна, и других свидетелей, кроме своих лживых, они не вызвали.

Попробуем мы сделать это и исправить их преступное опущение. Будем беспристрастны: допустим не только друзей, но и врагов – всех, кто оставил свой отзыв о Христе на страницах Евангелия. Начнем с врагов.

Вот перед нами мрачная фигура Иуды – предателя. Спросим его: «Иуда, ты должен хорошо знать обвиняемого. Ты был Его апостол; ты везде путешествовал с Ним, всегда находился вблизи, слышал Его речи, наблюдал Его в самом тесном кругу Его учеников... Что ты скажешь о Нем? Что дурного ты нашел в Нем и за что предал нашего Спасителя?» В ответ мы слышим глухой, тяжелый стон, стон отчаяния: «согрешил я, предав кровь невинную» (Мф.27:4) ...Невинную кровь! И этот предатель, бывший все время в числе постоянных спутников Христа, видевший все подробности Его жизни, не знает за Ним никакой вины.

Не мог найти в Иисусе действительной вины и первосвященник Каиафа, хотя и сделал вид, что обвиняет Его в богохульстве, когда Спаситель в ответ на предложенный вопрос признал Себя открыто Сыном Божиим. Но какое же может быть богохульство в таком признании, если оно правдиво и если Иисус был действительно воплотившийся Сын Божий? Архиерей растерзал свои одежды, но этим он доказал только свое неверие, но не доказал обвинения.

Спросим римского прокуратора, представителя гражданской власти, предавшего Иисуса на распятие: «Пилат! Ты разбирал это дело, ты осудил нашего Спасителя на смертную казнь... За что? Что ты в Нем нашел?» Он отвечает: «я никакой вины не нахожу в Нем» (Ин.18:38); затем Пилат умывает руки и говорит: «невиновен я в крови Праведника Сего» (Мф.27:24).

Хотя он уступил исступленным воплям толпы, возбужденной священниками и старейшинами, но он знает, что обвиняемый, стоящий пред ним, – Праведник и что верховное судилище иудейское «предало Его зависти ради» (Мф.27:18).

Во время самого допроса жена прокуратора «послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Мф.27:19). Язычница признала в Иисусе Христе не просто невинного человека, но безгрешного Праведника.

Послушаем, что говорят о Христе стоящие у креста священники и книжники. «Других спасал, а Себя... не может спасти!» (Мф.27:42) – издеваются они. Какое странное обвинение! Да, этим-то именно и дорог нам наш Спаситель, что Он других спасал, а Себя не только не хотел спасти, но, наоборот, отдал Себя в жертву за спасение других. В этом мы видим не вину, не преступление, а изумительную доблесть и проявление величайшей самоотверженной любви!

Но другой вины за Иисусом они не знают, и когда Пилат в упор ставит им вопрос: «какое же зло сделал Он?» – они ничего не могут сказать и только настойчиво, озлобленно, не отвечая на вопрос, вопят: «распни Его!» (Мк.15:14).

Вот еще новое, веское свидетельство: разбойник, висящий на кресте рядом с Иисусом, унимает своего злословящего товарища и говорит: «мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал» (Лк.23:41).

Сотник, стоявший при кресте и видевший все происшедшее, свидетельствует: «истинно Человек Сей был Сын Божий!» (Мк.15:39).

Наконец, сами бесы кричат, свидетельствуя против воли: «оставь! что Тебе до нас, Иисус Назарянин?.. Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий» (Мк.1:24).

Таковы отзывы врагов Спасителя и лиц посторонних. Послушаем, что говорят друзья.

Вот свидетельство Иоанна Крестителя: «видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира» (Ин.1:29).

Свидетельство апостола Иоанна Богослова: «всякий, имеющий... надежду на Него, очищает себя так, как Он чист... И вы знаете, что Он явился для того, чтобы взять грехи наши, и что в Нем нет греха» (1Ин.3:3:5).

Свидетельство апостола Петра: «Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его... Oн грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его вы исцелились» (1Пет.2:22:24).

Свидетельство апостола Павла: «Таков и должен быть у нас Первосвященник: святой, непричастный злу, непорочный, отделенный от грешников и превознесенный выше небес» (Евр.7:26).

Свидетельство апостола Фомы: «Господь мой и Бог мой!» – говорит он, осязав руки и ребра Спасителя (Ин.20:28).

