Владыка

О нем стоит записать: иной никто, пожалуй, и не запишет. А человек этот был, как увидим, необыкновенный.

Я разумею бывшего ректора академии, епископа Феофана (Быстрова)²⁵².

В детстве еще мать его видела во сне: стоит он в алтаре на архиерейском возвышении и благословляет народ. Так после и сбылось.

Биографию его кратко беру из № 9 «Церковных Ведомостей».

«Архимандрит Феофан – в миру Василий Дмитриевич Быстров. 37 лет, родился в 1872 году (В ночь под Рождество), сын священника села Подмошье, Санкт– Петербургской епархии и воспитанник местных учебных заведений. В 1892 году, по окончании курса учения в духовной семинарии, поступил в Санкт–Петербургскую академию первым по экзаменационному списку».

Далее я немного возвращусь к его прошлому.

Во время обучения в семинарии он на переменах поступал по–товарищески: помогал всем усвоить уроки. За это товарищи подарили ему золотой нагрудный крест большой величины, вершка полтора–два длины. Я сам видел его: Быстров, видимо, ценил этот дар.

В семинарии он добросовестно изучал все предметы, но этому он не радовался: школьные занятия не увлекали его. Поступил в Санкт–Петербургскую академию. Здесь он начал основательно заниматься изучением философских наук – думал найти в них смысл жизни. Но они разочаровали его: философы каждый по–своему решали этот вопрос и к единству не приходили.

Тогда он обратился к святым отцам и вполне удовлетворился ими. Он, – как никто другой из современников, – знал святоотеческую литературу. Об этом мы все знали. Об этом свидетельствовал, передавая ему духовную дочь свою, и митрополит Антоний (Храповицкий), что он лучше всех знает отцов. Действительно, он был напитан ими. Особенно он любил, кажется, творения епископа Игнатия (Брянчанинова). Это объясняется, вероятно, тем, что оба они искали основания для веры. Его епископ Игнатий нашел в творениях святых отцов, вследствие их единства; а это единство объяснял он Единым Духом Святым, воодушевлявшим их.

Здесь – истина!

За ним последовал епископ Феофан.

С другой стороны, и по характеру духовной жизни они были сродны, видя путь христианский – в покаянии, по преимуществу.

Наконец, нравился епископу Феофану и строгий литературный стиль епикопа Игнатия; этим они оба отличались от епископа Феофана Затворника, который иногда допускал (находя это, очевидно, нужным) упрощенность языка (даже вульгаризмы).

И такую последовательность – от философии к святым отцам – он считал необходимой: философия подрывала саму себя и тем отсылала к другим, лучшим, источникам.

Разумеется, он добросовестно изучал и академические предметы. Между прочим, он обратил на себя особое внимание знаменитого профессора В. В. Болотова²⁵³. На одной семестровой работе Быстрова Василий Васильевич поставил ему балл «5††» – до такой степени она была хорошо написана! Но чтобы не любоваться этим, Быстров уничтожил ее.

Сравнивая со святыми отцами, он при изучении светской литературы, – в частности, известного философа Владимира Сергеевича Соловьева, – мог критически относиться к неправославным мнениям. И вообще он не любил современных «профессоров», не точных православных учителей.

Но воротимся к биографии его.

«В академии, переходя с курса на курс также первым студентом, в 1896 году окончил академическое образование первым магистрантом и был оставлен при академии в качестве профессорского стипендиата. В 1897 году назначен и. д. доцента академии по кафедре Библейской истории. В 1898 году пострижен в монашество и рукоположен в иеромонаха».

Здесь я опять обращусь к воспоминаниям о нем.

Василий Дмитриевич решил принять монашество. Он не любил много рассказывать о себе. И поэтому я догадываюсь сам. Никакой драмы у него, конечно, не могло и быть. И вообще он без особенной ломки решился на это; вся предыдущая его жизнь привела к этому: религиозность смолоду, чистота целомудрия, чтение святых отцов, особенно влияние на него аскетов и русских подвижников – епископов Игнатия и Феофана, даже самая внешность его – худой, бледный, – все это располагало к «постническому житию» ... Иначе и быть не могло бы с ним! И так естественно решился он на монашество.

Перед постригом он пришел за разрешением к митрополиту Антонию (Вадковскому)²⁵⁴. Тот, между прочим, задал ему вопрос:

– Какое имя хотели бы вы получить при постриге?

Известно, что монахам обычно меняют имена, в знак новой жизни; нередко дают имя, начинающееся с той же начальной буквы, но в нашей академии этого обычая не придерживались.

Василий Дмитриевич ответил митрополиту:

– Я желал бы начать монашество с отречения от своей воли.

– Хорошо! – улыбнулся ему митрополит Антоний. – Так вот вам первое послушание: скажите, какое имя вы хотели бы получить?

Пойманный, Василий Дмитриевич сказал:

– Если можно, мне хотелось бы назваться Феофаном, в честь епископа Феофана Затворника.

А епископ Феофан умер четыре года тому назад. Это имя и дано было новопостригаемому.

После (или еще до) пострига Быстрову отвели комнату наверху около церкви. И, говорит предание, отец Феофан не просил сам натопить ее, и иногда приходилось ему там и мерзнуть. Но несомненно, он проводил в своей жизни строгий пост и ограничение в пище – как поступали обычно монахи.

Рассказывали про него, что пришла поздравить его мать, тогда она была уже вдовой. Он принял ее. Потом заходила и сестра – девица, но ее не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице – деве, она в умилении сказала:

– Господи! Какие еще подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала отцу Феофану вышитый пояс на подрясник, а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его. К сожалению, он сам очень мало рассказывал о себе вообще. А между тем, его внутренняя жизнь была без сомнения необычайна.

Профессура продолжалась. Я лично видел его лекции по библейской истории, написанные мелким его почерком. Кстати, здесь уместно уж упомянуть и о его почерке: чистый, с довольно большими пропусками между словами и даже буквами, что, по графологии, означает контроль над собой, а мелкость почерка – скромность.

Вёл он за собой и дневник. Мне пришлось заглянуть в него. Я уже забыл: то было давно, лет 48 назад. Запомнилось одно замечание его за собой, когда он был еще студентом. Ему на великой ектении хотелось делать на себе крестное знамение после всякого прошения. Но это обращало бы внимание товарищей–студентов, которые крестились редко. А с другой стороны, креститься когда попало, могло повести к расстройству. И Быстров решил креститься через два прошения.

Лекции по библейской истории он читал в бытность мою студентом. Мне запомнилось, что о творении мира он выражался, что оно так же непостижимо, как и происхождение его из «ничего»; в обоих случаях получается «крест для разума», или – по латыни – «crux ad ratio».

Ворочусь опять к биографии его.

«В 1901 году возведен в сан архимандрита и определен и. д. инспектора академии». А в 1903 году я поступил студентом Санкт–Петербургской академии. И как–то скоро сблизился с архимандритом инспектором. И теперь я вспоминаю кое–что из жизни его.

Ежедневные посещения богослужений. Стояние в алтаре за шкафом, чтобы не видели его (направо). Постоянное присутствие на обедах и ужинах в студенческой столовой, и его хождение вместе с дежурным субинспектором, и всегда они о чем–то говорили: он с улыбкой и покручивая свои черные, очень длинные, волнистые волоса, а субинспектор, – склонивши почтительно к нему голову направо, – слушал его тихую речь.

После ужина мы, желающие, шли в церковь на вечерние молитвы. Иногда он, в полутьме, говорил нам речи – проповеди. Они всегда были глубоки богословски и мистичны по содержанию. Из них мне запомнилась одна проповедь на тему о голубице, имеющей серебряные крылья с позолоченными верхушками. Но сейчас уже не помню больше. Однако из самого этого заглавия видно, что его интересовали нешаблонные темы. Студенты – правда, не многие, – слушали со вниманием его тихие речи. Голос его был тихий, но слух – отличный, хотя он обычно не пел!

Впрочем, иногда пел – по ночам: спал и довольно громко пел «Верую», а то – и всю литургию. Странно было слышать спящего человека и поющего! Но отсюда было очевидно, что его занимала молитва и служба! Здесь была его сокровенная жизнь!

Пойдем дальше по биографии.

«В 1905 году архимандрит Феофан был удостоен степени магистра богословия за сочинение под заглавием: “Тетраграмма, или ветхозаветное Божественное имя Иегова”²⁵⁵». Для этой работы он уже читал книги на одиннадцати языках!

Диссертация была не обширная, страниц 150–200, но глубокая. Сейчас, вероятно, эта книга – уникальная, если и осталась еще где–нибудь.

«В том же году возведен в звание экстраординарного профессора и утвержден в должности инспектора. А в феврале текущего года назначен ректором академии».

Из этого периода 1903–1905 гг. мне припоминаются некоторые события из его жизни: напишу о них особо.

Необычайность лика архимандрита Феофана естественно привлекала к нему студентов, интересующихся духовною жизнью. Мало–помалу около него сгруппировался небольшой кружок нас. Его прозвали «Златоустовским» потому, что началось чтение творений святых отцов именно со Златоуста. Началось с пяти–шести человек.

По совету отца Феофана, мы обратились сначала к профессору патристики. Но он (может быть, по смирению?) отказался руководить нами, сославшись на то, что будто «и сам не читал в подлинниках» отцов Церкви. Тогда мы попросили отца Феофана руководить нами. Он согласился, но посоветовал выбрать нам председателя из своей среды. Избрали товарища К–ва. А отец Феофан сидел и слушал скромно, что мы говорили, а иногда отвечал на наши недоуменные вопросы. Ответы эти всегда были глубоки и интересны. Один из наших товарищей, – давно покойный Р–в, потом принявший монашество²⁵⁶, – бывало потирал под столом свои руки – от восхищения.

Любили мы и чтили отца Феофана. За это студенты и прозвали нас «феофанитами». Мы, конечно, не обижались.

После Златоуста (не все 12 томов его, а избранные) мы читали авву Дорофея; начали читать святого Симеона, Нового Богослова, но после десяти–двадцати страниц он нам показался трудным, и мы заменили его, с совета отца Феофана, кем–то другим.

Собирались мы раз в неделю, предварительно прочитав заданный отрывок. Один был докладчиком; потом мы обсуждали; в заключение говорил отец Феофан. И мало–помалу у нас воспитывалось православное отеческое воззрение. Это и было целью.

Принимали в кружок сами, кто нам казался единомышленником. Поэтому у студентов о нас сложилось строгое воззрение, которое иные характеризовали так: «Легче Днепру потечь вверх, чем попасть в Златоустовский кружок».

Вспоминается один характерный случай.

На Пасху студенты, разговляясь, пили и вино, которое на этот раз подавалось студентам в столовую. После этого начинались песни – конечно, светские. Дальше веселье переходило границы. И нам уже неприлично было оставаться.

