Источник

Оптина127

«Оптина»... Так сокращенно называли обычно этот монастырь богомольцы. Подобно и Саровский монастырь звали просто «Саров». А иногда к Оптиной присоединяли и слово «пустынь», хотя пустынного там не было ничего, но этим хотели, вероятно, отметить особую святость этого монастыря.

Оптина находится в Калужской губернии, в Козельском уезде, в четырех верстах от города, за речкой Жиздрой, среди соснового бора.

Самое слово «Оптина» толкуют различно. Но нам, с духовной точки зрения, больше по душе легенда, что эта пустынь получила свое имя от какого–то основателя ее, разбойника Опты. Так ли это было на самом деле или иначе, но посетителям, да и монахам, это объяснение нравилось больше, потому что богомольцы тоже приходили туда с грехами и искали спасения души; да и монашеское житие, по сущности своей, есть прежде всего покаянное подвижничество.

Прославилась же Оптина своими старцами. Первым из них был отец Лев, или Леонид128, – ученик знаменитого старца Паисия Величковского, подвижника в Нямецком монастыре, в Молдавии129 После отца Льва старчество перешло к преемнику его, иеромонаху отцу Макарию (Иванову)130, происходившему из дворян. Про него сам митрополит Московский Филарет131 сказал однажды: «Макарий – свят». Под его руководством воспитался и вызрел «мудрый» Амвросий132, учившийся сначала в семинарии. Потом были старцы – два Анатолия133, Варсонофий134 – из военной среды, и Нектарий135. Последнего, а также и второго Анатолия, видел я лично и беседовал с ними. Но, кроме этих выдающихся иноков, и настоятели, и многие монахи тоже отличались высокою святою жизнью. Впрочем, и вся Оптина славилась на Россию именно духовным подвижничеством братии, что связано было больше всего со старчеством, и в свою очередь воспитывало опытных старцев.

Старец – это опытный духовный руководитель. Он не обязательно в духовном сане, но непременно умудренный в духовной жизни, чистый душою и способный наставлять других. Ради этого к ним шли за советами не только свои монахи, но и миряне со скорбями, недоумениями, грехами. Слава оптинских старцев за одно второе полстолетие распространилась за сотни и тысячи верст от Оптиной, и сюда тянулись с разных сторон ищущие наставления и утешения. Иногда непрерывная очередь посетителей ждала приема у старца с утра до вечера. Большей частью это были простые люди. Среди них иногда выделялся священник или послушник монастыря. Не часто, но бывали там и интеллигентные люди: приходили сюда и Толстой, и Достоевский136, и великий князь И. Константинович137, и Леонтьев138, и бывший протестант Зедергольм139; жил долго при монастыре известный писатель С. А. Нилус140; постригся в монашество бывший морской офицер, впоследствии епископ, Михей141; при отце Макарии обитель была связана со славянофильской семьей Киреевских142, которые много содействовали издательству монастырем святоотеческих книг; отсюда же протянулись духовные нити между обителью и Н. В. Гоголем143; известный подвижник и духовный писатель епископ Игнатий Брянчанинов144 тоже питался духом этой пустыни. А кроме этих лиц, дух внутреннего подвижничества и старчества незаметно разлился по разным монастырям. И один из моих знакомых писателей, М. А. Н.145, даже составлял родословное древо, корнями уходившее в Оптину... Хорошо бы когда–нибудь заняться и этим вопросом какому–либо кандидату богословия при писании курсового сочинения». А мы теперь перейдем уже к записям наших воспоминаний.

Конечно, они не охватывают всех сторон монастырской жизни обители, не говорят и о подвижнической страде иноков, какая известна была лишь им, их духовникам да Самому Богу. Я буду говорить лишь о более выдающихся лицах и светлых явлениях Оптиной. Разумеется, такое описание будет односторонним. И правильно однажды заметил мой друг и сотоварищ по духовной академии, впоследствии архимандрит, Иоанн (Раев), скончавшийся рано от чахотки, что я подобным описанием ввожу читателей, а прежде – слушателей, в некое заблуждение. Он привел тогда такое сравнение. Если смотреть на луг или цветник сверху, то как покажется он красив со своими цветами и яркой зеленью. А спустись взором пониже, там увидишь голенький стволик с веточками. Но и здесь еще не источник жизни, а – внизу, в земле, где корявые и извилистые корни в полной тьме ищут питание для красивых листочков и цветочков. Тут уже ничего красивого для взора нет, наоборот, и неблаголепно, и грязно... А то и разные червяки ползают рядом и даже подгрызают и губят корни, а с ними вянут и гибнут листочки и цветочки.

«Так и монашество, – говорил отец Иоанн, – лишь на высотах и совне – красиво; а самый подвиг иноческий и труден, и проходит через нечистоты, и в большей части монашеской жизни является крестной борьбой с греховными страстями. А этого–то, – говорил друг, – и не показываешь в своих рассказах».

Все это – совершенно верно, скажу я. Но ведь и в житиях святых описываются большей частью светлые явления из жизни их и особенные подвиги. А о греховной борьбе упоминается обычно кратко и мимоходом. И никогда почти не рассказывается о ней подробно. Исключением является лишь житие святой Марии Египетской146, от смрадных грехов дошедшей потом до ангелоподобной чистоты и совершенства. Но и то описатели оговариваются, что они делают это вынужденно, чтобы примером такого изменения грешницы утешить и укрепить малосильных и унывающих подвижников в миру и в монастырях. Так и мы не будем много останавливаться на наших темных сторонах: это не поучительно. Да они мне и неизвестны в других людях: о чем же стал бы я и говорить?! Впрочем, где следует, там будет упомянуто и об этом. Читателю же действительно нужно и полезно не забывать, что высоте и святости угодников Божиих и предшествует, и сопутствует духовная борьба; иногда – очень нелегкая и некрасивая...

Кстати, и сам упомянутый отец Иоанн должен по справедливости быть причислен к лику подвижников: он мало жил (умер лет 33–34, будучи инспектором Полтавской семинарии), но многого достиг духовно: только это было скрываемо от посторонних... Царство ему Небесное. Помяни мя, друже и отче, грешного.

Имя Божие

Воспоминания мои будут отрывочны и без плана. Одно лишь будет связывать все: светлая духовная сторона.

Мне дважды привелось бывать в Оптиной. Еще с академии я узнал о ней. И, будучи студентом, встречал в селе духовных чад старца Амвросия и слушал их рассказы о нем. Но сам и не думал о посещении пустыни: не воспитывали в нас ни в семинариях, ни в академиях интереса и любви ни к монастырям, ни к подвижникам, ни к таким светилам Церкви, как даже отец Иоанн Кронштадтский или Феофан, Затворник Вышенский, – наши современники. Учеба, книги, наука, ученые – вот был наш интерес. Потому и после академии почти никто из нас не думал о посещении обителей вообще.. Уж не помню, почему и как я, будучи ректором Таврической семинарии, решил к концу летних каникул посетить Оптину. На следующий год или через два я вторично побывал там, будучи ректором Тверской семинарии. Жил недолго – не больше двух недель. Конечно, за такой короткий срок я заметил лишь немногое из богатых сокровенных сокровищ святой обители. Оба воспоминания солью воедино.

В первый раз я приехал на извозчике в монастырь днем и остановился в так называемой «черной» гостинице, где останавливались «обыкновенные», простые богомольцы: мне не хотелось выделяться из них и обращать на себя внимание. Помню заведующего инока, с темными густыми волосами. Мы пили вместе с ним чай. Ничего особенного не было. Но вот однажды он пригласил к чаю афонского монаха, удаленного со Святой Горы за принадлежность к группе «имябожников»147, а теперь проживавшего в Оптиной. Сначала все было мирно. Но потом между иноками начался спор об имени Божием. Оптинец держался решения Священного Синода, осудившего это новое учение о том, что «имя Бог есть Сам Бог». Афонец же защищал свое. Долго спорили отцы. Я молчал, мало интересуясь этим вопросом. Оптинец оказался остроумнее; и после долгих и разных споров он, казалось, почувствовал себя победителем. Афонец хотя и не сдался, но вынужден был замолчать. И вдруг – к глубокому моему удивлению – победитель, точно отвечая на какие–то свои тайные чувства, ударяет по столу кулаком и, вопреки прежним своим доказательствам, с энергией заявляет: «А все–таки имя Бог есть Сам Бог!» Спор больше не возобновлялся. Я же удивленно думал: что побудило победителя согласиться с побежденным?! Это было мне непонятно. Одно лишь было ясно, что обоим монахам чрезвычайно дорого было имя Божие. Вероятно, и по опыту своему, творя по монашескому обычаю молитву Иисусову («Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго»), они оба знали и силу, и пользу, и сладость призывания имени Божия, но только в богословствовании своем не могли справиться с трудностями ученых формулировок.

Потом, посещая некоторых монахов, я заметил у них в келиях, большей частью у икон, листы бумаги, где славянскими буквами были выписаны эти святые слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». По–видимому, эти иноки в какой–то степени сочувствовали защите имени Божия. Но, не смея и не имея сил делать это словами, выражали свое почитание имени Божия вывеской на бумаге148

«Боже, – думал я, – в миру безбожие ширилось, маловерие, равнодушие, а тут люди еще горячатся и спорят о значении и силе даже имени Божия. Значит, они живут, так или иначе, интересами и жизнью в Боге».

Не будем мы мудрствовать: это дело трудное, но приучимся творить молитву Иисусову, чтобы умолять Господа спасти наши грешные души.

Боже, буди милостив ко мне, грешнику.

Образ Божий

Старец Анатолий

Через 2–3 дня моей жизни пронеслась весть: в монастырь прибывает чудотворная икона Калужской Божией Матери (память 2 сентября). К указанному времени многие монахи и богомольцы вышли навстречу святой иконе по лесной дороге и, приняв ее, пошли обратно в монастырь с пением молитв.

Вдруг я вижу, как из нашей толпы некоторые отделяются от процессии и спешно–спешно торопятся в правую сторону. Через некоторое время там уже собралась густая толпа народа, плотным кольцом кого–то или что–то окружившая. Из простого любопытства – впрочем, меня в монастыре все интересовало, – я тоже направился туда: в чем дело? Чтобы оставить икону Богородицы, нужна была какая–то особая причина к этому. Протискавшись немного к центру толпы, я увидел, что все с умиленной любовью и счастливыми улыбками смотрят на какого–то маленького монаха в клобуке, с седенькой, нерасчесанной, небольшой бородкой. И он тоже всем улыбался немного. Толпа старалась получить от него благословение. И я увидел, как вокруг этого маленького старичка все точно светилось и радовалось ... Так малые дети встречают родную мать.

– Кто это? – спрашиваю я соседа.

– Да батюшка отец Анатолий149, – ласково ответил он, удивясь, однако, моему неведению.

Я знал о нем, но не пришлось еще встретить его лично; да и не было особой нужды в этом: не имел никаких вопросов к нему. А теперь явился вопрос о нем самом: что за чудо? Люди оставили даже икону и устремились к человеку. Почему? И ответ явился сам собою: святой человек тоже чудо Божие, как и икона, только – живое чудо. Святой есть тоже образ Божий, воплощенный в человеке. Как в иконе, так и во святых людях живет Сам Бог Своею благодатью. И тут и там Сам Бог влечет нас к Себе Своими дарами радости, утешения, милосердия, духовного света. Когда Спаситель с Моисеем и Илией явились на Фаворе в благодатном несозданном свете ученикам, и тогда Петр от восторга воскликнул: Господи! хорошо нам здесь быть (см.: Мф. 17:1–4), так и через святых людей эта же Преображенская благодать и светит, и греет. А иногда – как это не раз было с отцом Серафимом Саровским – она проявляется и в видимом, хотя и сверхъестественном, свете. Так было и теперь: через батюшку (ласковое и почтительное слово!) светилось Солнце правды, Христос Бог наш. И люди грелись и утешались в этом свете.

Вспоминались мне и слова апостола Павла о христианах: Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? (1Кор. 3:16).

И – другое его изречение, что всякий христианин должен бы возрастать в образ совершенный, в меру возраста полноты Христовой (ер.: Еф. 4:13)... Вот какая высота дана христианину: Сам Богочеловек Христос. И это – не дерзость похищения невозможного, а повеление и заповедь Спасителя, данная на последней Его беседе: Если кто будет исполнять Мои заповеди, то будет возлюблен Отцем Моим; и Мы придем к тому и обитель в нем сотворим (ер.: Ин. 14:21, 23).

Это – цель и задача христианской жизни: общение с Богом через благодать Святого Духа. И тогда облагодатствованные люди начнут изливать свой – то есть Божий – свет и на других.

Боже, как велики сами по себе и чрезвычайно важны для других эти святые люди. Выше их нет никого.

Пришлось и мне встречать в жизни своей так называемых «великих» людей, но никогда я не чувствовал их величия: человек как человек, обыкновенный. Но вот когда приходилось предстоять пред святыми, тогда ясно чувствовалось действительное их величие ... Вот это – необыкновенные люди. А иногда и страшно становилось при них, как это мне пришлось ярко пережить при службе с отцом Иоанном Кронштадтским, о чем напишу после.

И тогда понятным становится, почему мы прославляем святых, пишем их иконы, кланяемся им в землю, целуем их. Они – воистину достойны этого.

Понятнее станет и то, что мы в храмах кадим не только иконы Спасителя, Богородицы и святых, но и вообще всех христиан: мы в них кадим, воздаем поклонение и почитаем Самого Бога, проявляющегося в Своих образах: и в иконах, и в людях.

Ведь всякий христианин должен быть образом Божиим. Однажды мне пришлось спросить некоего старца:

– Как нужно относиться вообще к человеку?

– С почитанием, – ответил он. – Человек есть образ Божий.

И когда этот образ восстанавливается в человеке, тогда его чтут и люди, повинуются даже и звери, как первобытному Адаму в раю (см.: Быт. 1:28), о чем нам говорят жития Герасима Иорданского150 и Серафима Саровского, и трепещут их даже бесы. Зато радуются им небожители. Когда Божия Матерь явилась с апостолами Петром и Иоанном святому Серафиму, то Она сказала им: «Сей – от роду нашего».

От того же роду был и батюшка отец Анатолий. Сколько радости, любви и ласки на всех окружающих проливалось от его лика в оптинском лесу, на солнечной прогалине.

Но все же мои духовные очи не были тогда вполне открыты, дабы тоже устремиться к старцу, хотя бы для того, чтобы поближе посмотреть на него, спросить его о чем–нибудь, попросить молитв. Истинно слово Господне: Очи имеют и не видят (ср.: Мк. 8:18). Да и один ли я...

Обязанности к жене

А вот – и наставление его, старческий совет.

Кажется, уже пред вторым посещением обители я получил письмо от своего друга и товарища по академии, священника отца Александра Б. из Самарской губернии, о разладе с женою. .. Уж как он любил К. невестой! Весь курс наш знал о ней, какая она хорошая и прекрасная. И вот они повенчаны. Он получает приход в рабочем районе уездного города. Нужно строить храм. Молодой и идейный священник с любовью и энергией принимается за дело. Постройка быстро двигается вперед.

Казалось бы, все хорошо. Но вот горе для матушки: ее батюшка почти всегда запаздывает к обеду. Матушка недовольна этим: то пища остыла, то пережарилась и переварилась. Да и время напрасно пропадает: и другие дела по дому есть. Уже и дети, кажется, появились... И огорченная хозяйка начинает роптать и жаловаться на такой непорядок и расстройство в жизни. А еще важнее то, что она, вместо прежней любви, начинает уже сердиться на мужа: разлагается семья.

Батюшка же оправдывается перед ней:

– Да ведь я не где–нибудь был, а на постройке храма.

Но ее это не успокаивает. Начинается семейный спор, всегда болезненный и вредный. Наконец матушка однажды заявляет решительно мужу:

– Если ты не изменишь жизни, то я уйду к родителям.

И вот к такому моменту мы обменялись с отцом Александром письмами. Узнав, что я еду в Оптину, он описал все свое затруднение и попросил меня зайти непременно к отцу Анатолию и спросить старческого совета его: как ему быть, кого предпочесть – храм или жену.

Я и зашел в келью батюшки. Он принимал преимущественно мирских, а монахи шли к другому старцу, отцу Нектарию. В келии отца Анатолия было человек десять–пятнадцать посетителей. Среди них обратился с вопросом и я. Батюшка, выслушав с опущенными глазами историю моего товарища, стал сокрушенно качать головою, как бы говоря: «Ах, какая беда, беда–то какая!» Потом, не колеблясь, хлопотливо начал говорить, чтобы батюшка в этом послушался матушки, иначе плохо будет, плохо.

И тут же припомнил мне случай из его духовной практики, как развалилась семья из–за подобной же причины. И припоминаю сейчас имя мужа: звали его Георгием ...

– Конечно, – сказал отец Анатолий, – и храм строить – великое дело, но мир семейный хранить – тоже святое Божие повеление: муж должен, по апостолу Павлу, любить жену, как самого себя; и сравнил апостол жену с Церковью (см.: Еф. 5:25–33). Вот как высок брак. Нужно сочетать и храм, и семейный мир. Иначе Богу не угодно будет и строение храма. А хитрый враг – диавол, под видом добра хочет причинить зло: нужно разуметь нам козни его. Да, вот так и отпишите: пусть приходит вовремя к обеду. Всему есть свое время. Так и отпишите.

А потом, немного подумав, добавил:

– А тут добро–то добро: строить храм–то. Но к нему тайно примешивается и тщеславие... Да, примешивается, примешивается: ему хочется поскорее кончить... людям понравиться ... Так и отпишите...

Я так и отписал. И дело, конечно, поправилось.

Из «дворянской» – в скит

Во второе посещение я приехал ночью. Извозчик из Козельска подвез меня почему–то не к «черной» гостинице, а к «дворянской», где принимали почетных или богатых гостей. Я не стал возражать. Было уже около часу ночи, если не два. Нужно сказать, что в то время моей жизни мне сопутствовала Иверская икона Божией Матери. Бывало, одну отдам кому–нибудь – получу скоро другую. И я уже так привык к сей святыне, что, куда бы ни приезжал, искал сначала: а нет ли и здесь Иверской? Так было и тут. Вхожу в первую комнату – в переднем углу висит икона Спасителя. Я жалею уже – не Иверская. Вхожу в спальню: и в углу – Иверская: слава Богу!

Ложусь спать... Едва успел задремать, слышу звон: к утрене. Хорошо бы встать да идти в храм.

Но лень. Устал. И снова заснул... Проснулся довольно рано, часов около пяти. Было прекрасное августовское утро. Небо чистое. Солнце яркое. Зеленые деревья. Я открыл окно. И вдруг ко мне на подоконник прилетает голубь, совсем без страху. Я взял оставшийся от пути хлеб и стал крошить ему. Как мне это было отрадно: не боится людей! Но тут прилетает второй голубь. Я и ему отделяю крошки. Но первый уже стал ревновать: зачем я даю и другому?! И начинает клевать нового гостя. Сразу пропала моя радость: «Господи, Господи! Вот и голуби враждуют и воюют. А уж, казалось бы, какие это мирные птицы! Даже Спаситель указывает на них, как на пример, апостолам: будьте... кротки, как голуби (ср.: Мф. 10:16). И грустно стало на душе. А уж чего же требовать от нас, людей, при нашем самолюбии?! Говорят иные: не будет войн когда–то... Неправда: всегда будут, до конца мира. И не могут не быть, так как каждый из нас в самом себе носит источник войн: гордость, зависть, злобу, раздражение, сребролюбие... Недаром сказал один из писателей перед смертью, когда его спросили об этом: «Пока человек останется человеком, будут и войны». Так передавал мне сын его, встретившись [со мной] за границей после Первой мировой войны и революции151.

А Сам Сын Божий предсказывал, что мир ожидает не прогресс, а ухудшение человеческих отношений. И к концу мира будут особенно страшные войны: восстанет народ на народ (а не одни армии на армии), царство на царство (Мф. 24:7). «Не наше ли это время?» – подумает кто–либо. Никто не знает это с несомненностью. Одно лишь ясно, что зло лежит в нас самих, в сердцах наших; поэтому вся история этого мира и человека вообще – есть трагедия, а не легкая и веселая прогулка. Мир испорчен, и все мы грешны. А из–за нашего греха испортились не только животные и птицы, но даже сама природа – так учит святой апостол Павел (см.: Рим. 8:19–22) вслед за Христом Господом. Так голуби мои и не примирились – улетели оба.

В тот же день я, посетивши отца игумена, попросил у него разрешения пожить мне в скиту: там больше уединения и духовного отдыха, чем при монастыре152 . И к вечеру я ушел туда.

Скит – это отделение монастыря, где монахи живут более строго и в большей молитвенности. Туда обычно не впускают посторонних лиц вообще, а женщинам – и совсем не разрешается входить.

Оптинский скит во имя святого Иоанна Предтечи находится приблизительно в полуверсте от монастыря. Кругом стройные высокие сосны. Среди них вырублено четвероугольное пространство, обнесенное стеной. Внутри – храм и небольшие отдельные домики для братии скита. Но что особенно бросается в глаза внутри его, это – множество разведенных цветов. Мне пришлось слышать, что такой порядок заведен был еще при старце отце Макарии. Он имел в виду утешать уединенную братию хотя бы красотою цветов. И этот обычай хранился очень твердо.

Мне сначала было отведено место в правой половине «золотухинского» флигеля; в левой жил студент Казанской духовной академии отец А. Войдя в новое помещение, я устремился к углу с иконами: нет ли Иверской? Но там была довольно большая икона с надписью: «Портаитисса». Я пожалел... Но потом спросил сопровождавшего монаха, что значит «Портаитисса»?

– Привратница, – ответил он, – или иначе – Иверская. Ее икона явилась Иверскому монастырю на Афоне (Иверия – Грузия); и ей построили храм над воротами обители, потому что Матерь Божия в видении сказала: «Я не хочу быть хранимой вами, а Сама буду вашей Хранительницей».

Я возрадовался. И с той поры прожил в этом скиту около двух недель. К этому времени и относится большая часть моих воспоминаний об Оптиной, а скорее – об оптинском ските и его подвижниках.

Провожал меня сюда, если не изменяет мне память, что, впрочем, маловажно, высокий статный инок с светло–белыми волосами и густой бородой. Имя его я уже не помню теперь. Но запомнил, что он был из семинаристов. Почему он – такой представительный, образованный и с хорошим басом – оставил мир и ушел в пустынь? Не знаю, а спрашивать было неделикатно.

Еще вспоминаю, что он почему–то рассказывал мне про искушение одного египетского монаха, боримого плотскими страстями; как тот ни унывал от своего падения, а бежал обратно в монастырь, несмотря на то, что бес шептал ему вернуться в мир и жениться... Когда же монах пришел к старцу своему, то пал ему в ноги со словами: «Авва, я пал!» Старец же увидел над ним венцы света – как символ того, что диавол несколько раз хотел ввести его в уныние и убеждал оставить монастырь, а благоразумный инок столько же [раз] отвергал эти искусительные помыслы и даже не сознавался в содеянном грехе, пока не пал в колена старца.

На могилках старцев

Перед уходом в скит я – по совету ли игумена монастыря или кого из иноков – пожелал отслужить панихиду по усопшим старцам. За главным храмом, около стены алтаря, были две могилы – отца Макария и отца Амвросия. Мне дали в качестве певчего клиросного монаха–тенора. В засаленном подряснике, с довольно полным животом, он произвел на меня неблагоприятное впечатление: «не похоже на оптинских прославленных святых», – думалось мне...

Поя панихиду, я заметил под надгробной плитой ямочку. Монах объяснил мне, что почитатели старцев берут с верою песочек отсюда для исцеления от болезней. И вспоминаются мне слова Псалмопевца об Иерусалимском храме, что верующие в Господа любят не только самый храм, но благоволят и о камнях его, и персть (прах) его полижут (ер.: Пс. 101:15)153. И что тут дивного, если и теперь русские эмигранты, возвращаясь на родину, берут горсть земли и целуют ее; а иные припадают к ней лицом и тоже целуют. Пусть же не осуждают и нас, верующих, если мы берем песочек от святых могилок. Русский народ, при всей своей простоте, совершенно правильно и мудро понимал святые вещи. И чудеса могли твориться от этого. Из Деяний мы знаем, что не только головные уборы апостолов изливали исцеления, но даже тени их творили чудеса (см.: Деян. 5:15). А от отца Серафима Саровского оставшиеся вещи – мантия, волосы, камень, на котором он молился тысячу дней и ночей, вода из его колодца и прочее – творили чудеса.

Велий еси, Господи; и чудна дела Твоя (ер.: Пс. 85:10; 138, 14)!

Продолжу, однако, историю о «плохих» монахах. Для этого забегу немного вперед. Накануне праздника Успения Богоматери я стоял среди богомольцев; монахи там стояли в левой, особо выделенной части храма. Впереди на амвоне ходил с клироса на клирос послушник–канонарх и провозглашал поющим стихиры. Свое дело он вел хорошо. Но мне бросился в глаза белый ворот рубахи, выпущенный сверх воротника подрясника. И мне показалось, что и этот монах недалек от мирян, тщеславящихся своими одеждами. «Какой же он оптинец?!» – так вот я осудил этих двух иноков. И думал, что я прав в своих помыслах.

Но вот на другой день за литургией я сказал проповедь (об этом ниже). И что же? Когда я сходил с храмовой паперти, ко мне подбежали два монаха и при всем народе поклонились мне с благодарностью в ноги, прося благословения. Кто же, думали бы вы, были эти два монаха? .. Один из них – полный певчий на могилках, а другой – этот канонарх с белым воротничком. Я был ошеломлен, что именно те двое, которых я осудил как плохих монахов, они–то именно и проявили смирение ... Господь как бы обличил меня за неправедный суд о людях. Да, сердце человека ведомо лишь одному Богу. И нельзя судить нам по внешности... Много ошибок делаем мы в своих суждениях и пересудах ...

Игумены

Вместе с этими монахами мне вспомнился и отец игумен монастыря. Я теперь забыл его святое имя – может быть, его звали Ксенофонт154? Это был уже седовласый старец с тонкими худыми чертами бледного лица. Лет около семидесяти. Мое внимание обратила особая строгость его лица, даже почти суровость. А когда он выходил из храма боковыми южными дверями, то к нему с разных сторон потянулись богомольцы, особенно – женщины. Но он шел поспешно вперед, в свой настоятельский дом, почти не оглядываясь на подходивших и быстро их благословляя. Я не посмел осудить его: слишком серьезно было лицо его. Наоборот, я наполнился неким благоговейным почтением к нему. Этот опытный инок знал, как с кем обращаться. И вспоминается мне изречение святого Макария Великого, что у Господа есть разные святые: один приходит к Нему с радостью; другой – в суровости; и обоих Бог приемлет с любовью.

Вспоминаю другого игумена, по имени Исаакий155 . Он перед служением литургии в праздники всегда исповедовался духовнику. Один ученый монах, впоследствии известный митрополит, спросил его, зачем он это делает и в чем ему каяться? Какие у него могут быть грехи? На это отец игумен ответил сравнением:

– Вот оставьте этот стол на неделю в комнате с закрытыми окнами и запертой дверью. Потом придите и проведите пальцем по нему. И останется на столе чистая полоса, а на пальце пыль, которую не замечаешь даже в воздухе. Так и грехи: большие или малые, но они накапливаются непрерывно. И от них следует очищаться покаянием и исповедью.