Кроме того, мы имеем свидетельство небожителей. Архистратиг Гавриил, возвещая пречистой Деве о рождении Иисуса Христа, говорит: «Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего» (Лк.1:32).

При самом рождении ангел, явившийся пастухам, возвещает: «я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь» (Лк.2:10–11).

Наконец, Сам Бог Отец свидетельствует о Иисусе Христе при Его крещении: «Ты Сын Мой возлюбленныый, в Котором Мое благоволение» (Мк.1:11).

Все эти свидетельства так ясны, так убедительны, что не оставляют никакого сомнения в божественной личности Спасителя. О ком из людей можно сказать, что он безгрешен? Даже лучшие из учеников Христовых имели недостатки, и ни об одном из них мы не можем утверждать, что он не сделал никакого греха. Апостол Иоанн проявляет нетерпимость (Мк.9:38), честолюбие (Мк.10:37), раздражительность (Лк.9:54); апостол Петр – самомнение (Мк.14:29), неустойчивость (Мк.14:68, 70–71), маловерие (Мф.14:31); апостол Фома – неверие (Ин.20:25); апостол Павел в сознании своей греховности называет себя «извергом», недостойным назваться апостолом, «потому что гнал Церковь Божию» (1Кор.15:8–9).

Что же можно сказать на основании Священного Писания о всех людях вообще?

«Помышление сердца человеческого – зло от юности его» (Быт.8:21).

«Нет человека, который не грешил бы» (3Цар.8:46).

«Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы» (Еккл.7:20).

«Кто может сказать: «я очистил мое сердце, я чист от греха моего?»» (Притч.20:9).

«Все мы много согрешаем» (Иак.3:2).

«Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас» (1Ин.1:8).

«Кто родится чистым от нечистого? Ни один» (Иов.14:4).

Если природа человека так растленна и грешна, то ясно, что наш Спаситель, не сотворивший никакого греха, не может быть просто человеком, и все приведенные выше свидетельства доказывают с несомненною убедительностью, что Иисус Христос, осужденный еврейским синедрионом как преступник, есть в действительности Богочеловек, воплотившийся Сын Божий.

В данном евангельском рассказе мы находим прямое, решительное, устраняющее все сомнения, свидетельство Самого Господа Иисуса Христа о Своей Божественной природе: «первосвященник спросил Его и сказал Ему: Ты ли Христос, Сын Благословенного? Иисус сказал: Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: на что еще нам свидетелей? Вы слышали богохульство; как вам кажется? Они же все признали Его повинным смерти» (Мк.14:61–64).

Мк.14:66–72

Первосвященника двор тесный

Шумит народом. Блеск зари

Померк на высоте небесной...

Навстречу звездам фонари

Зажгли; свет факелов багровых

Неясно освещает двор.

Свежеет; из ветвей терновых

Сложили пламенный костер.

В свету дрожат, шатаясь, тени, –

И в их изменчивой игре

Белеют судьбища ступени,

Мелькает стража на дворе.

Сверкают шлемы, блещут копья,

Вокруг огня сидит народ,

И ветер двигает отрепья,

И говор сдержанный плывет...

И у костра, присев на камень,

Взирает сумрачно на пламень

Один из тех, кто вслед Христа

Бродил, внимал Его ученью,

Чьи вдохновенные уста

Взывали к правде и терпенью.

То рыбарь Петр – Христа сподвижник;

Он полн раздумьем роковым.