Отец Феофан устроил нам разговенье в своей столовой. Была и бутылка легкого белого вина. Мы читали житие святого Марка Фраческого (кажется, память его – 5 апреля), строжайший одинокий пустынник, повелевавший и горе двигаться, и пище – появляться в пещере²⁵⁷. Отец Феофан на Пасху уже не ходил в столовую к студентам.

Этот кружок и приучил нас к святым отцам.

Впоследствии, когда в Санкт–Петербурге образовалось общество «32 обновленцев»²⁵⁸ из священников при «Обществе в духе православнонравственного просвещения», назначено было заседание духовенства под председательством отца протопресвитера Янышева²⁵⁹, тогда уже слепого; целью собрания было – провести через Синод тезисы об «обновлении» христианства, которое у нас якобы засорено «византинизмом», – аскетическим по характеру. А следовало сблизить христианство с жизнью. Поэтому предполагалось провести ту идею, что молитва и труд равны пред Богом. Заготовлены были и тезисы в Синод.

Я тогда уже был иеромонахом. Архимандрит Феофан как строгий православный был против этого новшества. И он нас подготовил к возражениям из святых отцов. Несколько человек из нас отправились на это собрание.

Были предложены тезисы. Оставалось лишь принять их и направить через того же отца Янышева в Синод. Но после прочтения их, при общем молчании (а было до 100 священников и викарий, тогда еще епископ, Вениамин, впоследствии митрополит Петроградский²⁶⁰), я попросил себе слова. Отец Янышев удивился:

– Кто это просит?! – спрашивает он.

– Иеромонах Вениамин! – отвечают ему.

– Какой такой иеромонах Вениамин?

– Профессорский стипендиат духовной академии!

– А-а! Ну, что он скажет? – уже снисходительно заговорил отец Янышев. Дело в том, что профессора воображали себя тогда всезнающими в Православии. Этого же взгляда держался и бывший ректором духовной академии отец Янышев. И ярлык «профессорский стипендиат» был для него гораздо убедительнее иеромонашества.

Я стал говорить из святых отцов – против нового учения. Возник спор. Дело перенесли на неделю. Появились новые противники, и затем провалилось: так до Синода и не дошло.

Два члена Синода, архиепископ Антоний (Храповицкий) и архиепископ Сергий (впоследствии – патриарх), вызвали меня к себе и просили рассказать: что там затевалось? Я рассказал. Архиепископ Антоний резко ответил (приблизительно):

– Мы бы ему (то есть Янышеву) показали византинизм!

Впоследствии из этих «32» вышли революционные «обновленцы». А имя сохранили то же.

Но немногие знали, что всё дело возражений вышло из Златоустовского кружка, – под руководством отца Феофана.

Так святые отцы дали свой плод!

Воротимся к биографии.

В субботу 21 февраля 1909 года происходил «чин наречения архимандрита Феофана во епископа Ямбургского, четвертого викария Санкт–Петербургской епархии. Совершали его Высокопреосвященные митрополиты: Санкт– Петербургский и Ладожский Антоний²⁶¹, Московский и Коломенский Владимир²⁶², Киевский и Галицкий Флавиан²⁶³; архиепископы: Варшавский Николай²⁶⁴, Финляндский Сергий²⁶⁵, Волынский Антоний²⁶⁶; епископы: Нижегородский Назарий²⁶⁷, Тамбовский Иннокентий²⁶⁸, Холмский Евлогий²⁶⁹ и протопресвитеры: И.Л. Янышев и А.А. Желобовский²⁷⁰.

При наречении архимандрит Феофан произнес речь, в которой выразил свой взгляд на предстоящий ему высокий духовный подвиг».

Вот эта речь.

«Богомудрые Архипастыри! Глагол Божий, призывающий на ниву Церкви Божией делателей пастырского служения, в которых Церковь так нуждается во все времена своего исторического существования на земле, наконец достиг и до меня.

С какими же чувствами я принимаю этот глагол Божий? Лично сам никогда не увлекался общественным служением и не искал его даже; по мере возможности уклонялся от него. И если, несмотря на такое мое настроение, я призываюсь к этому служению, то верю, что на это есть действительно воля Божия и что ко мне, чрез стечение обстоятельств, невидимо глаголет Сам Господь, властно повелевающий мне воспринять на себя бремя нового служения.

Но если такова о мне воля Божия, то да будет она благословенна! Я приемлю ее. Приемлю со страхом и трепетом; но, однако, – без смущения и боязни. Да не покажется кому–нибудь это удивительным. Более, чем кто–либо, знаю я все свои немощи душевные и телесные, и свое ничтожество. Всего лишь несколько лет отделяет меня от бездны небытия и как я воззван к бытию всемогущим мановением Божественной воли.

Затем, в поступлении моем в бытие, я наблюдаю в себе непрестанную борьбу жизни и смерти в области существования и естественного, и благодатно–духовного. О, как тяжела бывает временами эта борьба во мне! Но да будет благодарение за нее Господу! Она глубоко укоренила в моем сердце ту спасительную истину, что сам по себе я – ничто, а всё для меня – Господь. Он – моя жизнь; Он – моя сила; Он – моя радость! Отец, Сын и Святый Дух, Троица Святая и Преестественная²⁷¹, Божественная и Обожествляющая всякое разумное бытие, неустанно и с любовью ищущее Ее и взирающее на Нее. К этой Преестественной Троице и в настоящее, знаменательное для меня, время с верою и любовью горе обращаю я свой духовный взор. От Нее жду я помощи, утешения, ободрения, укрепления и вразумления на предстоящее мне высокое и многотрудное служение.

Глубоко верю я, что как некогда на апостолов сошел в виде огненных языков Святый Дух, от Отца чрез Сына исходящий, и на них невидимо почил и претворил их немощь в силу, – так точно снизойдет Он и на мое ничтожество и укрепит мою немощь.

Усердно и смиренно прошу вас, богомудрые Архипастыри, в предстоящий знаменательный для меня день совершения надо мною во храме Святой Троицы великого тайнодействия епископского рукоположения, вместе со всем сонмом молящихся верных чад Церкви Божией, – вознесите и вы о мне священную молитву ко Святой Троице; да преизобильно облечет Она меня всеми дарованиями, потребными для нового служения; да отверзет ум к разумению Божественных Таин; да укрепит волю к совершению дел Божиих; да воспламенит сердце мое огнем всеоживляющей любви Божественной, столь необходимой пастырю душ человеческих в этой многострадальной жизни человеческой! И да будет всё мое служение и вся моя жизнь во славу Триединого Господа, Которому единому подобает всякая честь и поклонение во веки веков! Аминь!»

... Замечательное и, пожалуй, единственное слово при наречении: много я читал их. И сам говорил в свое время! Но до такой высоты никто не поднимался. Обычно говорят о своем недостоинстве, о немощах, говорит и он очень решительно, но и вера дерзновенная слышится у отца Феофана. А главное, что отличает эту речь, это – вера в Пресвятую Троицу: от Нее – все в мире! Вся мысль нарекаемого кружится около Троицы! Он Ею живет, радуется и ждет благ. В этом и сосредоточивается слово!

«...все для меня – Господь», Бог, Троица! «Он – моя жизнь... Он – моя радость! Отец, Сын и Святый Дух, Троица Святая и Преестественная, Божественная и Обожествляющая всякое разумное бытие!»

Так может говорить только тот, который живет Ею! Здесь – сущность жизни отца Феофана!

Обращает внимание богословская православная формула: «Святый Дух, от Отца чрез Сына исходящий!» Это учение сказано человеком, который знал православное учение святых отцов; и слушал его сонм православных епископов, принявший эти слова. Потому можно говорить: такова православная формула учения о Святом Духе! А не католическая: «От Отца и Сына (Filioque²⁷²) исходящий».

А момент был действительно «знаменательный»: в этот день нарекаемый излагает свое исповедание религиозное. Завтра, в день хиротонии, он будет читать обязательное для всех епископов исповедание, а ныне он исповедует личное свое мировоззрение, личные свои чувства, личную свою внутреннюю жизнь!

Что же ему ответит первостоятель, митрополит Антоний?

В воскресенье 22 февраля в Свято–Троицком соборе Александро–Невской Лавры совершена была хиротония архимандрита Феофана. Чин хиротонии совершал Высокопреосвященнейший митрополит Санкт–Петербургский и Ладожский Антоний в сослужении членов Святейшего Синода и прочего духовенства.

При вручении новохиротонисанному епископу Феофану архиерейского жезла Высокопреосвященнейший Антоний произнес речь:

«Преосвященный епископ Феофан, возлюбленный о Господе брат! Восемь лет тому назад, вручая тебе, тогда новопоставленному архимандриту, посох, я говорил тебе: “Неси новое возложенное на тебя послушание с кротостью и терпением, ища не своего личного блага, а блага вверяемых тебе питомцев общей нам матери – академии”.

Ныне, в торжественный для тебя день твоей архиерейской хиротонии, волею Божиею я призываюсь вручить тебе новый посох, жезл архиерейский, как знак новых твоих святительских полномочий, твоего нового святительского служения Церкви Христовой.

Вместе со всеми архипастырями, рукоположившими тебя в сан епископа, приветствую тебя, новорукоположенного архиерея, и мысленно молюсь, да сотворит тебя Господь делателя на ниве Своей непостыдна, право правяща слово Христовой истины (ср.: 2Тим. 2:15).

Своих учеников Господь научил уразумевать, что Он в Себе Самом даровал им радость и жизнь, которых никто отнять от них не может. И эта даруемая Господом жизнь – не та обыденная жизнь, о которой мы все так часто и так много думаем и говорим: помышления человеческие – не то, что разум Господень. Умершие по–нашему – для Господа могут быть живы; и наоборот, живые по–нашему – для Него могут быть как мертвецы. Я есмь воскресение и жизнь, – говорит Господь Марфе, сестре Лазаря (Ин. 11:25). Аз есмь Лоза, а вы – ветви, – говорил Он ученикам Своим, а в лице их и всем нам в Него верующим (ср.: Ин. 15:5). Привившись верою к этой живоносной Лозе, мы тогда только – и истинно живы, и плод творить можем. Это – жизнь внутренняя, духовно–органическая, которая – незрима, а чувствуется и сознается только тем, кто ею живет, и может быть созерцаема не внешним, а только внутренним зрением. Еще мало, – говорит Господь, – и мир ктому не увидит Мене: вы же увидите Мя, яко Аз живу, и вы живи будете (Ин. 14:19).