По поводу этих «малых» грехов припоминается здесь широко известный случай с двумя женщинами, имевший место в Оптиной пустыни. К старцу, вероятно, отцу Амвросию, пришли две женщины. Одна из них имела на своей душе великий грех и потому была крайне подавлена. Другая была весела, потому что за ней никаких «больших» грехов не значилось. Отец Амвросий, выслушав их откровения, послал их обеих к реке Жиздре. Первой он велел найти и принести огромный камень, какой только она была в силах поднять, а другая должна была набрать в подол своего платья маленьких камней. Те исполнили повеленное. Тогда старец велел обеим отнести камни на старые места. Первая легко нашла место большого камня – оно было заметно, а другая не могла запомнить всех мест своих небольших камней и воротилась со всеми ними к старцу. Он и объяснил им, что первая всегда помнила о великом грехе и каялась и теперь могла снять его с души своей; вторая же не обращала внимания на мелкие грехи, а таких оказалось много, и она, не помня их, не могла очиститься от них покаянием.

Здесь же заметим, что в монастырях обычно один лишь игумен монастыря называется «батюшка», как одна матка в пчелином улье. А прочие монахи – как рясофорные, так и манатейные (постриженные в мантию), и иеромонахи – именуются «отцы», с прибавлением их монашеского имени. Исключение составляют лишь старцы: народ обычно называет их тоже «батюшка»; а монахи и тут отличают их от игуменов, называя – старец такой-то, по имени. И в монастырях ничего не делается без благословения и разрешения игумена, как в хорошей семье – без разрешения отца.

Святые скитники

Запишу разговор со мною отца Феодосия156 о монашестве моем, почему–то затронутый в беседе: в этот ли раз или в иной – не помню.

– Вы для чего приняли монашество? – спросил он меня.

– Ради большего удобства спасения души и по любви к Богу, – ответил я.

– Это – хорошо. Правильно. А то вот ныне принимают его, чтобы быть архиереями «для служения ближним», как они говорят. Такой взгляд – неправильный и несмиренный. По–нашему, по– православному, монашество есть духовная, внутренняя жизнь; и прежде всего – жизнь покаянная, именно ради спасения своей собственной души. Ну, если кто усовершится в этом, то сможет и другим послужить на спасение. А иначе не будет пользы ни ему, ни другим.

Припоминаю, что утренние службы совершались около трех часов ночи и, кажется, состояли из чина чтения 12 псалмов. Это было недолго, но зато скитские иноки вообще проводили значительную часть дня в свободных молитвах, по келиям. И эта сторона их жизни была ведома лишь им да Богу... Известно, что всякие «правила» и уставы о молитве нужны больше для новоначальных, не воспитавших еще молитвенного горения «непрестанной» молитвы и «стояния пред Богом». Усовершившимся же в этом внешние правила необязательны; а иногда даже они отвлекают от внутренней молитвы.

Какова была эта сторона жизни у подвижников и у старца Нектария, мне было неизвестно, а спрашивать не смел; да, признаться, и не очень–то интересовался этим, будучи сам нищим в молитве. Только я прежде уже заметил, что, например, у отца Нектария глаза были воспалены: не от молитвенных ли слез? Говорил мне кто–то, что у него еще и ноги больные, распухшие: ясно, от долгих стояний и поклонов...

В молитвенности и заключается главная жизнь подлинных иноков, путь к благодатному совершенству, и даже средство к получению особых даров Божиих: мудрости старческой, прозорливости, чудес, святости. Но эта сторона жизни – сокровенная у подвижников. Однако мы никогда не должны забывать о ней, как самой главной, если желаем хоть умом понять жизнь святых. А нам, грешным и земным, даже вставать к трем часам утра было трудно. Будил нас по келиям довольно молодой еще послушник, отец Нестор. Очень милый и ласковый, всегда с улыбкой на чистом с небольшой бородкой лице. Говорили про него, что он любит спать, поэтому ему и дано было послушание будить других: для этого он вынужден был поневоле вставать раньше, чтобы обойти весь скит. Но и после, говорят, его тянуло ко сну.

Отец Макарий. В противоположность отцу Нестору, это был человек сурового вида. Огромная рыжая борода, сжатые губы, молчаливый, он напомнил мне отца Ферапонта из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Он занимал положение эконома в скиту; на эту должность вообще назначают людей посуровее, чтобы не расточал зря, а берег монастырское добро. Познакомился же я с ним по следующему поводу. Однажды мы с сожителем в «Золотухинском» корпусе, отцом Афанасием, пошли к литургии и, позабыв внутри ключ от дома, захлопнули дверь его. Что делать? Ну, думаем, после попросим отца эконома помочь нам: у него много всяких ключей. Так и сделали. Отец Макарий молча пошел с нами в рясе и клобуке – величаво. А замок наш был винтовой. Отец эконом вынул из связки один подобный ключ, но его сердечко было меньше дырочки замка. Тогда он поднял с земли тоненькую хворостиночку, вложил ее в отверстие замка и молча начал опять вертеть ключом. Не помогало. Тогда я посоветовал ему:

– Отец Макарий, вы бы вложили хворостиночку потолще! А эта – тонка: не отопрете.

– Нет, не от того. Без молитвы начал! – сурово ответил он.

И тут же перекрестился, прочитав молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» И снова начал вертеть ключ с прежней хворостиночкой. И замок тут же открылся. Отец Макарий, не говоря более ни слова, ушел к себе, а мы разошлись по своим комнатам.

По этому поводу и в связи с ним мне вспоминается и другой случай. Спустя десять лет, будучи уже эмигрантом в Европе, я был на студенческой конференции «Христианской ассоциации молодых людей» в Германии, в городе Фалькенберге157. По обычаю, мы устраивали временный храм и ежедневно совершали богослужения, а в конце недельной конференции все говели и причащались.

В устройстве храма мне помогал друг – студент А. А. У–в. На алтарной стороне нужно было повесить несколько икон. Юноша начал вбивать в стену гвозди, но они попадали на камни и гнулись. Увидев это и вспомнив отца Макария, я сказал: «А вы сначала перекреститесь и молитву сотворите, а потом уже выбирайте место гвоздю».

Тот послушно исполнил это. Помолился и наставил гвоздь в иное место, ударил молотком, и он попал в паз, между камнями. То же самое случилось и со вторым гвоздем, и с прочими.

Был подобный случай и с отцом Иоанном Кронштадтским. Встав рано утром, около трех часов, по обычаю, он должен был читать утреннее правило ко Причащению. Но никак не мог найти этой книжки. Безуспешно пересмотрев все, он вдруг остановился и подумал: «Прости меня, Господи, что я сейчас из–за поисков твари (книги) забыл Тебя, Творца всяческих!» – и немедленно вспомнил место, куда он вчера положил книгу.

Потом в жизни я многим рассказывал об этих случаях. И сам нередко на опыте проверял истинность слов «сурового» отца Макария: «Без молитвы начал».

Отец Кукша.

Странное имя, никогда прежде мною не слышанное ни в монастырях, ни в миру. Вероятно, таково было имя святого до обращения в христианство. Потом он был святым иноком в Киево–Печерском монастыре. Жизнь свою он окончил среди язычников–вятичей, где был за проповедь о Христе обезглавлен вместе со своим учеником Никоном (после 1114 года). Память этого святого 27 августа / 9 сентября, а 28 сентября / 11 октября – со всеми святыми, почивающими в Ближних пещерах. В память этого священномученика почему–то и было дано при постриге имя оптинскому иноку.

Я с ним познакомился ближе потому, что монастырское начальство нашло нужным (почему, я не знаю, а спрашивать там не полагается – все делается беспрекословно, по послушанию) перевести меня из «Золотухинского» дома в другой, в келию рядом с отцом Кукшей. Это был пожилой уже монах, лет около 65–ти, а может быть, и больше; небольшого роста, со светлой бородой; и необыкновенно простой и жизнерадостный. Он мне готовил чай в маленьком самоварчике, вмещавшем 4–5 чашек. Тут лишь мы и встречались с ним. И в скиту, и в монастыре не было обычая и разрешения ходить по чужим келиям без особого послушания и нужды. И я не ходил. А однажды зашел–таки по приглашению к одному монаху, но после получил от отца Феодосия легкое замечание:

– У нас – не ходят по келиям.

Вероятно, и пригласивший меня получил выговор. Хотя наша беседа с ним была не на плохие темы, а о святых отцах и их творениях, но раз – без благословения, то и хорошее – не хорошо...

И к отцу Кукше я не ходил; и даже не видел его келии, хотя жили рядом в доме. Да и он заходил ко мне исключительно по делу, и наши разговоры были случайными и короткими. Однажды он с удивительной детской простотой сказал мне о старчестве и о старцах:

– И зачем это, не знаю... Не знаю! Все так ясно, что нужно делать для спасения! И чего тут спрашивать?!

Вероятно, чистой душе его, руководимой благодатью Святого Духа, и в самом деле ни о чем не нужно было спрашивать: он жил свято, без вопросов. Беззлобный, духовно веселый, всегда мирный, послушный – отец Кукша был как дитя Божие, о которых Сам Спаситель сказал: если. .. не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:3). Но однажды с нами случилось искушение. Мне захотелось отслужить утром литургию. А отец Кукша заведовал церковной стороной скита и ризницей. Потому я и сказал ему накануне о своем желании. По чистой простоте он радостно согласился, и я отслужил.

А в скиту был обычай – вечерние молитвы совершать в домике отца скитоначальника. После этого мы все кланялись отцу Феодосию в ноги, прося прощения и молитв, и постепенно уходили к себе. А если ему нужно было поговорить с кем–либо особо, то он оставлял их для этого после всех. Но на этот раз отец Феодосий оставил всех. Братии в скиту было немного. После «прощения» он обращается к отцу Кукше и довольно строго спрашивает:

– Кто благословил тебе разрешить отцу архимандриту (то есть мне) служить ныне литургию?

Отец Кукша понял свою вину и без всяких оправданий пал смиренно в ноги скитоначальнику со словами:

– Простите меня, грешного! Простите!

– Ну, отец архимандрит не знает наших порядков. А ты обязан знать! – сурово продолжал выговаривать отец Феодосий.

Отец Кукша снова бросается в ноги и снова говорит при всех нас:

– Простите меня, грешного, простите!

Так он и не сказал ни одного словечка в свое оправдание. А я стоял тоже как виноватый, но ничего не говорил... Потом, с благословения начальника, мы все вышли.. И мне, и всей братии был дан урок о послушании.. Действительно ли отец Феодосий рассердился или он просто через выговор смиренному отцу Кукше хотел поучить и других, а более всего – меня, не знаю. Но на другой день утром вижу в окно, что он, в клобуке и даже в мантии, идет к нашему дому. Вошел ко мне в келию, помолился перед иконами и, подавая мне освященную за службой просфору, сказал:

– Простите меня, отец архимандрит, я вчера разгневался и позволил себе выговаривать при вас отцу Кукше.

Не помню теперь, ответил ли я что ему или нет. Но вот скоро встретился другой случай. В Калужскую епархию приехал новый архиерей: епископ Георгий (после убитый в Польше архимандритом С-м)158. Он был человек строгий и даже крайне властный.

День был солнечный. Утро ясное. Вижу, отец Феодосий направляется с отцом Кукшей к храму святого Иоанна Предтечи. Я поклонился. Батюшка говорит мне, что ныне он с отцом игуменом монастыря едет в Калугу представляться новому владыке:

– Вот сначала нужно отслужить молебен.

А я про себя подумал: монахи едут к общему отцу епархии и своему, а опасаются, как бы не случилось никакого искушения при приеме... Страшно ...

В это время отец Кукша отпер уже храм, и мы двинулись туда. На пути отец Феодосий говорит мне:

– Вы знаете, отец Кукша – великий благодатный молитвенник. Когда он молится, то его молитва – как столп огненный летит к Престолу Божию.

Я молчал. И вспомнил выговор этому столпу: видно, было нужно это и ему, и всем нам ...

Седовласый отец Афанасий.

Представьте себе глубокого старца с белыми волосами, с белой широкой бородой, закрывавшей почти всю грудь его.

На голове мягкая монашеская камилавка. Глаза опущены вниз и духовно обращены внутрь души, точно они никого не видят. Если кто помнит картину Нестерова «Пустынник», то отец Афанасий похож на него, только волосы белее. В первый раз я обратил внимание на отца Афанасия в скитской трапезной. В чистой столовой, человек на 20–25, в середине стоял стол, а по стенам – лавки. Первый приходивший сюда, положив, по обычаю, троекратное крестное знамение, садился направо, на первое от дверей место. Входивший за ним другой инок, после крестного знамения, кланялся пришедшему раньше и занимал соседнее место. Так же делали и другие, пока к строго определенному времени не приходили все. И никто ничего не говорил. Нагнувши голову, каждый или думал что, или – вернее – тайно молился. На этот раз мне пришлось в ожидании трапезы сидеть рядом с отцом Афанасием. В молчаливой тишине я вдруг услышал очень тихий шепот со стороны соседа. Невольно я повернул свое лицо и заметил, как отец Афанасий двигает старческими губами и шепчет молитву Иисусову. .. По–видимому, она стала у него беспрестанною привычкою и потребностью.

После обеда я спросил у кого–то из скитников: какое особое – кроме молитвы – послушание несет старец? Оказалось, что он из скита носит на скотный двор грязное белье монахов для стирки. Этот двор расположен где–то в лесу, в стороне от монастыря, и там трудится несколько женщин, Бога ради. Вот туда и посылают старца, убеленного сединами.

Отец Иоиль. Я еще упомянул о нем как об очевидце визита Л. Н. Толстого к отцу Амвросию. Теперь – его рассказ о сотрудничестве с этим святым старцем. Батюшка начал и вел постройку женского Шамординского монастыря159 больше с верою, чем с деньгами, которые давал ему на это дело народ и благотворители. И не раз в конце недели рабочим нечем было платить. Отец Иоиль был подрядчиком на этой постройке, от лица отца Амвросия. Приходит время расчета, а денег нет... Народ – все бедный. Приступают к подрядчику: «Плати!» – «Нечем!» Подождите да потерпите. И рабочие – хоть бросай дело. А отцу Иоилю и их жалко, и постройку нельзя остановить.

– Вот я один раз решил отказаться от послушания; невмоготу мне, – рассказывал он сам. – Пришел к батюшке, упал ему в ноги и говорю: «Отпусти, сил никаких нет терпеть людское горе».

Отец Амвросий уговаривает:

– Не отказывайся, проси их подождать.

И сам я плачу, а сил нет.

– Ну, подожди, подожди! – говорит батюшка.

И пошел он к себе в келию. «Ну, – думаю, –

где–нибудь в столе своем отыщет деньги?» А он выходит с иконой Казанской Божией Матери и говорит:

– Отец Иоиль! Сама Царица Небесная просит тебя: не отказывайся!

Я упал ему в ноги. И опять пошел на дело.

Отец Исаакий.

Кажется, таково было имя одного из скитских старых иеромонахов. Мы с ним встретились во внутреннем садике. Это был старец, лет под 70, но еще бодрый. Длинная, с проседью борода. Он был духовником в этом самом Шамординском монастыре, наезжая туда по временам. К сожалению, из небольшой случайной нашей беседы осталось очень мало в памяти моей. Но он утешал меня, убеждая не унывать. Причем обратил мое внимание на то, что образованные монахи тоже делают святое дело в миру, тоже исполняют церковное послушание в школах, семинариях, во славу Божию. И при этом в глазах его светилась ласка и тихое ободрение.

Первый визит в скит

Когда я через ворота под колокольней вошел внутрь двора скита, меня приятно поразило множество цветов, за коими был уход. Об этом я уже говорил. Налево узенькая дорожка вела к скито–начальнику отцу Феодосию. Он был здесь как бы «хозяином», но подчинялся отцу игумену монастыря, как и все прочие. Это был человек высокого роста, уже с проседью и довольно плотный. Познакомились. И я сразу попросил у него благословения сходить исповедаться у старца отца Нектария.

Опишу ту комнату, в которой я встретился с ним и где бывали и Достоевский, и Л. Толстой, и другие посетители, коим разрешалось входить в скит.

Она была небольшая, приблизительно аршин пять на восемь. Два окна. По стенам скамьи. В углу икона и картина святых мест. Лампадка. Под иконами стол, на котором лежали листочки религиозного содержания. Эта комната составляла часть всего домика, называемого «хибаркой», где жил старец. Из приемной комнаты вела дверь в помещение самого старца. А другая дверь от него вела в подобную же комнату, соседнюю с нашей; там принимались и мужчины, и женщины, так как в нее вход был прямо из леса, с внешней стороны скита; я там не бывал.

Другой старец, батюшка отец Анатолий, жил в самом монастыре и там принимал народ, преимущественно мирян; а монахам рекомендовалось больше обращаться к отцу Нектарию.

Когда я вошел в приемную, там уже сидело четверо: один послушник и какой–то купец с двумя мальчиками, лет по 9–10. Как дети они о чем–то говорили и весело, но тихо щебетали и, сидя на скамейке, болтали ножками. Когда их разговор становился уже громким, отец приказывал им молчать. Молчали и все мы, взрослые: как в церкви; и здесь была благоговейная атмосфера. Рядом святой старец. Но детям это было невтерпеж, и они сползли со скамьи и начали осматривать красный угол с иконами. Рядом с ними висела картина какого–то города. На ней и остановилось особое внимание шалунов. Один из них говорит другому: «Это наш Елец». А другой возражает: «Нет, это Тула». – «Нет, Елец». – «Нет, Тула!» И разговор опять принимал горячий оборот. Тогда отец подошел к ним и обоим дал сверху по щелчку. Дети замолчали и воротились назад к отцу на скамейку. А я, сидя почти под картиной, поинтересовался потом: за что же пострадали малыши? За Тулу или за Елец? Оказалось, под картиной была подпись: «Святой град Иерусалим».

Зачем отец приехал и привез с собой своих деточек, я не знаю, а спросить казалось грешно: мы все ждали выхода старца, как церковной исповеди. А в церкви не говорят и об исповеди не спрашивают. Каждый из нас думал о себе, о своих грехах и нуждах.

А о чем же думали, сидя здесь, Достоевский, Толстой? Увы, это покрыто тайной забвения. Впрочем, о Толстом рассказал маленький эпизод отец Иоиль, видевший его в скиту.

Долго Толстой говорил с отцом Амвросием– старцем. А когда вышел от него, лицо его было хмурое. За ним вышел и старец. Монахи, зная, что у отца Амвросия известный писатель, собрались вблизи дверей хибарки. Когда Толстой направился к воротам скита, старец сказал твердо, указывая на него:

– Никогда не обратится ко Христу! Гордыня!

Так именно и случилось.

Второй раз Толстой посетил Оптинский скит перед смертью. Как известно, он ушел из своего дома. И, между прочим, посетил свою сестру Марию Николаевну, монахиню Шамординского монастыря, созданного отцом Амвросием верстах в 12–ти от Оптиной. И тут у него снова явилось желание обратиться к старцам. Но он опасался, что они откажутся принимать его теперь, так как он был уже отлучен Церковью за свою борьбу против христианского учения – о Святой Троице, о воплощении Сына Божия, о Таинствах (о коих он выражался даже кощунственно). Сестра же уговаривала его не смущаться, а идти смело, уверяя, что его встретят с любовью... И он согласился... Слышал я, что он будто бы подошел к двери хибарки и взялся за ручку, но... раздумал и ушел обратно. Потом он поехал по железной дороге и, заболев, вынужден был остановиться на станции Астапово Тульской губернии, где и скончался в тяжелых душевных муках. Церковь посылала к нему епископа Тульского Парфения160 и старца Оптинского Варсонофия, но окружавшие его лица (Чертков и другие) не допустили их до умирающего.

Некоторые подробности об этом визите в Оптину были записаны после смерти его в «Церковных Ведомостях».

Припомню тут и слышанное мною о нем во Франции. Одно время я жил на побережье Атлантического океана. Там же в одном доме жила тогда и жена одного из сыновей Л. Толстого со своим внучком Сережей. И она иногда рассказывала кое–что о нем и тоже повторяла, что он был «гордый» ... Но она жалела его ... Внук был тоже чрезвычайно капризный: если что–либо было не по нем, то он бросался на пол и затылком колотился об него, крича и плача. А в другое время он был ласков ко всем ... После отец, чех, выкрал его от бабушки; он тогда уже разошелся с внучкой Толстого.

О Достоевском мне, к сожалению, не пришлось ни услышать, ни прочитать ничего [связанного с Оптиной]. А его беседа была бы, конечно, интересна. И дух ее был иной, так как он был христианин и скончался – исповедавшись и причастившись Святых Таин, читая Евангелие.

СТАРЕЦ НЕКТАРИЙ161

Тогда мне рассказывали, но теперь я уже не помню, когда и почему он прибыл в монастырь. Одно лишь припоминаю, что он пришел молодым, чистым юношей. И старец Амвросий, прозрев в нем будущего угодника Божия, дал заповедь: принять его сразу в скит и никогда отсюда не посылать на послушание в монастырь! Так и было. В скиту он прожил до старости, лет до 70–75, каким я увидел его при посещении (1913). Да после он жил еще до выселения монахов из Оптиной. А скончался он в доме одного крестьянина, который взял его к себе в деревню... Еще из Парижа (1925–1926) я переписывался с ним через одно семейство, а потом получил известие о кончине его. Следовательно, в то время ему было, вероятно, около 85 лет162.

Ворочусь к воспоминаниям в хибарке.

Прождали мы в комнате минут десять молча: вероятно, старец был занят с кем–нибудь в другой половине домика. Потом неслышно отворилась дверь из его помещения в приемную комнату, и он вошел... Нет, не вошел, а как бы вплыл тихо.. В темном подряснике, подпоясанный широким ремнем, в мягкой камилавке, отец Нектарий осторожно шел прямо к переднему углу с иконами и медленно–медленно и истово крестился... Мне казалось, будто он нес какую–то святую чашу, наполненную драгоценной жидкостью, и крайне опасался: как бы не пролить ни одной капли из нее ... И тоже мне пришла мысль: святые хранят в себе благодать Божию и боятся нарушить ее каким бы то ни было неблагоговейным душевным движением – поспешностью, фальшивой человеческой лаской и прочим. Отец Нектарий смотрел все время внутрь себя, предстоя сердцем пред Богом. Так советует и епископ Феофан Затворник: сидя ли, ходя ли или делая что, будь непрестанно перед лицем Божиим163.

Лицо его было чистое, розовое, небольшая борода с проседью. Стан тонкий, худой. Голова его была немного склонена книзу. Глаза – полузакрыты.

Мы все встали... Он еще раза три перекрестился перед иконами и подошел к послушнику. Тот поклонился ему в ноги; но стал не на оба колена, а лишь на одно, вероятно, по тщеславию стыдился делать это при посторонних свидетелях. От старца не укрылось это, и он спокойно, но твердо сказал ему:

– И на второе колено стань!

Тот послушался ... И они о чем–то тихо поговорили... Потом, получив благословение, послушник вышел.

Отец Нектарий подошел к отцу с детьми: благословил их и тоже поговорил... О чем, не знаю. Да и не слушал я: было бы грешно подслушивать. О себе самом думал я ... Все поведение старца произвело на меня благоговейное впечатление, как бывает в храме перед святынями, перед иконою, перед исповедью, перед Причастием.

Отпустив мирян, батюшка подошел ко мне, к последнему. Или я тут отрекомендовался ему как ректор семинарии, или прежде сказал об этом через келейника, но он знал, что я – архимандрит. Я сразу попросил его принять меня на исповедь.

– Нет, я не могу исповедовать вас, – ответил он. – Вы человек ученый. Вот идите к отцу скитоначальнику нашему, отцу Феодосию, он – образованный.

Мне горько было слышать это: значит, я недостоин исповедаться у святого старца? Стал я защищать себя, что образованность наша не имеет важности. Но отец Нектарий твердо остался при своем и опять повторил совет – идти через дорожку налево к отцу Феодосию. Спорить было бесполезно, и я с большой грустью простился со старцем и вышел в дверь.

Придя к скитоначальнику, я сообщил ему об отказе отца Нектария исповедовать меня и о совете старца идти за этим к образованному отцу Феодосию.

– Ну, какой же я образованный?! – спокойно ответил он мне. – Кончил всего лишь второклассную школу. И какой я духовник?! Правда, когда у старцев много народа, принимаю иных и я. Да ведь что же я говорю им? Больше из книжек наших же старцев или из святых отцов, что–нибудь вычитаю оттуда и скажу. Ну, а отец Нектарий – старец по благодати и от своего опыта. Нет, уж вы идите к нему и скажите, что я благословляю его исповедать вас.

Я простился с ним и пошел опять в хибарку. Келейник с моих слов все доложил батюшке, и тот попросил меня к себе в келию.

– Ну, вот и хорошо, слава Богу! – сказал старец совершенно спокойно, точно он и не отказывался прежде. Послушание старшим в монастыре – обязательно и для старцев: и может быть, даже в первую очередь, как святое дело и как пример для других.

И началась исповедь... К сожалению, я теперь решительно не помню ничего о ней... Одно лишь осталось в душе, что после этого мы стали точно родными по душе. На память батюшка подарил мне маленькую иконочку из кипарисового дерева с выточенным внутри распятием.

Подошел праздник Успения Божией Матери. Накануне, часов около 11–ти, ко мне приходит из монастыря благочинный отец Федот. Несколько полный, с проседью в темных волосах и бороде, спокойный, приветливый; он и с собою принес тишину. Помолившись и поздоровавшись со мною, он сначала справился о моем здоровье и самочувствии, потом порадовался – «какая ныне хорошая погода» – был тихий, безоблачный день. Я подумал: подход – как в миру, между светскими людьми... Жду дальше: напрасно монахи не ходят по келиям, как писалось раньше. И, действительно, отец благочинный скоро перешел к делу:

– Ваше Высокопреподобие! Батюшка отец игумен просит вас сказать завтра, на поздней литургии, поучение...

Это предложение было для меня совершенно неожиданным: я в миру довольно много говорил проповедей, речей, уроков. И устал духовно от многоглаголания; потому, живя в монастыре, хотел уже отдохнуть от учительства в тишине, одиночестве и молчании. И в самом деле отдыхал. И вдруг – проповедуй и здесь?

– Нет, нет! – запротестовала моя душа. – Не могу, батюшка!

И начался между нами долгий спор.

– Почему же, Ваше Высокопреподобие?!

– Ну чему я буду учить вас в монастыре?! Вы – истинные монахи; а живя в миру, какие мы монахи? Нет, и не просите напрасно.

Но отца благочинного нелегко оказалось заставить отказаться от данного ему игуменом поручения:

– А как же вон у нас жили другие ученые монахи, – стал он перечислять их имена и проповедовали?

– Это не мое дело, – отстранял я его возражение. – Я про себя говорю, что не могу учить вас, монахов. Да и что особого я могу вам сказать? У вас на службах читаются, по уставу, и жития святых из Пролога, и поучения из творений святых отцов. Что же лучше?

– Так–то так, но и живое устное слово полезно нам послушать, – настаивал отец Федот.

– Святые отцы – всегда живые, – возражал я, – нет уж, батюшка, не просите! Мне трудно это. Так и объясните отцу игумену.

– Да ведь отец игумен и благословил меня просить вас проповедовать.

Видя, что никакие уговоры не действуют на посланца, я вспомнил о старце Нектарии. «Вот кто может выручить из неожиданной беды, – думалось мне, – я у него исповедался, он знает мою грешную душу и скорее поймет мой отказ по сознанию моего недостоинства, а слово старца – сильно в обители».

– Я спрошу у батюшки, отца Нектария, – сказал я.

– Хорошо, хорошо! – согласился сразу отец Федот.

И с этими словами он начал прощаться со мной. Да было и время: в монастыре зазвонил небольшой колокол к обеду. Благочинный ушел, а я направился к хибарке старца. В знакомой мне приемной никого не было. На мой стук вышел из келии отец Мелхиседек: маленького роста, в обычной мягкой камилавке, с редкой молодою бородою, с ласковым лицом.

Я объяснил ему наше дело и добавил:

– Мне нет даже нужды беспокоить самого батюшку, он занят другими. Вы только спросите у него совета. И скажите ему, что я прошу его благословить меня не проповедовать.