К. Фофанов

Дворец в Иерусалиме, занимаемый Анной и Каиафой, был выстроен на четырехугольном дворе, куда входили через сводчатый проход, или вестибюль; на дальнем конце двора, вероятно, со входом по короткой лестнице, была зала, где собирался комитет синедриона, осудивший Иисуса Христа на смерть. Только два апостола, опомнившись после своего первоначального страха, следовали, хоть боязливо и издали, за печальным шествием воинов, уводивших Спасителя из Гефсиманского сада. Один из них, любимый ученик, известный первосвященнику, может быть, как молодой рыбак с озера Галилейского, был беспрепятственно допущен во двор, без всякой попытки скрыть свои симпатии или свою личность. Не так было с другим. Неизвестный галилеянин, он был остановлен у двери молодой привратницей, имевщей, очевидно, приказание не допускать внутрь двора неизвестных и сомнительных людей. Припомним, что суд над Иисусом старались произвести без всякой огласки, и присутствие при этом Его учеников и сторонников было для судий нежелательно. Да и гораздо лучше было бы, если бы апостола Петра совсем туда не пустили, потому что это была бурная, ужасная ночь, ночь подозрений, а Петр был слаб, и его сильная любовь перемешивалась со страхом; и однако он пытался пробраться в самую средину своих опасных врагов. Иоанн помог ему и, будучи знаком с первосвященником, употребил все свое влияние, чтобы добиться пропуска. Смело и неблагоразумно, скрывая лучшие мотивы, заставившие его прибыть туда; и, вероятно, делая вид, что он пришел из простого любопытства, как случайный зритель, Петр вошел во двор, подошел к костру, горевшему посередине его, и сел между первосвященнических служителей, гревшихся у огня. В это время к Группе около костра приблизилась служанка первосвященника и, вглядевшись в подозрительного пришельца, ярко освещенного красноватым пламенем, признала его и воскликнула: «и ты был с Иисусом Назарянином» (Мк.14:67). Петр совершенно растерялся: кругом была чуждая ему толпа. На него враждебно и подозрительно смотрели сумрачные лица. Признаться – казалось опасным не только потому, что его могли прогнать со Двора, лишив возможности видеть конец, но могло быть и хуже: тайный страх, может быть, не совсем основательный, коварно шептал ему о возможности быть арестованным в качестве соучастника Подсудимого. Ведь никому из учеников Господа не было известно, в чем Его официально обвиняли и насколько Его дело касалось каждого из них. Если Его сочли опасным политическим преступником, то, очевидно, ученики были Его единомышленниками и составляли шайку заговорщиков. Так или иначе, но тайный страх и тревога охватили Петра. Он забыл, как еще совсем недавно, в ту самую ночь, он с горячностью отверг от себя простое подозрение в возможности измены. «Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь. ...Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя» (Мф.26:33:35).

Он забыл и... отрекся.

Без сомнения, отречение в данный момент представлялось Петру лишь уклонением от ненужной опасности. Но остановился ли он только на этом? Увы! Одна ложь почти неизбежно влечет за собой другую. Сказавши однажды неправду, вы уже принуждены ее поддерживать, чтобы не быть уличенным в обмане, и тогда исправить свою намеренную или ненамеренную ошибку и чистосердечно в ней признаться становится уже гораздо труднее, чем сказать правду с самого начала, ибо тогда придется сознаться в том, что вы солгали. Но этого уже не допускает привычное самолюбие, и очень быстро ненамеренное «уклонение от истины» развивается в сознательное ее отрицание. Есть много несчастных людей, которые однажды попавшись в сети собственной лжи и не находя в себе мужества разорвать их решительным и честным признанием, долго путаются в петлях этой лжи и кончают тем, что примиряются с ней до такой степени, что она начинает казаться им правдой.

На некоторое время отречению Петра, может быть, поверили, потому что оно было очень открыто и настойчиво. Но оно послужило ему напоминанием об опасности. Виновато он удаляется от пылающего костра к сводчатому входу во двор, когда послышалось пение петуха, на которое, по-видимому, Петр не обратил внимания. Он вздохнул только на короткое время. Предсказанная Господом измена преследовала его и здесь. Привратница указала на него стоявшим неподалеку служкам как на бывшего несомненно с Иисусом Галилейским. Ложь показалась теперь более чем необходимою, и, чтобы обезопасить себя от дальнейшего подозрения, Петр подтвердил ее клятвой. Но теперь, казалось, бегство было уже невозможно, оно могло только подтвердить подозрения, поэтому отчаявшись, мрачный Петр еще раз решил присоединиться к недружелюбной и склонной к подозрениям группе, стоявшей у огня.

Прошел целый час. Для Петра это был страшный час, который нельзя было забыть. Тяжелое чувство допущенной лжи, сознание все увеличивающейся опасности, несомненно, удручающе действовали на его нервную, порывистую натуру. Его галилейское наречие, грубое и гортанное, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенный интерес к известиям о ходе суда над Иисусом Христом и множество других обстоятельств час от часу более и более оборачивались против Симона. Петру, очевидно, не доверяли, несмотря на его отречение, и вдруг один из стоявших у костра снова обратился к нему: «точно ты из них; ибо ты Галилеянин, и наречие твое сходно» (Мк.14:70).А другой к этому прибавил: «не я ли видел тебя с Ним в саду?» (Ин.18:26).