Тебе, брат возлюбленный, ведома эта жизнь во Христе и со Христом. В твоем слове, при наречении во епископа, ты исповедал пред сонмом святителей, что во Христе – твоя жизнь, твой свет, твоя радость. В сей жизни пребывай, в сей радости преуспевай. Благодать Божия, в архиерейском рукоположении на тебя сошедшая, да укрепит тебя в сей жизни, и да утвердит, и да сотворит тебя в живом общении со Христом, приносяща плод мног (ер.: Ин. 15:5). С молитвою в сердце братски во Христе желаем сего.

Помоги тебе Господь добро упасти²⁷³ паству твою, да изведет из нее Господь делателей на жатву Свою, о которой Он говорит, что она многа, а делателей мало (ер.: Мф. 9:37–38).

Вручая тебе этот новый жезл, я опять повторю сказанное тебе восемь лет тому назад: “Неси это новое возложенное на тебя послушание с кротостию и терпением, ища не своего личного блага, а блага вверенных тебе питомцев общей нам матери, академии».

Прими же из рук моих этот новый тебе жезл, жезл архиерейский, и да управит Господь путь пастырского твоего делания во спасение твое и твоей паствы и во славу Церкви Своей Святой».

Проповедь митрополита Антония значительно слабее, чем речь епископа Феофана, как видим. А иногда в ней повторяются и мысли последнего. А главное, у епископа Феофана всё сводится к Пресвятой Троице, а у митрополита Антония – ко Христу лишь.

Напоминает речь епископа Феофана слова святого Григория Богослова, который может быть назван «богословом Троицы», – о чем он любил думать и говорить!

В день хиротонии у него в ректорской квартире собрались на обед очень немногие друзья. Один из них, студент Сергей П. Виноградов, член Златоустовского кружка, сказал ему приветственную речь, в которой сравнил его со святым архиепископом Солунским – Григорием Паламой; последний празднуется на 2–й Неделе Великого поста, после Недели Православия, как «проповедник благодати» (о чем говорится в богослужении ему).

К слову сказать: такая последовательность имеет очень глубокую связь! 1) Православие по сущности своей – есть благодать; 2) и путь к нему – тоже благодатное просвещение; 3) и это просвещение – не земное знание, а – благодатное откровение, озарение; 4) и самое Православие – есть слава Царствия Божия, или Фаворский Свет, или Преображение Господне, благодать Пресвятой Троицы. Короче: всё – благодать.

Святой Григорий Палама был защитником её, против еретика Варлаама. И опирался он на Фаворский Свет, окружавший Господа Иисуса Христа на горе Фаворской. Свет этот был не естественный, а благодатный. Таким образом, и сущность Православия – благодатная слава; а путь – тоже благодатный. Поэтому Григорий Палама и именуется «проповедником благодати». И Царствие Божие поэтому не относится к тварному бытию, а «несозданию». Епископ Феофан приводил эти слова нам на лекциях по–гречески.

Епископ Феофан как православный богослов конечно держался того же учения, поэтому он и уподоблен был в приветственной речи – святому Григорию Паламе, как защитник благодати в своем богословии и жизни.

А в то время в русское богословие стало уже проникать учение о «Царствии Божием» как земном царстве (Владимир Соловьев, протоиерей Светлов²⁷⁴, отчасти Достоевский, потом отец Флоренский; и можно закончить – протоиереем Булгаковым²⁷⁵). И епископ Феофан был глубоким противником этого новшества в христианстве.

Неделя 2–я Великого поста потому и посвящена памяти святого Григория Паламы, чтобы этим отметить и суть, и путь к Православию – благодать Святого Духа, – как в учении, так и в жизни. Поэтому на 1–й Неделе Великого поста празднуется Торжество Православия; а на 2–й Неделе – память защитника благодати как сущности Божественного бытия, которое проявилось реально в Фаворском Свете и методически – в познании Божественного бытия – не умом, а чрез благодатные откровения его. И апостол Петр, восхищенный блаженством Преображения, воскликнул: хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4)!

Епископ Феофан принял это сравнение, нимало не возражая, а следовательно, соглашаясь со сравнением. Настроен он был смиренно–радостно в этот день.

И вообще, это совпадение памяти святого Григория Паламы было не случайно, а чудесно соединилось с праздником благодати: хиротония его, в день, в который он был рукоположен (22 февраля), даровала ему, как и апостолам в день Пятидесятницы, особую благодать Святого Духа (о чем он говорил в своей речи).

Еще стоит упомянуть о скорбях «борьбы», о «тяжести», о которой он рассказал в своей речи. Но об этом после скажу.

А здесь закончу – о хиротонии во епископа.

После ему пришлось быть на трех епархиях: Таврической (Крымской), Астраханской и Полтавской²⁷⁶. Можно было бы рассказать и о них, но это не представляет особого духовного интереса. Упомяну лишь об отдельных фактах из этого времени.

Когда он был на Полтавской епархии, проявилось реальное бытие в его жизни бесов. Вообще епископ Феофан мало рассказывал о внутренней своей духовной жизни. Но кое–что открывал близким.

В Полтаве по ночам в зале архиерейского дома бесы производили шум: <слышались> топот ног и какие–то громкие разговоры. Слуги–послушники переполошились. Вбежали в залу – никого нет. Поспешили к епископу Феофану, и он объяснил им, что этот шум – и уже не первый раз – производят бесы.

Припоминается еще случай, когда он был еще инспектором академии: он читал правила, а сзади него, точно передразнивая, кто–то перелистывал книгу. Между тем, в комнате никого постороннего не было. Это делали тоже бесы: он их называл – «враги».

Был еще более значительный случай.

Был один особенный монах – студент Розанов; о нем у меня написано в другом месте²⁷⁷. Ему нужно было решить: идти ли в монахи, или нет? А прежде прозорливый отец Исидор, Гефсиманский старец, назвал его по имени – Миша – и велел ему ехать не в университет, а в академию. К старцу этому и поехал епископ Феофан с Розановым. Отец Исидор благословил его в монашество. А потом, когда они возвратились на вокзал, за ними шел какой–то черный пёс. Поезд тронулся, а пёс летел параллельно. Это очень устрашило Розанова; отец Феофан велел ему уткнуться головой в его колена, а сам молился, пока видение не исчезло. Это был бес!

В Полтаве скоро образовалась группа особых поклонниц, особенно из институток; их прозвали интересным именем – «лампадки» – за их особо религиозное настроение. Одну из них мне пришлось после узнать. Но они к нему в архиерейский дом не являлись, а только приходили в храм на службу: и это было для них довольно! И если мы вспомним, что вообще он был крайне осторожен к женскому полу, то понятно, почему он не принимал почитательниц и в Полтаве.

Здесь уместно будет припомнить учение старцев о том, чтобы к людям никто не привязывался: один Бог, к Которому нужно прилепляться всем умом, всем помышлением, всем сердцем, – как учил Сам Господь Иисус Христос.

Один Жених нашего сердца – Господь Христос, а все, самые преподобные, люди – лишь «дружки» Жениху; они приводят к Нему невесту, и сами удаляются. Так говорит Креститель (см.: Ин. 3:29).

Поэтому привязывать к себе души – значит окрадывать Жениха Господа. Им они искуплены и Ему единому принадлежат!

Потому и епископ Феофан – отодвигал даже от себя людей, в особенности женщин. Иногда в этом отношении были случаи из ряду выходящие. Например.

Однажды он был в Ялте у архиепископа Алексия²⁷⁸. К тому приехали с визитом аристократы, муж и жена. Подошли под благословение к архиерею, а с ним, как еще тогда архимандритом, хотели поздороваться «За руку». С мужем еще он ответил рукопожатием, а когда и жена протянула ему руку, то он поклонился ей, а руки протянул за спину. Получилась неловкость: рука ее так и повисла в воздухе. Тогда архиепископу пришлось объяснить, что вообще монахи не здороваются с женщинами через рукопожатие, сохраняя целомудрие.

... Но едва ли был другой такой пример!

Еще раз мне пришлось купить ему билет в купе вагона (двухместное). Но после туда пришла и какая–то женщина. Немедленно он, вызвав меня в коридор, просил откупить другое целое купе, заплатив за два места. Так я и сделал, конечно.

За это благочестие и чтили его люди.

Напомню несколько фактов.

Вот он празднует свои именины в академии. Решено было сказать слово на литургии студенту отцу Зыкову. И он произнес короткое слово, сравнив епископа Феофана с пророком Илией. Рассказал он про явление ему Бога – не в виде сокрушающего вихря, не при громе, но при веянии тихого ветерка: и тамо бе Господь (ср.: 3Цар. 19:11–12)! Это так подходило к тихому епископу Феофану! И я (как преподаватель тогда в академии гомилетики) поставил отцу Зыкову за эту проповедь «5». И с охотой поставил!

Или вот ему приходилось уезжать из Крыма в Астрахань (не в нем была причина)²⁷⁹. Пели молебен (или даже на литургии: не помню). Апостол читался из Послания к Евреям: Таков нам подобаше архиерей – кроток, незлобив (ср.: Евр. 7:26)! И опять так это подходило к нему!

А на Пасху протоиерей, кафедральный настоятель собора (отец Наз–й) говорит мне: «Первый раз служба прошла без замечаний и раздражения архиерея!» Обыкновенно, по новости ее, люди путаются, и архиерей раздражается.

Любили его и в Астрахани, как мне приходилось слышать об этом. Один протоиерей, отец М–в, бывший ставленником его, а сейчас – настоятель в селе Заветном, еще вспоминает его с умилением, как святого. Для него – епископ Феофан ни с кем не сравним!

Но я сравнительно мало знаю его жизнь на епархиях. Однако сейчас мне вспоминается следующий случай из бытности его в Таврической епархии. Он был приглашен на престольный праздник в Георгиевский монастырь²⁸⁰. Был позван и я, как ректор в то время Крымской семинарии. Обедали мы с ним в особом «архиерейском» домике, ниже монастыря.

Подали уху с пирожками, начиненными каким–то белым мясом. И ему показалось, что это цыплятина. Я не мог убедительно доказать ему, что это, вероятно, рыба. Что тут делать? Если есть – то грех сомнения! Если спросить игумена Н–ла, то он, конечно, будет отрицать мясной обман; и если бы он ругался за рыбу – все равно не убедишь его. Да кроме того, и обидишь игумена самым подозрением. И епископ Феофан просто отодвинул пирожки.

После я не раз видел белую рыбу, которая и по виду, и по вкусу напоминала цыплятину. Но раз он усумнился, а с другой стороны не хотел обидеть игумена подозрением, – то и не стал есть сомнительного.

30 ноября 1953 г.

Припомню несколько случаев.

В бытность мою студентом академии меня больно заинтересовал вопрос об удовольствиях для христианина. Произошло это вот почему.

У нас было философско–психологическое общество: на нем присутствовали желающие профессора и студенты. Обычно читались рефераты самими студентами; для этого употреблялись семестровые их сочинения. После начиналось обсуждение. Все это было интересно и полезно.