И я верил в такой ответ старца: мне казалось, что я хорошо поступаю, смиренно. Келейник, выслушав меня, ушел за дверь. И почти тотчас же возвратился:

– Батюшка просит вас зайти к нему.

Вхожу. Целуем друг у друга руки. Он предложил мне сесть и, не расспрашивая больше ни о чем, сказал следующие слова, которые врезались мне в память до смерти.

– Батюшка, – обратился он ко мне тихо, но чрезвычайно твердо, авторитетно, – примите совет на всю вашу жизнь: если начальники или старшие вам предложат что–нибудь, то, как бы трудно или даже как бы высоко ни казалось это вам, – не отказывайтесь. Бог за послушание поможет!

Затем он обратился к окну и, указывая на природу, сказал:

– Смотрите, какая красота: солнце, небо, звезды, деревья, цветы... А ведь прежде ничего не было! Ничего! – медленно повторил батюшка, протягивая рукою слева направо. – И Бог из ничего сотворил такую красоту. Так и человек: когда он искренно придет в сознание, что он – ничто, тогда Бог начнет творить из него великое.

Я стал плакать. Потом отец Нектарий заповедовал мне так молиться:

– Просите в молитве у Бога – благодати.

Я хотя был уже тогда ректором семинарии, но не знал, о чем, собственно, я буду молиться. И спросил его:

– Как, батюшка, молиться?

– Молитесь просто: «Господи, дай мне благодать Твою».

А затем добавил:

– На вас идет (допустим) туча скорбей, а вы молитесь: Господи, дай мне благодать! – И Господь пронесет мимо вас грозу.

При этом он медленно протянул рукою слева направо, подобно тому, как грозовая туча неожиданно сворачивает в сторону и проносится мимо.

Много лет спустя (около 20) я должен был усердно молиться этой молитвой, и беда миновала.

Отец Нектарий, продолжая свою речь, рассказал мне почему–то историю из жизни патриарха Никона, когда он, осужденный, жил в ссылке и оплакивал себя. Теперь уж я не помню этих подробностей о патриархе Никоне, но «совет на всю жизнь» стараюсь исполнять. И теперь слушаюсь велений Высшей Церковной власти. И, слава Богу, никогда в этом не раскаивался. А когда делал что–либо по своему желанию, всегда потом приходилось страдать .

... Вопрос о проповеди был решен: нужно слушать отца игумена и завтра – говорить. Я успокоился и ушел. Обычно для меня вопрос о предмете и изложении поучения не представлял затруднений; но на этот раз я не мог подыскать нужной темы до самого всенощного бдения. И уже к концу чтения канона на утрене в моем уме и сердце остановились слова, обращенные к Богородице: «Сродства Твоего не забуди, Владычице!» Мы, люди, сродники Ей по плоти. Она – из нашего человеческого рода. И хотя Она стала Матерью Сына Божия, Богородицею, но мы, как Ее родственники, все же остались Ей близкими. А потому смеем надеяться на Ее защиту нас пред Богом, хотя бы были и бедными, грешными родственниками Ее... И мысли потекли, потекли струей... Вспомнился и пример из жития святителя Тихона Задонского о грешном настоятеле этой обители, как он был помилован и даже воскрешен Господом. «За молитвы Моей Матери возвращается в жизнь на покаяние», – послышался ему голос Спасителя, когда душа его спускалась на землю. А настоятель этот, будучи по временам одержим нетрезвостью, имел обычай в прочие дни читать акафист Божией Матери.

В день Успения я отслужил раннюю в другом храме... И вдруг во мне загорелось желание сказать поучение и тут. Но так как это было бы самоволием, я воздержался.

Какие лукавые бывают искушения!

На поздней литургии я сказал приготовленную проповедь. Она была действительно удачною. В храме кроме монахов было много и богомольцев–мирян. Все слушали с глубоким вниманием.

Но на этом «слава» моя не кончалась. Когда я возвратился в скит, меня на крылечке нашего домика встретил преподобный отец Кукша:

– Вот хорошо сказали, хорошо! Вот был у нас в Калуге архиерей Макарий164: тоже хорошо-о говорил проповеди!

Я промолчал. На этом разговор и кончился.

Через некоторое время из монастыря пришла уже целая группа послушников и стала просить меня:

– Батюшка, пойдемте погуляем в лесу и побеседуем: вы такую хорошую проповедь нам сказали.

«О-о! – подумал я про себя. – Уже учителем заделаться предлагают тебе? А вчера считал себя недостойным и говорить?! Нет, нет: уйди от искушения!» – И я отклонил просьбу пришедших.

Кстати: вообще монахам не дозволяется ходить по лесу и лишь по праздникам разрешалось это, и то группами, для утешения. Но этим пользовались лишь единицы, а другие сидели по келиям, согласно заповеди древних отцов: «Сиди в келии, и келия спасет тебя».

На следующий день мне нужно было выезжать из монастыря на службу в Тверскую семинарию, и я пошел проститься сначала с отцом Нектарием. Встретив меня, он с тихим одобрением сказал:

– Видите, батюшка: послушались, и Бог дал вам благодать произнести хорошее слово.

Очевидно, кто–то ему уже об этом сообщил, так как старец не ходил в монастырь.

– Ради Бога, – ответил я, – не хвалите хоть вы меня, бес тщеславия меня уже и без того мучает второй день.

Старец понял это и немедленно замолчал. Мы простились.

От него я пошел через дорожку к скитоначальнику отцу Феодосию. Тот спросил меня, как я себя чувствую, с каким настроением отъезжаю.

Я искренно поблагодарил за все то прекрасное, что я видел и пережил здесь. Но добавил:

– А на сердце моем осталось тяжелое чувство своего недостоинства.

Мне казалось, что я говорил искренно и сказал неплохо, а сознание недостоинства мне представлялось смирением. Но отец Феодосий посмотрел иначе.

– Как, как? – спросил он. – Повторите, повторите!

Я повторил. Он сделался серьезным и ответил:

– Это – не смирение. Ваше преподобие, это – искушение вражье, уныние. От нас, по милости Божией, уезжают с радостью; а вы – с тяготою? Нет, это –неладно, неладно. Враг хочет испортить плоды вашего пребывания здесь. Отгоните его. И благодарите Бога. Поезжайте с миром. Благодать Божия да будет с вами.

Я простился. На душе стало мирно.

Какие вы духовно опытные! А мы, так называемые «ученые монахи», в самих себе не можем разобраться правильно... Не напрасно и народ наш идет не к нам, а к ним... «простецам», но мудрым и обученным благодатью Духа Святого. И апостолы были из рыбаков, а покорили весь мир и победили «ученых». Истинно говорится в акафисте: «Ветия многовещанныя», – то есть ученые ораторы, – видим «яко рыбы безгласныя»165, по сравнению с христианской проповедью этих рыбаков.

И теперь «ученость» наша была посрамлена еще раз.

Когда я приехал на вокзал в Козельск, то в ожидании поезда сидел за столом. Против меня оказался какой–то низенький крестьянин с остренькой бородкой. После короткого молчания он обратился ко мне довольно серьезно:

– Отец, ты, что ли, вчера говорил проповедь в монастыре?

– Да, я.

– Спаси тебя Господи! А знаешь, я ведь думал, что благодать–то от вас, ученых, совсем улетела...

– Почему так?

– Да, видишь: я безбожником одно время стал; а мучился. И начал я к вам, ученым, обращаться: говорил я с архиереями – не помогли. А вот потом пришел сюда, и эти простецы обратили меня на путь. Спаси их Господи! Но вот вижу, что и в вас, ученых, есть еще живой дух, как Сам Спаситель сказал: Дух дышет, идеже хощет (Ин. 3:8).

Скоро подошел поезд. В вагон второго класса передо мною поднялись по ступенькам две интеллигентные женщины. За ними вошел и я. Они очень деликатно обратились ко мне со словами благодарности за вчерашнее слово. Оказалось, это были две дворянки, приезжавшие издалека на богомолье в Оптину и слышавшие мою проповедь. И думается, что эти «ученые» – не хуже, а даже лучше, смиреннее, чем бывший безбожник. Да, воистину Дух Божий не смотрит ни на ученость, ни на «простоту», ни на богатство, ни на бедность, а только на сердце человеческое, и если оно пригодно, то Он там живет и дышит. ..

Началась революция. И вот какое предание дошло до меня за границей. Отец Нектарий будто бы встретил пришедших его арестовывать с детскими игрушками и с электрическим фонариком, совершенно спокойный. И перед ними он то зажигал, то прекращал свет фонаря. Удивленные таким поведением глубокого старца, а может быть, и ожидавшие какого обличения за свое безобразие от святого, молодые люди сразу же от обычного им гнева перешли в благодушно–веселое настроение и сказали:

– Что ты? Ребенок, что ли?

– Я – ребенок, – загадочно–спокойно ответил старец.

Если это было действительно так, то стоит серьезно задуматься над смыслом поведения его и загадочным словом о «ребенке».

А ребенком он мог назвать себя, поскольку идеальный христианин становится действительно подобным дитяти по духу. Сам Господь сказал ученикам при благословении детей: если... не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:3).

Записки об отце Нектарии166

Когда я возвратился в Россию в 1948 году, то мне пришлось здесь познакомиться с одною писательницей167. Она прежде была неверующею. К ней правительство обратилось с предложением съездить в Оптину пустынь и произвести там перепись рукописей. Но она отказывалась.

В это время во сне увидала какого–то монаха. И согласилась. Каково же было ее удивление, когда этим монахом оказался отец Нектарий. Это изменило все воззрения ее: она стала духовной дочерью старца и была ею до его смерти. Написала житие его; собрала документы о его жизни. И теперь я пользуюсь ими.

Совершенно неожиданно, как бы чудесно, сбылись мои желания, которыми я закончил свои воспоминания в Америке. «Хорошо бы со временем, – писал я, – узнать об этом», то есть о судьбе отца Нектария после революции, «да и вообще о конце его».

Случилось это так. 8–21 июля я служил в храме Казанской Божией Матери под Ригой. И говорил, по обычаю, проповедь. Среди слушателей была и эта женщина. После службы она передала знакомому свое впечатление о мне такое:

– Этот владыка, вероятно, имел связь с Оптиной: так близок дух его к ней!

Что, собственно, она нашла во мне «оптинского», кроме обыкновенного общеправославного духа, не знаю. Да ведь я и не мог занять в Оптиной много, потому что был там всего лишь два раза, и то на короткий срок. Но это предположение привело ее ко мне; и она была необычайно удивлена, когда я через несколько минут разговора упомянул не только об Оптиной, но и стал читать ей свои воспоминания именно об отце Нектарии. Разве это не поразительно? Приехать из Америки в Ригу и здесь узнать о желанном мне предмете? Да если бы я изъездил всю Россию, и то не нашел бы такой встречи! А тут приходит ко мне самому человек, лично и близко знавший обстоятельства истории Оптиной и жизни святого старца и даже написавший именно о нем свои записки!

Святые и усопшие, живущие на Небесах, имеют гораздо более тесное, близкое общение с нами, живыми, чем мы обычно привыкли об этом думать в жизни своей. Иэту женщину послал ко мне сам отец Нектарий. Это я и считаю чудом.

От нее я узнал чрезвычайно важные подробности о его исключительной духовной высоте и о событиях жизни последних его лет. А теперь, получив в свои руки на время ее рукописи, считаю необходимым сделать из них выписки для восполнения своих малых воспоминаний. Икак увидим сейчас, мои записи представляются крайне незначительными по сравнению с новыми материалами: у меня запечатлены лишь некоторые факты из моих встреч и бесед, а здесь вскрыты такие мистические высоты, о которых я и не мог подозревать!

Записки N

Батюшка крещен в городе Ельце, в церкви преподобного Сергия; служил он потом приказчиком у купца Хамова. Мать звали Елена. Отца – Василием. Фамилия – Тихоновы. Крестные – Николай и Матрона.

* * *

Батюшка стал старцем в 1913 году.

* * *

В первый раз я увидела старца Нектария в июне 1922 года. Тогда это был старец с чудесным лицом: то невероятно древним – тысячелетним, то молодым – лет сорока. Черты лица – правильны; из–под шапочки выбиваются длинные редкие пряди полуседых волос... Длинные пальцы; походка скользящая, словно он мало касается земли, – и вместе старческая. Очи его небольшие. Такая в них мысль, ясность и иногда любовь.

К 1925 году старец одряхлел, согнулся; ноги страшно отекли, сочатся сукровицей (это следствие бесконечных стояний на молитве). Лицо его утратило отблеск молодости. Это все вернулось к нему только во время предсмертной болезни (я видела его за 2 месяца до смерти). Он очень ослабел... Часто засыпал среди разговора.

* * *

В 1921 году умер близкий мне человек168... Мне нужен был учитель, который спас бы меня от прелести. Я молилась. В тот день пришли ко мне (знакомые) и рассказали об отце Нектарии169. Я написала ему письмо... Тогда же я увидела его во сне; и сон этот произвел на меня глубокое впечатление. Я видела, что я и другие люди стоим в какой–то комнате и ждем выхода старца Нектария.

... Наконец проходит он; я запоминаю его лицо, и все мое существо стремится за ним. Потихоньку я иду за ним в другую комнату. Там стоят столы, и монахи рассаживаются и пьют чай. Я чувствую себя недостойной, забиваюсь в угол и оттуда со слезами гляжу на трапезующих. Предо мною как бы развертывается вся моя жизнь; а выйти из своего угла из–за шкафа просто невозможно. И когда я дохожу до какой–то предельной точки этого горького сознания, отец Нектарий встает, подходит ко мне, берет меня за руку, ведет к столу, усаживает рядом с собой и начинает поить меня чаем.

Проснувшись, я как–то затаила в себе сон.

* * *

В июне 1922 года ко мне пришел неверующий литератор О., не знавший ничего вообще о моей духовной жизни, не говоря уже о моем обращении к старцу, и предложил мне написать книгу об Оптиной. Я сначала отказывалась, ссылаясь на незнакомство с предметом.

– Поезжайте туда, чтобы писать на месте.

– У меня нет денег.

– Вот вам аванс.

Это было настолько удивительно, что я больше не посмела отказываться.

Приезжаю в Оптину.

* * *

... Отец Нектарий вышел в хибарку на благословение. Я его сразу узнала: я видела его во сне.

* * *

Наконец старец говорит:

– Нет, хорошо, что вы приехали. Это – Божий Промысл. Оставайтесь здесь и пишите книгу.

Молчание. И вдруг лицо его загорается и делается строгим:

– Вы верите в Бога?

– Да.

– Вы хотите у меня исповедоваться?

– Да.

– Идите сейчас в церковь. Там идет повечерие, через полчаса возвращайтесь ко мне на исповедь. Вы обедали?

Я ела в тот день скоромное.

Прихожу через полчаса. Я была в каком–то бесконечном восторге. Я не знала, как сложатся мои отношения со старцем; я видела только необыкновенное обаяние этого человека, и я узнала в нем того, кого видела во сне. После исповеди он был очень ласков со мной и сказал (не помню: теперь или в конце исповеди) после долгого молчания:

– Да, грешна, но дух истинно христианский .

... (После) я при всех сказала ему: «Простите меня».

Тогда он положил руку мне на голову и сказал три раза: «Все прощено».

* * *

Вся маленькая приемная его была залита послеобеденным солнцем; и в ней стояла чудная тишина. Я чувствовала, что погружаюсь в какую–то неизъяснимую радость.

Я осталась жить в Оптиной.

* * *

(Некто Ф.)170, бывшая курсистка математического факультета, пришла к отцу Нектарию и осталась там. Она с детства была ясновидящей: у них в семье наследственное ясновидение. Демонов она видела совершенно запросто, в любое время дня и ночи и в любой обстановке. Часто мы сидим с ней, а она говорит:

– Н., вот демон.

Я – в ужасе:

– Где?

– А вот там, – показывает.

Я – в панике, но с любопытством:

– А какой у него вид?

Облики демонов бывали разные – в виде рыбы, в виде кошки, в виде красной пьяной морды и так далее.

Я пошла к батюшке и рассказала ему. Он в ответ:

– А ты не бойся.

Я и перестала бояться и с тех пор относилась к Ф–м видениям спокойно.

Мне самой нечистую силу пришлось видеть зрительно только раз за это время. Я сидела в хибарке – там, где икона «Достойно», – на ступеньках, ведущих в комнаты старца, спиной к его двери. Хибарка была полна. Никакого ожидания чего–либо сверхъестественного у меня не было, и время было не позднее – часов около 6–ти вечера.

Вдруг я вижу – из–за моего правого плеча выбегает золотая синеватая змейка вроде медленной молнии, проскользнет, скроется и опять выбегает. Я изумилась и стала тереть глаза, думая, что это какое–то странное физическое явление. Нет, не помогает. А перекреститься мне стыдно: ну чего я буду – этак, лицом к народу – креститься? Змейка все быстрее и как бы наглее вьется сбоку от меня.

«Хоть бы батюшка вышел!» – думаю я.

Нет, не идет. А меня уже начинает охватывать неприятное чувство. Тогда я перекрестилась потихоньку – опять стесняясь этого. Еще хуже! Передо мной – уже прямо передо мной, на уровне лица моего, – загорается тем же синеватозолотым пламенем звездочка и начинает лихо отплясывать; ее движенья были одушевленны, задорны и торжествующи. Тогда я не выдержала и перекрестилась большим открытым крестом. Все мгновенно исчезло.

Через минуту дверь открылась; вышел батюшка, благословил всех и позвал меня к себе. Я ему рассказала о виденном и спросила его, что это было все–таки: физическое или же духовное явление?

Он, улыбаясь, сказал:

– Нет, духовное.

И прибавил, что это мне за что–то наказание; только не помню сейчас – за что.

* * *

Как–то я спрашивала его: можно ли надеяться на соединение Церквей? Он ответил:

– Нет! Это мог бы сделать только Вселенский Собор; но Собора больше не будет. Было уже 7 Соборов, как 7 Таинств, 7 даров Духа Святого. Для нашего века полнота числа – 7. Число будущего века – 8. К нашей Церкви будут присоединяться только отдельные личности.

Батюшка приучал меня всячески к терпению. Любимая его поговорка: «всюду нужно терпение и пождание».

Учил он терпеть, заставляя ждать приема целыми часами, а иногда – и днями.

Зато какое бывало счастье, когда примет! Очень хорошо было бывать у него во время повечерия. Это были часы его отдыха. Он не любил в это время отвечать на вопросы и сам не говорил. Бывало, он сидит в кресле и молча молится или дремлет – а молчание его всегда было прекраснее и выше слов, – или просит читать ему вслух. И никто в этот час не входит в келью, не беспокоит его...

Бремя старчества страшно и тяжко. И быть старцем каждую секунду непосильно человеку. Старца окружает великая любовь народная, но – и великая требовательность. Каждое движение его истолковывается символически. Я видела, как люди плакали, если он попросту ласково угощал конфетами: дескать, если он дает конфету, значит, меня ждет горе! Много конфет я съела из его рук, и никакого горя не следовало за этим. И батюшка иногда изнемогал под этими суеверными отношениями к нему – не говоря уже о тяжести самого старческого подвига.

Однажды я спросила его, должен ли он брать на себя страдания и грехи приходящих к нему, чтобы облегчить их и утешить.

Он сказал:

– Да. Ты сама поняла; поэтому я скажу тебе: иначе облегчать нельзя. И вот чувствуешь иногда, что на тебе словно гора камней, – так много греха и боли принесли к тебе; и прямо не можешь снести ее. Тогда приходит благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев; и можешь принимать сначала.

О суеверном же отношении к нему он сам говорил:

– У меня иногда бывают предчувствия, и мне открывается о человеке. А иногда – нет. И вот удивительный случай был. Приходит ко мне женщина и жалуется на сына – ребенка девятилетнего, – что нет с ним сладу. А я ей говорю: «Потерпите, пока ему не исполнится 12 лет». Я сказал это, не имея никаких предчувствий; просто потому, что по научности знаю, что в 12 лет у человека бывает изменение. Женщина ушла. Я и забыл об этом. Через 3 года приходит эта мать и плачет: умер сын ее, едва ему исполнилось 12 лет. Люди, верно, говорят, что вот батюшка предсказал. А ведь это было простым рассуждением моим – по научности. Я потом всячески проверял себя: чувствовал или нет? Нет, ничего не предчувствовал.

* * *

– Чадо мое! Мы любим тою любовью, которая никогда не изменяется. Ваша любовь – однодневка; наша – и сегодня, и через 1000 лет все та же... Но не говори никому, что я люблю тебя. Иначе – не взыщи.

Потом он меня отпаивает чем–то, чаем, кажется; благословляет и отпускает. И я, конечно, уже не хочу уехать из Оптиной.

Иногда я прихожу к нему злая и капризная. Тогда он особенно нежен со мной; и уже зовет меня не Н., а «чадо мое»... Раз назвал «моя овечка». Иногда он дразнит меня, как ребенка; и с ним я действительно чувствую себя ребенком. Нет ни Москвы, ни моего писательства, есть только эта увешанная образами, сияющая, душная келья – и этот дивный мой отец: уже не «батюшка», а «дорогой мой отец».

* * *

Холмищи. Вечер. Красная полоска заката.

Батюшка сидит в своем кресле... Он бесконечно ласков со мною, но мне скучно. Все, что он говорит, скучно и неинтересно. Самый воздух его комнаты душен от скуки. И со скукой и ленью я повторяю:

– Что же, вы меня возьмете с собой (в рай)?

Батюшка:

– Но ведь там, где буду я, тебе будет «скучно».

Оптина. Осень. Последняя горсточка муки приходит к концу, последние деньги тратятся. Мне нужно ехать на заработки в Москву, но мне не хочется уезжать от старца ... Вдруг с почты мне подают денежную повестку.

Когда я прихожу в себя, батюшка дает мне читать о том, как апостол Иоанн пошел в горы за заблудшим учеником своим; и еще о том, что если бы Господь счел нужным, Он мог бы каждую морскую гальку превратить в драгоценный камень и дать любящим Его, но не делает этого, ибо это им не полезно.

* * *

Но бывают дни, когда старец страшен и суров. В хибарке неутешно плачет женщина. У нее один за другим умирают дети. Вчера она схоронила последнего. Старец выходит на общее благословение, проходит по рядам. Женщина с плачем падает ему в ноги. Он, не останавливаясь, с каменным лицом бросает ей:

– Это наказание за грехи.

В Оптиной была девица, самовольно юродствовавшая. Она, сидя в хибарке, пела мирские песни, бессмысленно смеялась, иногда ругалась. Старец благословлял пришедших к нему. Девица стояла, ожидая благословения. Вдруг он поднял руку с грозным отстраняющим жестом и, пятясь, бесконечно медленно стал отступать от нее – все время с поднятой рукой. Когда он скрылся за своей дверью, девица упала в судорогах.

Страшное впечатление оставила во мне еще

одна история. После Рождества я поехала из Оптиной в Москву. Одна монахиня, м. А., при мне просила батюшку, чтобы он позволил мне привезти с собою в Оптину ее больную слепую сестру, которая находилась в то время в одной московской богадельне. Батюшка не благословил, он только велел мне навестить ее, передать посылку от м. А. и попросить отца С., чтобы тот причастил больную. Я поехала в богадельню. Среди грязной палаты я увидела худенькую измученную женщину, по которой ползали вши. Когда я назвала ей имя отца Нектария, на лице ее отразился дикий ужас, как у затравленного животного. И она испуганно спросила меня. Я, как могла, ее утешила и успокоила и сказала, что на днях к ней приедет отец Сергий и причастит ее. Когда я вернулась в Оптину, батюшка сказал:

– Видишь ли, она два раза спрашивала меня, как ей жить. Я благословил ей идти в монастырь, но она не послушалась меня и, вот видишь, ослепла. – А затем, обернувшись к м. А. (сестре болящей), прибавил:

– Она скоро умрет, но перед смертью прозреет и последние дни будет очень хорошо жить, а похоронят ее самым лучшим образом.

И действительно, так и случилось... Умерла она в том же году.

* * *

Старец говорил мне:

– Никогда не дерзай приобщаться без предварительной исповеди.

* * *

Молитвой и Словом Божиим всякая скверна очищается.

Душа не может примириться с жизнью и утешается лишь молитвою.

Без молитвы душа мертва для благодати.

Многословие вредно в молитве, как апостол сказал (см.: 1Кор. 14:19). Главное – любовь и усердие к Богу. Лучше прочесть в день одну молитву, другой день – другую, чем обе зараз. Одной–то и довольно. Спаситель взял Себе учеников из простых безграмотных людей; позвал их – они все бросили и пошли за Ним. Он им не дал никакого молитвенного правила, дал им полную свободу – льготу, как детям. Днем – работа духовная, а вечером – спать. А Сам Спаситель, когда кончал проповедь, уединялся в пустынное место и молился ... И вот когда ученики Иоанновы пришли к Спасителю, они рассказали апостолам, как они молятся. А те и спохватились: вот ученики Иоанновы молятся, а наш добрый Учитель нам ни полслова не сказал о молитве... А если бы им ученики Иоанновы не сказали, то они бы и не подумали об этом ... Вот тогда Спаситель сказал им еще: «Отче наш» ... И так их и научил, а другой молитвы не давал им (см.: Лк. 11:1–4).

Как–то я говорю батюшке, что временами испытываю страх, часто беспричинный.

– А ты сложи руки крестом и три раза прочитай «Богородицу», и все пройдет.

И проходит.

...Я помню комнату в Холмищах. Лампада и свеча пред образами. Я вхожу – он в епитрахили сидит в кресле ... Вдруг он со стоном подымается и показывает мне, чтобы я шла за ним к образам... Вынести этот страдальческий стон его (вставшего с постели из–за меня) невозможно: и с ужасом... поддерживаю, когда он идет. А там, пред образами, границы миров совсем стираются. Я чувствую, как оттуда надвигается волна Божия присутствия, а батюшка рядом со мною, приемник этой волны. Я становлюсь на колени немножечко позади него, не смотрю на него и только – или держусь за его руку или за ряску.

* * *

Приезжает N... Помню изумительный вечер. Он сам заговорил о Фаворском свете:

– Это такой свет, когда он появляется, все в комнате им полно и за зеркалом светло, и под диваном (батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван), и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; где (должна быть) тень – там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете.

Еще раньше батюшка благословил Л.171 написать икону Преображения – для Германии, говоря: «Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом – и на сердце». Л. написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане подымались черные узловатые деревья. Увидев их, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Л., плача, стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь – через три года – он заговорил об этом.

Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился Ангел. И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет.

* * *

Он говорил нам и о послушании. Хвалил N за то, что она приняла послушание, и говорил, что это важнейшее приобретение в жизни, которое она сделала. Самая высшая и первая добродетель – послушание. Это – самое главное приобретение для человека. Христос ради послушания пришел в мир. И жизнь человека на земле есть послушание Богу.

В посушании нужно разумение и достоинство.

Человеку дана жизнь на то, чтобы она ему служила, а не он – ей. Служа жизни, человек теряет соразмерность, работает без рассудительности и приходит в очень грустное недоумение: он и не знает – зачем он живет. Это – очень вредное недоумение; и оно часто бывает. Он, как лошадь, везет и ... вдруг останавливается; на него находит такое стихийное препинание.

Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы он возрастал в познании.

* * *

Надо творить милостыню с разумением (рассуждением), чтобы не повредить человеку.

* * *

Застенчивость по нашим временам – большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если сохранить целомудрие – а у вас, у интеллигенции, легче всего его потерять, – все сохранить.

* * *

Он говорил: не бойся! Из самого дурного может быть самое прекрасное. Знаешь, какая грязь на земле: кажется, страшно ноги запачкать; а если поискать, можно увидеть бриллианты.

* * *

О народе. Про одного крупного русского человека он сказал: «Для него необходимо православие, а то он оторвется от русской души».

N и N жаловались батюшке на крестьян, что с ними очень трудно.