Как упало сердце Петра при этих зловещих словах! Он оцепенел от ужаса, по выражению Златоуста, и, забыв все, начал клясться и божиться, что не знает «Человека Сего».

И вдруг запел петух! И вспомнил Петр предсказание Иисуса Христа: «прежде нежели петух пропоет дважды, трижды отречешься от Меня» (Мк.14:72). Вспомнил свои уверения в преданности и любви и понял, что изменил им, понял свое падение. И в ту же минуту Господь, как говорит евангелист Лука, обернувшись, издали взглянул на Петра.

О, этот взгляд! В нем не было упрека, не было негодования. В нем было лишь страдание и невыразимая грусть! Петр помнил этот молчаливый взгляд всю свою жизнь. Это был последний прощальный взгляд, которым Господь одарил Своего пылкого, но нестойкого ученика. Живым своего Равви Петр больше не видел. И как много говорил этот взгляд! В нем Петр прочел, что падение его не укрылось от Господа, что Учитель слышит его отречение, его безумные клятвы и что это великое любящее сердце уязвлено глубокою скорбью. Спаситель страдал, и в этом была доля вины одного из лучших Его учеников.

Жгучею болью отозвался этот взгляд в душе Петра. Точно острое, холодное жало впилось в его сердце, когда он понял роковое значение своего клятвенного отречения, греховную тяжесть которого он, может быть, вполне не сознавал до сих пор.

Он «вышел вон и плакася горько» (Лк.22:62). Оставаться в этой грубой толпе, среди безучастных или враждебных людей дольше было невозможно. Душа рвалась от рыданий. Горе, необъятное горе, какого Петр, наверное, никогда раньше не переживал, нельзя было скрыть под личиной равнодушного любопытства. Хотелось плакать, стонать, бить себя в грудь и лежать во прахе, чувствуя над собой страшную, давящую тяжесть греха и горя.

Он вышел, и темная ночь приняла его в свои объятия с его горем, с его тоской. И в ту ночь, не было никого более одинокого, чем апостол Петр, оплакивавший свою измену в муках возмущенной, жалящей совести.

О чем плакал Петр?

В том вихре мыслей и чувств, который поднимается обычно в нравственно чуткой душе, встревоженной грехом, всегда бывает трудно разобраться вполне. Здесь столько обрывков неясных мыслей, мелькающих воспоминаний, горьких сожалений, язвительных упреков своей слабости!.. Не слышно только лживого шепота самооправдания, да самолюбие прячется, как побитая собака, от бича взволнованной совести. Но в этом хаосе душевных переживаний всегда есть центральная идея, основное чувство, от которого все прочие рождаются, как мелкие искры от раскаленного железа, положенного под молот.

Для Петра это основное чувство было оскорбленная любовь. Его горе было горем благородного, любящего сердца. Любить так сильно, так беззаветно, как любил Петр, и оскорбить Любимого своей изменой так грубо, так безжалостно, не понимая даже хорошо, как могло это случиться, – это было невыносимо тяжело. В ту минуту ему казалось, что хуже этого ничего не может быть и что все погибло.

«Всемогущий Боже! – вероятно, думал он. – Ведь я сам... сам исключил себя из числа Его учеников, сам лишил себя счастья быть в среде близких Ему людей, с которыми Он делил Свои скорби и радости, которым поверял Свои заветные думы, которым отдал все Свое великое, всеобъемлющее сердце! И я сам лишил себя Его любви и благословения, отказался от того, что всегда было для меня дороже всего в жизни. И никогда, никогда более не назовет Он меня Своим апостолом, Своим другом!..

Но ведь я же люблю Его! Ведь не могу я обмануть свое сердце, которое так болит и стонет, когда я думаю о том, как глубоко я оскорбил Его!

«Не знаю Человека Сего», – сказал я. Не знаю я! Не знаю своего Учителя, с Которым столько лет ходил вместе среди сынов Израиля, с Которым сроднился, казалось мне, всей душой неразрывно, от Которого я видел столько участия, столько незаслуженной любви и всепрощающего милосердия; слышал столько великих слов жизни, которые с жадной ревностью собирал я, как драгоценные жемчужины, падавшие с Его благословенных уст!