Лекции казались нам сухими. Да и не было там активного нашего участия; а здесь именно в нем и была соль интереса: сначала говорили сами студенты, а потом принимали участие и профессора.

Однажды студент Пит–ч прочел свое сочинение «Учение Эпикура об удовольствии». Оказалось, оно совсем не было таким грубо–вульгарным, каковое мнение связалось с именем «эпикурейства» как с учением о безудержном удовольствии. Учение Эпикура было гораздо шире: «воздержание» от всего, что может причинить нам огорчение – будет ли это боль, пост и прочее, или наоборот, противоположное что–либо, все равно, нужно от этого воздерживаться. А что нравится, – хотя бы это был тот же пост, аскетизм, – то дозволять себе.

Обсудили доклад. А я думал: дозволительны ли для христианина удовольствия? Их же – так много: чай, сахар, варенье, пироги, яблоки, тросточки, красивые ботинки, хорошие брюки, вино, пиво, мягкая постель, хорошее мыло, прическа, – и пр., и пр., и пр.

Как быть с этим «эпикурейством»? Ведь можно же обходиться, пить чай без сахара? Или даже не заваривать чая? Или даже напиться холодной воды? И так далее. Можно не есть яблок? Не ходить с тросточкой? И так далее.

И выходило, будто бы христианство требует отречения от всего этого.

И я задумался... Начал мучиться... Бывало, подадут за обедом яблоко, а я его положу незаметно в карман да и отдам какому–нибудь «босяку» на Обводном канале ... И чем глубже я задумывался над множеством вопросов об удовольствиях, тем сложнее становился вопрос: ведь удовольствий в нашей жизни – множество...

Эдак и до юродства можно дойти. .. Спи на голых досках или на камнях; ходи босиком по снегу; ешь только хлеб и пей одну воду, да и то в ограниченном количестве, лишь бы – не умереть с голоду.

Замучившись, я пошел – к ректору академии. Тогда был епископ Сергий (Страгородский), впоследствии – патриарх.

Было время вечернего чая. У него за шумевшим самоваром сидели уже три–четыре студента. На столе – яблоки, конфеты, орехи, варенье и прочее... Я сажусь. И мне так хочется всего этого! А мысль не дозволяет!

Тогда я говорю о том, чем я мучаюсь. А он на это говорит с доброй усмешкой:

– Ну, вот еще, подумаешь.

Потом добавил более серьезно, но с загадкой:

– Вот вы все – так: как Толстой, попрёте, да и упрётесь в тупик!

Нужно заметить, что епископ Сергий, по внутренней скромности своей, не любил «учить», «старчествовать», иногда таких просителей отсылал даже ко мне, молодому иеромонаху: «Иди вон к Вениамину!» И на этот раз не захотел «учить».

Если бы я был глубже, мудрее, то, может быть, и понял его; но я не уразумел смысла сравнения с Толстым. И ушел от него неудовлетворенным. А он еще и в карманы, при уходе моем, наложил мне яблок, но я их есть не мог.

Тогда я и пошел к отцу Феофану:

– Мне нужно побеседовать с вами.

Он любезно согласился.

– А когда?

– Когда захотите.

И я тут же и зашел к нему и сообщил о беспокоившем меня вопросе об удовольствиях для христианина. Он внимательно выслушал меня и серьезно начал отвечать. Всегда почти он приводил выдержки из святых отцов.

– Святой Василий Великий об этом говорит так–то ... Святой отец – так. А святой Варсонофий Великий – вы о нём слыхали? – спрашивает.

– Нет, – говорю.

– А ведь он – великий.

Молчу.

– Он говорит то–то ...

Не помню уж, как они говорят. Одно лишь знаю: чем епископ Феофан больше приводил из них выдержек, тем все ниже я опускал свою голову: их слова были еще строже, чем чувствовал я.

Видя это, епископ Феофан веселее сказал мне:

– А все же, с этого вы не начинайте! Изорветесь, а пользы мало будет. Начинайте – с главного.

Я облегченно вздохнул: «не начинать с этого».

– А с чего же? – спрашиваю.

– С молитвы и смирения, – ответил он.

И ушел я от него успокоенным.

Однажды я случайно оставил на столе деньги: я в то время был профессорским стипендиатом (теперь зовут их аспирантами). Ко мне зашел епископ Феофан. Увидев их на столе, он сказал:

– Уберите деньги: не нужно подавать соблазна даже келейнику!

Он и сам поступал так же.

Кстати. На столе же стояла фотографическая карточка, купленная мною: я его почитал. Увидев и ее, он скромно попросил и ее убрать: очевидно, он считал себя недостойным для этого. У него самого не было никаких карточек.

Куда он девал жалованье (помимо пищи и келейнического жалованья), не знаю. Но конечно, он не мог быть сребролюбцем. Вероятно, излишки раздавал кому–нибудь тайно.

Ему на каникулы родители давали несколько денег – вероятно, не более рубля. Он клал их в карман пиджака и не тратил до ближайших каникул. А перед отъездом домой покупал на это какой–нибудь словарь иностранный и в дороге начинал уже изучать его ... Я уже говорил, что он знал 11 языков.

Никогда его не видели за игрой с товарищами: он был занят чем–либо серьезным.

После отъезда за границу у него скопилось несколько сербских динар. Стоимость их до революции была около сорока копеек. Он жил в Карловцах, во дворце Патриархии²⁸¹. Комната им не запиралась, отпертым был и чемодан. Там были и деньги (кажется, около 1000 динар). И кто–то их украл. Узнав о пропаже, он остался равнодушен к этому.

Но вообще он был аккуратен в денежных делах, и его нельзя было представить себе безденежным растратчиком, хотя бы и на милостыню.

Духовное мое состояние после иноческого пострига было очень радостным²⁸². И чуть не на другой же день его я пошел к преподавателю семинарии иеромонаху отцу Геннадию. Мне хотелось поделиться с кем–либо своей радостью. Мне и ряса монашеская, и клобук – нравились; может быть тут было и немного тщеславия.

Вскоре после пострига один из студентов– священников прислал из города за мной исповедовать его: он опасно заболел. Тогда была какая–то эпидемическая болезнь в городе. Я пошел к епископу Феофану – спросить на это благословения. А уж мое тщеславие заработало: «Вот–де я какой угодник! Уж и студенты зовут!» Но он, не колеблясь, отсоветовал. Я немного внутри заскорбел, но послушался.

Через час пришла прислуга от другого студента–священника с такой же просьбой. Казалось, что и нечего спрашивать его. И при всем том я опять пошел спросить. Он, конечно, опять отсоветовал и добавил:

– Вам же (мне) легче будет! Меньше искушений!

Стыдно мне было, что второй раз я спрашивал об одном и том же, но послушался.

Можно легко предположить: как же он был осторожен сам после своего пострига! Вспомним, что он не принял своей родной сестры с поздравлением.

Вспоминаю еще, как он огорчился, когда я осмелился провести через его спальню, – а она была рядом с моей спальной, запертой от меня на ключ, – одну женщину, им почитаемую. Конечно, об этом никто и не мог знать. Но он строго оберегал свое иночество... И очень этим расстроился ... Мне было стыдно за такую вольность, хотя он сам просил привести ее к нему (обычным ходом).

Однажды я с ним ехал в ректорской карете. Говорили о разных вещах. Заговорили о грехах. Я ему о чем–то рассказал – о себе. Он на это ответил, чтобы я не приступал к Святому Причащению, не исповедавшись, если на душе есть что–либо отягчающее, греховное... И это я доселе помню, а прошло уже после того (с 1909 – по 1953 г.) почти 45 лет.

Сам он старался быть на литургии, когда и не служил.

Свое духовное настроение во время Причащения он обыкновенно скрывал и никогда о нем не говорил. Иногда он приглашал к себе двух–трех человек «на чай»... К чаю подавалось и варенье...

Когда потом было возможно, он ежедневно служил литургию, – один, без посторонних.

У кого он исповедовался, когда был инспектором, а потом и ректором академии, – не знал я. Это тоже было у него сокровенным; вероятно, у духовника студентов, у отца Флорентия, а может быть и у других... Пред смертью, за границей, он исповедовался у иеромонаха Варнавы.

... Если припомню что–либо об этом, подпишу здесь...

Мне рассказывали, что он сам говорил: «Не могу жить без литургии». Однажды, после совершенной им литургии, он сказал иеромонаху отцу И., сам просветившись: «действительно, “видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго”²⁸³». Так говорить мог лишь тот, кто на опыте познал это!

Когда он служил в Уфимском монастыре (летом гостил там), то просил четырех певчих и просил их петь стройно и тихо.

Пред моим постригом мать моя, знавшая о моем намерении, написала (она диктовала, а писал мой отец, слушавший ее во всем, а сам он был настроен совершенно свободно в этом) мне письмо против монашества. Она и прежде говорила мне: «Я не говорю тебе (мне): не люби Бога, да ты земли–то не забывай». Строго говоря, нужно бы переиначить ее слова так: «Ты люби землю, ну, и Бога не забывай». Незадолго до самого пострига она и написала мне резкое, ужасное письмо, чтобы я и не смел постригаться. Письмо дышало злобой и угрозами ... Есть «Слово Божие», – подумал я тогда, и после много раз, – но есть и «слово бесовское».

Однако я понес и прочитал его епископу Феофану, тогда еще архимандриту. Он спокойно сказал мне на это – замечательное слово:

– Знайте, что если мы делаем что–либо «ради Бога», то от этого не может быть зла; даже и самое зло Господь обратит к добрым последствиям.

Я и не очень–то беспокоился пред этим, а теперь и совсем успокоился. Так учили нас и в Катехизисе. Письмо бросил в пылающую печь ... С тех пор я имел обычай бросать подобные «бесовские писания» в огонь или в корзинку, предварительно разорвав.

За час до всенощной под Знамение Богородицы (27 ноября ст. ст. празднуется) я получил другое письмо от сестры, тоже – «бесовское». Я сам уже не пошел к отцу Феофану, а послал через келейника. Он ответил, прочитав его: «А письмо–то ужасное!» Я послал свое мнение: «Теперь мне все равно!» И он успокоился.

Постриг совершал он сам. Во время его кто–то вскрикнул и упал: «Мать!», – подумалось мне. Однако я даже не спросил: «Кто это?» Оказалось, это упала не мать, а студент Л–в.

После, летом, я примирился и с матерью, приехав домой во всем белом, а не в черном. И сестра ничего не сделала дурного; я даже выдал ее замуж за товарища по академии²⁸⁴. Отец же (мать уезжала в это время в город – лечить зубы другой сестре) сказал, что он и не был против пострига: «Это все мать». Потом они оба любили меня более всех детей ...

Но ворочусь к самому отцу Феофану.