– Вы с ними, верно, на иностранных языках говорите. С ними надо по–русски говорить. Русская словесность – это целая научность.

.. .Я с горечью говорю батюшке:

– Вам не дорога русская культура.

– Мы отреклись не только от культуры, но и от самих себя; но все же русская культура дорога нам. Но если нет жизни, не может быть и культуры.

* * *

Заниматься искусством можно так же, как столярничать или коров пасти; но все это надо делать как бы пред Божиим взором.

Но есть и большое искусство – слово убивающее и воскресающее (псалмы Давида); путь к этому искусству – через личный подвиг, путь жертвы; и один из многих тысяч доходит до цели.

Все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания.

* * *

Пушкин был умнейший человек в России, а собственную жизнь не умел прожить.

Про Ходасевича172, слушая «Тяжелую лиру», сказал: «Вот умница».

О Блоке. Нравились стихи о Прекрасной Даме и «Итальянские стихи»173.

– Он теперь в раю. Скажи его матери, чтобы она была благонадежна.

Проявлял большой интерес к Хлебникову174.

Последняя книга, которую мы читали батюшке в Оптиной, были статьи Шпенглера («Закат Европы» )175.

* * *

Много раз просили у старца благословения написать его, но он всегда отказывался:

– У меня нет на это благословения предков.

* * *

«Святой Серафим предвидел и революцию, и церковный раскол, но говорил: “Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог ее помилует, – а у нас такие праведники есть“», – и светлая улыбка.

* * *

Мне он сказал: «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф. Все это чувствуют инстинктом, как муравьи... Но верные могут не бояться: их оградит Благодать. В последнее время будет с верными то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни служил, – на облаке будет перенесен в одно место.

Ковчег – Церковь. Только те, кто будут в ней, спасутся».

* * *

Бог желает спасти не только народы, но и каждую отдельную душу. Простой индус, верящий во Всевышнего и исполняющий, как умеет, волю Его, – спасется. Но тот, кто, зная о христианстве, идет индусским мистическим путем, – нет.

– Батюшка, а какова судьба других христианских вероисповеданий?

– Они не спасутся.

Я (с возмущением):

– А святые католические? А святой Франциск176? Что же, по–вашему, они совсем безблагодатны?

Батюшка (неохотно):

– Ну, у них частичная благодать.

* * *

В другой раз батюшка мне рассказывает видение одного оптинского монаха. Тот вышел однажды на крылечко своего домика в скиту (не про себя ли говорил? – М. В.) и видит: исчезло все – и скит, и деревья, а вместо этого до самого неба подымаются круговые ряды святых, только между высшим рядом и небом – небольшое пространство. И монаху было открыто, что конец мира будет тогда, когда это пространство заполнится.

– А пространство было уже небольшое, – добавил батюшка.

Однажды батюшка сказал мне:

– Мы живем сейчас во время, обозначенное в Апокалипсисе: это – после того, как Ангел восклицал: горе живущим (Откр. 8:13) – перед явлением саранчи. (О саранче см.: Откр. 9:1–11. – М. В.)

* * *

Сведения о жизни отца Нектария

Батюшка много рассказывал мне сам о своей жизни.

Мирское имя батюшки – Николай Васильевич Тихонов. Родился он в Ельце в 1858 году, вернее, может быть, в 1857. Отец (перед смертью) благословил сына иконой святителя Николая. Это родительское благословение всегда было с батюшкой. Кроме Николая, у вдовы осталось еще несколько человек детей.

После школы, 11 лет, устроили его в лавку к одному елецкому купцу Хамову. Потом – путешествие в Оптину: поступил в скит в 1876 году, получил мантию в 1887–м, иеродиаконство – в 1894 году, иеромонашество – в 1898 году. Старчество – в 1913 году. В 1923 году – закрытие Оптиной и удаление отца Нектария в Холмищи. 12 мая 1928 года тихо скончался в Холмищах Брянской области, в доме крестьянина Андрея Ефимовича Денежкина.

* * *

Перед его арестом и закрытием Оптиной я предлагаю ему убрать его келью, вынести и спрятать то, что могло бы вызвать осуждение при обыске, например, женское белье, духи, пудру, которые были у него в шкафу. Это частью было отнято им у дам легкомысленных, приезжавших в Оптину и здесь каявшихся; либо, как белье, жертвовалось ему для раздачи бедным девушкам–невестам. Батюшка отказался наотрез прятать что–либо.

– Как у меня есть, пусть так и будет, – твердо сказал он.

И действительно, при обыске над ним издевались.

* * *

Каталептик177 и крестное знамение. В Оптиной постригся академик–художник Болотов178и стал обучать живописи некоторых монахов и мирян. Батюшка стал заниматься у него... К периоду занятий живописью относится замечательный случай из батюшкиной жизни. Об этом он сам рассказал.

У Болотова занимался один мирской юноша. Раньше он был болен – чем–то вроде одержимости и впадал в каталептическое состояние. Старец Амвросий исцелил его, но не окончательно, то есть у юноши осталась способность сознательно вызывать у себя такое состояние.

Однажды, когда они с отцом Нектарием остались вдвоем, юноша сказал батюшке:

– Хотите, я вам нечто покажу?

– Хорошо!

Тогда юноша сел, сосредоточился. Затем тело его стало неестественно изгибаться, голова запрокинулась, и все члены как бы одеревенели.

Тогда батюшка поднял руку и начертал в воздухе крестное знамение.

(«Заметьте – без молитвы», – прибавил батюшка, обернувшись к нам с N во время рассказа.)

Юноша остался в том же положении. Тогда батюшка начертал крестное знамение вторично – также без молитвы. И в третий раз. После третьего раза юноша пришел в себя.

– Что ты видел? – спросил его батюшка.

– Я видел как бы слоистый воздух и плоские очертания людей и других существ, – ответил он. – А затем я видел как бы молнию. Она имела вид креста. Она вспыхивала два раза, а на третий раз вспыхнуло пламя, но формы его я не успел разглядеть. И я очнулся.

– Видите, какую силу имеет крестное знамение, – закончил батюшка свой рассказ.

* * *

Однажды, видя, что он необыкновенно добр, снисходителен и позволяет спрашивать себя обо всем, я осмелилась и спросила его:

– Батюшка, может быть, вы можете сказать: какие у вас были видения?

– Вот этого я уж тебе не скажу, – улыбнулся он.

И я больше не дерзнула спрашивать.

* * *

Рассказывали, что еще во время ареста, когда власть требовала, чтобы батюшка отказался от приема посетителей, ему явились все Оптинские старцы и сказали:

– Если ты хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад твоих!

И он не отказался.

А второе явление Оптинских старцев было ему тогда, когда хотели увезти его из Холмищ: тогда они запретили ему уехать.

Я (Н.), чувствуя свою ответственность за неудачный выбор местожительства для батюшки (в Холмищах), умоляла его позволить мне поискать ему другую квартиру, но он сказал:

– Меня сюда привел Бог.

* * *

Мы привыкли читать только в книгах о чудесах и прозорливости святых. Здесь семь лет мы жили пред этим прозорливым взором и принимали это как нормальное – иногда даже смеясь.

Сам батюшка свою прозорливость облекал иногда в юмористическую форму.

Вернувшись (из Москвы) в Оптину, я начинаю выкладывать батюшке все мои новые богословские измышления (о гностицизме). Батюшка слушает, усмехается и с непередаваемым выражением говорит:

– Что? Владимира наслушались?

Ученого (гностика) звали Владимиром. А о том, что я с ним знакома, батюшка не знал.

Собираемся в гости к доктору. Батюшка задерживает нас на два часа. Потом смеется и говорит:

– А не собираетесь ли вы в гости? А я–то не догадался.

В тихий, тихий вечер в Холмищах. Батюшка в своем кресле.

– Ты знаешь, как сладок отдых после труда. Вот я теперь отдыхаю.

Он говорит мне о трудностях предстоящей мне жизни. Я огорчаюсь...

– Можешь ли ты понять? Это – о самом высоком. Бог любы есть (1Ин. 4:8, 16). И Христос по любви сошел в мир. И Мария Египетская в пустыне была по любви.

* * *

В Холмищах в 1925 году батюшка принимает меня. День. Какие–то хозяйственные батюшкины распоряжения. Никаких особенных разговоров. Батюшка уходит к себе, потом возвращается в приемную, садится в кресло и неожиданно говорит мне:

– Н., скажи мне: хочешь ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?

Я теряюсь, думая, что он шутит, и, смеясь, говорю:

– Как будто – нет.

Через несколько минут он повторяет настойчиво вопрос.

Я недоуменно гляжу на него, думаю, к чему бы это? Может быть, он обличает меня в честолюбии? И говорю:

– Не знаю, батюшка.

В это время приходят звать меня обедать. Батюшка отпускает меня, провожает и на пороге говорит страшно строго и торжественно:

– Согласна ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?

Я робко говорю ему, падая к его ногам:

– Я в вашей воле, батюшка.

* * *

Об отце архимандрите Агапите. В 1913 году отца Нектария выбрали старцем. Особенно советовал избрать его отец архимандрит Агапит, его духовный отец и учитель179.

Архимандрит Агапит – одна из таинственнейших фигур истории Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе – духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство, и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения, имея всего несколько учеников. В старости он стал юродствовать, затем заболел.

Батюшка говорил, что болезнь старца Агапита была Божиим наказанием именно за отказ от общественного служения по послушанию.

* * *

Когда батюшку избрали старцем, он три дня отказывался, плача. Уже на хуторе В. П. батюшка сказал мне:

– Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания – и не хотел брать этого всего.

Старчество он принял только тогда, когда этого потребовали у него «за послушание».

Он часто говорил: «Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня – ЛОМТИК».

Про старца Амвросия говорил: «Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества».

* * *

Из современных богословов он знал – и даже иногда давал из него посетителям выписки – Флоренского, но относился к нему очень сдержанно.

* * *

Духовный путь батюшки был окрашен юродством: он юродствовал и в костюме (яркие кофты, красные шапки и так далее), и в пище (сливая в одну кастрюлю и щи, и кисель, и холодец, и кашу), и в обращении с людьми.

Кроме того, он имел игрушки, чем смущал некоторых монахов. Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и так далее. Меня он как–то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита.

* * *

Я помню, на хуторе В. П., – он стоит на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным человеческим взором и круто оборачивается ко мне:

– Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел.

Еще был у него музыкальный ящик. Как–то он завел себе граммофон с духовными пластинками, но скитское начальство его отняло.

* * *

Наступает революция. В 1923 году Оптина как монастырь ликвидируется. Батюшку арестовывают. Затем освобождают, но предлагают, чтобы он выехал за пределы губернии (Калужской). Сначала он уезжает на хутор Василия Петровича в 45 верстах от Козельска. Но это еще Калужская губерния, до ее границы с Брянской остается две с половиной версты; и оставаться здесь нельзя. Батюшка просит меня поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться – в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему.

В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин – предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда.

В это время батюшка был в очень угнетенном состоянии. Он просил – ни о чем его не спрашивать.

– Пойми, что сейчас я не могу быть старцем. Я еще не знаю, как собственную жизнь управлю.

Он никого не хотел принимать, и только постепенно он стал крепнуть душевно. Иногда целыми днями он плакал (с месяц).

Здесь я захворала малярией и должна была уехать в Москву. А вернувшись, я уже нашла батюшку в Холмищах.

Он жил с келейником Петром. Я поселилась напротив.

* * *

Последние дни

В феврале 1928 года я узнала, что у него (отца Нектария) открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе.

Он, с очень светлым помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами, полусидел на постели.

Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе – моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне:

– Н. ! Ты видишь, я умираю.

Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:

– Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский.

Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.

... Потом смотрел на меня:

– Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись!

Я сказала:

– Я так бы хотела исповедаться у вас.

Он улыбнулся:

– Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную Церковь не ходи (в «живую», или обновленческую).

...Тут он стал слабеть.

Он еще посидел немножко с очень отрешенным и бесстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал:

– Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай.

Он благословил меня и сказал:

– Ночью перед отъездом приди ко мне.

До трех часов ночи пролежала я без сна... Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос:

– Н.! Воды!

На лежанке, в аршине от батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них и тем более налить воды у батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: «Вот этот положи, квадратный».

Потом он опять приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и – опять юным и белым было лицо.

Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла – сейчас опять говорит только старец:

– Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. Ты должна выдержать опять такое же искушение: если ты покончишь с собой – не взыщи!

И голос его стал нежным:

– Н.! Умоляю тебя, выдержи, вытерпи! Если бы не грызь моя, я бы тебе в ноги поклонился. Но когда я умру и меня не будет, ты вспомни то, что я сейчас говорю тебе. Как придет искушение, ты только говори: «Господи, помилуй».

Я посмотрела на него. Чего–то я не понимала, и спросила:

– Батюшка, о чем вы говорите: о прошлом или о будущем?

Он улыбнулся:

– И о настоящем.

Я сказала:

– Я боюсь.

– А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо...

Потом был разговор о некоторых знакомых. Отец Нектарий сказал:

– Я больше в ваши мирские дела входить не могу. Помни, что я монах последней ступени.

Тут я увидела, что лицо его делается усталым и голос слабеет.

– Что мне прислать вам?

– Благодарствую. Ничего не надо. Только вина ... портвейна. Я им свои силы поддерживаю.

А потом батюшка сказал очень строго:

– Передай всем, что я запрещаю ко мне приезжать!

Пауза.

Другим, жалобным, тоном:

– Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали, от этого мне еще больнее.

Я увидела, что слабость батюшки с каждой секундой увеличивается... Я вспомнила, что у меня целый список вопросов, но батюшка уже бледнел у меня на глазах.

– Пощади меня, больше не могу.

Лицо его совсем побледнело. Он что–то невнятно пролепетал и стал клониться на бок. Вошел А. Е. и стал помогать мне: взял батюшку за туловище, я – за ноги; и мы удобно уложили его. Он лежал на боку и чуть заметно перекрестил меня.

– Андрей Ефимович! Проводите их.

Я поклонилась ему и вышла.

* * *

Исповедь

Вечером идти на исповедь к батюшке. Грехи я записала; а раскаянья у меня нет – один каприз. Батюшка встречает меня:

– Давай, мы с тобой помолимся.

И стал говорить: «Господи, помилуй!»

– Повторяй за мной: Господи, помилуй!

Я сначала бессознательно повторяю. А он все выше и выше берет:

– Господи, помилуй.

И такой это был молитвенный вопль, что вся я задрожала. Тогда он оставил меня перед иконами и сказал: «Молись», а сам ушел к себе. Я молюсь; а когда ослабеваю, он от себя голос подает: «Господи, помилуй!» Когда же я всю греховность свою сознала, он вышел и стал меня исповедовать.

Я говорю:

– Батюшка, я записала грехи.

– Умница. Ну, прочти их.

Я прочла. Батюшка говорит:

– Сознаешь ли ты, что ты грешна во всем этом?

– Сознаю, батюшка, сознаю.

– Веришь ли в то, что Господь разрешил тебя от всех твоих грехов?

– Батюшка, я имею злобу на одно лицо и не могу простить.

– Нет, Н., ты это со временем простишь. А я беру все твои грехи на себя.

Прочел разрешительную молитву и сказал мне:

– А завтра ты пойди в церковь к утрене, а оттуда приди ко мне и, что в церкви недостаточно будет, здесь покаянием дополни.

Причащение было чудным и торжественным.

(Здесь – конец записок Н. А. Павлович. – М.В.)

* * *

Из записей отца Петра180

«Если пятисотницы не можешь исполнить, хоть 100 молитв прочти».

Особенно почитая Царицу Небесную, всегда велел акафисты Ей читать.

Смирение и любовь батюшка ставил выше поста.

Он 99 праведных оставлял, а одну брал и спасал.

Я подметаю раз приемную, а повсюду пряники рассыпаны. Входит А. П.: «Что это у вас было: танцы или драка?» А та (которая была там) говорит: «Правда, почти и драка духовная. Он давал один кулек пряников мне, а другой – другой дочери. А та обозлилась – и по руке его ударила. Пряники и рассыпались. А потом та вышла и упала навзничь».

* * *

При аресте

Арест. Во время первого допроса батюшка молчал. Потом ему говорят:

– Вы озлобляете своим молчанием.

– А Господь Иисус Христос тоже молчал, когда Его допрашивали.

* * *

Батюшку спрашивают (монахи):

– Как отвечать на допросе, когда спрашивают: монах ты или нет?

Батюшка говорит:

– Отвечай: монах. Монашество – второе крещение: слово одно (монах), а смысл большой (в нем). Отречься от монашества – отречься от второго крещения, а значит, и от Христа.

* * *

Еще об аресте

Из записок отца Георгия (брата Якова).

«Батюшка говорит:

– Я тебе заповедую монашество больше всего хоронить. Если к тебе револьвер приставят, и то монашества не отрекайся. Помнишь, как мы с тобой в заключении были и не отреклись. Но такое испытание у тебя может повториться».

* * *

Мантия

Батюшка меня спрашивает:

– Ты еще не постриженный?

– Нет еще.

– Ты должен постричься в мантию.

– Как же я при такой борьбе приму мантию?

– Для тебя полезно: мантия тебе поможет все это перебороть. И не смей ко мне приходить без мантии.

В другой раз, раньше:

– Молись и попроси всех отцов и братий молиться за меня, чтобы я прожил еще год.

И я пришел к нему на похороны. И пригодился батюшке при смертном его облачении.

(Все эти записки переписал я в 1948 году, 27 ноября нового стиля, в городе Риге, где я был тогда архиереем. – М. В.)

Заметки о последних годах жизни старца иеромонаха Нектария181

Весной 1923 года были закрыты храмы Оптиной пустыни и монахи удалены из нее. К этому времени в Оптиной оставалось 250 человек братии; многие из них жили здесь по 20–40 лет. Тому, кто отрекся бы от монашества, предлагалось остаться здесь жить. Изгоняемым выдавалось из имущества две смены одежды и белья, кое–что из посуды – и все. Ни один из оптинских монахов от монашества не отрекся, 60 человек было оставлено временно для обслуживания музея и ликвидации хозяйства.

Старцу Нектарию было предложено выехать за пределы Калужской области. В двух верстах от границы ее с Брянской областью есть село Плохино. В версте от него был хутор покойного Василия Петровича Осина – близкого духовного сына батюшки. Туда и выехал сначала батюшка, освобожденный из Козельской тюрьмы. Взял он с собой младшего келейника отца Петра. Осины предоставили батюшке отдельный домик. Скоро туда приехали еще две духовные дочери старца. Батюшка был глубоко потрясен и печален, плакал он иногда целыми днями и просил сейчас не обращаться к нему ни за какими советами. Все утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка с руками, простертыми, как у ребенка, зовущего мать, – весь обратился к иконам. Он пребывал в великой борьбе душевной. Он рассказал одним своим духовным детям, что к нему явились все Оптинские почившие старцы и сказали ему: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад». И он тогда вернулся к старчеству. Жившие с ним уверяют, что духовный перелом был явен. Утром однажды вышел к ним прежний старец во всей силе духа.

Надо было уезжать с хутора за пределы области. В 14 верстах оттуда, уже в Брянской области, находится село Холмищи, где жил шурин Осина – вдовец, имевший хороший дом, Андрей Ефимович Денежкин, который звал батюшку к себе на жительство, предлагая отдельную половину дома.

Батюшка послал одну из духовных дочерей осмотреть дом. Внешне все казалось подходящим, хозяин приветливым. Батюшка переехал, но уже через месяц выяснилось, что жизнь здесь будет тяжела. Хозяин был и груб, и жаден, и боязлив. Он и смущался перед старцем, и боялся за себя как за хозяина дома, и хотел наживаться с возможных посетителей, а старец смирялся перед ним в житейском, без разрешения форточки не открывал, а выполняя дело свое, не считался с ним. На предложение же друзей устроить его в другом месте отвечал: «нет, сюда меня привел Господь».

При всех скорбях был ровен и благодушен. Сначала жил при нем отец Петр, затем молодая монахиня Мария, постриженная здесь же по благословению батюшки приезжим архиереем, девушка очень трудного истерического характера, на которой хозяин мечтал жениться.

Я говорю об этом, чтобы была понятна тяжесть и напряженность чисто житейских условий. Надо прибавить сюда и некоторое юродство батюшки. Так, ему запрещено было принимать посетителей. К нему приезжали тайно. Приезжает вышеупомянутый епископ. Батюшка спрашивает:

– Где сейчас владыка?

Ему отвечают:

– Во ржи.

– Ну, хорошо, пусть там посидит до вечера.

Вечером старец посылает за ним, и, когда тот

подымается украдкой на крыльцо, его встречает громогласный хор ранее приехавших посетителей: «Ис полла эти, дэспота»182 – и улыбающийся батюшка. Окна открыты, ранний вечер. Все деревенские дома. Хозяин в ужасе, в ярости – и в то же время польщен, что принимает архиерея.

Почти всех приходящих к нему батюшка так или иначе испытывал, всякого по его мере, и чем труднее был человек, тем терпеливее был батюшка. Ближайшие к нему житейски – обычно были удаленнейшими духовно или требовавшими максимальных забот, духовными младенцами, или «бунтовщиками» против старчества.

Мне приходится несколько сказать о себе, чтобы показать батюшку. Я была ужасна... Я, как норовистая лошадь, рвала все постромки и отказывалась от послушания. Но перед Богом и памятью батюшки я могу сказать, что, сколько у меня хватало сил душевных, я любила своего отца и старца, и он это знал. Он делал со мною так: мягкостью и любовью из меня всегда можно было веревки вить. Когда я была в умилении, он взял с меня слово, что, когда бы он меня ни позвал, я к нему приду или приеду, где бы я ни была. Потом начинались всевозможные «экзамены и маневры», как он это называл, на которых я вечно проваливалась. Однажды я ушла от него почти на два года, тосковала ужасно, грешила с вызовом и писала ему об этом – вот, вот, вот! – он молчал. Потом (по его молитвам!) я стала образумливаться, но думала, что все кончено и мне к нему возврата нет. Вдруг он позвал меня, напоминая мое слово. Я поехала. Он встретил меня как отец, не как старец:

– Побудь, поживи у меня! Ты нужна мне!

Я ответила:

– Хорошо, но без послушания.

– Хорошо! Только останься погостить.

Ласков он был необыкновенно, прост, сердечен, целые вечера говорил со мной, рассказывал о себе... А на послушание опять не хочу идти, боюсь, замучилась. Я вечно боялась страдания и очень своевольна была. И чтобы он, именно он, меня на страдания посылал – не могла перенести: я не смогла перенести (я пишу, чтобы было понятно) того, что он меня отослал в мир и там видимо оставил без помощи. Связи свои, спасая его же, я разбила. Заработок нищенский, никому дела до меня нет: я, как потерянная, после двух лет жизни около старца. Когда я увидела, в каком я оказалась положении, и написала ему попросту, как могла бы написать родному отцу, чтобы он или позволил мне вернуться к нему, или помог мне материально на первое время, пока я найду работу, а он мне ответил равнодушным письмом, что он живет неплохо (моему «деду» я смогла получить все из хибарки и обеспечила его183) и мне того же желает. И – все. С моей тогдашней точки зрения получилось, что этот мой «святой» старец поступил со мной так, как я бы не поступила с товарищем. И вынести этого я не смогла. Другому бы простила, а ему не прощала, и у меня все полетело. Остановила, задержала мое стремительное падение одна необыкновенная милость Божия, услышанный мной Голос. Но все–таки я не понимала и от старца ушла. И вот почти через два года он меня вызвал в Холмищи. Приехала я из чувства чести, ибо он воззвал к моему честному слову и ссылался на то, что я нужна, и потому, что со всей горечью я любила его и жалела. Но на послушание опять – никогда!

Живу неделю. Никаких намеков на дисциплину и прочее.

– Наденька, надо мне сахару наколоть, а у меня руки болят.

– Пожалуйста, батюшка!

У него была машинка для колки. Колю. Он ходит по комнате, пройдет мимо и погладит меня по голове. Входит временно гостившая там очень милая матушка.

– Матушка, что делает Н. А.?

Матушка с улыбкой:

– Исполняет послушание.

– Наденька, матушке даже издали видно, что ты исполняешь послушание.

Я вскакиваю.

– Если так, не буду колоть!

Он молча берет сахар и начинает колоть сам. Руки распухшие, он морщится. И я взяла от него и стала колоть. А потом простил меня мой старец.

Бывал нежен, как с малым ребенком, но за то, что в день исповеди до повечерия я проболтала с подругами (о чем ни я, ни они ему не докладывали), послал меня в 9 часов вечера дойти две версты от Оптиной до деревни Стенино и обратно по мелколесью, где волки бродили стаями, а был голодный год.

Взбунтовавшись (уж не помню почему), я писала стихи, которые начинались так:

Я чужая в этом белом стане,

Белом стане башен и церквей.

За ворота бурный ветер манит.

Вьюжный запевает соловей...

И кончились так:

Помню все, что недоступно этим,

В мантиях, спокойным и седым!

Так как батюшке я читала все, что пишу, то и это прочла и спросила несколько провокационно: «Благословите печатать?» – ибо без благословенья не смела не только выйти за ограду монастыря, но даже помочь материально кому–нибудь или приютить у себя переночевать, или прочесть книгу.

Он спокойно ответил:

– Печатай! Творчество надо брать в целом. У Мильтона есть вещи страшные и, можно сказать, ужасные, а все вместе хорошо!

Он изумительно говорил об искусстве: «В мире есть светы и звуки. Художник, писатель кладет их на холст или бумагу и этим убивает. Свет превращается в цвет, звук в надписание, в буквы. Картины, книги, ноты – гробницы света и звука, гробницы смысла. Но приходит зритель, читатель – и воскрешает погребенное. Так завершается круг искусства.

Но так с малым искусством. А есть Великое, есть слово, которое живит и умерщвляет, псалмы Давида, например, но к этому искусству один путь – путь подвига».

Батюшка любил говорить: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»184.

«Я мравей и потому вижу каждую ямку и выбоинку на земле, а братия очень высока – до облака подымаются».

«Духовный путь – это канат, протянутый в 30 футах от земли. Пройдешь по нему – все рукоплещут, а упадешь – стыд–то какой!»

«Глаза даны человеку, чтобы он смотрел ими прямо».

«Прежде чем писать, обмакни перо семь раз в чернильницу».

«Нельзя требовать от мухи, чтобы она делала дело пчелы».

«Ко мне однажды пришли юноши с преподавателем своим и просили сказать им что–нибудь о научности. Я им и сказал: “Юноши, надо, чтобы нравственность ваша не мешала научности, а научность – нравственности”».

«Бог не только дозволяет, но и требует от человека, чтобы тот возрастал в познании. Господь изображается иногда в окружении в знак того, что окружение Божие разрешено изучать, а иногда в треугольнике, чтобы показать, что острия треугольника поражают дерзновенного, неблагоговейно касающегося непостижимых Таин Божиих».

«Работай! – в работе незаметно пройдут годы».

У батюшки был кот, с которым он играл. Для кота была привязана веревочка с бумажкой. Кот его слушался, как человек. Батюшка говорил: «Старец Герасим185 был великий старец, у него был лев, а мы малы, у нас кот!» – и рассказывал чудную сказку о коте Ноя. Нечистый забрался в мышонка и пытался прогрызть дно ковчега, а кот поймал мышонка и съел – за это все кошки будут в раю.

Батюшка говорил: «Самое скучное – это каяться, а надо!»

Он дивную свою прозорливость проявлял часто в шутках.

Я приехала к нему с Ниной Б.186 . Спали мы на хозяйской половине, отделенной холодным коридором. Разговоров наших батюшка слышать не мог, а домашние все ушли по делам. Утро было прекрасное, морозное. Нина выглянула в окошко:

– Эх, прокатиться бы сейчас на саночках!

Снег так и блестел за окном.

Я опасливо заметила (памятуя прогулку в Стенино через волчий лог):

– Смотри, не посыпать бы нам голову пеплом!