Он дал нам так много!.. Щедрою рукою рассыпал перед нами столько сокровищ божественного знания; неутомимо, с бесконечным терпением, с кротким снисхождением к нашей грубости и тупости учил Он постоянно глаголам жизни вечной, желая ввести нас в царство Свое и дать бесконечное счастье. Он отдал нам все: Свои силы, Свою любовь, Свои откровения, а теперь готов отдать Свою кровь, Свою жизнь... И чем отплатил я Ему за Его самоотверженную любовь и милосердие?!

Позорным отречением!

Да, я отрекся! Отрекся именно тогда, когда Ему особенно нужно участие, поддержка. Над Ним издеваются, смеются, на Него клевещут, Его ругают и бьют. Ему готовят смертный приговор. Душа Его скорбит смертельно, и нет утешающего. Кругом только враги, полные ненависти, злорадствующие при виде Его скорби! О, как дорог в эту минуту один участливый взгляд – даже не слово, сказанное громко, которое может лишь навлечь опасность и бессильно потонет в хоре враждебных голосов, а просто вид сострадающего, сочувствующего человека среди этой жестокой, безжалостной толпы! И наверное, Он взором Своим искал кругом Себя этого ободряющего сочувствия. «Ждах соскорбящаго, и не бе, и утешающих, и не обретох...» (Пс.68:21). А Он смотрел... Он видел меня. Но что Он нашел во мне? Малодушного, лукавого изменника, способного лишь на лживые уверения в любви и преданности, когда кругом все спокойно и когда можно рассчитывать на участие в Его будущей славе! Но лишь только поблекли эти надежды, лишь только повеяло холодом опасности и угрожающих невзгод, и что сталось с этими уверениями, с этими лживыми клятвами?! Все забыто! Ему я клялся, что отдам жизнь за Него, но не отрекусь, – здесь еще усерднее клянусь, что не знаю Его и не имею с Ним ничего общего... Такова цена моих клятв! И какою болью должно было сжаться Его измученное сердце, когда Он заметил, что от Него отказывается тот ученик, от которого Он вправе был ожидать верности...

Я отрекся... Он не получил от меня ни одного сочувственного взгляда, ни одного ободряющего знака!.. Одиноко стоящим, грустным и беззащитным оставил я Его среди этих зверей, которые мучают Его, бьют, издеваются и плюют на Него. И в эту чашу страданий и скорби я, считавшийся Его учеником и другом, прибавил еще столько горечи, несомненно более едкой, чем все эти ругательства и побои! Получить удар от близкого, от друга – бесконечно тяжелее, чем от врага...

Он называл меня скалой. Он поручил мне утвердить братии моих... О, как жестоко насмеялся я над Его надеждами! Скала превратилась в кучу пыли, развеянной ветром, а те, кого я должен был утвердить, оказались все лучше, достойнее; тверже меня, ибо они не отреклись, как я!

И ведь Он предупреждал меня. С кроткой заботливостью предостерегал Он меня от предстоящего искушения, от опасности измены. Но я не верил. Не верил, забывая, что Он знает мое сердце лучше, чем я сам. В своей безумной гордости, в своей слепой самонадеянности я был уверен, что это невозможно. Я действительно считал себя твердой скалой, адамантом веры и преданности! Я забыл даже тот урок, который Он дал мне, когда я едва не утонул из-за своего малодушия и недостатка веры и был спасен Его рукой!

О, мой Равви! Дорогой, любимый Учитель! Прости меня, Твоего неверного, окаянного ученика! Прости мое малодушие, мою позорную измену! Ты видишь мое сердце! Ты знаешь все, что есть в человеке! Ты знаешь, что я люблю Тебя... Я не смею сказать, что я люблю Тебя больше, чем все остальные; я не смею сказать, что, когда все соблазнятся о Тебе, я один не соблазнюсь, ибо я вижу совершенно противное – никто не отрекся, никто не соблазнился, только я один! Но я, недостойный, слабый, я все же люблю Тебя, и сердце мое полно невыразимой скорби, ужаса и сокрушения. Прости меня, если можешь, если грех мой может быть прощен. О, знаю я – Ты можешь! В Своей великой кротости, в Своем божественном снисхождении Ты готов прощать седмижды семьдесят раз кающегося грешника. Ты можешь простить, но я... Я, вероятно, никогда не прощу себе и не забуду своего падения!»

И апостол Петр не забыл. Святой Климент, ученик Петра, повествует, что он всю жизнь при полуночном пений петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своем отречении и просил прощения, хотя оно было дано ему Самим Господом вскоре по Воскресении. По сказанию Никифора, глаза святого Петра от частого и горького плача всегда были красными.