Такие воззрения на нашу жизнь, – что все Бог будет обращать к добрым последствиям, если мы делаем что–либо «ради Бога», – конечно, предполагают крепкую веру в Него. И у отца Феофана, конечно, была она: это само собой разумеется. В этом и никто не только не сомневался, но даже и не задавался подобным вопросом! Всем ясно было, что он жил верою.

Да и сам он в своей речи при наречении во епископа не скрыл этого: «Глубоко верю я», – говорил он о сошествии Святого Духа на епископов, как в Пятидесятницу на самих апостолов. Вообще вера у него была крепкая, конечно.

Но каких–либо особых фактов я не могу привесть.

«Святой жизни человек», – так о нем недавно отозвался один батюшка, хотя он и не видел его лично; и такие шли о епископе Феофане слухи. И недаром!

Поэтому и нет оснований много говорить об этом. Однако можно было это заключить и по некоторым фактам. Например, в воскресенье он уж никуда не поедет, хотя бы другие это сделали по требованию обстоятельств. Потом: он всегда любил говорить о «чудесном» – то есть о Божием. Всегда искал каких–нибудь «святых» – живых. Иногда и ошибался в этом, но был искренен в этом искании. Каялся в ошибках и старался потом исправить²⁸⁵.

А главное, вся жизнь его была в Боге.

Конечно, жизнь всякого человека, – особенно же монаха, да еще подвижника, – сложная вещь. Но ведь и в житиях рассказывается о святых не все, а назидательное или чудесное. Однако все они были молитвенниками; и даже – прежде и больше всего.

Что такое монах? Святые отцы отвечают кратко: Бог да он. И это истинно. Ведь монашество имеет своею целью – главным образом – общение с Богом, а это есть вообще – христианская цель.

И совершенно правильно сказал один русский писатель: «Монашество – это роза на груди христианства».

И конечно, такой человек, как отец Феофан, должен был быть молитвенником. И он им был. Но только о своей внутренней жизни очень мало открывал.

Однако кое–что можно передать на память потомкам.

Обыкновенно – или нередко, – мы, обычные люди, сначала по рукоположении бываем горячи к правилам пред Причащением, но потом мало–помалу охладеваем и опускаем их, или – в лучшем случае – сокращаем. Он же правила вычитывал всегда, ежедневно: то есть каноны Спасителю, Божией Матери, Ангелу хранителю. Про акафисты не знаю, но – вероятно. И мне известно, что одна книга – правильник – от употребления истрепалась; он приобрел – другую, и так далее.

В исполнении этих правил он был так тверд, что если почему–либо не мог вычитать их стоя, то становился на колена. А иногда – и лежа, пред иконами, читал; особенно, когда у него была болезнь (на теле, на спине были громадные карбункулы).

И всё же не оставлял правил!

«Творил»–ли он известную Иисусову молитву, я не знаю. Но прекрасно, – как никто другой на свете, – зная святоотеческую литературу, он, конечно, знал и об Иисусовой молитве. Как же он «творил» ее, – это его тайна.

Во всяком случае, он старался быть непрестанно в Боге: а это – тоже вид «непрестанной молитвы». Но другие мне говорили, что он «творил» ее и даже других ей учил.

А что это так, можно заключить из необычных фактов: он нередко пел или литургию или одно «Верую». Пел так громко, как никто не ожидал бы от него! Я всего лишь один раз слышал, как он напевал мне тихо, – но совершенно правильно, – один напев богослужебный, – чтобы я провел его в жизнь (я одно время был регентом академического правого хора, а потом любил больше левый). Но другие, кажется, никогда этого не слышали наяву. Но ночное его пение «Верую» я сам слышал через дверь между нами. Тогда я должен был стучать ему (по соглашению об этом), чтобы он прекратил пение.

Когда он ехал в поезде, то старался не засыпать, – чтобы громким пением своим не будить пассажиров: это он сам рассказывал.

Следовательно, молитва в нем действовала и во время сна. Вспоминаются мне слова из «Песни песней»: сердце мое бдит (Песн. 5:2) и во время сна.

Однажды я ночевал в гостинице рядом с епископом, и он спал, а говорил медленно – «Господи, помилуй». Когда брал воздух в себя, то шептал «Гос–спо–ди», а когда выдыхал, то произносил – «поми–и–л–луй»... Он давно умер...

Но епископ Феофан делал это – и чаще, и громче, и – всю литургию. В одном месте прислуга подслушивала тайно это ночное пение его ...

Известно, что в «Добротолюбии»²⁸⁶ есть несколько таких «сотниц» – у разных святых: 153 главы у святого Нила Синайского; сто «увещательных глав» у преподобного Иоанна Карпафийского; первая и вторая «деятельных глав» сотница, а третья – «умозрительных глав» сотница преподобного Никиты Стифата; главы о молитве святого Григория Паламы. Вероятно, подобно им написал «Сотницу глав о молитве» и епископ Феофан. Вопреки своему обычаю хранить духовную жизнь свою в тайне, он прочитал ее мне и некоему другому человеку.

К сожалению, я ничего не вспоминаю из нее. Но только осталось общее впечатление, что молитва очень действенна в бедах и скорбях наших: молитва привлекает милость Божию, молитва отгоняет бесов; молитва просвещает разум и так далее.

Эта сотница молитв сама по себе свидетельствует о вере епископа Феофана и силе молитвы. Не знаю, сохранилась ли она где–либо?

На будничных богослужениях в академии он всегда становился в алтаре, на правой стороне, за шкафом с облачением. И там молился незаметно. Очевидно, он не хотел, чтобы кто–нибудь наблюдал его молитву, помня слова Господа: войди в клеть твою и там помолися в тайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (ср.: Мф. 6:6).

Дома, в квартире, он молился тоже тайно... Помню только, что он всегда зажигал свечку хорошего воска с золотым украшением, ценою, кажется, копеек в десять тогда.

Молился про себя, молча, а не вслух.

Когда я был еще студентом академии, повсюду в Санкт–Петербурге были в учебных заведениях забастовки. Поднялось движение и в нашей духовной академии. Большинство, около двухсот человек, хотели бастовать, а наше меньшинство, около пятидесяти человек, не желало. Однажды подошел ко мне товарищ курсом старше и спросил меня: «Неужели вы будете учиться на костях товарищей?» Так и спросил, надеясь вызвать во мне чувство дружбы ... Я ему сказал: «Буду!» А в душе моей возникло сомнение: по–братски ли я действую.

И немедленно я направился за советом к отцу Феофану. Как раз в этот момент отворилась из кабинета инспектора дверь, и из нее вышел ректор академии епископ Сергий²⁸⁷, от какого–то совета с инспектором. Столкнувшись со мною, он, по обычному шутливо, сказал мне: «вон, иди к авве!» Так уже многие звали архимандрита Феофана... Точно догадался епископ Сергий, зачем я иду к инспектору.

Я вошел в кабинет и рассказал отцу Феофану о коллизии во мне разных чувств: долга и товарищества. Он опять стал говорить мне серьезно и, вероятно, из святых отцов, – как нужно предпочитать долг перед дружбой, когда он – важнее товарищества; сказал мне, что в последнем действует не христианская любовь, а скрытое самолюбие показаться пред товарищами, как им желательно, значит, здесь действует не сила, а слабость.

Я ушел опять вполне удовлетворенным и твердым.

Забастовка кончилась речью епископа Сергия против нее, во «второй» аудитории (самой большой)²⁸⁸. Имело свое значение и наше меньшинство. Невидимую роль сыграл здесь и отец Феофан.

Ворочусь назад. Не все записал, что помнилось...

О молитве

Шли мы из лаврского собора святого Александра Невского²⁸⁹, после утрени в Великую Пятницу. Было уже утро: светло. Епископ Феофан, от поста должно быть, даже шатался, но был радостен. Я спросил его:

– Вот не все понимаю в храме, особенно – чтение кафизм!

Он ответил:

– Читайте про себя молитву Иисусову.

И еще что–нибудь припомнится – допишу.

Он вёл и дневник. Мне удалось почитать его. И я запомнил только две вещи.

а) Чем дальше он вёл его, тем увеличивались выписки из святых отцов, так что в конце его епископ Феофан выписывал одни выдержки из них. Но очевидно, они отвечали каким–то его личным переживаниям. А каким именно – теперь совершенно не помню.

б) Из личных записей в памяти остался лишь один факт. Задумался он о крестном знамении.

В студенческом храме мы стояли за особой огородкой, на левой стороне. Присутствовали далеко не все: нас не стесняли вообще. Бывало, 20–30 (из двухсот) человек стоит – и довольно. И среди них, конечно, Быстров. Ему на ектениях хотелось креститься после каждого прошения, но это могло вызвать внимание у товарищей, которые вообще не очень часто крестились. Предоставить же полную свободу – креститься как попало – ему не хотелось самому. И вот он (по дневнику) решает так: класть крест на первом прошении; а второе и третье пропускать; потом на четвертом креститься, а пятое и шестое пропускать, – и так далее. Будет и внимание насторожено, а товарищи не заметят это. И это решение он записывает в книжечку – дневник – небольшого размера.

Потом записи почему–то совсем прекращаются...

Насколько я понял тогда, – и даже заметил это в выписках его, – он стал писать выдержки из святых отцов, по разным предметам веры: о вере, знании, молитве (пишу по памяти это). Вероятно, он увидел, что эти выдержки несравненно авторитетнее, чем собственные мысли. Из них образовались целые тома выписок, которые он увез за границу; и там они сохранились... О них я скажу еще после. А здесь я упомянул лишь в объяснение того, почему прекратились собственные его воспоминания.

Часто он говорил о профессорах духовных академий неодобрительно: обвинял их в либерализме, в увлечении В. С. Соловьевым. И кажется, будто он делал и из них очень большие выписки, – надеясь со временем привлечь их к ответственности... Но этого он не дождался: революция раньше его распорядилась, закрыв и академии, и кафедры профессоров, и академические журналы... А сам он умер...

Много прекрасного говорил он: и отдельным лицам, и в проповедях (редко, особенно по вечерам, после ужина). Но слушала его (в темноте, при свечках и лампадках) небольшая группа почитателей, человек 20–25.

К сожалению, нужно бы больше его в свое время спрашивать, а ответы его тотчас бы и записывать! Не ценили мы его достаточно... Не ценили и многое иное на Руси!

25 декабря 1953 г.

Епископ Феофан отлично знал, – как, пожалуй, никто в мире, – православных святых отцов. Так не одни мы думали. Известный митрополит Антоний (Храповицкий) так же о нем говорил. Это – несомненно! И вот почему.

Епископ Игнатий Брянчанинов (скончался в 1867 г., родился в 1807 г.) в свое время искал: где истина? И нашел ее в удивительном единстве святых отцов. Об этом у него есть прекрасные сравнения: видишь ли ты облака, в порядке плывущие по небу, – таковы и святые отцы; смотришь ли на треугольник летящих гусей, – таковы и святые отцы; и тому подобное.