Мы обе были очень веселы и счастливы, что приехали к батюшке, и – молоды.

Перед чаем мы пошли на благословение. Батюшка ласково благословил и сказал:

– Ниночка, я понимаю, что покататься очень хорошо, но тебя каждый комиссар увидит, ты такая величественная детина.

А Нина была высокой, стройной. Мы только переглянулись. Потом батюшка мелкими шажками ушел за перегородочку, поискал что–то и вышел.

– Наденька, пойди к матушке, попроси баночку – пепла насыпать.

Он говорил о послушании:

– Самое главное приобретение для человека – послушание. Без него человек везет, везет; он как лошадь, и вдруг на него находит... такое стихийное препинание. И ко всему нужно понуждение. Если даже ты голоден и захочешь есть – кушанье само не попадет в рот, все–таки ты должен подойти к столу, взять ложку. Всегда нужно терпение и пождание.

Посылает послушницу. Та по дороге задерживается разговором. Батюшка появляется на пороге: «две минуты прошло, а ты еще здесь».

Еще в Оптиной: в хибарке плачет женщина. У нее умерло несколько детей. Недавно – последний. Она приехала «за утешением». Мы ждем особого утешения ей. Выходит старец, идет по рядам. Женщина с плачем бросается ему в ноги. Он проходит дальше с каменным лицом:

– Это наказанье за грехи!

А рядом безмерная ласка:

– Чадо мое! Овечка моя! – и широта, и чудесный человеческий юмор.

– Батюшка, ну что это вы все снимаете с меня шкурки!

– Посуди сама, прилично ли есть апельсин, не сняв шкурки.

– Я все–таки боюсь, что вы меня пошлете в монастырь.

– Что ты! Я прямо пошлю тебя в рай.

– Батюшка, если можно, расскажите, были ли

у вас видения?

– Вот этого–то я тебе и не скажу!

– Люби земные луга, но не забывай о небесных.

Чтобы показать ту духовную силу и благодать, которую имел батюшка Нектарий, и как он испытывал и вел, я рассказываю, как я попала к нему. ..

В 1921 году умер мой друг. Душа моя все время была на грани обоих миров. У меня хватило разумения понять опасность своего душевного состояния, и однажды я от всего сердца стала молиться о ниспослании мне учителя и руководителя. Я верила в Господа Иисуса Христа, но была далека от всякой церковности. Не успела я кончить молитвы (это было утром), как ко мне вошла знакомая (не близкая) и как будто случайно спросила меня:

– А вы знаете Леву Б.? Он ученик оптинского старца Нектария.

Леву я знала с 15 лет, но никогда не слыхала о его связи с Оптиной. Едва проводив гостью, я бросилась к Леве:

– Вы ученик старца?

– Да.

– Можете ли вы передать ему письмо?

– Да. Я еду на днях в Оптину. Поедемте вместе.

– Нет, но письмо отвезите.

Я написала батюшке письмо – как исповедь.

В ответ я получила Троицкий листок о поминовении усопших (который, сказать правду, шокировал меня – после Штейнера187, Сведенборга188, Соловьева189 и так далее, и так далее) и словесный ответ – если ей уж так хочется, что ж, может приехать.

Мне это тоже не понравилось. Но в это же время я увидела сон – какую–то комнату без обоев, с дощатыми стенами. Там стол, накрытый к чаю, и шкаф. Перед ней крыльцо с лестницей. И я понимаю во сне, что это Оптина. Идут монахи. И наконец батюшка Нектарий, только несколько моложе, чем он был на самом деле. Они все садятся за трапезу. А меня охватывает такое умиление и раскаяние, что я забиваюсь в угол, за шкаф, – и там плачу. Тогда батюшка встает, берет меня за руку, усаживает и поит чаем. Проснулась я с волнением и умилением, а листок и ответ (то есть все, что наяву) – не нравятся. Я не поехала. На Рождество Л. опять поехал к батюшке. Тот долго рылся при нем в письмах, а потом велел сказать мне, что он теперь и ответил бы мне еще, но письмо мое затерял секретарь. Я рассердилась: во–первых, какие могут быть у старцев секретари (к тому времени я удосужилась прочесть Серафимо–Дивеевскую летопись190, у старца Серафима секретаря не было!); во–вторых, я пишу как исповедь, а он отдает всяким секретарям, а те так небрежны, что теряют такие письма.

Я не только не поехала, но махнула на Оптину рукой. А так как я тосковала и мне было трудно и страшно, то я старалась заглушить все и распутством, и надрывами всякими.

В июне приходит ко мне один издатель и предлагает участвовать в серии книг «Религия и революция» – написать об Оптиной сейчас.

– Я там не была и ничего не знаю.

– А вы поезжайте и посмотрите на месте.

– У меня денег нет.

– А вот аванс.

Это было настолько потрясающе, что я взяла деньги и в июле 1922 года выехала. В Оптину я попала под Казанскую. Лева с семьей переселились уже туда. Я прямо к ним. Встречают меня хорошо, но Лева ужасно чем–то смущен. Я спрашиваю, в чем дело. Он мнется, а потом говорит:

– В мае старец позвал меня, дал прочесть ваше письмо ...

(Вовсе не потерянное!)

Я вспыхнула. (Господи, теперь уже не только секретарям, а Леве дается моя исповедь!)

– И велел ответить на него...

Лева отговаривается – не знаю, мол, что ответить.

«А ты напиши, – говорит старец, – что для таких, как она, в Оптиной места нет».

А у Левы духу не хватило написать мне так. Он понадеялся, что я и сама не приеду, а от старца свое ослушание скрыл; я же приехала.

Я сказала:

– Старец здесь хозяин. Я уеду первым же поездом, деньги издательству верну.

Но поезда ходили два раза в неделю. Нина, жена Левы, предложила пойти в хибарку. И схитрила: «Народу там много, старец вас и не заметит, а вы на него посмотрите». И я согласилась. Пошли.

Лева пошел на мужскую половину, мы с Ниной – в женскую приемную, где образ «достойно».

Батюшка вышел на благословение. Я его узнала. Это был старец моего сна. Я стояла и знала, что этот же вымоленный мной учитель сказал: «Для таких, как она, в Оптиной места нет».

Он молча благословил меня и Нину, но, едва кончилось общее благословение, за Ниной пришел келейник. Она меня попросила обождать ее, а через минут пять вышла и позвала меня. Батюшка стоял среди кельи, Лева стоял с виноватым видом на коленях около кресла. Старец спросил, как меня зовут, благословил и сказал со старомодной вежливостью (мы это с Ниной называли потом «манерами старого маркиза»):

– Я очень рад, Наденька, с вами познакомиться.

То, как он двигался, как он придвинул мне стул, – было полно неуловимого старинного изящества, движения были необыкновенно соразмерны. Он меня спрашивал с той же почти светской учтивостью, как я доехала, не устала ли и так далее, а Лева все стоял на коленях.

Я сказала:

– Простите, что я приехала. Я не знала. Хотя мне предложено написать книгу об Оптиной, я считаю своим долгом уехать и только жду поезда.

Я не была ни оскорблена, ни смиренна. Я это приняла просто, как должно, но с болью смотрела на чудесные черты человека из моего сна. Ну что же, все потеряно! Что делать! Я даже не раскаивалась – так все было безнадежно.

Старец ответил:

– Нет, оставайтесь! Божия Матерь привела вас сюда.

Потом иронически спросил Леву, как же это он ослушался, но простил. И все замолчали. Лицо старца изменилось. Все временное, любезное, даже следы старости – исчезло. Передо мной был Лик – почти без возраста, четкий в чертах, полный особой силы, не сияющий, а какой–то тысячелетний. И я поняла – вот оно! Начинается! Он встал. Встала и я.

– Вы верите в Бога?

– Да.

– Вы хотите у меня исповедаться?

– Да.

– Идите в церковь, там сейчас повечерие, и через полчаса будьте у меня. Вы обедали?

Я в этот день ела мясо.

– Все равно, идите!

Я вошла в оптинский храм, через полчаса вернулась к старцу. Он ждал меня. Он на исповеди был необыкновенно добр, милостив, но грехи мои иногда говорил сам.

Я была в неизъяснимом восторге. Потом он поговорил еще со мной, оставил в Оптиной писать книгу, обещал помочь.

– Можно ли мне приходить к вам?

– Да, когда хочешь, голубчик, только не в праздники и не под праздники, а то у меня посетителей много.

Я ушла как на крыльях; на следующий день, на Казанскую, причастилась. Батюшка сказал, что Казанская Божия Матерь – моя особая покровительница. (Под Казанскую я впервые была на Вашем богослужении и на Казанскую, услышав Вас, сказала и себе, и другу своему, что чувствую в слове Вашем оптинский дух, что, вероятно, Вы были иеромонахом в Оптиной или связаны с ней, и вся моя душа потянулась к Вам, владыка!)

Выждав (для приличия) 2–3 дня, я пошла в хибарку. Батюшка на общем благословении был очень ласков со мной, но не принял, сказав, что он занят. Я еще два дня подождала, он опять не принял. Тут уж я стала ходить каждый день, просиживала в хибарке часами; он был очень приветлив, но не принимал меня. Тогда я стала думать, не во мне ли дело. И наконец вспомнила, что на исповеди я не сказала большого греха, не потому, что скрыла, а потому, что забыла и не очень каялась, хотя я знала, что объективно это большой грех.

Я написала батюшке об этом и попросила прощения. Он стал еще ласковей на общем благословении, но не принимал меня. Тогда при всех я стала на колени и сказала: «Простите меня!» Он положил руку мне на голову и три раза повторил: «Все прощено, все прощено, все прощено!» – и тут же взял к себе.

Здесь он принял от меня обет послушания, и я стала его дочерью, а он моим отцом и учителем. Он провел меня через все переживания сна (я ему не рассказала сна) и в конце сказал: «Теперь тебя следовало бы чаем напоить, но келейники мои ушли», – и, улыбаясь, отпустил меня. Я была тогда дикой, не только не возделанной, но и засоренной землей, и он с великим терпением и мудростью трудился надо мной, но и сейчас я только больше стала понимать, поэтому и спрос с меня больше, а отношения старца ко мне я не оправдала. Все мои друзья и сверстники идут впереди меня, и он постепенно берет их к себе. Мне делается иногда страшно, когда я думаю, что не мерою Господь милостив ко мне (ср.: Ин. 3:34), что, если бы другому человеку было дано то, что давалось мне, он бы всего себя отдал Богу, а я все топчусь на месте и не преодолеваю своей «самости» и боюсь страданий, хотя понимаю, что скорбь духовно необходима. Значит, я недостаточно верю, недостаточно отдаю сердце свое Господу. И я боюсь, что «в Оптиной для таких, как я, места нет». Помолитесь обо мне ради моего старца!

Батюшка, прощаясь со мной, сказал мне, что все мое он берет на себя, но одно должна вынести я сама.

«Вынеси, вытерпи (а страдание будет такое – так было в контексте разговора, – что и о самоубийстве я, может быть, буду помышлять!). Я бы в ноги тебе поклонился, да вот грыжа у меня!» – говорил он. И, когда я думаю об этом и ожидаю, я впадаю в панику. Я тут же сказала: «Я боюсь!» А он ответил: «Сохрани православие, причащайся, все хорошо будет». Я понимаю, что только в этом я могу обрести силу и терпение, и что самое обещание старца – великая милость его и дерзновение перед Господом, понимаю и необходимость креста, – и все–таки боюсь, боюсь всячески – и самого страдания (я ведь не знаю, в чем оно, и оттого, может быть, еще страшнее), и того, что не выдержу. А пока все он берет на себя и я живу с минимальными скорбями (ноги ломала, так без особой боли, обокрали меня – так я даже обрадовалась, все дается мне облегченным).

За что мне сейчас Ваша милость ко мне и общение с Вами, и вот этот дар Божией Матери – комната здесь, чтобы я могла приезжать, – ведь я только вздохнула к Ней во время всенощной под Успенье – я, когда думаю, хочу плакать. (Я даже не хлопотала о комнате, мне предложили, и Союз191 тут же закрепил.) Я пишу Вам с величайшей благодарностью за Ваше отношение и доверие, с благоговением и просьбой молиться обо мне, помочь мне и не думать обо мне лучше, чем я на самом деле. Всю эту рукопись я оставляю Вам на Ваше усмотрение. Вы сами поймете, что можно использовать для Ваших записок. Приход мой к старцу можно как–нибудь без имени, ибо он характерен для него, для его благодатных даров. Сохраните или уничтожьте эти заметки. Я их написала для Вас. Я не включала поучений старца, потому что под рукой у меня записей моих нет, а в мою первую работу – его жизнеописание – они вошли, проверенные им самим. Боюсь по памяти писать – напутаю еще: я привезу Вам зимой, если Бог даст. Весь путь его руководства мной сохранился у меня в общих чертах, но еще не подготовлен, не связан. «Приход» – оттуда. Я считаю, что это материал большой ценности, потому что это применение аввы Дорофея к современным условиям, к современной душе, духовное воспитание нынешнего мирянина. И в мои записи входят записи других учеников.

Я возвращаюсь к последним дням старца.

Он перед смертью страдал грыжей. Она выпадала, он сам вправлял. Иногда сам не мог дотянуться с постели до кружки с водой. Все терпел. Был самоуглублен. О приближении смерти своей сказал мне и простился со мной за три месяца.

Он говорил о себе: «Я монах последней ступени».

С любовью вспоминал о великих оптинских старцах: «У них благодать была целыми караваями, а у меня что – краюшка!»

Я спросила его: «Надо ли брать на себя, если помогаешь людям?»

Он сказал: «Иначе нельзя. И вот идут ко мне люди и приносят столько скорби, столько греха, что мне кажется, на меня наваливается груда камней и я уже не могу снести. Но приходит благодать и разметывает эту груду камней, как груду сухих листьев. И опять могу принимать».

Он умирал в слезах. Слезы так и катились, а отец Адриан держал над ним простертую епитрахиль.

Тление коснулось его тела, но через шесть–семь лет злоумышленники вскрыли кирпичный свод над его гробом (искали золото), вынули гроб и стоймя, открытый, прислонили к сосне, а в гробу он стоял, нетленный. Жители Холмищ вторично похоронили его сами, с пением «святый Боже», а затем приехали, опять вскрыли могилу и увезли его тело неизвестно куда.

Батюшка говорил, что могилы его не будет. Так и вышло, но, бессмертный и нетленный, он с нами192.

Еще данные о нем.

Родился в Ельце, крещен в церкви преподобного Сергия – Николаем. Отец – Василий, мать – Елена, Тихоновы.

Крестная мать – Матрона. Поминал их.

Отец – рабочий на мельнице. Николай в семь лет осиротел. Мать молчаливая, тихая, любящая, но строгая, умела влиять на него. Кончил церковноприходскую школу, поступил мальчиком, дослужился до приказчика у купца Хамова. Старший приказчик хотел женить его на своей дочери. Юноша пошел за благословением к старице схимнице Феоктисте, духовной дочери святителя Тихона Задонского; та сказала: «Иди в Оптину к Илариону193», дала чаю на дорогу. Оптинский игумен Иларион послал Николая к старцу Амвросию, тот его оставил в скиту. Непосредственным руководителем был отец Анатолий (Зерцалов), а после его смерти – схиархимандрит Агапит, человек, отказавшийся и от архиерейства, и от старчества. Когда последнее было предложено ему после смерти старца Иосифа194, он вместо себя просил избрать отца Нектария. Агапит – составитель лучшего жизнеописания старца Амвросия195. Годы затвора и полузатвора. Учение и чтение, не только духовное, но и светское, усердное пользование оптинской библиотекой (история, математика, литература, интерес к медицине, живописи). Учится у художника Болотова, принявшего монашество. Дружба с Леонтьевым. Юродство, желтая кофта, игрушки, сливание всех кушаний в одну посудину. Заклеенные синей бумагой окна. Принятие старчества как послушания и креста. «Я уже тогда знал, сколько страданий оно принесет мне, я и это время предвидел, когда меня выбирали», – говорил мне батюшка на хуторе у Осина.

В единственные свободные часы в Оптиной перед повечерием иногда принимал меня и просил читать ему вслух Пушкина или народные сказки (Афанасьева, братьев Гримм). По вечерам иногда собирались у него (когда не было посетителей), читали Блока, Ходасевича, Омара Хайяма, Шпенглера. Просил привозить книги из Москвы. Всегда расспрашивал о жизни, о принципиальных вопросах, интересующих интеллигенцию, вплоть до театра. Сам послал меня к Чехову (с которым я не была знакома, но показала батюшке его карточку в роли Гамлета)196. Он посмотрел на карточку: «Вижу проявление духа. Пойди к нему и скажи, что старец Нектарий Оптинский разрешает приехать к нему». Я уперлась. Как я пойду, он меня не знает. «За послушание!» Я пошла. Тот только ответил: «А он не рассердится, если я выеду через два дня, а не сразу?» Говорил с Мишей о театре, благословлял его. И запрещал уезжать за границу. Он потеряет связь с душой русского народа197. А Ксении198 сказал: «Ксеничка, прими истинную православную веру». Та, как дитя, послушалась и приняла.

Когда батюшка умер, он в день погребения дал мне как бы прощальное знамение. Я курила все те годы, он это знал и не запрещал. Один раз временно запретил. Я подчинилась, но ужасно страдала, он смиловался и снял запрещение. Бывало, я сижу у него несколько часов, он засмеется и скажет: «Наверное, затомилась, курить хочешь. Ну, пойди, покури!» Перед Причастием я, конечно, не курила. Когда я поехала на похороны, я взяла 15–20 коробок папирос. При волнении больше куришь. Поплачу, потом пойду в сад и покурю. В день погребения мы все причащались, значит, с утра я не курила. После причащения тоже, а за гробом на кладбище не могла же я идти с папиросой! Обратно я ехала с кем–то из духовенства, курить тоже было неудобно, но, пообедав, я побежала в сад, очень хотелось! Едва я зажгла папиросу, но не затянулась, как меня отбросило от той яблони, под которой я стояла, к другой напротив, примерно метра на полтора, и меня охватил ужас. Я не умею передать, что это было. Все вокруг пришло в какое–то неподвижное движение, потеряло свой естественный порядок. Я струсила, как щенок, и закричала: «Батюшка, я не буду!» (Хотя он мне не запрещал, но в подсознании я знала, что мое курение не может ему нравиться, – и знала кошка, чье мясо съела.) Все мгновенно остановилось и приняло свой нормальный вид. Я очнулась с потухшей папиросой под той яблоней, куда меня бросило, и поплелась в дом. Так как во мне всегда есть скепсис, то я почти тут же с унылой иронией подумала: «очень хорошо кричать – “я не буду”, а что мне теперь делать, если захочется курить!» Но – мне не захотелось с того момента до сего дня (хотя в одном грехе я не грешна – никогда не осуждаю курильщиков и отвращения к табачному дыму не испытываю). На следующий день я проснулась со странным чувством, словно бы во все мое тело впрыснут кокаин (как когда зуб рвут) – и курить не хочу. Нина знала (я ей рассказала). Она ужасно интересовалась и спрашивала каждые полчаса: «Не хочешь курить?» – «Не хочу». Так шло девять дней. Ни одной коробки я не выбросила. Поехала я к Нине и Леве на Рыбную дачу под Оптину. Однажды в весенний вечер на веранде мне захотелось (не физически, а душевно) покурить, для уюта, что ли. Тогда я помолилась и помянула батюшку, и все отошло.

Я нарочно на обратном пути села в «курящий» вагон. Рядом курили, а я не хотела. Это был как бы дар мне от моего старца и прощальное благословение.

Рассказы об отце Нектарии199

Рассказ Ириши

Когда я жила в Шамордине, к батюшке Нектарию я не ходила, а обращалась к нашему духовнику отцу Мелетию. А потом я уехала домой в Гомель и там чуть замуж не вышла за оптинского же монаха манатейного, Мелхиседека.

Венчаться мы решили в церкви, монашество наше скрыв, и торопились со свадьбой – до поста недели две оставалось. Только тут вздумала я, что обязательно мне нужно получить от старца – батюшки Нектария – благословение на венец.

Надела я плюшевую шубу, красным платком повязалась, поехала в Оптину и заявилась в хибарку. Думаю: вот на общем благословении я попрошу: «Благословите мне замуж», а батюшка не разберется, кто я, и скажет: «Бог благословит», и я благословение хоть обманом, да получу.

А вышло–то не так.

Как я батюшке ни скажу: «Благословите меня замуж», он отвернется и промолчит.

Наконец отец Севастьян (келейник)200 проводил меня к батюшке в приемную, а батюшка меня встречает: «Зачем ты, шамординская монашка, пришла ко мне?»

Я так и обомлела. Ведь он меня раньше никогда не видал, да тут я еще в мирском платье.

Я говорю: «Батюшка, я к вам исповедоваться».

«Нет, нет! Ты иди к отцу Анатолию201, он духовник шамординский, а мне вас запрещено принимать».

А я опять прошу: «Батюшка, если вы меня исповедовать не возьмете, я прямо домой уеду такой же, какой к вам пришла».

Тогда он надел поручи и согласился. Я исповедуюсь, а потом сразу говорю: «А я за вашего Мелхиседека замуж собралась».

Батюшка так и остановился, а потом дверь на крючок запер и меня подвел к иконам. Я испугалась.

«Вот что, друг мой, или ты обещайся эту мысль бросить, или я должен тебя сразу от Церкви отлучить. Вот выбирай!» – такой строгий стал.

Я плачу, прошу, чтоб меня от Церкви не отлучать.

Тогда он велел мне переехать в Оптину к сестре – сестра у меня здесь жила в сиделках, – и сестру велел к нему привести, а потом уже при ней сказал мне: «Приезжай сюда жить, а не то сама на себя пеняй! Я тебе при свидетелях говорю».

И три раза повторил это.

* * *

Переехала я в Оптину, а Мелхиседек стал мне письма писать.

Батюшка велел все письма, что я вообще получала, сначала приносить ему, а уж потом распечатывать. Письма, что ко мне от других писались, он, бывало, перекрестит и сразу отдаст мне читать, а Мелхиседековы положит к себе в карман и носит недели по три.

Потом примет меня и скажет: «А мы–то с тобой еще письма не прочитали. Ну, читай!»

А я начну читать и ничего разобрать не могу. Все у меня в глазах мелькает, строчки сливаются.

Так я и не знаю, что он там писал.

* * *

Потом мама моя на Рождество за мной приехала – домой увезти меня, а Мелхиседек 75 миллионов дал на дорогу202.

Я прихожу к батюшке, рассказываю и домой прошусь, а он мне в ответ: «На все четыре стороны», – и ушел к себе в келью. Я ждала его, ждала – а он не выходит. Ушла я домой, а после повечерия опять прошусь к нему, а он не принимает: «Я ей все сказал».

Наконец упросили его, принял он меня и маму велел позвать, а как вошла она, так строго на нее напал: «Ты зачем сюда? Молиться или людей из монастыря выманивать? Вот поговей у нас, да и уезжай домой, а дочка теперь не твоя, а Божия».

Мама моя смирилась и стала сама меня оставлять в монастыре.

Так я домой и не уехала.

* * *

Страхования у меня начались – батюшка мне велел читать молитву: «Господи, от страха вражия изми душу мою (Пс. 63:2)», а потом велел каждый день в 3 часа дня читать три раза «Богородицу», а потом «Господи, помилуй» и «Боже, милостив буди мне, грешной».

* * *

Когда батюшку арестовали и посадили в больнице, сестра моя пробралась к нему и спросила, как нам дальше жить, к кому обращаться.

Он ее направил к отцу Никону203 и сказал: «Тебя в Оптину Божий Промысл привел, а Ириша пусть домой едет – она здесь по недоразумению».

А я все–таки сама захотела спросить о себе и тоже пробралась к батюшке, и он мне сказал: «Ты к отцу Никону обращайся, сначала лично, а потом будешь письменно».

А я тогда батюшки Никона не знала совсем и боялась.

Стала я спорить с батюшкой: «Я лучше буду относиться к отцу Мелетию, прежнему моему духовнику!» А батюшка мне: «Нет на это моего благословения. Относись к отцу Никону».

Так и перешла я к отцу Никону и очень была довольна.

Потом я пошла к батюшке в Холмищи, прошу у него наставления, а он говорит: «Кто у тебя духовник?»

– Отец Никон.

– Нет! Нет у тебя духовника.

Я смутилась. Отец Никон тогда еще в Козельске жил.

Потом батюшка открывает книгу Иоанна Златоуста и говорит: «Видишь, как Олимпиада204скорбела, когда учитель ее на корабле в ссылку пошел. А Златоуст–то как страдал. Там, в ссылке, климат был неподходящий, вот и болел он лихорадкой и другими болезнями»205.

А я говорю: «Батюшка, к чему вы мне эту книжку показываете? Я и дома прочесть ее могу. Вы мне лучше скажите что–нибудь».

А батюшка все свое продолжает.

Тут Мария (монашка, жившая у батюшки) вошла, требует, чтобы мы уходили, – батюшка нас и отправил и велел идти на Ивановку, 15 верст лесом, а дело было к вечеру. Мы послушались, пошли, а навстречу нам едут отец Никон с отцом Геронтием206, расспросили нас и повернули нас в Холмищи. Там мы и заночевали.

Отец Никон говорит: «Похоже, что батюшка мне ссылку предсказывает. Вот я сам спрошу у него».

Пришел к батюшке и говорит: «Почему вы мне ничего о ссылке не говорите, а моих духовных чад смущаете?»

А батюшка в ответ ему: «Прости, отец Никон. Это я испытывал любовь к тебе твоих чад духовных. Это я пошутил». И вытащил ватную скуфью с наушниками, взял у отца Никона его летнюю, а эту – теплую – надел ему на голову.

Отца Никона выслали на север (Соловки, потом Пинега) в день Иоанна Златоуста.

* * *

О Насте, сестре моей.

Бывало, на общем благословении возьмет батюшка ее за руку и скажет: «вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу. Она сюда прислана Промыслом Божиим.

Она – херувим».

Рассказывает Феничка207

Мой духовный отец, отец Павел, посоветовал мне обратиться к оптинским старцам за разрешением моих некоторых вопросов. По его слову я поехала в Оптину, не зная даже, в чем состоит старческое руководство.

Сначала я попала к батюшке Анатолию, а через несколько дней – к батюшке Нектарию. Он мне дает книгу Брянчанинова – об умной молитве, написанную литературным, а не специфически монашеским языком208.

Я читаю и думаю: как они здесь читают такие книги! Ведь такой язык для них страшно труден и непонятен.

На мои помыслы батюшка отвечает тончайшей улыбкой:

– Конечно, мы малограмотны и таких книг читать не можем – то ведь для таких образованных барышень209, как ты, написано.

Тут я не выдержала, бросила книгу и упала перед ним на колени.

* * *

Потом я еще два раза приезжала в Оптину, к старцам ходила, но спрашивать их стеснялась, и поэтому я от них никакого указания и не получала.

Потом уж я о других, тоже молчавших, у старца спрашивала: «Батюшка, почему вы им ничего не скажете?»

А он говорит: «Потому что они и не спрашивают».

* * *

Во вторую мою поездку духовный отец мой просил, чтобы я обязательно привезла ответ от старца Нектария на его письма. Я робко–робко прошу батюшку, а он говорит мне – обожди до завтра, а завтра извиняется – письмоводитель не пришел, и просит меня еще до завтра обождать, – так он меня две недели мучил.

У меня не хватило бы смелости беспокоить его для себя, а для духовного отца моего должна я была, и с такою мукою и застенчивостью все просила батюшку дать, наконец, ответ, а он все откладывал.

Я решила уехать. Не взяв благословения у старца, пошла на вокзал. Тут уж поезд должен сейчас подойти, а у меня такая тоска, такое желание вернуться в Оптину и все–таки получить ответ для отца моего духовного, что я не выдержала и побежала обратно. А батюшка встречает меня улыбкой и подает мне уже запечатанное письмо.