Нам кажется преступление Петра незначительным. В самом деле, ведь в душе он остался прежним верным и любящим учеником. Ведь если он отрекся, то это отречение было неискренно и допущено было лишь для того, чтобы избежать опасности и, может быть, для того, чтобы не быть выгнанным со двора первосвященника и не лишиться, таким образом, возможности видеть своего Равви и суд над Ним до конца. Кто из нас не поступил бы точно так же в подобных обстоятельствах? Грех Петра можно определить не как прямую, действительную измену, а как недостаток смелости и твердости в вере и отказ от открытого исповедничества.

И однако этот грех казался самому апостолу чрезвычайно тяжелым, а древняя христианская Церковь не допускала таких отречений даже при страшных языческих гонениях и отлучала согрешивших от общения.

Святые отцы Церкви держатся такого же взгляда. Вот как рассуждает об этом святитель Иоанн Златоуст:

«Странное и неслыханное дело! Тогда как только что задерживали Учителя, столько воспламенился, что схватил меч и отрезал ухо; а когда надлежало обнаружить большее негодование, более воспламениться, слыша такие порицания, тогда он отрекается! Ибо кого бы не привело в ярость то, что происходило тогда? И однако ученик, побежденный страхом, не только не показывает никакого негодования, но и отрекается, не сносит угрозы бедной бессильной служанки. И не однажды, но и в другой и третий раз отрекается, и в короткое время и не перед судьями (ибо тогда, как вышел в преддверие, спрашивала она его). Не тотчас почувствовал и свое падение. Лука говорит, что Иисус «воззрел» на него (Лк.22:61); то есть он не только отрекся, но и тогда, как пел петух, не вспомнил сам по себе, а надобно было, чтоб напомнил ему опять Учитель; взор служил ему вместо голоса. Так он был поражен страхом!»

Христианин не должен самовольно искать опасности и страданий за имя Христово, не обязан публично заявлять о своем исповедании там, где это не требуется обстоятельствами, ибо в таком самовольном выступлении всегда есть доля гордости и самонадеянности; но когда ему вопрос о вере поставлен в упор, тогда он не смеет отказаться от открытого исповедничества, и это исповедничество должно быть кротко, смиренно, но твердо. Тот же апостол Петр, после пережитого им урока, увещает в 1-м своем послании: "будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» (1Пет.3:15).

Апостол Павел пишет ученику своему Тимофею:

«Верно слово: если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем; если терпим, то с Ним и царствовать будем; если отречемся, и Он отречется от нас» (2Тим.2:11–12).

Вспомним при этом и слова Самого Господа, сказанные Им задолго до Своих страданий: «кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов» (Лк.9:26). «Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими» (Лк.12:8–9).

Страшная угроза! А между тем, как легко мы отрекаемся от Христа даже в обстоятельствах не столь тяжелых, в каких оказался апостол Павел. Припомним свое прошлое; как часто мы пристыжали самих себя перед насмешниками и ругателями имени Божия! Как часто умолкали мы перед клеветниками и держали себя так, как будто бы мы совершенно не знали Спасителя и знать о Нем ничего не желали! Как часто в пустой светской болтовне мы слушали кощунственные анекдоты и не смели ничего возразить, боялись открытым серьезным словом остановить рассказчика! Как часто мы побеждались совершенно ничтожными, незначительными искушениями! Как часто в минуты неудач и неприятностей роптали мы на Бога и отходили от Него в досаде, что Он не помогает нам в наших невзгодах и не исполняет наших молитв! Один взгляд, одно слово, незначительное прекословие или вопрос не вовремя, ничтожнейшая неприятность, самая пустая вещь нередко бывают для нас поводами к тому, чтобы отречься от Иисуса Христа и Его учения. Особенно мы видим это в настоящее время: не говоря уже о нашей интеллигенции, которая почти вся безбожная, но даже люди, считающие себя в глубине души верующими, совершенно свободно и просто отказываются от своей веры, официально записываются неверующими из боязни потерять место или заработок и забывая, что нет никакой пользы человеку, если приобретет весь мир и погубит душу свою. Боятся недовольного взгляда, хмурого вида своего начальника и выбиваются из сил, чтобы отклонить от себя малейшие подозрения в религиозности. А ведь отвергшийся от Христа пред людьми отвержен будет пред ангелами Божиими!