И епископ Игнатий, открыв это единство, успокоился.

И епископ Феофан изучал святых отцов, делая из них выписки. Как он чтил их! Поэтому он, вероятно, и дневник свой прекратил, начав выписывать эти мысли из святых отцов.

Почитая их, он написал замечательный труд – новое «Добротолюбие». Оно отличалось от известного прежнего «Добротолюбия» тем, что было написано не по именам, как то, – а по предметам. И его епископ Феофан вывез с собою за границу, во Францию, где и умер он. Это – сборник изречений огромной религиозной ценности! Где–то он теперь хранится?

Я не один раз говорил о нем (да следовало бы подумать и о других его сочинениях!) Святейшему Патриарху Алексию²⁹⁰, – чтобы выкупить его от наследников, но не удалось возбудить его интереса пока... Попробую еще: благо, что я теперь вызван на сессию Священного Синода.

В духовной академии епископ Феофан не один раз читал нам о них и приводил слова епископа Игнатия о них.

Кажется, он сам ценил эти чистенькие тетрадочки: возил их в особом чемодане.

Усвоив глубоко, по святым отцам, Православие (как никто, разве за исключением епископа Феофана Затворника Вышенского), он очень чутко относился к богословствованию других писателей: к Владимиру Соловьеву, отцу Флоренскому, академическим профессорам и другим. И будучи в академии, он скорбел, что в их мировоззрение вошло много неправославного.

И епископ Феофан начал для себя писать против них. Эти тетради так и назывались им в разговорах: «Против профессоров». Он вообще считал их вольнодумцами, неправославными, нехристианами. И всё мечтал о будущем Вселенском Соборе, когда он сможет выступить пред авторитетным церковным собранием и там изложить всё их нечестие. И он был уверен, что это время наступит ... Увы! Он не дождался этого: умер. Но огромные обличительные труды его, вероятно, сохранились где–нибудь; и конечно, были бы глубоко интересны и авторитетны, – особенно обоснованные святыми отцами.

Там мы увидели бы имена Владимира Соловьева, Бердяева²⁹¹, отца Булгакова, отца Флоренского и многих–многих других. Сюда же можно было бы включить и митрополита Антония (Храповицкого ); о нем я скажу в особой главе.

Здесь же скажу еще о патриархе Сергии. Епископ Феофан не был беспрекословным почитателем и его книги «Православное учение о спасении». Вопреки широкому православию ее (<...>, по словам профессора–догматиста отца Лепорского), он считал ее – не основанною на святых отцах, а следовательно, не строго православной. Наше учение состоит в том, что спасение соделывается благодатию Божиею – при участии и человека, патриарх же Сергий стоит на нравственном подвиге самого человека, в противоположность католическому – юридическому – пониманию.²⁹²

«Искупление» по архиепископу Антонию (Храповицкому)²⁹³

Но особенно ревность по Православию епископ Феофан проявил, когда пришлось рассматривать книгу митрополита Антония «Опыт православного христианского катехизиса» на Синоде за границей (1925 г.).

В этом катехизисе митрополит Антоний хотел ввести некоторые новизны; главною из них было учение об искуплении. Вопреки известному нам катехизису митрополита Филарета²⁹⁴ и общедержимому православному катехизическому учению об этом предмете, как «удовлетворению» Божественному правосудию крестными «заслугами» Христа Спасителя, – митрополит Антоний уже давно стал проповедовать и писать о «гефсиманском» подвиге Господа, который он понимал в том смысле, что в нем проявилась любовь к людям, а эта любовь вызывает–де ответную нашу любовь, которая–де и спасает (искупляет) нас. Но это страдание (пот с кровью (ср.: Лк. 22:44) отцами понимается как человеческая немощь. А «час» распятия еще впереди будет.

Между тем, и у святых отцов, и в посланиях, и в богослужениях говорится о силе Креста, которым избавились люди от «клятвы», Богом Отцом наложенной. Это – всем известно!

И когда архиепископ (митрополит) Антоний стал распространять эту ересь, епископ Феофан (тогда он был членом заграничного Синода) выступил с обличением ее и написал обширный доклад, основанный на святых отцах. Запросил он и нас, епископов, о православном учении об искуплении. Отписал ему и я – в обычном понимании нашем. Дело рассматривалось опять в Синоде: митрополит Антоний оказался в противоречии со святыми отцами... Получался соблазн.

Ища выхода, Синод избрал епископа Гавриила (бывшего Челябинского)²⁹⁵ для «примирения». Этот епископ написал новый доклад: будто бы митрополит Антоний не отрицает святых отцов, а только «дополняет их». На самом деле он именно отрицает прежний обычный взгляд: об «удовлетворении» Бога Отца; и придумывает новый – о воздействии любовью.

В это время я прибыл из Парижа в Карловцы и скопировал доклад епископа Феофана. Он занял 107–108 страниц моих. Прочитал я и доклад епископа Гавриила и совершенно не удовлетворился им как «опровержением» на доклад епископа Феофана.

Между прочим я спросил в разговоре епископа Феофана: как он смотрит на это «опровержение»? Он махнул правой ручкой налево (у него был такой обычай), сказав:

– Ну какое же это опровержение?! То есть не стоит и говорить!

И верно! Собственно, и все архиереи так же думали, но не осмелились встать против митрополита Антония. У меня сохранился листок об этом и ответ канцелярии Синода.

Из ответа канцелярии тоже видно, что люди желают вывернуться из соблазна и ссылаются на епископа Гавриила, а о главном противнике – епископ Феофане – даже не упоминают. Авторитет же его был велик! Особенно же – со ссылками на святых отцов.

* * *

В прошлом году в «Журнале Московской Патриархии» напечатана была статья Айвазова²⁹⁶ против такого понимания искупления митрополита Антония, – небольшая, но довольно обоснованная.

И новый богослов, отец Петр Гнедич, подал на магистерскую степень сочинение об искуплении²⁹⁷; он также защищает церковное понимание догмата вопреки митрополиту Антонию. Я посылал ему выписки свои об этом догмате и копию с доклада епископа Феофана.

Но первым мужественно выступил последний. И это должно быть поставлено ему в особую заслугу.

25 декабря (ст. ст.) 1953 г.

В заключение отдела о святых отцах вспоминается его интересное изречение. Однажды он был в Саровском монастыре. Шел по лесной протоптанной тропинке со знакомыми и говорит: «вот так и в богословии (и вообще в вере) следует идти по тропинкам, проложенным святыми отцами, – а не по своему умствованию».

В конце жизни своей епископ Феофан очень чтил творения отца Иоанна Сергиева. «Их, – говорил он, – следует не только читать, а нужно изучать, как и другие творения святых отцов».

Здоровье его было – слабое... Вероятно, еще потому, что в начале своего монашества он неумеренно постился. И дошел до такой степени истощания, что у него очень сильно болела голова. И вообще, он был очень бледнолицый. Спасаясь от болей, епископ Феофан туго–натуго завязывал голову полотенцем: ему чувствовалось, что она может «расколоться». Господь послал ему в это время добрых людей, которые, по совету врачей, начали усиленно лечить его и питать... Кроме того, он должен был и заниматься телесным трудом. Из него вышел хороший плотник – под руководством учителя.

Всё это в общем помогло ему, и головные боли прекратились. Лечился он около трех лет.

А до этого доктор о нем сказал печально:

– Это уж не человек, а – мощи!

* * *

Не то от болезненности, не то от «профессоров», – от их неправославия (иногда епископ Ф. плакал от последних) – он приходил в уныние. В один из подобных случаев ему в Уфимском монастыре рассказали следующий чудесный факт.

В той самой комнате, где он жил тогда, жил и митрополит Филарет²⁹⁸, – тогда еще бывший в провинциальной епархии: за что–то он попал в опалу. .. И не знал даже, чем она кончится? И потому впал в уныние. И вдруг на одной стене чудесно появилась надпись: «Судьба Филарета – в руках Божиих! »

Это ободрило. А судьба его кончилась Киевской митрополией! Вот об этом чуде и рассказал епископу Феофану игумен монастыря отец Мартиниан. И этим очень, очень утешил епископа Феофана.

* * *

Вспоминаю про смерть моего брата Михаила – в Японскую войну (1905 г.)²⁹⁹. Это меня весьма расстроило. В слезах я пошел к епископу Феофану. Рассказываю, плача. А он, поджав рукой правую щеку, сострадательно молчит, не говоря ни слова. Так и промолчал до конца моего посещения. А я – утешился и поехал домой утешать мать.

* * *

Один его знакомый юноша проиграл в карты 300 рублей. И пришел к нему с просьбой – дать ему взаймы. Ни слова не говоря, епископ Феофан дал ему эти деньги. И конечно, не требовал никогда назад.

* * *

Был он – именинник. Любящие его студенты поручили мне спросить у него: какую бы книгу он хотел иметь? Он ответил:

– Пора уж читать Библию.

До этого он занимался науками и святыми отцами; а теперь духовно дошел и до Писания.

* * *

Когда его перевели из Крыма в Астрахань, он просил меня проводить в Москву. А в это время ждали уже нового архиерея, архиепископа Димитрия³⁰⁰. Я и сказал епископу Феофану: «Новый владыка обидится, что меня не будет при встрече». А он ответил: «Господь видит, что вы сделаете это не по неуважению к нему, а жалея меня, и потому не будет зла». Я согласился. И провез его до Москвы, купил ему билет до Волги и посадил в вагон. А сам моментально сел на поезд в Крым. Приехал уже, когда архиепископ Димитрий служил литургию. После он позвал меня в архиерейский дом и сначала очень резко заговорил со мной, думая, что я намеренно показал свое пренебрежение. Но когда я потом все объяснил ему, он успокоился, сказав: «Ну, пойдемте чай пить!» И мы сделались друзьями – навсегда. Слова епископа Феофана сбылись.

* * *

Еще припоминаю случай. Однажды к нему (уже инспектору академии) зашел товарищ по академии. Потеряв веру, он спросил его, что бы он посоветовал ему?

– Читайте Евангелие!

– Да ведь я и так почти наизусть знаю его.

Но епископ Феофан все же советовал ему читать «просто».

Тот ушел.

Осенью он возвратился с дачи – довольный: оказалось, он исполнил совет епископа Феофана, и вера воротилась.

* * *

Еще вспоминается. Однажды, будучи уже ректором, он сказал: «Мне приятнее, когда меня бранят, а когда хвалят, на душе тяжело делается».

Однако не один раз он заходил в мою комнату из заседания («совета») профессоров – в слезах и жаловался на них. (Об этом я записал второй уж раз: см. прежде 409 стр.)

Однажды он увидел у меня на письменном столе свою фотографию (как человек, мною чтимый и любимый) и велел снять ее.