* * *

А когда третий раз я приехала, батюшка оставил меня жить в Оптиной, а я ведь приехала налегке, без вещей, – рассчитывала на неделю, а прожила год.

Тут уже батюшка стал меня воспитывать духовно. На вопросы мои не отвечал: «Нам с тобой торопиться некуда, у нас год впереди», – а повел меня путем суровым.

Все мои помыслы обличал он до мелочей.

Помню, я раз в зеркало поглядела и подумала: «Какая я белая стала», – а когда пришла к батюшке, он при всех стал передразнивать меня: стал на меня так глядеть, как я на себя в зеркало глядела, и спрашивать: «А почему ты такая белая?» Тут уж я перестала глядеться в зеркало.

* * *

Зима наступила, а у меня веревочная обувь и нет теплой одежды. Перед тем легкие у меня были в плохом состоянии. Хожу я по снегу почти, можно сказать, босиком – и ничего, не простужаюсь, а батюшка спрашивает меня:

– Феничка, тебе не холодно?

– Нет, батюшка, за ваши святые молитвы – ничего.

Тут он говорит:

– Я тебе скоро теплую ряску дам.

– Как ваша воля.

А на следующий день подходит ко мне монашка и говорит:

– Одна дама хочет вам теплую ряску дать, она видеть не может, как вы по такому холоду раздетая ходите.

Я вспомнила батюшкины слова и поблагодарила.

* * *

Бывало, возьмет меня батюшка к себе, прижмет мою голову к своему сердцу и дремлет.

А я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить его; все тело затечет.

Тогда я потихоньку начинаю целовать его руки, чтобы разбудить его.

А он проснется, посмеется и отпустит меня; а ни на какие вопросы мои не отвечал, так что я утешалась и расстраивалась сразу.

* * *

Уехал батюшка к Василию Петровичу на хутор. Поехали мы с Надей за ним, а потом и в Холмищи перебрались.

Однажды батюшка посылает меня из Холмищ к Василию Петровичу, уже под вечер, – но все как–то задерживает меня под разными предлогами и только под конец говорит: «Ну, теперь иди».

Прощаясь, спрашивает:

– А ты не боишься?

– Нет, за вашей святой молитвой не боюсь.

Прихожу на хутор, а там все ужасаются: «Как

это вы прошли, еще четверти часа нет, как наши собаки выли на волка».

И правда, по дороге видела я огромные свежие следы.

* * *

Тут на хуторе батюшка велел мне однажды затопить у него печь.

Я дрова принесла, две вьюшки открыла. Батюшка сам, благословясь, поджег дрова, а дым как повалит в комнату. Батюшка мне говорит:

– А открыла ли ты вьюшки?

– Открыла, – отвечаю.

– А ты еще посмотри.

– Нет, батюшка, и смотреть нечего. Знаю, что открыла.

А дым все валит и валит в комнату. Батюшка вышел на крыльцо. Там ветер. Стоит батюшка, воротник поднял, а ветер треплет его седые волосы.

Идет келейник Петр и спрашивает меня: «А вы все три вьюшки открыли?»

Я обомлела: «Нет, только две».

Петр побежал открывать третью. Я прошу у батюшки прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната его не очистилась от дыма, – живым упреком моему непослушанию.

* * *

Батюшка предупреждал меня: «Когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым ты всегда заходишь». Но я не послушалась: от непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, – и вот лег на меня смертный грех, и батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я к себе в комнату и упала на пол в последнем отчаянии.

Чувствую – батюшка незримо встает около меня и подымает меня.

Пришла я в себя, пережила я кое–как это горе, но два года после этого не принимал меня старец.

Потом принял и сказал: «Больше смертного греха не совершишь ты вовек».

* * *

Однажды почувствовала я ненависть к одной близкой батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась старцу, а он в ответ дал мне прочесть историю Иосифа – как братья позавидовали пестрой одежде; и поняла я: корень ненависти моей – зависть. И тут я почувствовала умиление сердечное.

* * *

Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: «Читай “Богородицу” до тех пор, пока Она тебе не ответит: “Радуйся”».

А сам ушел.

Я читаю и думаю с ужасом, как же это будет? – и никакого ответа не слышу.

Тут входит батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватила неизъяснимая радость.

* * *

Это было в Холмищах. Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: «Не к смерти ли он меня готовит?»

На следующий день я помогала снимать с чердака оледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали белье сверху. Вдруг кто–то уронил огромное, замерзшее колом одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки.

Я пошла к батюшке и рассказала ему: он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.

* * *

Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей через запертую дверь, как батюшка в приемной кого–то укоряет или что–то требует очень громким и грозным голосом. Мне странно и страшно. Это не походило на обычную манеру батюшки, и я подумала: «Кому же это так достается?»

Когда я прочла молитву – батюшка открыл дверь.

В комнате никого не было.

* * *

Батюшка часто говорил: «Когда я болен – я скорблю, а когда я здоров, не умею пользоваться своим здоровьем».

О детях батюшка говорил: «Если дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает». «Чтобы дети не хворали, надо их часто причащать».

«Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам».

Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснил, что этого нельзя делать. «Если ты хочешь благословить какое–нибудь лицо или предмет, то можешь себе их представить мысленно, но крестное знамение – совершать физическим движением».

«Когда бьют часы, крестись, чтобы огражден был следующий час».

Однажды одна женщина написала батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: «Подумай, у нее даже хлеба нет».

«Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном».

Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю – когда? Он говорит: «Церковь молится утром, в полдень и вечером».

Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: «Батюшка, это смирительная рубашка?» Он смеется: «Нет, благодатная».

* * *

Он обличил скрытные мои страсти, о которых я и сама не подозревала: так, обычно я щедра и нерасчетлива.

Вдруг он мне говорит:

– Есть ли у тебя деньги?

– Есть.

– Сколько?

– Десять рублей.

– Одолжи мне их.

И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: «Батюшка, простите, я и не знала, что я такая». А он смеется.

* * *

У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз говорил Марии: «Убирай ее, чтобы ее не разбили».

Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки.

Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: «Бог простит».

Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику.

Батюшка утешает ее и бранит меня при всех: «Ведь какая злоумышленность! Ведь Феня нарочно разбила блюдце, чтобы досадить бедной Марии».

Я шепчу батюшке, становясь на колени: «Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей».

Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня.

После этого он целую неделю не принимает меня. Я бодрюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, схватывая и задерживая его руку, говорю: «Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примете».

Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдерживаю и начинаю плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: «Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было».

Рассказ Эллы Петровны

Я каждый день вспоминаю батюшку Нектария. Когда у детей моих несчастье, я говорю ему: «Ты их взял, ты их и веди».

В первый раз я пошла к нему со старшей дочерью; полдороги мы ссорились: у нас в селе появился молодой человек – я ничего о нем не знаю, знаю только, что юрист, образованный, ну, интересный, а какой он человек – не знаю, а у моей дочери начинается к нему любовь.

Мы раньше с ней были как одна душа, а теперь она тянется к чужому мужчине, говорит мне, что хочет выйти замуж. А у меня ревность и страх отдать ее. Только около самых Холмищ мы примирились.

Входим к батюшке, он сразу нас принял, и такая ласка от него. Посадил нас и спрашивает: «У вас, может быть, недоразумение между собой?» А мы говорим – нет.

Потом стал он говорить, что девочке моей – благословение сразу выйти замуж (они хотели год ждать, переписываться, проверять себя, а он говорит – сразу), и чтобы я взяла их в дом – я представила себе, что она на моих глазах уходить будет с женихом, что они будут к обеду опаздывать, – ведь ему все равно, что обед на два часа позже; сердце мое на куски рвется, а батюшка все говорит, и я стала послушная, кроткая, любезная.

«Вы сделайте ей новое платьице и обвенчайте – в церкви обвенчайте ее», – и несколько раз повторил, чтобы платьице, а сам на мою девочку все смотрит, и лицо у него светится, понимаете, по–настоящему светится.

Я говорю, что у нас средств нет, а батюшка говорит – добрые люди помогут.

И правда, добрые люди помогли. Все у нас было, всякое печенье к чаю, ужин только вышел скромный, а венчались в Москве в церкви, и я такую благодать чувствовала, как у батюшки.

Потом батюшка стал говорить с нами, как старый джентльмен, – о живописи, о науках – так любезно; и подарил коробку мармеладу.

Через год после свадьбы девочка моя стала ждать ребенка. Очень тревожилась и спрашивала батюшку, как она должна поступать. Он все ей написал – ходить тихонько, не торопиться, тяжелого не поднимать, и что все будет благополучно.

И, правда, роды были знаменитые.

Потом младшая девочка моя пошла к нему. Он сказал ей, чтобы она сейчас готовилась в педфак, а на двадцатом году выходила замуж, и что тогда жених сам явится.

Теперь ей как раз двадцатый год идет.

– А православие, Элла Петровна, вы приняли?

– Нет. Батюшка и не заставлял меня. Он понимал, что я старый человек и мне веру менять трудно. Но я знаю: у него была та благодать, которой в нашей Церкви нет, – и такая любовь была. Я приду к нему, нагну к его коленам свою старую голову и всю тяжесть отдам ему.

И плачет...

Рассказ Василия Петровича о Рабе Божией Марфе

Была у нас работница – старушка Марфа. Батюшка очень любил ее, благословлял всегда.

Она совсем нищая была. Родные у нее кое–какие были, так они ее из дому выгоняли, ругали, били даже.

Стала она жить у нас, работала, как раба купленная. И в церковь чуть ли не раз в год ходила – поговеть или на Пасху.

А как ее Господь перед смертью утешил: вижу я – совсем помирает она, велел я запрячь лошадь да свезти ее в село причастить.

Обычно батюшка наш причащал больных в сторожке, а тут велел для Марфы церковь открыть. Возвращается она домой, а лицо у нее такое светлое: «Уж как меня, Васильюшка, Господь утешил. У самого алтаря батюшка причащал меня».

Лежит Марфа на лавке, уже нет сил ходить, а то все перемогалась, ходила. Жена говорит: «Помрет она тут, мы ее бояться будем. Вези ее к родным или в больницу», – а я смотрю – у Марфы слезы на глазах.

– Не бойся, голубушка, никуда я тебя не повезу. Лежи, поправляйся.

Осталась она у нас. Только вхожу я к ней, вижу, ножку спускает она на пол, словно встать хочет, а сама стала клониться набок, и головка запрокинулась. Я подбежал, поддержал ее, а Марфа потянулась и тут же умерла, как уснула. Такая блаженная кончина! Я сейчас же послал за родными, за монашкой, Псалтирь читать; обмыли ее, положили, лежит она, как живая, и ни у кого к ней страху нет. Я потом спрашиваю у батюшки Нектария: «Почему мы ее не боялись, а других покойников боимся?» А он говорит: «Около праведных нет страха. Тут святые Ангелы у тела, и душа их чувствует и не боится. А если человек грешный был, то у тела злые духи, а душе от тела сразу отлучиться нельзя. Вот она и видит врагов своих и полыхается. Отсюда и наш страх”. Марфа уж очень добра была. Что ни дашь ей – все раздаст. Подарил я ей полушубок, она к обедне надела, а на следующий день опять раздетая ходит…

– “Где полушубок?”

Отворачивается: Племянник у меня бедный, ему нужнее. Я ей тогда из старенького кое–что сшил – опять не носит. Девчонке отдала какой–то. Жена сердится: “Что ты, Марфа, все отдаешь, на тебя не наготовишься. Да ты вспомни, как тебя били да ругали”. А Марфа смеется: “Они молоденькие, им нужнее”. И полушалок еще отдала, себе на голову тряпку повязала, ходит грязная. Я говорю: “Мне и есть из твоих рук противно. Сшейте ей холщовые фартуки”. Ну, фартуки она уж носила, а на голове тряпка по–старому. Животных она еще очень жалела. Как овца ягнится, плакала Марфа от жалости и ягнят на руках носила… А с батюшкой Нектарием некогда ей было разговаривать, когда он жил у нас. Только благословением его утешалась. Однажды батюшка вышел в поле погулять, а Марфа белье несла на реку, корзиночка у нее на плече. Поспешила она батюшку под локоток поддержать, да сама и споткнулась; а батюшка подымает ее, смеется и крестит: “Видишь, меня хотела поддержать, а сама упала”. Вот и пошли они оба – старенькие: батюшка в шляпе соломенной, а Марфа его под локоть поддерживает, а на другом плече у нее корзинка с бельем.

Письмо старца Нектария к Нине Владимировне

Благодарение за поздравление и за доброе благонамерение. Благословение преподаю позаботиться о здоровье и не пренебрегать замечанием, что в холодное время (а у тебя это есть – по–летнему) необходимо для тебя одеваться потеплей, хотя неуклюже. И вот тебе в начале нового года предъявляю урок жизни, чтобы не пренебрегать собой и жизнь проводить с рассуждением и соразмерностью, и это будет на пользу, и сама будешь покойна, и посылаю тебе благословение взять у доктора удостоверение и похворать недельку в добром здравии. Если желаешь, то приезжай на каникулы и теперь к нам в Холмищи, затем посылаю тебе самое лучшее пожелание душевное и сердечное.

И. Нектарий

Рассказ м. Анны Полоцкой

Когда я в первый раз попала к батюшке Нектарию, он меня сразу принял. Я очень обрадовалась. Татьяна перед тем мне говорила, как трудно к нему попасть, и уговаривала меня во всем слушаться его. Без ее слов я бы его испытаний, что потом были, и перенести бы не могла. Принял меня батюшка и велел по четкам читать «Богородицу» и класть земные поклоны, а сам к себе ушел. Три раза прошла я четки. Тут он входит и садится в кресло. Я хочу перед ним встать на коленки, а он не позволяет.

– Садись, матушка, тут рядышком, – и стул мне пододвинул.

Стал он меня спрашивать, как мое имя и давно ли я в монастыре, и какие у меня склонности, и какие искушения были, и какие у меня самые тяжкие грехи.

Я плачу, говорю ему.

Потом он ушел и опять велел мне молиться Божией Матери и еще сказал: «Ты живи с Таней. Это не меня, грешного, благословение, а так Сам Господь и Божия Матерь желают».

А у нас с Таней были несогласия перед тем, но тут я сразу смирилась. Вернулся батюшка и вынес акафист Божией Матери «Державной»: «Вот, читай, и я с тобой буду молиться, а то за суетою мне все некогда».

Я говорю: «Батюшка, я плохо читаю», а он: «Ничего, ничего, Господь тебе поможет».

И вправду, я ничего читать стала – печать гражданская, крупная. Потом батюшка опять ушел и принес мне другой, рукописный, акафист – Господу Иисусу, я уж не помню, как он называется, только читать его надо в скорбях210 . Тут я поняла, что жизнь моя будет скорбная.

Велел мне батюшка стать на колени и читать его, сам поставил меня на колени и ушел.

Читаю я, а он не возвращается. Час прошел, другой, батюшка входит, а на меня внимания не обращает, – я все стою на коленях, как он поставил. Других посетителей стал он принимать, а я все стою. Затекли у меня ноги, слабость такая – упаду сейчас, в голове мутится, строчки сливаются, уже читать не могу и молиться не могу, и все иконки я у батюшки пересмотрела, всем перемолилась, а все стою, и батюшка никакого внимания на меня не обращает.

Поставил он так меня – 12–ти часов еще не было, а тут уже к вечерне ударили – половина пятого. Подошел он тогда ко мне и поднял меня. Я сама и подняться не могла – и низко поклонился мне: «Благодарствую за твое послушание».

А потом говорит отцу Севастьяну: «Веди ее за руку к себе в келью и скорей накорми. Дай ей моего супу», – и сам принес мне тарелочку супу.

На следующий день прихожу я к батюшке, а он меня не принимает: к отцу Анатолию. Как я ни прошусь, он все свое: к отцу Анатолию. Четыре дня он так мучил меня. Только батюшка Анатолий (к нему я на благословение ходила) укреплял меня: «Пусть он тебя гонит, а ты не уходи. Он тебя примет непременно».

Все силы я потеряла, лежу в хибарке на диване и плачу. А в то время у батюшки была Татьяна Смоленская. Выходит она от него и громко – на всю хибарку – говорит: «Где тут матушка Анна Полоцкая?»

Я отзываюсь. «Так вот, матушка, батюшка велел мне принять тебя к себе, накормить и успокоить: мать Анна совсем умирает, ты постель постели, умой ее».

Пошла я с Таней, рассказала о своем горе, а она меня утешает: «Завтра тебя батюшка непременно примет». А я не верю уже. Утром так я разболелась, что и в хибарку не пошла, а батюшка встречает Татьяну: «Где мать Анна? Привела ли ты ее с собой?»

Та объясняет, что я больна, а батюшка велит мне вечером непременно прийти.

Прихожу. Батюшка всех принимает, а меня нет. Наконец самой последней принял он меня и так утешил, обласкал, – говорит: «Ты мне сразу понравилась. Ты смышленая девочка, а я малоумен. И уж не знаю, как мы с тобой поладим, разве только ты мое малоумие примешь благоразумием. Ты мне сразу понравилась», – и назначил, когда к нему прийти на исповедь. < ...>

* * *

Потом приехали мы вместе с Таней. Таню он принимает, ласкает, всякими именами называет, а на меня никакого внимания. Горько мне стало, и пошли у меня помыслы: «Хоть бы мне знать, считает ли он меня своей духовной дочерью. Если считает, тогда все перенести можно, а если нет, напрасно я и приезжала». И не прошли у меня еще эти помыслы, как батюшка зовет меня к себе, обнимает и говорит: «Ты мое родное дитя, ты мое ближайшее чадо. Ты знаешь, что я считаю тебя одной из самых своих близких, и никогда этого не забывай. Всегда помни, что я сейчас говорю тебе». И так утешил меня – на всю жизнь помню ...

А на следующий день опять перестал меня принимать.

* * *

127

Глава «Оптина» из книги митрополита Вениамина (Федченкова) впервые была опубликована в сборнике «Божии люди», выпущенном в свет в 1991 году издательством «Современник», затем в «Богословском вестнике», издаваемом Московской духовной академией (см.: Богословский вестник. 1993. № 1. С. 70–101). Для подготовки настоящей публикации привлекался еще один машинописный текст, не подвергавшийся, в отличие от первого, редактированию и хранящийся в частном архиве. Над «Оптиной» владыка Вениамин работал, живя за границей, в Америке.

128

Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви в 2000 году были канонизированы 13 Оптинских старцев: иеросхимонах Лев, иеросхимонах Макарий, схиархимандрит Моисей, схиигумен Антоний, иеросхимонах Иларион, иеросхимонах Анатолий Старший, схиархимандрит Исаакий, иеросхимонах Иосиф, схиархимандрит Варсонофий, иеросхимонах Анатолий Младший, иеросхимонах Нектарий, иеромонах Никон, архимандрит Исаакий II. Иеросхимонах Амвросий прославлен в лике святых в 1988 году. Собор преподобных Оптинских старцев – 11/ 24 октября. Старец Леонид (в схиме Лев, в миру Лев Данилович Наголкин, † 1841; память преподобного Льва Оптинского – 11 /24 октября в Соборе Оптинских старцев) родился в 1768 году в городе Карачеве Орловской губернии. В молодости занимался торговлей, служил приказчиком, много ездил по России. В возрасте 29 лет поступил послушником в Оптину пустынь, но вскоре перешел в пустынь Белобережскую, где принял постриг и рукоположение в священный сан. В 1804 году он стал настоятелем Белобережской пустыни, сменив при этом своего наставника отца Василия (Кишкина). Еще до своего настоятельства отец Леонид познакомился со старцем Феодором, учеником преподобного Паисия Величковского. В 1808 году отец Леонид, оставив управление обителью, последовал за старцем Феодором в затвор и некоторое время подвизался вместе с ним и с иеромонахом Клеопой в лесной келии. В этот период он келейно принял схиму с именем Лев (см. примеч. 52 к гл. «Отец схиигумен Герман»). Затем отшельники удалились на Валаам, а в 1817 году перешли в Александро–Свирский монастырь. Старец Феодор скончался в 1822 году. В 1829 году отец Леонид вместе с шестью учениками прибыл в устроенный архимандритом Моисеем (Путиловым, † 1862; память – 16/29 июня) Иоанно–Предтеченский скит Оптиной пустыни, где сделался основателем старчества. За духовным утешением к отцу Леониду стали обращаться толпы мирян; ежедневно настоятель и братия обители открывали ему помыслы. По молитвам старца исцелялись больные и одержимые. Скончался подвижник 11 октября 1841 года. О нем см.: Жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида / Сост. иером. Климент (Зедергольм). М., 1876. (2–е изд. – 1890.) О нем и др. Оптинских старцах: Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. N.Y.: Holy Trinity Monastery, Jordanville, 1970.

129

Преподобный Паисий (в миру Петр Величковский, † 1794; память 15/28 ноября) родился 21 декабря 1722 года в Полтаве в семье священника. С тринадцатилетнего возраста был зачислен в Киевское духовное училище. Курса не окончил. Оставил училище и отправился на поиски духовного руководителя, которого обрел было в лице игумена Любецкого монастыря Никифора, но тот вскоре скончался. Путешествовал по монастырям. В 1741 году принял постриг в рясофор (с именем Платон) в Медведковской обители святителя Николая. Затем попал в скит Тройстены. Испытал влияние молдавских старцев – схимонаха Василия (из скита Мерлополяны) и его ученика Михаила. Однако «своего» старца, опытного руководителя в духовной жизни, так и не нашел. Некоторое время подвизался в скиту Киркуль, а затем пришел на Святую Гору Афон и три года провел в подвигах поста и молитвы, обитая близ монастыря Пантократор. Стал известен на всем Афоне. В 1750 году прибывший из Молдавии старец Василий Поляномерульский постриг Платона в мантию с именем Паисий. После этого – по настоятельной рекомендации старца – преподобный Паисий сделался руководителем собравшейся вокруг него братии (из славян и молдаван). В 1758 году принял рукоположение во иеромонаха и сделался духовником братии. Основал новый скит возле каливы пророка Божия Илии при монастыре Пантократор. Преподобный Паисий тщательно подбирал святоотеческие рукописи на славянском и греческом языках и, убедившись в несовершенстве существовавших переводов, положил своими трудами начало целой школе переводчиков и переписчиков трудов святых отцов. Перебравшись вместе с учениками в Молдавию, преподобный Паисий обосновался в Свято–Духовском монастыре в Драгомирне, а затем, уже окончательно, – в Нямецкой обители, превратив ее в школу православного подвижничества и центр духовно–нравственного просвещения. Нямецкий монастырь жил по правилам, разработанным преподобным Паисием на основе иноческих уставов святых Василия Великого, Феодора Студита и Феодосия Великого. Монашествующие должны были строго следовать послушанию, являть нестяжание и смирение, молчать на трапезах. Во время послушаний творить молитву Иисусову, исповедовать помыслы духовнику. Наставляя братию, преподобный Паисий особенно выделял следующие добродетели: пребывание в келии, приобретение непрестанной молитвы, воздержание чрева и языка. В Нямецком монастыре продолжалась работа по переписыванию и переводу творений святых отцов, составлялись тематические сборники. В 1793 году преподобный Паисий завершил перевод «добротолюбия» с греческого на славянский язык. При жизни преподобного Паисия Величковского в Нямецком монастыре подвизалось около 1000 монахов. После его блаженной кончины многие из них разошлись по российским монастырям, положив начало возрождению монашества. (См.: Сергий Четвериков, прот. Молдавский старец архимандрит Паисий Величковский: Его жизнь, труды и влияние на православное монашество. Эсти–Петсери: Путь жизни, 1938. (2–е изд. – Paris: YMCA–Press, 1988.) Оптинский старец Леонид не был непосредственным учеником преподобного Паисия, но был учеником ученика прославленного подвижника, следуя, как мы видели, наставлениям схимонаха Феодора.

130

Преподобный Макарий Оптинский (в миру Михаил Николаевич Иванов, † 1860; память – 7/20 сентября) – друг и сподвижник старца Леонида, – родился 20 ноября 1788 года в Калужской губернии. В восьмилетнем возрасте лишился матери. Жил с отцом и братьями в Орловской губернии. Служил по финансовому ведомству. В 18 лет лишился отца. В миру вел аскетический образ жизни, отказался вступить в брак. В 1810 году поступил в Площанскую пустынь, отличавшуюся суровым уставом. После пяти лет послушничества принял постриг и еще через два года – рукоположение. Духовным руководителем отца Макария стал подвижник Площанской пустыни старец Афанасий (Захаров) – ученик преподобного Паисия Величковского, работавший над переводами рукописей, привезенных из Молдавии. Отец Афанасий привлек к своим трудам и отца Макария. В 1825 году старец Афанасий скончался, а в 1829 году иеромонах Макарий встретил нового наставника – отца Леонида (Наголкина), в течение полугода проживавшего в Площанской пустыни. После отъезда отца Леонида в Оптину между ним и отцом Макарием завязалась переписка. В 1834 году иеромонах Макарий получил разрешение переселиться в Оптину пустынь. Старец Леонид считал отца Макария равным себе, но, уступая настойчивым просьбам последнего, принял его в ученики. В 1836 году отец Макарий назначается духовником братии монастыря, а в 1839–м – скитоначальником. Старец Макарий, обладавший тонким художественным вкусом, превратил территорию Иоанно–Предтеченского скита в цветущий сад, собрал богатейшую библиотеку духовной литературы. Особенно заботился отец Макарий о скитской церкви, о строе богослужения, в ней совершавшегося. Совершенствуясь в аскетических подвигах, занимаясь непрестанной молитвой, старец духовно окормлял многочисленных посетителей, отвечал на письма. При всех своих разнообразных дарованиях он всегда оставался человеком глубочайшего смирения. Вместе со своим духовным сыном, философом– славянофилом И. В. Киреевским (см. примеч. 15 к настоящей главе), старец Макарий положил начало издательской деятельности Оптиной пустыни, сам работал над подготовкой текстов. За два года до кончины отец Макарий принял пострижение в великую схиму. Скончался 7 сентября 1860 года. См. о нем: Леонид (Кавелин), иером. Сказание о жизни и подвигах блаженной памяти старца Оптиной пустыни иеромонаха Макария. М., 1861. (2–е изд. – 1881.) Он же: Последние дни Оптинского старца иеромонаха Макария. М., 1860. В 1862–1863 годах вышло в свет «Собрание писем блаженной памяти Оптинского старца иеромонаха Макария (Иванова)» в 4–х томах.

131

Святитель Филарет, митрополит Московский, неуклонно поддерживал начинания учеников преподобного Паисия Величковского, в том числе и насельников Оптиной пустыни. Благодаря его стараниям был положен конец преследованиям, которым епархиальное начальство подвергало старца Леонида.