Почему, с точки зрения христианского учения, отречение от Христа, чисто внешнее, притворное, все же считается тяжелым грехом?

Прежде всего, всякая ложь, с какою бы целью она ни говорилась, есть грех, и ничто не может оправдать ее, ибо первым виновником лжи является диавол. «Он был человекоубийца от начала, – говорит Господь, – и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин.8:44). Служение Богу должно быть чисто и безупречно и лжи не, допускает. В области нравственно-религиозных отношений ложь никогда не ведет к хорошим последствиям, хотя бы нам и казалось так. Если кое-что, может быть, и выигрывается при этом в смысле чисто внешнего благополучия, то, с другой стороны, ложь причиняет большой нравственный вред тому, кто лжет, и этот вред не уравновешивается полученной выгодой уже потому, что истинное христианство никогда не стремится к внешнему благополучию, пренебрегает им и на первый план прежде всего ставит достижение нравственного совершенства.

Если человек в критическую минуту не находит в себе мужества, чтобы открыто исповедать своего Спасителя и Господа, то это доказывает, что вера его слаба и что мотивы страха, житейских удобств и земного благополучия в нем сильнее любви к Богу; а в этом случае он подлежит приговору, изреченному в Откровении Иоанна Богослова Ангелу Лаодикийской церкви: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч... Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр.3:15–16). От христианина требуется преданность и верность Богу, не боящаяся ни угроз, ни страданий, ни смерти. «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни» (Откр.2:10).

Если отречение является немалым грехом с точки зрения личной нравственности, то в его церковно-общественном значении оно представляется еще более тяжелым. На исповедании мучеников и верных учеников Спасителя Христова Церковь укреплялась, росла и наконец завоевала мир, и наоборот, всякое отречение, всякое колебание веры, обнаруженное слабыми, неустойчивыми чадами ее, замедляли ее рост и разлагали внутренне. Соблазн слабости и малодушия очень велик, и всякий единичный пример отречения неизбежно вызывает в среде робких и маловерных печальное подражание, оправдываемое указанием на других отрекшихся, причем для них совершенно безразлично, отреклись ли эти другие притворно или действительно.

Вот почему христианская церковь принимала строгие меры по отношению ко всем отрекшимся, хотя бы это отречение и было притворным, вынужденным страхом смерти и мучений.:

Причина падения апостола Петра ясна: это – его самомнение и самонадеянность. «Если и все соблазнятся, но не я», – говорит он (Мк.14:29). Этим самоуверенным обещанием он ставит себя выше других учеников и даже как будто осуждает их за то, что в них нет его горячей любви и преданности. Нет никакого сомнения, что он любит Господа со всею пылкостью своей честной, прямой натуры и искренно желает остаться Ему верным даже под угрозой смерти. Но он забывает одно: что никогда, ни при каких обстоятельствах человек не может рассчитывать на свои собственные силы и ручаться за свое поведение, если он не опирается на помощь Божию, ибо «без Мене не можете творити ничесоже», – сказал Господь (Ин.15:5). А когда человек надеется на себя, забывая о Боге, то оставляет его благодать Божия и, предоставленный самому себе, человек неизбежно падает, мучительно познавая в этом падении свою нравственную немощь. Эти уроки допускает любовь Божия, чтобы; научить человека смирению. Они необходимы, ибо без искушений и падений человек никогда не познает своей слабости, а не познав, он не может всей душой прилепиться к Богу, чтобы в Нем одном искать помощи и поддержки в борьбе за свое спасение; и эту благодатную помощь Господь оказывает не самонадеянным, но смиренным. Такой урок смирения, очевидно, нужен был апостолу Петру, и, пережив в слезах и муках покаяния свое падение, он уже уверенно свидетельствует перед читателями своего послания: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Итак смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время. Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас» (1Пет.5:5–7).

Вот первый важный урок, который дает нам евангельский рассказ об отречении Петра, – урок смирения, урок надежды единственно на помощь Божию, урок необходимости для христианина всецело отдаться в волю Божию и только в ней искать себе опоры и спасения.

Другой урок, вытекающий из прочитанной повести, это урок об условиях покаяния.

Петр пал, но он не погиб так, как погиб Иуда в своем отчаянии. Если ангел невинности оставил его, то ангел покаяния кротко протянул ему руку свою, и в этом покаянии Петр нашел себе прощение и спасение.