В другой раз увидел деньги, оставленные мною на столе же, и тоже велел их спрятать: «Этим вы вводите посторонних и келейника в соблазн: и на вас будет грех».³⁰¹ Сам он был в этом отношении всегда весьма аккуратен. Никаких карточек и картин (даже почитаемых им лиц прошлого) я не помню у него (* Увидел я это уже долго после.).

23 января 1954 г.

* * *

Несмотря на свой сравнительно молодой (я стал студентом, когда ему был 31 год) возраст, он уже «старчествовал». Но это он делал, когда его спрашивали о чем–либо; сам же никогда не навязывался на это .

... Уж очень много он вообще знал: а особенно – из святых отцов; у него был огромный горизонт и свой духовный опыт.

Недаром же архиепископ Антоний (Храповицкий) рекомендовал его своим духовным детям при отъезде из Санкт–Петербурга.

* * *

Он любил простодушных людей и считал их более разумными, а «умничающих» не любил, потому что обыкновенно они гордятся. Например, из студентов он выделял П–цева. Это был человек умственно заурядный, но он был простой, скромный, всегда улыбающийся. И отец Феофан нередко говорил с ним. И этим даже вызывал недоумение (а может быть, и зависть) у умных. Один из последних, после бывший профеcсором, даже спрашивал его: почему он так поступает? А он не сказал ему открыто, а лишь отделался улыбкой, да, – кажется, – еще сказал, что ему с этими простыми людьми легче.

* * *

Он многим был недоволен, с точки зрения Православия. Это проявлялось даже по отношению к московскому Церковному Собору (1917–1918 гг.) В числе кандидатов и его имя было выставлено кандидатом на патриарха, а отказываться было нельзя, по постановлению Собора. Правда, за него подали лишь каких–то пять человек. Вероятно, в нем они чтили не столько администратора, сколько благочестивого человека и глубокого богослова.

Свое недовольство он предполагал высказать открыто на Вселенском Соборе, которого он и жаждал, и ждал в недалеком будущем. Но не дождался: умер. Особенно хотелось ему выступить там против «модернизма профессоров», против коих у него было написано много опровержений. Не любил он В. Соловьева, П. Флоренского, С. Булгакова, Бердяева и др. Сочинения эти, вероятно, остались и доселе. Они для богословия представляют громадный интерес!

Теперь я перешагну к последней части его жизни.

Пред концом жизни в России епископ Феофан оставил Полтавскую епархию, переехал в Севастополь и жил в архиерейском доме в Херсонисском монастыре (я тогда, в сане епископа, управлял севастопольским викариатством). В это время умер С. Н. Обухов, у которого он жил три года на даче, летом: лечился от истощения, жил уединенно. За это епископ Феофан благодарно относился к С. Н.³⁰²

И случилось так, что он первым среди нас (четырех епископов) встретил покойного пред воротами Херсонисского монастыря, при необычайном колокольном трезвоне. «А среди усопших, – говорил после епископ Ф., – “встретил” его и отец Макарий (Розанов), которого тоже лечили Обуховы». Он был похоронен там же, на Херсонисском кладбище.

После похорон он говорил жене Обухова: «Ведь для меня мир невидимый так же реален, как и видимый». И при этом был необычайно ласков, разговорчив и весел, точно не с похорон пришел, а с какого–либо торжества.

За обедом он пригласил и жену усопшего, посадив ее с левой стороны.

Этими похоронами кончу и жизнь его в России.

Когда наступила революция, он вместе с многими из нас ушел в эмиграцию. Жил в Болгарии, Югославии, а потом переехал во Францию.

Но чего–либо особенного (кроме обличения архиепископа Антония за его ересь об «искуплении», о чем я кратко описал выше) не помню... Да и разъехались мы тут.

Какие–то Валконен (финны по паспорту, русские по рождению)³⁰³ приняли в нем очень близкое участие: устроили для него в своей квартире отдельную комнату, питали его, охраняли его уединение (едва ли не полное? он там никого не принимал). В этой комнате он и молился один и совершал литургию ежедневно.

И эта жизнь для меня сокровенна, к сожалению ...

Потом немцы вступили во Францию; и он со многими убежал в город Тур, на юго–запад от Парижа. И тут умер.

Это было, вероятно, в 1940 году, – думаю я.³⁰⁴Следовательно, ему в то время (1872–1940) было около 68 лет.

Из этого периода заграничной жизни мне хочется отметить следующий его отзыв обо мне.

С 1933 года (осени) я был направлен в Америку. Туда я вызывал и Обухову для хозяйства у меня. В то время она (с < ...> г.) была уже пострижена в иночество, с именем Анны. Ей было уже < ...> лет. Она отправилась к епископу Феофану за советом. Он сказал ей через отца Василия Т–ва, который получил право посещать епископа Ф. у Валконенов:

– Что же?! Пусть с Богом едет. Владыка Вениамин никем не запрещен. И – один из немногих – сохранил Православие!

А потом, довольный, добавил, что она едет к владыке Вениамину.

Несколько слов. Конечно, я не все записал здесь, что и знаю о нем. Но ведь и в житиях святых об угодниках не всё пишут, а что нам спасительно, назидательно и особенно характерно для угодника.

Вот и я записал, что нужно нам.

А кроме меня едва ли кто теперь знает о нем столько, сколько я.

Он же был человек – замечательный!

Может быть, я припомню или узнаю еще что–либо о нем, тогда припишу сюда. Вот, например, вспомнил его отношение к знаменитому святителю Филарету, митрополиту Московскому (Дроздову).

Он глубоко чтил его – и как администратора, и как богослова, и как святого (не убоюсь написать это великое и ответственное слово: но я верно выражаю чувства к нему епископа Феофана)³⁰⁵.

Одному человеку, при посещении им Свято–Троицкой Сергиевой Лавры, он настойчиво советовал отслужить там панихиду по митрополиту Филарету и преподобному Максиму Греку, – почитая их как угодников Божиих. В этом он всегда отличался от критического мнения иных людей.

А мне припоминается из небольшой брошюры, – изданной о митрополите Филарете женским монастырем Кремля, где схоронена преподобная Евдокия, жена Димитрия Донского³⁰⁶, – следующий факт. Игумения этого монастыря, кажется, ее звали Евгенией, была духовной дочерью и почитательницей святителя митрополита Филарета. По смерти его она затруднялась молиться о нем как об обыкновенном покойнике. И об этом недоумевала. И вот он явился ей во сне и научил ее так молиться:

– Помяни, Господи, раба Твоего, усопшего митрополита Филарета; и его молитвами спаси меня грешную!

Давно уже было то время, когда я читал эту брошюрку, может быть, еще студентом. Но хорошо помню об этом откровении.

И народ доселе чтит могилу его.

Писал о нем как об угоднике и известный Поселянин (фамилия его – Погожев )³⁰⁷.

Чтит его и наш Святейший Патриарх Алексий, который писал о нем кандидатскую работу³⁰⁸.

Мне он подарил и портрет митрополита Филарета.

Их было у него много: с профессорами; с Двором; с Р-м³⁰⁹; с болезньми; с переводами по епархиям; с выездом из России; с вдовой священника, им почитаемой за святую; с монахиней О. тоже и так далее.

А святые отцы говорят, что враг больше нападает на совершенных. Вот что пишет епископ Феофан Затворник: когда душа «исполняется Богоподобных совершенств, сила и дух Христов вселяются в ней, и вся сила вражия далеко бежит от нее. Сатана избирает теперь другой путь к искушению: он обставляет праведника такими обстоятельствами, в которых нет для него никакого утешения, никакой отрады, в которых на каждом шагу встречают его неудовольствия, печали и скорби. Его начинают ненавидеть, не зная почему... Все царство сатаны, весь мир вооружается против него... Ходите среди всех сих скорбей... уповая... » («Внутренняя жизнь», с. 129³¹⁰).

И с другой стороны, Господь посылал ему всегда нужных для него людей на помощь: Обуховых, Агафонову; в последнюю часть его жизни за границей – некую прислугу Катю, которая собственным заработком делилась с ним (у Валконенов и после – одна). Но об этом нужно бы писать много.

У этой Кати, вероятно, остались и все рукописи его! Если бы Бог дал у нее откупить их! (Красный карандаш – это патриарха: он читал до 147 страницы. (В настоящем издании этот текст выделен подчеркиванием. – ред.) Теперь эти рукописи уже в руках архиепископа Николая³¹¹ в Париже; значит, будут и здесь, в России. – 8 ноября 1955 г.)

Хочется немного упомянуть об одной клевете.

О епископе Феофане в свое время вышла целая книга известного автора, Тренёва³¹², под заглавием «Владыка». Я читал ее. Но теперь (к счастью!) лишь немного помню.

Тренёв был студентом Санкт–Петербургской духовной академии, когда архимандрит Феофан был там инспектором; а я был тогда на два–три года моложе курсом. И хорошо доселе помню лицо его.

Вся эта книга написана не в похвалу отца Феофана, а в осуждение со злостью. Особенно был неприемлем Тренёву аскетизм владыки. И будто я чуть не «нос утирал» ему.

Какая злоба! Да, он часто советовался, – то со мною, то с другими, – но поступал по–своему. И мы чтили его.

Оно и понятно: всякий человек смотрит на вещи из своего угла; какова его душа, так он и смотрит на других. И Тренёву, как человеку плотскому, неприятен духовно–аскетический тип; ему знакомее – «Любовь Яровая».

У меня хранятся два письма о нем. Может быть получу еще два. Пишу копии с них. Первое – от очевидца в Астрахани.

«.. .Получив Вашу. .. открытку. .. в скудных своих словах, но с любовью, я описал, что знаю о великом подвижнике наших дней.

Преосвященный Феофан был на Астраханской кафедре, как яркая путеводная звезда, не только для духовенства, но и для всех тех, кто думал вести свою жизнь по заповедям Христа».

Затем следуют «Воспоминания» автора, протоиерея Митрофана Молчанова, «об Астраханском епископе Феофане (Быстрове), который занимал Астраханскую кафедру с 1911 по 1913 г.».

«1. В 1911 году во второй половине августа я имел счастье быть в Астрахани. В то время ожидали приезда нового владыки на Астраханскую кафедру.

Была получена телеграмма из Царицына о том, что владыка Феофан следует в Астрахань на пароходе общества “Кавказ и Меркурий”.

В телеграмме было указано, что по прибытии владыки в Астрахань будет совершена литургия архиепископским служением. Такое распоряжение удивило не только соборный причт, но и всех причастных к встрече владыки (* Тем более, что это вообще было совершенно исключительно для новых владык; но и потому, что пароход прибыл уже к трем часам вечера, как увидим далее.). Кафедральный протоиерей, маститый старец, отец Николай Летницкий, сделал соответствующее распоряжение и ко встрече, и ко служению литургии.