132

Преподобный Амвросий Оптинский (в миру Александр Михайлович Гренков, † 1891; память 10/23 октября, 27 июня /10 июля) родился 23 ноября 1812 года в селе Большая Липовица Тамбовской губернии в семье церковнослужителя. Окончил духовное училище и Тамбовскую семинарию. Служил учителем в Липецком духовном училище. Веселый, общительный и остроумный молодой человек, бывший «душой общества», с некоторого времени полюбил уединение, сделался серьезным и внутренне сосредоточенным. В душе будущий подвижник ощутил призыв к аскетическому деланию. В 1839 году – по дороге на богомолье в Троице– Сергиеву Лавру – А. М. Гренков посетил знаменитого Троекуровского затворника отца Илариона († 1853; память – 10/23 июня вместе с Собором Рязанских святых, 28 июля /10 августа – с Собором Тамбовских святых) и получил от подвижника совет отправиться в Оптину пустынь. Но по возвращении в Липецк Гренков некоторое время медлил с исполнением уже созревшего в душе решения оставить мир. Осенью 1839 года Александр Гренков тайно ушел в Оптину пустынь, даже не поставив в известность епархиальное начальство. Первое время он жил в гостинице, а в январе 1840 года перешел в монастырь. В апреле того же года получил монашеское одеяние. В Оптиной Александр сделался учеником старца Леонида, а после его кончины – старца Макария. С ноября 1840 года он подвизался в скиту. В 1842 году был пострижен в мантию и наречен Амвросием. В 1843 году – рукоположен во иеродиакона, а 1845–м – во иеромонаха. Во время поездки в Калугу для рукоположения отец Амвросий сильно простудился и до самой кончины страдал от последствий болезни. Отец Амвросий ревностно помогал своему наставнику старцу Макарию в издании святоотеческих творений. Житие преподобного Амвросия Оптинского и воспоминания о нем приводят многочисленные случаи прозорливости дивного старца, чудесных исцелений, совершившихся по его молитвам, примеры замечательной любви к ближним. Известно также, что преподобный Амвросий скрывал от людей свои великие дарования. Можно с уверенностью сказать, что при нем старчество в Оптиной достигло своего апогея. В конце жизни преподобный Амвросий много внимания и сил уделял своему любимому детищу – основанному им Шамординскому женскому монастырю. Почил угодник Божий 10/23 октября 1891 года. Причислен к лику святых в 1988 году на Поместном Соборе Русской Православной Церкви. Мощи преподобного в настоящее время почивают во Введенском соборе Оптиной пустыни. См. о нем: Агапит, архим. Жизнеописание в Бозе почившего Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия: В 2 ч. М., 1900; Казанская Амвросиевская женская пустынь и ее основатель Оптинский старец иеросхимонах Амвросий. Шамордино, 1908; Поселянин Е. Детская вера и Оптинский старец Амвросий. СПб., 1901. Эпистолярное наследие преподобного Амвросия: Собрание писем Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к мирским особам. Сергиев Посад, 1906; Собрание писем Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия к монашествующим. Вып. 1–2. Сергиев Посад, 1908–1909.

133

Преподобный Анатолий Оптинский (в миру Алексей Моисеевич Зерцалов, † 1894; память – 25 января / 7 февраля) родился 24 марта 1824 года в селе Боболи Калужской губернии, в семье диакона Моисея Копьева. Окончил духовное училище в Боровске и Калужскую духовную семинарию, в которой получил новую фамилию вместо родительской – Зерцалов (что было в обычае того времени). В юности отличался слабым здоровьем, но с самого раннего возраста стремился к монашеству. После окончания семинарии служил в Казенной палате. Получив чудесное исцеление от чахотки, в 1857 году пришел в Оптину пустынь вместе с матерью, которая вручила своего единственного сына попечению старца Макария. Под руководством этого опытного подвижника Алексей стал учиться Иисусовой молитве. Во время послушничества перенес немало скорбей: тяжелый труд на послушаниях, неудобство жилья, грубость в обращении со стороны некоторых из братии. Все сносил с кротостью. После кончины отца Макария Алексей Зерцалов подвизался под руководством преподобного Амвросия. 17 ноября 1862 года принял постриг. Будучи еще иеродиаконом, с благословения преподобного Амвросия беседовал с богомольцами в монастырской гостинице и утешал скорбящих. В 1870 году рукоположен во иеромонаха. В 1874 году назначен скитоначальником и братским духовником. Отличался сострадательностью, милосердием и добротой, любил и ценил красоту Божиего мира. 15 октября 1893 года тайно принял схиму. Почил 25 января 1894 года. Мощи покоятся во Владимирском храме Оптиной пустыни. См. о нем: Воспоминания о старце иеромонахе Анатолии, скитоначальнике Оптиной пустыни (из записок сестер Казанской Амвросиевской женской пустыни). Шамордино, 1908; Поселянин Е. Жизнеописания подвижников благочестия XIX века. СПб., 1897; Нилус С. А. На берегу Божьей реки. Сергиев Посад, 1916. Наследие: Собрание писем Оптинского старца скитоначальника иеромонаха Анатолия (Зерцалова) к монахиням. Сергиев Посад, 1914. Преподобный Анатолий Оптинский (в миру Александр Потапов, † 1922; память – 30 июля / 12 августа) родился в 1855 году. Происходил из мещан города Калуги. С юных лет стремился к монашеству, но исполнению этого заветного его желания противилась мать. Только после ее кончины, уже в тридцатилетнем возрасте, 15 февраля 1885 года Александр Потапов пришел в Оптину пустынь. Поселился в скиту. Келейничал у преподобного Амвросия и у преподобного старца Иосифа (Литовкина; см. примеч. 34 к гл. «Старец Нектарий»). Пострижен в мантию 3 июня 1895 года. В 1903 году, будучи еще иеродиаконом, принимал народ для духовного назидания. Рукоположен во иеромонаха 26 марта 1906 года. 4 июля 1908 года переведен из скита в монастырь на должность духовника приходящих богомольцев. Скончался 30 июля 1922 года. По некоторым сведениям, пришедшие арестовывать старца застали его лежащим в гробу. См. о нем: Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. С. 404–437. Оптинские старцы. Заря, 1990. С. 64–68. (Сборник статей, первоначально напечатанных в журнале «Православная Русь». 1990. № 4–6.)

134

Преподобный Варсонофий Оптинский (в миру Павел Иванович Плиханков, † 1913; память – 1/14 апреля) родился 5 июля 1845 года. Происходил из оренбургских казаков. Окончил Полоцкий кадетский корпус, военное училище в Оренбурге и казачьи офицерские штабные курсы в Санкт–Петербурге. Участвовал в военных действиях в Туркестане. Имел чин полковника. Служил при штабе Казанского военного округа. Живя в миру, вел истинно христианский подвижнический образ жизни. Встречался со святым Иоанном Кронштадтским, пророчески указавшим П. И. Плиханкову путь его будущего служения. Побывал в Оптиной пустыни и получил от преподобного Амвросия повеление в три месяца окончить все дела в миру и принять монашество. В этот трудный период жизни Павлу Ивановичу очень помог старец Варнава Гефсиманский, духовно укреплявший его. Плиханков прибыл в Оптину в последний день отведенного ему срока и застал старца уже лежащим на смертном одре. 26 декабря 1891 года вступил в число братии пустыни. В монастыре стал учеником старца Анатолия (Зерцалова), от которого получил послушание быть «служкой» отца Нектария. Десять лет провел близ него. 1 января 1903 года рукоположен во иеромонаха. В том же году назначен духовником братии Оптиной пустыни и сестер Казанской Амвросиевой женской пустыни в Шамордино. Во время русско–японской войны 1904–1905 годов находился в действующей армии. Был священником при лазарете имени преподобного Серафима Саровского. 11 июля 1910 года келейно пострижен в схиму. Незадолго до кончины претерпел гонение. По наущению противников был переведен в Старо–Голутвин монастырь (город Коломна). Оставил богатое духовно–литературное наследие: проповеди, толкование Священного Писания, беседы, историческое описание монастыря, стихотворения, жизнеописания подвижников благочестия. См. о нем: Венок на могилу батюшке (к 40–му дню со дня кончины схиархимандрита Варсонофия). М., 1913; Варсонофий (Плиханов), схиархим. Келейные записки 1892–1896. М., 1991. Духовный облик старца Варсонофия ярко очерчен в записках другого Оптинского старца – преподобного Никона (Беляева; см. примеч. 43 к гл. «Старец Нектарий»). Никон (Беляев), иером. Дневник последнего духовника Оптиной пустыни. СПб.: Сатис, 1994.

135

Об отце Нектарии см. ниже.

136

Ф. М. Достоевский впервые посетил Оптину в 1874 году. В 1878 году он приехал в пустынь после смерти сына Алеши, скончавшегося от эпилепсии. Беседовал с преподобным Амвросием. Известен отзыв подвижника о писателе: «Этот – кающийся». Федор Михайлович жил в скиту, в отдельном домике. После кончины преподобного Амвросия бывал в Оптиной и беседовал со старцем Иосифом. Впечатления, полученные от посещений православной обители, нашли свое отражение в романе «Братья Карамазовы». Л. Н. Толстой впервые побывал в Оптиной в тринадцатилетнем возрасте (1841) на похоронах своей тетки А. И. Остен–Сакен, которую очень любил. В 1877 году был в Оптиной вместе с Н. Н. Страховым, беседовал с иеромонахом Ювеналием (Половцевым) и преподобным Амвросием. В 1881 году предпринял путешествие пешком из Ясной Поляны в Оптину пустынь («репетиция» ухода из дома). Беседовал с преподобным Амвросием. В 1890 году останавливался в Оптиной вместе с семьей во время поездки в Шамордино к подвизающейся там своей любимой сестре Марии Николаевне. Вновь побывал у преподобного Амвросия, показывал свое «Евангелие» и получил совет публично покаяться в заблуждениях. В следующий раз был в Оптиной в 1900 году, беседовал со старцем Иосифом. В 1910 году, после ухода из Ясной Поляны, пришел в Оптину, но не решился побывать у старцев. Со станции Астапово умирающий писатель отправил телеграмму, в которой просил приехать к нему старца Иосифа. Вместо него поехал отец Варсонофий, но не был допущен к Толстому его окружением.

137

Вероятно, речь идет о великом князе Иоанне Константиновиче – сыне великого князя Константина Константиновича (поэта «К. Р.» ). Вся семья великого князя Константина Константиновича (его супруга Елизавета Маврикиевна, сыновья Олег, Гавриил, Игорь, Константин, Иоанн, дочь Татьяна (в монашестве игумения Тамара) отличалась глубокой религиозностью. Великий князь Иоанн Константинович родился в 1886 году. Был женат на дочери сербского короля – великой княгине Елене Петровне. Имел двоих детей. Участвуя в Первой мировой войне, проявил себя храбрым офицером и был награжден Георгиевским оружием. Великий князь Иоанн Константинович был особенно духовно близок с преподобномученицей великой княгиней Елисаветой Феодоровной. Вместе с ней и другими членами Дома Романовых принял мученическую кончину в Алапаевске в июле 1918 года.

138

Русский философ Константин Николаевич Леонтьев дружил с отцом Климентом (Зедергольмом, о нем – см. ниже). В 1874 году он познакомился с преподобным Амвросием Оптинским. В 1878 году К. Н. Леонтьев вышел в отставку и вместе с женой поселился в домике, расположенном близ стен Оптиной пустыни. Находился под духовным руководством преподобного Амвросия, с его благословения совершал литературные труды. 23 августа 1890 года принял тайный постриг в Иоанно–Предтеченском скиту и был наречен Климентом. В 1891 году с благословения преподобного Амвросия отправлен на жительство в Троице–Сергиеву Лавру. Всего на месяц пережил своего старца. Скончался 12 ноября 1891 года. Скорую кончину ему при расставании предсказал преподобный Амвросий.

139

Иеромонах Климент (в миру – Константин Карлович Зедергольм) – сын реформаторского суперинтенданта в Москве, с детства испытывал влечение к Православной Церкви. В августе 1853 года в скиту Оптиной пустыни через миропомазание присоединен к православию. На этот шаг его сподвигнул И. В. Киреевский, в доме которого Константин Карлович некоторое время жил как домашний учитель. Окончил историко–филологический факультет Московского университета и поступил на службу в Святейший Синод. Был чиновником особых поручений при обер–прокуроре Синода графе А. П. Толстом. Служил при Синоде с 1858 по 1862 год. Защитил магистерскую диссертацию. В 1860–м побывал в командировке на Востоке: посетил Афины, Святую Гору Афон, Константинополь. Вскоре по возвращении в Россию вышел в отставку и поступил в Иоанно–Предтеченский скит Оптиной пустыни (1862). Домик–келию для своего бывшего подчиненного построил на свои средства граф А. П. Толстой. Знание древних и новых языков, литературное дарование, навык научной работы – все это пригодилось отцу Клименту (Зедергольму), принимавшему деятельное участие в подготовке оптинских изданий. Кроме того, он помогал преподобному Амвросию вести переписку с духовными детьми. Скончался отец Климент в апреле 1878 года. Погребен на территории Иоанно–Предтеченского скита. См. о нем: Леонтьев К. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни. Шамордино, 1908. (1–е изд. – 1882 г. )

140

Нилус Сергей Александрович (1862–1929) – духовный писатель, выпускник юридического факультета Московского университета. Служил следователем на Кавказе. Затем вышел в отставку и поселился в своем имении в Орловской губернии. Пережив глубокую личную драму, обратился ко Христу. Оптину пустынь впервые посетил летом 1901 года. Осенью приехал вновь для сбора материалов о старце Амвросии. В свой первый приезд в Оптину С. А. Нилус познакомился с отцом Даниилом (Болотовым; о нем см. примеч. 18 к гл. «Старец Нектарий»). Осенью 1905 года Нилус вновь приехал в Оптину в связи с выходом в свет нового издания книги «Великое в малом». 3 февраля 1906 года Сергей Александрович Нилус вступил в брак с Еленой Александровной Озеровой (1855–1938). В 1907 году супруги, получив приглашение старца Варсонофия, поселились в Оптиной, где прожили пять лет. Проживая в обители близ своего духовника отца Варсонофия, С. А. Нилус вел дневниковые записи, работал над предполагавшимся изданием «Оптинские листки». 14 мая 1912 года Нилусы покинули пустынь в связи с «Оптинской смутой» и удалением из обители отца Варсонофия. После революции 1917 года С. А. Нилус арестовывался советскими карательными органами (в 1924 и 1927 годах). Скончался 14 января 1929 года. Похоронен в селе Крутец близ города Александрова Владимирской области. Книги С. А. Нилуса: «Великое в малом» (1903); «Сила Божия и немощь человеческая». Ч. 1–2. (Сергиев Посад, 1908); «Святыня под спудом» (1911); «На берегу Божьей реки» (1916); «Близ есть при дверех» (1917). Сочинения С. А. Нилуса овеяны духом Оптиной пустыни, любимы православным читателем, содержат интересный исторический материал.

141

Епископ Михей (Алексеев, 1851–1931) – уроженец Санкт–Петербургской губернии, окончил морское училище (1869) и служил по военно–морскому ведомству. В 1890 году поступил в Оптину пустынь под руководство преподобного Амвросия. В 1892 году стал вольнослушателем в Московской духовной академии. Принял монашество и рукоположение в священный сан. Окончил академию в 1896 году со степенью кандидата богословия. Назначен на должность смотрителя Жировицкого духовного училища, затем – синодального ризничего. В 1897 году возведен в сан игумена и назначен настоятелем Иосифо–Волоколамского монастыря Московской епархии. В 1898 году возведен в сан архимандрита. С 1901 по 1902 год – настоятель Херсонесского СвятоВладимирского монастыря в Крыму. 19 октября 1902 года хиротонисан во епископа Сарапульского, викария Вятской епархии. В 1906–1908 годах – епископ Владимиро–Волынский, викарий Волынской епархии. В 1908–1912 годах – епископ Архангельский и Холмогорский, в 1912–1913 годах – епископ Уфимский и Мензелинский. 22 июля 1913 года уволен на покой по собственному прошению. Последние годы жил в Оптиной. Скончался в 1931 (или 1930) году. Погребен на Пятницком кладбище в Москве.

142

Киреевский Иван Васильевич (1806–1856) – русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из основоположников славянофильства. В молодости, будучи верующим христианином, Иван Васильевич был все же далек от православной церковности. Его вхождение в жизнь Православной Церкви произошло во многом благодаря влиянию супруги Натальи Петровны (урожденная Арбенина), бывшей духовной дочерью старца Филарета Новоспасского. В юности Наталья Петровна совершила паломничество в Саров и беседовала с преподобным Серафимом. Встреча с отцом Филаретом произвела большое впечатление на Ивана Васильевича, и он сделался преданным духовным сыном Новоспасского подвижника. После кончины отца Филарета Киреевские находят духовного руководителя в лице старца Макария. И. В. Киреевский может по праву считаться одним из зачинателей оптинского книгоиздательства. С 1845 года он вместе со своей супругой участвовал в научной подготовке и литературном редактировании текстов, предназначенных для публикации. Свои литературные и философские труды представлял на суд отца Макария. И. В. Киреевский и его супруга похоронены в Оптиной пустыни. Киреевский Петр Васильевич (1808–1858) – младший брат И. В. Киреевского, собиратель и исследователь русского фольклора, археограф, публицист, славянофил. Ежегодно летом бывал в Оптиной. В оптинской библиотеке был даже специальный фонд П. В. Киреевского. Жил праведником в миру. Похоронен в Оптиной, рядом с братом и его женой.

143

Первое посещение Н. В. Гоголем Оптиной пустыни состоялось в июле 1850 года. Он жил в скиту, в отдельном домике, посещал богослужения, читал творения святых отцов, беседовал со старцами. Самые искренние и глубокие отношения сложились у него со старцем Макарием. Одно время Н. В. Гоголь имел желание поступить в Иоанно–Предтеченский скит, но отец Макарий не благословил это намерение великого писателя. См.: Богданов Д. П. Оптинская пустынь и паломничество в нее русских писателей / Исторический вестник. 1910. Октябрь; Павлович Н. Оптина пустынь: Почему туда ездили великие / Прометей. 1980. № 12; Солоухин В. А. Время собирать камни. М., 1980; Манн Ю. Иван Киреевский и Гоголь в стенах Оптиной / Вопросы литературы. 1991. N 8. С. 106–124; Воропаев В. А. Духом схимник сокрушенный ...: Жизнь и творчество Н. В. Гоголя в свете православия. М., 1994. С. 82–99, 144–146; Воропаев В. А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. М., 2008. С. 140–160.

144

Святитель Игнатий (в миру Дмитрий Александрович Брянчанинов, † 1867; память – 30 апреля /13 мая) начал свой путь в иночестве в Новоезерской обители у знаменитого старца Феофана (Соколова). Затем был на послушании в Площанской пустыни у старца Леонида, за которым последовал в Оптину. Старец сурово смирял своего ученика, закладывая в душу молодого подвижника основы послушания и глубочайшего смирения. После болезни и перевода в Любеченский монастырь святитель Игнатий в Оптину не вернулся.

145

Вероятно, Михаил Александрович Новоселов (1864–1938) – церковно–общественный деятель, издатель и духовный писатель. Родился в с. Бабье Тверской губернии. Окончил историко–филологический факультет Московского университета. Преподавал в московских гимназиях. Был последователем Л. Н. Толстого, состоял с ним в переписке. В 1887–1888 годах находился под арестом за распространение запрещенных произведений Толстого («Николай Палкин»). В 1888 году организовал в с. Дугино Тверской губернии толстовскую земледельческую коммуну. В 1891–1892 гг. содействовал Л. Н. Толстому в организации помощи голодающим крестьянам. В начале 1900–х годов порвал с толстовством и обратился к Православной Церкви. С 1902 года занимался активной издательской деятельностью, выпускал серию книг «Религиозно–философская библиотека». Почетный член Московской духовной академии (1912). Один из основателей Кружка ищущих христианского просвещения. Действительный член Московского общества любителей духовного просвещения. Член Московского епархиального совета (1917). В марте 1918 года был приглашен к участию в работе Соборного отдела о духовно–учебных заведениях. Летом 1922 года обвинялся в антисоветской агитации, но в марте 1923 года дело было прекращено. По некоторым сведениям, после этого перешел на нелегальное положение, принял монашество с именем Марк и хиротонию во епископа. В 1922–1927 гг. написал «Письма к друзьям», в которых обсуждалось положение Церкви в новых исторических условиях. Не признал законным местоблюстительства митрополита Крутицкого Петра (Полянского), не принял Декларации митрополита Сергия (Страгородского) о лояльном отношении к власти. В 1929–1937 гг. находился в заключении. Расстрелян в январе 1938 года в Вологде. Русской Православной Церковью прославлен как мученик Михаил. Память – 8 / 21 января.

146

Память преподобной Марии Египетской († 522) – 1/14 апреля и в 5–ю Неделю Великого поста.

147

«Имябожники», или, как они сами себя называли, «имяславцы», – последователи движения, распространившегося в начале ХХ столетия в русских монастырях Старого Афона. Имяславцы утверждали, что благодать Божия присутствует в имени Божием, что в имени Божием присутствует Бог и даже что имя Божие есть Бог. При этом свои положения сторонники имяславия не смогли сформулировать с должной корректностью. Первоначальные споры возникли вокруг книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа. Беседа двух старцев–подвижников о внутреннем единении с Господом наших сердец чрез молитву Иисус–Христову, или Духовная деятельность современных пустынников. Составил пустынножитель Кавказских гор схимонах Иларион» (Баталпашинск, 1907; 2–е изд. – 1910; 3–е изд. – КиевоПечерская Лавра, 1912). (Сам автор книги в последовавшей полемике вокруг имени Божия участия не принимал.) Сначала книгу «На горах Кавказа» с симпатией приняли в духовной среде, но затем последовала резкая критика отдельных ее положений со стороны архиепископа Антония (Храповицкого). Благодаря монахине Анне (Обуховой), оставившей, кстати, любопытные воспоминания об имяславцах, митрополит Вениамин знал некоторые подробности, связанные с выступлением митрополита (тогда – архиепископа) Антония (Храповицкого) против книги «На горах Кавказа». Его особенно возмущал тот факт, что осудивший книгу иерарх не читал самой книги. Монахиня Анна знала об этом факте со слов великой княгини Елисаветы Феодоровны, с которой была духовно близка. Считаем нужным привести здесь небольшой отрывок из воспоминаний м. Анны (Обуховой): «Незадолго до революции в. к. была в Киеве и там в Лавре встретилась с м. Антонием, обедала с ним. Оставшись наедине, в. к. спросила м. Антония – что он нашел в книге о. Илариона, что эту книгу он постарался запретить? .. И, к удивлению в. к., м. Антоний отвечал ей так просто, как о малозначащей вещи, что сам–то он ее и не читал, а доложил ему миссионер ... Имя я забыла ... Он был на Волыни. В. к. опомниться не могла долго... Когда я к ней приехала в последний раз, она мне это сказала – лишь только я вошла к ней ...» (Воспоминания м. Анны (Обуховой). 23 июля 1936 г. Рукопись. Хранится в частном архиве.) Интересно отметить, что книга «На горах Кавказа» была издана на средства великой княгини Елисаветы Феодоровны. На Афоне среди русских иноков возникло брожение, известное под именем «Афонской смуты 1912–1913 годов». В результате несколько сотен монахов были насильственно вывезены в Россию и расселены по разным монастырям, что случилось после определения Святейшего Синода от 29 августа 1913 года, осудившего учение имябожников. Существует обширная полемическая литература, посвященная имяславию. (Перечень ее частично приведен в книге протоиерея Георгия Флоровского «Пути русского богословия». Париж, 1937. С. 572.) Среди апологетов имяславия особенно выделяется личность иеромонаха Антония (Булатовича). Учением имяславцев в разные периоды своей деятельности интересовались многие выдающиеся представители «серебряного века» русской культуры: В. Эрн, В. Свенцицкий, П. Флоренский, М. Новоселов. Монахом–имяславцем, состоявшим в тайном постриге с именем Андроник, был философ А. Ф. Лосев. По свидетельству самого митрополита Вениамина (Федченкова), он, подчиняясь решению высшей церковной власти, осудившей имяславцев, все же испытывал некоторое смущение в связи с этим вопросом. В 1930–50-е годы он неоднократно возвращался к проблеме имяславия. В своем фундаментальном труде, посвященном святому Иоанну Кронштадтскому, он отвел волновавшему его вопросу одну из глав, которая так и называется «Имяславие» (Вениамин (Федченков), митр. Протоиерей Иоанн Сергиев (Отец Иоанн Кронштадтский). Машинопись, б. м. и г. Т. 2. Ч. 2. С. 225–248). Кроме того, имяславию и имяславцам посвящена отдельная работа владыки Вениамина объемом в 25 машинописных страниц, в которой он разбирает положения книги «На горах Кавказа» и «Оправдание веры» иеромонаха Антония (Булатовича).

148

Скорее, это обычная монашеская практика.

149

Преподобный Анатолий Младший (Потапов) в 1908 году был переведен из скита в монастырь для духовного окормления богомольцев.

150

Память преподобного Герасима Иорданского († 475) – 4/17 марта.

151

Речь идет о писателе Леониде Николаевиче Андрееве (1871–1919). «А об Андрееве я лично слышал от его сына, что отец его был верующим. Между прочим, сын спросил его: – Папа! Прекратятся ли войны? Тот ответил: – Пока люди будут людьми, войны останутся! (Это я слышал от сына в Константинополе во время эвакуации)». (Вениамин (Федченков), митр. Беседы в вагоне (1–я беседа). Рукопись. С. 23. Ростов–на–Дону. 14 сентября, 1954; см. соврем. изд.: М., 2003. С. 26.)

152

Скит во имя святого Предтечи и Крестителя Иоанна основан в 1821 году по благословению епископа Филарета (Амфитеатрова) трудами иеромонаха Моисея (Путилова) и его брата иеромонаха Антония.

153

Яко благоволиша раби Твои камение его, и персть его ущедрят.

154

Архимандрит Ксенофонт был настоятелем Введенской Оптиной пустыни с 1897 по 1915 год.

155

Архимандрит Исаакий II († 1938; преподобно–мученик; память – 26 декабря / 8 января). Настоятельствовал в Оптиной с 1915 года до самого ее закрытия. Обладал глубоким молитвенным настроем, внутренней сосредоточенностью, служил со слезами. В 1929 году, на второй или третий день праздника Преображения Господня, был арестован вместе со всеми оптинскими иеромонахами, проживавшими в Козельске. (Одновременно с оптинцами арестовали почти всех городских священников, многих монахов и монахинь, православных мирян.) Из Козельска арестованных отправили в тюрьму города Сухиничи, а потом – в Смоленск. В январе 1930 года отец Исаакий, отец Досифей (братский духовник), отец Пантелеимон (казначей) и другие были отправлены в сибирскую ссылку. Архимандрит Исаакий расстрелян в Туле вместе с первым директором Оптинского краеведческого музея Лидией Васильевной Защук (монахиней Августой).

156

Иеромонах Феодосий (Поморцев, ум. 1920) – духовный сын и одновременно духовник старца Варсонофия. Был скитоначальником в 1912–1920 годах. О нем и других оптинских скитниках см. также: «Дневник» отца Никона (Беляева) и книгу С. А. Нилуса «На берегу Божьей реки» (отец Феодосий, отец Кукша, отец Иоиль, отец Исаакий, духовник Шамординского монастыря, благочинный отец Феодот).