Какие чувства отразились в покаянии Петра и сделали его плодотворным? Мы знаем, что Господь внял этому покаянию и даровал прощение Своему согрешившему апостолу.

Мы уже видели, что основным чувством в, покаянии апостола Петра было чувство оскорбленной любви, горькое сознание, что своим грехом оскорбил, огорчил любимого и любящего Господа. От этого сознания и рождается то чувство смирения и сокрушения, которое является необходимым условием истинного покаяния, ибо «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс.50:19)), как говорит пророк Давид; и в другом месте: «близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет» (Пс.33:19).

Далеко не всегда наше покаяние проникнуто этим чувством и потому не всегда может быть приемлемо. В пастырской практике церковных таинств определенно можно наблюдать разные виды покаяния, различные по своим мотивам и настроениям исповедников.

Чаще всего встречается исповедь, основанная на одной привычке, без участия какого бы то ни было чувства. Исповедник вяло перебирает свои грехи; а иногда даже не дает себе труда припомнить их, требуя, чтобы это сделал за него священник, и на каждый вопрос безучастно отвечает: «грешен, батюшка!», думая лишь о том, как бы скорее освободиться от этой неприятной обязанности и получить разрешение. В такой исповеди нет ни сокрушения, ни смирения, и вряд ли такое покаяние принимается Богом, ибо оно может только оскорбить Его величие и правосудие. Здесь нет ни сознания своей виновности, ни желания и намерения исправиться, а потому не может быть и прощения. Почему такие теплохладные христиане считают все-таки нужным приступать к таинствам исповеди и причащения Святых Тайн? Причина заключается в ошибочном взгляде на таинства, которым приписывается чисто механическое действие, своего рода opus operatum католической церкви. А между тем, твердо надо помнить, что если можно причаститься Святых Тайн не «во исцеление души и тела», но «в суд и в осуждение», точно также и в таинстве покаяния можно не получить разрешения грехов, но еще более прогневать Бога.

Есть другой вид покаяния, основанием которого служит самолюбие или гордость и который встречается преимущественно у людей, только что начинающих сознательный подвиг христианской жизни, когда ревность (часто не по разуму) еще не растворена смирением и чувством собственной немощи. Человек в первом порыве усердия рвется к Богу, к «почести высшего звания», стремится скорее достигнуть высших ступеней совершенства, принимает на себя различные подвиги, иногда и непосильные. Сначала все идет хорошо. Успехи заметны и несомненны. Кажется, остается сделать еще одно усилие и можно достигнуть идеала христианского совершенства – святости; и, не зная еще, что это совершенство приобретается тяжелым трудом и длительным упражнением, человек почти начинает любоваться собой и достигнутыми успехами. Увы! Тут-то и подстерегает его жестокое искушение... Один допущенный неверный шаг, и вдруг страшное падение, нежданно-негаданно совершенный грех отрезвляет от самолюбивых мечтаний! Развеяны мечты о святости, разбиты иллюзии о своем совершенстве... Человеку начинает казаться, что он скатился еще ниже, чем был прежде, и вот тогда в душе рождается неопределенное чувство какой-то обиды или скорее досады на себя, на обстоятельства, даже на Бога, за то, что допущена непоправимая ошибка, которую можно было бы предотвратить; уничтожены разом все достигнутые успехи и плоды тяжелых усилий. Может в эту минуту родиться разочарование и даже злое отчаяние. Это то же чувство, которое переживает талантливый художник, испортивший одним неосторожным, неловким мазком свою прекрасную картину – плод высокого вдохновения и настойчивого труда. Это чувство, переведенное в покаяние, может сопровождаться сокрушением, но, конечно, здесь нет смирения, ибо в основе его лежит гордость и обманутое самолюбие.

Иногда покаяние основывается на чувстве страха. Человек боится будущего суда, боится наказания и стремится испросить себе прощение. Этот вид покаяния выше двух первых, по все же не является совершенством в своем роде. Здесь, несомненно, есть смирение, но сокрушения может и не быть.

И, наконец, высшая форма истинного покаяния – это покаяние апостола Петра. Человек скорбит о том, что своим грехом он огорчил и прогневал своего любимого и любящего Отца Небесного; сознает свой грех как тяжелую к Нему неблагодарность в ответ на все Его благодеяния и плачет о том, что грех удалил его от Любимого.

В таком покаянии есть и смирение, и сокрущение.