Будучи диаконом, я здесь присутствовал; и отец кафедральный, зная меня, предложил облачиться в стихарь и стать в чину соборного причта для встречи владыки.

По расписанию пароход должен прибыть в Астрахань к трем часам по полудни. Все были удивлены, что так поздно начнется служба.

В соборе были все представители учебных корпораций, члены Консистории и все те, кому необходимо быть при встрече нового архипастыря.

Наконец, <прозвонил> тысячепудовый соборный колокол – владыка вступил на астраханский берег. Затем последовал трезвон. И въехала коляска в астраханский кремль. У всех душевное настроение было высоко: вход владыки возбудил не только любопытство, но – и страх некий, святой трепет души.

Тихой поступью вошел владыка и, перекрестясь, окинул очами величественный Астраханский собор, потом опустил глаза и принял Святой Крест.

На приветствие отца кафедрального тихо ответил:

– Спаси и сохрани вас Господь!

И сейчас же началось архиерейское служение. Величественный собор как бы замер в чудном, благоговейном первом служении своего владыки: глубокая сосредоточенность службы архиерейского служения дивно облаговеяла не только нас, служащих, но и всех молящихся.

Служил владыка тихо, но слова его при глубокой тишине слышали явственно.

Вот наступили благоумиленные моменты: «Призри с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей и утверди и, егоже насади десница Твоя (Пс. 79:15–16)»³¹³

Этот момент нельзя выразить словами. Как бы электрический ток прошел по телу молящихся: все почувствовали благодатную <силу> этих слов и действенную молитву своего владыки.

Литургия окончилась в шесть часов по полудни, но никто не чувствовал усталости.

Думаю, что эта первая служба Преосвященного Феофана запечатлелась в сердцах навсегда!

Владыка вступительной проповеди не говорил, но, благословив всех, отбыл в свои покои.

2. По времени всем стало известно, что новый владыка не пошел по стопам прежних архиереев, а повел жизнь по стопам древних отцов и учителей Церкви.

В приемные дни владыка всех принимал; терпеливо слушал просьбы просителей; делал ту или другую резолюцию, часто – вопреки консисторским отцам. Определенно можно сказать, что все просители выходили успокоенные и с радостной надеждой на лучшее.

Из Консистории стали поговаривать: “Владыка, по своему смирению, распустит духовенство!” Но духовенство почувствовало благодатное влияние владыки, стало исправляться гораздо лучше, чем от грозного консисторского приказа.

3. Жизнь владыки была строго подвижническая: питался он простой пищей, по уставу монашескому. Спал он не на перине, а на войлочной кошме³¹⁴; а в головах было что–то твердое, зашитое в материю. А о его молитвенном бдении знали только одни стены его келии.

В обращении он был тих. Пальцы его левой руки всегда перебирали узелки чёток. Лицо было – матовое, постническое, задумчивое.

4. В нижнем этаже, под покоем владыки, была столовая для неимущих, не только духовного звания, но и всех нуждающихся. Все дети причетников – и в семинариях, и в духовном училище – не были забыты владыкой: все получили потребное для жизни и учения. А женское епархиальное училище ждало владыку, как Святой Пасхи.

Такое было необъятное, любящее сердце владыки Феофана.

5. И так владыка–подвижник, как яркая звезда,

прожил в Астрахани около двух лет. Наступил март 1913 года; и стали носиться слухи, что владыку переводят в город Полтаву. Причина: якобы сырой астраханский климат вреден для здоровья владыки Феофана. К сожалению, слухи оправдались: настал печальный день отъезда владыки.

Вот здесь–то, на проводах владыки, и выяснилась жизнь владыки–аскета! Вся разноплеменная вышла провожать его: не только православные, но и татары, и армяне, и даже евреи. Это были те, кто получал поддержку от владыки.

Вся привокзальная площадь была занята.

6. Астраханские епископы получали порядочную сумму за сдачу в аренду рыболовных вод – до 45 тысяч в год. А в день отъезда владыки в архиерейской не оказалось той суммы, чтобы купить проездной билет до Полтавы! .. И город купил билет для проезда Владыки Феофана. (Курсив – автора письма. – М. В.)

... И после долго, долго чувствовалось духовное влияние архипастыря–подвижника на духовенство астраханское...

7. Скажу о себе: владыка Феофан, назначив меня к посвящению во священника, в 1913 году 15 марта, милостиво, как родной отец, сказал:

8. – Будь смирен! Молись! И трудись неленостно!

Эти слова остались у меня в сердце.

С благодарной памятью о моем благодетеле я и в землю уйду!

Недостойный протоиерей Митрофан Молчанов.

20 января 1954 года.

С. Заветное Ростовской епархии».

Вот я и переписал его письмо. Какое оно милое и теплое! По временам (вот и сейчас!) слезы навертываются на глазах. И приходится подавлять набегающие рыдания! Вот это – правильное воспоминание! (Опять плакать хочется ...) А не тренёвское оклеветание святого человека!

2 февраля 1954 г.

Как жаль теперь, что мы сохранили мало писем его. А ведь их было не мало! Не ценили мы их. Да и с переездами по разным странам – не до того было ... И лишь кое–что сохранилось ...

1927. V 23.

Варна, ул. Витрасова, № 11

«Досточтимая о Господе! ..

Письмо Ваше приветственное, по случаю праздника Пасхи, я получил лишь 22 мая. Объясняется это тем, что в настоящее время живу я не в Софии, а в Варне, где думаю прожить до осени. Письмо долго лежало в Софии. Но это не препятствует мне взаимно приветствовать Вас пасхальным приветствием: “Христос воскресе!” Потому что верующие христиане всегда чувствуют в себе Воскресшего и их воскрешающего Христа.

Очень сожалею, что Вам приходится жить в тяжелых условиях жизни, хотя и знаю, что путь христианский всегда бывает прискорбным. Сам я многое испытал в этом смысле и потому всё это понимаю.

У меня явилась одна мысль, которую и повергаю на Ваше усмотрение. Много русских женских обителей существует в Палестине. По–видимому, и им живется трудно в материальном отношении; но в духовном отношении им живется несомненно прекрасно: имеется и русская служба, и русское пение. Там все церковное благолепие держится на русских. Недавно, проездом туда через Болгарию, отправилась, вероятно, не безызвестная Вам монахиня Наталия, в мире – генеральша Сидорина. Если поездка ее не расстроилась, она должна скоро оттуда возвратиться и рассказать Вам о жизни тамошних женских обителей. И думается, что она могла бы посодействовать и Вашему устройству там, – если бы у Вас явилось желание этого.

Вы предлагаете мне на разрешение одно недоумение. “Прочла я, – пишете Вы, – в одной книге следующее: хлеб и вино становятся Телом и Кровью Господними потому, что Бог, по молитвам и вере – не священника или предстоящих, а Церкви Христовой – ниспосылает Духа Своего Святого и творит хлеб Телом, а вино – Кровию Христа Своего”. Вы совершенно справедливо почувствовали двусмысленность и неправильность этих слов! Совершает Таинство Господь на основании искупительных заслуг Спасителя силою благодатных действий священнослужителя (крестное знамение с призыванием Святого Духа). Когда же совершение таинства приписывают Церкви вообще, то этим самым умаляется значение благодатных действий (полномочий) священнослужителя. В этом погрешны даже славянофилы, во главе с Хомяковым, – и вообще светские богословы нового времени. Думается, что в данном отношении отразилось на них, хотя и в смягченном виде, и влияние протестантизма. Это влияние незаметно просачивается и на всё новое богословие “парижской школы”³¹⁵. А центром, откуда исходит это влияние, является YMCA³¹⁶, в чем и заключается главная опасность для Православной Церкви со стороны ее ...

Вы спрашиваете о моей жизни. Живу я, слава Богу, благополучно. Здоровье мое всё более и более улучшается. Продолжаю свое лечение. Существую не на средства Пресвященного Серафима³¹⁷, а на жертвы частных жертвователей. Митрополит Антоний предлагает мне место в Америке (Калифорния, Сан–Франциско), но у меня к Америке не лежит душа. Если поеду, то куда–нибудь в другое место: или в Бари, или в Палестину, или во Францию. В Сербии мне устраиваться трудно после Болгарии; но Вам можно и в Сербии устроиться: в епархии Преосвященного Досифея³¹⁸ имеются два женских монастыря: из монахинь, отделившихся от монахини Диодоры³¹⁹; другой – под начальством ее. Вам можно было бы поселиться в первом монастыре.

В Сербию я пока не собираюсь приезжать. В августе месяце, правда, будет Собор в Карловцах, но я не знаю, приеду ли на него. Отталкивает меня от Соборов проникающая и в них политика и тайные влияния различного рода партий.

Призываю на Вас благословение Божие.

Ваш искреннш богомолец, архиепископ Феофан».

1929.IX.11

Варна

«Просьбу Вашу относительно Иерусалима я исполню. Напишу соответствующее письмо архиепископу Анастасию³²⁰. Сам же я пока не решаюсь ехать туда. Архиепископ Анастасий не обещает ничего. И, быть может, поездка моя туда для него не совсем желательна. А главное, на содержание нужны средства, на которые я в настоящее время рассчитывать не могу. Да и не совсем теперь спокойно в Иерусалиме: церковное положение наше таково...

Ни митрополит Евлогий, ни митрополит Антоний – не склонны к примирению. Склонившись на сторону “Кирилловского движения”, митрополит Антоний несомненно нарушил свою компетенцию и бывшее по этому делу в свое время соборное решение³²¹. Большинство иерархов осудило его поведение в этом деле... Говорят, что у нас будет Собор в этом году. Но у меня нет желания ехать на Собор, – даже если бы он и был: всё равно соборные постановления не исполняются, или исполняются постольку, поскольку они не противоречат “усмотрению” председателя Собора.

Прошу передать от меня приветствие Преосвященному Вениамину.

Призываю на Вас благословение Божие и пребываю Вашим усердным богомольцем, архиепископ Феофан.

P.S. Впредь нужно писать мне по адресу: София, Русское посольство. А.Ф.»

Я его совсем не читал, но знаю, что оно написано было архиепископом Феофаном Канадскому епископу Иоасафу (Скородумову)³²². Из него мне запомнилось одно выражение: признание безбожной Советской власти есть «хула на Духа Святого». Канонов он не мог привести в пользу такого мнения.

Но он никогда не осудил меня за такое признание. И когда монахиня Анна, по моему приглашению, спросила (через отца < ...>) его мнения, то он ответил: «Что же? Епископ Вениамин – никем не запрещен. И один из немногих сохранил Православие. Пусть едет!»³²³

Много писем осталось в России, у почитателей его. Сохранились ли они, – неизвестно. Как Бог устроил.