157

Местный съезд Русского студенческого христианского движения (РСХД) проходил в Фалькенберге летом 1924 года. Отношение владыки Вениамина к РСХД нуждается в пояснении. До революции в России существовало христианское студенческое движение, одним из признанных лидеров которого был барон П. Н. Николаи (ум. 1919) – лютеранин. Им были организованы молодежные кружки по изучению Священного Писания, действовавшие в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе, Томске, Юрьеве–Дерпте и Риге. В 1913 году движение вошло во Всемирную христианскую студенческую федерацию. После революции движение в России было разгромлено. В 1921 году в Белграде среди русских эмигрантов возник кружок молодежи, в который вошли Н. Терещенко, Н. Афанасьев (впоследствии протопресвитер), И. Расторгуев, М. Львова, Зерновы, профессор (впоследствии – протоиерей) В. В. Зеньковский. К деятельности кружка проявил интерес митрополит Антоний (Храповицкий). Духовно окормляли кружковцев епископ Вениамин (Федченков), священник Алексий Нелюбов (1897–1937) и насельник Святой Горы Афон архимандрит Кирик. Общался с молодежью и архиепископ Феофан (Быстров). На кружки русской молодежи, интересующейся вопросами духовной жизни, «вышли» представители Христианского союза молодых людей (УМСА). С «белградцами» вступил в контакт секретарь союза Ральф Холлингер. Начало РСХД было положено на съезде в Пшерове (Чехословакия) 1–8 октября 1923 года, на котором присутствовали и представители дореволюционного студенческого христианского движения. Епископ Вениамин тоже присутствовал на съезде (был одни сутки, приехал из Карпатской Руси). Летом 1924 года он вместе с митрополитом Евлогием (Георгиевским) принял участие в местном съезде РСХД в замке Аржерон (Франция). В работе съезда участвовали: Бердяев, Булгаков, Карташов, Вышеславцев, Зандер, Глубоковский, Г. Н. Трубецкой. Решено было основать в Париже высшую богословскую школу нового типа ( Сергиевский православный богословский институт, в котором епископ Вениамин впоследствии ( 1926–1927 и 1929–1930) был инспектором, преподавателем церковного права, пастырского богословия и еще ряда дисциплин). В 1926 году последовало осуждение РСХД Собором русских иерархов в Карловцах, признавшим Союз христианской молодежи и Всемирную студенческую федерацию явно масонскими и антиправославными организациями. Однако уже после этого решения и митрополит Антоний, и другие иерархи–изгнанники продолжали общение с входившим в РСХД Белградским братством преподобного Серафима Саровского. О дальнейшем отношении владыки Вениамина к РСХД интересные сведения приводятся в книге И. М. Концевича: «На втором Аржеронском (во Франции) съезде Христианского движения, который имел место приблизительно в 1926 году, среди других докладчиков находился и проф. Бердяев. Преосвященный Вениамин, тогда инспектор Богословского института в Париже, выступил с возражениями, как православный епископ, против некоторых положений доклада Бердяева, противоречащих православному учению. Последний обиделся, сейчас же забрал свои чемоданы и уехал. На другой день на съезд прибыл м. Евлогий и сделал епископу Вениамину строгое внушение. Вл. Вениамин, желая проверить себя, обратился к отцу Нектарию (в это время мы имели возможность письменно общаться с о. Нектарием). Старец ответил: “В таких обществах (как Христианское движение) вырабатывается философия, православному духу неприемлемая”. Затем пришло подтверждение еще более точное, что он не одобряет именно то общество (то есть движение), на собрании которого был оскорблен вл. Вениамин. В тот же период времени некто Г-м обратился к отцу Нектарию за указанием, можно ли ему поступить в академию (Богословский институт в Париже), выражая опасение, что она еретическая. С последним отец Нектарий согласился, но поступить в академию благословил и сказал: “Какая бы она ни была, ученому мужу помехи не будет. Знать науку, какую будут преподавать, ему не помешает”. Тогда же произошел один прискорбный случай на Сергиевском подворье: на кухню Богословского института пришел человек, имевший сухую руку, и просил там какой–нибудь работы. Таковой не нашлось; тогда он здесь же в саду застрелился. Владыка Вениамин очень скорбел, написали отцу Нектарию. Церковно поминать самоубийц воспрещено канонами. Отец Нектарий посоветовал вл. Вениамину читать Псалтирь келейно по умершем в течение сорока дней, а также найти двух чтецов, чтобы довести их число до трех. При этом отец Нектарий сказал: “Господь отымает разум у человека, на что скот не решается – человек решается”» (Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. 1970. С. 515–516).

158

Епископ (впоследствии – митрополит) Георгий (Ярошевский) родился в 1872 году. Выпускник Киевской духовной академии (1897), кандидат богословия. В 1898–1901 годах – преподаватель Таврической семинарии. Принял монашество (1900) и рукоположение в священный сан (1903). Магистр богословия (1901). В 1901–1902 годах – смотритель Калужского духовного училища. В 1902–1903 годах – инспектор Могилевской духовной семинарии. Возведен в сан архимандрита, назначен ректором Тульской духовной семинарии (1903). 1 июля 1906 года хиротонисан во епископа Каширского, викария Тульской епархии. С 1908 по 1910 год – епископ Прилуцкий, викарий Полтавской епархии. В 1910–1913 годах – епископ Ямбургский, викарий Санкт–Петербургской епархии, ректор духовной академии. В 1913–1916 годах – епископ Калужский и Боровский. Назначен на Минскую кафедру в 1916 году. Член Поместного Собора 1917–1918 годов. Возведен в сан архиепископа (1918). В 1919 году выехал в Италию. В 1922 году был приглашен польскими властями на Варшавскую кафедру. Патриарх Тихон назначил архиепископа Георгия временным экзархом в Польше, возвел в сан митрополита. Митрополит Георгий вместе с епископом Дионисием (Валединским) проводили церковную политику, направленную на установление автокефалии Православной Церкви в Польше, что было выгодно польским властям и вызывало протест русского населения Польши, испытывавшего в этот период гонения на религиозной и национальной почве. Двусмысленная позиция некоторых иерархов по отношению к собственной пастве, капитулянтская политика, проводимая перед лицом властей, – все это вызвало протест православного населения. Крайней формой этого протеста явилась акция архимандрита Смарагда (Латышева), который 8 февраля 1923 года несколькими выстрелами убил митрополита Георгия. Архимандрит Смарагд был лишен сана и приговорен польским судом к 12–ти годам каторжных работ. Отказался от досрочного освобождения по болезни и освободился из тюрьмы в 1935 году. В дальнейшем проживал в Чехословакии.

159

Шамординский монастырь находится в 12 км от Оптиной пустыни, близ деревни Шамордино. В 1871 году помещица Ключарева (в монашестве – Амвросия), духовная дочь преподобного Амвросия Оптинского, приобрела 200 десятин земли на месте будущей обители и поселилась в новой усадьбе вместе с двумя внучками–сиротками Верой и Любовью. Посетив однажды летом поместье, старец Амвросий предсказал основание на его месте иноческой обители. После внезапной кончины внучек (1883) мать Амвросия объявила о желании учредить женскую общину 1 октября 1884 года состоялось открытие Казанской Амвросиевской женской пустыни. Первой настоятельницей ее была София Михайловна Астафьева (урожденная Болотова, ум. 1888), второй – Евфросиния Розова. Каждое лето в новоустроенную обитель приезжал старец Амвросий и подолгу жил там, входя во все дела по устроению монастыря. Особенную заботу отца Амвросия вызывало строительство большого каменного собора в честь Казанской иконы Божией Матери. В Шамордине отец Амвросий скончался. После его блаженной кончины инокинь обители духовно окормляли старцы Анатолий, Иосиф, Варсонофий. Настоятель Оптиной пустыни отец Исаакий был одновременно благочинным Шамординского монастыря. В 1901 году община получила статус монастыря. Перед революцией в обители подвизалось около 1000 сестер, трудившихся на полевых работах, на молочной ферме, в иконописной мастерской и в типографии. В годы советской власти Шамординский монастырь был преобразован в коммуну, а в 1929 году – закрыт. С 1990 года монастырь возрождается.

160

Парфений (Левицкий, 1858–1921), архиепископ Полтавский и Переяславский. Управлял Тульской епархией в 1908–1911 годах.

161

Преподобный Нектарий Оптинский (в миру Николай Васильевич Тихонов, † 1928; память – 29 апреля/ 12 мая) родился в городе Ливны Орловской губернии. Родители его – Василий и Елена. Отец будущего старца был приказчиком (по другой версии – работал на мельнице). Скончался рано. Недолго прожил Николай Тихонов и с матерью. Похоронив родительницу, Николай пришел в Оптину пустынь. Он поступил в скит в 1876 году и почти 50 лет прожил в его ограде. Через год после поступления в скит отец Амвросий разрешил Николаю обращаться за духовными советами к старцу Анатолию (Зерцалову). В 1898 году монах Нектарий был рукоположен во иеромонаха. Об отце Нектарии известно, что он четверть века провел в затворе. Так великие Оптинские старцы готовили его к будущему служению, избрав его своим преемником. В затворе отец Нектарий проходил науку умного делания и занимался самообразованием: читал не только духовные книги, но и светские, относящиеся к самым разным областям человеческого знания. О его эрудиции впоследствии ходили легенды. Старчество отца Нектария в Оптинском скиту относится по времени к периоду 1913–1923 годов. Его называют последним Оптинским старцем. Скончался отец Нектарий в селе Холмищи 29 апреля 1928 года. Приводим здесь лишь краткие биографические данные, так как представленный в книге материал, на наш взгляд, достаточно полно раскрывает образ великого старца. О нем см. также: Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. 1970; Нилус С. А. На берегу Божьей реки. 1909; Воспоминания Павлович Н. А. / Журнал Московской Патриархии (ЖМП). 1994. № 6. С. 46–63.

162

Отец Нектарий скончался в возрасте 72–х лет.

163

Феофан Затворник, свт. Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни. М., 1995 (репр. 1892). Письмо 79. С. 414.

164

Епископ Калужский и Боровский Макарий (Троицкий, 1895–1901).

165

Икос 9–й, Акафист Пресвятой Богородице.

166

В 1948 г., во время своего пребывания на Рижской кафедре, митрополит Вениамин познакомился с писательницей Надеждой Александровной Павлович, и она передала ему часть собранных ею материалов, касающихся истории Оптиной пустыни и личности старца Нектария, духовной дочерью которого она была в течение нескольких последних лет жизни подвижника (1922–1928). От Н. А. Павлович владыка Вениамин получил объемную рукопись в 250 страниц (которую, тщательно проработав, вернул автору) и письмо, написанное писательницей вскоре после первой встречи с ним. В письме Н. А. Павлович по памяти сообщила владыке сведения о старце Нектарии (преимущественно о последних годах жизни его). На основании этих материалов и были составлены «Записки об отце Нектарии». Письмо Н. А. Павлович с незначительными сокращениями (опущены некоторые моменты сугубо личного характера) также вошло в настоящий сборник под заглавием «Заметки о последних годах жизни старца иеромонаха Нектария». Текст публикуется по рукописям, хранящимся в частном архиве. Митрополит Вениамин закончил работу над «Записками» (окончательная редакция) в конце 1950–х годов. Воспоминания Н. А. Павлович о старце Нектарии были опубликованы в «Журнале Московской Патриархии» (ЖМП. 1994. № 6. С. 46–60). Настоящая публикация не повторяет их текста и содержит ряд фактов и эпизодов из жизни старца, которые в журнальную публикацию не вошли.

167

Имеется в виду Надежда Александровна Павлович (1895–1980). О ней см.: биографический очерк Т. Н. Бедняковой (ЖМП. 1994. № 6. С. 62–63).

168

Поэт А. А. Блок, с которым Н. А. Павлович познакомилась в 1920 году.

169

Друг детства Н. А. Павлович – художник Лев Александрович Бруни (1894–1948) и его супруга Нина Константиновна Бальмонт (дочь поэта). Они были духовными чадами и почитателями отца Нектария. В свое время старец благословил их на брак, оказав духовную поддержку. В 1921–1925 годах семья Л. А. Бруни жила в Оптиной. Лев Александрович много работал, делал зарисовки с натуры. Сохранились его портреты отца Нектария.

170

Феничка – схимонахиня Фомаида (в миру Фекла Михайловна Ткачева).

171

Л. А. Бруни

172

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) – русский поэт, литературный критик. Скончался в эмиграции.

173

Считаем должным привести здесь в связи с упоминанием имени Блока отрывок из поздней работы митрополита Вениамина «Александр Александрович Блок» (1957), в которой также использованы сведения, сообщенные Н. А. Павлович. Александр Александрович Блок Конец его жизни Жизнь Блока была весьма многосложна и разнообразна. Но мы не думаем писать здесь его биографию или политические воззрония – довольно различные. Нас интересует только его религиозная жизнь. А ее красит, как говорит пословица, конец. О нем я и напишу. У него была одна знакомая писательница, с которой случайно пришлось познакомиться и мне. Она жива и ныне (1957, сентябрь). От нее мне удалось узнать несколько чрезвычайных сведений о Блоке последних предсмертных дней и после смерти. Она жила в одном доме с ним, только в нижнем этаже; он же – этажом выше. И она ясно слышала, как он иногда громко кричал в последние два–три дня: «Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!» Эти слова я передаю совершенно точно. У меня хранится ее письмо и сейчас, от сего августа (1957); в этом письме она снова вспоминает эти предсмертные слова. ... После революции правительство послало ее сделать опись рукописей Оптиной пустыни (этот монастырь существует с половины XV столетия). Там она и узнала о старце (то есть духовном руководителе и духовнике–исповеднике) отце Нектарии (* Знал его и я; и даже исповедался у него. После я написал его житие, при помощи записок и этой дочери его.) и стала глубоко верующей духовной дочерью его. Между прочим, он [Блок] подарил ей тот том «Добротолюбия» (их всего – 5 томов с выдержками из святых отцов), где изложены выписки из преподобного Евагрия–монаха. Эта женщина сообщает о нем [Блоке] следующее: «Блок никогда не был атеистом». И был очень самостоятельным, независимым человеком и писателем. И вышеприведенную предсмертную мольбу его именно она сообщила мне. И у меня нет ни малейшего сомнения в истинности ее сообщения. И от нее же узнал о Блоке и отец Нектарий – человек исключительный по жизни, мудрый духовник и даже прозорливый старец. После рассказа ее он «на куске картона, – пишет она мне, – написал: “Об упокоении р. Б. Александра”, – и положил при ней на угольник пред иконами. Через неделю–полторы он неожиданно сказал: “Напиши матери Александра, чтобы она была благонадежна: Александр – в раю”. Самой мне и в голову не приходило, – пишет она мне, – спрашивать о загробной участи Блока». «Умер он – в сознании». Пред этим болел душевно. «Не хотел жить. Похоронили его на Смоленском кладбище в Ленинграде, под кленом; рядом с дедом Бекетовым. Он знал и любил это место. Поставили, как он хотел, простой белый крест. Хоронили по–христиански: дома – панихиды; ночью одна писательница (* Вероятно, она сама) читала Псалтирь. Отпевали в кладбищенской церкви. Пел хор Мариинского театра. После Отечественной войны перенесли прах на Волково кладбище. Туда же перенесены дед, мать и жена. Могилы обнесли барельефом вместо креста». Зимой 1957 года я посетил эту женщину. В ее комнате, кроме икон, висели три портрета Блока, только. <...> У Блока «была абсолютная искренность. Были искания алчущего и жаждущего правды: ни тени лжи. О чужом грехе он иногда говорил: “Что же? Это – только факт!” Делать из Блока праведного и православного, церковного человека – никак нельзя. Но только в нем никогда не было атеизма» . ... Блок был верующим в Бога. И для меня это ... совершенно очевидно. Достаточно... последних писем матери и жене с постоянной подписью «Господь с тобою», чтобы не сомневаться в этом. Правда, в его стихах и прозе мы столкнемся со многими мыслями, где он говорит против современного христианства с необычайной резкостью – и нередко чрезвычайно преувеличенной. Но одно дело – чистое и глубокое христианство, а другое – обмирщенное обрядоверие. Против последнего Блок естественно восставал. Но никогда он не был атеистом. И христианином он скончался, завещав поставить белый крест на своей могиле. Пусть он написал «Двенадцать» о революции, но и впереди ее он видел Иисуса Христа. Пусть он шел не обычным путем – но был искренним христианином. Да помилует его Христос! М. Вениамин 13 августа 1957 г.

174

Хлебников Велемир (Виктор Владимирович, 1885–1922) – русский поэт, увлекался футуризмом, созданием «нового языка».

175

Шпенглер Освальд (1880–1936) – немецкий философ–идеалист, историк. Русский перевод его сочинения «Закат Европы» появился в 1923 году.

176

Франциск Ассизский (1181 или 1182–1226) – католический святой, проповедник «святой бедности», основатель ордена миноритов («меньших братьев»), впоследствии получившего наименование францисканского.

177

Каталепсия – двигательное расстройство («восковая гибкость»), когда человек застывает в принятой им или приданной ему позе.

178

Иеромонах Даниил (в миру Дмитрий Михайлович Болотов, 1837–1907). Родился в селе Бахметьеве Тульской губернии. Учился в Академии художеств. В 1876 году удостоен звания академика. Его сестра София Михайловна Астафьева (урожденная Болотова) была настоятельницей в Шамордине в 1884–1888 годах. Она познакомила брата с отцом Амвросием. Под влиянием святого старца Д. М. Болотов укрепился в желании оставить мир. В 1886 году он поступил в Оптину пустынь, не оставляя занятий живописью (расписывал храмы, писал портреты, в том числе – несколько портретов старца Амвросия). Основал иконописные мастерские в Оптиной и в Шамордине.

179

Отец Агапит (в миру – Андрей Иванович Беловидов, 1842–1922) поступил в Оптину пустынь в 1865 году. Пострижен в рясофор в 1868 году, в мантию – в 1872-м. В 1873 году был рукоположен во иеродиакона, в 1876–м – во иеромонаха. К отцу Агапиту, жившему в больнице, приходил за наставлениями отец Нектарий.

180

Отец Петр (Швырев) – младший келейник отца Нектария.

181

«Заметки» – письмо Н. А. Павлович митрополиту Вениамину (Федченкову), написанное предположительно в 1948 году.

182

«На многие лета, господин» (греч.). Это многолетие хор поет во время совершения архиереем богослужения.

183

Для освобождения отца Нектария из тюрьмы в 1924 году Н. А. Павлович пришлось выдавать старца за своего дедушку. Она добилась того, чтобы расстрел заменили на высылку, и, как видим, отстояла имущество отца Нектария.

184

Цитата из трагедии В. Шекспира «Гамлет».

185

Преподобный Герасим Иорданский.

186

Бальмонт.

187

Штейнер Рудольф (1861–1925) – немецкий философ–мистик, основоположник антропософии.

188

Сведенборг Эммануил (1688–1772) – шведский ученый и натуралист, теософ–мистик, «духовидец», автор ряда сочинений мистического характера. Основатель движения сведенборгиан.

189

Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – русский религиозный философ, поэт. Его творчество оказало огромное влияние на современников. Под влиянием его идей сформировалось течение символизма.

190

См. соврем. изд.: Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря / Сост. архим. Серафим (Чичагов). М., 1991 (репр. 1903). Церковь чтит память священномученика Серафима 28 ноября /11 декабря.

191

Речь идет о Союзе писателей СССР, членом которого была Н. А. Павлович.

192

После возобновления Оптиной пустыни останки старца Нектария были перенесены в монастырь и положены во Введенском соборе.

193

Преподобный Иларион Оптинский (в миру Родион Никитич Пономарев, † 1873; память – 18 сентября / 1 октября) родился в 1805 году, в Пасхальную ночь. Родители его, люди благочестивые, воспитывали детей в строго православном духе. В 1820 году семья Пономаревых переехала в Воронежскую губернию, где будущий подвижник жил до двадцатилетнего возраста. Три года жил в Москве, обучаясь портняжному делу. Затем вместе с родителями переехал в Саратов. Подвизался против раскола. Нескольких человек обратил в православие. С юности стремившийся к монашеству, Родион предпринял в 1837–1838 годах паломничество по монастырям, чтобы найти подходящую обитель. Свой выбор он остановил на Оптиной пустыни. Поступил в Иоанно–Предтеченский скит. Перенимал начальные уроки иночества у жившего в скиту бывшего валаамского игумена отца Варлаама. После его кончины 20 лет бьш келейником старца Макария. Открывал помыслы старцу Льву. В течение первых 12–ти лет пребывания в скиту (до посвящения во иеродиакона) нес еще целый ряд послушаний: работал в саду и на огороде, варил квас, пек хлеб и ухаживал за пчелами. Получил вместе с преподобным Амвросием благословение на старчество от отца Макария. С 1863 году был скитоначальником и общим духовником обители. Скончался 18 сентября 1873 года. О нем см.: Жизнеописание старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Илариона / Составлено одним из его учеников. Калуга, 1897.

194

Преподобный Иосиф Оптинский (в миру Иван Ефимович Литовкин, † 1911; память – 9/22 мая) родился 2 ноября 1837 года в селе Городище Старобельского уезда Харьковской губернии. Сын благочестивых родителей. С детства любил посещать храм Божий и читать духовные книги. Рано лишился родителей. По совету схимонахини Алипии, подвижницы Борисовской женской пустыни, пришел в Оптину пустынь 1 марта 1861 года и был принят преподобным Амвросием. Отличался беспрекословным послушанием и скромностью. Пятьдесят лет прожил в «хибарке» старца Амвросия. В 1872 году пострижен в монашество с именем Иосиф. Последние тридцать лет жизни преподобного Амвросия Оптинского был его «правой рукой». После кончины подвижника принял на себя руководство Шамординским монастырем. С 1894 по 1907 год был скитоначальником и духовником братии скита. Скончался 9 мая 1911 года. О нем см. Приложения настоящего сборника, гл. «Из жизни отца Иосифа» см. также: В. В. Иеросхимонах Иосиф, старец Оптиной пустыни. Калуга, 1911; Нилус С. А. На берегу Божьей реки. Сергиев Посад, 1916.

195

Агапит, архим. Жизнеописание в Бозе почившего Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия: В 2 ч. М., 1900.

196

Чехов Михаил Александрович (1891–1955) – актер, режиссер, племянник А. П. Чехова. С 1913 года – актер Московского Художественного театра, 1–й студии МХТ, затем – 2–го МХТа. С 1924 по 1927 год – художественный руководитель 2–го МХТа. С 1928 года – в эмиграции.

197

Сохранились воспоминания самого М. А. Чехова о встрече с отцом Нектарием, приведенные в книге И. М. Концевича «Оптина пустынь и ее время» (с. 541–544). Рассказ актера Muxaила Чехова О своих поездках в Холмищи, где пребывал старец Нектарий, после своего изгнания из Оптиной пустыни, рассказывает Михаил Чехов. «Несмотря на слежку, установленную за ним, – говорит он, – до самой смерти старца посещали ученики, знавшие его еще в Оптиной пустыни, и не было ни одного несчастного случая с людьми, приезжавшими к нему. Дорога к нему шла через густые леса. От маленькой станции железной дороги до первой деревни было 25 верст. Крестьяне довозили посетителя до этой деревни и там, в одной из хат, держали его до темноты. Оставшиеся несколько верст пути проезжали уже ближе к ночи. Попал и я к старцу, и вот как это случилось. Русская поэтесса Н., находясь в общении с ним, сказала мне однажды, что во время ее последнего посещения старец увидел у нее мой портрет в роли Гамлета. Посмотрев на портрет, он сказал: – Вижу проявление духа. Привези его ко мне. Тогда же, благодаря Н., я впервые и узнал о существовании старца Нектария и, собравшись, поехал к нему. Ночью поезд подошел к маленькой, темной станции, где уже ждали крестьянские розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была долгая и трудная. После пятичасового пути, уже на рассвете, в первой деревне меня ввели в избу и до темноты велели лежать на печи. В избу же старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им. Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнату, ожидая его появления. Ко мне вышел монах в черном одеянии. Он был мал ростом и согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле. – Здравствуйте, Михаил Александрович, – сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по отечеству. Он сел, и я увидел светлые, радостные, голубые глаза, его реденькую, седую бородку и правильной формы нос. Видимо, отец Нектарий был красив во дни свосй молодости. Прежде чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: – Да, много есть на свете, друг Гораций, что и во сне не снилось нашим мудрецам. Затем, помолчав, прибавил: – Я ведь тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А известно ли вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия? – спросил он, лукаво глядя на меня. Я должен был сознаться, что не знаю. – Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене. Он весело засмеялся и продолжал: – Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник – ходит по канату, а сам шапку подкидывает да ловит... Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный ему налет мистицизма, который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфетами и положил одну из конфет мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей; когда стемнело, он опять послал за мной. – Вы не беспокойтесь о вашей супруге, – сказал он вдруг, – она здорова, и дома у вас все благополучно. Я действительно уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду. Несколько раз удалось мне посетить старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других – это чувствовали все, соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая, сказал: – Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит благодать Божия и, как сухие листья, разметывает ее, и опять легко. Два или три раза, уже после смерти старца, я видел его во сне, и каждый раз он давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами. Однажды, когда я ночевал в избе старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. Наутро же был весел и радостен, как всегда. – Наш путь, – сказал он как–то о старчестве, – как у канатоходцев: дойдешь – хорошо, а свалишься на полпути – вот будут смеяться! Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало, и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка – скоро ли довезет она! Но старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно, и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои беспокойные мысли, сказал: – Даю вам Ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь. Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но, к великому моему удивлению (и стыду!), на поезд я не опоздал. Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда за границу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны».

198

Ксения Карловна Зиллер, жена М. А. Чехова.

199

Небольшой машинописный сборник (18 страниц), составленный по рассказам духовных детей отца Нектария. Передан митрополиту Вениамину Н. А. Павлович.

200

Преподобный Севастиан Карагандинский, схиархимандрит, исповедник (в миру Стефан Васильевич Фомин, † 1966; память – 6/19 апреля) пришел в Оптину в 1905 году. Был келейником у старца Иосифа, а после его кончины 17 лет келейничал у старца Нектария. Постриг принял в 1917 году. Рукоположен во иеродиакона – в 1923-м, во иеромонаха – в 1927 году. После закрытия Оптиной пустыни жил со старцем Нектарием в Холмищах. После кончины старца отец Севастиан жил в Козельске, в Калуге и Тамбове. С 1928 по 1933 год служил в Ильинском храме города Козлова (Мичуринск). В 1933 году арестован и отправлен в карагандинские лагеря. С 1952 года служил в молитвенном доме в Караганде. С 1955 по 1966 год – в храме Покрова Пресвятой Богородицы. Скончался 19 апреля 1966 года. См. о нем: Т В. Воспоминания о старце Севастиане Карагандинском. М.: Русский хронограф, 1994.

201

Преподобный Анатолий (Потапов).

202

Очевидно, события происходят до денежной реформы 1923 года. Отсюда – фантастическая цифра, вполне реальная в условиях чудовищной девальвации рубля в годы Гражданской войны и в начале мирного периода (1922–1923 гг.).

203

Преподобный Никон Оптинский, исповедник (в миру Николай Беляев, † 1931; память – 25 июня / 8 июля), – ученик старца Варсонофия. Пострижен в мантию 24 мая 1915 года. Рукоположен во иеродиакона 10 апреля 1916 года, во иеромонаха – 3 ноября 1917 года. После закрытия Оптиной пустыни вместе с иеродиаконом Серафимом по благословению архимандрита Исаакия совершал богослужения в Казанской церкви. После закрытия этого последнего действующего храма Оптиной (1924) перебрался в Козельск, где служил в одном из храмов до своего ареста в 1927 году. Два года провел в ссылке в Кеми, затем был переведен на Попов остров, после – в Пинегу, где скончался от туберкулеза 25 июня 1931 года. Отец Никон был последним духовником Оптиной пустыни.

204

Память святой Олимпиады Константинопольской († 409), диакониссы, духовной дочери и помощницы святителя Иоанна Златоуста, – 25 июля / 7 августа.

205

Иоанн Златоуст, свт. Письма к Олимпиаде. М.: Отчий дом, 1997. Письмо XIV. С. 175–193.

206

Отец Геронтий (в миру Григорий Ермаков) – ученик старца Варсонофия.

207

См. примеч. 10 настоящей главы.

208

Игнатий (Брянчанинов), свт. Собрание сочинений: В 8 т. М., 2001. Т. 1, 2: Аскетические опыты.

209

Ф. М. Ткачева окончила математический факультет.

210

Акафист молитвенный ко Господу Спасителю во ослабу душевныя скорби. Митрополит Вениамин Санкт-Петербургский Глава «Митрополит Вениамин Санкт–Петербургский» взята из книги митрополита Вениамина «Записки епископа»; печатается по авторскому машинописному экземпляру работы, хранящемуся в библиотеке Санкт–Петербургской духовной академии.


Источник: Божьи люди : Мои духов. встречи : [Сборник] / Митрополит Вениамин (Федченков) - М. : Отчий дом, 2014. – 640 с. (Серия «Духовный собеседник») ISBN 5-7676-0079-1

Комментарии для сайта Cackle